Моя жизнь. Ульяновская область. Чердаклинский райо

Моя  жизнь.
        Мне  уже  семьдесят  лет. Это, конечно, много. Как  я  прожил  эти  годы?
Что  было  со  мной? Какие  события  произошли  за  это  время, которые  оставили  след  в  моей  жизни? Какие  люди  окружали  меня?
        Попытаюсь  рассказать, кто  мне  помогал  выстоять  все  эти  годы, какие я  допустил  ошибки  в  своей  жизни, чтобы  другие, близкие  мне люди,   не         повторили  их.
Детство.
Родился  я,  предположительно,  28  августа  1941  года  в  селе  Ерзовка                Чердаклинского   района  Куйбышевской ( с  1870  г.- Симбирская, с  1924 г. – Ульяновская, с 1928 г. - Куйбышевская и с  1943  г. вновь  восстановлена  Ульяновская)  области. Правда, об  этом  узнал  от  мамы (где-то  только  в  1974  году ).   В  Свидетельстве  же  о  рождении  указана  другая  дата -                1  сентября.   Видимо,  эта  дата  и  определила  мою  судьбу , вернее , мою  будущую  профессию .
         Уже  два  месяца  с лишним  шла   война  народов  нашей  страны   с  фашистской    Германией. Это  было  тяжелейшее  время  для  всех.   
          Мой  отец, Афанасьев  Николай  Иванович, (1905  г. рождения )  в самом   начале  войны  был  призван  в  ряды  Красной  Армии  (  с  1946  года –Советская  Армия  ) .Он  очень  хотел  иметь  сына ,а  в  семье  было  уже  две                дочери  Надежда ( 1930 г.р.)  и  Галина (1932 г.р.).И  вот  теперь , после  де -                вятилетнего  перерыва ,  должен  был  родиться  третий  ребенок .Но  кто ?                Мальчик  или  девочка? Все в  семье  постоянно  молились  и  не раз  ходили                в церковь , в  Ивановку , просили  Бога , чтобы  родился  мальчик . Так                и  случилось : родился  я – прошеный  и  моленый.            
           Моя  мать,  Афанасьева  Пелагея  Андреевна ( 1907  г. рождения,  до               
замужества  Фролова ), через  месяц  после  моего  рождения  поехала  к отцу. Он  в  это  время  проходил  подготовку  в  учебном  военном  лагере  где – то под Казанью. Так отец узнал, что у него родился я, сын – наследник.  Конечно , он  был  очень  рад  этому . 
             За  время  отсутствия  мамы  (в течение 10 суток)  меня  кормила   своей  грудью  родственница, жена  моего  двоюродного  брата  Александра- Афанасьева  Надежда  Васильевна .У  нее и брата  Александра  на   месяц  раньше  родилась  дочка   Нина. Брат  ( он был  более  чем  на  18  лет                старше  меня ) находился на фронте : воевал  с  фашистскими  захватчиками.
             В  основном  же  со мной  дни  и  ночи  находилась  бабушка, мать мо-
его отца, Афанасьева Александра  Максимовна (1963  г. рождения). Ей было   
уже  78  лет.  Она  неустанно  заботилась  обо  мне.  Это  благодаря  ей,    можно  сказать,  я  выжил.  Это  именно  она  в  большей  степени  растила  и   воспитывала  меня, так  как  мама  постоянно  отсутствовала  с  раннего  утра  и  до полуночи  :  она  была  мобилизована  на  трудовой  фронт . В  4-5  часов   утра  на  своей  лошади  Гнедухе  она  вместе  с  другими  мобилизованными    односельчанами уезжала в лес .Здесь  они  загружали  все  подводы (телеги,    дровни  или  сани  -  все  зависело  от  времени  года  )  бревнами  и  везли  их  на  железнодорожную  станцию  в  Чердаклы,  откуда   все  отправлялось  на     фронт : лес  нужен  был  для  строительства  мостов,  блиндажей,  дотов,  раз-  личных  укреплений  и  т. д. Часто  возили  на  станцию  с  Парни ( место  в  дальнем  лесу , где  находились  строения – землянки , два –три  небольших   домика ) готовые  изделия  для  фронта : телеги, колеса  и  оглобли  для  телег, дровни , сани , дуги ,хомуты .Все  это  делали  своими  руками  старики, которые  по  своему возрасту  уже  не  могли  воевать .               
                Мама  все  годы  войны  работала  за  ломового  мужика, за  самого  сильного и выносливого жеребца – мерина . Поэтому  ей и прозвище дали в  селе – Мерин ( Меряниха ).Соседи  рассказывали , что ,  когда  грузили  лес  на  подводы , некоторые  мужики норовили  браться  за верхушку  лесины , она же  всегда  бралась  за  комель-самое  тяжелое  место  в  срубленном  дереве .Она  никогда  не жаловалась ,  что  ей  порой  бывало  невыносимо  тяжело .Все  тяготы  военного  лихолетья  она  выдержала на своих плечах .   
                Я  рос  третьим ,  самым  младшим  ребенком  в  семье,  и  был  окру-  жен  заботой  и  вниманием  со  всех  сторон. Меня  всегда  спасала  от  всех    невзгод  и  неприятностей  моя  любимая  бабушка  Александра. Постоянно    меня  опекали  сестры Надежда   ( 1930  г.р.)  и  Галина ( 1932 г.р. ). Они  игра-      ли  со  мной , всюду  брали  с  собой : на  улицу , на  речку , в  ближний  лес , к    подругам  .Я  рос , в  основном,  в  окружении  близких  мне  лиц  женского         пола . Это , конечно ,задерживало  формирование  мужских  качеств  и деловых  мужских способностей , так  необходимых  для  проживания  на  селе. Я же долгое время даже  продолжал  играть  с  сестрами  в  куклы. Перестал  этим  заниматься  только  тогда, когда у меня появились  друзья-мальчишки, друзья  детства. У  всех  у  них, как  и  у  меня,   отцы  погибли  или  пропали     без  вести  на  войне. Все  мы  жили  рядом,  были  соседями, возраста  разного . Моими  ровесниками  были  Шурка (Александр ) Прокофьев , Витька (Виктор )  Пузанов , Васька (Василий) Малов. Старше  же  нас  на  три-четыре года  были  Никитин Юрий, Малов  Василий (еще  один),  Николай, которого почему-то  все называли Китайкин, и Никитин Николай. Организатором  же  всех  забав  и  причуд  был  сосед  лет  пятнадцати  Захаров  Николай, живший напротив  меня. Это  он  обучал  нас играть  в чижика, долгую  и  круговую  лапту, ножички; ловить  рыбу  на  речке  корзинками; водил  на озера ловить раков;  кататься  на  лодке  по  реке;  ходить  в лес  за  птичьими  яйцами; ставить  силки  на  зайцев  и петли  на  сусликов. Многому  он  нас  научил. И  за   это  мы  были  все  благодарны  ему.
                Однажды  он  явился  виновником,  можно  сказать, беды. Наступила    зима, льдом  сковало  нашу  речку  Дьямку. Но  лед-то  был  еще  непрочный.  Вот  собрал  он  нас  всех  и  повел  лед  кататься. Катались  мы  просто: разбегались  и  скользили  в  своей  обуви, кто  в  чем  был, по льду. Нас  было      человек  6-7.Старались  кататься  недалеко  от берега. Лед  под  нами  сильно   прогибался  и  трещал, но  мы  продолжали  кататься. Вдруг  лед  дал большую  трещину. Николай  и  его  старшие  друзья  кинулись  к  берегу, а  мы,   малышня, провалились  в  ледяную  воду. Мы  захлебывались  водой, отталкиваясь  ногами  от дна, кричали  по-дикому, звали  на  помощь. Наши  же    друзья  стояли  в  оцепенении  на берегу  и  ничего  не  предпринимали. Мы  с  Шуркой  стали  кричать: «Нам что: тонуть  что  ли? «Тогда  услышали  совет  бить  изо  всех  сил по  льду, ломать  его  и  так  добираться  до  берега.  Это   нам  удалось  сделать.  Обессиленные, мы  выбрались  на  берег. С  нас  стекала  вода, одежда  замерзала. Юрка  был  обут  в  резиновые  туфли-калоши  своей  матери. Одну  туфлю  он  потерял  в  воде  и  стал  просить, чтобы  кто-нибудь  ее  достал, а то  от  матери  попадет. А  кто  хотел  лезть  в  ледяную  воду? Да и  как   можно  было найти  эту туфлю? Видно, Юрка  был  в  шоке.               
             Замерзшие, ослабевшие, мы  все  гуськом  поплелись  в  обход  к     мосткам, перешли  их  и  каждый  отправился  к  себе  домой.               
                Мама  была  очень  строгая. Я  и  сестры  боялись  ее. Если  что  не  так, она  брала  поперечник  или  вожжи  и  отхлестывала  ими  нас, выколачивала (как она  говорила ) дурь  из  головы. Правда, меня  она  за  всю  жизнь  наказала  только  два  раза (я  позже  об  этом  расскажу), а   вот      сестрам, особенно  Наде, доставалось  часто.            
                Ну, так  вот. Добрел  я  до дома, а  заходить  боюсь. Сел  за  глухую  стену дома  и  начал  выть. Бабушка  Александра  мой  вой  услышала, вы -  шла  на  улицу  и  нашла  меня.  « Господи! Что  это с  тобой, Коленька, случилось?» А на мне пальтишко ледяной корой покрылось, колом стоит. Завопил я  еще  сильнее, что  на речке  чуть  не  утонул. Завела  меня  бабушка на кухню, еле  стащила  с  меня  всю  одежду  и  заставила  голого   лечь  на  печь. Кирпичи  на  печке  были  еще  горячие  после  утренней  топки, не  остыли. Укрыла  она меня  шубняком – я  и  отключился. Очнулся только тогда, когда приехала  мама. Узнав  от  бабушки, что произошло, она  налила полстакана  водки  и  буквально  силой  влила  в  меня, так  как  опасалась  за  мою жизнь. У  меня  ранее  уже дважды  было  воспаление легких. И  я чуть было не умер во время  повторного  заболевания. Тогда  сестры , Надя и Галя , вместе  с бабушкой  Александрой ходили  в  Ивановку, в церковь . Да не  просто  ходили , а  даже , по  их  рассказам , местами  ползли  на  коленях, чтобы Господь  помог  мне  выздороветь. Сестры  не  пожалели  даже  свои  красивые  полутораметровые  ленты  и  украсили  ими  иконы  в  церкви. Об  этом  они  мне  рассказали  уже  взрослому.
Так  вот, после  водки  я  окончательно  отключился, неимоверно
сильно  пропотел, зато  на  другое  утро  проснулся  совершенно  здоровым. Господь  действительно  спас  меня:  все  завершилось  благополучно.
               Милое  и  родное  наше  село  Ерзовка! Какое  хорошее  детство  про -  шло  у меня  в  нем! Как  интересно  было  жить  и  познавать  окружающий  мир природы и людей.
Самым  близким  моим  другом  в  детстве  был  Шурка Прокофьев.  Его
мама  работала  где-то  по  найму  в  другом  селении, там  и  жила. Домой 
приезжала  редко. Шурка  жил  с  бабушкой  Настасьей, мамой  его   погибшего  отца. Дома  наши  были  наискосок  через  дорогу. Мы играли  с  ним  то у  нас, то  в  доме  его  бабушки. У  нее  был  очень  глубокий  подпол, почти  в наш  рост.  Через  лаз  под  печкой  мы  забирались  туда, где  нам  никто  не мешал  и  мы  никого  не  досаждали. Под  половицами  было  темно  и  таинственно. Мы  представляли  себя  путешественниками, заблудившимися  в  пещерах. С  помощью  пустых  бутылочек  и  пузырьков, которых  было  много в  подполье, мы  помечали  уже  исследованные  нами  места  и  двигались дальше, пока  не  находили  выход  из  пещер. Радостными  криками  мы возвещали  о  своем  спасении, иной  раз  пугая  задремавшую  за  своим вязанием  бабушку  Настасью. Тогда  она  выпроваживала  нас  на улицу. На  улице  мы  обычно  играли  в  чижика, ножички, догонялки  или  тряпичными  мячами (резиновых  у  нас  тогда  еще  не  было) пытались  попасть  в  цель – в круги, нарисованные  углем  на  колхозном  амбаре. За  все  годы  детства мы  с  Шуркой  поссорились  всего  один  раз, но очень  сильно. Кидались  мы  на точность  попадания  друг  в  друга  мячами. Я  попадал  чаще  в  него. Видно, это  его рассердило,  и  он  запустил  в  меня  осколком  кирпича. На  этот  раз попадание  было  метким- прямо  мне  в  голову, рядом  с  ухом. Я  почувствовал, как  горячая  струйка  крови  потекла  по  моей  шее. Шурка  оцепенел от того, что  произошло. Я  помчался  домой, чтобы  остановить  кровь и перевязать  голову. Моя   бабушка   Александра   заохала   и   заахала,  но   быстро промыла  рану  настоем  березовых  почек  на  водке  и  перевязала  какой-то  тряпкой. Она  все  пыталась  выяснить, что  случилось  со  мной. Я  сказал, что упал  с  дерева. Дня  два  мы  с  Шуркой  еще  дулись  друг  на  друга, а  на
третий  помирились. И  больше  у  нас  никогда  не  было  уже  подобных  стычек.  Вместе  мы  часто  ловили  корзинками  на  мелководье в  речке  рыбу. Попадались  налимы, пескарики, караси, щурята, окуньки. Затем  мы  отправлялись  на  болотце, почти  высохшее и расположенное за огородами. Еще до   рыбной ловли мы приносили сюда, на излюбленное место, чугунок, две картофелины, головку  лука, соль, полкараюшки  хлеба. Разжигали  спичками
костер  и варили  уху. Сварив, уплетали  ее  с  аппетитом  и большим  наслаждением, радуясь  результатам  своего  труда.
Врезались  в  память  и  еще  два  момента, участниками  которых  мы
с  ним  были.
Весной  мама  обычно  сеяла  семена  капусты  и  помидоров на рассаду.  Рассадник  был  на  четырех  столбиках  высотой  метра  в  три  от земли. Наверху был сруб, как у колодца, в  два ряда. В нем были  настелены  тонкие  жердочки, а  на  них  сухие  листья, опавшие  осенью  с  деревьев.
На  таком  днище  был  слой  земли в  штык  лопаты. И   вот  однажды, как
только  растаял  снег, мы  с  Шуркой, приставив  лесенку, забрались  наверх 
рассадника  и  стали  прыгать, радуясь  теплому  весеннему  солнышку. Жердочки, видно, подгнили,  не  выдержав  наших  прыжков, переломились  и рухнули  вниз. Мы с Шуркой  полетели  вслед за ними. На нас сыпалась 
земля, падали  остальные  жердочки. Сруб тоже  развалился, и  одно  бревнышко  из  сруба  меня  так  долбануло  в  лоб, что у  меня  вскочила  огромная  шишка. Перепачканные  в  земле, мы  постарались  скорее  устранить следы  своего  непослушания. Сняли  одежду, стряхнули с нее всю землю, побежали к воде (в это время речка уже разлилась и вода дошла до огородов), умылись, а затем направились по домам. Я понимал, что мне сильно попадет за сломанный рассадник. Но все обошлось: мама решила,  что  днище  его сгнило и само обрушилось. Она  сделала  новый  настил  из  более прочных жердочек. Я  ей  тоже  помогал: подавал  снизу  жердочки и землю. Но  на душе у меня все же долгое время  оставался  неприятный  осадок  нашей с Шуркой  виновности.
Когда весной наша речка Дьямка выходила из берегов из-за обилия
растаявшего снега, она  широко  разливалась  и  затапливала  все  огороды
домов  нашего  порядка  иногда  наполовину, а иной  раз  вплотную  приближалась  к  задворкам  домов. У  всех  сельчан  к  этому  времени  уже  были подготовлены  лодки. Они  обычно  стояли  на  приколе  у  плетней.
И вот однажды  мы с Шуркой решили покататься на нашей лодке.
Позвали еще соседских девчонок: Сашу Захарову и Галю Никитину. Весел  у
нас не было, так как мама их специально прятала, чтобы  я  не  додумался
покататься  на  речке  один. Начали мы  все  грести  руками, свесившись  с
обоих  бортов  лодки. Нам удалось выбраться с огорода через проем, где
 обычно находились воротца (их  во  время  половодья  убирали ),   и   мы
оказались  на  болотце, где  воды  было  много  и  глубина  для  нас  очень
опасная. И  вдруг  неожиданно  небо  потемнело, налетел  ураганный  ветер.
Лодку словно какая-то невидимая сила потащила вперед. Мы все  перепугались. Девчонки начали кричать изо всех сил и звать на помощь. Мы с Шуркой тоже подключились своим ором.
              На соседнем огороде что-то  делала глухонемая  Леля Захарова. Это 
была бездетная вдова: муж  у нее тоже погиб на фронте. Она, конечно же, не
могла слышать наших криков. Но, словно почувствовав беду, она посмотрела
на реку и увидела всех нас, размахивающих  руками  и  ревущих  девчонок. 
Леля поняла все и сразу же бросилась в воду, к лодке. Она доплыла до нас,   
 ухватилась за цепь кормы лодки и потащила ее вместе с нами на сушу. Так
добрая и отважная Леля спасла нас всех: лодку могло угнать ураганным ветром на середину реки, перевернуть, и мы могли бы все утонуть в ледяной
воде. Но Бог пощадил нас, неразумных дитятей, и послал нам свое спасение.
Это было для нас хорошим уроком. После этого случая  мы  никогда  уже
больше не решались без взрослых кататься на лодке. А тетю Лелю мы боготворили всю жизнь.
              Вспоминаю  еще  один  случай,  когда  я  уже  оказался  спасителем
утопающего. И какого! У нас, насколько помню, всегда было много домашних животных: одна-две собаки и две-три кошки. И надо же этому случиться, что  ( как  раз  во  время  половодья ) кошка  окотила  шесть – семь котят. Дома есть кошка и кот, а тут еще семеро появились. Кому они нужны!? Ясное дело, что от них будут избавляться. Кошка  была  очень  умная. Она  будто понимала, что  ее  котят в  живых не  оставят, так как на селе в каждом доме было  по две кошки минимум. А  почему так? Да потому, что мышей и крыс в селе хватало. Так  вот, Мурка  из-под  печки  тайно  перетаскала  котят  на погребницу  и  закопала  в  сене. Мама  собиралась  котят  утопить, а  их  под  печкой  не  оказалось. Она стала  их  искать  и  не находила. Наткнулась  на них  случайно, когда  брала  охапку  сена  для  коровы. Мурка испугалась  и убежала, котята  начали  пищать. Мама  собрала  их  всех  в  подол   своего
фартука  и понесла  топить. Вода была рядом, она  разлилась уже  по всему 
огороду. Я знал, где  находились котята,  и хотел  их  спасти. Когда  мама  их
обнаружила, я  был  во  дворе  и  спрятался  за  сараем, чтобы она не увидела  меня. И, как только она побросала  котят  в  воду, тут  же  повернулась  и
быстро  ушла, заплакав.  «Господи! Прости мой грех!»- услышал я и  понял, что ей  тоже было  жалко их. А  мне  как  было  жалко: слезы, как  крупные   
бусинки, катились  по  моим  щекам. Котята   еще   барахтались   в   воде.  Я     схватил  длинную  доску  и  стал  ее  подталкивать  к  ближнему  котенку. Он
как-то  уцепился  коготками  в  нее, и это его спасло, а все  остальные котята
утонули. Я потянул доску вместе с котенком на себя и вытащил его из воды,
сунул себе за пазуху и побежал домой. Нашел  какую-то  тряпку  и  начал его
растирать, чтобы  шерстка  на  нем  скорее  высохла. Затем  отнес  его  на
погребницу  к  Мурке. Она  была  счастлива, что  было  ей  кого  кормить
молоком  и  ласкать, облизывая  шершавым  языком. Она  усердно мурлыкала. Так, видно,  она  выражала  свою  благодарность  мне  за  спасение  ее малыша. Я  же  думал, как  теперь  предотвратить  домашнюю  «грозу», что сделать, чтобы  мама  оставила  этого  котенка  и  не  догадалась, что  это   я спас  его. Она  сама  была  в  этот  день  очень  расстроена  своим  поступком. Вечером  я  подошел  к  ней  и  сказал: «Мама,  ты, кажется, еще   одного котенка  не  нашла  у  кошки. Она  сейчас  с  ним  на  погребнице  в  холоде  лежит  и  плачет, что  у  нее  только  один  сынок  остался. Раз  уж  так вышло, давай  я  принесу  их  домой и положу в теплое  место, на печку». Мои слова тронули  сердце мамы, и  она  разрешила  оставить  котенка. У  меня  все  это  время  тело было,  как  будто  сковано  чем: дышать  было  тяжело. Это,  всего скорее, было  связано с тем, что мне  пришлось солгать  маме. Но после таких слов мамы (она, видимо,  обо  всем  догадалась и простила меня) я облегченно вздохнул, словно вытолкнул из себя  что-то   невероятно тяжелое. Мне вдруг сильно захотелось спать. Я забрался на печку к бабушке и сразу же заснул сладким сном рядом с кошкой и ее  спасенышем.
             Судьба котенка оказалась, однако, незавидной. Правда, пока он рос
и входил в силу, все было хорошо. Его все в семье любили и баловали. Я 
часто подкармливал его чем-нибудь вкусненьким. Он был особенно дружелюбен со мной. Часто спал вместе со мной, с удовольствием мурлыча свои песни. Он превратился в огромного кота Ваську, который любил сладко
 есть и сладко спать. Целыми  днями  он  блудил  и  спал, на мышей  не
охотился. Превратился в такого отпетого бездельника, лизоблюдника и 
ворюгу! Он забирался в погреб и слизывал сметану в горшках, воровал яйца
у кур из гнезда, разбивал их и съедал ( Как это он делал, совершенно непонятно.), ловил и съедал у кур выведенных маленьких цыплят, а  у гусей – гусенят. У мамы, в конце концов, лопнуло терпенье  от  его отвратительных
выходок. Однажды она попросила  кого-то  из  мужиков  лишить  Ваську
жизни. У мужика, что пытался его убить, были исцарапаны в кровь руки,
вся грудь, лицо и шея. Так Васька боролся за свою жизнь. Мужик сильно
ударил его головой о пенек, но Васька вырвался из его рук и убежал под
колхозный амбар. Вечером, когда он вернулся домой, его вновь поймали.
На этот раз  два мужика накинули ему веревку на шею и удавили. Как  это
было страшно: Васька хрипел, хватался  лапами  за  веревку, дергался  и
извивался, а  затем  затих. Мне было очень жалко его – всю жизнь  я  не
мог простить  мужиков  за  то, что они так зверски погубили  Ваську. Хотя,
вероятно, Васька сам был виноват:  своим поведением он возмутил всех
и  за  это  поплатился, получив  такое  жестокое  наказание. Я  подобрал
Васькино  мертвое  тело, взял лопату и вырыл ямку за   болотцем, обложил
ее  лопухами  и  схоронил  своего  любимца. До  переселения  я  постоянно
навещал Васькину могилку, особенно  когда  мне  было  плохо  и  хотелось
кому-то  пожаловаться  в  трудную  минуту.
            Родная Ерзовка! Каким  благодатным  раем  ты  была  для  нас, детей!
Какая красота природы, какие ее богатства окружали нас! Мы этого в детские
годы просто не осознавали. По-настоящему поняли это, только став взрослыми, через много-много лет.
             В селе у нас было пять улиц: Каменная, Курмышка, Гора, Новая линия 
и Конец - самая длинная улица. Я жил с друзьями в Конце, наш дом находил-
ся в середине улицы. У многих дома состояли из одной большой комнаты с полатями  и  сеней. Наш дом стал ветхим, и отец решил его перестроить.
              В семье Афанасьевых (дедушки Ивана и бабушки Александры) было
пятеро сыновей: Федор, Антон, Андрей, Кузьма и Николай - мой отец, самый
младший из братьев. Старшие братья все поженились, построили свои дома,
отделились и жили своими семьями,  а  мой  отец  остался  с  родителями   в 
старом  домишке. Уж  очень  ему  хотелось  построить  большой  новый  дом,
но  средств  не  хватало.  Да  и  в  какой  колхозной  семье  водились   лишние   
деньги? Мечту  пришлось  отложить, хотя  отец  работал  не  покладая  рук.
                В 1927 году  отец женился ( ему было 22 года, а маме- 20 лет). Через три года после женитьбы семья пополнилась: родилась старшая сестра 
Надежда, спустя еще два года - сестра Галина. Я же появился на белый свет,
когда  маме было 33 года, а отцу  шел 36 год,  то есть через девять лет после рождения Галины. Отец был не только хорошим работником, но и активным общественником. С 1930 года он являлся членом Ерзовского сельского Сове-
та. В  1934  году  он  вступил  в  Охотокооперацию, регулярно платил  паевые 
взносы в кооперацию и членские  взносы за охотничий билет (право охотиться). Охоту он очень любил. Охотился на уток и гусей, зайцев и лис, волков и лосей. Принося тем самым  доход  в  семью  и  обеспечивая питанием.  Работа в колхозе связывала его по рукам и ногам, а ему хотелось быть более свободным, больше времени находиться на природе. И за 5-6  лет до  войны отец  вышел  из колхоза  и  устроился  работать  лесником  в  Чердаклинское лесничество Ульяновского лесхоза. Со всем семейством он переехал жить в лес на кордон четвертого участка. Этот участок являлся зоной, где на лесных  делянках трудились заключенные, которые заготавливали лес для строительства  объектов  и  на  дрова.  Жили  они  в  бараках,  обнесенных  колючей проволокой, и находились постоянно под надзором конвоиров. Общаться  с ними запрещалось. Рядом с кордоном находилось огромное озеро. Отец по распоряжению начальства ловил в озере карпов, сазанов, раков и отвозил в зону. Чуть дальше , в  метрах пятистах, находился домик бакенщика. Сестры бегали к нему в гости. Бакенщик по вечерам  брал фонари  и отправлялся  к обрывистому берегу речки Княгиньки , притоку Волги. Он  садился  в  лодку,     плыл к бакенам и вставлял в каждый из них зажженный  фонарь, чтобы катера и пароходы ночью не сели на мель. Княгинька была широкой и полноводной рекой с быстрым течением и обилием рыбы. В ней рыбаки ловили щук и окуней, лещей и судаков, стерлядей и осетров,  сомов и белуг. Отец тоже часто ловил рыбу в Княгиньке. Когда он привозил стерлядь или сома, мама пекла  огромный рыбник и угощала всех приехавших из села родственников.    
Работая лесником, отец  все-таки  осуществил свою мечту о постройке нового дома.  Он заготовил добротные бревна на замену  сгнившим  в старом доме, подготовил сруб просторной кухни  и  на своей лошади все перевез в село. За год - два  до войны  он перестроил дом: полностью перебрал его, сделав   фундамент   из  прочных   дубовых  венцов  и  заменив  сгнившие бревна, присоединил к передней части дома сруб кухни. Получились  две большие  комнаты. Еще пристроил новые сени с кладовкой и парадное крыльцо. Внутреннюю часть двора тоже расширил и занял  разными  постройками. Весь  двор представлял собой огромный сарай  в  форме  прямоугольника  и  окружен  высоким  в 3-3,5  метра  плетнем. По всему периметру построек  была  установлена  двускатная  крыша. Над всем двором на дубовых столбах  с помощью  жердей  были  сделаны широкие и длинные повети.  Под ними  в жару и пургу пряталась  наша скотина. На зиму на повети метали стог-два  сена для овец, коровы и лошади. Сразу за домом  был  погреб, обнесенный бревенчатыми стенами (погребница), за ним такой
 же  хлев  для свиней, рядом хлева для овец, кур и гусей, для коровы и лошади. И еще в правой  стороне двора была поставлена  большая конюшня-
в холодные зимы в ней содержали  всех: и скотину, и птицу. Вход  во двор   
и выход  обратно  был через  парадное крыльцо  и малые ворота, а въезд   и 
выезд на лошади - через большие ворота, закрывавшиеся на щеколду и брус.
Вот  такой  добротный  дом  с  множеством  строений  внутри  двора  оставил
отец  семье, уходя  на  войну. Жить  в  нем  было  комфортно.
             Все годы войны, да и послевоенные тоже мы, дети, в основном были на попечении бабушек. Отцы, я уже  говорил, у  большинства  погибли  или   
пропали  без  вести. Матери, главные кормилицы  в  семьях, днями и ночами   неустанно  работали. Бабушки  занимались  хозяйством, а мы  собирались
группами  и  шли  в   лес за  ягодами.  Сколько  всевозможных  ягодных  кустарников  росло  в  нашем  лесу! Буквально за огородами – речка, за  ней-   
лес. А в лесу дикий лук и щавель, клубника  и  ежевика, брусника и барыня – княгиня. В  другую  сторону, за  полем,  находился  тоже  лес. В нем  собирали  малину и рвали орехи. Весну, лето и осень лес кормил жителей села. Взрослые  запасались  на зиму основательно:  ведрами и корзинками несли 
из лесу черемуху, калину, черную смородину, торловник (терн). Запасались
и  грибами. Собирали волнушки, рыжики, маслята, опенки, подосиновики  и,
подберезовики, грузди   и   белые  грибы. Некоторые  ягоды (черемуху, калину, смородину, терн)  и грибы ( подберезовики и белые)  сушили, чтобы
 печь с ними пироги. Терн замачивали в глиняной посуде, рыжики и грузди
солили в кадках. То-то было угощение на праздники! В лесу было много
яблонь и ранеток, поэтому  ими запасались тоже. В селе  не занимались
садоводством, так как все давал лес. Сады были только у Егора Кузьмина  и
Степана Каргина. Кое у кого, правда, в  огороде  росли  черемуха или груша,   
 а еще крыжовник. Лес  обеспечивал  сельчан  и  лыком.  Из  лыка липы
 старики плели лапти и ступни, изготавливали кузова и кошелки.  И еще
лес обеспечивал всем необходимым, чтобы строить дома, конюшни и бани, 
делать телеги и тарантасы, дровни и сани, а главное – обеспечивал дровами,
без чего нельзя было ни печь, ни голландку, ни баню истопить. В лесу добывали и мед,  находя  скопления  диких  пчел  в  дуплах  больших  деревьев. А сколько в  лесу было целебного разнотравья!  Лекарств  не было. Разве  что хинин  употребляли   от  лихорадки. Каждая  семья  запасалась  зверобоем, душицей, чередой, Иван – чаем, тысячелистником, цикорием, чистотелом, липовым  цветом, корой  крушины  и другими  травами. Собирали  и цвет ландышей  и  ромашки, горицвета  и липы,  бресклет  и  сдавали  за  деньги заготовителю  лекарственных  трав, который  все  отвозил  в  город. Там  из трав  фармацевты  делали  лекарства, а  бресклет  отправляли   на  заводы, где  изготавливали  каучуковую  резину  для  самолетов. Нас, детей, тоже заставляли   участвовать  в  сборе  целебных  трав, семян, а  также  коры   крушины  и  бресклета. Это позволяло  хоть  чуть-чуть  улучшить  материальное  положение  в  семьях.
              Большую  радость  не только  нам, детям, но  и  взрослым  приносили   
родники. А  сколько  их  в  окрестностях  села  было, не  сосчитать. Много  их
било  из-под  земли  вдоль  берега  реки, много  их  пряталось  и  в  лесу.
Вода  в  них  была  ледяная, кристально – прозрачная - целебная. С  каким
упоением, бывало, пьешь, наклонившись  в  тот  или  иной  родник, и  никак   
не  напьешься  этого живительного  элексира бодрости. И  что  удивительно:  горло  никогда  не  болело, а  вместе  с  водой  прибавлялись  только  сила
 и  здоровье. Поэтому  мы  и  бегали  часто  к  родникам – нашим  целебным
 источникам. Окружающая природа согревала, хранила и спасала нас и   
являлась той живительной силой, которой она наполняла всех.
               В годы войны, да и в первые послевоенные жить было неимоверно
трудно: все продукты сдавали государству, чтобы обеспечить армию всем
необходимым. Каждый дом в селе был обложен натуральным сельхоз налогом: сдавали картофель, мясо, молоко, масло, яйца, шерсть, овчины.
И после войны этот налог сохранялся долгие годы, кажется, до 1956 года. С 1946 года (огороды) приусадебные участки обложили вообще непомерными налогами, даже за фруктовые деревья ежегодно надо было вносить плату ( плодоносят они или нет -  все равно плати).Так что в те годы многие семьи голодали  и вынуждены были, чтобы выжить, питаться конориками, конским щавелем, степной кашицей, лебедой, диким луком. Из отрубей и картошки пекли хлеб, сидели на тыкве и свекле, но выжили, выстояли.   
               Война закончилась – началась подписка на облигации займа. Деньги нужны были, чтобы восстанавливать разрушенные села и города, заводы и фабрики, выпускать для населения страны товары первой необходимости. В этих целях, чтобы иметь средства, государство выпустило облигации стоимостью в 50. 100,200 и более рублей. Представители власти ( села ) проводили собрания, разъясняли, что каждая семья в обязательном порядке   
должна выкупать эти облигации, чтобы помочь государству. И помогали!
    Председатель и секретарь сельского Совета, а с  ними библиотекарь,    
учитель, завклубом, фельдшер и налоговый инспектор ходили по домам и   
убеждали, на сколько рублей в состоянии выкупить облигации та или иная
семья. Может, и не в состоянии, однако они уговаривали, угрожали, стыдили  и все – таки заставляли это делать. Все заранее подписывались, на какую сумму выкупят облигации в течение 5-6 месяцев. Многие сами еле-еле  сводили концы с концами, а в займы государству давали, надеясь, что наступит время и государство все вернет сполна. Да. Вернули... Только в 1958     году прекратился выпуск  обязательных  для выкупа населением облигаций  государственного займа. А возврат денег по займам был проведен в конце 70 –х - начале 80 – х годов, да только вместо весомых рублей, которые  сами в  40-50-е годы сдавали государству, получили обесценившиеся копейки. 
               Вспоминаю и об одной беде, о которой поведала мне мама, когда         
была еще жива. В Ерзовке жил непутевый Яшка Балябин. Этот Яшка люто
ненавидел моего отца за то, что он перешел ему дорогу: Яшка хотел жениться на маме, но отец отбил ее у него. Ненавидел и за то, что у отца  с
мамой жизнь складывалась: родились две дочери. Отец стал лесником. Семья жила в достатке. А Яшка, как был бездельник, пьяница, драчун и ворюга, таким и оставался. Он всю жизнь мечтал отомстить отцу.          
               В селе не любили Яшку, все сторонились его. Матери даже пугали
своих детей им, если они не слушались: «Смотри у меня – отдам Яшке. Он тебе голову – то в момент открутит». Ни одна девка в селе за него замуж не
шла. И тогда он стал похаживать на вечерки в Ботьму, где жили мордва. Деревня Ботьма находилась в трех километрах от Ерзовки, на взгорье. И здесь Яшка приглядел красавицу Ульяну ( Ульку ). Уговорил ее, поженились, но он вошел  в зятья, так как Ульяна не могла оставить больного и престарелого отца. Старик выдал за него дочь с условием, что Яшка переедет жить к ним. Яшка согласился. Женившись, он так и продолжал куролесить : вел разгульный и воровской образ жизни. Об этом судачили все женщины  в
Ерзовке и Ботьме. Постоянно он бы.л замешан в каких-то пьяных драках,
темных делах, связанных с кражей вещей, скота. И этот Яшка вскоре близко сошелся с цыганами табора, осевшими в какую – то суровую зиму в Ботьме.
Им-то он пришелся как раз кстати. Яшка часто заглядывал к ним. Он сообщал,
где и у кого можно со двора украсть ночью лошадь. Подсказывал, как легче
подобраться к тому или иному дому, откуда можно увести доброго жеребца.
Цыгане его за это хорошо угощали. Домой он возвращался сильно пьяный,
устраивал скандал, бил свою жену Ульку и гонял ее по деревне.   
             И вот теперь с помощью цыган Яшка задумал расправиться с отцом.
Он вызнал, в какие дни и в какое время отец приезжает с кордона в село и
подговорил цыган убить отца, забрать его коня и ружье. Цыгане, видимо,
согласились. И в тот день, когда отец должен был поехать в село, Яшка съездил в лес, побывал у бакенщика, соседа по кордону, узнал от него, что
отец  действительно к вечеру поедет в село, и сам решил быстро вернуться   
в деревню. Когда он возвращался домой, то видел, как двое ерзовских, муж
и жена, откапывали стог сена из-под снега. Приехав в Ботьму, он сообщил
цыганам, где они должны встретить отца, а если повезет, и еще одну подводу с людьми, у которых тоже можно будет отобрать лошадь.
              И надо же было так случиться, что в этот день Захаров Сергей с женой 
Зиной поехал в лес за сеном. Зина являлась дальней родственницей мамы: она приходилась племянницей троюродной сестре мамы -  Марфе   Пузановой.
               Стога сена были на дальних делянках и сильно занесены снегом. Пока они откопали стожок из-под снега, время уже перевалило за полдень. А 
Как закончили навивать воз сена на дровни, уже стало совсем темно. Зимой
ведь день очень короткий -  быстро темнеет.
              Когда Сергей с Зиной проехали большую часть пути, цыгане уже скакали на своих конях по лесной дороге им навстречу. Въехав глубже в лес,
они вдруг увидели подводу с сеном и решили воспользоваться случаем, что
им в руки идет еще одна добыча, а то, что на возу два человека – наплевать: 
убрать – и все. Тем более, кругом лес – никто не увидит и не услышит.
              Цыгане встали поперек дороги так, что проехать с возом сена было
невозможно. Сергей слез с воза, спросил, в чем дело. Трое цыган набросились на него, и завязалась борьба. Зина на возу стала кричать изо всех сил, что их с Сергеем убивают. В селе услышали крики о помощи. Жившие на краю Конца мужики дружно собрались, чтобы  помочь  кому- то из сельчан. Они пока не знали, кто звал их на помощь.
               Сергей в неравной схватке ослабел, и один из цыган, изловчившись, нанес ему удар ножом прямо в сердце. Затем они все набросились на Зину.
У нее на шее был длинный вязаный шарф, его они и затянули на ее шее. Вслед  за этим они выпрягли лошадь и погнали ее с собой. Через несколько
минут лошадь заупрямилась и остановилась. Она словно поняла все и не
хотела покидать своих хозяев и подчиняться чужакам - убийцам. И именно
в этот момент  Зина, бывшая беременной вторым ребенком,  как – то раздышалась ( Позже женщины говорили, что это ребенок внутри нее помог 
этому). Она поднялась и полураздетая, с шарфом на шее, побежала (как могла) в село и снова стала звать на помощь. Эти крики услышали цыгане,
остановившись из-за строптивости хозяйской лошади. Они быстро повернули назад и, схватив Зину, удушили ее тем же шарфом окончательно, а затем вновь углубились в лес, навстречу моему отцу, и стали ждать его. В это самое  время мужики из села выехали на двух санях с ружьями, а с кордона в село порожняком ехал мой отец. Он вез только продукты сестре Наде, которая начала учиться  в школе и жила в селе у дяди  Сергея Фролова. Мужики из села, въехав в лес, обнаружили на дороге удушенную Зину, а через метров пятьсот и труп Сергея рядом с возом сена. Вокруг никого не было. Непонятно было, где же убийцы. Кто-то из них перепряг свою лошадь  в дровни Сергея, а свои пустые привязал к другим  саням, на которые положили тела убитых супругов и поехали в село. По телефону из сельсовета вызвали из Чердаклов  милицию.  Цыгане в это время спрятались близ дороги, в высоких кустах вперемешку с камышами. Вскоре они услышали звон колокольчика на дуге лошади отца. У двух из них были обрезы. Они приготовились и, как только отец поравнялся с ними, стали стрелять в него. Отец не растерялся, схватил свою двустволку, раз за разом выпалил в ответ. Он быстро перезарядил ружье и снова выстрелил по кустам. Нахлестывая лошадь, он стремительно помчался в село. Цыгане поняли, видимо, что он их перестреляет, и не  решились его преследовать, а быстро ускакали в Ботьму. Отец примчался в село и узнал, что до него на дороге убили Зину с Сергеем. Он рассказал, что  на него тоже пытались напасть. И, по всей видимости, это были цыгане из Ботьмы, так как он, когда стрелял, слышал, как они матерились и что-то 
кричали по-цыгански.
               Приехавшие утром милиционеры и следователь сначала поехали на
место убийства, но ничего обнаружить не смогли, потому что ночью была
метель и замела все следы. Только пятна крови от ран Сергея алели сквозь снег. Отец им тоже не мог помочь, так как конкретно он лиц цыган не видел,
да и самих тоже. Милиционеры и следователь побывали в Ботьме, ходили
к цыганам, но лошади Сергея, конечно, не нашли. Цыгане, возможно, перегнали ее в другой табор, а может, и продали в какое-то село.
              Через три дня все жители Ерзовки хоронили Зину с Сергеем, плач   
стоял стеной. Плакали все по невинно убиенным. В народе поговаривали,
что видели, как Яшка Балябин в полдень мчался, как бешеный, на свой
лошади в Ботьму, что это он сообщил цыганам о Зине с Сергеем, и те сотворили злодейское убийство. Об этом рассказали и следователю. Яшку,
подозреваемого в сговоре с цыганами, забрали и увезли в Чердаклы.
Доказательств конкретных не было ни у кого. Яшку подержали дня три в
милиции и отпустили. Разве он дурак совсем, чтобы признаться, что это он
навел цыган на кражу лошади, а те не только лошадь украли, но и людей
убили. Этот сговор для него мог обернуться расстрелом по суду.
              Но суд  Всевышнего  Господа Бога нашего вскоре покарал его.
В начале лета Яшка так загулял, что целую неделю ходил пьяный по Ботьме.            
Он снова начал бить и гонять свою жену Ульку. И вот в один из таких дней ее
престарелый отец , услышав вопли дочери, поднялся с постели, взял в сенях
косу и со всего размаха вонзил в шею извергу - зятю. Яшка упал, как
подрезанный сноп. Эта весть моментально облетела жителей Ботьмы и нашей Ерзовки. Мы, ребятишки, бегали смотреть на Яшку. Мы же все боялись его и хотели удостовериться, правда ли, что душегуб получил за свои
подлые дела заслуженную кару. Мы убедились, что он действительно мертв:
его тело лежало перед  домом , лицо его было покрыто какой-то тряпкой.
Подъехал милиционер на лошади и всех нас прогнал. Мы все облегченно
вздохнули, что нам теперь больше не надо бояться Яшки, наперегонки 
побежали обратно в Ерзовку и дома каждый рассказал, что видел в Ботьме. Даже хоронить Яшку никто  в деревне, кроме жены да ее двух-трех соседей, 
не пришел, потому что не заслужил он этой чести у односельчан и жителей
Ботьмы. Отца Ульяны хотели, вроде, забрать в милицию, но за него вступились соседи, так как старик слег совсем и уже больше не вставал, а через  неделю и  умер. Вот его-то хоронили вся Ботьма  и наши ерзовские, 
потому что это был всеми уважаемый труженик и просто хороший человек.
              У Зины и Сергея сиротой остался сын Колька, которыйвсе время ходил согнувшись, и за это получил прозвище Крючок. Его взяли к себе в семью 
родственники Сергея – Николай и Надежда Захаровы. Семья была дружная, и 
Колька постепенно оттаял душой, принял их за родителей. Парень вырос, что
надо, добрый, веселый, красивый, работящий. Большой помогой  стал он семье. Окончил начальную школу. Работал в колхозе. Отслужил в армии и
женился на Шуре Степановой, девушке под  стать ему. Бог послал ему хорошую жену и даровал хорошую жизнь.
              Особо  хочу  рассказать, что  помню, о  своей  любимой  бабушке.
Бабушку Александру самое по жизни можно было назвать святой. Она была
порядочной, честной, справедливой и милосердной. Сейчас таких людей
в нашем обществе, наверное, уже нет. Во всяком случае, я не встречал. Она никогда ни на кого не кричала, не сердилась и не обижалась на тех, кто делал ей что-то плохое. Она только  говорила: «Бог с ними! Бог он все видит и сам рассудит, кто прав, а кто виноват. Господь каждому воздаст по заслугам. Я не судья поступкам людским. Одно скажу: жить и поступать надо по совести, по –  божески. Тогда  в твоей жизни все  ладно будет».
              Бабушка со всеми была обходительной, доброй,  мягкой, человечной.
Она всегда откликалась на чужую беду, на чужое горе и, как могла, оказывала помощь материально или поддерживала морально, давала добрый и полезный совет. За это ее все уважали в селе, называли не по имени, а лишь  по отчеству «Максимовна». Только и было слышно, как часто
соседки  делились  между  собой. Одна: « Пойду, посоветуюсь  с Максимовной»,  другая:  « Пойду займу у Максимовны»,  третья « Иду  к  Максимовне,  уж она-то поможет, не откажет».
               Запало в память мне и то, что бабушка Александра была очень набожной: она соблюдала все посты и церковные праздники. Ежедневно утро у нее начиналось с молитвы, и вечер заканчивался так же. В течение
дня она тоже молилась перед иконами. Основные  иконы у нас находились  в передней, в левом углу, где было несколько больших икон в рамках  под стеклом, а на кухне, тоже в переднем углу, слева, стояли на полочке  три
небольшие иконки. Всяк входящий в дом, переступив порог кухни, обычно
молился на них. Бабушка по большим церковным праздникам  зажигала
лампадку (она была подвешена на цепочке к потолку) перед иконами и
усердно молилась, шепча молитвы и отбивая земные поклоны, в передней.   А в обычные дни она молилась перед иконами на кухне, где ежедневно
утром и вечером зажигала лампадку, стоящую на полочке у икон. Бабушка знала большое количество молитв и стихов (церковных песнопений) и сама
очень красиво пела их. С детства она и меня приучала к молитвам и пению
стихов. И мы вдвоем  неплохо это делали. Особенно хорошо у нас выходило,
когда мы пели: «Ванька-ключник злой разлучник» или «Напой, самарянка, холодной водой, несчастный  скиталец стоит пред тобой ». К сожалению, их
содержание  я уже не помню.
            Бабушка Александра с помощью молитв лечила (заговаривала болезни) детей. К ней матери несли и вели детвору со всего села. Она заговаривала боли у детей, читая молитвы от крика, дурного (злого и завистливого) сглаза и молитвы, чтобы пропала пуповинная грыжа или спал жар. Она наливала в кружку остывшей кипяченой воды и шептала над ней какую-то молитву. При лечении каждой болезни читала свою новую молитву. Прочитав молитву, она слизывала у ребенка со лба жар и трижды сплевывала через левое плечо. Грыжу она заговаривала, водя пальцем вокруг пупка. От сглаза и крика читала молитву и несколько раз, набрав в рот воды из кружки, опрыскивала ею лицо ребенка. И каждый раз заканчивала лечение тем, что давала ребенку попить этой заговоренной воды, а остаток  выливала под пяту двери. Как правило, дети после одного-двухразового лечения выздоравливали. Никакой платы ничем абсолютно ни с кого она не брала. Говорила только: «Вот и хорошо, что моя молитва Господу  Богу дитю помогла. Мне это и радость. Слава тебе, Господи, что помогаешь нам грешным ».                рассказывала, что в Умела бабушка и гадать по обычным простым картам. Могла легко, разложив карты, рассказать просительнице (обычно молодой девушке), что у нее в жизни было, что есть сейчас и что будет дальше. Чаще всего та или иная девушка спрашивала, выйдет она замуж в этом году или нет. Женится на ней тот парень, на кого она загадала, или нет. Бабушка всегда давала точный ответ. Но делала она это всегда с большой неохотой, говоря, что гадание – это грех.                Бабушка рассказывала, что в молодые годы вместе с другими женщинами она посещала святые места. Ходили пешком на расстояния в несколько сотен километров, останавливаясь на ночевки в разных селениях. Даже, когда наступила старость, она ходила к святому источнику Николая Угодника в Промзино( ныне  село Сурское). Говорила, что шли с остановками, ночевали в деревнях, где их пускали. В Промзино взбирались на высокую гору, где был источник, в котором, по рассказам старожилов, нашли икону самого Святителя Николая. Паломники исцелялись у источника: слепые прозревали, с трудом передвигающиеся начинали нормально ходить. Многих верующих покидали болезни, мучившие  их долгие годы.
             Особенно любила бабушка ходить в церковь села Ивановка, где
поклонялись храмовой иконе Боголюбской( в народе- Боголюбивой) Божией
Матери. К этой иконе люди стекались со всех концов страны, так как она, по
словам очевидцев, очень многим помогала исцеляться от разных болезней,
которые даже врачи не в состоянии были вылечить. Целые толпы верующих
стекались сюда, в Ивановку, каждый год 1-го июля на престольный праздник, принося дары иконе и пожертвования на расходы церкви.
               И вот как-то бабушка Александра сказала, что возьмет меня с собой
в церковь на этот праздник. Я обрадовался несказанно, потому что очень
хотел  побывать  в  ивановской  церкви, увидеть  своими  глазами  икону Боголюбивой Божией Матери, о целительных свойствах которой из селения
в селение передавались целые легенды.
                Встали мы очень рано, умылись,  помолились, позавтракали и тронулись в путь. А дорога была далекая: нам, старенькой бабушке и шести-
летнему пацаненку, предстояло пройти километров 25.День выдался жаркий, солнце так и припекало головы. В начале пути было легко, но постепенно ноги стали уставать, наливаться свинцом. Мы делали короткие 
остановки где-нибудь под кустами или деревьями. Первая большая передышка  у нас была в селе Юрманки. Бабушка пред нашим уходом из дому захватила узелок с едой. В Юрманках мы оказались в обеденное время. 
Сели на травку, перекусили и попили водички из колодца. Благо, что ведерко
на барабане колодца  имелось. Передохнув,  двинулись дальше. По дороге 
к нам присоединилась  юродивая Паша (Прасковья) Кочуркина, проживавшая в Ботьме. Мы, дети, боялись ее, так как давно знали ее. Она ни с того ни с сего могла ударить палкой, кинуть камнем или комом грязи. Ей на 
вид было лет 30. У нее была невероятно большая голова с редкими волосиками. На голове желтый платок, по краям с мелкими цветочками. Она
повязывала  его своеобразно, как чепец, или распускала концы вниз. Часто
его теряла, возвращалась назад и подбирала. На ней постоянно была какая-
 то бордовая кофта, поверх нее цветной мордовский сарафан, расширенный к низу. На ногах она носила то резиновые глубокие калоши, то какие-то
непонятные  ботики. Руки у нее были пухлые, короткие. Все тело полное,   
обрюзгшее. Походка медленно-сонная, грузная. На плечах всегда висела торба(в форме длинного мешочка),  в нее она складывала подаяния, в основном продукты, поэтому  за ней бегала целая свора собак. Чтобы они от нее отстали, Паша отдавала им все продукты, а сама часто оставалась голодной.
              Так вот, идти с этой самой Пашей в церковь стало труднее. Она 
большую часть дороги пыталась затеять  игры то в прятки, то в догонялки,
то в лягушечьи прыжки. Я хныкал, так как устал от ее приставаний, бабушка
уговаривала ее прекратить все игры. А что с нее возьмешь - она же словно глупый ребенок. Единственное что нас выручило, это то, что она вдруг стала засыпать на ходу. Это с ней такое  частенько бывало. Все в округе знали, что
она может спать на ходу. Иногда по улице она шла дорогой, потом, через   
некоторое время, уходила в сторону и ударялась головой о чей - нибудь
амбар, или угол дома, или огородный столб. Тогда снова полусонная
вскидывала глаза и поворачивала на дорогу. Так и на этот раз, когда она стала засыпать на ходу, мы ускорили ход и оторвались  от нее.
             До Ивановки мы делали еще несколько передышек. Хорошо, что  от
Юрманок  до Ивановки дорога шла лесом, поэтому было не так уж жарко, да
и день клонился к концу. Поздно вечером мы вошли в Ивановку. Выходя  из 
леса, я  увидел  на  пригорке  величественное  здание  церкви. Кресты  на куполах ярко горели, купола башенок переливались  причудливыми цветами
красок  под  лучами  заходящего  солнца. Сама  церковь, окруженная хороводом   белоствольных  стройных  березок, находилась  за  оградой.
 От такой красоты дух захватывало, какая-то неожиданная радость распирала
грудь. Бабушка опустилась на колени и меня заставила сделать то же самое.
Мы благоговейно помолились,  поднялись с колен и вошли в село. Народу в селе было полно, так как отовсюду приехали и пришли на праздник иконы 
Боголюбивой  Божией  Матери. Бабушка, идя  от  одной  избы  к  другой, спрашивала, нельзя ли переночевать. В каждой избе людей было много.
Наконец, в одном доме  нам предложили  переночевать в сарае. Мы согласились. Нам дали по фуфайке, чтобы укрыться, а спать можно было
прямо на соломе. Определившись с ночлегом, мы сходили в церковь к вечерней службе.
               Внутреннее пространство церкви было большое, но народу собралось очень много, и мы с трудом протолкнулись вперед. Стены церкви были увешаны большими и малыми иконами, местами расписаны сценами 
из Евангелия. Впереди – золотой резной иконостас.  На нем – большие   
фигуры Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и других святителей. Я не
понимал, кто изображен на иконах, узнал только распятого на кресте Христа
и под сводами главного купола его же, но в прекрасных одеждах и рядом с ним парящих в облаках ангелов.
               Икона Боголюбивой Божией Матери была установлена на каком- то
странном сооружении в виде очень высокого кресла без спинки и сиденья. 
              После отпущения священником грехов, все слушали стоя службу, 
временами  кланяясь  до  полу, а затем  стали  прикладываться  к  иконе  и
подныривать через отверстие в кресле под нее и, оказавшись уже  с  другой
стороны иконы, шли друг за другом к выходу.
               Переночевав в сарае, утром рано мы вновь пошли в церковь. Людей прибавилось  еще  больше. Утренняя  служба  была  долгой. Приехали  на
праздник, кажется, из Казани, Самары и Москвы архиепископы и много
священнослужителей   разного   чина. Служба   получилась   очень торжественная, доставляющая наслаждение. Какие сильные и красивые
мужские голоса священников звучали под сводами церкви! Песнопение их было чудесное. Праздничные ризы на них то кипенно-белые, то оранжево-
золотистые  переливались яркими блестками от горящих свечей. Я словно
окунулся в сказку.
                В конце праздника состоялось причастие всех, кто готовился к нему.
Это сколько  ж народу надо было причастить?! Поэтому причащали очень долго. Состоялось  и  водосвятие. Женщины  натаскали  в  ведрах  на коромыслах   воды. Два  огромных   деревянных  чана  были  заполнены доверху. После освящения, омовения святого серебряного креста, воду
стали  разбирать. Служители  церкви  разливали  ее  по  бутылям, банкам,
бидончикам, кувшинам, графинам, в общем, в то, у кого какая посуда  для
святой воды была.
               Еще до посещения церкви бабушка Александра строго предупредила меня, чтобы ни возле храма, ни внутри церковной ограды, ни в самой церкви я ни в коем случае не поднимал и не брал в руки никакие предметы, деньги,   
конфеты, узелки, которые могут быть заговоренными. И  если кто возьмет что-то, то  в него может болезнь другого человека перейти. А может, на него 
будет  наведена  порча. Бабушка  советовала  быть  подальше, если  рядом
окажутся  бесноватые, на  кого  напущена  порча  и  в  кого  вселились  бесы.
              Я действительно в ходе этих двух дней видел бесноватых. Первых двух женщин, порченых, увидел, когда их подводили к иконе Боголюбивой
Божией Матери. Вернее, одна женщина шла сама и вдруг, когда хотела приложиться к иконе, упала перед ней, лицо ее все посинело и почернело.
Затем она начала громко лаять и рычать, как собака. Ее подхватили мужики
под руки, приподняли с пола, пытались подвести к иконе, но она вся обмякла
и упала без дыхания. Ее быстро вынесли на улицу, на воздух. А другую женщину под руки вели к иконе, видимо, родственники. Не дойдя до иконы метра 2-3, она стала дико кричать, ругаться матерно, пинаться. На помощь
пришли молящиеся мужчины, но она вырывалась, кусала им руки, плевалась и извергала истошные вопли. Им с трудом удалось вывести ее из храма.                                Внутри церковной ограды таких сцен случалось немало. Было очень жутко               
от того, что слышалось, то где-то слева, то где-то справа, как с криком падают на землю женщины и начинают биться в припадке. Лица  их мертвенно-
синие, глаза или закрыты, или очумелые, а из ртов их изрыгаются матерные  слова и угрозы священникам.                Я видел, как одну женщину в церкви подвели к священнику. Он начал читать какие-то молитвы, чтобы изгнать из нее беса. Она же в это время мужским звериным рыком материла его и визжала, что не выйдет, не покинет тело. Бабушка меня быстро увела из церкви, и чем все закончилось, я не видел. Только бабушка через кого-то узнала, что беса из нее  священник  выгнал. После  чего  она, обессилев, упала  без  чувств, и ее родные унесли на квартиру, где остановились. К вечеру она почувствовала себя совершенно здоровой, а что было с ней в церкви, она ничего не помнила.
            Во второй половине дня наши, ерзовские, приезжавшие на праздник,
захватили нас с бабушкой, посадив в телегу, которую тащила бодрая и   
шустрая лошадка.
             Вот  таким  мне  запомнился  престольный  праздник  иконы Боголюбивой  Божией  Матери, который  ежегодно  отмечался  всеми верующими в церкви села Ивановка первого июля.
             В хрущевский период, примерно в 1962 году, по указанию райкома
партии церковь закрыли. Старушки-монашки долго сопротивлялись этому. 
Но, чувствуя, что им не устоять против силы властей, заранее припрятали некоторые старые иконы и в первую очередь икону Боголюбивой Божией
Матери. Так оно и вышло: однажды приехали с группой милиционеров
райкомовские работники,  отняли ключи у церковного сторожа и церковь
окончательно закрыли. Икона же Боголюбивой Божией Матери  в конце 80-х-
начале 90-х годов была передана монашками в церковь села Старая Майна,
когда вновь стали восстанавливать разрушенные и закрытые храмы. Я очень
рад этому. Все собираюсь поехать в Старую Майну поклониться  иконе
Божией Матери и помолиться ей, поблагодарить за поддержку и помощь,
что незримо оказывала мне, и попросить прощения за то, что долгие годы   
так и не сумел побывать здесь. Понимаю: бабушка непременно  укорила бы
меня за это. Ни в коем разе нельзя забывать почитать святых, помогающих             
нам в нашей непростой жизни. Бабушка никогда не забывала этого.
             Хотя бабушка и сама была в преклонных годах, она никогда не сидела
без дела. Она убирала в доме, мыла посуду, пряла из овечьей шерсти, сучила
пряжу, разматывала на клубки, вязала всем носки, чулки и варежки по несколько пар, с запасом. У нас всегда в доме и во дворе были чистота и порядок, благодаря стараниям бабушки. Маме некогда было следить за этим - она сутками пропадала на работе. Бабушка не уважала тех соседей, у кого в доме было грязно, не убрано. «Нечего ссылаться, что времени на уборку не хватает. Надо пораньше встать да руки приложить »,- говорила она. Даже
когда ей пальцы от постоянной работы скрючило (свело), она все равно находила себе работу: обрывала  с веточек ягоды калины, привезенные мамой из лесу, сушила калину, торн,  смородину, грибы. Она и нас, сестер 
и меня, приучала к порядку и чистоте в доме. « Поел - вымой за собой кружку, блюдо и ложку»,- требовала она. «Видишь грязно в доме - никого не жди, налей воды в ведро и вымой полы. Мусор во дворе - возьми метлу и подмети и в мусорную яму ссыпь. Перегниет - удобрение будет». Заставляла она следить и за чистотой в хлевах у скотины, чтобы с утра у всех в хлевах и    
стойлах было вычищено, а навоз отвезен за конюшню и сложен  в  общую
кучу для перегнивания.
         
            Мы были дружны с бабушкой. Один только раз в жизни я обиделся
на бабушку и глубоко обидел ее. Мне было лет 5 – 6. Из – за  чего у нас произошла  ссора, я  совершенно  не  помню. А  вот  то, что  обозвал  ее
матерным словом «б-ть», помню всю жизнь. И как это у меня вырвалось, я и сам не понял. Ужаснулся от сказанного, но было поздно. Бабушка заплакала:
«Заслужила на старости лет от любимого внучка. Ну, спасибо тебе, внучок».
Меня самого трясло от того, что произошло. Лицо и уши горели огнем. Мне 
Было стыдно – я убежал на улицу. Целый день не появлялся дома. К вечеру
поплелся домой. Иду, думаю, что мама вернулась с работы, и бабушка, наверное, ей уже обо всем рассказала, и сейчас будет жестокая порка. Но я   
уже сам приговорил и приготовил себя к этому. Знал, что виноват и наказание заслужил. Но, как говорят, пронесло. Бабушка ничего не сказала
маме. Я  это  сразу  понял, потому  что  бабушка, как  я  вошел, сказала: «Давай-ка мой руки  и  садись  за  стол - будем ужинать» .  Все сели за стол,
поужинали. Мама падала от усталости после работы и тут же ушла спать.
Сестры, Надя и Галя, собрались и ушли на посиделки. Мы с бабушкой остались вдвоем, стали молча убирать со стола и мыть посуду. «Ну, что, бесстыдник ! Опомнился, как обидел меня? Самому-то, поди, тоже на душе не сладко? Ты уж прости меня, старую, коль обидела тебя »,- сказала она.
И тут я не выдержал – разревелся. Совесть меня замучила. Я бросился к бабушке, уткнулся лицом в подол ее юбки, обнял  ее худенькие колени.
«Бабушка! Прости меня! Я больше никогда не буду тебя обижать! Ты у меня самая родная! Ты у меня самая любимая! »,- говорил я, захлебываясь слезами. Бабушка поглаживала меня по голове, а у самой слезы так и капали
мне на затылок, прожигая его насквозь. Наревевшись и немного успокоившись, я пошел спать, а бабушка опустилась на колени и стала молиться. С тех пор мы больше никогда не ссорились с бабушкой Александрой. Я очень жалел ее. И в те годы, у нее начались нелады с сестрами, особенно с Надей, я вступался за нее. Из – за  чего Надя часто
ругалась с бабушкой, я совершенно не понимал. С раннего моего детства,
насколько помню, Надя всегда  «воевала» с бабушкой.
           Мне ни разу не приходилось быть свидетелем крупных схваток сестер
с бабушкой. Но один раз я оказался участником очень неприятной сцены. Я
спал в передней. Видимо, уложили спать после обеда. Проснулся от какого-то шума. Слез  с  кровати, открыл  дверь  на  кухню. Там  сестра  Галина  с бабушкой вожжами связать руки и ноги Наде. Она, конечно, вырывается,
лягается, орет дурным голосом. Ей-то лет, наверное, 12-13 , а мне года 4 не
более. Бабушка устала неимоверно, удерживая Надины руки, сквозь силы
она попросила: «Колька, возьми-ка кочережку, а то мы с ней не справимся ».
Я кочережку–то  взял и спрашиваю: «А зачем вам кочережка?» - «А ты ее, ****ищу, по ногам, по ногам хлопай!» – «Зачем вы ее бьете, отпустите, ей же больно!»- кричу. Бабушка, совсем обессилев, села на пол. Галина посмотрела на меня с недоумением, почему это я встал на защиту виновницы. И в этот
момент, когда они расслабились, Надя вырвалась и убежала на улицу. Галя
стала кричать, что из-за меня  не смогли связать Надю и не наказали ее, как 
следует. Бабушка  поднялась  с  пола, махнула  рукой  и  ушла  в  чулан. Я 
обиделся, что на меня ни за что накричала Галя, и убежал на улицу, чтобы
найти Надю. Я хотел спросить, в чем она виновата. Надю я не нашел. Позже
только узнал: она съела килограмм конфет-подушечек в шоколаде ( это была
премия маме за ее ударную работу), спрятанных  в кувшине в  снегу, в погребе, к  большому празднику. Праздника не получилось-вышел большой
скандал. Вечером приехала мама и, как всегда, узнав обо всем, отходила поперечником Надю. Та долго выла за галанкой( голландкой ), потом залезла на печку там и заснула. Мне было жалко ее и обидно, что конфет из-за нее   
даже  никто  не  попробовал. Такие  конфеты  - это  же  была  просто удивительная редкость в то время!   
            Я все пытался понять, почему Надя все время конфликтовала с мамой
и бабушкой. Видимо, поскольку она была старшей из нас, детей, мама, уезжая на работу, давала ей много поручений по хозяйству. Надя или  не
успевала их выполнить до приезда мамы, или не справлялась, или не хотела
себя перегружать делами. Не знаю. Кроме того, бабушка  тоже заставляла ее
что-то делать по дому, но она не выполняла ее заданий. Часто Надя блудила:   
выискивала спрятанные конфеты, пряники, комковой сахар, крахмальные
мармеладки, патоку и другие сладости и потихоньку съедала их. Куда только мама не прятала сладости, в солому или сено, в снег, на подловке ( чердаке),
в ларе с мукой, в поленнице дров, в валенках, в подвале и других местах. Она
все равно находила, как собака находит себе пищу, по нюху. И еще ругали ее, 
наверное, за то, что она не хотела учиться в школе. Учеба ей давалась с трудом. Мама и бабушка заставляли ее делать уроки, а она их не слушалась.
Ну, и, конечно, снова  получала за это. Мама хватала полено у печки и начинала охаживать им Надю, а она кричала: «Дайте мне хоть фуфайку одеть, а то мне будет очень больно! Я все равно в школу ходить не буду!»
С великим трудом она все же окончила начальную школу, а Галя окончила
семилетнюю школу в селе Архангельское.
              Ну, а уж когда сестры совсем повзрослели, ссорились с бабушкой из-за того, что стали поздно приходить с посиделок и ночных гуляний с кавалерами. Бабушка не раз выговаривала им, что они неправильно ведут себя. Галя отмалчивалась, а Надя огрызалась на бабушку и устраивала   
скандал. Надя перестала слушаться бабушку, та была вынуждена рассказать
о ее поведении маме. Мама несколько раз сильно избила Надю. И после этого отношения у Нади с бабушкой окончательно разладились. Надя стала  требовать, а Галя ее поддержала, чтобы бабушка ушла жить к кому-то из   
сыновей. Бабушке тяжело было это сделать. Ведь она 25 лет прожила в доме с нашей семьей, и даже 10 последних лет после гибели отца она продолжала жить с нами, хотя у нее живы  были еще четыре сына. И вот теперь, чтобы 
прекратились скандалы с сестрами, она ушла. Вначале она жила в семье сына Андрея, затем – сына Антона. Но душа ее постоянно рвалась, конечно,                домой, к нам. Помню, как я бегал ее навещать, как сопровождал, неся ее
любимую подушку, жить от одного дяди к другому. С подушкой своей и еще
с узелком, в котором были заранее приготовлены одежда, покрывало, венчик, свечи и другие необходимые предметы, если человек умирает, она
никогда не расставалась. Подушка была для нее отдушиной: с ней она делилась самым сокровенным, жаловалась на тяготы своей жизни, изливала
душу, беседуя с ней, как с живым и верным человеком.
           Во время переселения бабушка Александра жила только в семье дяди
Антона. Этот сын больше других любил, уважал и почитал ее, и она это 
чувствовала. Она утратила зрение, почти совсем ослепла, сильно похудела.          
Когда я приходил, она ощупывала мое лицо, стараясь, видно, понять, как я 
Вырос и изменился за эти годы. Сердце мое сжималось от жалости к ней.
Последний год ее жизни я редко виделся с бабушкой, потому что учился в
городской школе в восьмом классе и во вторую смену. На дом ежедневно
по всем предметам задавались объемные задания. Кроме того, все дела по дому и по уходу за скотиной были только на мне, так как мама тяжело
заболела, а сестры жили своими семьями и очень далеко, в другой области.
Я все думал: вот начну после школы работать и заберу бабушку к себе. Но
в августе 1958 года бабушка умерла в возрасте 95 лет. В сельсовете даже не знали точно даты ее рождения и в Свидетельстве о смерти написали, что она 
умерла в возрасте 90 лет. Хоронили ее все бывшие жители Ерзовки, старые и малые, жившие теперь (после переселения)  в поселке имени Ленина. Все
воздали ей почести, провожая в последний путь. Наверное, второй раз в жизни  горько  плакал  я, прощаясь  с  самым  дорогим  и  родным  мне человеком. 
          Когда умер дядя Антон, его похоронили рядом с бабушкой. Потом умерла его жена, тетка Марья, ее тоже схоронили рядом. Поставили широкую ограду и один крест. На нем табличка: «Здесь похоронены Афанасьевы Антон Иванович и Мария Ивановна ». Почему не указано, что 
здесь похоронена  и Афанасьева Александра Максимовна, странно. Видно,
сын дяди Антона, Николай, так захотел. Я все собирался заказать отдельную
табличку для бабушки, но так до сих пор и не сделал этого. Это на моей совести. Если жив еще буду, постараюсь это исправить, чтобы память о
бабушке сохранилась до конца наших дней. Она этого заслужила всей своей
праведной жизнью.
           В моих воспоминаниях о детстве вдруг всплыли два человека - Кузьма
Степанович и Лидия Романовна. Для всех нас, сельчан, они казались очень
странными людьми. Когда они появились, трудно сказать. Говорили, что в первый год начала войны. Они, видимо, были иностранцы. Русским языком владели, но говорили с сильным акцентом, искажая смысл слов, особенно
Лидия Романовна. Ее в селе все звали Германкой Эльзой, в том смысле, что
Сама она родом из Германии, да и Кузьма Степанович, вроде бы, был оттуда
же. Поговаривали, что вовсе они никакие ни Кузьма и ни Лидия. Скорее всего
имена у них вымышленные.
            Они о себе ничего не рассказывали. Вернее, говорили, что они русские
по  происхождению  и  с  приходом  в  Германии  к  власти  гитлеровских нацистов, когда начались аресты, они тайно бежали в СССР. Они, вообще,
никогда ни с кем не делились воспоминаниями о своей прошлой жизни. Они
обычно уходили в сторону от таких разговоров. Вначале сельчане пытались
что-то от них узнать, а потом прекратили еще и потому, что председатель
сельсовета пригрозил им: «Дождетесь вы со своими расспросами, отправят   вас на Колыму, тогда все сразу и узнаете». Все и замолчали. Кто-то в селе
говорил, что они военнопленные. Но какие же они пленные, если они жили в селе свободно, без надзора, а пленные все жили в лагерях. Всего скорее, правы были те, кто шепотом передавали друг другу, что они оба немцы, но работали долгие годы на нашу разведку. Их сеть нацисты раскрыли, но самих их наши агенты вовремя успели переправить в СССР.                Кузьма Степанович жил в пустом доме в Курмышке, а Лидия Романовна у  нас, в Конце, с одинокой старухой Матвеевной. Оба они, по всей видимости, были люди важные, предоставлявшие в свое время, ценные сведения нашей разведке. И, поскольку они были возраста преклонного, их отправили в глубокий тыл, в наше село, на заслуженный отдых. Им платили пенсию, а в селе пенсию платили только тем, у кого были погибшие на войне. Конечно, пенсии были небольшие. Сами они жили впроголодь, но выписывали газеты, интересовались, что происходит в мире. Мама жалела их, часто зазывала к нам и кормила. Кузьма  Степанович обычно, говорил, уходя и благодаря: «Ну, Андревна, я теперь на целую неделю твоего хлеба, твоих наваристых щей, жареной картошки и ароматных пирогов на целую неделю наелся». Одевались они так, как никто в селе не одевался. Кузьма Степанович ходил в каких-то серо-желтых галифе. Летом все прогуливался по речному бугру или бродил возле колок, засучив свои вечные галифе, и без рубашки. У нас так ходить (да тем более пожилому человеку) не было принято и считалось неприличным. Осенью и зимой он носил то ли пальто, то ли утепленный плащ с капюшоном тоже такого цвета, как галифе и длинные сапоги, отороченные рыжим мехом. А Лидия Романовна одевалась изысканно и совершенно невероятно для наших баб. Платья носила черного цвета, или кружевные, или шелковые. Наши женщины носили косынки, платки, шали, полушалки, а она  – какие-то странные чепцы, шляпки. Зимой она ходила в рыжей шубейке и унтах. Правда, она все свои красивые вещи постепенно променяла женщинам на продукты и самогон. Оказалось, что она курит и пьет. Это в селе считалось позором. Курила она махорку, свертывая из газет очень длинные цигарки-козьи ножки. Пропила и все свои украшения: серьги, бусы, кольца, браслеты и цепочки. Нанялась даже пасти коз из соседних дворов. Голос у нее стал хриплый, зычный  и  грубый. Откуда-то достала кнут и с помощью его погоняла коз, сильно матерясь при этом. Ходила  она уже с трудом: у нее сильно отекли ноги. И недолго она пропасла коз. Вскоре она заболела и умерла. Умирала очень тяжело. Ее, видно, мучили боли: криком кричала день и ночь в течение нескольких недель. Даже на улице были слышны ее крики. Мы, ребятишки, подбегали днем к окну и видели: она каталась по полу, волосы  у нее на голове были длинные и густые, она раньше их аккуратно укладывала, а теперь они были распущены, все смешались и торчали дыбом, как на страшном суде. Такую мы ее боялись. Хоронил ее колхоз по указанию сельсовета. Гроб был не из досок, а из лубка (коры) какого-то большого дерева. Колхозный конюх с кем-то из мужиков положили ее мертвое тело в этот гроб, накрыли дерюгой и крышкой лубка,а потом отвезли на мазарки ( кладбище ) в конце села и схоронили ее в заранее выкопанной могиле. Даже крест не поставили. Говорили, что она католичка, поэтому православный крест нельзя было ставить. Не знаю, так ли это. Проводили ее в последний путь только мы, соседские мальчишки и девчонки да конюх. Жалко было ее. Поминок никаких не было.                По истечении времени, вот думаю, как же так неблагодарно власти    отнеслись к ее похоронам, если она была разведчицей. А может, и не была. Но все равно, если она была немецкой коммунисткой, даже если и не была, она ведь прежде всего женщина, разве нельзя было схоронить ее пристойно. У нее, возможно, дети и родственники были. Можно же было пригласить их на похороны. А может, они бы сами пожелали ее прах перевести на родину. Нет, не по – человечески с ней поступили. А Кузьма Степанович перед переселением вдруг пропал. Куда он подевался, на селе не знали. Говорили, что он собирался переехать в город. Но так ли это, никто не знал и не пытался узнать. Все были в сильном расстройстве, так как всем скоро предстояло переселение, а как это будет, не знали, но все чувствовали, что надвигается большая беда. Так оно и вышло. Больше никто и никогда не вспоминал ни о Кузьме Степановиче, ни о Лидии Романовне. А вот в детскую память они врезались сильно. И она, память, заставила меня рассказать о них. Они заслужили, чтобы кто-то да их вспомнил и поведал другим, чтобы не исчезли они бесследно из памяти людской навсегда. Ведь они никому в селе не нанесли никакого вреда, ни с кем не ругались, никого не обидели. Жили тихо и мирно. Вечная и добрая им память.                В связи с этим вспомнил о военнопленных зоны, что  находилась в нашем Чердаклинском районе,в совхозе имени Сакко и Ванцетти. Здесь            
 действительно была зона для военнопленных, в основном немцев. Совхозу были присвоены имена  американских рабочих-революционеров, итальян - цев по национальности, Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти,  которых  власти  США ( штат Массачусетс ) ложно обвинили в убийстве кассира и  охранника одной из фабрик и краже у них 16 000 тысяч долларов, которые
они везли для выдачи зарплаты рабочим. Их арестовали в апреле 1920 года,
а казнили на электрическом стуле  в августе 1927 года. Так воротилы капитала расправились с активистами рабочего движения.
           Так вот, зона лагеря этого совхоза была обнесена колючей проволокой,
охрана стояла на вышках и на воротах, по периметру прицепленные к проволоке бегали сторожевые собаки-овчарки. Я это все видел своими глазами, когда ездил на поезде в подростковом возрасте в Чердаклы, и   
поезд даже делал остановку на станции прямо напротив лагеря. Из зоны,
видимо, некоторым военнопленным немцам разрешали выходить и выезжать на несколько часов, строго устанавливая время их возвращения.
Почему их отпускали, не знаю. Возможно, за хорошую работу и примерное поведение поощряли. Или выпускали тех, кто мог приносить доход начальству. Так, помню, немец Карлуша (наверное, Карл), шофер, привозил
в наше село на целый день зубного врача с бормашиной. Она представляла собой просто стержень, по нему протянута тонкая шелковая веревочка вниз,
а внизу педаль. Врач нажимал на педаль и сверлил дупла зубов, ставил пломбы. Больные зубы удалял какими-то цепкими щипчиками. За работу
ему платили и деньгами, и продуктами-яйцами, рыбой, маслом, мясом, салом, кто чем мог. Сам Карлушка добрый был мужик, играл с нами, детьми,
показывал разные фокусы. Мы всегда с радостью ждали его приезда из зоны. Он рассказывал, что у него у самого в Германии остались жена и двое
детей, но живы они или нет, он не знает. 
           В 1959 году лагерь закрыли, а пленных немцев репатриировали по
договору, подписанному Никитой Хрущевым. Может, и нашел Карлушка 
своих детей и жену. Очень хотелось, чтоб ему повезло.
            Думаю, что не все немцы были жестокие. И даже те, кто воевал. Может, в первые месяцы горячая кровь одурманила некоторым юнцам молодые головы,  и они посчитали себя хозяевами мира, которые должны
властвовать над другими народами. Но скоро они поняли, как ошиблись и 
в какую бездну вверг их бесноватый фюрер-Адольф Гитлер. Большинство 
немцев, мне кажется, в ходе войны уже воевали по инерции, по приказу,
из-за страха быть расстрелянными своими, совсем утратив веру в победу.
            Вот и все, что я запомнил о военнопленных из лагеря зоны совхоза.
            28 лет я прожил, ощущая постоянную заботу со стороны мамы. Я уже
говорил, что она прожила нелегкую жизнь. Родилась в многодетной семье
Фроловых. Мой  дед  Андрей  Федорович  и  моя  бабушка  Анастасия Леонтьевна (по линии мамы) растили и воспитывали шестерых детей: мою
мать Пелагею, ее братьев и сестер – Сергея и Василия, Любовь, Аграфену и
Нину. Мама была самой старшей из детей, поэтому  она и являлась главной
опорой родителей. Все заботы по дому, по хозяйству в целом лежали на  ее
плечах наравне с родителями. Кроме того, ей пришлось перенянчить  всех
братьев и сестер. С детства  ее характер закалился в семейных сложностях и
трудностях. Не знаю, на сколько это правда, но при  жизни мамы никому  из
нас не приходило в голову, что ее отец и наш дед Андрей – цыган. Услышал об этом  я от сестры Галины, когда завели разговор о покойной маме. Я спросил, почему мама и ее сестра Люба, да и сама Галя – черноволосые, а все остальные, в  том  числе  и  мы  с  Надей – белобрысые. Вот  тут  она  и заявила, что у нас цыганские корни. Рассказала, что дед Андрей со своим
табором, когда остановились в Ерзовке, влюбился  в статную  и работящую
черноокую красавицу Анастасию, то есть нашу бабушку. И до того она его сердце тронула, что он покинул табор, женился на ней и осел в селе.
           Бабушка Настя тоже была черноволосая и похожа чем- то на цыганку.
Жили они дружно. Дед Андрей был мастер на все руки: хоть косить, хоть
пахать, хоть коня подковать. Он недолго  пробыл в зятьях. Построил свой дом, завел обширное  хозяйство. Семья с каждым годом увеличивалась. От 
большой любви родились шесть прекрасных детей. Жили в достатке. Всеми
домашними делами и уходом за птицами (гусями, утками и курами), овцами свиньями и коровой руководила бабушка Настя, а всем остальным дедушка
Андрей. Посевная, сенокос, уборка хлебов, заготовка дров, приобретение 
инвентаря; ремонт дома; постройка подсобных помещений, сеней, сараев,
конюшни, бани,  а также изготовление лодок, телег, саней, дровней , плугов,
борон, кос, граблей, цепов ;  уход за лошадьми ( держали две лошади )- это
все  было  на  его  плечах. Конечно, дети,  подрастая, становились  его помощниками. Мама была у него любимая дочь и главная помощница во всех делах. Она в семье была основной тягловой силой, выполняла все   
тяжелые физические крестьянские работы , будто  она была не девчонка
( затем девушка ) , а самый настоящий крепкий и выносливый деревенский
парень. Она была незаменимым работником в семье. Мама умела делать все, что умел делать хороший крестьянин в своем хозяйстве, чему и  научил ее отец. Она косила траву, метала стога и ометы; сеяла, ходила за плугом,
управляя лошадью, сама запрягала и распрягала лошадей , возила на них
дрова  и  сено, могла  скакать , если  это  было  нужно, верхом. Она  жала серпом, молотила снопы цепом, ездила  молоть зерно на мельницу, таская
на себе  неприподъемные  мешки, копала лопатой овощи на огороде, рубила
и пилила деревья  на домашние постройки и на дрова, ремонтировала с отцом вместе телеги, дровни, сани, чинила хомуты, изготавливала оглобли
и дуги. Помогала отцу ковать плуги, бороны, подковывать и расковывать
лошадей, выполняла и плотницкие работы. Топором владела, как не каждый
парень на селе.
            Все ее детство, подростковый период,  юность и все последующие годы прошли в непосильном  труде. Но она никогда не жаловалась, что ей
трудно. Она считала, что так и должно быть в семье, где каждый должен 
помогать своим родителям и уметь делать все по хозяйству. Все это она
и переняла от своего отца. А от матери ( бабушки Насти ) она тоже многому научилась. Могла заменить любую знатную сельскую повариху: щи у нее всегда наваристые, суп- с приправами, рассольник- с кислинкой, каши-
рассыпчатые, тыква пареная – медовая – и все невероятно неповторимо и вкусно. А уж пироги печь - ей не было на селе равных! Воздушные, мягкие,
во рту тают. Все соседи приходили угощаться, когда узнавали, что мама печет пироги с калиной или сагой или рыбник. По запаху дыма из печной трубы узнавали – вот ведь какое дело. Сагу она делала сама: сырой картофель натирала в большое блюдо, отжимала крахмал, потом  на сковороде пекла из него блины,  резала их  кухонными ножницами на мелкие квадратики, затем распаривала в сливочном масле, а в пироги добавляла крошеные яйца и лук. Она обстирывала и обмывала всю семью. Вначале овладела шитьем с помощью простой иглы, а позже и швейной машинки. Научилась прясть, ткать, вязать чулки, носки, варежки. Только валенки не умела валять да горшки лепить, а все остальное могла. И причем – лучше других. Братья и сестры любили и уважали ее, гордились ею и все слушались ее. Для них она была непререкаемый авторитет на протяжении всей жизни: у нее многому  учились, старались  подражать  ей, перенимая  лучшие  деловые  качества.    
          В 1921 – 1922 годах в Поволжье разразился голод. В Симбирской губернии он проявился особенно сильно. Продотрядовцы, по словам мамы, выгребли у каждой семьи даже посевное зерно. Чтобы спасти семью от гибели, дед Андрей с мамой поехали  на заработки в Сибирь. Нанялись к крепкому хозяину. Выполняли все виды сельхозработ, ни в чем не отказывали хозяину с хозяйкой. После завершения уборочной страды хозяин щедро расплатился с ними зерном и даже подвез около десяти мешков  с зерном до ближайшей узкоколейки. Поблагодарили они его, погрузили все на платформу «товарняка», что тянул небольшой паровозик «Кукушка», и поехали домой, радуясь скорой встрече с родными. Но возвращение домой оказалось слишком длинным. В дороге дед Андрей сильно простудился, заразился  тифом. Мама  ухаживала  за  ним  и  тоже  заболела. Их  сняли  с платформы на какой-то станции и поместили в полевом лазарете. А мешки с заработанным зерном ушлые люди быстро разворовали.
           Дед Андрей умер, не приходя в себя. Молодой организм мамы выдержал болезнь. Она, как говорила, все-таки оклемалась. Пыталась узнать, где отец. Сказали, что похоронили в общей могиле с другими умершими.
           С большим трудом она, девчушка в 14-15 лет, добралась  домой и рассказала обо всем, что случилось в дороге. Вся семья горевала, потеряв отца и мужа-кормильца.
           Теперь мама стала главой в доме. Все проблемы семьи она решала сама, опираясь на поддержку братьев и сестер. Все трудности пережили вместе, все выдержали. Быстро все повзрослели и друг за другом завели свои новые семьи. Мама в 1927 году вышла замуж за отца, дядя Сергей женился на тетке Анне, дядя Вася-на тете Дуне, няня Люба вышла замуж за
Бритовского  Александра, крестная Аграфена-за Никитина Павла, няня Нина-за Желтова Николая.
           Мама с отцом, как и все, сначала работали в рыболовецком колхозе
имени Ленина. За ударный  труд  в колхозе она была награждена  швейной
ножной машинкой «Зингер». Это для того времени было очень высокой наградой. На этой машинке было можно шить все: юбки, кофты, платья, штаны, пальто, полушубки, шубы и тулупы. Мама и шила, что могла. 
            Перед войной отец вышел из колхоза и стал работать лесником. Мама
ни в чем не уступала отцу по работе. Вместе с ним трудилась и занималась уходом за скотиной, всеми домашними делами и, конечно, воспитанием детей. Она  никогда  не  баловала  нас, не  целовала, мы  не  чувствовали проявления  с  ее  стороны ни ласки, ни нежности. Воспитанная в жестких и суровых условиях, она ту же жесткость требований предъявляла и нам.
          Все годы войны мама работала на лесозаготовках, выполняя непомерно тяжелую мужскую работу. За самоотверженный труд в тылу по обеспечению
страны  и  фронта  всем  необходимым  для  разгрома  врага  она  была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».
           В крепких руках содержала она и все свое хозяйство: лошадь, корову, теленка, двух  свиней, пять-семь  овец, гусей  и  кур. Для  всех  корм заготавливала сама. По  двадцать возов сена накашивала и вывозила с лесных делянок домой, где за двором метала в стога, обеспечивая  скотину кормом на всю зиму.
           Все тяжелейшее военное лихолетье мама вынесла на своих плечах, заботясь о бабушке Александре, о сестрах, Наде и Гале, и обо мне. Получив  в январе 1942 года извещение о том, что отец пропал без вести, она поняла, что надеяться теперь больше не на кого. Так оно и было. Война окончилась, но мало кто из сельских мужиков вернулся живым и здоровым домой. Почти каждый дом лишился двух-трех кормильцев, которые сложили свои головы  даже неизвестно где. Поэтому-то в день окончания войны, в день Победы, в селе стон стоял от рыданий и слез, так как каждая семья оплакивала своих отцов  и  мужей, сыновей  и  братьев, не  вернувшихся  с  полей  сражений.
Горькие слезы по утрате ближних слились в этот день со слезами победной
радости окончившейся войны. Но беды с концом войны не спешили покидать нашу семью.
        Мне через три месяца должно  было исполниться 7 лет. И в этом возрасте
я очень хорошо запомнил на всю жизнь день 25 июня 1948 года. День был жаркий, солнечный, душный. Мы с друзьями играли на улице. К обеду все разбежались по домам. Вхожу  на кухню: слышу рыдания мамы. Открываю 
дверь в переднюю: мама лежит под кроватью и не просто рыдает, а воет взахлеб. У кровати стоят бабушка Александра с сестрой Галей и тоже плачут.
Спрашиваю, почему все плачут. Бабушка объясняет. Оказывается, маму и еще женщин  десять  к 10 утра вызвали в сельсовет. Приехал из Чердаклов
прокурор  Сметанкин. Не помню: то ли это настоящая была у него фамилия,
то ли это такое прозвище к нему приклеилось, так как он очень любил деревенскую сметану и часто ездил по селам, где его и угощали ею, чтобы угодить ему. Все так и было. Все боялись его приезда в село, как огня. Обычно он ездил в сопровождении милиционера. Так вот, а на этот раз он приехал с двумя милиционерами. Эти двое служителей порядка всех женщин, а в их числе и маму, арестовали и посадили в каменный холодный
амбар под замок. Продержали их часа 4 в амбаре, а затем отпустили на час домой, предупредив, чтобы подавали заявления о вступлении в колхоз и
сдали туда же лошадей и быков и весь их инвентарь и сбрую.  И еще напомнили, если через час не будет заявлений, всех увезут в Чердаклы, отдадут под суд и отправят, как раскулаченных, на 25 лет в лагеря. Все женщины были единоличницами, работали в разных местах по найму. Мама,   например, трудилась разнорабочей в лесхозе. Ну, и, конечно, перепуганные
женщины все написали свои заявления. За маму, поскольку она была малограмотная самоучка (в школе не училась ни одного дня), заявление
написала сестра Галя. Она у нас была самой грамотной: закончила 7-летнюю
школу в селе Архангельском, и мама отправила ее в Ивановку, где она в бухгалтерии лесничества проходила курсы обучения профессии счетовода
и бухгалтера. Мама подписала заявление и отнесла в Правление колхоза.
Вместе с заявлением она тут же сдала в колхоз нашу любимую Гнедуху,
отведя ее на колхозную  калду. У нас хоть лошадь была, а другим женщинам
вообще некого и нечего было сдавать в колхоз. Их просто одним махом
сделали колхозницами-вот и все и обложили дополнительным налогом.
         После обеда прокурора  Сметанкина  с милиционерами отправили обратно в Чердаклы. Миша Семенов запряг в тарантас  нашу Гнедуху и повез
со свистом этих подлецов, учинивших полный произвол над беззащитными               
 женщинами. Гнедуха была ухоженная, сильная, выносливая и  лошадь. Всю дорогу, а это километров  25 , Семенов нахлестывал лошадь, чтобы она бежала прытко и резво. Быстро он вернулся и назад. Мишка ее просто загнал, запалил. Распряг Гнедуху и напоил ее, взмыленную от бешеной скачки, холодной водой. А этого ни в коем случае делать было нельзя. К утру               
 Гнедуха тихо скончалась от крупозного воспаления легких (это потом установили), никто даже не видел, как это произошло. Узнав о гибели нашей лошади, мы всей семьей ходили прощаться с ней. Гнедуха  ведь была, как и               
 корова Лысенка, основной кормилицей семьи. До того было жалко ее и обидно, что Мишка Семенов загнал ее и сгубил. А еще закипала внутри груди
 обида от несправедливости царящих порядков власти и появилось отвращение к ненавистному самоуправцу прокурору Сметанкину и ему подобным  служакам. На  всю  жизнь  возненавидел  я  после  всего  этого
представителей «правосудия», никогда не верил, не верю и  не доверяю до
сих пор, так как в моей жизни было немало случаев, подтвердивших  их
лживость и продажность. Соблюдения законности в нашей стране нет: в суде
выигрывает тот, кто больше даст взятку. Еще в древней Руси в народе
говорили: «Закон, что дышло, куда судья повернул, так и вышло». Так оно и есть на самом деле.
          Ненавистный Сметанкин часто приезжал к нам в Ерзовку. Был он высокий, тучный, располневший куда-некуда, ходил, словно беременная женщина, с огромным брюхом, еле передвигая ноги от тяжести своего тела.
Зад был настолько широк, что он едва умещал его в тарантасе. Когда он садился в тарантас, то сзади его подсаживали (подталкивали) мужика два
и с другой стороны  еще двое мужиков  за руки старались втянуть его в тарантас. Смотреть эту картину было очень смешно. А еще он любил купаться
в нашей речке Дьямке. Тоже было зрелище презабавное. Подвозили его на
тарантасе, с трудом раздевали до подчтанников, а затем спускали с бугра к воде. Сначала  образовывали  живую  цепь  из  мужиков, которые придерживали его, пока он съезжал на своей широкой заднице к воде. А после купания опять же цепью поднимали его из-под берега на бугор : одни тянули его за руки сверху, другие подталкивали под зад снизу. В общем, в целом  он  представлял  собой  откормленную  на  убой  свинью, вернее, породистого кабана-хряка. Таким он и запомнился всем моим сельчанам. Всю жизнь его все ненавидели, презирали и проклинали за его подлые дела.
         После всех неприятностей и переживаний, связанных с насильственным
вступлением  в  колхоз, кто-то  посоветовал  маме  написать  жалобу на Сметанкина  в  областную  прокуратуру  о  неправильном  обложении дополнительным налогом и изъятии лошади. Ее снова вызывали в сельсовет,
 который теперь находился в селе Архангельском, и дважды в прокуратуру
 Чердаклов. Официальный ответ ей дал прокурор Алексеенко такой: «Согласно справке Ерзовского сельсовета Вы вступили в колхоз им. Ленина и лошадь сдали в колхоз сами (27 июля 1948 г.)». Вот так: оказывается, все  было  сделано  добровольно  и  никакого  насилия  и  угроз  не  было.
В прокуратуре маме посоветовали больше не поднимать нигде данного
вопроса: «Вам что, детей своих не жалко? В Магадан хотите? Смотрите: дожалуетесь, как раз там и окажетесь. Езжайте домой и трудитесь на благо страны». Она и трудилась… Трудилась неустанно все годы в колхозе за палочки( трудодни).Пекла хлеб ( с десяток караваев ) с полуночи ежедневно
во время сенокоса и в уборочную страду, а утром выезжала вместе со всеми
на сельхозработы в поле или степь, иногда работала и поварихой в бригадах.
Это скольких же людей надо было накормить, напоить, всем угодить! Никого
она не выделяла и  не обделяла. Ко всем относилась одинаково: сама недоест, а всех накормит. Поэтому все в колхозе любили и уважали ее за прямоту, честность и справедливость. Она всегда помогала слабым и обиженным, резко и горячо вступалась за тех, кого унижали и оскорбляли.
И не раз сама страдала из-за этого, но все равно продолжала оставаться борцом за правду. Несомненно, эти качества мамы вместе с генами
передались и нам, ее детям.
             







Моя  жизнь.
        Мне  уже  семьдесят  лет. Это, конечно, много. Как  я  прожил  эти  годы?
Что  было  со  мной? Какие  события  произошли  за  это  время, которые  оставили  след  в  моей  жизни? Какие  люди  окружали  меня?
        Попытаюсь  рассказать, кто  мне  помогал  выстоять  все  эти  годы, какие я  допустил  ошибки  в  своей  жизни, чтобы  другие, близкие  мне люди,   не         повторили  их.
Детство.
Родился  я,  предположительно,  28  августа  1941  года  в  селе  Ерзовка                Чердаклинского   района  Куйбышевской ( с  1870  г.- Симбирская, с  1924 г. – Ульяновская, с 1928 г. - Куйбышевская и с  1943  г. вновь  восстановлена  Ульяновская)  области. Правда, об  этом  узнал  от  мамы (где-то  только  в  1974  году ).   В  Свидетельстве  же  о  рождении  указана  другая  дата -                1  сентября.   Видимо,  эта  дата  и  определила  мою  судьбу , вернее , мою  будущую  профессию .
         Уже  два  месяца  с лишним  шла   война  народов  нашей  страны   с  фашистской    Германией. Это  было  тяжелейшее  время  для  всех.   
          Мой  отец, Афанасьев  Николай  Иванович, (1905  г. рождения )  в самом   начале  войны  был  призван  в  ряды  Красной  Армии  (  с  1946  года –Советская  Армия  ) .Он  очень  хотел  иметь  сына ,а  в  семье  было  уже  две                дочери  Надежда ( 1930 г.р.)  и  Галина (1932 г.р.).И  вот  теперь , после  де -                вятилетнего  перерыва ,  должен  был  родиться  третий  ребенок .Но  кто ?                Мальчик  или  девочка? Все в  семье  постоянно  молились  и  не раз  ходили                в церковь , в  Ивановку , просили  Бога , чтобы  родился  мальчик . Так                и  случилось : родился  я – прошеный  и  моленый.            
           Моя  мать,  Афанасьева  Пелагея  Андреевна ( 1907  г. рождения,  до               
замужества  Фролова ), через  месяц  после  моего  рождения  поехала  к отцу. Он  в  это  время  проходил  подготовку  в  учебном  военном  лагере  где – то под Казанью. Так отец узнал, что у него родился я, сын – наследник.  Конечно , он  был  очень  рад  этому . 
             За  время  отсутствия  мамы  (в течение 10 суток)  меня  кормила   своей  грудью  родственница, жена  моего  двоюродного  брата  Александра- Афанасьева  Надежда  Васильевна .У  нее и брата  Александра  на   месяц  раньше  родилась  дочка   Нина. Брат  ( он был  более  чем  на  18  лет                старше  меня ) находился на фронте : воевал  с  фашистскими  захватчиками.
             В  основном  же  со мной  дни  и  ночи  находилась  бабушка, мать мо-
его отца, Афанасьева Александра  Максимовна (1963  г. рождения). Ей было   
уже  78  лет.  Она  неустанно  заботилась  обо  мне.  Это  благодаря  ей,    можно  сказать,  я  выжил.  Это  именно  она  в  большей  степени  растила  и   воспитывала  меня, так  как  мама  постоянно  отсутствовала  с  раннего  утра  и  до полуночи  :  она  была  мобилизована  на  трудовой  фронт . В  4-5  часов   утра  на  своей  лошади  Гнедухе  она  вместе  с  другими  мобилизованными    односельчанами уезжала в лес .Здесь  они  загружали  все  подводы (телеги,    дровни  или  сани  -  все  зависело  от  времени  года  )  бревнами  и  везли  их  на  железнодорожную  станцию  в  Чердаклы,  откуда   все  отправлялось  на     фронт : лес  нужен  был  для  строительства  мостов,  блиндажей,  дотов,  раз-  личных  укреплений  и  т. д. Часто  возили  на  станцию  с  Парни ( место  в  дальнем  лесу , где  находились  строения – землянки , два –три  небольших   домика ) готовые  изделия  для  фронта : телеги, колеса  и  оглобли  для  телег, дровни , сани , дуги ,хомуты .Все  это  делали  своими  руками  старики, которые  по  своему возрасту  уже  не  могли  воевать .               
                Мама  все  годы  войны  работала  за  ломового  мужика, за  самого  сильного и выносливого жеребца – мерина . Поэтому  ей и прозвище дали в  селе – Мерин ( Меряниха ).Соседи  рассказывали , что ,  когда  грузили  лес  на  подводы , некоторые  мужики норовили  браться  за верхушку  лесины , она же  всегда  бралась  за  комель-самое  тяжелое  место  в  срубленном  дереве .Она  никогда  не жаловалась ,  что  ей  порой  бывало  невыносимо  тяжело .Все  тяготы  военного  лихолетья  она  выдержала на своих плечах .   
                Я  рос  третьим ,  самым  младшим  ребенком  в  семье,  и  был  окру-  жен  заботой  и  вниманием  со  всех  сторон. Меня  всегда  спасала  от  всех    невзгод  и  неприятностей  моя  любимая  бабушка  Александра. Постоянно    меня  опекали  сестры Надежда   ( 1930  г.р.)  и  Галина ( 1932 г.р. ). Они  игра-      ли  со  мной , всюду  брали  с  собой : на  улицу , на  речку , в  ближний  лес , к    подругам  .Я  рос , в  основном,  в  окружении  близких  мне  лиц  женского         пола . Это , конечно ,задерживало  формирование  мужских  качеств  и деловых  мужских способностей , так  необходимых  для  проживания  на  селе. Я же долгое время даже  продолжал  играть  с  сестрами  в  куклы. Перестал  этим  заниматься  только  тогда, когда у меня появились  друзья-мальчишки, друзья  детства. У  всех  у  них, как  и  у  меня,   отцы  погибли  или  пропали     без  вести  на  войне. Все  мы  жили  рядом,  были  соседями, возраста  разного . Моими  ровесниками  были  Шурка (Александр ) Прокофьев , Витька (Виктор )  Пузанов , Васька (Василий) Малов. Старше  же  нас  на  три-четыре года  были  Никитин Юрий, Малов  Василий (еще  один),  Николай, которого почему-то  все называли Китайкин, и Никитин Николай. Организатором  же  всех  забав  и  причуд  был  сосед  лет  пятнадцати  Захаров  Николай, живший напротив  меня. Это  он  обучал  нас играть  в чижика, долгую  и  круговую  лапту, ножички; ловить  рыбу  на  речке  корзинками; водил  на озера ловить раков;  кататься  на  лодке  по  реке;  ходить  в лес  за  птичьими  яйцами; ставить  силки  на  зайцев  и петли  на  сусликов. Многому  он  нас  научил. И  за   это  мы  были  все  благодарны  ему.
                Однажды  он  явился  виновником,  можно  сказать, беды. Наступила    зима, льдом  сковало  нашу  речку  Дьямку. Но  лед-то  был  еще  непрочный.  Вот  собрал  он  нас  всех  и  повел  лед  кататься. Катались  мы  просто: разбегались  и  скользили  в  своей  обуви, кто  в  чем  был, по льду. Нас  было      человек  6-7.Старались  кататься  недалеко  от берега. Лед  под  нами  сильно   прогибался  и  трещал, но  мы  продолжали  кататься. Вдруг  лед  дал большую  трещину. Николай  и  его  старшие  друзья  кинулись  к  берегу, а  мы,   малышня, провалились  в  ледяную  воду. Мы  захлебывались  водой, отталкиваясь  ногами  от дна, кричали  по-дикому, звали  на  помощь. Наши  же    друзья  стояли  в  оцепенении  на берегу  и  ничего  не  предпринимали. Мы  с  Шуркой  стали  кричать: «Нам что: тонуть  что  ли? «Тогда  услышали  совет  бить  изо  всех  сил по  льду, ломать  его  и  так  добираться  до  берега.  Это   нам  удалось  сделать.  Обессиленные, мы  выбрались  на  берег. С  нас  стекала  вода, одежда  замерзала. Юрка  был  обут  в  резиновые  туфли-калоши  своей  матери. Одну  туфлю  он  потерял  в  воде  и  стал  просить, чтобы  кто-нибудь  ее  достал, а то  от  матери  попадет. А  кто  хотел  лезть  в  ледяную  воду? Да и  как   можно  было найти  эту туфлю? Видно, Юрка  был  в  шоке.               
             Замерзшие, ослабевшие, мы  все  гуськом  поплелись  в  обход  к     мосткам, перешли  их  и  каждый  отправился  к  себе  домой.               
                Мама  была  очень  строгая. Я  и  сестры  боялись  ее. Если  что  не  так, она  брала  поперечник  или  вожжи  и  отхлестывала  ими  нас, выколачивала (как она  говорила ) дурь  из  головы. Правда, меня  она  за  всю  жизнь  наказала  только  два  раза (я  позже  об  этом  расскажу), а   вот      сестрам, особенно  Наде, доставалось  часто.            
                Ну, так  вот. Добрел  я  до дома, а  заходить  боюсь. Сел  за  глухую  стену дома  и  начал  выть. Бабушка  Александра  мой  вой  услышала, вы -  шла  на  улицу  и  нашла  меня.  « Господи! Что  это с  тобой, Коленька, случилось?» А на мне пальтишко ледяной корой покрылось, колом стоит. Завопил я  еще  сильнее, что  на речке  чуть  не  утонул. Завела  меня  бабушка на кухню, еле  стащила  с  меня  всю  одежду  и  заставила  голого   лечь  на  печь. Кирпичи  на  печке  были  еще  горячие  после  утренней  топки, не  остыли. Укрыла  она меня  шубняком – я  и  отключился. Очнулся только тогда, когда приехала  мама. Узнав  от  бабушки, что произошло, она  налила полстакана  водки  и  буквально  силой  влила  в  меня, так  как  опасалась  за  мою жизнь. У  меня  ранее  уже дважды  было  воспаление легких. И  я чуть было не умер во время  повторного  заболевания. Тогда  сестры , Надя и Галя , вместе  с бабушкой  Александрой ходили  в  Ивановку, в церковь . Да не  просто  ходили , а  даже , по  их  рассказам , местами  ползли  на  коленях, чтобы Господь  помог  мне  выздороветь. Сестры  не  пожалели  даже  свои  красивые  полутораметровые  ленты  и  украсили  ими  иконы  в  церкви. Об  этом  они  мне  рассказали  уже  взрослому.
Так  вот, после  водки  я  окончательно  отключился, неимоверно
сильно  пропотел, зато  на  другое  утро  проснулся  совершенно  здоровым. Господь  действительно  спас  меня:  все  завершилось  благополучно.
               Милое  и  родное  наше  село  Ерзовка! Какое  хорошее  детство  про -  шло  у меня  в  нем! Как  интересно  было  жить  и  познавать  окружающий  мир природы и людей.
Самым  близким  моим  другом  в  детстве  был  Шурка Прокофьев.  Его
мама  работала  где-то  по  найму  в  другом  селении, там  и  жила. Домой 
приезжала  редко. Шурка  жил  с  бабушкой  Настасьей, мамой  его   погибшего  отца. Дома  наши  были  наискосок  через  дорогу. Мы играли  с  ним  то у  нас, то  в  доме  его  бабушки. У  нее  был  очень  глубокий  подпол, почти  в наш  рост.  Через  лаз  под  печкой  мы  забирались  туда, где  нам  никто  не мешал  и  мы  никого  не  досаждали. Под  половицами  было  темно  и  таинственно. Мы  представляли  себя  путешественниками, заблудившимися  в  пещерах. С  помощью  пустых  бутылочек  и  пузырьков, которых  было  много в  подполье, мы  помечали  уже  исследованные  нами  места  и  двигались дальше, пока  не  находили  выход  из  пещер. Радостными  криками  мы возвещали  о  своем  спасении, иной  раз  пугая  задремавшую  за  своим вязанием  бабушку  Настасью. Тогда  она  выпроваживала  нас  на улицу. На  улице  мы  обычно  играли  в  чижика, ножички, догонялки  или  тряпичными  мячами (резиновых  у  нас  тогда  еще  не  было) пытались  попасть  в  цель – в круги, нарисованные  углем  на  колхозном  амбаре. За  все  годы  детства мы  с  Шуркой  поссорились  всего  один  раз, но очень  сильно. Кидались  мы  на точность  попадания  друг  в  друга  мячами. Я  попадал  чаще  в  него. Видно, это  его рассердило,  и  он  запустил  в  меня  осколком  кирпича. На  этот  раз попадание  было  метким- прямо  мне  в  голову, рядом  с  ухом. Я  почувствовал, как  горячая  струйка  крови  потекла  по  моей  шее. Шурка  оцепенел от того, что  произошло. Я  помчался  домой, чтобы  остановить  кровь и перевязать  голову. Моя   бабушка   Александра   заохала   и   заахала,  но   быстро промыла  рану  настоем  березовых  почек  на  водке  и  перевязала  какой-то  тряпкой. Она  все  пыталась  выяснить, что  случилось  со  мной. Я  сказал, что упал  с  дерева. Дня  два  мы  с  Шуркой  еще  дулись  друг  на  друга, а  на
третий  помирились. И  больше  у  нас  никогда  не  было  уже  подобных  стычек.  Вместе  мы  часто  ловили  корзинками  на  мелководье в  речке  рыбу. Попадались  налимы, пескарики, караси, щурята, окуньки. Затем  мы  отправлялись  на  болотце, почти  высохшее и расположенное за огородами. Еще до   рыбной ловли мы приносили сюда, на излюбленное место, чугунок, две картофелины, головку  лука, соль, полкараюшки  хлеба. Разжигали  спичками
костер  и варили  уху. Сварив, уплетали  ее  с  аппетитом  и большим  наслаждением, радуясь  результатам  своего  труда.
Врезались  в  память  и  еще  два  момента, участниками  которых  мы
с  ним  были.
Весной  мама  обычно  сеяла  семена  капусты  и  помидоров на рассаду.  Рассадник  был  на  четырех  столбиках  высотой  метра  в  три  от земли. Наверху был сруб, как у колодца, в  два ряда. В нем были  настелены  тонкие  жердочки, а  на  них  сухие  листья, опавшие  осенью  с  деревьев.
На  таком  днище  был  слой  земли в  штык  лопаты. И   вот  однажды, как
только  растаял  снег, мы  с  Шуркой, приставив  лесенку, забрались  наверх 
рассадника  и  стали  прыгать, радуясь  теплому  весеннему  солнышку. Жердочки, видно, подгнили,  не  выдержав  наших  прыжков, переломились  и рухнули  вниз. Мы с Шуркой  полетели  вслед за ними. На нас сыпалась 
земля, падали  остальные  жердочки. Сруб тоже  развалился, и  одно  бревнышко  из  сруба  меня  так  долбануло  в  лоб, что у  меня  вскочила  огромная  шишка. Перепачканные  в  земле, мы  постарались  скорее  устранить следы  своего  непослушания. Сняли  одежду, стряхнули с нее всю землю, побежали к воде (в это время речка уже разлилась и вода дошла до огородов), умылись, а затем направились по домам. Я понимал, что мне сильно попадет за сломанный рассадник. Но все обошлось: мама решила,  что  днище  его сгнило и само обрушилось. Она  сделала  новый  настил  из  более прочных жердочек. Я  ей  тоже  помогал: подавал  снизу  жердочки и землю. Но  на душе у меня все же долгое время  оставался  неприятный  осадок  нашей с Шуркой  виновности.
Когда весной наша речка Дьямка выходила из берегов из-за обилия
растаявшего снега, она  широко  разливалась  и  затапливала  все  огороды
домов  нашего  порядка  иногда  наполовину, а иной  раз  вплотную  приближалась  к  задворкам  домов. У  всех  сельчан  к  этому  времени  уже  были подготовлены  лодки. Они  обычно  стояли  на  приколе  у  плетней.
И вот однажды  мы с Шуркой решили покататься на нашей лодке.
Позвали еще соседских девчонок: Сашу Захарову и Галю Никитину. Весел  у
нас не было, так как мама их специально прятала, чтобы  я  не  додумался
покататься  на  речке  один. Начали мы  все  грести  руками, свесившись  с
обоих  бортов  лодки. Нам удалось выбраться с огорода через проем, где
 обычно находились воротца (их  во  время  половодья  убирали ),   и   мы
оказались  на  болотце, где  воды  было  много  и  глубина  для  нас  очень
опасная. И  вдруг  неожиданно  небо  потемнело, налетел  ураганный  ветер.
Лодку словно какая-то невидимая сила потащила вперед. Мы все  перепугались. Девчонки начали кричать изо всех сил и звать на помощь. Мы с Шуркой тоже подключились своим ором.
              На соседнем огороде что-то  делала глухонемая  Леля Захарова. Это 
была бездетная вдова: муж  у нее тоже погиб на фронте. Она, конечно же, не
могла слышать наших криков. Но, словно почувствовав беду, она посмотрела
на реку и увидела всех нас, размахивающих  руками  и  ревущих  девчонок. 
Леля поняла все и сразу же бросилась в воду, к лодке. Она доплыла до нас,   
 ухватилась за цепь кормы лодки и потащила ее вместе с нами на сушу. Так
добрая и отважная Леля спасла нас всех: лодку могло угнать ураганным ветром на середину реки, перевернуть, и мы могли бы все утонуть в ледяной
воде. Но Бог пощадил нас, неразумных дитятей, и послал нам свое спасение.
Это было для нас хорошим уроком. После этого случая  мы  никогда  уже
больше не решались без взрослых кататься на лодке. А тетю Лелю мы боготворили всю жизнь.
              Вспоминаю  еще  один  случай,  когда  я  уже  оказался  спасителем
утопающего. И какого! У нас, насколько помню, всегда было много домашних животных: одна-две собаки и две-три кошки. И надо же этому случиться, что  ( как  раз  во  время  половодья ) кошка  окотила  шесть – семь котят. Дома есть кошка и кот, а тут еще семеро появились. Кому они нужны!? Ясное дело, что от них будут избавляться. Кошка  была  очень  умная. Она  будто понимала, что  ее  котят в  живых не  оставят, так как на селе в каждом доме было  по две кошки минимум. А  почему так? Да потому, что мышей и крыс в селе хватало. Так  вот, Мурка  из-под  печки  тайно  перетаскала  котят  на погребницу  и  закопала  в  сене. Мама  собиралась  котят  утопить, а  их  под  печкой  не  оказалось. Она стала  их  искать  и  не находила. Наткнулась  на них  случайно, когда  брала  охапку  сена  для  коровы. Мурка испугалась  и убежала, котята  начали  пищать. Мама  собрала  их  всех  в  подол   своего
фартука  и понесла  топить. Вода была рядом, она  разлилась уже  по всему 
огороду. Я знал, где  находились котята,  и хотел  их  спасти. Когда  мама  их
обнаружила, я  был  во  дворе  и  спрятался  за  сараем, чтобы она не увидела  меня. И, как только она побросала  котят  в  воду, тут  же  повернулась  и
быстро  ушла, заплакав.  «Господи! Прости мой грех!»- услышал я и  понял, что ей  тоже было  жалко их. А  мне  как  было  жалко: слезы, как  крупные   
бусинки, катились  по  моим  щекам. Котята   еще   барахтались   в   воде.  Я     схватил  длинную  доску  и  стал  ее  подталкивать  к  ближнему  котенку. Он
как-то  уцепился  коготками  в  нее, и это его спасло, а все  остальные котята
утонули. Я потянул доску вместе с котенком на себя и вытащил его из воды,
сунул себе за пазуху и побежал домой. Нашел  какую-то  тряпку  и  начал его
растирать, чтобы  шерстка  на  нем  скорее  высохла. Затем  отнес  его  на
погребницу  к  Мурке. Она  была  счастлива, что  было  ей  кого  кормить
молоком  и  ласкать, облизывая  шершавым  языком. Она  усердно мурлыкала. Так, видно,  она  выражала  свою  благодарность  мне  за  спасение  ее малыша. Я  же  думал, как  теперь  предотвратить  домашнюю  «грозу», что сделать, чтобы  мама  оставила  этого  котенка  и  не  догадалась, что  это   я спас  его. Она  сама  была  в  этот  день  очень  расстроена  своим  поступком. Вечером  я  подошел  к  ней  и  сказал: «Мама,  ты, кажется, еще   одного котенка  не  нашла  у  кошки. Она  сейчас  с  ним  на  погребнице  в  холоде  лежит  и  плачет, что  у  нее  только  один  сынок  остался. Раз  уж  так вышло, давай  я  принесу  их  домой и положу в теплое  место, на печку». Мои слова тронули  сердце мамы, и  она  разрешила  оставить  котенка. У  меня  все  это  время  тело было,  как  будто  сковано  чем: дышать  было  тяжело. Это,  всего скорее, было  связано с тем, что мне  пришлось солгать  маме. Но после таких слов мамы (она, видимо,  обо  всем  догадалась и простила меня) я облегченно вздохнул, словно вытолкнул из себя  что-то   невероятно тяжелое. Мне вдруг сильно захотелось спать. Я забрался на печку к бабушке и сразу же заснул сладким сном рядом с кошкой и ее  спасенышем.
             Судьба котенка оказалась, однако, незавидной. Правда, пока он рос
и входил в силу, все было хорошо. Его все в семье любили и баловали. Я 
часто подкармливал его чем-нибудь вкусненьким. Он был особенно дружелюбен со мной. Часто спал вместе со мной, с удовольствием мурлыча свои песни. Он превратился в огромного кота Ваську, который любил сладко
 есть и сладко спать. Целыми  днями  он  блудил  и  спал, на мышей  не
охотился. Превратился в такого отпетого бездельника, лизоблюдника и 
ворюгу! Он забирался в погреб и слизывал сметану в горшках, воровал яйца
у кур из гнезда, разбивал их и съедал ( Как это он делал, совершенно непонятно.), ловил и съедал у кур выведенных маленьких цыплят, а  у гусей – гусенят. У мамы, в конце концов, лопнуло терпенье  от  его отвратительных
выходок. Однажды она попросила  кого-то  из  мужиков  лишить  Ваську
жизни. У мужика, что пытался его убить, были исцарапаны в кровь руки,
вся грудь, лицо и шея. Так Васька боролся за свою жизнь. Мужик сильно
ударил его головой о пенек, но Васька вырвался из его рук и убежал под
колхозный амбар. Вечером, когда он вернулся домой, его вновь поймали.
На этот раз  два мужика накинули ему веревку на шею и удавили. Как  это
было страшно: Васька хрипел, хватался  лапами  за  веревку, дергался  и
извивался, а  затем  затих. Мне было очень жалко его – всю жизнь  я  не
мог простить  мужиков  за  то, что они так зверски погубили  Ваську. Хотя,
вероятно, Васька сам был виноват:  своим поведением он возмутил всех
и  за  это  поплатился, получив  такое  жестокое  наказание. Я  подобрал
Васькино  мертвое  тело, взял лопату и вырыл ямку за   болотцем, обложил
ее  лопухами  и  схоронил  своего  любимца. До  переселения  я  постоянно
навещал Васькину могилку, особенно  когда  мне  было  плохо  и  хотелось
кому-то  пожаловаться  в  трудную  минуту.
            Родная Ерзовка! Каким  благодатным  раем  ты  была  для  нас, детей!
Какая красота природы, какие ее богатства окружали нас! Мы этого в детские
годы просто не осознавали. По-настоящему поняли это, только став взрослыми, через много-много лет.
             В селе у нас было пять улиц: Каменная, Курмышка, Гора, Новая линия 
и Конец - самая длинная улица. Я жил с друзьями в Конце, наш дом находил-
ся в середине улицы. У многих дома состояли из одной большой комнаты с полатями  и  сеней. Наш дом стал ветхим, и отец решил его перестроить.
              В семье Афанасьевых (дедушки Ивана и бабушки Александры) было
пятеро сыновей: Федор, Антон, Андрей, Кузьма и Николай - мой отец, самый
младший из братьев. Старшие братья все поженились, построили свои дома,
отделились и жили своими семьями,  а  мой  отец  остался  с  родителями   в 
старом  домишке. Уж  очень  ему  хотелось  построить  большой  новый  дом,
но  средств  не  хватало.  Да  и  в  какой  колхозной  семье  водились   лишние   
деньги? Мечту  пришлось  отложить, хотя  отец  работал  не  покладая  рук.
                В 1927 году  отец женился ( ему было 22 года, а маме- 20 лет). Через три года после женитьбы семья пополнилась: родилась старшая сестра 
Надежда, спустя еще два года - сестра Галина. Я же появился на белый свет,
когда  маме было 33 года, а отцу  шел 36 год,  то есть через девять лет после рождения Галины. Отец был не только хорошим работником, но и активным общественником. С 1930 года он являлся членом Ерзовского сельского Сове-
та. В  1934  году  он  вступил  в  Охотокооперацию, регулярно платил  паевые 
взносы в кооперацию и членские  взносы за охотничий билет (право охотиться). Охоту он очень любил. Охотился на уток и гусей, зайцев и лис, волков и лосей. Принося тем самым  доход  в  семью  и  обеспечивая питанием.  Работа в колхозе связывала его по рукам и ногам, а ему хотелось быть более свободным, больше времени находиться на природе. И за 5-6  лет до  войны отец  вышел  из колхоза  и  устроился  работать  лесником  в  Чердаклинское лесничество Ульяновского лесхоза. Со всем семейством он переехал жить в лес на кордон четвертого участка. Этот участок являлся зоной, где на лесных  делянках трудились заключенные, которые заготавливали лес для строительства  объектов  и  на  дрова.  Жили  они  в  бараках,  обнесенных  колючей проволокой, и находились постоянно под надзором конвоиров. Общаться  с ними запрещалось. Рядом с кордоном находилось огромное озеро. Отец по распоряжению начальства ловил в озере карпов, сазанов, раков и отвозил в зону. Чуть дальше , в  метрах пятистах, находился домик бакенщика. Сестры бегали к нему в гости. Бакенщик по вечерам  брал фонари  и отправлялся  к обрывистому берегу речки Княгиньки , притоку Волги. Он  садился  в  лодку,     плыл к бакенам и вставлял в каждый из них зажженный  фонарь, чтобы катера и пароходы ночью не сели на мель. Княгинька была широкой и полноводной рекой с быстрым течением и обилием рыбы. В ней рыбаки ловили щук и окуней, лещей и судаков, стерлядей и осетров,  сомов и белуг. Отец тоже часто ловил рыбу в Княгиньке. Когда он привозил стерлядь или сома, мама пекла  огромный рыбник и угощала всех приехавших из села родственников.    
Работая лесником, отец  все-таки  осуществил свою мечту о постройке нового дома.  Он заготовил добротные бревна на замену  сгнившим  в старом доме, подготовил сруб просторной кухни  и  на своей лошади все перевез в село. За год - два  до войны  он перестроил дом: полностью перебрал его, сделав   фундамент   из  прочных   дубовых  венцов  и  заменив  сгнившие бревна, присоединил к передней части дома сруб кухни. Получились  две большие  комнаты. Еще пристроил новые сени с кладовкой и парадное крыльцо. Внутреннюю часть двора тоже расширил и занял  разными  постройками. Весь  двор представлял собой огромный сарай  в  форме  прямоугольника  и  окружен  высоким  в 3-3,5  метра  плетнем. По всему периметру построек  была  установлена  двускатная  крыша. Над всем двором на дубовых столбах  с помощью  жердей  были  сделаны широкие и длинные повети.  Под ними  в жару и пургу пряталась  наша скотина. На зиму на повети метали стог-два  сена для овец, коровы и лошади. Сразу за домом  был  погреб, обнесенный бревенчатыми стенами (погребница), за ним такой
 же  хлев  для свиней, рядом хлева для овец, кур и гусей, для коровы и лошади. И еще в правой  стороне двора была поставлена  большая конюшня-
в холодные зимы в ней содержали  всех: и скотину, и птицу. Вход  во двор   
и выход  обратно  был через  парадное крыльцо  и малые ворота, а въезд   и 
выезд на лошади - через большие ворота, закрывавшиеся на щеколду и брус.
Вот  такой  добротный  дом  с  множеством  строений  внутри  двора  оставил
отец  семье, уходя  на  войну. Жить  в  нем  было  комфортно.
             Все годы войны, да и послевоенные тоже мы, дети, в основном были на попечении бабушек. Отцы, я уже  говорил, у  большинства  погибли  или   
пропали  без  вести. Матери, главные кормилицы  в  семьях, днями и ночами   неустанно  работали. Бабушки  занимались  хозяйством, а мы  собирались
группами  и  шли  в   лес за  ягодами.  Сколько  всевозможных  ягодных  кустарников  росло  в  нашем  лесу! Буквально за огородами – речка, за  ней-   
лес. А в лесу дикий лук и щавель, клубника  и  ежевика, брусника и барыня – княгиня. В  другую  сторону, за  полем,  находился  тоже  лес. В нем  собирали  малину и рвали орехи. Весну, лето и осень лес кормил жителей села. Взрослые  запасались  на зиму основательно:  ведрами и корзинками несли 
из лесу черемуху, калину, черную смородину, торловник (терн). Запасались
и  грибами. Собирали волнушки, рыжики, маслята, опенки, подосиновики  и,
подберезовики, грузди   и   белые  грибы. Некоторые  ягоды (черемуху, калину, смородину, терн)  и грибы ( подберезовики и белые)  сушили, чтобы
 печь с ними пироги. Терн замачивали в глиняной посуде, рыжики и грузди
солили в кадках. То-то было угощение на праздники! В лесу было много
яблонь и ранеток, поэтому  ими запасались тоже. В селе  не занимались
садоводством, так как все давал лес. Сады были только у Егора Кузьмина  и
Степана Каргина. Кое у кого, правда, в  огороде  росли  черемуха или груша,   
 а еще крыжовник. Лес  обеспечивал  сельчан  и  лыком.  Из  лыка липы
 старики плели лапти и ступни, изготавливали кузова и кошелки.  И еще
лес обеспечивал всем необходимым, чтобы строить дома, конюшни и бани, 
делать телеги и тарантасы, дровни и сани, а главное – обеспечивал дровами,
без чего нельзя было ни печь, ни голландку, ни баню истопить. В лесу добывали и мед,  находя  скопления  диких  пчел  в  дуплах  больших  деревьев. А сколько в  лесу было целебного разнотравья!  Лекарств  не было. Разве  что хинин  употребляли   от  лихорадки. Каждая  семья  запасалась  зверобоем, душицей, чередой, Иван – чаем, тысячелистником, цикорием, чистотелом, липовым  цветом, корой  крушины  и другими  травами. Собирали  и цвет ландышей  и  ромашки, горицвета  и липы,  бресклет  и  сдавали  за  деньги заготовителю  лекарственных  трав, который  все  отвозил  в  город. Там  из трав  фармацевты  делали  лекарства, а  бресклет  отправляли   на  заводы, где  изготавливали  каучуковую  резину  для  самолетов. Нас, детей, тоже заставляли   участвовать  в  сборе  целебных  трав, семян, а  также  коры   крушины  и  бресклета. Это позволяло  хоть  чуть-чуть  улучшить  материальное  положение  в  семьях.
              Большую  радость  не только  нам, детям, но  и  взрослым  приносили   
родники. А  сколько  их  в  окрестностях  села  было, не  сосчитать. Много  их
било  из-под  земли  вдоль  берега  реки, много  их  пряталось  и  в  лесу.
Вода  в  них  была  ледяная, кристально – прозрачная - целебная. С  каким
упоением, бывало, пьешь, наклонившись  в  тот  или  иной  родник, и  никак   
не  напьешься  этого живительного  элексира бодрости. И  что  удивительно:  горло  никогда  не  болело, а  вместе  с  водой  прибавлялись  только  сила
 и  здоровье. Поэтому  мы  и  бегали  часто  к  родникам – нашим  целебным
 источникам. Окружающая природа согревала, хранила и спасала нас и   
являлась той живительной силой, которой она наполняла всех.
               В годы войны, да и в первые послевоенные жить было неимоверно
трудно: все продукты сдавали государству, чтобы обеспечить армию всем
необходимым. Каждый дом в селе был обложен натуральным сельхоз налогом: сдавали картофель, мясо, молоко, масло, яйца, шерсть, овчины.
И после войны этот налог сохранялся долгие годы, кажется, до 1956 года. С 1946 года (огороды) приусадебные участки обложили вообще непомерными налогами, даже за фруктовые деревья ежегодно надо было вносить плату ( плодоносят они или нет -  все равно плати).Так что в те годы многие семьи голодали  и вынуждены были, чтобы выжить, питаться конориками, конским щавелем, степной кашицей, лебедой, диким луком. Из отрубей и картошки пекли хлеб, сидели на тыкве и свекле, но выжили, выстояли.   
               Война закончилась – началась подписка на облигации займа. Деньги нужны были, чтобы восстанавливать разрушенные села и города, заводы и фабрики, выпускать для населения страны товары первой необходимости. В этих целях, чтобы иметь средства, государство выпустило облигации стоимостью в 50. 100,200 и более рублей. Представители власти ( села ) проводили собрания, разъясняли, что каждая семья в обязательном порядке   
должна выкупать эти облигации, чтобы помочь государству. И помогали!
    Председатель и секретарь сельского Совета, а с  ними библиотекарь,    
учитель, завклубом, фельдшер и налоговый инспектор ходили по домам и   
убеждали, на сколько рублей в состоянии выкупить облигации та или иная
семья. Может, и не в состоянии, однако они уговаривали, угрожали, стыдили  и все – таки заставляли это делать. Все заранее подписывались, на какую сумму выкупят облигации в течение 5-6 месяцев. Многие сами еле-еле  сводили концы с концами, а в займы государству давали, надеясь, что наступит время и государство все вернет сполна. Да. Вернули... Только в 1958     году прекратился выпуск  обязательных  для выкупа населением облигаций  государственного займа. А возврат денег по займам был проведен в конце 70 –х - начале 80 – х годов, да только вместо весомых рублей, которые  сами в  40-50-е годы сдавали государству, получили обесценившиеся копейки. 
               Вспоминаю и об одной беде, о которой поведала мне мама, когда         
была еще жива. В Ерзовке жил непутевый Яшка Балябин. Этот Яшка люто
ненавидел моего отца за то, что он перешел ему дорогу: Яшка хотел жениться на маме, но отец отбил ее у него. Ненавидел и за то, что у отца  с
мамой жизнь складывалась: родились две дочери. Отец стал лесником. Семья жила в достатке. А Яшка, как был бездельник, пьяница, драчун и ворюга, таким и оставался. Он всю жизнь мечтал отомстить отцу.          
               В селе не любили Яшку, все сторонились его. Матери даже пугали
своих детей им, если они не слушались: «Смотри у меня – отдам Яшке. Он тебе голову – то в момент открутит». Ни одна девка в селе за него замуж не
шла. И тогда он стал похаживать на вечерки в Ботьму, где жили мордва. Деревня Ботьма находилась в трех километрах от Ерзовки, на взгорье. И здесь Яшка приглядел красавицу Ульяну ( Ульку ). Уговорил ее, поженились, но он вошел  в зятья, так как Ульяна не могла оставить больного и престарелого отца. Старик выдал за него дочь с условием, что Яшка переедет жить к ним. Яшка согласился. Женившись, он так и продолжал куролесить : вел разгульный и воровской образ жизни. Об этом судачили все женщины  в
Ерзовке и Ботьме. Постоянно он бы.л замешан в каких-то пьяных драках,
темных делах, связанных с кражей вещей, скота. И этот Яшка вскоре близко сошелся с цыганами табора, осевшими в какую – то суровую зиму в Ботьме.
Им-то он пришелся как раз кстати. Яшка часто заглядывал к ним. Он сообщал,
где и у кого можно со двора украсть ночью лошадь. Подсказывал, как легче
подобраться к тому или иному дому, откуда можно увести доброго жеребца.
Цыгане его за это хорошо угощали. Домой он возвращался сильно пьяный,
устраивал скандал, бил свою жену Ульку и гонял ее по деревне.   
             И вот теперь с помощью цыган Яшка задумал расправиться с отцом.
Он вызнал, в какие дни и в какое время отец приезжает с кордона в село и
подговорил цыган убить отца, забрать его коня и ружье. Цыгане, видимо,
согласились. И в тот день, когда отец должен был поехать в село, Яшка съездил в лес, побывал у бакенщика, соседа по кордону, узнал от него, что
отец  действительно к вечеру поедет в село, и сам решил быстро вернуться   
в деревню. Когда он возвращался домой, то видел, как двое ерзовских, муж
и жена, откапывали стог сена из-под снега. Приехав в Ботьму, он сообщил
цыганам, где они должны встретить отца, а если повезет, и еще одну подводу с людьми, у которых тоже можно будет отобрать лошадь.
              И надо же было так случиться, что в этот день Захаров Сергей с женой 
Зиной поехал в лес за сеном. Зина являлась дальней родственницей мамы: она приходилась племянницей троюродной сестре мамы -  Марфе   Пузановой.
               Стога сена были на дальних делянках и сильно занесены снегом. Пока они откопали стожок из-под снега, время уже перевалило за полдень. А 
Как закончили навивать воз сена на дровни, уже стало совсем темно. Зимой
ведь день очень короткий -  быстро темнеет.
              Когда Сергей с Зиной проехали большую часть пути, цыгане уже скакали на своих конях по лесной дороге им навстречу. Въехав глубже в лес,
они вдруг увидели подводу с сеном и решили воспользоваться случаем, что
им в руки идет еще одна добыча, а то, что на возу два человека – наплевать: 
убрать – и все. Тем более, кругом лес – никто не увидит и не услышит.
              Цыгане встали поперек дороги так, что проехать с возом сена было
невозможно. Сергей слез с воза, спросил, в чем дело. Трое цыган набросились на него, и завязалась борьба. Зина на возу стала кричать изо всех сил, что их с Сергеем убивают. В селе услышали крики о помощи. Жившие на краю Конца мужики дружно собрались, чтобы  помочь  кому- то из сельчан. Они пока не знали, кто звал их на помощь.
               Сергей в неравной схватке ослабел, и один из цыган, изловчившись, нанес ему удар ножом прямо в сердце. Затем они все набросились на Зину.
У нее на шее был длинный вязаный шарф, его они и затянули на ее шее. Вслед  за этим они выпрягли лошадь и погнали ее с собой. Через несколько
минут лошадь заупрямилась и остановилась. Она словно поняла все и не
хотела покидать своих хозяев и подчиняться чужакам - убийцам. И именно
в этот момент  Зина, бывшая беременной вторым ребенком,  как – то раздышалась ( Позже женщины говорили, что это ребенок внутри нее помог 
этому). Она поднялась и полураздетая, с шарфом на шее, побежала (как могла) в село и снова стала звать на помощь. Эти крики услышали цыгане,
остановившись из-за строптивости хозяйской лошади. Они быстро повернули назад и, схватив Зину, удушили ее тем же шарфом окончательно, а затем вновь углубились в лес, навстречу моему отцу, и стали ждать его. В это самое  время мужики из села выехали на двух санях с ружьями, а с кордона в село порожняком ехал мой отец. Он вез только продукты сестре Наде, которая начала учиться  в школе и жила в селе у дяди  Сергея Фролова. Мужики из села, въехав в лес, обнаружили на дороге удушенную Зину, а через метров пятьсот и труп Сергея рядом с возом сена. Вокруг никого не было. Непонятно было, где же убийцы. Кто-то из них перепряг свою лошадь  в дровни Сергея, а свои пустые привязал к другим  саням, на которые положили тела убитых супругов и поехали в село. По телефону из сельсовета вызвали из Чердаклов  милицию.  Цыгане в это время спрятались близ дороги, в высоких кустах вперемешку с камышами. Вскоре они услышали звон колокольчика на дуге лошади отца. У двух из них были обрезы. Они приготовились и, как только отец поравнялся с ними, стали стрелять в него. Отец не растерялся, схватил свою двустволку, раз за разом выпалил в ответ. Он быстро перезарядил ружье и снова выстрелил по кустам. Нахлестывая лошадь, он стремительно помчался в село. Цыгане поняли, видимо, что он их перестреляет, и не  решились его преследовать, а быстро ускакали в Ботьму. Отец примчался в село и узнал, что до него на дороге убили Зину с Сергеем. Он рассказал, что  на него тоже пытались напасть. И, по всей видимости, это были цыгане из Ботьмы, так как он, когда стрелял, слышал, как они матерились и что-то 
кричали по-цыгански.
               Приехавшие утром милиционеры и следователь сначала поехали на
место убийства, но ничего обнаружить не смогли, потому что ночью была
метель и замела все следы. Только пятна крови от ран Сергея алели сквозь снег. Отец им тоже не мог помочь, так как конкретно он лиц цыган не видел,
да и самих тоже. Милиционеры и следователь побывали в Ботьме, ходили
к цыганам, но лошади Сергея, конечно, не нашли. Цыгане, возможно, перегнали ее в другой табор, а может, и продали в какое-то село.
              Через три дня все жители Ерзовки хоронили Зину с Сергеем, плач   
стоял стеной. Плакали все по невинно убиенным. В народе поговаривали,
что видели, как Яшка Балябин в полдень мчался, как бешеный, на свой
лошади в Ботьму, что это он сообщил цыганам о Зине с Сергеем, и те сотворили злодейское убийство. Об этом рассказали и следователю. Яшку,
подозреваемого в сговоре с цыганами, забрали и увезли в Чердаклы.
Доказательств конкретных не было ни у кого. Яшку подержали дня три в
милиции и отпустили. Разве он дурак совсем, чтобы признаться, что это он
навел цыган на кражу лошади, а те не только лошадь украли, но и людей
убили. Этот сговор для него мог обернуться расстрелом по суду.
              Но суд  Всевышнего  Господа Бога нашего вскоре покарал его.
В начале лета Яшка так загулял, что целую неделю ходил пьяный по Ботьме.            
Он снова начал бить и гонять свою жену Ульку. И вот в один из таких дней ее
престарелый отец , услышав вопли дочери, поднялся с постели, взял в сенях
косу и со всего размаха вонзил в шею извергу - зятю. Яшка упал, как
подрезанный сноп. Эта весть моментально облетела жителей Ботьмы и нашей Ерзовки. Мы, ребятишки, бегали смотреть на Яшку. Мы же все боялись его и хотели удостовериться, правда ли, что душегуб получил за свои
подлые дела заслуженную кару. Мы убедились, что он действительно мертв:
его тело лежало перед  домом , лицо его было покрыто какой-то тряпкой.
Подъехал милиционер на лошади и всех нас прогнал. Мы все облегченно
вздохнули, что нам теперь больше не надо бояться Яшки, наперегонки 
побежали обратно в Ерзовку и дома каждый рассказал, что видел в Ботьме. Даже хоронить Яшку никто  в деревне, кроме жены да ее двух-трех соседей, 
не пришел, потому что не заслужил он этой чести у односельчан и жителей
Ботьмы. Отца Ульяны хотели, вроде, забрать в милицию, но за него вступились соседи, так как старик слег совсем и уже больше не вставал, а через  неделю и  умер. Вот его-то хоронили вся Ботьма  и наши ерзовские, 
потому что это был всеми уважаемый труженик и просто хороший человек.
              У Зины и Сергея сиротой остался сын Колька, которыйвсе время ходил согнувшись, и за это получил прозвище Крючок. Его взяли к себе в семью 
родственники Сергея – Николай и Надежда Захаровы. Семья была дружная, и 
Колька постепенно оттаял душой, принял их за родителей. Парень вырос, что
надо, добрый, веселый, красивый, работящий. Большой помогой  стал он семье. Окончил начальную школу. Работал в колхозе. Отслужил в армии и
женился на Шуре Степановой, девушке под  стать ему. Бог послал ему хорошую жену и даровал хорошую жизнь.
              Особо  хочу  рассказать, что  помню, о  своей  любимой  бабушке.
Бабушку Александру самое по жизни можно было назвать святой. Она была
порядочной, честной, справедливой и милосердной. Сейчас таких людей
в нашем обществе, наверное, уже нет. Во всяком случае, я не встречал. Она никогда ни на кого не кричала, не сердилась и не обижалась на тех, кто делал ей что-то плохое. Она только  говорила: «Бог с ними! Бог он все видит и сам рассудит, кто прав, а кто виноват. Господь каждому воздаст по заслугам. Я не судья поступкам людским. Одно скажу: жить и поступать надо по совести, по –  божески. Тогда  в твоей жизни все  ладно будет».
              Бабушка со всеми была обходительной, доброй,  мягкой, человечной.
Она всегда откликалась на чужую беду, на чужое горе и, как могла, оказывала помощь материально или поддерживала морально, давала добрый и полезный совет. За это ее все уважали в селе, называли не по имени, а лишь  по отчеству «Максимовна». Только и было слышно, как часто
соседки  делились  между  собой. Одна: « Пойду, посоветуюсь  с Максимовной»,  другая:  « Пойду займу у Максимовны»,  третья « Иду  к  Максимовне,  уж она-то поможет, не откажет».
               Запало в память мне и то, что бабушка Александра была очень набожной: она соблюдала все посты и церковные праздники. Ежедневно утро у нее начиналось с молитвы, и вечер заканчивался так же. В течение
дня она тоже молилась перед иконами. Основные  иконы у нас находились  в передней, в левом углу, где было несколько больших икон в рамках  под стеклом, а на кухне, тоже в переднем углу, слева, стояли на полочке  три
небольшие иконки. Всяк входящий в дом, переступив порог кухни, обычно
молился на них. Бабушка по большим церковным праздникам  зажигала
лампадку (она была подвешена на цепочке к потолку) перед иконами и
усердно молилась, шепча молитвы и отбивая земные поклоны, в передней.   А в обычные дни она молилась перед иконами на кухне, где ежедневно
утром и вечером зажигала лампадку, стоящую на полочке у икон. Бабушка знала большое количество молитв и стихов (церковных песнопений) и сама
очень красиво пела их. С детства она и меня приучала к молитвам и пению
стихов. И мы вдвоем  неплохо это делали. Особенно хорошо у нас выходило,
когда мы пели: «Ванька-ключник злой разлучник» или «Напой, самарянка, холодной водой, несчастный  скиталец стоит пред тобой ». К сожалению, их
содержание  я уже не помню.
            Бабушка Александра с помощью молитв лечила (заговаривала болезни) детей. К ней матери несли и вели детвору со всего села. Она заговаривала боли у детей, читая молитвы от крика, дурного (злого и завистливого) сглаза и молитвы, чтобы пропала пуповинная грыжа или спал жар. Она наливала в кружку остывшей кипяченой воды и шептала над ней какую-то молитву. При лечении каждой болезни читала свою новую молитву. Прочитав молитву, она слизывала у ребенка со лба жар и трижды сплевывала через левое плечо. Грыжу она заговаривала, водя пальцем вокруг пупка. От сглаза и крика читала молитву и несколько раз, набрав в рот воды из кружки, опрыскивала ею лицо ребенка. И каждый раз заканчивала лечение тем, что давала ребенку попить этой заговоренной воды, а остаток  выливала под пяту двери. Как правило, дети после одного-двухразового лечения выздоравливали. Никакой платы ничем абсолютно ни с кого она не брала. Говорила только: «Вот и хорошо, что моя молитва Господу  Богу дитю помогла. Мне это и радость. Слава тебе, Господи, что помогаешь нам грешным ».                рассказывала, что в Умела бабушка и гадать по обычным простым картам. Могла легко, разложив карты, рассказать просительнице (обычно молодой девушке), что у нее в жизни было, что есть сейчас и что будет дальше. Чаще всего та или иная девушка спрашивала, выйдет она замуж в этом году или нет. Женится на ней тот парень, на кого она загадала, или нет. Бабушка всегда давала точный ответ. Но делала она это всегда с большой неохотой, говоря, что гадание – это грех.                Бабушка рассказывала, что в молодые годы вместе с другими женщинами она посещала святые места. Ходили пешком на расстояния в несколько сотен километров, останавливаясь на ночевки в разных селениях. Даже, когда наступила старость, она ходила к святому источнику Николая Угодника в Промзино( ныне  село Сурское). Говорила, что шли с остановками, ночевали в деревнях, где их пускали. В Промзино взбирались на высокую гору, где был источник, в котором, по рассказам старожилов, нашли икону самого Святителя Николая. Паломники исцелялись у источника: слепые прозревали, с трудом передвигающиеся начинали нормально ходить. Многих верующих покидали болезни, мучившие  их долгие годы.
             Особенно любила бабушка ходить в церковь села Ивановка, где
поклонялись храмовой иконе Боголюбской( в народе- Боголюбивой) Божией
Матери. К этой иконе люди стекались со всех концов страны, так как она, по
словам очевидцев, очень многим помогала исцеляться от разных болезней,
которые даже врачи не в состоянии были вылечить. Целые толпы верующих
стекались сюда, в Ивановку, каждый год 1-го июля на престольный праздник, принося дары иконе и пожертвования на расходы церкви.
               И вот как-то бабушка Александра сказала, что возьмет меня с собой
в церковь на этот праздник. Я обрадовался несказанно, потому что очень
хотел  побывать  в  ивановской  церкви, увидеть  своими  глазами  икону Боголюбивой Божией Матери, о целительных свойствах которой из селения
в селение передавались целые легенды.
                Встали мы очень рано, умылись,  помолились, позавтракали и тронулись в путь. А дорога была далекая: нам, старенькой бабушке и шести-
летнему пацаненку, предстояло пройти километров 25.День выдался жаркий, солнце так и припекало головы. В начале пути было легко, но постепенно ноги стали уставать, наливаться свинцом. Мы делали короткие 
остановки где-нибудь под кустами или деревьями. Первая большая передышка  у нас была в селе Юрманки. Бабушка пред нашим уходом из дому захватила узелок с едой. В Юрманках мы оказались в обеденное время. 
Сели на травку, перекусили и попили водички из колодца. Благо, что ведерко
на барабане колодца  имелось. Передохнув,  двинулись дальше. По дороге 
к нам присоединилась  юродивая Паша (Прасковья) Кочуркина, проживавшая в Ботьме. Мы, дети, боялись ее, так как давно знали ее. Она ни с того ни с сего могла ударить палкой, кинуть камнем или комом грязи. Ей на 
вид было лет 30. У нее была невероятно большая голова с редкими волосиками. На голове желтый платок, по краям с мелкими цветочками. Она
повязывала  его своеобразно, как чепец, или распускала концы вниз. Часто
его теряла, возвращалась назад и подбирала. На ней постоянно была какая-
 то бордовая кофта, поверх нее цветной мордовский сарафан, расширенный к низу. На ногах она носила то резиновые глубокие калоши, то какие-то
непонятные  ботики. Руки у нее были пухлые, короткие. Все тело полное,   
обрюзгшее. Походка медленно-сонная, грузная. На плечах всегда висела торба(в форме длинного мешочка),  в нее она складывала подаяния, в основном продукты, поэтому  за ней бегала целая свора собак. Чтобы они от нее отстали, Паша отдавала им все продукты, а сама часто оставалась голодной.
              Так вот, идти с этой самой Пашей в церковь стало труднее. Она 
большую часть дороги пыталась затеять  игры то в прятки, то в догонялки,
то в лягушечьи прыжки. Я хныкал, так как устал от ее приставаний, бабушка
уговаривала ее прекратить все игры. А что с нее возьмешь - она же словно глупый ребенок. Единственное что нас выручило, это то, что она вдруг стала засыпать на ходу. Это с ней такое  частенько бывало. Все в округе знали, что
она может спать на ходу. Иногда по улице она шла дорогой, потом, через   
некоторое время, уходила в сторону и ударялась головой о чей - нибудь
амбар, или угол дома, или огородный столб. Тогда снова полусонная
вскидывала глаза и поворачивала на дорогу. Так и на этот раз, когда она стала засыпать на ходу, мы ускорили ход и оторвались  от нее.
             До Ивановки мы делали еще несколько передышек. Хорошо, что  от
Юрманок  до Ивановки дорога шла лесом, поэтому было не так уж жарко, да
и день клонился к концу. Поздно вечером мы вошли в Ивановку. Выходя  из 
леса, я  увидел  на  пригорке  величественное  здание  церкви. Кресты  на куполах ярко горели, купола башенок переливались  причудливыми цветами
красок  под  лучами  заходящего  солнца. Сама  церковь, окруженная хороводом   белоствольных  стройных  березок, находилась  за  оградой.
 От такой красоты дух захватывало, какая-то неожиданная радость распирала
грудь. Бабушка опустилась на колени и меня заставила сделать то же самое.
Мы благоговейно помолились,  поднялись с колен и вошли в село. Народу в селе было полно, так как отовсюду приехали и пришли на праздник иконы 
Боголюбивой  Божией  Матери. Бабушка, идя  от  одной  избы  к  другой, спрашивала, нельзя ли переночевать. В каждой избе людей было много.
Наконец, в одном доме  нам предложили  переночевать в сарае. Мы согласились. Нам дали по фуфайке, чтобы укрыться, а спать можно было
прямо на соломе. Определившись с ночлегом, мы сходили в церковь к вечерней службе.
               Внутреннее пространство церкви было большое, но народу собралось очень много, и мы с трудом протолкнулись вперед. Стены церкви были увешаны большими и малыми иконами, местами расписаны сценами 
из Евангелия. Впереди – золотой резной иконостас.  На нем – большие   
фигуры Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и других святителей. Я не
понимал, кто изображен на иконах, узнал только распятого на кресте Христа
и под сводами главного купола его же, но в прекрасных одеждах и рядом с ним парящих в облаках ангелов.
               Икона Боголюбивой Божией Матери была установлена на каком- то
странном сооружении в виде очень высокого кресла без спинки и сиденья. 
              После отпущения священником грехов, все слушали стоя службу, 
временами  кланяясь  до  полу, а затем  стали  прикладываться  к  иконе  и
подныривать через отверстие в кресле под нее и, оказавшись уже  с  другой
стороны иконы, шли друг за другом к выходу.
               Переночевав в сарае, утром рано мы вновь пошли в церковь. Людей прибавилось  еще  больше. Утренняя  служба  была  долгой. Приехали  на
праздник, кажется, из Казани, Самары и Москвы архиепископы и много
священнослужителей   разного   чина. Служба   получилась   очень торжественная, доставляющая наслаждение. Какие сильные и красивые
мужские голоса священников звучали под сводами церкви! Песнопение их было чудесное. Праздничные ризы на них то кипенно-белые, то оранжево-
золотистые  переливались яркими блестками от горящих свечей. Я словно
окунулся в сказку.
                В конце праздника состоялось причастие всех, кто готовился к нему.
Это сколько  ж народу надо было причастить?! Поэтому причащали очень долго. Состоялось  и  водосвятие. Женщины  натаскали  в  ведрах  на коромыслах   воды. Два  огромных   деревянных  чана  были  заполнены доверху. После освящения, омовения святого серебряного креста, воду
стали  разбирать. Служители  церкви  разливали  ее  по  бутылям, банкам,
бидончикам, кувшинам, графинам, в общем, в то, у кого какая посуда  для
святой воды была.
               Еще до посещения церкви бабушка Александра строго предупредила меня, чтобы ни возле храма, ни внутри церковной ограды, ни в самой церкви я ни в коем случае не поднимал и не брал в руки никакие предметы, деньги,   
конфеты, узелки, которые могут быть заговоренными. И  если кто возьмет что-то, то  в него может болезнь другого человека перейти. А может, на него 
будет  наведена  порча. Бабушка  советовала  быть  подальше, если  рядом
окажутся  бесноватые, на  кого  напущена  порча  и  в  кого  вселились  бесы.
              Я действительно в ходе этих двух дней видел бесноватых. Первых двух женщин, порченых, увидел, когда их подводили к иконе Боголюбивой
Божией Матери. Вернее, одна женщина шла сама и вдруг, когда хотела приложиться к иконе, упала перед ней, лицо ее все посинело и почернело.
Затем она начала громко лаять и рычать, как собака. Ее подхватили мужики
под руки, приподняли с пола, пытались подвести к иконе, но она вся обмякла
и упала без дыхания. Ее быстро вынесли на улицу, на воздух. А другую женщину под руки вели к иконе, видимо, родственники. Не дойдя до иконы метра 2-3, она стала дико кричать, ругаться матерно, пинаться. На помощь
пришли молящиеся мужчины, но она вырывалась, кусала им руки, плевалась и извергала истошные вопли. Им с трудом удалось вывести ее из храма.                                Внутри церковной ограды таких сцен случалось немало. Было очень жутко               
от того, что слышалось, то где-то слева, то где-то справа, как с криком падают на землю женщины и начинают биться в припадке. Лица  их мертвенно-
синие, глаза или закрыты, или очумелые, а из ртов их изрыгаются матерные  слова и угрозы священникам.                Я видел, как одну женщину в церкви подвели к священнику. Он начал читать какие-то молитвы, чтобы изгнать из нее беса. Она же в это время мужским звериным рыком материла его и визжала, что не выйдет, не покинет тело. Бабушка меня быстро увела из церкви, и чем все закончилось, я не видел. Только бабушка через кого-то узнала, что беса из нее  священник  выгнал. После  чего  она, обессилев, упала  без  чувств, и ее родные унесли на квартиру, где остановились. К вечеру она почувствовала себя совершенно здоровой, а что было с ней в церкви, она ничего не помнила.
            Во второй половине дня наши, ерзовские, приезжавшие на праздник,
захватили нас с бабушкой, посадив в телегу, которую тащила бодрая и   
шустрая лошадка.
             Вот  таким  мне  запомнился  престольный  праздник  иконы Боголюбивой  Божией  Матери, который  ежегодно  отмечался  всеми верующими в церкви села Ивановка первого июля.
             В хрущевский период, примерно в 1962 году, по указанию райкома
партии церковь закрыли. Старушки-монашки долго сопротивлялись этому. 
Но, чувствуя, что им не устоять против силы властей, заранее припрятали некоторые старые иконы и в первую очередь икону Боголюбивой Божией
Матери. Так оно и вышло: однажды приехали с группой милиционеров
райкомовские работники,  отняли ключи у церковного сторожа и церковь
окончательно закрыли. Икона же Боголюбивой Божией Матери  в конце 80-х-
начале 90-х годов была передана монашками в церковь села Старая Майна,
когда вновь стали восстанавливать разрушенные и закрытые храмы. Я очень
рад этому. Все собираюсь поехать в Старую Майну поклониться  иконе
Божией Матери и помолиться ей, поблагодарить за поддержку и помощь,
что незримо оказывала мне, и попросить прощения за то, что долгие годы   
так и не сумел побывать здесь. Понимаю: бабушка непременно  укорила бы
меня за это. Ни в коем разе нельзя забывать почитать святых, помогающих             
нам в нашей непростой жизни. Бабушка никогда не забывала этого.
             Хотя бабушка и сама была в преклонных годах, она никогда не сидела
без дела. Она убирала в доме, мыла посуду, пряла из овечьей шерсти, сучила
пряжу, разматывала на клубки, вязала всем носки, чулки и варежки по несколько пар, с запасом. У нас всегда в доме и во дворе были чистота и порядок, благодаря стараниям бабушки. Маме некогда было следить за этим - она сутками пропадала на работе. Бабушка не уважала тех соседей, у кого в доме было грязно, не убрано. «Нечего ссылаться, что времени на уборку не хватает. Надо пораньше встать да руки приложить »,- говорила она. Даже
когда ей пальцы от постоянной работы скрючило (свело), она все равно находила себе работу: обрывала  с веточек ягоды калины, привезенные мамой из лесу, сушила калину, торн,  смородину, грибы. Она и нас, сестер 
и меня, приучала к порядку и чистоте в доме. « Поел - вымой за собой кружку, блюдо и ложку»,- требовала она. «Видишь грязно в доме - никого не жди, налей воды в ведро и вымой полы. Мусор во дворе - возьми метлу и подмети и в мусорную яму ссыпь. Перегниет - удобрение будет». Заставляла она следить и за чистотой в хлевах у скотины, чтобы с утра у всех в хлевах и    
стойлах было вычищено, а навоз отвезен за конюшню и сложен  в  общую
кучу для перегнивания.
         
            Мы были дружны с бабушкой. Один только раз в жизни я обиделся
на бабушку и глубоко обидел ее. Мне было лет 5 – 6. Из – за  чего у нас произошла  ссора, я  совершенно  не  помню. А  вот  то, что  обозвал  ее
матерным словом «б-ть», помню всю жизнь. И как это у меня вырвалось, я и сам не понял. Ужаснулся от сказанного, но было поздно. Бабушка заплакала:
«Заслужила на старости лет от любимого внучка. Ну, спасибо тебе, внучок».
Меня самого трясло от того, что произошло. Лицо и уши горели огнем. Мне 
Было стыдно – я убежал на улицу. Целый день не появлялся дома. К вечеру
поплелся домой. Иду, думаю, что мама вернулась с работы, и бабушка, наверное, ей уже обо всем рассказала, и сейчас будет жестокая порка. Но я   
уже сам приговорил и приготовил себя к этому. Знал, что виноват и наказание заслужил. Но, как говорят, пронесло. Бабушка ничего не сказала
маме. Я  это  сразу  понял, потому  что  бабушка, как  я  вошел, сказала: «Давай-ка мой руки  и  садись  за  стол - будем ужинать» .  Все сели за стол,
поужинали. Мама падала от усталости после работы и тут же ушла спать.
Сестры, Надя и Галя, собрались и ушли на посиделки. Мы с бабушкой остались вдвоем, стали молча убирать со стола и мыть посуду. «Ну, что, бесстыдник ! Опомнился, как обидел меня? Самому-то, поди, тоже на душе не сладко? Ты уж прости меня, старую, коль обидела тебя »,- сказала она.
И тут я не выдержал – разревелся. Совесть меня замучила. Я бросился к бабушке, уткнулся лицом в подол ее юбки, обнял  ее худенькие колени.
«Бабушка! Прости меня! Я больше никогда не буду тебя обижать! Ты у меня самая родная! Ты у меня самая любимая! »,- говорил я, захлебываясь слезами. Бабушка поглаживала меня по голове, а у самой слезы так и капали
мне на затылок, прожигая его насквозь. Наревевшись и немного успокоившись, я пошел спать, а бабушка опустилась на колени и стала молиться. С тех пор мы больше никогда не ссорились с бабушкой Александрой. Я очень жалел ее. И в те годы, у нее начались нелады с сестрами, особенно с Надей, я вступался за нее. Из – за  чего Надя часто
ругалась с бабушкой, я совершенно не понимал. С раннего моего детства,
насколько помню, Надя всегда  «воевала» с бабушкой.
           Мне ни разу не приходилось быть свидетелем крупных схваток сестер
с бабушкой. Но один раз я оказался участником очень неприятной сцены. Я
спал в передней. Видимо, уложили спать после обеда. Проснулся от какого-то шума. Слез  с  кровати, открыл  дверь  на  кухню. Там  сестра  Галина  с бабушкой вожжами связать руки и ноги Наде. Она, конечно, вырывается,
лягается, орет дурным голосом. Ей-то лет, наверное, 12-13 , а мне года 4 не
более. Бабушка устала неимоверно, удерживая Надины руки, сквозь силы
она попросила: «Колька, возьми-ка кочережку, а то мы с ней не справимся ».
Я кочережку–то  взял и спрашиваю: «А зачем вам кочережка?» - «А ты ее, ****ищу, по ногам, по ногам хлопай!» – «Зачем вы ее бьете, отпустите, ей же больно!»- кричу. Бабушка, совсем обессилев, села на пол. Галина посмотрела на меня с недоумением, почему это я встал на защиту виновницы. И в этот
момент, когда они расслабились, Надя вырвалась и убежала на улицу. Галя
стала кричать, что из-за меня  не смогли связать Надю и не наказали ее, как 
следует. Бабушка  поднялась  с  пола, махнула  рукой  и  ушла  в  чулан. Я 
обиделся, что на меня ни за что накричала Галя, и убежал на улицу, чтобы
найти Надю. Я хотел спросить, в чем она виновата. Надю я не нашел. Позже
только узнал: она съела килограмм конфет-подушечек в шоколаде ( это была
премия маме за ее ударную работу), спрятанных  в кувшине в  снегу, в погребе, к  большому празднику. Праздника не получилось-вышел большой
скандал. Вечером приехала мама и, как всегда, узнав обо всем, отходила поперечником Надю. Та долго выла за галанкой( голландкой ), потом залезла на печку там и заснула. Мне было жалко ее и обидно, что конфет из-за нее   
даже  никто  не  попробовал. Такие  конфеты  - это  же  была  просто удивительная редкость в то время!   
            Я все пытался понять, почему Надя все время конфликтовала с мамой
и бабушкой. Видимо, поскольку она была старшей из нас, детей, мама, уезжая на работу, давала ей много поручений по хозяйству. Надя или  не
успевала их выполнить до приезда мамы, или не справлялась, или не хотела
себя перегружать делами. Не знаю. Кроме того, бабушка  тоже заставляла ее
что-то делать по дому, но она не выполняла ее заданий. Часто Надя блудила:   
выискивала спрятанные конфеты, пряники, комковой сахар, крахмальные
мармеладки, патоку и другие сладости и потихоньку съедала их. Куда только мама не прятала сладости, в солому или сено, в снег, на подловке ( чердаке),
в ларе с мукой, в поленнице дров, в валенках, в подвале и других местах. Она
все равно находила, как собака находит себе пищу, по нюху. И еще ругали ее, 
наверное, за то, что она не хотела учиться в школе. Учеба ей давалась с трудом. Мама и бабушка заставляли ее делать уроки, а она их не слушалась.
Ну, и, конечно, снова  получала за это. Мама хватала полено у печки и начинала охаживать им Надю, а она кричала: «Дайте мне хоть фуфайку одеть, а то мне будет очень больно! Я все равно в школу ходить не буду!»
С великим трудом она все же окончила начальную школу, а Галя окончила
семилетнюю школу в селе Архангельское.
              Ну, а уж когда сестры совсем повзрослели, ссорились с бабушкой из-за того, что стали поздно приходить с посиделок и ночных гуляний с кавалерами. Бабушка не раз выговаривала им, что они неправильно ведут себя. Галя отмалчивалась, а Надя огрызалась на бабушку и устраивала   
скандал. Надя перестала слушаться бабушку, та была вынуждена рассказать
о ее поведении маме. Мама несколько раз сильно избила Надю. И после этого отношения у Нади с бабушкой окончательно разладились. Надя стала  требовать, а Галя ее поддержала, чтобы бабушка ушла жить к кому-то из   
сыновей. Бабушке тяжело было это сделать. Ведь она 25 лет прожила в доме с нашей семьей, и даже 10 последних лет после гибели отца она продолжала жить с нами, хотя у нее живы  были еще четыре сына. И вот теперь, чтобы 
прекратились скандалы с сестрами, она ушла. Вначале она жила в семье сына Андрея, затем – сына Антона. Но душа ее постоянно рвалась, конечно,                домой, к нам. Помню, как я бегал ее навещать, как сопровождал, неся ее
любимую подушку, жить от одного дяди к другому. С подушкой своей и еще
с узелком, в котором были заранее приготовлены одежда, покрывало, венчик, свечи и другие необходимые предметы, если человек умирает, она
никогда не расставалась. Подушка была для нее отдушиной: с ней она делилась самым сокровенным, жаловалась на тяготы своей жизни, изливала
душу, беседуя с ней, как с живым и верным человеком.
           Во время переселения бабушка Александра жила только в семье дяди
Антона. Этот сын больше других любил, уважал и почитал ее, и она это 
чувствовала. Она утратила зрение, почти совсем ослепла, сильно похудела.          
Когда я приходил, она ощупывала мое лицо, стараясь, видно, понять, как я 
Вырос и изменился за эти годы. Сердце мое сжималось от жалости к ней.
Последний год ее жизни я редко виделся с бабушкой, потому что учился в
городской школе в восьмом классе и во вторую смену. На дом ежедневно
по всем предметам задавались объемные задания. Кроме того, все дела по дому и по уходу за скотиной были только на мне, так как мама тяжело
заболела, а сестры жили своими семьями и очень далеко, в другой области.
Я все думал: вот начну после школы работать и заберу бабушку к себе. Но
в августе 1958 года бабушка умерла в возрасте 95 лет. В сельсовете даже не знали точно даты ее рождения и в Свидетельстве о смерти написали, что она 
умерла в возрасте 90 лет. Хоронили ее все бывшие жители Ерзовки, старые и малые, жившие теперь (после переселения)  в поселке имени Ленина. Все
воздали ей почести, провожая в последний путь. Наверное, второй раз в жизни  горько  плакал  я, прощаясь  с  самым  дорогим  и  родным  мне человеком. 
          Когда умер дядя Антон, его похоронили рядом с бабушкой. Потом умерла его жена, тетка Марья, ее тоже схоронили рядом. Поставили широкую ограду и один крест. На нем табличка: «Здесь похоронены Афанасьевы Антон Иванович и Мария Ивановна ». Почему не указано, что 
здесь похоронена  и Афанасьева Александра Максимовна, странно. Видно,
сын дяди Антона, Николай, так захотел. Я все собирался заказать отдельную
табличку для бабушки, но так до сих пор и не сделал этого. Это на моей совести. Если жив еще буду, постараюсь это исправить, чтобы память о
бабушке сохранилась до конца наших дней. Она этого заслужила всей своей
праведной жизнью.
           В моих воспоминаниях о детстве вдруг всплыли два человека - Кузьма
Степанович и Лидия Романовна. Для всех нас, сельчан, они казались очень
странными людьми. Когда они появились, трудно сказать. Говорили, что в первый год начала войны. Они, видимо, были иностранцы. Русским языком владели, но говорили с сильным акцентом, искажая смысл слов, особенно
Лидия Романовна. Ее в селе все звали Германкой Эльзой, в том смысле, что
Сама она родом из Германии, да и Кузьма Степанович, вроде бы, был оттуда
же. Поговаривали, что вовсе они никакие ни Кузьма и ни Лидия. Скорее всего
имена у них вымышленные.
            Они о себе ничего не рассказывали. Вернее, говорили, что они русские
по  происхождению  и  с  приходом  в  Германии  к  власти  гитлеровских нацистов, когда начались аресты, они тайно бежали в СССР. Они, вообще,
никогда ни с кем не делились воспоминаниями о своей прошлой жизни. Они
обычно уходили в сторону от таких разговоров. Вначале сельчане пытались
что-то от них узнать, а потом прекратили еще и потому, что председатель
сельсовета пригрозил им: «Дождетесь вы со своими расспросами, отправят   вас на Колыму, тогда все сразу и узнаете». Все и замолчали. Кто-то в селе
говорил, что они военнопленные. Но какие же они пленные, если они жили в селе свободно, без надзора, а пленные все жили в лагерях. Всего скорее, правы были те, кто шепотом передавали друг другу, что они оба немцы, но работали долгие годы на нашу разведку. Их сеть нацисты раскрыли, но самих их наши агенты вовремя успели переправить в СССР.                Кузьма Степанович жил в пустом доме в Курмышке, а Лидия Романовна у  нас, в Конце, с одинокой старухой Матвеевной. Оба они, по всей видимости, были люди важные, предоставлявшие в свое время, ценные сведения нашей разведке. И, поскольку они были возраста преклонного, их отправили в глубокий тыл, в наше село, на заслуженный отдых. Им платили пенсию, а в селе пенсию платили только тем, у кого были погибшие на войне. Конечно, пенсии были небольшие. Сами они жили впроголодь, но выписывали газеты, интересовались, что происходит в мире. Мама жалела их, часто зазывала к нам и кормила. Кузьма  Степанович обычно, говорил, уходя и благодаря: «Ну, Андревна, я теперь на целую неделю твоего хлеба, твоих наваристых щей, жареной картошки и ароматных пирогов на целую неделю наелся». Одевались они так, как никто в селе не одевался. Кузьма Степанович ходил в каких-то серо-желтых галифе. Летом все прогуливался по речному бугру или бродил возле колок, засучив свои вечные галифе, и без рубашки. У нас так ходить (да тем более пожилому человеку) не было принято и считалось неприличным. Осенью и зимой он носил то ли пальто, то ли утепленный плащ с капюшоном тоже такого цвета, как галифе и длинные сапоги, отороченные рыжим мехом. А Лидия Романовна одевалась изысканно и совершенно невероятно для наших баб. Платья носила черного цвета, или кружевные, или шелковые. Наши женщины носили косынки, платки, шали, полушалки, а она  – какие-то странные чепцы, шляпки. Зимой она ходила в рыжей шубейке и унтах. Правда, она все свои красивые вещи постепенно променяла женщинам на продукты и самогон. Оказалось, что она курит и пьет. Это в селе считалось позором. Курила она махорку, свертывая из газет очень длинные цигарки-козьи ножки. Пропила и все свои украшения: серьги, бусы, кольца, браслеты и цепочки. Нанялась даже пасти коз из соседних дворов. Голос у нее стал хриплый, зычный  и  грубый. Откуда-то достала кнут и с помощью его погоняла коз, сильно матерясь при этом. Ходила  она уже с трудом: у нее сильно отекли ноги. И недолго она пропасла коз. Вскоре она заболела и умерла. Умирала очень тяжело. Ее, видно, мучили боли: криком кричала день и ночь в течение нескольких недель. Даже на улице были слышны ее крики. Мы, ребятишки, подбегали днем к окну и видели: она каталась по полу, волосы  у нее на голове были длинные и густые, она раньше их аккуратно укладывала, а теперь они были распущены, все смешались и торчали дыбом, как на страшном суде. Такую мы ее боялись. Хоронил ее колхоз по указанию сельсовета. Гроб был не из досок, а из лубка (коры) какого-то большого дерева. Колхозный конюх с кем-то из мужиков положили ее мертвое тело в этот гроб, накрыли дерюгой и крышкой лубка,а потом отвезли на мазарки ( кладбище ) в конце села и схоронили ее в заранее выкопанной могиле. Даже крест не поставили. Говорили, что она католичка, поэтому православный крест нельзя было ставить. Не знаю, так ли это. Проводили ее в последний путь только мы, соседские мальчишки и девчонки да конюх. Жалко было ее. Поминок никаких не было.                По истечении времени, вот думаю, как же так неблагодарно власти    отнеслись к ее похоронам, если она была разведчицей. А может, и не была. Но все равно, если она была немецкой коммунисткой, даже если и не была, она ведь прежде всего женщина, разве нельзя было схоронить ее пристойно. У нее, возможно, дети и родственники были. Можно же было пригласить их на похороны. А может, они бы сами пожелали ее прах перевести на родину. Нет, не по – человечески с ней поступили. А Кузьма Степанович перед переселением вдруг пропал. Куда он подевался, на селе не знали. Говорили, что он собирался переехать в город. Но так ли это, никто не знал и не пытался узнать. Все были в сильном расстройстве, так как всем скоро предстояло переселение, а как это будет, не знали, но все чувствовали, что надвигается большая беда. Так оно и вышло. Больше никто и никогда не вспоминал ни о Кузьме Степановиче, ни о Лидии Романовне. А вот в детскую память они врезались сильно. И она, память, заставила меня рассказать о них. Они заслужили, чтобы кто-то да их вспомнил и поведал другим, чтобы не исчезли они бесследно из памяти людской навсегда. Ведь они никому в селе не нанесли никакого вреда, ни с кем не ругались, никого не обидели. Жили тихо и мирно. Вечная и добрая им память.                В связи с этим вспомнил о военнопленных зоны, что  находилась в нашем Чердаклинском районе,в совхозе имени Сакко и Ванцетти. Здесь            
 действительно была зона для военнопленных, в основном немцев. Совхозу были присвоены имена  американских рабочих-революционеров, итальян - цев по национальности, Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти,  которых  власти  США ( штат Массачусетс ) ложно обвинили в убийстве кассира и  охранника одной из фабрик и краже у них 16 000 тысяч долларов, которые
они везли для выдачи зарплаты рабочим. Их арестовали в апреле 1920 года,
а казнили на электрическом стуле  в августе 1927 года. Так воротилы капитала расправились с активистами рабочего движения.
           Так вот, зона лагеря этого совхоза была обнесена колючей проволокой,
охрана стояла на вышках и на воротах, по периметру прицепленные к проволоке бегали сторожевые собаки-овчарки. Я это все видел своими глазами, когда ездил на поезде в подростковом возрасте в Чердаклы, и   
поезд даже делал остановку на станции прямо напротив лагеря. Из зоны,
видимо, некоторым военнопленным немцам разрешали выходить и выезжать на несколько часов, строго устанавливая время их возвращения.
Почему их отпускали, не знаю. Возможно, за хорошую работу и примерное поведение поощряли. Или выпускали тех, кто мог приносить доход начальству. Так, помню, немец Карлуша (наверное, Карл), шофер, привозил
в наше село на целый день зубного врача с бормашиной. Она представляла собой просто стержень, по нему протянута тонкая шелковая веревочка вниз,
а внизу педаль. Врач нажимал на педаль и сверлил дупла зубов, ставил пломбы. Больные зубы удалял какими-то цепкими щипчиками. За работу
ему платили и деньгами, и продуктами-яйцами, рыбой, маслом, мясом, салом, кто чем мог. Сам Карлушка добрый был мужик, играл с нами, детьми,
показывал разные фокусы. Мы всегда с радостью ждали его приезда из зоны. Он рассказывал, что у него у самого в Германии остались жена и двое
детей, но живы они или нет, он не знает. 
           В 1959 году лагерь закрыли, а пленных немцев репатриировали по
договору, подписанному Никитой Хрущевым. Может, и нашел Карлушка 
своих детей и жену. Очень хотелось, чтоб ему повезло.
            Думаю, что не все немцы были жестокие. И даже те, кто воевал. Может, в первые месяцы горячая кровь одурманила некоторым юнцам молодые головы,  и они посчитали себя хозяевами мира, которые должны
властвовать над другими народами. Но скоро они поняли, как ошиблись и 
в какую бездну вверг их бесноватый фюрер-Адольф Гитлер. Большинство 
немцев, мне кажется, в ходе войны уже воевали по инерции, по приказу,
из-за страха быть расстрелянными своими, совсем утратив веру в победу.
            Вот и все, что я запомнил о военнопленных из лагеря зоны совхоза.
            28 лет я прожил, ощущая постоянную заботу со стороны мамы. Я уже
говорил, что она прожила нелегкую жизнь. Родилась в многодетной семье
Фроловых. Мой  дед  Андрей  Федорович  и  моя  бабушка  Анастасия Леонтьевна (по линии мамы) растили и воспитывали шестерых детей: мою
мать Пелагею, ее братьев и сестер – Сергея и Василия, Любовь, Аграфену и
Нину. Мама была самой старшей из детей, поэтому  она и являлась главной
опорой родителей. Все заботы по дому, по хозяйству в целом лежали на  ее
плечах наравне с родителями. Кроме того, ей пришлось перенянчить  всех
братьев и сестер. С детства  ее характер закалился в семейных сложностях и
трудностях. Не знаю, на сколько это правда, но при  жизни мамы никому  из
нас не приходило в голову, что ее отец и наш дед Андрей – цыган. Услышал об этом  я от сестры Галины, когда завели разговор о покойной маме. Я спросил, почему мама и ее сестра Люба, да и сама Галя – черноволосые, а все остальные, в  том  числе  и  мы  с  Надей – белобрысые. Вот  тут  она  и заявила, что у нас цыганские корни. Рассказала, что дед Андрей со своим
табором, когда остановились в Ерзовке, влюбился  в статную  и работящую
черноокую красавицу Анастасию, то есть нашу бабушку. И до того она его сердце тронула, что он покинул табор, женился на ней и осел в селе.
           Бабушка Настя тоже была черноволосая и похожа чем- то на цыганку.
Жили они дружно. Дед Андрей был мастер на все руки: хоть косить, хоть
пахать, хоть коня подковать. Он недолго  пробыл в зятьях. Построил свой дом, завел обширное  хозяйство. Семья с каждым годом увеличивалась. От 
большой любви родились шесть прекрасных детей. Жили в достатке. Всеми
домашними делами и уходом за птицами (гусями, утками и курами), овцами свиньями и коровой руководила бабушка Настя, а всем остальным дедушка
Андрей. Посевная, сенокос, уборка хлебов, заготовка дров, приобретение 
инвентаря; ремонт дома; постройка подсобных помещений, сеней, сараев,
конюшни, бани,  а также изготовление лодок, телег, саней, дровней , плугов,
борон, кос, граблей, цепов ;  уход за лошадьми ( держали две лошади )- это
все  было  на  его  плечах. Конечно, дети,  подрастая, становились  его помощниками. Мама была у него любимая дочь и главная помощница во всех делах. Она в семье была основной тягловой силой, выполняла все   
тяжелые физические крестьянские работы , будто  она была не девчонка
( затем девушка ) , а самый настоящий крепкий и выносливый деревенский
парень. Она была незаменимым работником в семье. Мама умела делать все, что умел делать хороший крестьянин в своем хозяйстве, чему и  научил ее отец. Она косила траву, метала стога и ометы; сеяла, ходила за плугом,
управляя лошадью, сама запрягала и распрягала лошадей , возила на них
дрова  и  сено, могла  скакать , если  это  было  нужно, верхом. Она  жала серпом, молотила снопы цепом, ездила  молоть зерно на мельницу, таская
на себе  неприподъемные  мешки, копала лопатой овощи на огороде, рубила
и пилила деревья  на домашние постройки и на дрова, ремонтировала с отцом вместе телеги, дровни, сани, чинила хомуты, изготавливала оглобли
и дуги. Помогала отцу ковать плуги, бороны, подковывать и расковывать
лошадей, выполняла и плотницкие работы. Топором владела, как не каждый
парень на селе.
            Все ее детство, подростковый период,  юность и все последующие годы прошли в непосильном  труде. Но она никогда не жаловалась, что ей
трудно. Она считала, что так и должно быть в семье, где каждый должен 
помогать своим родителям и уметь делать все по хозяйству. Все это она
и переняла от своего отца. А от матери ( бабушки Насти ) она тоже многому научилась. Могла заменить любую знатную сельскую повариху: щи у нее всегда наваристые, суп- с приправами, рассольник- с кислинкой, каши-
рассыпчатые, тыква пареная – медовая – и все невероятно неповторимо и вкусно. А уж пироги печь - ей не было на селе равных! Воздушные, мягкие,
во рту тают. Все соседи приходили угощаться, когда узнавали, что мама печет пироги с калиной или сагой или рыбник. По запаху дыма из печной трубы узнавали – вот ведь какое дело. Сагу она делала сама: сырой картофель натирала в большое блюдо, отжимала крахмал, потом  на сковороде пекла из него блины,  резала их  кухонными ножницами на мелкие квадратики, затем распаривала в сливочном масле, а в пироги добавляла крошеные яйца и лук. Она обстирывала и обмывала всю семью. Вначале овладела шитьем с помощью простой иглы, а позже и швейной машинки. Научилась прясть, ткать, вязать чулки, носки, варежки. Только валенки не умела валять да горшки лепить, а все остальное могла. И причем – лучше других. Братья и сестры любили и уважали ее, гордились ею и все слушались ее. Для них она была непререкаемый авторитет на протяжении всей жизни: у нее многому  учились, старались  подражать  ей, перенимая  лучшие  деловые  качества.    
          В 1921 – 1922 годах в Поволжье разразился голод. В Симбирской губернии он проявился особенно сильно. Продотрядовцы, по словам мамы, выгребли у каждой семьи даже посевное зерно. Чтобы спасти семью от гибели, дед Андрей с мамой поехали  на заработки в Сибирь. Нанялись к крепкому хозяину. Выполняли все виды сельхозработ, ни в чем не отказывали хозяину с хозяйкой. После завершения уборочной страды хозяин щедро расплатился с ними зерном и даже подвез около десяти мешков  с зерном до ближайшей узкоколейки. Поблагодарили они его, погрузили все на платформу «товарняка», что тянул небольшой паровозик «Кукушка», и поехали домой, радуясь скорой встрече с родными. Но возвращение домой оказалось слишком длинным. В дороге дед Андрей сильно простудился, заразился  тифом. Мама  ухаживала  за  ним  и  тоже  заболела. Их  сняли  с платформы на какой-то станции и поместили в полевом лазарете. А мешки с заработанным зерном ушлые люди быстро разворовали.
           Дед Андрей умер, не приходя в себя. Молодой организм мамы выдержал болезнь. Она, как говорила, все-таки оклемалась. Пыталась узнать, где отец. Сказали, что похоронили в общей могиле с другими умершими.
           С большим трудом она, девчушка в 14-15 лет, добралась  домой и рассказала обо всем, что случилось в дороге. Вся семья горевала, потеряв отца и мужа-кормильца.
           Теперь мама стала главой в доме. Все проблемы семьи она решала сама, опираясь на поддержку братьев и сестер. Все трудности пережили вместе, все выдержали. Быстро все повзрослели и друг за другом завели свои новые семьи. Мама в 1927 году вышла замуж за отца, дядя Сергей женился на тетке Анне, дядя Вася-на тете Дуне, няня Люба вышла замуж за
Бритовского  Александра, крестная Аграфена-за Никитина Павла, няня Нина-за Желтова Николая.
           Мама с отцом, как и все, сначала работали в рыболовецком колхозе
имени Ленина. За ударный  труд  в колхозе она была награждена  швейной
ножной машинкой «Зингер». Это для того времени было очень высокой наградой. На этой машинке было можно шить все: юбки, кофты, платья, штаны, пальто, полушубки, шубы и тулупы. Мама и шила, что могла. 
            Перед войной отец вышел из колхоза и стал работать лесником. Мама
ни в чем не уступала отцу по работе. Вместе с ним трудилась и занималась уходом за скотиной, всеми домашними делами и, конечно, воспитанием детей. Она  никогда  не  баловала  нас, не  целовала, мы  не  чувствовали проявления  с  ее  стороны ни ласки, ни нежности. Воспитанная в жестких и суровых условиях, она ту же жесткость требований предъявляла и нам.
          Все годы войны мама работала на лесозаготовках, выполняя непомерно тяжелую мужскую работу. За самоотверженный труд в тылу по обеспечению
страны  и  фронта  всем  необходимым  для  разгрома  врага  она  была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».
           В крепких руках содержала она и все свое хозяйство: лошадь, корову, теленка, двух  свиней, пять-семь  овец, гусей  и  кур. Для  всех  корм заготавливала сама. По  двадцать возов сена накашивала и вывозила с лесных делянок домой, где за двором метала в стога, обеспечивая  скотину кормом на всю зиму.
           Все тяжелейшее военное лихолетье мама вынесла на своих плечах, заботясь о бабушке Александре, о сестрах, Наде и Гале, и обо мне. Получив  в январе 1942 года извещение о том, что отец пропал без вести, она поняла, что надеяться теперь больше не на кого. Так оно и было. Война окончилась, но мало кто из сельских мужиков вернулся живым и здоровым домой. Почти каждый дом лишился двух-трех кормильцев, которые сложили свои головы  даже неизвестно где. Поэтому-то в день окончания войны, в день Победы, в селе стон стоял от рыданий и слез, так как каждая семья оплакивала своих отцов  и  мужей, сыновей  и  братьев, не  вернувшихся  с  полей  сражений.
Горькие слезы по утрате ближних слились в этот день со слезами победной
радости окончившейся войны. Но беды с концом войны не спешили покидать нашу семью.
        Мне через три месяца должно  было исполниться 7 лет. И в этом возрасте
я очень хорошо запомнил на всю жизнь день 25 июня 1948 года. День был жаркий, солнечный, душный. Мы с друзьями играли на улице. К обеду все разбежались по домам. Вхожу  на кухню: слышу рыдания мамы. Открываю 
дверь в переднюю: мама лежит под кроватью и не просто рыдает, а воет взахлеб. У кровати стоят бабушка Александра с сестрой Галей и тоже плачут.
Спрашиваю, почему все плачут. Бабушка объясняет. Оказывается, маму и еще женщин  десять  к 10 утра вызвали в сельсовет. Приехал из Чердаклов
прокурор  Сметанкин. Не помню: то ли это настоящая была у него фамилия,
то ли это такое прозвище к нему приклеилось, так как он очень любил деревенскую сметану и часто ездил по селам, где его и угощали ею, чтобы угодить ему. Все так и было. Все боялись его приезда в село, как огня. Обычно он ездил в сопровождении милиционера. Так вот, а на этот раз он приехал с двумя милиционерами. Эти двое служителей порядка всех женщин, а в их числе и маму, арестовали и посадили в каменный холодный
амбар под замок. Продержали их часа 4 в амбаре, а затем отпустили на час домой, предупредив, чтобы подавали заявления о вступлении в колхоз и
сдали туда же лошадей и быков и весь их инвентарь и сбрую.  И еще напомнили, если через час не будет заявлений, всех увезут в Чердаклы, отдадут под суд и отправят, как раскулаченных, на 25 лет в лагеря. Все женщины были единоличницами, работали в разных местах по найму. Мама,   например, трудилась разнорабочей в лесхозе. Ну, и, конечно, перепуганные
женщины все написали свои заявления. За маму, поскольку она была малограмотная самоучка (в школе не училась ни одного дня), заявление
написала сестра Галя. Она у нас была самой грамотной: закончила 7-летнюю
школу в селе Архангельском, и мама отправила ее в Ивановку, где она в бухгалтерии лесничества проходила курсы обучения профессии счетовода
и бухгалтера. Мама подписала заявление и отнесла в Правление колхоза.
Вместе с заявлением она тут же сдала в колхоз нашу любимую Гнедуху,
отведя ее на колхозную  калду. У нас хоть лошадь была, а другим женщинам
вообще некого и нечего было сдавать в колхоз. Их просто одним махом
сделали колхозницами-вот и все и обложили дополнительным налогом.
         После обеда прокурора  Сметанкина  с милиционерами отправили обратно в Чердаклы. Миша Семенов запряг в тарантас  нашу Гнедуху и повез
со свистом этих подлецов, учинивших полный произвол над беззащитными               
 женщинами. Гнедуха была ухоженная, сильная, выносливая и  лошадь. Всю дорогу, а это километров  25 , Семенов нахлестывал лошадь, чтобы она бежала прытко и резво. Быстро он вернулся и назад. Мишка ее просто загнал, запалил. Распряг Гнедуху и напоил ее, взмыленную от бешеной скачки, холодной водой. А этого ни в коем случае делать было нельзя. К утру               
 Гнедуха тихо скончалась от крупозного воспаления легких (это потом установили), никто даже не видел, как это произошло. Узнав о гибели нашей лошади, мы всей семьей ходили прощаться с ней. Гнедуха  ведь была, как и               
 корова Лысенка, основной кормилицей семьи. До того было жалко ее и обидно, что Мишка Семенов загнал ее и сгубил. А еще закипала внутри груди
 обида от несправедливости царящих порядков власти и появилось отвращение к ненавистному самоуправцу прокурору Сметанкину и ему подобным  служакам. На  всю  жизнь  возненавидел  я  после  всего  этого
представителей «правосудия», никогда не верил, не верю и  не доверяю до
сих пор, так как в моей жизни было немало случаев, подтвердивших  их
лживость и продажность. Соблюдения законности в нашей стране нет: в суде
выигрывает тот, кто больше даст взятку. Еще в древней Руси в народе
говорили: «Закон, что дышло, куда судья повернул, так и вышло». Так оно и есть на самом деле.
          Ненавистный Сметанкин часто приезжал к нам в Ерзовку. Был он высокий, тучный, располневший куда-некуда, ходил, словно беременная женщина, с огромным брюхом, еле передвигая ноги от тяжести своего тела.
Зад был настолько широк, что он едва умещал его в тарантасе. Когда он садился в тарантас, то сзади его подсаживали (подталкивали) мужика два
и с другой стороны  еще двое мужиков  за руки старались втянуть его в тарантас. Смотреть эту картину было очень смешно. А еще он любил купаться
в нашей речке Дьямке. Тоже было зрелище презабавное. Подвозили его на
тарантасе, с трудом раздевали до подчтанников, а затем спускали с бугра к воде. Сначала  образовывали  живую  цепь  из  мужиков, которые придерживали его, пока он съезжал на своей широкой заднице к воде. А после купания опять же цепью поднимали его из-под берега на бугор : одни тянули его за руки сверху, другие подталкивали под зад снизу. В общем, в целом  он  представлял  собой  откормленную  на  убой  свинью, вернее, породистого кабана-хряка. Таким он и запомнился всем моим сельчанам. Всю жизнь его все ненавидели, презирали и проклинали за его подлые дела.
         После всех неприятностей и переживаний, связанных с насильственным
вступлением  в  колхоз, кто-то  посоветовал  маме  написать  жалобу на Сметанкина  в  областную  прокуратуру  о  неправильном  обложении дополнительным налогом и изъятии лошади. Ее снова вызывали в сельсовет,
 который теперь находился в селе Архангельском, и дважды в прокуратуру
 Чердаклов. Официальный ответ ей дал прокурор Алексеенко такой: «Согласно справке Ерзовского сельсовета Вы вступили в колхоз им. Ленина и лошадь сдали в колхоз сами (27 июля 1948 г.)». Вот так: оказывается, все  было  сделано  добровольно  и  никакого  насилия  и  угроз  не  было.
В прокуратуре маме посоветовали больше не поднимать нигде данного
вопроса: «Вам что, детей своих не жалко? В Магадан хотите? Смотрите: дожалуетесь, как раз там и окажетесь. Езжайте домой и трудитесь на благо страны». Она и трудилась… Трудилась неустанно все годы в колхозе за палочки( трудодни).Пекла хлеб ( с десяток караваев ) с полуночи ежедневно
во время сенокоса и в уборочную страду, а утром выезжала вместе со всеми
на сельхозработы в поле или степь, иногда работала и поварихой в бригадах.
Это скольких же людей надо было накормить, напоить, всем угодить! Никого
она не выделяла и  не обделяла. Ко всем относилась одинаково: сама недоест, а всех накормит. Поэтому все в колхозе любили и уважали ее за прямоту, честность и справедливость. Она всегда помогала слабым и обиженным, резко и горячо вступалась за тех, кого унижали и оскорбляли.
И не раз сама страдала из-за этого, но все равно продолжала оставаться борцом за правду. Несомненно, эти качества мамы вместе с генами
передались и нам, ее детям.
             










Моя  жизнь.
        Мне  уже  семьдесят  лет. Это, конечно, много. Как  я  прожил  эти  годы?
Что  было  со  мной? Какие  события  произошли  за  это  время, которые  оставили  след  в  моей  жизни? Какие  люди  окружали  меня?
        Попытаюсь  рассказать, кто  мне  помогал  выстоять  все  эти  годы, какие я  допустил  ошибки  в  своей  жизни, чтобы  другие, близкие  мне люди,   не         повторили  их.
Детство.
Родился  я,  предположительно,  28  августа  1941  года  в  селе  Ерзовка                Чердаклинского   района  Куйбышевской ( с  1870  г.- Симбирская, с  1924 г. – Ульяновская, с 1928 г. - Куйбышевская и с  1943  г. вновь  восстановлена  Ульяновская)  области. Правда, об  этом  узнал  от  мамы (где-то  только  в  1974  году ).   В  Свидетельстве  же  о  рождении  указана  другая  дата -                1  сентября.   Видимо,  эта  дата  и  определила  мою  судьбу , вернее , мою  будущую  профессию .
         Уже  два  месяца  с лишним  шла   война  народов  нашей  страны   с  фашистской    Германией. Это  было  тяжелейшее  время  для  всех.   
          Мой  отец, Афанасьев  Николай  Иванович, (1905  г. рождения )  в самом   начале  войны  был  призван  в  ряды  Красной  Армии  (  с  1946  года –Советская  Армия  ) .Он  очень  хотел  иметь  сына ,а  в  семье  было  уже  две                дочери  Надежда ( 1930 г.р.)  и  Галина (1932 г.р.).И  вот  теперь , после  де -                вятилетнего  перерыва ,  должен  был  родиться  третий  ребенок .Но  кто ?                Мальчик  или  девочка? Все в  семье  постоянно  молились  и  не раз  ходили                в церковь , в  Ивановку , просили  Бога , чтобы  родился  мальчик . Так                и  случилось : родился  я – прошеный  и  моленый.            
           Моя  мать,  Афанасьева  Пелагея  Андреевна ( 1907  г. рождения,  до               
замужества  Фролова ), через  месяц  после  моего  рождения  поехала  к отцу. Он  в  это  время  проходил  подготовку  в  учебном  военном  лагере  где – то под Казанью. Так отец узнал, что у него родился я, сын – наследник.  Конечно , он  был  очень  рад  этому . 
             За  время  отсутствия  мамы  (в течение 10 суток)  меня  кормила   своей  грудью  родственница, жена  моего  двоюродного  брата  Александра- Афанасьева  Надежда  Васильевна .У  нее и брата  Александра  на   месяц  раньше  родилась  дочка   Нина. Брат  ( он был  более  чем  на  18  лет                старше  меня ) находился на фронте : воевал  с  фашистскими  захватчиками.
             В  основном  же  со мной  дни  и  ночи  находилась  бабушка, мать мо-
его отца, Афанасьева Александра  Максимовна (1963  г. рождения). Ей было   
уже  78  лет.  Она  неустанно  заботилась  обо  мне.  Это  благодаря  ей,    можно  сказать,  я  выжил.  Это  именно  она  в  большей  степени  растила  и   воспитывала  меня, так  как  мама  постоянно  отсутствовала  с  раннего  утра  и  до полуночи  :  она  была  мобилизована  на  трудовой  фронт . В  4-5  часов   утра  на  своей  лошади  Гнедухе  она  вместе  с  другими  мобилизованными    односельчанами уезжала в лес .Здесь  они  загружали  все  подводы (телеги,    дровни  или  сани  -  все  зависело  от  времени  года  )  бревнами  и  везли  их  на  железнодорожную  станцию  в  Чердаклы,  откуда   все  отправлялось  на     фронт : лес  нужен  был  для  строительства  мостов,  блиндажей,  дотов,  раз-  личных  укреплений  и  т. д. Часто  возили  на  станцию  с  Парни ( место  в  дальнем  лесу , где  находились  строения – землянки , два –три  небольших   домика ) готовые  изделия  для  фронта : телеги, колеса  и  оглобли  для  телег, дровни , сани , дуги ,хомуты .Все  это  делали  своими  руками  старики, которые  по  своему возрасту  уже  не  могли  воевать .               
                Мама  все  годы  войны  работала  за  ломового  мужика, за  самого  сильного и выносливого жеребца – мерина . Поэтому  ей и прозвище дали в  селе – Мерин ( Меряниха ).Соседи  рассказывали , что ,  когда  грузили  лес  на  подводы , некоторые  мужики норовили  браться  за верхушку  лесины , она же  всегда  бралась  за  комель-самое  тяжелое  место  в  срубленном  дереве .Она  никогда  не жаловалась ,  что  ей  порой  бывало  невыносимо  тяжело .Все  тяготы  военного  лихолетья  она  выдержала на своих плечах .   
                Я  рос  третьим ,  самым  младшим  ребенком  в  семье,  и  был  окру-  жен  заботой  и  вниманием  со  всех  сторон. Меня  всегда  спасала  от  всех    невзгод  и  неприятностей  моя  любимая  бабушка  Александра. Постоянно    меня  опекали  сестры Надежда   ( 1930  г.р.)  и  Галина ( 1932 г.р. ). Они  игра-      ли  со  мной , всюду  брали  с  собой : на  улицу , на  речку , в  ближний  лес , к    подругам  .Я  рос , в  основном,  в  окружении  близких  мне  лиц  женского         пола . Это , конечно ,задерживало  формирование  мужских  качеств  и деловых  мужских способностей , так  необходимых  для  проживания  на  селе. Я же долгое время даже  продолжал  играть  с  сестрами  в  куклы. Перестал  этим  заниматься  только  тогда, когда у меня появились  друзья-мальчишки, друзья  детства. У  всех  у  них, как  и  у  меня,   отцы  погибли  или  пропали     без  вести  на  войне. Все  мы  жили  рядом,  были  соседями, возраста  разного . Моими  ровесниками  были  Шурка (Александр ) Прокофьев , Витька (Виктор )  Пузанов , Васька (Василий) Малов. Старше  же  нас  на  три-четыре года  были  Никитин Юрий, Малов  Василий (еще  один),  Николай, которого почему-то  все называли Китайкин, и Никитин Николай. Организатором  же  всех  забав  и  причуд  был  сосед  лет  пятнадцати  Захаров  Николай, живший напротив  меня. Это  он  обучал  нас играть  в чижика, долгую  и  круговую  лапту, ножички; ловить  рыбу  на  речке  корзинками; водил  на озера ловить раков;  кататься  на  лодке  по  реке;  ходить  в лес  за  птичьими  яйцами; ставить  силки  на  зайцев  и петли  на  сусликов. Многому  он  нас  научил. И  за   это  мы  были  все  благодарны  ему.
                Однажды  он  явился  виновником,  можно  сказать, беды. Наступила    зима, льдом  сковало  нашу  речку  Дьямку. Но  лед-то  был  еще  непрочный.  Вот  собрал  он  нас  всех  и  повел  лед  кататься. Катались  мы  просто: разбегались  и  скользили  в  своей  обуви, кто  в  чем  был, по льду. Нас  было      человек  6-7.Старались  кататься  недалеко  от берега. Лед  под  нами  сильно   прогибался  и  трещал, но  мы  продолжали  кататься. Вдруг  лед  дал большую  трещину. Николай  и  его  старшие  друзья  кинулись  к  берегу, а  мы,   малышня, провалились  в  ледяную  воду. Мы  захлебывались  водой, отталкиваясь  ногами  от дна, кричали  по-дикому, звали  на  помощь. Наши  же    друзья  стояли  в  оцепенении  на берегу  и  ничего  не  предпринимали. Мы  с  Шуркой  стали  кричать: «Нам что: тонуть  что  ли? «Тогда  услышали  совет  бить  изо  всех  сил по  льду, ломать  его  и  так  добираться  до  берега.  Это   нам  удалось  сделать.  Обессиленные, мы  выбрались  на  берег. С  нас  стекала  вода, одежда  замерзала. Юрка  был  обут  в  резиновые  туфли-калоши  своей  матери. Одну  туфлю  он  потерял  в  воде  и  стал  просить, чтобы  кто-нибудь  ее  достал, а то  от  матери  попадет. А  кто  хотел  лезть  в  ледяную  воду? Да и  как   можно  было найти  эту туфлю? Видно, Юрка  был  в  шоке.               
             Замерзшие, ослабевшие, мы  все  гуськом  поплелись  в  обход  к     мосткам, перешли  их  и  каждый  отправился  к  себе  домой.               
                Мама  была  очень  строгая. Я  и  сестры  боялись  ее. Если  что  не  так, она  брала  поперечник  или  вожжи  и  отхлестывала  ими  нас, выколачивала (как она  говорила ) дурь  из  головы. Правда, меня  она  за  всю  жизнь  наказала  только  два  раза (я  позже  об  этом  расскажу), а   вот      сестрам, особенно  Наде, доставалось  часто.            
                Ну, так  вот. Добрел  я  до дома, а  заходить  боюсь. Сел  за  глухую  стену дома  и  начал  выть. Бабушка  Александра  мой  вой  услышала, вы -  шла  на  улицу  и  нашла  меня.  « Господи! Что  это с  тобой, Коленька, случилось?» А на мне пальтишко ледяной корой покрылось, колом стоит. Завопил я  еще  сильнее, что  на речке  чуть  не  утонул. Завела  меня  бабушка на кухню, еле  стащила  с  меня  всю  одежду  и  заставила  голого   лечь  на  печь. Кирпичи  на  печке  были  еще  горячие  после  утренней  топки, не  остыли. Укрыла  она меня  шубняком – я  и  отключился. Очнулся только тогда, когда приехала  мама. Узнав  от  бабушки, что произошло, она  налила полстакана  водки  и  буквально  силой  влила  в  меня, так  как  опасалась  за  мою жизнь. У  меня  ранее  уже дважды  было  воспаление легких. И  я чуть было не умер во время  повторного  заболевания. Тогда  сестры , Надя и Галя , вместе  с бабушкой  Александрой ходили  в  Ивановку, в церковь . Да не  просто  ходили , а  даже , по  их  рассказам , местами  ползли  на  коленях, чтобы Господь  помог  мне  выздороветь. Сестры  не  пожалели  даже  свои  красивые  полутораметровые  ленты  и  украсили  ими  иконы  в  церкви. Об  этом  они  мне  рассказали  уже  взрослому.
Так  вот, после  водки  я  окончательно  отключился, неимоверно
сильно  пропотел, зато  на  другое  утро  проснулся  совершенно  здоровым. Господь  действительно  спас  меня:  все  завершилось  благополучно.
               Милое  и  родное  наше  село  Ерзовка! Какое  хорошее  детство  про -  шло  у меня  в  нем! Как  интересно  было  жить  и  познавать  окружающий  мир природы и людей.
Самым  близким  моим  другом  в  детстве  был  Шурка Прокофьев.  Его
мама  работала  где-то  по  найму  в  другом  селении, там  и  жила. Домой 
приезжала  редко. Шурка  жил  с  бабушкой  Настасьей, мамой  его   погибшего  отца. Дома  наши  были  наискосок  через  дорогу. Мы играли  с  ним  то у  нас, то  в  доме  его  бабушки. У  нее  был  очень  глубокий  подпол, почти  в наш  рост.  Через  лаз  под  печкой  мы  забирались  туда, где  нам  никто  не мешал  и  мы  никого  не  досаждали. Под  половицами  было  темно  и  таинственно. Мы  представляли  себя  путешественниками, заблудившимися  в  пещерах. С  помощью  пустых  бутылочек  и  пузырьков, которых  было  много в  подполье, мы  помечали  уже  исследованные  нами  места  и  двигались дальше, пока  не  находили  выход  из  пещер. Радостными  криками  мы возвещали  о  своем  спасении, иной  раз  пугая  задремавшую  за  своим вязанием  бабушку  Настасью. Тогда  она  выпроваживала  нас  на улицу. На  улице  мы  обычно  играли  в  чижика, ножички, догонялки  или  тряпичными  мячами (резиновых  у  нас  тогда  еще  не  было) пытались  попасть  в  цель – в круги, нарисованные  углем  на  колхозном  амбаре. За  все  годы  детства мы  с  Шуркой  поссорились  всего  один  раз, но очень  сильно. Кидались  мы  на точность  попадания  друг  в  друга  мячами. Я  попадал  чаще  в  него. Видно, это  его рассердило,  и  он  запустил  в  меня  осколком  кирпича. На  этот  раз попадание  было  метким- прямо  мне  в  голову, рядом  с  ухом. Я  почувствовал, как  горячая  струйка  крови  потекла  по  моей  шее. Шурка  оцепенел от того, что  произошло. Я  помчался  домой, чтобы  остановить  кровь и перевязать  голову. Моя   бабушка   Александра   заохала   и   заахала,  но   быстро промыла  рану  настоем  березовых  почек  на  водке  и  перевязала  какой-то  тряпкой. Она  все  пыталась  выяснить, что  случилось  со  мной. Я  сказал, что упал  с  дерева. Дня  два  мы  с  Шуркой  еще  дулись  друг  на  друга, а  на
третий  помирились. И  больше  у  нас  никогда  не  было  уже  подобных  стычек.  Вместе  мы  часто  ловили  корзинками  на  мелководье в  речке  рыбу. Попадались  налимы, пескарики, караси, щурята, окуньки. Затем  мы  отправлялись  на  болотце, почти  высохшее и расположенное за огородами. Еще до   рыбной ловли мы приносили сюда, на излюбленное место, чугунок, две картофелины, головку  лука, соль, полкараюшки  хлеба. Разжигали  спичками
костер  и варили  уху. Сварив, уплетали  ее  с  аппетитом  и большим  наслаждением, радуясь  результатам  своего  труда.
Врезались  в  память  и  еще  два  момента, участниками  которых  мы
с  ним  были.
Весной  мама  обычно  сеяла  семена  капусты  и  помидоров на рассаду.  Рассадник  был  на  четырех  столбиках  высотой  метра  в  три  от земли. Наверху был сруб, как у колодца, в  два ряда. В нем были  настелены  тонкие  жердочки, а  на  них  сухие  листья, опавшие  осенью  с  деревьев.
На  таком  днище  был  слой  земли в  штык  лопаты. И   вот  однажды, как
только  растаял  снег, мы  с  Шуркой, приставив  лесенку, забрались  наверх 
рассадника  и  стали  прыгать, радуясь  теплому  весеннему  солнышку. Жердочки, видно, подгнили,  не  выдержав  наших  прыжков, переломились  и рухнули  вниз. Мы с Шуркой  полетели  вслед за ними. На нас сыпалась 
земля, падали  остальные  жердочки. Сруб тоже  развалился, и  одно  бревнышко  из  сруба  меня  так  долбануло  в  лоб, что у  меня  вскочила  огромная  шишка. Перепачканные  в  земле, мы  постарались  скорее  устранить следы  своего  непослушания. Сняли  одежду, стряхнули с нее всю землю, побежали к воде (в это время речка уже разлилась и вода дошла до огородов), умылись, а затем направились по домам. Я понимал, что мне сильно попадет за сломанный рассадник. Но все обошлось: мама решила,  что  днище  его сгнило и само обрушилось. Она  сделала  новый  настил  из  более прочных жердочек. Я  ей  тоже  помогал: подавал  снизу  жердочки и землю. Но  на душе у меня все же долгое время  оставался  неприятный  осадок  нашей с Шуркой  виновности.
Когда весной наша речка Дьямка выходила из берегов из-за обилия
растаявшего снега, она  широко  разливалась  и  затапливала  все  огороды
домов  нашего  порядка  иногда  наполовину, а иной  раз  вплотную  приближалась  к  задворкам  домов. У  всех  сельчан  к  этому  времени  уже  были подготовлены  лодки. Они  обычно  стояли  на  приколе  у  плетней.
И вот однажды  мы с Шуркой решили покататься на нашей лодке.
Позвали еще соседских девчонок: Сашу Захарову и Галю Никитину. Весел  у
нас не было, так как мама их специально прятала, чтобы  я  не  додумался
покататься  на  речке  один. Начали мы  все  грести  руками, свесившись  с
обоих  бортов  лодки. Нам удалось выбраться с огорода через проем, где
 обычно находились воротца (их  во  время  половодья  убирали ),   и   мы
оказались  на  болотце, где  воды  было  много  и  глубина  для  нас  очень
опасная. И  вдруг  неожиданно  небо  потемнело, налетел  ураганный  ветер.
Лодку словно какая-то невидимая сила потащила вперед. Мы все  перепугались. Девчонки начали кричать изо всех сил и звать на помощь. Мы с Шуркой тоже подключились своим ором.
              На соседнем огороде что-то  делала глухонемая  Леля Захарова. Это 
была бездетная вдова: муж  у нее тоже погиб на фронте. Она, конечно же, не
могла слышать наших криков. Но, словно почувствовав беду, она посмотрела
на реку и увидела всех нас, размахивающих  руками  и  ревущих  девчонок. 
Леля поняла все и сразу же бросилась в воду, к лодке. Она доплыла до нас,   
 ухватилась за цепь кормы лодки и потащила ее вместе с нами на сушу. Так
добрая и отважная Леля спасла нас всех: лодку могло угнать ураганным ветром на середину реки, перевернуть, и мы могли бы все утонуть в ледяной
воде. Но Бог пощадил нас, неразумных дитятей, и послал нам свое спасение.
Это было для нас хорошим уроком. После этого случая  мы  никогда  уже
больше не решались без взрослых кататься на лодке. А тетю Лелю мы боготворили всю жизнь.
              Вспоминаю  еще  один  случай,  когда  я  уже  оказался  спасителем
утопающего. И какого! У нас, насколько помню, всегда было много домашних животных: одна-две собаки и две-три кошки. И надо же этому случиться, что  ( как  раз  во  время  половодья ) кошка  окотила  шесть – семь котят. Дома есть кошка и кот, а тут еще семеро появились. Кому они нужны!? Ясное дело, что от них будут избавляться. Кошка  была  очень  умная. Она  будто понимала, что  ее  котят в  живых не  оставят, так как на селе в каждом доме было  по две кошки минимум. А  почему так? Да потому, что мышей и крыс в селе хватало. Так  вот, Мурка  из-под  печки  тайно  перетаскала  котят  на погребницу  и  закопала  в  сене. Мама  собиралась  котят  утопить, а  их  под  печкой  не  оказалось. Она стала  их  искать  и  не находила. Наткнулась  на них  случайно, когда  брала  охапку  сена  для  коровы. Мурка испугалась  и убежала, котята  начали  пищать. Мама  собрала  их  всех  в  подол   своего
фартука  и понесла  топить. Вода была рядом, она  разлилась уже  по всему 
огороду. Я знал, где  находились котята,  и хотел  их  спасти. Когда  мама  их
обнаружила, я  был  во  дворе  и  спрятался  за  сараем, чтобы она не увидела  меня. И, как только она побросала  котят  в  воду, тут  же  повернулась  и
быстро  ушла, заплакав.  «Господи! Прости мой грех!»- услышал я и  понял, что ей  тоже было  жалко их. А  мне  как  было  жалко: слезы, как  крупные   
бусинки, катились  по  моим  щекам. Котята   еще   барахтались   в   воде.  Я     схватил  длинную  доску  и  стал  ее  подталкивать  к  ближнему  котенку. Он
как-то  уцепился  коготками  в  нее, и это его спасло, а все  остальные котята
утонули. Я потянул доску вместе с котенком на себя и вытащил его из воды,
сунул себе за пазуху и побежал домой. Нашел  какую-то  тряпку  и  начал его
растирать, чтобы  шерстка  на  нем  скорее  высохла. Затем  отнес  его  на
погребницу  к  Мурке. Она  была  счастлива, что  было  ей  кого  кормить
молоком  и  ласкать, облизывая  шершавым  языком. Она  усердно мурлыкала. Так, видно,  она  выражала  свою  благодарность  мне  за  спасение  ее малыша. Я  же  думал, как  теперь  предотвратить  домашнюю  «грозу», что сделать, чтобы  мама  оставила  этого  котенка  и  не  догадалась, что  это   я спас  его. Она  сама  была  в  этот  день  очень  расстроена  своим  поступком. Вечером  я  подошел  к  ней  и  сказал: «Мама,  ты, кажется, еще   одного котенка  не  нашла  у  кошки. Она  сейчас  с  ним  на  погребнице  в  холоде  лежит  и  плачет, что  у  нее  только  один  сынок  остался. Раз  уж  так вышло, давай  я  принесу  их  домой и положу в теплое  место, на печку». Мои слова тронули  сердце мамы, и  она  разрешила  оставить  котенка. У  меня  все  это  время  тело было,  как  будто  сковано  чем: дышать  было  тяжело. Это,  всего скорее, было  связано с тем, что мне  пришлось солгать  маме. Но после таких слов мамы (она, видимо,  обо  всем  догадалась и простила меня) я облегченно вздохнул, словно вытолкнул из себя  что-то   невероятно тяжелое. Мне вдруг сильно захотелось спать. Я забрался на печку к бабушке и сразу же заснул сладким сном рядом с кошкой и ее  спасенышем.
             Судьба котенка оказалась, однако, незавидной. Правда, пока он рос
и входил в силу, все было хорошо. Его все в семье любили и баловали. Я 
часто подкармливал его чем-нибудь вкусненьким. Он был особенно дружелюбен со мной. Часто спал вместе со мной, с удовольствием мурлыча свои песни. Он превратился в огромного кота Ваську, который любил сладко
 есть и сладко спать. Целыми  днями  он  блудил  и  спал, на мышей  не
охотился. Превратился в такого отпетого бездельника, лизоблюдника и 
ворюгу! Он забирался в погреб и слизывал сметану в горшках, воровал яйца
у кур из гнезда, разбивал их и съедал ( Как это он делал, совершенно непонятно.), ловил и съедал у кур выведенных маленьких цыплят, а  у гусей – гусенят. У мамы, в конце концов, лопнуло терпенье  от  его отвратительных
выходок. Однажды она попросила  кого-то  из  мужиков  лишить  Ваську
жизни. У мужика, что пытался его убить, были исцарапаны в кровь руки,
вся грудь, лицо и шея. Так Васька боролся за свою жизнь. Мужик сильно
ударил его головой о пенек, но Васька вырвался из его рук и убежал под
колхозный амбар. Вечером, когда он вернулся домой, его вновь поймали.
На этот раз  два мужика накинули ему веревку на шею и удавили. Как  это
было страшно: Васька хрипел, хватался  лапами  за  веревку, дергался  и
извивался, а  затем  затих. Мне было очень жалко его – всю жизнь  я  не
мог простить  мужиков  за  то, что они так зверски погубили  Ваську. Хотя,
вероятно, Васька сам был виноват:  своим поведением он возмутил всех
и  за  это  поплатился, получив  такое  жестокое  наказание. Я  подобрал
Васькино  мертвое  тело, взял лопату и вырыл ямку за   болотцем, обложил
ее  лопухами  и  схоронил  своего  любимца. До  переселения  я  постоянно
навещал Васькину могилку, особенно  когда  мне  было  плохо  и  хотелось
кому-то  пожаловаться  в  трудную  минуту.
            Родная Ерзовка! Каким  благодатным  раем  ты  была  для  нас, детей!
Какая красота природы, какие ее богатства окружали нас! Мы этого в детские
годы просто не осознавали. По-настоящему поняли это, только став взрослыми, через много-много лет.
             В селе у нас было пять улиц: Каменная, Курмышка, Гора, Новая линия 
и Конец - самая длинная улица. Я жил с друзьями в Конце, наш дом находил-
ся в середине улицы. У многих дома состояли из одной большой комнаты с полатями  и  сеней. Наш дом стал ветхим, и отец решил его перестроить.
              В семье Афанасьевых (дедушки Ивана и бабушки Александры) было
пятеро сыновей: Федор, Антон, Андрей, Кузьма и Николай - мой отец, самый
младший из братьев. Старшие братья все поженились, построили свои дома,
отделились и жили своими семьями,  а  мой  отец  остался  с  родителями   в 
старом  домишке. Уж  очень  ему  хотелось  построить  большой  новый  дом,
но  средств  не  хватало.  Да  и  в  какой  колхозной  семье  водились   лишние   
деньги? Мечту  пришлось  отложить, хотя  отец  работал  не  покладая  рук.
                В 1927 году  отец женился ( ему было 22 года, а маме- 20 лет). Через три года после женитьбы семья пополнилась: родилась старшая сестра 
Надежда, спустя еще два года - сестра Галина. Я же появился на белый свет,
когда  маме было 33 года, а отцу  шел 36 год,  то есть через девять лет после рождения Галины. Отец был не только хорошим работником, но и активным общественником. С 1930 года он являлся членом Ерзовского сельского Сове-
та. В  1934  году  он  вступил  в  Охотокооперацию, регулярно платил  паевые 
взносы в кооперацию и членские  взносы за охотничий билет (право охотиться). Охоту он очень любил. Охотился на уток и гусей, зайцев и лис, волков и лосей. Принося тем самым  доход  в  семью  и  обеспечивая питанием.  Работа в колхозе связывала его по рукам и ногам, а ему хотелось быть более свободным, больше времени находиться на природе. И за 5-6  лет до  войны отец  вышел  из колхоза  и  устроился  работать  лесником  в  Чердаклинское лесничество Ульяновского лесхоза. Со всем семейством он переехал жить в лес на кордон четвертого участка. Этот участок являлся зоной, где на лесных  делянках трудились заключенные, которые заготавливали лес для строительства  объектов  и  на  дрова.  Жили  они  в  бараках,  обнесенных  колючей проволокой, и находились постоянно под надзором конвоиров. Общаться  с ними запрещалось. Рядом с кордоном находилось огромное озеро. Отец по распоряжению начальства ловил в озере карпов, сазанов, раков и отвозил в зону. Чуть дальше , в  метрах пятистах, находился домик бакенщика. Сестры бегали к нему в гости. Бакенщик по вечерам  брал фонари  и отправлялся  к обрывистому берегу речки Княгиньки , притоку Волги. Он  садился  в  лодку,     плыл к бакенам и вставлял в каждый из них зажженный  фонарь, чтобы катера и пароходы ночью не сели на мель. Княгинька была широкой и полноводной рекой с быстрым течением и обилием рыбы. В ней рыбаки ловили щук и окуней, лещей и судаков, стерлядей и осетров,  сомов и белуг. Отец тоже часто ловил рыбу в Княгиньке. Когда он привозил стерлядь или сома, мама пекла  огромный рыбник и угощала всех приехавших из села родственников.    
Работая лесником, отец  все-таки  осуществил свою мечту о постройке нового дома.  Он заготовил добротные бревна на замену  сгнившим  в старом доме, подготовил сруб просторной кухни  и  на своей лошади все перевез в село. За год - два  до войны  он перестроил дом: полностью перебрал его, сделав   фундамент   из  прочных   дубовых  венцов  и  заменив  сгнившие бревна, присоединил к передней части дома сруб кухни. Получились  две большие  комнаты. Еще пристроил новые сени с кладовкой и парадное крыльцо. Внутреннюю часть двора тоже расширил и занял  разными  постройками. Весь  двор представлял собой огромный сарай  в  форме  прямоугольника  и  окружен  высоким  в 3-3,5  метра  плетнем. По всему периметру построек  была  установлена  двускатная  крыша. Над всем двором на дубовых столбах  с помощью  жердей  были  сделаны широкие и длинные повети.  Под ними  в жару и пургу пряталась  наша скотина. На зиму на повети метали стог-два  сена для овец, коровы и лошади. Сразу за домом  был  погреб, обнесенный бревенчатыми стенами (погребница), за ним такой
 же  хлев  для свиней, рядом хлева для овец, кур и гусей, для коровы и лошади. И еще в правой  стороне двора была поставлена  большая конюшня-
в холодные зимы в ней содержали  всех: и скотину, и птицу. Вход  во двор   
и выход  обратно  был через  парадное крыльцо  и малые ворота, а въезд   и 
выезд на лошади - через большие ворота, закрывавшиеся на щеколду и брус.
Вот  такой  добротный  дом  с  множеством  строений  внутри  двора  оставил
отец  семье, уходя  на  войну. Жить  в  нем  было  комфортно.
             Все годы войны, да и послевоенные тоже мы, дети, в основном были на попечении бабушек. Отцы, я уже  говорил, у  большинства  погибли  или   
пропали  без  вести. Матери, главные кормилицы  в  семьях, днями и ночами   неустанно  работали. Бабушки  занимались  хозяйством, а мы  собирались
группами  и  шли  в   лес за  ягодами.  Сколько  всевозможных  ягодных  кустарников  росло  в  нашем  лесу! Буквально за огородами – речка, за  ней-   
лес. А в лесу дикий лук и щавель, клубника  и  ежевика, брусника и барыня – княгиня. В  другую  сторону, за  полем,  находился  тоже  лес. В нем  собирали  малину и рвали орехи. Весну, лето и осень лес кормил жителей села. Взрослые  запасались  на зиму основательно:  ведрами и корзинками несли 
из лесу черемуху, калину, черную смородину, торловник (терн). Запасались
и  грибами. Собирали волнушки, рыжики, маслята, опенки, подосиновики  и,
подберезовики, грузди   и   белые  грибы. Некоторые  ягоды (черемуху, калину, смородину, терн)  и грибы ( подберезовики и белые)  сушили, чтобы
 печь с ними пироги. Терн замачивали в глиняной посуде, рыжики и грузди
солили в кадках. То-то было угощение на праздники! В лесу было много
яблонь и ранеток, поэтому  ими запасались тоже. В селе  не занимались
садоводством, так как все давал лес. Сады были только у Егора Кузьмина  и
Степана Каргина. Кое у кого, правда, в  огороде  росли  черемуха или груша,   
 а еще крыжовник. Лес  обеспечивал  сельчан  и  лыком.  Из  лыка липы
 старики плели лапти и ступни, изготавливали кузова и кошелки.  И еще
лес обеспечивал всем необходимым, чтобы строить дома, конюшни и бани, 
делать телеги и тарантасы, дровни и сани, а главное – обеспечивал дровами,
без чего нельзя было ни печь, ни голландку, ни баню истопить. В лесу добывали и мед,  находя  скопления  диких  пчел  в  дуплах  больших  деревьев. А сколько в  лесу было целебного разнотравья!  Лекарств  не было. Разве  что хинин  употребляли   от  лихорадки. Каждая  семья  запасалась  зверобоем, душицей, чередой, Иван – чаем, тысячелистником, цикорием, чистотелом, липовым  цветом, корой  крушины  и другими  травами. Собирали  и цвет ландышей  и  ромашки, горицвета  и липы,  бресклет  и  сдавали  за  деньги заготовителю  лекарственных  трав, который  все  отвозил  в  город. Там  из трав  фармацевты  делали  лекарства, а  бресклет  отправляли   на  заводы, где  изготавливали  каучуковую  резину  для  самолетов. Нас, детей, тоже заставляли   участвовать  в  сборе  целебных  трав, семян, а  также  коры   крушины  и  бресклета. Это позволяло  хоть  чуть-чуть  улучшить  материальное  положение  в  семьях.
              Большую  радость  не только  нам, детям, но  и  взрослым  приносили   
родники. А  сколько  их  в  окрестностях  села  было, не  сосчитать. Много  их
било  из-под  земли  вдоль  берега  реки, много  их  пряталось  и  в  лесу.
Вода  в  них  была  ледяная, кристально – прозрачная - целебная. С  каким
упоением, бывало, пьешь, наклонившись  в  тот  или  иной  родник, и  никак   
не  напьешься  этого живительного  элексира бодрости. И  что  удивительно:  горло  никогда  не  болело, а  вместе  с  водой  прибавлялись  только  сила
 и  здоровье. Поэтому  мы  и  бегали  часто  к  родникам – нашим  целебным
 источникам. Окружающая природа согревала, хранила и спасала нас и   
являлась той живительной силой, которой она наполняла всех.
               В годы войны, да и в первые послевоенные жить было неимоверно
трудно: все продукты сдавали государству, чтобы обеспечить армию всем
необходимым. Каждый дом в селе был обложен натуральным сельхоз налогом: сдавали картофель, мясо, молоко, масло, яйца, шерсть, овчины.
И после войны этот налог сохранялся долгие годы, кажется, до 1956 года. С 1946 года (огороды) приусадебные участки обложили вообще непомерными налогами, даже за фруктовые деревья ежегодно надо было вносить плату ( плодоносят они или нет -  все равно плати).Так что в те годы многие семьи голодали  и вынуждены были, чтобы выжить, питаться конориками, конским щавелем, степной кашицей, лебедой, диким луком. Из отрубей и картошки пекли хлеб, сидели на тыкве и свекле, но выжили, выстояли.   
               Война закончилась – началась подписка на облигации займа. Деньги нужны были, чтобы восстанавливать разрушенные села и города, заводы и фабрики, выпускать для населения страны товары первой необходимости. В этих целях, чтобы иметь средства, государство выпустило облигации стоимостью в 50. 100,200 и более рублей. Представители власти ( села ) проводили собрания, разъясняли, что каждая семья в обязательном порядке   
должна выкупать эти облигации, чтобы помочь государству. И помогали!
    Председатель и секретарь сельского Совета, а с  ними библиотекарь,    
учитель, завклубом, фельдшер и налоговый инспектор ходили по домам и   
убеждали, на сколько рублей в состоянии выкупить облигации та или иная
семья. Может, и не в состоянии, однако они уговаривали, угрожали, стыдили  и все – таки заставляли это делать. Все заранее подписывались, на какую сумму выкупят облигации в течение 5-6 месяцев. Многие сами еле-еле  сводили концы с концами, а в займы государству давали, надеясь, что наступит время и государство все вернет сполна. Да. Вернули... Только в 1958     году прекратился выпуск  обязательных  для выкупа населением облигаций  государственного займа. А возврат денег по займам был проведен в конце 70 –х - начале 80 – х годов, да только вместо весомых рублей, которые  сами в  40-50-е годы сдавали государству, получили обесценившиеся копейки. 
               Вспоминаю и об одной беде, о которой поведала мне мама, когда         
была еще жива. В Ерзовке жил непутевый Яшка Балябин. Этот Яшка люто
ненавидел моего отца за то, что он перешел ему дорогу: Яшка хотел жениться на маме, но отец отбил ее у него. Ненавидел и за то, что у отца  с
мамой жизнь складывалась: родились две дочери. Отец стал лесником. Семья жила в достатке. А Яшка, как был бездельник, пьяница, драчун и ворюга, таким и оставался. Он всю жизнь мечтал отомстить отцу.          
               В селе не любили Яшку, все сторонились его. Матери даже пугали
своих детей им, если они не слушались: «Смотри у меня – отдам Яшке. Он тебе голову – то в момент открутит». Ни одна девка в селе за него замуж не
шла. И тогда он стал похаживать на вечерки в Ботьму, где жили мордва. Деревня Ботьма находилась в трех километрах от Ерзовки, на взгорье. И здесь Яшка приглядел красавицу Ульяну ( Ульку ). Уговорил ее, поженились, но он вошел  в зятья, так как Ульяна не могла оставить больного и престарелого отца. Старик выдал за него дочь с условием, что Яшка переедет жить к ним. Яшка согласился. Женившись, он так и продолжал куролесить : вел разгульный и воровской образ жизни. Об этом судачили все женщины  в
Ерзовке и Ботьме. Постоянно он бы.л замешан в каких-то пьяных драках,
темных делах, связанных с кражей вещей, скота. И этот Яшка вскоре близко сошелся с цыганами табора, осевшими в какую – то суровую зиму в Ботьме.
Им-то он пришелся как раз кстати. Яшка часто заглядывал к ним. Он сообщал,
где и у кого можно со двора украсть ночью лошадь. Подсказывал, как легче
подобраться к тому или иному дому, откуда можно увести доброго жеребца.
Цыгане его за это хорошо угощали. Домой он возвращался сильно пьяный,
устраивал скандал, бил свою жену Ульку и гонял ее по деревне.   
             И вот теперь с помощью цыган Яшка задумал расправиться с отцом.
Он вызнал, в какие дни и в какое время отец приезжает с кордона в село и
подговорил цыган убить отца, забрать его коня и ружье. Цыгане, видимо,
согласились. И в тот день, когда отец должен был поехать в село, Яшка съездил в лес, побывал у бакенщика, соседа по кордону, узнал от него, что
отец  действительно к вечеру поедет в село, и сам решил быстро вернуться   
в деревню. Когда он возвращался домой, то видел, как двое ерзовских, муж
и жена, откапывали стог сена из-под снега. Приехав в Ботьму, он сообщил
цыганам, где они должны встретить отца, а если повезет, и еще одну подводу с людьми, у которых тоже можно будет отобрать лошадь.
              И надо же было так случиться, что в этот день Захаров Сергей с женой 
Зиной поехал в лес за сеном. Зина являлась дальней родственницей мамы: она приходилась племянницей троюродной сестре мамы -  Марфе   Пузановой.
               Стога сена были на дальних делянках и сильно занесены снегом. Пока они откопали стожок из-под снега, время уже перевалило за полдень. А 
Как закончили навивать воз сена на дровни, уже стало совсем темно. Зимой
ведь день очень короткий -  быстро темнеет.
              Когда Сергей с Зиной проехали большую часть пути, цыгане уже скакали на своих конях по лесной дороге им навстречу. Въехав глубже в лес,
они вдруг увидели подводу с сеном и решили воспользоваться случаем, что
им в руки идет еще одна добыча, а то, что на возу два человека – наплевать: 
убрать – и все. Тем более, кругом лес – никто не увидит и не услышит.
              Цыгане встали поперек дороги так, что проехать с возом сена было
невозможно. Сергей слез с воза, спросил, в чем дело. Трое цыган набросились на него, и завязалась борьба. Зина на возу стала кричать изо всех сил, что их с Сергеем убивают. В селе услышали крики о помощи. Жившие на краю Конца мужики дружно собрались, чтобы  помочь  кому- то из сельчан. Они пока не знали, кто звал их на помощь.
               Сергей в неравной схватке ослабел, и один из цыган, изловчившись, нанес ему удар ножом прямо в сердце. Затем они все набросились на Зину.
У нее на шее был длинный вязаный шарф, его они и затянули на ее шее. Вслед  за этим они выпрягли лошадь и погнали ее с собой. Через несколько
минут лошадь заупрямилась и остановилась. Она словно поняла все и не
хотела покидать своих хозяев и подчиняться чужакам - убийцам. И именно
в этот момент  Зина, бывшая беременной вторым ребенком,  как – то раздышалась ( Позже женщины говорили, что это ребенок внутри нее помог 
этому). Она поднялась и полураздетая, с шарфом на шее, побежала (как могла) в село и снова стала звать на помощь. Эти крики услышали цыгане,
остановившись из-за строптивости хозяйской лошади. Они быстро повернули назад и, схватив Зину, удушили ее тем же шарфом окончательно, а затем вновь углубились в лес, навстречу моему отцу, и стали ждать его. В это самое  время мужики из села выехали на двух санях с ружьями, а с кордона в село порожняком ехал мой отец. Он вез только продукты сестре Наде, которая начала учиться  в школе и жила в селе у дяди  Сергея Фролова. Мужики из села, въехав в лес, обнаружили на дороге удушенную Зину, а через метров пятьсот и труп Сергея рядом с возом сена. Вокруг никого не было. Непонятно было, где же убийцы. Кто-то из них перепряг свою лошадь  в дровни Сергея, а свои пустые привязал к другим  саням, на которые положили тела убитых супругов и поехали в село. По телефону из сельсовета вызвали из Чердаклов  милицию.  Цыгане в это время спрятались близ дороги, в высоких кустах вперемешку с камышами. Вскоре они услышали звон колокольчика на дуге лошади отца. У двух из них были обрезы. Они приготовились и, как только отец поравнялся с ними, стали стрелять в него. Отец не растерялся, схватил свою двустволку, раз за разом выпалил в ответ. Он быстро перезарядил ружье и снова выстрелил по кустам. Нахлестывая лошадь, он стремительно помчался в село. Цыгане поняли, видимо, что он их перестреляет, и не  решились его преследовать, а быстро ускакали в Ботьму. Отец примчался в село и узнал, что до него на дороге убили Зину с Сергеем. Он рассказал, что  на него тоже пытались напасть. И, по всей видимости, это были цыгане из Ботьмы, так как он, когда стрелял, слышал, как они матерились и что-то 
кричали по-цыгански.
               Приехавшие утром милиционеры и следователь сначала поехали на
место убийства, но ничего обнаружить не смогли, потому что ночью была
метель и замела все следы. Только пятна крови от ран Сергея алели сквозь снег. Отец им тоже не мог помочь, так как конкретно он лиц цыган не видел,
да и самих тоже. Милиционеры и следователь побывали в Ботьме, ходили
к цыганам, но лошади Сергея, конечно, не нашли. Цыгане, возможно, перегнали ее в другой табор, а может, и продали в какое-то село.
              Через три дня все жители Ерзовки хоронили Зину с Сергеем, плач   
стоял стеной. Плакали все по невинно убиенным. В народе поговаривали,
что видели, как Яшка Балябин в полдень мчался, как бешеный, на свой
лошади в Ботьму, что это он сообщил цыганам о Зине с Сергеем, и те сотворили злодейское убийство. Об этом рассказали и следователю. Яшку,
подозреваемого в сговоре с цыганами, забрали и увезли в Чердаклы.
Доказательств конкретных не было ни у кого. Яшку подержали дня три в
милиции и отпустили. Разве он дурак совсем, чтобы признаться, что это он
навел цыган на кражу лошади, а те не только лошадь украли, но и людей
убили. Этот сговор для него мог обернуться расстрелом по суду.
              Но суд  Всевышнего  Господа Бога нашего вскоре покарал его.
В начале лета Яшка так загулял, что целую неделю ходил пьяный по Ботьме.            
Он снова начал бить и гонять свою жену Ульку. И вот в один из таких дней ее
престарелый отец , услышав вопли дочери, поднялся с постели, взял в сенях
косу и со всего размаха вонзил в шею извергу - зятю. Яшка упал, как
подрезанный сноп. Эта весть моментально облетела жителей Ботьмы и нашей Ерзовки. Мы, ребятишки, бегали смотреть на Яшку. Мы же все боялись его и хотели удостовериться, правда ли, что душегуб получил за свои
подлые дела заслуженную кару. Мы убедились, что он действительно мертв:
его тело лежало перед  домом , лицо его было покрыто какой-то тряпкой.
Подъехал милиционер на лошади и всех нас прогнал. Мы все облегченно
вздохнули, что нам теперь больше не надо бояться Яшки, наперегонки 
побежали обратно в Ерзовку и дома каждый рассказал, что видел в Ботьме. Даже хоронить Яшку никто  в деревне, кроме жены да ее двух-трех соседей, 
не пришел, потому что не заслужил он этой чести у односельчан и жителей
Ботьмы. Отца Ульяны хотели, вроде, забрать в милицию, но за него вступились соседи, так как старик слег совсем и уже больше не вставал, а через  неделю и  умер. Вот его-то хоронили вся Ботьма  и наши ерзовские, 
потому что это был всеми уважаемый труженик и просто хороший человек.
              У Зины и Сергея сиротой остался сын Колька, которыйвсе время ходил согнувшись, и за это получил прозвище Крючок. Его взяли к себе в семью 
родственники Сергея – Николай и Надежда Захаровы. Семья была дружная, и 
Колька постепенно оттаял душой, принял их за родителей. Парень вырос, что
надо, добрый, веселый, красивый, работящий. Большой помогой  стал он семье. Окончил начальную школу. Работал в колхозе. Отслужил в армии и
женился на Шуре Степановой, девушке под  стать ему. Бог послал ему хорошую жену и даровал хорошую жизнь.
              Особо  хочу  рассказать, что  помню, о  своей  любимой  бабушке.
Бабушку Александру самое по жизни можно было назвать святой. Она была
порядочной, честной, справедливой и милосердной. Сейчас таких людей
в нашем обществе, наверное, уже нет. Во всяком случае, я не встречал. Она никогда ни на кого не кричала, не сердилась и не обижалась на тех, кто делал ей что-то плохое. Она только  говорила: «Бог с ними! Бог он все видит и сам рассудит, кто прав, а кто виноват. Господь каждому воздаст по заслугам. Я не судья поступкам людским. Одно скажу: жить и поступать надо по совести, по –  божески. Тогда  в твоей жизни все  ладно будет».
              Бабушка со всеми была обходительной, доброй,  мягкой, человечной.
Она всегда откликалась на чужую беду, на чужое горе и, как могла, оказывала помощь материально или поддерживала морально, давала добрый и полезный совет. За это ее все уважали в селе, называли не по имени, а лишь  по отчеству «Максимовна». Только и было слышно, как часто
соседки  делились  между  собой. Одна: « Пойду, посоветуюсь  с Максимовной»,  другая:  « Пойду займу у Максимовны»,  третья « Иду  к  Максимовне,  уж она-то поможет, не откажет».
               Запало в память мне и то, что бабушка Александра была очень набожной: она соблюдала все посты и церковные праздники. Ежедневно утро у нее начиналось с молитвы, и вечер заканчивался так же. В течение
дня она тоже молилась перед иконами. Основные  иконы у нас находились  в передней, в левом углу, где было несколько больших икон в рамках  под стеклом, а на кухне, тоже в переднем углу, слева, стояли на полочке  три
небольшие иконки. Всяк входящий в дом, переступив порог кухни, обычно
молился на них. Бабушка по большим церковным праздникам  зажигала
лампадку (она была подвешена на цепочке к потолку) перед иконами и
усердно молилась, шепча молитвы и отбивая земные поклоны, в передней.   А в обычные дни она молилась перед иконами на кухне, где ежедневно
утром и вечером зажигала лампадку, стоящую на полочке у икон. Бабушка знала большое количество молитв и стихов (церковных песнопений) и сама
очень красиво пела их. С детства она и меня приучала к молитвам и пению
стихов. И мы вдвоем  неплохо это делали. Особенно хорошо у нас выходило,
когда мы пели: «Ванька-ключник злой разлучник» или «Напой, самарянка, холодной водой, несчастный  скиталец стоит пред тобой ». К сожалению, их
содержание  я уже не помню.
            Бабушка Александра с помощью молитв лечила (заговаривала болезни) детей. К ней матери несли и вели детвору со всего села. Она заговаривала боли у детей, читая молитвы от крика, дурного (злого и завистливого) сглаза и молитвы, чтобы пропала пуповинная грыжа или спал жар. Она наливала в кружку остывшей кипяченой воды и шептала над ней какую-то молитву. При лечении каждой болезни читала свою новую молитву. Прочитав молитву, она слизывала у ребенка со лба жар и трижды сплевывала через левое плечо. Грыжу она заговаривала, водя пальцем вокруг пупка. От сглаза и крика читала молитву и несколько раз, набрав в рот воды из кружки, опрыскивала ею лицо ребенка. И каждый раз заканчивала лечение тем, что давала ребенку попить этой заговоренной воды, а остаток  выливала под пяту двери. Как правило, дети после одного-двухразового лечения выздоравливали. Никакой платы ничем абсолютно ни с кого она не брала. Говорила только: «Вот и хорошо, что моя молитва Господу  Богу дитю помогла. Мне это и радость. Слава тебе, Господи, что помогаешь нам грешным ».                рассказывала, что в Умела бабушка и гадать по обычным простым картам. Могла легко, разложив карты, рассказать просительнице (обычно молодой девушке), что у нее в жизни было, что есть сейчас и что будет дальше. Чаще всего та или иная девушка спрашивала, выйдет она замуж в этом году или нет. Женится на ней тот парень, на кого она загадала, или нет. Бабушка всегда давала точный ответ. Но делала она это всегда с большой неохотой, говоря, что гадание – это грех.                Бабушка рассказывала, что в молодые годы вместе с другими женщинами она посещала святые места. Ходили пешком на расстояния в несколько сотен километров, останавливаясь на ночевки в разных селениях. Даже, когда наступила старость, она ходила к святому источнику Николая Угодника в Промзино( ныне  село Сурское). Говорила, что шли с остановками, ночевали в деревнях, где их пускали. В Промзино взбирались на высокую гору, где был источник, в котором, по рассказам старожилов, нашли икону самого Святителя Николая. Паломники исцелялись у источника: слепые прозревали, с трудом передвигающиеся начинали нормально ходить. Многих верующих покидали болезни, мучившие  их долгие годы.
             Особенно любила бабушка ходить в церковь села Ивановка, где
поклонялись храмовой иконе Боголюбской( в народе- Боголюбивой) Божией
Матери. К этой иконе люди стекались со всех концов страны, так как она, по
словам очевидцев, очень многим помогала исцеляться от разных болезней,
которые даже врачи не в состоянии были вылечить. Целые толпы верующих
стекались сюда, в Ивановку, каждый год 1-го июля на престольный праздник, принося дары иконе и пожертвования на расходы церкви.
               И вот как-то бабушка Александра сказала, что возьмет меня с собой
в церковь на этот праздник. Я обрадовался несказанно, потому что очень
хотел  побывать  в  ивановской  церкви, увидеть  своими  глазами  икону Боголюбивой Божией Матери, о целительных свойствах которой из селения
в селение передавались целые легенды.
                Встали мы очень рано, умылись,  помолились, позавтракали и тронулись в путь. А дорога была далекая: нам, старенькой бабушке и шести-
летнему пацаненку, предстояло пройти километров 25.День выдался жаркий, солнце так и припекало головы. В начале пути было легко, но постепенно ноги стали уставать, наливаться свинцом. Мы делали короткие 
остановки где-нибудь под кустами или деревьями. Первая большая передышка  у нас была в селе Юрманки. Бабушка пред нашим уходом из дому захватила узелок с едой. В Юрманках мы оказались в обеденное время. 
Сели на травку, перекусили и попили водички из колодца. Благо, что ведерко
на барабане колодца  имелось. Передохнув,  двинулись дальше. По дороге 
к нам присоединилась  юродивая Паша (Прасковья) Кочуркина, проживавшая в Ботьме. Мы, дети, боялись ее, так как давно знали ее. Она ни с того ни с сего могла ударить палкой, кинуть камнем или комом грязи. Ей на 
вид было лет 30. У нее была невероятно большая голова с редкими волосиками. На голове желтый платок, по краям с мелкими цветочками. Она
повязывала  его своеобразно, как чепец, или распускала концы вниз. Часто
его теряла, возвращалась назад и подбирала. На ней постоянно была какая-
 то бордовая кофта, поверх нее цветной мордовский сарафан, расширенный к низу. На ногах она носила то резиновые глубокие калоши, то какие-то
непонятные  ботики. Руки у нее были пухлые, короткие. Все тело полное,   
обрюзгшее. Походка медленно-сонная, грузная. На плечах всегда висела торба(в форме длинного мешочка),  в нее она складывала подаяния, в основном продукты, поэтому  за ней бегала целая свора собак. Чтобы они от нее отстали, Паша отдавала им все продукты, а сама часто оставалась голодной.
              Так вот, идти с этой самой Пашей в церковь стало труднее. Она 
большую часть дороги пыталась затеять  игры то в прятки, то в догонялки,
то в лягушечьи прыжки. Я хныкал, так как устал от ее приставаний, бабушка
уговаривала ее прекратить все игры. А что с нее возьмешь - она же словно глупый ребенок. Единственное что нас выручило, это то, что она вдруг стала засыпать на ходу. Это с ней такое  частенько бывало. Все в округе знали, что
она может спать на ходу. Иногда по улице она шла дорогой, потом, через   
некоторое время, уходила в сторону и ударялась головой о чей - нибудь
амбар, или угол дома, или огородный столб. Тогда снова полусонная
вскидывала глаза и поворачивала на дорогу. Так и на этот раз, когда она стала засыпать на ходу, мы ускорили ход и оторвались  от нее.
             До Ивановки мы делали еще несколько передышек. Хорошо, что  от
Юрманок  до Ивановки дорога шла лесом, поэтому было не так уж жарко, да
и день клонился к концу. Поздно вечером мы вошли в Ивановку. Выходя  из 
леса, я  увидел  на  пригорке  величественное  здание  церкви. Кресты  на куполах ярко горели, купола башенок переливались  причудливыми цветами
красок  под  лучами  заходящего  солнца. Сама  церковь, окруженная хороводом   белоствольных  стройных  березок, находилась  за  оградой.
 От такой красоты дух захватывало, какая-то неожиданная радость распирала
грудь. Бабушка опустилась на колени и меня заставила сделать то же самое.
Мы благоговейно помолились,  поднялись с колен и вошли в село. Народу в селе было полно, так как отовсюду приехали и пришли на праздник иконы 
Боголюбивой  Божией  Матери. Бабушка, идя  от  одной  избы  к  другой, спрашивала, нельзя ли переночевать. В каждой избе людей было много.
Наконец, в одном доме  нам предложили  переночевать в сарае. Мы согласились. Нам дали по фуфайке, чтобы укрыться, а спать можно было
прямо на соломе. Определившись с ночлегом, мы сходили в церковь к вечерней службе.
               Внутреннее пространство церкви было большое, но народу собралось очень много, и мы с трудом протолкнулись вперед. Стены церкви были увешаны большими и малыми иконами, местами расписаны сценами 
из Евангелия. Впереди – золотой резной иконостас.  На нем – большие   
фигуры Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и других святителей. Я не
понимал, кто изображен на иконах, узнал только распятого на кресте Христа
и под сводами главного купола его же, но в прекрасных одеждах и рядом с ним парящих в облаках ангелов.
               Икона Боголюбивой Божией Матери была установлена на каком- то
странном сооружении в виде очень высокого кресла без спинки и сиденья. 
              После отпущения священником грехов, все слушали стоя службу, 
временами  кланяясь  до  полу, а затем  стали  прикладываться  к  иконе  и
подныривать через отверстие в кресле под нее и, оказавшись уже  с  другой
стороны иконы, шли друг за другом к выходу.
               Переночевав в сарае, утром рано мы вновь пошли в церковь. Людей прибавилось  еще  больше. Утренняя  служба  была  долгой. Приехали  на
праздник, кажется, из Казани, Самары и Москвы архиепископы и много
священнослужителей   разного   чина. Служба   получилась   очень торжественная, доставляющая наслаждение. Какие сильные и красивые
мужские голоса священников звучали под сводами церкви! Песнопение их было чудесное. Праздничные ризы на них то кипенно-белые, то оранжево-
золотистые  переливались яркими блестками от горящих свечей. Я словно
окунулся в сказку.
                В конце праздника состоялось причастие всех, кто готовился к нему.
Это сколько  ж народу надо было причастить?! Поэтому причащали очень долго. Состоялось  и  водосвятие. Женщины  натаскали  в  ведрах  на коромыслах   воды. Два  огромных   деревянных  чана  были  заполнены доверху. После освящения, омовения святого серебряного креста, воду
стали  разбирать. Служители  церкви  разливали  ее  по  бутылям, банкам,
бидончикам, кувшинам, графинам, в общем, в то, у кого какая посуда  для
святой воды была.
               Еще до посещения церкви бабушка Александра строго предупредила меня, чтобы ни возле храма, ни внутри церковной ограды, ни в самой церкви я ни в коем случае не поднимал и не брал в руки никакие предметы, деньги,   
конфеты, узелки, которые могут быть заговоренными. И  если кто возьмет что-то, то  в него может болезнь другого человека перейти. А может, на него 
будет  наведена  порча. Бабушка  советовала  быть  подальше, если  рядом
окажутся  бесноватые, на  кого  напущена  порча  и  в  кого  вселились  бесы.
              Я действительно в ходе этих двух дней видел бесноватых. Первых двух женщин, порченых, увидел, когда их подводили к иконе Боголюбивой
Божией Матери. Вернее, одна женщина шла сама и вдруг, когда хотела приложиться к иконе, упала перед ней, лицо ее все посинело и почернело.
Затем она начала громко лаять и рычать, как собака. Ее подхватили мужики
под руки, приподняли с пола, пытались подвести к иконе, но она вся обмякла
и упала без дыхания. Ее быстро вынесли на улицу, на воздух. А другую женщину под руки вели к иконе, видимо, родственники. Не дойдя до иконы метра 2-3, она стала дико кричать, ругаться матерно, пинаться. На помощь
пришли молящиеся мужчины, но она вырывалась, кусала им руки, плевалась и извергала истошные вопли. Им с трудом удалось вывести ее из храма.                                Внутри церковной ограды таких сцен случалось немало. Было очень жутко               
от того, что слышалось, то где-то слева, то где-то справа, как с криком падают на землю женщины и начинают биться в припадке. Лица  их мертвенно-
синие, глаза или закрыты, или очумелые, а из ртов их изрыгаются матерные  слова и угрозы священникам.                Я видел, как одну женщину в церкви подвели к священнику. Он начал читать какие-то молитвы, чтобы изгнать из нее беса. Она же в это время мужским звериным рыком материла его и визжала, что не выйдет, не покинет тело. Бабушка меня быстро увела из церкви, и чем все закончилось, я не видел. Только бабушка через кого-то узнала, что беса из нее  священник  выгнал. После  чего  она, обессилев, упала  без  чувств, и ее родные унесли на квартиру, где остановились. К вечеру она почувствовала себя совершенно здоровой, а что было с ней в церкви, она ничего не помнила.
            Во второй половине дня наши, ерзовские, приезжавшие на праздник,
захватили нас с бабушкой, посадив в телегу, которую тащила бодрая и   
шустрая лошадка.
             Вот  таким  мне  запомнился  престольный  праздник  иконы Боголюбивой  Божией  Матери, который  ежегодно  отмечался  всеми верующими в церкви села Ивановка первого июля.
             В хрущевский период, примерно в 1962 году, по указанию райкома
партии церковь закрыли. Старушки-монашки долго сопротивлялись этому. 
Но, чувствуя, что им не устоять против силы властей, заранее припрятали некоторые старые иконы и в первую очередь икону Боголюбивой Божией
Матери. Так оно и вышло: однажды приехали с группой милиционеров
райкомовские работники,  отняли ключи у церковного сторожа и церковь
окончательно закрыли. Икона же Боголюбивой Божией Матери  в конце 80-х-
начале 90-х годов была передана монашками в церковь села Старая Майна,
когда вновь стали восстанавливать разрушенные и закрытые храмы. Я очень
рад этому. Все собираюсь поехать в Старую Майну поклониться  иконе
Божией Матери и помолиться ей, поблагодарить за поддержку и помощь,
что незримо оказывала мне, и попросить прощения за то, что долгие годы   
так и не сумел побывать здесь. Понимаю: бабушка непременно  укорила бы
меня за это. Ни в коем разе нельзя забывать почитать святых, помогающих             
нам в нашей непростой жизни. Бабушка никогда не забывала этого.
             Хотя бабушка и сама была в преклонных годах, она никогда не сидела
без дела. Она убирала в доме, мыла посуду, пряла из овечьей шерсти, сучила
пряжу, разматывала на клубки, вязала всем носки, чулки и варежки по несколько пар, с запасом. У нас всегда в доме и во дворе были чистота и порядок, благодаря стараниям бабушки. Маме некогда было следить за этим - она сутками пропадала на работе. Бабушка не уважала тех соседей, у кого в доме было грязно, не убрано. «Нечего ссылаться, что времени на уборку не хватает. Надо пораньше встать да руки приложить »,- говорила она. Даже
когда ей пальцы от постоянной работы скрючило (свело), она все равно находила себе работу: обрывала  с веточек ягоды калины, привезенные мамой из лесу, сушила калину, торн,  смородину, грибы. Она и нас, сестер 
и меня, приучала к порядку и чистоте в доме. « Поел - вымой за собой кружку, блюдо и ложку»,- требовала она. «Видишь грязно в доме - никого не жди, налей воды в ведро и вымой полы. Мусор во дворе - возьми метлу и подмети и в мусорную яму ссыпь. Перегниет - удобрение будет». Заставляла она следить и за чистотой в хлевах у скотины, чтобы с утра у всех в хлевах и    
стойлах было вычищено, а навоз отвезен за конюшню и сложен  в  общую
кучу для перегнивания.
         
            Мы были дружны с бабушкой. Один только раз в жизни я обиделся
на бабушку и глубоко обидел ее. Мне было лет 5 – 6. Из – за  чего у нас произошла  ссора, я  совершенно  не  помню. А  вот  то, что  обозвал  ее
матерным словом «б-ть», помню всю жизнь. И как это у меня вырвалось, я и сам не понял. Ужаснулся от сказанного, но было поздно. Бабушка заплакала:
«Заслужила на старости лет от любимого внучка. Ну, спасибо тебе, внучок».
Меня самого трясло от того, что произошло. Лицо и уши горели огнем. Мне 
Было стыдно – я убежал на улицу. Целый день не появлялся дома. К вечеру
поплелся домой. Иду, думаю, что мама вернулась с работы, и бабушка, наверное, ей уже обо всем рассказала, и сейчас будет жестокая порка. Но я   
уже сам приговорил и приготовил себя к этому. Знал, что виноват и наказание заслужил. Но, как говорят, пронесло. Бабушка ничего не сказала
маме. Я  это  сразу  понял, потому  что  бабушка, как  я  вошел, сказала: «Давай-ка мой руки  и  садись  за  стол - будем ужинать» .  Все сели за стол,
поужинали. Мама падала от усталости после работы и тут же ушла спать.
Сестры, Надя и Галя, собрались и ушли на посиделки. Мы с бабушкой остались вдвоем, стали молча убирать со стола и мыть посуду. «Ну, что, бесстыдник ! Опомнился, как обидел меня? Самому-то, поди, тоже на душе не сладко? Ты уж прости меня, старую, коль обидела тебя »,- сказала она.
И тут я не выдержал – разревелся. Совесть меня замучила. Я бросился к бабушке, уткнулся лицом в подол ее юбки, обнял  ее худенькие колени.
«Бабушка! Прости меня! Я больше никогда не буду тебя обижать! Ты у меня самая родная! Ты у меня самая любимая! »,- говорил я, захлебываясь слезами. Бабушка поглаживала меня по голове, а у самой слезы так и капали
мне на затылок, прожигая его насквозь. Наревевшись и немного успокоившись, я пошел спать, а бабушка опустилась на колени и стала молиться. С тех пор мы больше никогда не ссорились с бабушкой Александрой. Я очень жалел ее. И в те годы, у нее начались нелады с сестрами, особенно с Надей, я вступался за нее. Из – за  чего Надя часто
ругалась с бабушкой, я совершенно не понимал. С раннего моего детства,
насколько помню, Надя всегда  «воевала» с бабушкой.
           Мне ни разу не приходилось быть свидетелем крупных схваток сестер
с бабушкой. Но один раз я оказался участником очень неприятной сцены. Я
спал в передней. Видимо, уложили спать после обеда. Проснулся от какого-то шума. Слез  с  кровати, открыл  дверь  на  кухню. Там  сестра  Галина  с бабушкой вожжами связать руки и ноги Наде. Она, конечно, вырывается,
лягается, орет дурным голосом. Ей-то лет, наверное, 12-13 , а мне года 4 не
более. Бабушка устала неимоверно, удерживая Надины руки, сквозь силы
она попросила: «Колька, возьми-ка кочережку, а то мы с ней не справимся ».
Я кочережку–то  взял и спрашиваю: «А зачем вам кочережка?» - «А ты ее, ****ищу, по ногам, по ногам хлопай!» – «Зачем вы ее бьете, отпустите, ей же больно!»- кричу. Бабушка, совсем обессилев, села на пол. Галина посмотрела на меня с недоумением, почему это я встал на защиту виновницы. И в этот
момент, когда они расслабились, Надя вырвалась и убежала на улицу. Галя
стала кричать, что из-за меня  не смогли связать Надю и не наказали ее, как 
следует. Бабушка  поднялась  с  пола, махнула  рукой  и  ушла  в  чулан. Я 
обиделся, что на меня ни за что накричала Галя, и убежал на улицу, чтобы
найти Надю. Я хотел спросить, в чем она виновата. Надю я не нашел. Позже
только узнал: она съела килограмм конфет-подушечек в шоколаде ( это была
премия маме за ее ударную работу), спрятанных  в кувшине в  снегу, в погребе, к  большому празднику. Праздника не получилось-вышел большой
скандал. Вечером приехала мама и, как всегда, узнав обо всем, отходила поперечником Надю. Та долго выла за галанкой( голландкой ), потом залезла на печку там и заснула. Мне было жалко ее и обидно, что конфет из-за нее   
даже  никто  не  попробовал. Такие  конфеты  - это  же  была  просто удивительная редкость в то время!   
            Я все пытался понять, почему Надя все время конфликтовала с мамой
и бабушкой. Видимо, поскольку она была старшей из нас, детей, мама, уезжая на работу, давала ей много поручений по хозяйству. Надя или  не
успевала их выполнить до приезда мамы, или не справлялась, или не хотела
себя перегружать делами. Не знаю. Кроме того, бабушка  тоже заставляла ее
что-то делать по дому, но она не выполняла ее заданий. Часто Надя блудила:   
выискивала спрятанные конфеты, пряники, комковой сахар, крахмальные
мармеладки, патоку и другие сладости и потихоньку съедала их. Куда только мама не прятала сладости, в солому или сено, в снег, на подловке ( чердаке),
в ларе с мукой, в поленнице дров, в валенках, в подвале и других местах. Она
все равно находила, как собака находит себе пищу, по нюху. И еще ругали ее, 
наверное, за то, что она не хотела учиться в школе. Учеба ей давалась с трудом. Мама и бабушка заставляли ее делать уроки, а она их не слушалась.
Ну, и, конечно, снова  получала за это. Мама хватала полено у печки и начинала охаживать им Надю, а она кричала: «Дайте мне хоть фуфайку одеть, а то мне будет очень больно! Я все равно в школу ходить не буду!»
С великим трудом она все же окончила начальную школу, а Галя окончила
семилетнюю школу в селе Архангельское.
              Ну, а уж когда сестры совсем повзрослели, ссорились с бабушкой из-за того, что стали поздно приходить с посиделок и ночных гуляний с кавалерами. Бабушка не раз выговаривала им, что они неправильно ведут себя. Галя отмалчивалась, а Надя огрызалась на бабушку и устраивала   
скандал. Надя перестала слушаться бабушку, та была вынуждена рассказать
о ее поведении маме. Мама несколько раз сильно избила Надю. И после этого отношения у Нади с бабушкой окончательно разладились. Надя стала  требовать, а Галя ее поддержала, чтобы бабушка ушла жить к кому-то из   
сыновей. Бабушке тяжело было это сделать. Ведь она 25 лет прожила в доме с нашей семьей, и даже 10 последних лет после гибели отца она продолжала жить с нами, хотя у нее живы  были еще четыре сына. И вот теперь, чтобы 
прекратились скандалы с сестрами, она ушла. Вначале она жила в семье сына Андрея, затем – сына Антона. Но душа ее постоянно рвалась, конечно,                домой, к нам. Помню, как я бегал ее навещать, как сопровождал, неся ее
любимую подушку, жить от одного дяди к другому. С подушкой своей и еще
с узелком, в котором были заранее приготовлены одежда, покрывало, венчик, свечи и другие необходимые предметы, если человек умирает, она
никогда не расставалась. Подушка была для нее отдушиной: с ней она делилась самым сокровенным, жаловалась на тяготы своей жизни, изливала
душу, беседуя с ней, как с живым и верным человеком.
           Во время переселения бабушка Александра жила только в семье дяди
Антона. Этот сын больше других любил, уважал и почитал ее, и она это 
чувствовала. Она утратила зрение, почти совсем ослепла, сильно похудела.          
Когда я приходил, она ощупывала мое лицо, стараясь, видно, понять, как я 
Вырос и изменился за эти годы. Сердце мое сжималось от жалости к ней.
Последний год ее жизни я редко виделся с бабушкой, потому что учился в
городской школе в восьмом классе и во вторую смену. На дом ежедневно
по всем предметам задавались объемные задания. Кроме того, все дела по дому и по уходу за скотиной были только на мне, так как мама тяжело
заболела, а сестры жили своими семьями и очень далеко, в другой области.
Я все думал: вот начну после школы работать и заберу бабушку к себе. Но
в августе 1958 года бабушка умерла в возрасте 95 лет. В сельсовете даже не знали точно даты ее рождения и в Свидетельстве о смерти написали, что она 
умерла в возрасте 90 лет. Хоронили ее все бывшие жители Ерзовки, старые и малые, жившие теперь (после переселения)  в поселке имени Ленина. Все
воздали ей почести, провожая в последний путь. Наверное, второй раз в жизни  горько  плакал  я, прощаясь  с  самым  дорогим  и  родным  мне человеком. 
          Когда умер дядя Антон, его похоронили рядом с бабушкой. Потом умерла его жена, тетка Марья, ее тоже схоронили рядом. Поставили широкую ограду и один крест. На нем табличка: «Здесь похоронены Афанасьевы Антон Иванович и Мария Ивановна ». Почему не указано, что 
здесь похоронена  и Афанасьева Александра Максимовна, странно. Видно,
сын дяди Антона, Николай, так захотел. Я все собирался заказать отдельную
табличку для бабушки, но так до сих пор и не сделал этого. Это на моей совести. Если жив еще буду, постараюсь это исправить, чтобы память о
бабушке сохранилась до конца наших дней. Она этого заслужила всей своей
праведной жизнью.
           В моих воспоминаниях о детстве вдруг всплыли два человека - Кузьма
Степанович и Лидия Романовна. Для всех нас, сельчан, они казались очень
странными людьми. Когда они появились, трудно сказать. Говорили, что в первый год начала войны. Они, видимо, были иностранцы. Русским языком владели, но говорили с сильным акцентом, искажая смысл слов, особенно
Лидия Романовна. Ее в селе все звали Германкой Эльзой, в том смысле, что
Сама она родом из Германии, да и Кузьма Степанович, вроде бы, был оттуда
же. Поговаривали, что вовсе они никакие ни Кузьма и ни Лидия. Скорее всего
имена у них вымышленные.
            Они о себе ничего не рассказывали. Вернее, говорили, что они русские
по  происхождению  и  с  приходом  в  Германии  к  власти  гитлеровских нацистов, когда начались аресты, они тайно бежали в СССР. Они, вообще,
никогда ни с кем не делились воспоминаниями о своей прошлой жизни. Они
обычно уходили в сторону от таких разговоров. Вначале сельчане пытались
что-то от них узнать, а потом прекратили еще и потому, что председатель
сельсовета пригрозил им: «Дождетесь вы со своими расспросами, отправят   вас на Колыму, тогда все сразу и узнаете». Все и замолчали. Кто-то в селе
говорил, что они военнопленные. Но какие же они пленные, если они жили в селе свободно, без надзора, а пленные все жили в лагерях. Всего скорее, правы были те, кто шепотом передавали друг другу, что они оба немцы, но работали долгие годы на нашу разведку. Их сеть нацисты раскрыли, но самих их наши агенты вовремя успели переправить в СССР.                Кузьма Степанович жил в пустом доме в Курмышке, а Лидия Романовна у  нас, в Конце, с одинокой старухой Матвеевной. Оба они, по всей видимости, были люди важные, предоставлявшие в свое время, ценные сведения нашей разведке. И, поскольку они были возраста преклонного, их отправили в глубокий тыл, в наше село, на заслуженный отдых. Им платили пенсию, а в селе пенсию платили только тем, у кого были погибшие на войне. Конечно, пенсии были небольшие. Сами они жили впроголодь, но выписывали газеты, интересовались, что происходит в мире. Мама жалела их, часто зазывала к нам и кормила. Кузьма  Степанович обычно, говорил, уходя и благодаря: «Ну, Андревна, я теперь на целую неделю твоего хлеба, твоих наваристых щей, жареной картошки и ароматных пирогов на целую неделю наелся». Одевались они так, как никто в селе не одевался. Кузьма Степанович ходил в каких-то серо-желтых галифе. Летом все прогуливался по речному бугру или бродил возле колок, засучив свои вечные галифе, и без рубашки. У нас так ходить (да тем более пожилому человеку) не было принято и считалось неприличным. Осенью и зимой он носил то ли пальто, то ли утепленный плащ с капюшоном тоже такого цвета, как галифе и длинные сапоги, отороченные рыжим мехом. А Лидия Романовна одевалась изысканно и совершенно невероятно для наших баб. Платья носила черного цвета, или кружевные, или шелковые. Наши женщины носили косынки, платки, шали, полушалки, а она  – какие-то странные чепцы, шляпки. Зимой она ходила в рыжей шубейке и унтах. Правда, она все свои красивые вещи постепенно променяла женщинам на продукты и самогон. Оказалось, что она курит и пьет. Это в селе считалось позором. Курила она махорку, свертывая из газет очень длинные цигарки-козьи ножки. Пропила и все свои украшения: серьги, бусы, кольца, браслеты и цепочки. Нанялась даже пасти коз из соседних дворов. Голос у нее стал хриплый, зычный  и  грубый. Откуда-то достала кнут и с помощью его погоняла коз, сильно матерясь при этом. Ходила  она уже с трудом: у нее сильно отекли ноги. И недолго она пропасла коз. Вскоре она заболела и умерла. Умирала очень тяжело. Ее, видно, мучили боли: криком кричала день и ночь в течение нескольких недель. Даже на улице были слышны ее крики. Мы, ребятишки, подбегали днем к окну и видели: она каталась по полу, волосы  у нее на голове были длинные и густые, она раньше их аккуратно укладывала, а теперь они были распущены, все смешались и торчали дыбом, как на страшном суде. Такую мы ее боялись. Хоронил ее колхоз по указанию сельсовета. Гроб был не из досок, а из лубка (коры) какого-то большого дерева. Колхозный конюх с кем-то из мужиков положили ее мертвое тело в этот гроб, накрыли дерюгой и крышкой лубка,а потом отвезли на мазарки ( кладбище ) в конце села и схоронили ее в заранее выкопанной могиле. Даже крест не поставили. Говорили, что она католичка, поэтому православный крест нельзя было ставить. Не знаю, так ли это. Проводили ее в последний путь только мы, соседские мальчишки и девчонки да конюх. Жалко было ее. Поминок никаких не было.                По истечении времени, вот думаю, как же так неблагодарно власти    отнеслись к ее похоронам, если она была разведчицей. А может, и не была. Но все равно, если она была немецкой коммунисткой, даже если и не была, она ведь прежде всего женщина, разве нельзя было схоронить ее пристойно. У нее, возможно, дети и родственники были. Можно же было пригласить их на похороны. А может, они бы сами пожелали ее прах перевести на родину. Нет, не по – человечески с ней поступили. А Кузьма Степанович перед переселением вдруг пропал. Куда он подевался, на селе не знали. Говорили, что он собирался переехать в город. Но так ли это, никто не знал и не пытался узнать. Все были в сильном расстройстве, так как всем скоро предстояло переселение, а как это будет, не знали, но все чувствовали, что надвигается большая беда. Так оно и вышло. Больше никто и никогда не вспоминал ни о Кузьме Степановиче, ни о Лидии Романовне. А вот в детскую память они врезались сильно. И она, память, заставила меня рассказать о них. Они заслужили, чтобы кто-то да их вспомнил и поведал другим, чтобы не исчезли они бесследно из памяти людской навсегда. Ведь они никому в селе не нанесли никакого вреда, ни с кем не ругались, никого не обидели. Жили тихо и мирно. Вечная и добрая им память.                В связи с этим вспомнил о военнопленных зоны, что  находилась в нашем Чердаклинском районе,в совхозе имени Сакко и Ванцетти. Здесь            
 действительно была зона для военнопленных, в основном немцев. Совхозу были присвоены имена  американских рабочих-революционеров, итальян - цев по национальности, Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти,  которых  власти  США ( штат Массачусетс ) ложно обвинили в убийстве кассира и  охранника одной из фабрик и краже у них 16 000 тысяч долларов, которые
они везли для выдачи зарплаты рабочим. Их арестовали в апреле 1920 года,
а казнили на электрическом стуле  в августе 1927 года. Так воротилы капитала расправились с активистами рабочего движения.
           Так вот, зона лагеря этого совхоза была обнесена колючей проволокой,
охрана стояла на вышках и на воротах, по периметру прицепленные к проволоке бегали сторожевые собаки-овчарки. Я это все видел своими глазами, когда ездил на поезде в подростковом возрасте в Чердаклы, и   
поезд даже делал остановку на станции прямо напротив лагеря. Из зоны,
видимо, некоторым военнопленным немцам разрешали выходить и выезжать на несколько часов, строго устанавливая время их возвращения.
Почему их отпускали, не знаю. Возможно, за хорошую работу и примерное поведение поощряли. Или выпускали тех, кто мог приносить доход начальству. Так, помню, немец Карлуша (наверное, Карл), шофер, привозил
в наше село на целый день зубного врача с бормашиной. Она представляла собой просто стержень, по нему протянута тонкая шелковая веревочка вниз,
а внизу педаль. Врач нажимал на педаль и сверлил дупла зубов, ставил пломбы. Больные зубы удалял какими-то цепкими щипчиками. За работу
ему платили и деньгами, и продуктами-яйцами, рыбой, маслом, мясом, салом, кто чем мог. Сам Карлушка добрый был мужик, играл с нами, детьми,
показывал разные фокусы. Мы всегда с радостью ждали его приезда из зоны. Он рассказывал, что у него у самого в Германии остались жена и двое
детей, но живы они или нет, он не знает. 
           В 1959 году лагерь закрыли, а пленных немцев репатриировали по
договору, подписанному Никитой Хрущевым. Может, и нашел Карлушка 
своих детей и жену. Очень хотелось, чтоб ему повезло.
            Думаю, что не все немцы были жестокие. И даже те, кто воевал. Может, в первые месяцы горячая кровь одурманила некоторым юнцам молодые головы,  и они посчитали себя хозяевами мира, которые должны
властвовать над другими народами. Но скоро они поняли, как ошиблись и 
в какую бездну вверг их бесноватый фюрер-Адольф Гитлер. Большинство 
немцев, мне кажется, в ходе войны уже воевали по инерции, по приказу,
из-за страха быть расстрелянными своими, совсем утратив веру в победу.
            Вот и все, что я запомнил о военнопленных из лагеря зоны совхоза.
            28 лет я прожил, ощущая постоянную заботу со стороны мамы. Я уже
говорил, что она прожила нелегкую жизнь. Родилась в многодетной семье
Фроловых. Мой  дед  Андрей  Федорович  и  моя  бабушка  Анастасия Леонтьевна (по линии мамы) растили и воспитывали шестерых детей: мою
мать Пелагею, ее братьев и сестер – Сергея и Василия, Любовь, Аграфену и
Нину. Мама была самой старшей из детей, поэтому  она и являлась главной
опорой родителей. Все заботы по дому, по хозяйству в целом лежали на  ее
плечах наравне с родителями. Кроме того, ей пришлось перенянчить  всех
братьев и сестер. С детства  ее характер закалился в семейных сложностях и
трудностях. Не знаю, на сколько это правда, но при  жизни мамы никому  из
нас не приходило в голову, что ее отец и наш дед Андрей – цыган. Услышал об этом  я от сестры Галины, когда завели разговор о покойной маме. Я спросил, почему мама и ее сестра Люба, да и сама Галя – черноволосые, а все остальные, в  том  числе  и  мы  с  Надей – белобрысые. Вот  тут  она  и заявила, что у нас цыганские корни. Рассказала, что дед Андрей со своим
табором, когда остановились в Ерзовке, влюбился  в статную  и работящую
черноокую красавицу Анастасию, то есть нашу бабушку. И до того она его сердце тронула, что он покинул табор, женился на ней и осел в селе.
           Бабушка Настя тоже была черноволосая и похожа чем- то на цыганку.
Жили они дружно. Дед Андрей был мастер на все руки: хоть косить, хоть
пахать, хоть коня подковать. Он недолго  пробыл в зятьях. Построил свой дом, завел обширное  хозяйство. Семья с каждым годом увеличивалась. От 
большой любви родились шесть прекрасных детей. Жили в достатке. Всеми
домашними делами и уходом за птицами (гусями, утками и курами), овцами свиньями и коровой руководила бабушка Настя, а всем остальным дедушка
Андрей. Посевная, сенокос, уборка хлебов, заготовка дров, приобретение 
инвентаря; ремонт дома; постройка подсобных помещений, сеней, сараев,
конюшни, бани,  а также изготовление лодок, телег, саней, дровней , плугов,
борон, кос, граблей, цепов ;  уход за лошадьми ( держали две лошади )- это
все  было  на  его  плечах. Конечно, дети,  подрастая, становились  его помощниками. Мама была у него любимая дочь и главная помощница во всех делах. Она в семье была основной тягловой силой, выполняла все   
тяжелые физические крестьянские работы , будто  она была не девчонка
( затем девушка ) , а самый настоящий крепкий и выносливый деревенский
парень. Она была незаменимым работником в семье. Мама умела делать все, что умел делать хороший крестьянин в своем хозяйстве, чему и  научил ее отец. Она косила траву, метала стога и ометы; сеяла, ходила за плугом,
управляя лошадью, сама запрягала и распрягала лошадей , возила на них
дрова  и  сено, могла  скакать , если  это  было  нужно, верхом. Она  жала серпом, молотила снопы цепом, ездила  молоть зерно на мельницу, таская
на себе  неприподъемные  мешки, копала лопатой овощи на огороде, рубила
и пилила деревья  на домашние постройки и на дрова, ремонтировала с отцом вместе телеги, дровни, сани, чинила хомуты, изготавливала оглобли
и дуги. Помогала отцу ковать плуги, бороны, подковывать и расковывать
лошадей, выполняла и плотницкие работы. Топором владела, как не каждый
парень на селе.
            Все ее детство, подростковый период,  юность и все последующие годы прошли в непосильном  труде. Но она никогда не жаловалась, что ей
трудно. Она считала, что так и должно быть в семье, где каждый должен 
помогать своим родителям и уметь делать все по хозяйству. Все это она
и переняла от своего отца. А от матери ( бабушки Насти ) она тоже многому научилась. Могла заменить любую знатную сельскую повариху: щи у нее всегда наваристые, суп- с приправами, рассольник- с кислинкой, каши-
рассыпчатые, тыква пареная – медовая – и все невероятно неповторимо и вкусно. А уж пироги печь - ей не было на селе равных! Воздушные, мягкие,
во рту тают. Все соседи приходили угощаться, когда узнавали, что мама печет пироги с калиной или сагой или рыбник. По запаху дыма из печной трубы узнавали – вот ведь какое дело. Сагу она делала сама: сырой картофель натирала в большое блюдо, отжимала крахмал, потом  на сковороде пекла из него блины,  резала их  кухонными ножницами на мелкие квадратики, затем распаривала в сливочном масле, а в пироги добавляла крошеные яйца и лук. Она обстирывала и обмывала всю семью. Вначале овладела шитьем с помощью простой иглы, а позже и швейной машинки. Научилась прясть, ткать, вязать чулки, носки, варежки. Только валенки не умела валять да горшки лепить, а все остальное могла. И причем – лучше других. Братья и сестры любили и уважали ее, гордились ею и все слушались ее. Для них она была непререкаемый авторитет на протяжении всей жизни: у нее многому  учились, старались  подражать  ей, перенимая  лучшие  деловые  качества.    
          В 1921 – 1922 годах в Поволжье разразился голод. В Симбирской губернии он проявился особенно сильно. Продотрядовцы, по словам мамы, выгребли у каждой семьи даже посевное зерно. Чтобы спасти семью от гибели, дед Андрей с мамой поехали  на заработки в Сибирь. Нанялись к крепкому хозяину. Выполняли все виды сельхозработ, ни в чем не отказывали хозяину с хозяйкой. После завершения уборочной страды хозяин щедро расплатился с ними зерном и даже подвез около десяти мешков  с зерном до ближайшей узкоколейки. Поблагодарили они его, погрузили все на платформу «товарняка», что тянул небольшой паровозик «Кукушка», и поехали домой, радуясь скорой встрече с родными. Но возвращение домой оказалось слишком длинным. В дороге дед Андрей сильно простудился, заразился  тифом. Мама  ухаживала  за  ним  и  тоже  заболела. Их  сняли  с платформы на какой-то станции и поместили в полевом лазарете. А мешки с заработанным зерном ушлые люди быстро разворовали.
           Дед Андрей умер, не приходя в себя. Молодой организм мамы выдержал болезнь. Она, как говорила, все-таки оклемалась. Пыталась узнать, где отец. Сказали, что похоронили в общей могиле с другими умершими.
           С большим трудом она, девчушка в 14-15 лет, добралась  домой и рассказала обо всем, что случилось в дороге. Вся семья горевала, потеряв отца и мужа-кормильца.
           Теперь мама стала главой в доме. Все проблемы семьи она решала сама, опираясь на поддержку братьев и сестер. Все трудности пережили вместе, все выдержали. Быстро все повзрослели и друг за другом завели свои новые семьи. Мама в 1927 году вышла замуж за отца, дядя Сергей женился на тетке Анне, дядя Вася-на тете Дуне, няня Люба вышла замуж за
Бритовского  Александра, крестная Аграфена-за Никитина Павла, няня Нина-за Желтова Николая.
           Мама с отцом, как и все, сначала работали в рыболовецком колхозе
имени Ленина. За ударный  труд  в колхозе она была награждена  швейной
ножной машинкой «Зингер». Это для того времени было очень высокой наградой. На этой машинке было можно шить все: юбки, кофты, платья, штаны, пальто, полушубки, шубы и тулупы. Мама и шила, что могла. 
            Перед войной отец вышел из колхоза и стал работать лесником. Мама
ни в чем не уступала отцу по работе. Вместе с ним трудилась и занималась уходом за скотиной, всеми домашними делами и, конечно, воспитанием детей. Она  никогда  не  баловала  нас, не  целовала, мы  не  чувствовали проявления  с  ее  стороны ни ласки, ни нежности. Воспитанная в жестких и суровых условиях, она ту же жесткость требований предъявляла и нам.
          Все годы войны мама работала на лесозаготовках, выполняя непомерно тяжелую мужскую работу. За самоотверженный труд в тылу по обеспечению
страны  и  фронта  всем  необходимым  для  разгрома  врага  она  была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».
           В крепких руках содержала она и все свое хозяйство: лошадь, корову, теленка, двух  свиней, пять-семь  овец, гусей  и  кур. Для  всех  корм заготавливала сама. По  двадцать возов сена накашивала и вывозила с лесных делянок домой, где за двором метала в стога, обеспечивая  скотину кормом на всю зиму.
           Все тяжелейшее военное лихолетье мама вынесла на своих плечах, заботясь о бабушке Александре, о сестрах, Наде и Гале, и обо мне. Получив  в январе 1942 года извещение о том, что отец пропал без вести, она поняла, что надеяться теперь больше не на кого. Так оно и было. Война окончилась, но мало кто из сельских мужиков вернулся живым и здоровым домой. Почти каждый дом лишился двух-трех кормильцев, которые сложили свои головы  даже неизвестно где. Поэтому-то в день окончания войны, в день Победы, в селе стон стоял от рыданий и слез, так как каждая семья оплакивала своих отцов  и  мужей, сыновей  и  братьев, не  вернувшихся  с  полей  сражений.
Горькие слезы по утрате ближних слились в этот день со слезами победной
радости окончившейся войны. Но беды с концом войны не спешили покидать нашу семью.
        Мне через три месяца должно  было исполниться 7 лет. И в этом возрасте
я очень хорошо запомнил на всю жизнь день 25 июня 1948 года. День был жаркий, солнечный, душный. Мы с друзьями играли на улице. К обеду все разбежались по домам. Вхожу  на кухню: слышу рыдания мамы. Открываю 
дверь в переднюю: мама лежит под кроватью и не просто рыдает, а воет взахлеб. У кровати стоят бабушка Александра с сестрой Галей и тоже плачут.
Спрашиваю, почему все плачут. Бабушка объясняет. Оказывается, маму и еще женщин  десять  к 10 утра вызвали в сельсовет. Приехал из Чердаклов
прокурор  Сметанкин. Не помню: то ли это настоящая была у него фамилия,
то ли это такое прозвище к нему приклеилось, так как он очень любил деревенскую сметану и часто ездил по селам, где его и угощали ею, чтобы угодить ему. Все так и было. Все боялись его приезда в село, как огня. Обычно он ездил в сопровождении милиционера. Так вот, а на этот раз он приехал с двумя милиционерами. Эти двое служителей порядка всех женщин, а в их числе и маму, арестовали и посадили в каменный холодный
амбар под замок. Продержали их часа 4 в амбаре, а затем отпустили на час домой, предупредив, чтобы подавали заявления о вступлении в колхоз и
сдали туда же лошадей и быков и весь их инвентарь и сбрую.  И еще напомнили, если через час не будет заявлений, всех увезут в Чердаклы, отдадут под суд и отправят, как раскулаченных, на 25 лет в лагеря. Все женщины были единоличницами, работали в разных местах по найму. Мама,   например, трудилась разнорабочей в лесхозе. Ну, и, конечно, перепуганные
женщины все написали свои заявления. За маму, поскольку она была малограмотная самоучка (в школе не училась ни одного дня), заявление
написала сестра Галя. Она у нас была самой грамотной: закончила 7-летнюю
школу в селе Архангельском, и мама отправила ее в Ивановку, где она в бухгалтерии лесничества проходила курсы обучения профессии счетовода
и бухгалтера. Мама подписала заявление и отнесла в Правление колхоза.
Вместе с заявлением она тут же сдала в колхоз нашу любимую Гнедуху,
отведя ее на колхозную  калду. У нас хоть лошадь была, а другим женщинам
вообще некого и нечего было сдавать в колхоз. Их просто одним махом
сделали колхозницами-вот и все и обложили дополнительным налогом.
         После обеда прокурора  Сметанкина  с милиционерами отправили обратно в Чердаклы. Миша Семенов запряг в тарантас  нашу Гнедуху и повез
со свистом этих подлецов, учинивших полный произвол над беззащитными               
 женщинами. Гнедуха была ухоженная, сильная, выносливая и  лошадь. Всю дорогу, а это километров  25 , Семенов нахлестывал лошадь, чтобы она бежала прытко и резво. Быстро он вернулся и назад. Мишка ее просто загнал, запалил. Распряг Гнедуху и напоил ее, взмыленную от бешеной скачки, холодной водой. А этого ни в коем случае делать было нельзя. К утру               
 Гнедуха тихо скончалась от крупозного воспаления легких (это потом установили), никто даже не видел, как это произошло. Узнав о гибели нашей лошади, мы всей семьей ходили прощаться с ней. Гнедуха  ведь была, как и               
 корова Лысенка, основной кормилицей семьи. До того было жалко ее и обидно, что Мишка Семенов загнал ее и сгубил. А еще закипала внутри груди
 обида от несправедливости царящих порядков власти и появилось отвращение к ненавистному самоуправцу прокурору Сметанкину и ему подобным  служакам. На  всю  жизнь  возненавидел  я  после  всего  этого
представителей «правосудия», никогда не верил, не верю и  не доверяю до
сих пор, так как в моей жизни было немало случаев, подтвердивших  их
лживость и продажность. Соблюдения законности в нашей стране нет: в суде
выигрывает тот, кто больше даст взятку. Еще в древней Руси в народе
говорили: «Закон, что дышло, куда судья повернул, так и вышло». Так оно и есть на самом деле.
          Ненавистный Сметанкин часто приезжал к нам в Ерзовку. Был он высокий, тучный, располневший куда-некуда, ходил, словно беременная женщина, с огромным брюхом, еле передвигая ноги от тяжести своего тела.
Зад был настолько широк, что он едва умещал его в тарантасе. Когда он садился в тарантас, то сзади его подсаживали (подталкивали) мужика два
и с другой стороны  еще двое мужиков  за руки старались втянуть его в тарантас. Смотреть эту картину было очень смешно. А еще он любил купаться
в нашей речке Дьямке. Тоже было зрелище презабавное. Подвозили его на
тарантасе, с трудом раздевали до подчтанников, а затем спускали с бугра к воде. Сначала  образовывали  живую  цепь  из  мужиков, которые придерживали его, пока он съезжал на своей широкой заднице к воде. А после купания опять же цепью поднимали его из-под берега на бугор : одни тянули его за руки сверху, другие подталкивали под зад снизу. В общем, в целом  он  представлял  собой  откормленную  на  убой  свинью, вернее, породистого кабана-хряка. Таким он и запомнился всем моим сельчанам. Всю жизнь его все ненавидели, презирали и проклинали за его подлые дела.
         После всех неприятностей и переживаний, связанных с насильственным
вступлением  в  колхоз, кто-то  посоветовал  маме  написать  жалобу на Сметанкина  в  областную  прокуратуру  о  неправильном  обложении дополнительным налогом и изъятии лошади. Ее снова вызывали в сельсовет,
 который теперь находился в селе Архангельском, и дважды в прокуратуру
 Чердаклов. Официальный ответ ей дал прокурор Алексеенко такой: «Согласно справке Ерзовского сельсовета Вы вступили в колхоз им. Ленина и лошадь сдали в колхоз сами (27 июля 1948 г.)». Вот так: оказывается, все  было  сделано  добровольно  и  никакого  насилия  и  угроз  не  было.
В прокуратуре маме посоветовали больше не поднимать нигде данного
вопроса: «Вам что, детей своих не жалко? В Магадан хотите? Смотрите: дожалуетесь, как раз там и окажетесь. Езжайте домой и трудитесь на благо страны». Она и трудилась… Трудилась неустанно все годы в колхозе за палочки( трудодни).Пекла хлеб ( с десяток караваев ) с полуночи ежедневно
во время сенокоса и в уборочную страду, а утром выезжала вместе со всеми
на сельхозработы в поле или степь, иногда работала и поварихой в бригадах.
Это скольких же людей надо было накормить, напоить, всем угодить! Никого
она не выделяла и  не обделяла. Ко всем относилась одинаково: сама недоест, а всех накормит. Поэтому все в колхозе любили и уважали ее за прямоту, честность и справедливость. Она всегда помогала слабым и обиженным, резко и горячо вступалась за тех, кого унижали и оскорбляли.
И не раз сама страдала из-за этого, но все равно продолжала оставаться борцом за правду. Несомненно, эти качества мамы вместе с генами
передались и нам, ее детям.
             




























Моя  жизнь.
        Мне  уже  семьдесят  лет. Это, конечно, много. Как  я  прожил  эти  годы?
Что  было  со  мной? Какие  события  произошли  за  это  время, которые  оставили  след  в  моей  жизни? Какие  люди  окружали  меня?
        Попытаюсь  рассказать, кто  мне  помогал  выстоять  все  эти  годы, какие я  допустил  ошибки  в  своей  жизни, чтобы  другие, близкие  мне люди,   не         повторили  их.
Детство.
Родился  я,  предположительно,  28  августа  1941  года  в  селе  Ерзовка                Чердаклинского   района  Куйбышевской ( с  1870  г.- Симбирская, с  1924 г. – Ульяновская, с 1928 г. - Куйбышевская и с  1943  г. вновь  восстановлена  Ульяновская)  области. Правда, об  этом  узнал  от  мамы (где-то  только  в  1974  году ).   В  Свидетельстве  же  о  рождении  указана  другая  дата -                1  сентября.   Видимо,  эта  дата  и  определила  мою  судьбу , вернее , мою  будущую  профессию .
         Уже  два  месяца  с лишним  шла   война  народов  нашей  страны   с  фашистской    Германией. Это  было  тяжелейшее  время  для  всех.   
          Мой  отец, Афанасьев  Николай  Иванович, (1905  г. рождения )  в самом   начале  войны  был  призван  в  ряды  Красной  Армии  (  с  1946  года –Советская  Армия  ) .Он  очень  хотел  иметь  сына ,а  в  семье  было  уже  две                дочери  Надежда ( 1930 г.р.)  и  Галина (1932 г.р.).И  вот  теперь , после  де -                вятилетнего  перерыва ,  должен  был  родиться  третий  ребенок .Но  кто ?                Мальчик  или  девочка? Все в  семье  постоянно  молились  и  не раз  ходили                в церковь , в  Ивановку , просили  Бога , чтобы  родился  мальчик . Так                и  случилось : родился  я – прошеный  и  моленый.            
           Моя  мать,  Афанасьева  Пелагея  Андреевна ( 1907  г. рождения,  до               
замужества  Фролова ), через  месяц  после  моего  рождения  поехала  к отцу. Он  в  это  время  проходил  подготовку  в  учебном  военном  лагере  где – то под Казанью. Так отец узнал, что у него родился я, сын – наследник.  Конечно , он  был  очень  рад  этому . 
             За  время  отсутствия  мамы  (в течение 10 суток)  меня  кормила   своей  грудью  родственница, жена  моего  двоюродного  брата  Александра- Афанасьева  Надежда  Васильевна .У  нее и брата  Александра  на   месяц  раньше  родилась  дочка   Нина. Брат  ( он был  более  чем  на  18  лет                старше  меня ) находился на фронте : воевал  с  фашистскими  захватчиками.
             В  основном  же  со мной  дни  и  ночи  находилась  бабушка, мать мо-
его отца, Афанасьева Александра  Максимовна (1963  г. рождения). Ей было   
уже  78  лет.  Она  неустанно  заботилась  обо  мне.  Это  благодаря  ей,    можно  сказать,  я  выжил.  Это  именно  она  в  большей  степени  растила  и   воспитывала  меня, так  как  мама  постоянно  отсутствовала  с  раннего  утра  и  до полуночи  :  она  была  мобилизована  на  трудовой  фронт . В  4-5  часов   утра  на  своей  лошади  Гнедухе  она  вместе  с  другими  мобилизованными    односельчанами уезжала в лес .Здесь  они  загружали  все  подводы (телеги,    дровни  или  сани  -  все  зависело  от  времени  года  )  бревнами  и  везли  их  на  железнодорожную  станцию  в  Чердаклы,  откуда   все  отправлялось  на     фронт : лес  нужен  был  для  строительства  мостов,  блиндажей,  дотов,  раз-  личных  укреплений  и  т. д. Часто  возили  на  станцию  с  Парни ( место  в  дальнем  лесу , где  находились  строения – землянки , два –три  небольших   домика ) готовые  изделия  для  фронта : телеги, колеса  и  оглобли  для  телег, дровни , сани , дуги ,хомуты .Все  это  делали  своими  руками  старики, которые  по  своему возрасту  уже  не  могли  воевать .               
                Мама  все  годы  войны  работала  за  ломового  мужика, за  самого  сильного и выносливого жеребца – мерина . Поэтому  ей и прозвище дали в  селе – Мерин ( Меряниха ).Соседи  рассказывали , что ,  когда  грузили  лес  на  подводы , некоторые  мужики норовили  браться  за верхушку  лесины , она же  всегда  бралась  за  комель-самое  тяжелое  место  в  срубленном  дереве .Она  никогда  не жаловалась ,  что  ей  порой  бывало  невыносимо  тяжело .Все  тяготы  военного  лихолетья  она  выдержала на своих плечах .   
                Я  рос  третьим ,  самым  младшим  ребенком  в  семье,  и  был  окру-  жен  заботой  и  вниманием  со  всех  сторон. Меня  всегда  спасала  от  всех    невзгод  и  неприятностей  моя  любимая  бабушка  Александра. Постоянно    меня  опекали  сестры Надежда   ( 1930  г.р.)  и  Галина ( 1932 г.р. ). Они  игра-      ли  со  мной , всюду  брали  с  собой : на  улицу , на  речку , в  ближний  лес , к    подругам  .Я  рос , в  основном,  в  окружении  близких  мне  лиц  женского         пола . Это , конечно ,задерживало  формирование  мужских  качеств  и деловых  мужских способностей , так  необходимых  для  проживания  на  селе. Я же долгое время даже  продолжал  играть  с  сестрами  в  куклы. Перестал  этим  заниматься  только  тогда, когда у меня появились  друзья-мальчишки, друзья  детства. У  всех  у  них, как  и  у  меня,   отцы  погибли  или  пропали     без  вести  на  войне. Все  мы  жили  рядом,  были  соседями, возраста  разного . Моими  ровесниками  были  Шурка (Александр ) Прокофьев , Витька (Виктор )  Пузанов , Васька (Василий) Малов. Старше  же  нас  на  три-четыре года  были  Никитин Юрий, Малов  Василий (еще  один),  Николай, которого почему-то  все называли Китайкин, и Никитин Николай. Организатором  же  всех  забав  и  причуд  был  сосед  лет  пятнадцати  Захаров  Николай, живший напротив  меня. Это  он  обучал  нас играть  в чижика, долгую  и  круговую  лапту, ножички; ловить  рыбу  на  речке  корзинками; водил  на озера ловить раков;  кататься  на  лодке  по  реке;  ходить  в лес  за  птичьими  яйцами; ставить  силки  на  зайцев  и петли  на  сусликов. Многому  он  нас  научил. И  за   это  мы  были  все  благодарны  ему.
                Однажды  он  явился  виновником,  можно  сказать, беды. Наступила    зима, льдом  сковало  нашу  речку  Дьямку. Но  лед-то  был  еще  непрочный.  Вот  собрал  он  нас  всех  и  повел  лед  кататься. Катались  мы  просто: разбегались  и  скользили  в  своей  обуви, кто  в  чем  был, по льду. Нас  было      человек  6-7.Старались  кататься  недалеко  от берега. Лед  под  нами  сильно   прогибался  и  трещал, но  мы  продолжали  кататься. Вдруг  лед  дал большую  трещину. Николай  и  его  старшие  друзья  кинулись  к  берегу, а  мы,   малышня, провалились  в  ледяную  воду. Мы  захлебывались  водой, отталкиваясь  ногами  от дна, кричали  по-дикому, звали  на  помощь. Наши  же    друзья  стояли  в  оцепенении  на берегу  и  ничего  не  предпринимали. Мы  с  Шуркой  стали  кричать: «Нам что: тонуть  что  ли? «Тогда  услышали  совет  бить  изо  всех  сил по  льду, ломать  его  и  так  добираться  до  берега.  Это   нам  удалось  сделать.  Обессиленные, мы  выбрались  на  берег. С  нас  стекала  вода, одежда  замерзала. Юрка  был  обут  в  резиновые  туфли-калоши  своей  матери. Одну  туфлю  он  потерял  в  воде  и  стал  просить, чтобы  кто-нибудь  ее  достал, а то  от  матери  попадет. А  кто  хотел  лезть  в  ледяную  воду? Да и  как   можно  было найти  эту туфлю? Видно, Юрка  был  в  шоке.               
             Замерзшие, ослабевшие, мы  все  гуськом  поплелись  в  обход  к     мосткам, перешли  их  и  каждый  отправился  к  себе  домой.               
                Мама  была  очень  строгая. Я  и  сестры  боялись  ее. Если  что  не  так, она  брала  поперечник  или  вожжи  и  отхлестывала  ими  нас, выколачивала (как она  говорила ) дурь  из  головы. Правда, меня  она  за  всю  жизнь  наказала  только  два  раза (я  позже  об  этом  расскажу), а   вот      сестрам, особенно  Наде, доставалось  часто.            
                Ну, так  вот. Добрел  я  до дома, а  заходить  боюсь. Сел  за  глухую  стену дома  и  начал  выть. Бабушка  Александра  мой  вой  услышала, вы -  шла  на  улицу  и  нашла  меня.  « Господи! Что  это с  тобой, Коленька, случилось?» А на мне пальтишко ледяной корой покрылось, колом стоит. Завопил я  еще  сильнее, что  на речке  чуть  не  утонул. Завела  меня  бабушка на кухню, еле  стащила  с  меня  всю  одежду  и  заставила  голого   лечь  на  печь. Кирпичи  на  печке  были  еще  горячие  после  утренней  топки, не  остыли. Укрыла  она меня  шубняком – я  и  отключился. Очнулся только тогда, когда приехала  мама. Узнав  от  бабушки, что произошло, она  налила полстакана  водки  и  буквально  силой  влила  в  меня, так  как  опасалась  за  мою жизнь. У  меня  ранее  уже дважды  было  воспаление легких. И  я чуть было не умер во время  повторного  заболевания. Тогда  сестры , Надя и Галя , вместе  с бабушкой  Александрой ходили  в  Ивановку, в церковь . Да не  просто  ходили , а  даже , по  их  рассказам , местами  ползли  на  коленях, чтобы Господь  помог  мне  выздороветь. Сестры  не  пожалели  даже  свои  красивые  полутораметровые  ленты  и  украсили  ими  иконы  в  церкви. Об  этом  они  мне  рассказали  уже  взрослому.
Так  вот, после  водки  я  окончательно  отключился, неимоверно
сильно  пропотел, зато  на  другое  утро  проснулся  совершенно  здоровым. Господь  действительно  спас  меня:  все  завершилось  благополучно.
               Милое  и  родное  наше  село  Ерзовка! Какое  хорошее  детство  про -  шло  у меня  в  нем! Как  интересно  было  жить  и  познавать  окружающий  мир природы и людей.
Самым  близким  моим  другом  в  детстве  был  Шурка Прокофьев.  Его
мама  работала  где-то  по  найму  в  другом  селении, там  и  жила. Домой 
приезжала  редко. Шурка  жил  с  бабушкой  Настасьей, мамой  его   погибшего  отца. Дома  наши  были  наискосок  через  дорогу. Мы играли  с  ним  то у  нас, то  в  доме  его  бабушки. У  нее  был  очень  глубокий  подпол, почти  в наш  рост.  Через  лаз  под  печкой  мы  забирались  туда, где  нам  никто  не мешал  и  мы  никого  не  досаждали. Под  половицами  было  темно  и  таинственно. Мы  представляли  себя  путешественниками, заблудившимися  в  пещерах. С  помощью  пустых  бутылочек  и  пузырьков, которых  было  много в  подполье, мы  помечали  уже  исследованные  нами  места  и  двигались дальше, пока  не  находили  выход  из  пещер. Радостными  криками  мы возвещали  о  своем  спасении, иной  раз  пугая  задремавшую  за  своим вязанием  бабушку  Настасью. Тогда  она  выпроваживала  нас  на улицу. На  улице  мы  обычно  играли  в  чижика, ножички, догонялки  или  тряпичными  мячами (резиновых  у  нас  тогда  еще  не  было) пытались  попасть  в  цель – в круги, нарисованные  углем  на  колхозном  амбаре. За  все  годы  детства мы  с  Шуркой  поссорились  всего  один  раз, но очень  сильно. Кидались  мы  на точность  попадания  друг  в  друга  мячами. Я  попадал  чаще  в  него. Видно, это  его рассердило,  и  он  запустил  в  меня  осколком  кирпича. На  этот  раз попадание  было  метким- прямо  мне  в  голову, рядом  с  ухом. Я  почувствовал, как  горячая  струйка  крови  потекла  по  моей  шее. Шурка  оцепенел от того, что  произошло. Я  помчался  домой, чтобы  остановить  кровь и перевязать  голову. Моя   бабушка   Александра   заохала   и   заахала,  но   быстро промыла  рану  настоем  березовых  почек  на  водке  и  перевязала  какой-то  тряпкой. Она  все  пыталась  выяснить, что  случилось  со  мной. Я  сказал, что упал  с  дерева. Дня  два  мы  с  Шуркой  еще  дулись  друг  на  друга, а  на
третий  помирились. И  больше  у  нас  никогда  не  было  уже  подобных  стычек.  Вместе  мы  часто  ловили  корзинками  на  мелководье в  речке  рыбу. Попадались  налимы, пескарики, караси, щурята, окуньки. Затем  мы  отправлялись  на  болотце, почти  высохшее и расположенное за огородами. Еще до   рыбной ловли мы приносили сюда, на излюбленное место, чугунок, две картофелины, головку  лука, соль, полкараюшки  хлеба. Разжигали  спичками
костер  и варили  уху. Сварив, уплетали  ее  с  аппетитом  и большим  наслаждением, радуясь  результатам  своего  труда.
Врезались  в  память  и  еще  два  момента, участниками  которых  мы
с  ним  были.
Весной  мама  обычно  сеяла  семена  капусты  и  помидоров на рассаду.  Рассадник  был  на  четырех  столбиках  высотой  метра  в  три  от земли. Наверху был сруб, как у колодца, в  два ряда. В нем были  настелены  тонкие  жердочки, а  на  них  сухие  листья, опавшие  осенью  с  деревьев.
На  таком  днище  был  слой  земли в  штык  лопаты. И   вот  однажды, как
только  растаял  снег, мы  с  Шуркой, приставив  лесенку, забрались  наверх 
рассадника  и  стали  прыгать, радуясь  теплому  весеннему  солнышку. Жердочки, видно, подгнили,  не  выдержав  наших  прыжков, переломились  и рухнули  вниз. Мы с Шуркой  полетели  вслед за ними. На нас сыпалась 
земля, падали  остальные  жердочки. Сруб тоже  развалился, и  одно  бревнышко  из  сруба  меня  так  долбануло  в  лоб, что у  меня  вскочила  огромная  шишка. Перепачканные  в  земле, мы  постарались  скорее  устранить следы  своего  непослушания. Сняли  одежду, стряхнули с нее всю землю, побежали к воде (в это время речка уже разлилась и вода дошла до огородов), умылись, а затем направились по домам. Я понимал, что мне сильно попадет за сломанный рассадник. Но все обошлось: мама решила,  что  днище  его сгнило и само обрушилось. Она  сделала  новый  настил  из  более прочных жердочек. Я  ей  тоже  помогал: подавал  снизу  жердочки и землю. Но  на душе у меня все же долгое время  оставался  неприятный  осадок  нашей с Шуркой  виновности.
Когда весной наша речка Дьямка выходила из берегов из-за обилия
растаявшего снега, она  широко  разливалась  и  затапливала  все  огороды
домов  нашего  порядка  иногда  наполовину, а иной  раз  вплотную  приближалась  к  задворкам  домов. У  всех  сельчан  к  этому  времени  уже  были подготовлены  лодки. Они  обычно  стояли  на  приколе  у  плетней.
И вот однажды  мы с Шуркой решили покататься на нашей лодке.
Позвали еще соседских девчонок: Сашу Захарову и Галю Никитину. Весел  у
нас не было, так как мама их специально прятала, чтобы  я  не  додумался
покататься  на  речке  один. Начали мы  все  грести  руками, свесившись  с
обоих  бортов  лодки. Нам удалось выбраться с огорода через проем, где
 обычно находились воротца (их  во  время  половодья  убирали ),   и   мы
оказались  на  болотце, где  воды  было  много  и  глубина  для  нас  очень
опасная. И  вдруг  неожиданно  небо  потемнело, налетел  ураганный  ветер.
Лодку словно какая-то невидимая сила потащила вперед. Мы все  перепугались. Девчонки начали кричать изо всех сил и звать на помощь. Мы с Шуркой тоже подключились своим ором.
              На соседнем огороде что-то  делала глухонемая  Леля Захарова. Это 
была бездетная вдова: муж  у нее тоже погиб на фронте. Она, конечно же, не
могла слышать наших криков. Но, словно почувствовав беду, она посмотрела
на реку и увидела всех нас, размахивающих  руками  и  ревущих  девчонок. 
Леля поняла все и сразу же бросилась в воду, к лодке. Она доплыла до нас,   
 ухватилась за цепь кормы лодки и потащила ее вместе с нами на сушу. Так
добрая и отважная Леля спасла нас всех: лодку могло угнать ураганным ветром на середину реки, перевернуть, и мы могли бы все утонуть в ледяной
воде. Но Бог пощадил нас, неразумных дитятей, и послал нам свое спасение.
Это было для нас хорошим уроком. После этого случая  мы  никогда  уже
больше не решались без взрослых кататься на лодке. А тетю Лелю мы боготворили всю жизнь.
              Вспоминаю  еще  один  случай,  когда  я  уже  оказался  спасителем
утопающего. И какого! У нас, насколько помню, всегда было много домашних животных: одна-две собаки и две-три кошки. И надо же этому случиться, что  ( как  раз  во  время  половодья ) кошка  окотила  шесть – семь котят. Дома есть кошка и кот, а тут еще семеро появились. Кому они нужны!? Ясное дело, что от них будут избавляться. Кошка  была  очень  умная. Она  будто понимала, что  ее  котят в  живых не  оставят, так как на селе в каждом доме было  по две кошки минимум. А  почему так? Да потому, что мышей и крыс в селе хватало. Так  вот, Мурка  из-под  печки  тайно  перетаскала  котят  на погребницу  и  закопала  в  сене. Мама  собиралась  котят  утопить, а  их  под  печкой  не  оказалось. Она стала  их  искать  и  не находила. Наткнулась  на них  случайно, когда  брала  охапку  сена  для  коровы. Мурка испугалась  и убежала, котята  начали  пищать. Мама  собрала  их  всех  в  подол   своего
фартука  и понесла  топить. Вода была рядом, она  разлилась уже  по всему 
огороду. Я знал, где  находились котята,  и хотел  их  спасти. Когда  мама  их
обнаружила, я  был  во  дворе  и  спрятался  за  сараем, чтобы она не увидела  меня. И, как только она побросала  котят  в  воду, тут  же  повернулась  и
быстро  ушла, заплакав.  «Господи! Прости мой грех!»- услышал я и  понял, что ей  тоже было  жалко их. А  мне  как  было  жалко: слезы, как  крупные   
бусинки, катились  по  моим  щекам. Котята   еще   барахтались   в   воде.  Я     схватил  длинную  доску  и  стал  ее  подталкивать  к  ближнему  котенку. Он
как-то  уцепился  коготками  в  нее, и это его спасло, а все  остальные котята
утонули. Я потянул доску вместе с котенком на себя и вытащил его из воды,
сунул себе за пазуху и побежал домой. Нашел  какую-то  тряпку  и  начал его
растирать, чтобы  шерстка  на  нем  скорее  высохла. Затем  отнес  его  на
погребницу  к  Мурке. Она  была  счастлива, что  было  ей  кого  кормить
молоком  и  ласкать, облизывая  шершавым  языком. Она  усердно мурлыкала. Так, видно,  она  выражала  свою  благодарность  мне  за  спасение  ее малыша. Я  же  думал, как  теперь  предотвратить  домашнюю  «грозу», что сделать, чтобы  мама  оставила  этого  котенка  и  не  догадалась, что  это   я спас  его. Она  сама  была  в  этот  день  очень  расстроена  своим  поступком. Вечером  я  подошел  к  ней  и  сказал: «Мама,  ты, кажется, еще   одного котенка  не  нашла  у  кошки. Она  сейчас  с  ним  на  погребнице  в  холоде  лежит  и  плачет, что  у  нее  только  один  сынок  остался. Раз  уж  так вышло, давай  я  принесу  их  домой и положу в теплое  место, на печку». Мои слова тронули  сердце мамы, и  она  разрешила  оставить  котенка. У  меня  все  это  время  тело было,  как  будто  сковано  чем: дышать  было  тяжело. Это,  всего скорее, было  связано с тем, что мне  пришлось солгать  маме. Но после таких слов мамы (она, видимо,  обо  всем  догадалась и простила меня) я облегченно вздохнул, словно вытолкнул из себя  что-то   невероятно тяжелое. Мне вдруг сильно захотелось спать. Я забрался на печку к бабушке и сразу же заснул сладким сном рядом с кошкой и ее  спасенышем.
             Судьба котенка оказалась, однако, незавидной. Правда, пока он рос
и входил в силу, все было хорошо. Его все в семье любили и баловали. Я 
часто подкармливал его чем-нибудь вкусненьким. Он был особенно дружелюбен со мной. Часто спал вместе со мной, с удовольствием мурлыча свои песни. Он превратился в огромного кота Ваську, который любил сладко
 есть и сладко спать. Целыми  днями  он  блудил  и  спал, на мышей  не
охотился. Превратился в такого отпетого бездельника, лизоблюдника и 
ворюгу! Он забирался в погреб и слизывал сметану в горшках, воровал яйца
у кур из гнезда, разбивал их и съедал ( Как это он делал, совершенно непонятно.), ловил и съедал у кур выведенных маленьких цыплят, а  у гусей – гусенят. У мамы, в конце концов, лопнуло терпенье  от  его отвратительных
выходок. Однажды она попросила  кого-то  из  мужиков  лишить  Ваську
жизни. У мужика, что пытался его убить, были исцарапаны в кровь руки,
вся грудь, лицо и шея. Так Васька боролся за свою жизнь. Мужик сильно
ударил его головой о пенек, но Васька вырвался из его рук и убежал под
колхозный амбар. Вечером, когда он вернулся домой, его вновь поймали.
На этот раз  два мужика накинули ему веревку на шею и удавили. Как  это
было страшно: Васька хрипел, хватался  лапами  за  веревку, дергался  и
извивался, а  затем  затих. Мне было очень жалко его – всю жизнь  я  не
мог простить  мужиков  за  то, что они так зверски погубили  Ваську. Хотя,
вероятно, Васька сам был виноват:  своим поведением он возмутил всех
и  за  это  поплатился, получив  такое  жестокое  наказание. Я  подобрал
Васькино  мертвое  тело, взял лопату и вырыл ямку за   болотцем, обложил
ее  лопухами  и  схоронил  своего  любимца. До  переселения  я  постоянно
навещал Васькину могилку, особенно  когда  мне  было  плохо  и  хотелось
кому-то  пожаловаться  в  трудную  минуту.
            Родная Ерзовка! Каким  благодатным  раем  ты  была  для  нас, детей!
Какая красота природы, какие ее богатства окружали нас! Мы этого в детские
годы просто не осознавали. По-настоящему поняли это, только став взрослыми, через много-много лет.
             В селе у нас было пять улиц: Каменная, Курмышка, Гора, Новая линия 
и Конец - самая длинная улица. Я жил с друзьями в Конце, наш дом находил-
ся в середине улицы. У многих дома состояли из одной большой комнаты с полатями  и  сеней. Наш дом стал ветхим, и отец решил его перестроить.
              В семье Афанасьевых (дедушки Ивана и бабушки Александры) было
пятеро сыновей: Федор, Антон, Андрей, Кузьма и Николай - мой отец, самый
младший из братьев. Старшие братья все поженились, построили свои дома,
отделились и жили своими семьями,  а  мой  отец  остался  с  родителями   в 
старом  домишке. Уж  очень  ему  хотелось  построить  большой  новый  дом,
но  средств  не  хватало.  Да  и  в  какой  колхозной  семье  водились   лишние   
деньги? Мечту  пришлось  отложить, хотя  отец  работал  не  покладая  рук.
                В 1927 году  отец женился ( ему было 22 года, а маме- 20 лет). Через три года после женитьбы семья пополнилась: родилась старшая сестра 
Надежда, спустя еще два года - сестра Галина. Я же появился на белый свет,
когда  маме было 33 года, а отцу  шел 36 год,  то есть через девять лет после рождения Галины. Отец был не только хорошим работником, но и активным общественником. С 1930 года он являлся членом Ерзовского сельского Сове-
та. В  1934  году  он  вступил  в  Охотокооперацию, регулярно платил  паевые 
взносы в кооперацию и членские  взносы за охотничий билет (право охотиться). Охоту он очень любил. Охотился на уток и гусей, зайцев и лис, волков и лосей. Принося тем самым  доход  в  семью  и  обеспечивая питанием.  Работа в колхозе связывала его по рукам и ногам, а ему хотелось быть более свободным, больше времени находиться на природе. И за 5-6  лет до  войны отец  вышел  из колхоза  и  устроился  работать  лесником  в  Чердаклинское лесничество Ульяновского лесхоза. Со всем семейством он переехал жить в лес на кордон четвертого участка. Этот участок являлся зоной, где на лесных  делянках трудились заключенные, которые заготавливали лес для строительства  объектов  и  на  дрова.  Жили  они  в  бараках,  обнесенных  колючей проволокой, и находились постоянно под надзором конвоиров. Общаться  с ними запрещалось. Рядом с кордоном находилось огромное озеро. Отец по распоряжению начальства ловил в озере карпов, сазанов, раков и отвозил в зону. Чуть дальше , в  метрах пятистах, находился домик бакенщика. Сестры бегали к нему в гости. Бакенщик по вечерам  брал фонари  и отправлялся  к обрывистому берегу речки Княгиньки , притоку Волги. Он  садился  в  лодку,     плыл к бакенам и вставлял в каждый из них зажженный  фонарь, чтобы катера и пароходы ночью не сели на мель. Княгинька была широкой и полноводной рекой с быстрым течением и обилием рыбы. В ней рыбаки ловили щук и окуней, лещей и судаков, стерлядей и осетров,  сомов и белуг. Отец тоже часто ловил рыбу в Княгиньке. Когда он привозил стерлядь или сома, мама пекла  огромный рыбник и угощала всех приехавших из села родственников.    
Работая лесником, отец  все-таки  осуществил свою мечту о постройке нового дома.  Он заготовил добротные бревна на замену  сгнившим  в старом доме, подготовил сруб просторной кухни  и  на своей лошади все перевез в село. За год - два  до войны  он перестроил дом: полностью перебрал его, сделав   фундамент   из  прочных   дубовых  венцов  и  заменив  сгнившие бревна, присоединил к передней части дома сруб кухни. Получились  две большие  комнаты. Еще пристроил новые сени с кладовкой и парадное крыльцо. Внутреннюю часть двора тоже расширил и занял  разными  постройками. Весь  двор представлял собой огромный сарай  в  форме  прямоугольника  и  окружен  высоким  в 3-3,5  метра  плетнем. По всему периметру построек  была  установлена  двускатная  крыша. Над всем двором на дубовых столбах  с помощью  жердей  были  сделаны широкие и длинные повети.  Под ними  в жару и пургу пряталась  наша скотина. На зиму на повети метали стог-два  сена для овец, коровы и лошади. Сразу за домом  был  погреб, обнесенный бревенчатыми стенами (погребница), за ним такой
 же  хлев  для свиней, рядом хлева для овец, кур и гусей, для коровы и лошади. И еще в правой  стороне двора была поставлена  большая конюшня-
в холодные зимы в ней содержали  всех: и скотину, и птицу. Вход  во двор   
и выход  обратно  был через  парадное крыльцо  и малые ворота, а въезд   и 
выезд на лошади - через большие ворота, закрывавшиеся на щеколду и брус.
Вот  такой  добротный  дом  с  множеством  строений  внутри  двора  оставил
отец  семье, уходя  на  войну. Жить  в  нем  было  комфортно.
             Все годы войны, да и послевоенные тоже мы, дети, в основном были на попечении бабушек. Отцы, я уже  говорил, у  большинства  погибли  или   
пропали  без  вести. Матери, главные кормилицы  в  семьях, днями и ночами   неустанно  работали. Бабушки  занимались  хозяйством, а мы  собирались
группами  и  шли  в   лес за  ягодами.  Сколько  всевозможных  ягодных  кустарников  росло  в  нашем  лесу! Буквально за огородами – речка, за  ней-   
лес. А в лесу дикий лук и щавель, клубника  и  ежевика, брусника и барыня – княгиня. В  другую  сторону, за  полем,  находился  тоже  лес. В нем  собирали  малину и рвали орехи. Весну, лето и осень лес кормил жителей села. Взрослые  запасались  на зиму основательно:  ведрами и корзинками несли 
из лесу черемуху, калину, черную смородину, торловник (терн). Запасались
и  грибами. Собирали волнушки, рыжики, маслята, опенки, подосиновики  и,
подберезовики, грузди   и   белые  грибы. Некоторые  ягоды (черемуху, калину, смородину, терн)  и грибы ( подберезовики и белые)  сушили, чтобы
 печь с ними пироги. Терн замачивали в глиняной посуде, рыжики и грузди
солили в кадках. То-то было угощение на праздники! В лесу было много
яблонь и ранеток, поэтому  ими запасались тоже. В селе  не занимались
садоводством, так как все давал лес. Сады были только у Егора Кузьмина  и
Степана Каргина. Кое у кого, правда, в  огороде  росли  черемуха или груша,   
 а еще крыжовник. Лес  обеспечивал  сельчан  и  лыком.  Из  лыка липы
 старики плели лапти и ступни, изготавливали кузова и кошелки.  И еще
лес обеспечивал всем необходимым, чтобы строить дома, конюшни и бани, 
делать телеги и тарантасы, дровни и сани, а главное – обеспечивал дровами,
без чего нельзя было ни печь, ни голландку, ни баню истопить. В лесу добывали и мед,  находя  скопления  диких  пчел  в  дуплах  больших  деревьев. А сколько в  лесу было целебного разнотравья!  Лекарств  не было. Разве  что хинин  употребляли   от  лихорадки. Каждая  семья  запасалась  зверобоем, душицей, чередой, Иван – чаем, тысячелистником, цикорием, чистотелом, липовым  цветом, корой  крушины  и другими  травами. Собирали  и цвет ландышей  и  ромашки, горицвета  и липы,  бресклет  и  сдавали  за  деньги заготовителю  лекарственных  трав, который  все  отвозил  в  город. Там  из трав  фармацевты  делали  лекарства, а  бресклет  отправляли   на  заводы, где  изготавливали  каучуковую  резину  для  самолетов. Нас, детей, тоже заставляли   участвовать  в  сборе  целебных  трав, семян, а  также  коры   крушины  и  бресклета. Это позволяло  хоть  чуть-чуть  улучшить  материальное  положение  в  семьях.
              Большую  радость  не только  нам, детям, но  и  взрослым  приносили   
родники. А  сколько  их  в  окрестностях  села  было, не  сосчитать. Много  их
било  из-под  земли  вдоль  берега  реки, много  их  пряталось  и  в  лесу.
Вода  в  них  была  ледяная, кристально – прозрачная - целебная. С  каким
упоением, бывало, пьешь, наклонившись  в  тот  или  иной  родник, и  никак   
не  напьешься  этого живительного  элексира бодрости. И  что  удивительно:  горло  никогда  не  болело, а  вместе  с  водой  прибавлялись  только  сила
 и  здоровье. Поэтому  мы  и  бегали  часто  к  родникам – нашим  целебным
 источникам. Окружающая природа согревала, хранила и спасала нас и   
являлась той живительной силой, которой она наполняла всех.
               В годы войны, да и в первые послевоенные жить было неимоверно
трудно: все продукты сдавали государству, чтобы обеспечить армию всем
необходимым. Каждый дом в селе был обложен натуральным сельхоз налогом: сдавали картофель, мясо, молоко, масло, яйца, шерсть, овчины.
И после войны этот налог сохранялся долгие годы, кажется, до 1956 года. С 1946 года (огороды) приусадебные участки обложили вообще непомерными налогами, даже за фруктовые деревья ежегодно надо было вносить плату ( плодоносят они или нет -  все равно плати).Так что в те годы многие семьи голодали  и вынуждены были, чтобы выжить, питаться конориками, конским щавелем, степной кашицей, лебедой, диким луком. Из отрубей и картошки пекли хлеб, сидели на тыкве и свекле, но выжили, выстояли.   
               Война закончилась – началась подписка на облигации займа. Деньги нужны были, чтобы восстанавливать разрушенные села и города, заводы и фабрики, выпускать для населения страны товары первой необходимости. В этих целях, чтобы иметь средства, государство выпустило облигации стоимостью в 50. 100,200 и более рублей. Представители власти ( села ) проводили собрания, разъясняли, что каждая семья в обязательном порядке   
должна выкупать эти облигации, чтобы помочь государству. И помогали!
    Председатель и секретарь сельского Совета, а с  ними библиотекарь,    
учитель, завклубом, фельдшер и налоговый инспектор ходили по домам и   
убеждали, на сколько рублей в состоянии выкупить облигации та или иная
семья. Может, и не в состоянии, однако они уговаривали, угрожали, стыдили  и все – таки заставляли это делать. Все заранее подписывались, на какую сумму выкупят облигации в течение 5-6 месяцев. Многие сами еле-еле  сводили концы с концами, а в займы государству давали, надеясь, что наступит время и государство все вернет сполна. Да. Вернули... Только в 1958     году прекратился выпуск  обязательных  для выкупа населением облигаций  государственного займа. А возврат денег по займам был проведен в конце 70 –х - начале 80 – х годов, да только вместо весомых рублей, которые  сами в  40-50-е годы сдавали государству, получили обесценившиеся копейки. 
               Вспоминаю и об одной беде, о которой поведала мне мама, когда         
была еще жива. В Ерзовке жил непутевый Яшка Балябин. Этот Яшка люто
ненавидел моего отца за то, что он перешел ему дорогу: Яшка хотел жениться на маме, но отец отбил ее у него. Ненавидел и за то, что у отца  с
мамой жизнь складывалась: родились две дочери. Отец стал лесником. Семья жила в достатке. А Яшка, как был бездельник, пьяница, драчун и ворюга, таким и оставался. Он всю жизнь мечтал отомстить отцу.          
               В селе не любили Яшку, все сторонились его. Матери даже пугали
своих детей им, если они не слушались: «Смотри у меня – отдам Яшке. Он тебе голову – то в момент открутит». Ни одна девка в селе за него замуж не
шла. И тогда он стал похаживать на вечерки в Ботьму, где жили мордва. Деревня Ботьма находилась в трех километрах от Ерзовки, на взгорье. И здесь Яшка приглядел красавицу Ульяну ( Ульку ). Уговорил ее, поженились, но он вошел  в зятья, так как Ульяна не могла оставить больного и престарелого отца. Старик выдал за него дочь с условием, что Яшка переедет жить к ним. Яшка согласился. Женившись, он так и продолжал куролесить : вел разгульный и воровской образ жизни. Об этом судачили все женщины  в
Ерзовке и Ботьме. Постоянно он бы.л замешан в каких-то пьяных драках,
темных делах, связанных с кражей вещей, скота. И этот Яшка вскоре близко сошелся с цыганами табора, осевшими в какую – то суровую зиму в Ботьме.
Им-то он пришелся как раз кстати. Яшка часто заглядывал к ним. Он сообщал,
где и у кого можно со двора украсть ночью лошадь. Подсказывал, как легче
подобраться к тому или иному дому, откуда можно увести доброго жеребца.
Цыгане его за это хорошо угощали. Домой он возвращался сильно пьяный,
устраивал скандал, бил свою жену Ульку и гонял ее по деревне.   
             И вот теперь с помощью цыган Яшка задумал расправиться с отцом.
Он вызнал, в какие дни и в какое время отец приезжает с кордона в село и
подговорил цыган убить отца, забрать его коня и ружье. Цыгане, видимо,
согласились. И в тот день, когда отец должен был поехать в село, Яшка съездил в лес, побывал у бакенщика, соседа по кордону, узнал от него, что
отец  действительно к вечеру поедет в село, и сам решил быстро вернуться   
в деревню. Когда он возвращался домой, то видел, как двое ерзовских, муж
и жена, откапывали стог сена из-под снега. Приехав в Ботьму, он сообщил
цыганам, где они должны встретить отца, а если повезет, и еще одну подводу с людьми, у которых тоже можно будет отобрать лошадь.
              И надо же было так случиться, что в этот день Захаров Сергей с женой 
Зиной поехал в лес за сеном. Зина являлась дальней родственницей мамы: она приходилась племянницей троюродной сестре мамы -  Марфе   Пузановой.
               Стога сена были на дальних делянках и сильно занесены снегом. Пока они откопали стожок из-под снега, время уже перевалило за полдень. А 
Как закончили навивать воз сена на дровни, уже стало совсем темно. Зимой
ведь день очень короткий -  быстро темнеет.
              Когда Сергей с Зиной проехали большую часть пути, цыгане уже скакали на своих конях по лесной дороге им навстречу. Въехав глубже в лес,
они вдруг увидели подводу с сеном и решили воспользоваться случаем, что
им в руки идет еще одна добыча, а то, что на возу два человека – наплевать: 
убрать – и все. Тем более, кругом лес – никто не увидит и не услышит.
              Цыгане встали поперек дороги так, что проехать с возом сена было
невозможно. Сергей слез с воза, спросил, в чем дело. Трое цыган набросились на него, и завязалась борьба. Зина на возу стала кричать изо всех сил, что их с Сергеем убивают. В селе услышали крики о помощи. Жившие на краю Конца мужики дружно собрались, чтобы  помочь  кому- то из сельчан. Они пока не знали, кто звал их на помощь.
               Сергей в неравной схватке ослабел, и один из цыган, изловчившись, нанес ему удар ножом прямо в сердце. Затем они все набросились на Зину.
У нее на шее был длинный вязаный шарф, его они и затянули на ее шее. Вслед  за этим они выпрягли лошадь и погнали ее с собой. Через несколько
минут лошадь заупрямилась и остановилась. Она словно поняла все и не
хотела покидать своих хозяев и подчиняться чужакам - убийцам. И именно
в этот момент  Зина, бывшая беременной вторым ребенком,  как – то раздышалась ( Позже женщины говорили, что это ребенок внутри нее помог 
этому). Она поднялась и полураздетая, с шарфом на шее, побежала (как могла) в село и снова стала звать на помощь. Эти крики услышали цыгане,
остановившись из-за строптивости хозяйской лошади. Они быстро повернули назад и, схватив Зину, удушили ее тем же шарфом окончательно, а затем вновь углубились в лес, навстречу моему отцу, и стали ждать его. В это самое  время мужики из села выехали на двух санях с ружьями, а с кордона в село порожняком ехал мой отец. Он вез только продукты сестре Наде, которая начала учиться  в школе и жила в селе у дяди  Сергея Фролова. Мужики из села, въехав в лес, обнаружили на дороге удушенную Зину, а через метров пятьсот и труп Сергея рядом с возом сена. Вокруг никого не было. Непонятно было, где же убийцы. Кто-то из них перепряг свою лошадь  в дровни Сергея, а свои пустые привязал к другим  саням, на которые положили тела убитых супругов и поехали в село. По телефону из сельсовета вызвали из Чердаклов  милицию.  Цыгане в это время спрятались близ дороги, в высоких кустах вперемешку с камышами. Вскоре они услышали звон колокольчика на дуге лошади отца. У двух из них были обрезы. Они приготовились и, как только отец поравнялся с ними, стали стрелять в него. Отец не растерялся, схватил свою двустволку, раз за разом выпалил в ответ. Он быстро перезарядил ружье и снова выстрелил по кустам. Нахлестывая лошадь, он стремительно помчался в село. Цыгане поняли, видимо, что он их перестреляет, и не  решились его преследовать, а быстро ускакали в Ботьму. Отец примчался в село и узнал, что до него на дороге убили Зину с Сергеем. Он рассказал, что  на него тоже пытались напасть. И, по всей видимости, это были цыгане из Ботьмы, так как он, когда стрелял, слышал, как они матерились и что-то 
кричали по-цыгански.
               Приехавшие утром милиционеры и следователь сначала поехали на
место убийства, но ничего обнаружить не смогли, потому что ночью была
метель и замела все следы. Только пятна крови от ран Сергея алели сквозь снег. Отец им тоже не мог помочь, так как конкретно он лиц цыган не видел,
да и самих тоже. Милиционеры и следователь побывали в Ботьме, ходили
к цыганам, но лошади Сергея, конечно, не нашли. Цыгане, возможно, перегнали ее в другой табор, а может, и продали в какое-то село.
              Через три дня все жители Ерзовки хоронили Зину с Сергеем, плач   
стоял стеной. Плакали все по невинно убиенным. В народе поговаривали,
что видели, как Яшка Балябин в полдень мчался, как бешеный, на свой
лошади в Ботьму, что это он сообщил цыганам о Зине с Сергеем, и те сотворили злодейское убийство. Об этом рассказали и следователю. Яшку,
подозреваемого в сговоре с цыганами, забрали и увезли в Чердаклы.
Доказательств конкретных не было ни у кого. Яшку подержали дня три в
милиции и отпустили. Разве он дурак совсем, чтобы признаться, что это он
навел цыган на кражу лошади, а те не только лошадь украли, но и людей
убили. Этот сговор для него мог обернуться расстрелом по суду.
              Но суд  Всевышнего  Господа Бога нашего вскоре покарал его.
В начале лета Яшка так загулял, что целую неделю ходил пьяный по Ботьме.            
Он снова начал бить и гонять свою жену Ульку. И вот в один из таких дней ее
престарелый отец , услышав вопли дочери, поднялся с постели, взял в сенях
косу и со всего размаха вонзил в шею извергу - зятю. Яшка упал, как
подрезанный сноп. Эта весть моментально облетела жителей Ботьмы и нашей Ерзовки. Мы, ребятишки, бегали смотреть на Яшку. Мы же все боялись его и хотели удостовериться, правда ли, что душегуб получил за свои
подлые дела заслуженную кару. Мы убедились, что он действительно мертв:
его тело лежало перед  домом , лицо его было покрыто какой-то тряпкой.
Подъехал милиционер на лошади и всех нас прогнал. Мы все облегченно
вздохнули, что нам теперь больше не надо бояться Яшки, наперегонки 
побежали обратно в Ерзовку и дома каждый рассказал, что видел в Ботьме. Даже хоронить Яшку никто  в деревне, кроме жены да ее двух-трех соседей, 
не пришел, потому что не заслужил он этой чести у односельчан и жителей
Ботьмы. Отца Ульяны хотели, вроде, забрать в милицию, но за него вступились соседи, так как старик слег совсем и уже больше не вставал, а через  неделю и  умер. Вот его-то хоронили вся Ботьма  и наши ерзовские, 
потому что это был всеми уважаемый труженик и просто хороший человек.
              У Зины и Сергея сиротой остался сын Колька, которыйвсе время ходил согнувшись, и за это получил прозвище Крючок. Его взяли к себе в семью 
родственники Сергея – Николай и Надежда Захаровы. Семья была дружная, и 
Колька постепенно оттаял душой, принял их за родителей. Парень вырос, что
надо, добрый, веселый, красивый, работящий. Большой помогой  стал он семье. Окончил начальную школу. Работал в колхозе. Отслужил в армии и
женился на Шуре Степановой, девушке под  стать ему. Бог послал ему хорошую жену и даровал хорошую жизнь.
              Особо  хочу  рассказать, что  помню, о  своей  любимой  бабушке.
Бабушку Александру самое по жизни можно было назвать святой. Она была
порядочной, честной, справедливой и милосердной. Сейчас таких людей
в нашем обществе, наверное, уже нет. Во всяком случае, я не встречал. Она никогда ни на кого не кричала, не сердилась и не обижалась на тех, кто делал ей что-то плохое. Она только  говорила: «Бог с ними! Бог он все видит и сам рассудит, кто прав, а кто виноват. Господь каждому воздаст по заслугам. Я не судья поступкам людским. Одно скажу: жить и поступать надо по совести, по –  божески. Тогда  в твоей жизни все  ладно будет».
              Бабушка со всеми была обходительной, доброй,  мягкой, человечной.
Она всегда откликалась на чужую беду, на чужое горе и, как могла, оказывала помощь материально или поддерживала морально, давала добрый и полезный совет. За это ее все уважали в селе, называли не по имени, а лишь  по отчеству «Максимовна». Только и было слышно, как часто
соседки  делились  между  собой. Одна: « Пойду, посоветуюсь  с Максимовной»,  другая:  « Пойду займу у Максимовны»,  третья « Иду  к  Максимовне,  уж она-то поможет, не откажет».
               Запало в память мне и то, что бабушка Александра была очень набожной: она соблюдала все посты и церковные праздники. Ежедневно утро у нее начиналось с молитвы, и вечер заканчивался так же. В течение
дня она тоже молилась перед иконами. Основные  иконы у нас находились  в передней, в левом углу, где было несколько больших икон в рамках  под стеклом, а на кухне, тоже в переднем углу, слева, стояли на полочке  три
небольшие иконки. Всяк входящий в дом, переступив порог кухни, обычно
молился на них. Бабушка по большим церковным праздникам  зажигала
лампадку (она была подвешена на цепочке к потолку) перед иконами и
усердно молилась, шепча молитвы и отбивая земные поклоны, в передней.   А в обычные дни она молилась перед иконами на кухне, где ежедневно
утром и вечером зажигала лампадку, стоящую на полочке у икон. Бабушка знала большое количество молитв и стихов (церковных песнопений) и сама
очень красиво пела их. С детства она и меня приучала к молитвам и пению
стихов. И мы вдвоем  неплохо это делали. Особенно хорошо у нас выходило,
когда мы пели: «Ванька-ключник злой разлучник» или «Напой, самарянка, холодной водой, несчастный  скиталец стоит пред тобой ». К сожалению, их
содержание  я уже не помню.
            Бабушка Александра с помощью молитв лечила (заговаривала болезни) детей. К ней матери несли и вели детвору со всего села. Она заговаривала боли у детей, читая молитвы от крика, дурного (злого и завистливого) сглаза и молитвы, чтобы пропала пуповинная грыжа или спал жар. Она наливала в кружку остывшей кипяченой воды и шептала над ней какую-то молитву. При лечении каждой болезни читала свою новую молитву. Прочитав молитву, она слизывала у ребенка со лба жар и трижды сплевывала через левое плечо. Грыжу она заговаривала, водя пальцем вокруг пупка. От сглаза и крика читала молитву и несколько раз, набрав в рот воды из кружки, опрыскивала ею лицо ребенка. И каждый раз заканчивала лечение тем, что давала ребенку попить этой заговоренной воды, а остаток  выливала под пяту двери. Как правило, дети после одного-двухразового лечения выздоравливали. Никакой платы ничем абсолютно ни с кого она не брала. Говорила только: «Вот и хорошо, что моя молитва Господу  Богу дитю помогла. Мне это и радость. Слава тебе, Господи, что помогаешь нам грешным ».                рассказывала, что в Умела бабушка и гадать по обычным простым картам. Могла легко, разложив карты, рассказать просительнице (обычно молодой девушке), что у нее в жизни было, что есть сейчас и что будет дальше. Чаще всего та или иная девушка спрашивала, выйдет она замуж в этом году или нет. Женится на ней тот парень, на кого она загадала, или нет. Бабушка всегда давала точный ответ. Но делала она это всегда с большой неохотой, говоря, что гадание – это грех.                Бабушка рассказывала, что в молодые годы вместе с другими женщинами она посещала святые места. Ходили пешком на расстояния в несколько сотен километров, останавливаясь на ночевки в разных селениях. Даже, когда наступила старость, она ходила к святому источнику Николая Угодника в Промзино( ныне  село Сурское). Говорила, что шли с остановками, ночевали в деревнях, где их пускали. В Промзино взбирались на высокую гору, где был источник, в котором, по рассказам старожилов, нашли икону самого Святителя Николая. Паломники исцелялись у источника: слепые прозревали, с трудом передвигающиеся начинали нормально ходить. Многих верующих покидали болезни, мучившие  их долгие годы.
             Особенно любила бабушка ходить в церковь села Ивановка, где
поклонялись храмовой иконе Боголюбской( в народе- Боголюбивой) Божией
Матери. К этой иконе люди стекались со всех концов страны, так как она, по
словам очевидцев, очень многим помогала исцеляться от разных болезней,
которые даже врачи не в состоянии были вылечить. Целые толпы верующих
стекались сюда, в Ивановку, каждый год 1-го июля на престольный праздник, принося дары иконе и пожертвования на расходы церкви.
               И вот как-то бабушка Александра сказала, что возьмет меня с собой
в церковь на этот праздник. Я обрадовался несказанно, потому что очень
хотел  побывать  в  ивановской  церкви, увидеть  своими  глазами  икону Боголюбивой Божией Матери, о целительных свойствах которой из селения
в селение передавались целые легенды.
                Встали мы очень рано, умылись,  помолились, позавтракали и тронулись в путь. А дорога была далекая: нам, старенькой бабушке и шести-
летнему пацаненку, предстояло пройти километров 25.День выдался жаркий, солнце так и припекало головы. В начале пути было легко, но постепенно ноги стали уставать, наливаться свинцом. Мы делали короткие 
остановки где-нибудь под кустами или деревьями. Первая большая передышка  у нас была в селе Юрманки. Бабушка пред нашим уходом из дому захватила узелок с едой. В Юрманках мы оказались в обеденное время. 
Сели на травку, перекусили и попили водички из колодца. Благо, что ведерко
на барабане колодца  имелось. Передохнув,  двинулись дальше. По дороге 
к нам присоединилась  юродивая Паша (Прасковья) Кочуркина, проживавшая в Ботьме. Мы, дети, боялись ее, так как давно знали ее. Она ни с того ни с сего могла ударить палкой, кинуть камнем или комом грязи. Ей на 
вид было лет 30. У нее была невероятно большая голова с редкими волосиками. На голове желтый платок, по краям с мелкими цветочками. Она
повязывала  его своеобразно, как чепец, или распускала концы вниз. Часто
его теряла, возвращалась назад и подбирала. На ней постоянно была какая-
 то бордовая кофта, поверх нее цветной мордовский сарафан, расширенный к низу. На ногах она носила то резиновые глубокие калоши, то какие-то
непонятные  ботики. Руки у нее были пухлые, короткие. Все тело полное,   
обрюзгшее. Походка медленно-сонная, грузная. На плечах всегда висела торба(в форме длинного мешочка),  в нее она складывала подаяния, в основном продукты, поэтому  за ней бегала целая свора собак. Чтобы они от нее отстали, Паша отдавала им все продукты, а сама часто оставалась голодной.
              Так вот, идти с этой самой Пашей в церковь стало труднее. Она 
большую часть дороги пыталась затеять  игры то в прятки, то в догонялки,
то в лягушечьи прыжки. Я хныкал, так как устал от ее приставаний, бабушка
уговаривала ее прекратить все игры. А что с нее возьмешь - она же словно глупый ребенок. Единственное что нас выручило, это то, что она вдруг стала засыпать на ходу. Это с ней такое  частенько бывало. Все в округе знали, что
она может спать на ходу. Иногда по улице она шла дорогой, потом, через   
некоторое время, уходила в сторону и ударялась головой о чей - нибудь
амбар, или угол дома, или огородный столб. Тогда снова полусонная
вскидывала глаза и поворачивала на дорогу. Так и на этот раз, когда она стала засыпать на ходу, мы ускорили ход и оторвались  от нее.
             До Ивановки мы делали еще несколько передышек. Хорошо, что  от
Юрманок  до Ивановки дорога шла лесом, поэтому было не так уж жарко, да
и день клонился к концу. Поздно вечером мы вошли в Ивановку. Выходя  из 
леса, я  увидел  на  пригорке  величественное  здание  церкви. Кресты  на куполах ярко горели, купола башенок переливались  причудливыми цветами
красок  под  лучами  заходящего  солнца. Сама  церковь, окруженная хороводом   белоствольных  стройных  березок, находилась  за  оградой.
 От такой красоты дух захватывало, какая-то неожиданная радость распирала
грудь. Бабушка опустилась на колени и меня заставила сделать то же самое.
Мы благоговейно помолились,  поднялись с колен и вошли в село. Народу в селе было полно, так как отовсюду приехали и пришли на праздник иконы 
Боголюбивой  Божией  Матери. Бабушка, идя  от  одной  избы  к  другой, спрашивала, нельзя ли переночевать. В каждой избе людей было много.
Наконец, в одном доме  нам предложили  переночевать в сарае. Мы согласились. Нам дали по фуфайке, чтобы укрыться, а спать можно было
прямо на соломе. Определившись с ночлегом, мы сходили в церковь к вечерней службе.
               Внутреннее пространство церкви было большое, но народу собралось очень много, и мы с трудом протолкнулись вперед. Стены церкви были увешаны большими и малыми иконами, местами расписаны сценами 
из Евангелия. Впереди – золотой резной иконостас.  На нем – большие   
фигуры Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и других святителей. Я не
понимал, кто изображен на иконах, узнал только распятого на кресте Христа
и под сводами главного купола его же, но в прекрасных одеждах и рядом с ним парящих в облаках ангелов.
               Икона Боголюбивой Божией Матери была установлена на каком- то
странном сооружении в виде очень высокого кресла без спинки и сиденья. 
              После отпущения священником грехов, все слушали стоя службу, 
временами  кланяясь  до  полу, а затем  стали  прикладываться  к  иконе  и
подныривать через отверстие в кресле под нее и, оказавшись уже  с  другой
стороны иконы, шли друг за другом к выходу.
               Переночевав в сарае, утром рано мы вновь пошли в церковь. Людей прибавилось  еще  больше. Утренняя  служба  была  долгой. Приехали  на
праздник, кажется, из Казани, Самары и Москвы архиепископы и много
священнослужителей   разного   чина. Служба   получилась   очень торжественная, доставляющая наслаждение. Какие сильные и красивые
мужские голоса священников звучали под сводами церкви! Песнопение их было чудесное. Праздничные ризы на них то кипенно-белые, то оранжево-
золотистые  переливались яркими блестками от горящих свечей. Я словно
окунулся в сказку.
                В конце праздника состоялось причастие всех, кто готовился к нему.
Это сколько  ж народу надо было причастить?! Поэтому причащали очень долго. Состоялось  и  водосвятие. Женщины  натаскали  в  ведрах  на коромыслах   воды. Два  огромных   деревянных  чана  были  заполнены доверху. После освящения, омовения святого серебряного креста, воду
стали  разбирать. Служители  церкви  разливали  ее  по  бутылям, банкам,
бидончикам, кувшинам, графинам, в общем, в то, у кого какая посуда  для
святой воды была.
               Еще до посещения церкви бабушка Александра строго предупредила меня, чтобы ни возле храма, ни внутри церковной ограды, ни в самой церкви я ни в коем случае не поднимал и не брал в руки никакие предметы, деньги,   
конфеты, узелки, которые могут быть заговоренными. И  если кто возьмет что-то, то  в него может болезнь другого человека перейти. А может, на него 
будет  наведена  порча. Бабушка  советовала  быть  подальше, если  рядом
окажутся  бесноватые, на  кого  напущена  порча  и  в  кого  вселились  бесы.
              Я действительно в ходе этих двух дней видел бесноватых. Первых двух женщин, порченых, увидел, когда их подводили к иконе Боголюбивой
Божией Матери. Вернее, одна женщина шла сама и вдруг, когда хотела приложиться к иконе, упала перед ней, лицо ее все посинело и почернело.
Затем она начала громко лаять и рычать, как собака. Ее подхватили мужики
под руки, приподняли с пола, пытались подвести к иконе, но она вся обмякла
и упала без дыхания. Ее быстро вынесли на улицу, на воздух. А другую женщину под руки вели к иконе, видимо, родственники. Не дойдя до иконы метра 2-3, она стала дико кричать, ругаться матерно, пинаться. На помощь
пришли молящиеся мужчины, но она вырывалась, кусала им руки, плевалась и извергала истошные вопли. Им с трудом удалось вывести ее из храма.                                Внутри церковной ограды таких сцен случалось немало. Было очень жутко               
от того, что слышалось, то где-то слева, то где-то справа, как с криком падают на землю женщины и начинают биться в припадке. Лица  их мертвенно-
синие, глаза или закрыты, или очумелые, а из ртов их изрыгаются матерные  слова и угрозы священникам.                Я видел, как одну женщину в церкви подвели к священнику. Он начал читать какие-то молитвы, чтобы изгнать из нее беса. Она же в это время мужским звериным рыком материла его и визжала, что не выйдет, не покинет тело. Бабушка меня быстро увела из церкви, и чем все закончилось, я не видел. Только бабушка через кого-то узнала, что беса из нее  священник  выгнал. После  чего  она, обессилев, упала  без  чувств, и ее родные унесли на квартиру, где остановились. К вечеру она почувствовала себя совершенно здоровой, а что было с ней в церкви, она ничего не помнила.
            Во второй половине дня наши, ерзовские, приезжавшие на праздник,
захватили нас с бабушкой, посадив в телегу, которую тащила бодрая и   
шустрая лошадка.
             Вот  таким  мне  запомнился  престольный  праздник  иконы Боголюбивой  Божией  Матери, который  ежегодно  отмечался  всеми верующими в церкви села Ивановка первого июля.
             В хрущевский период, примерно в 1962 году, по указанию райкома
партии церковь закрыли. Старушки-монашки долго сопротивлялись этому. 
Но, чувствуя, что им не устоять против силы властей, заранее припрятали некоторые старые иконы и в первую очередь икону Боголюбивой Божией
Матери. Так оно и вышло: однажды приехали с группой милиционеров
райкомовские работники,  отняли ключи у церковного сторожа и церковь
окончательно закрыли. Икона же Боголюбивой Божией Матери  в конце 80-х-
начале 90-х годов была передана монашками в церковь села Старая Майна,
когда вновь стали восстанавливать разрушенные и закрытые храмы. Я очень
рад этому. Все собираюсь поехать в Старую Майну поклониться  иконе
Божией Матери и помолиться ей, поблагодарить за поддержку и помощь,
что незримо оказывала мне, и попросить прощения за то, что долгие годы   
так и не сумел побывать здесь. Понимаю: бабушка непременно  укорила бы
меня за это. Ни в коем разе нельзя забывать почитать святых, помогающих             
нам в нашей непростой жизни. Бабушка никогда не забывала этого.
             Хотя бабушка и сама была в преклонных годах, она никогда не сидела
без дела. Она убирала в доме, мыла посуду, пряла из овечьей шерсти, сучила
пряжу, разматывала на клубки, вязала всем носки, чулки и варежки по несколько пар, с запасом. У нас всегда в доме и во дворе были чистота и порядок, благодаря стараниям бабушки. Маме некогда было следить за этим - она сутками пропадала на работе. Бабушка не уважала тех соседей, у кого в доме было грязно, не убрано. «Нечего ссылаться, что времени на уборку не хватает. Надо пораньше встать да руки приложить »,- говорила она. Даже
когда ей пальцы от постоянной работы скрючило (свело), она все равно находила себе работу: обрывала  с веточек ягоды калины, привезенные мамой из лесу, сушила калину, торн,  смородину, грибы. Она и нас, сестер 
и меня, приучала к порядку и чистоте в доме. « Поел - вымой за собой кружку, блюдо и ложку»,- требовала она. «Видишь грязно в доме - никого не жди, налей воды в ведро и вымой полы. Мусор во дворе - возьми метлу и подмети и в мусорную яму ссыпь. Перегниет - удобрение будет». Заставляла она следить и за чистотой в хлевах у скотины, чтобы с утра у всех в хлевах и    
стойлах было вычищено, а навоз отвезен за конюшню и сложен  в  общую
кучу для перегнивания.
         
            Мы были дружны с бабушкой. Один только раз в жизни я обиделся
на бабушку и глубоко обидел ее. Мне было лет 5 – 6. Из – за  чего у нас произошла  ссора, я  совершенно  не  помню. А  вот  то, что  обозвал  ее
матерным словом «б-ть», помню всю жизнь. И как это у меня вырвалось, я и сам не понял. Ужаснулся от сказанного, но было поздно. Бабушка заплакала:
«Заслужила на старости лет от любимого внучка. Ну, спасибо тебе, внучок».
Меня самого трясло от того, что произошло. Лицо и уши горели огнем. Мне 
Было стыдно – я убежал на улицу. Целый день не появлялся дома. К вечеру
поплелся домой. Иду, думаю, что мама вернулась с работы, и бабушка, наверное, ей уже обо всем рассказала, и сейчас будет жестокая порка. Но я   
уже сам приговорил и приготовил себя к этому. Знал, что виноват и наказание заслужил. Но, как говорят, пронесло. Бабушка ничего не сказала
маме. Я  это  сразу  понял, потому  что  бабушка, как  я  вошел, сказала: «Давай-ка мой руки  и  садись  за  стол - будем ужинать» .  Все сели за стол,
поужинали. Мама падала от усталости после работы и тут же ушла спать.
Сестры, Надя и Галя, собрались и ушли на посиделки. Мы с бабушкой остались вдвоем, стали молча убирать со стола и мыть посуду. «Ну, что, бесстыдник ! Опомнился, как обидел меня? Самому-то, поди, тоже на душе не сладко? Ты уж прости меня, старую, коль обидела тебя »,- сказала она.
И тут я не выдержал – разревелся. Совесть меня замучила. Я бросился к бабушке, уткнулся лицом в подол ее юбки, обнял  ее худенькие колени.
«Бабушка! Прости меня! Я больше никогда не буду тебя обижать! Ты у меня самая родная! Ты у меня самая любимая! »,- говорил я, захлебываясь слезами. Бабушка поглаживала меня по голове, а у самой слезы так и капали
мне на затылок, прожигая его насквозь. Наревевшись и немного успокоившись, я пошел спать, а бабушка опустилась на колени и стала молиться. С тех пор мы больше никогда не ссорились с бабушкой Александрой. Я очень жалел ее. И в те годы, у нее начались нелады с сестрами, особенно с Надей, я вступался за нее. Из – за  чего Надя часто
ругалась с бабушкой, я совершенно не понимал. С раннего моего детства,
насколько помню, Надя всегда  «воевала» с бабушкой.
           Мне ни разу не приходилось быть свидетелем крупных схваток сестер
с бабушкой. Но один раз я оказался участником очень неприятной сцены. Я
спал в передней. Видимо, уложили спать после обеда. Проснулся от какого-то шума. Слез  с  кровати, открыл  дверь  на  кухню. Там  сестра  Галина  с бабушкой вожжами связать руки и ноги Наде. Она, конечно, вырывается,
лягается, орет дурным голосом. Ей-то лет, наверное, 12-13 , а мне года 4 не
более. Бабушка устала неимоверно, удерживая Надины руки, сквозь силы
она попросила: «Колька, возьми-ка кочережку, а то мы с ней не справимся ».
Я кочережку–то  взял и спрашиваю: «А зачем вам кочережка?» - «А ты ее, ****ищу, по ногам, по ногам хлопай!» – «Зачем вы ее бьете, отпустите, ей же больно!»- кричу. Бабушка, совсем обессилев, села на пол. Галина посмотрела на меня с недоумением, почему это я встал на защиту виновницы. И в этот
момент, когда они расслабились, Надя вырвалась и убежала на улицу. Галя
стала кричать, что из-за меня  не смогли связать Надю и не наказали ее, как 
следует. Бабушка  поднялась  с  пола, махнула  рукой  и  ушла  в  чулан. Я 
обиделся, что на меня ни за что накричала Галя, и убежал на улицу, чтобы
найти Надю. Я хотел спросить, в чем она виновата. Надю я не нашел. Позже
только узнал: она съела килограмм конфет-подушечек в шоколаде ( это была
премия маме за ее ударную работу), спрятанных  в кувшине в  снегу, в погребе, к  большому празднику. Праздника не получилось-вышел большой
скандал. Вечером приехала мама и, как всегда, узнав обо всем, отходила поперечником Надю. Та долго выла за галанкой( голландкой ), потом залезла на печку там и заснула. Мне было жалко ее и обидно, что конфет из-за нее   
даже  никто  не  попробовал. Такие  конфеты  - это  же  была  просто удивительная редкость в то время!   
            Я все пытался понять, почему Надя все время конфликтовала с мамой
и бабушкой. Видимо, поскольку она была старшей из нас, детей, мама, уезжая на работу, давала ей много поручений по хозяйству. Надя или  не
успевала их выполнить до приезда мамы, или не справлялась, или не хотела
себя перегружать делами. Не знаю. Кроме того, бабушка  тоже заставляла ее
что-то делать по дому, но она не выполняла ее заданий. Часто Надя блудила:   
выискивала спрятанные конфеты, пряники, комковой сахар, крахмальные
мармеладки, патоку и другие сладости и потихоньку съедала их. Куда только мама не прятала сладости, в солому или сено, в снег, на подловке ( чердаке),
в ларе с мукой, в поленнице дров, в валенках, в подвале и других местах. Она
все равно находила, как собака находит себе пищу, по нюху. И еще ругали ее, 
наверное, за то, что она не хотела учиться в школе. Учеба ей давалась с трудом. Мама и бабушка заставляли ее делать уроки, а она их не слушалась.
Ну, и, конечно, снова  получала за это. Мама хватала полено у печки и начинала охаживать им Надю, а она кричала: «Дайте мне хоть фуфайку одеть, а то мне будет очень больно! Я все равно в школу ходить не буду!»
С великим трудом она все же окончила начальную школу, а Галя окончила
семилетнюю школу в селе Архангельское.
              Ну, а уж когда сестры совсем повзрослели, ссорились с бабушкой из-за того, что стали поздно приходить с посиделок и ночных гуляний с кавалерами. Бабушка не раз выговаривала им, что они неправильно ведут себя. Галя отмалчивалась, а Надя огрызалась на бабушку и устраивала   
скандал. Надя перестала слушаться бабушку, та была вынуждена рассказать
о ее поведении маме. Мама несколько раз сильно избила Надю. И после этого отношения у Нади с бабушкой окончательно разладились. Надя стала  требовать, а Галя ее поддержала, чтобы бабушка ушла жить к кому-то из   
сыновей. Бабушке тяжело было это сделать. Ведь она 25 лет прожила в доме с нашей семьей, и даже 10 последних лет после гибели отца она продолжала жить с нами, хотя у нее живы  были еще четыре сына. И вот теперь, чтобы 
прекратились скандалы с сестрами, она ушла. Вначале она жила в семье сына Андрея, затем – сына Антона. Но душа ее постоянно рвалась, конечно,                домой, к нам. Помню, как я бегал ее навещать, как сопровождал, неся ее
любимую подушку, жить от одного дяди к другому. С подушкой своей и еще
с узелком, в котором были заранее приготовлены одежда, покрывало, венчик, свечи и другие необходимые предметы, если человек умирает, она
никогда не расставалась. Подушка была для нее отдушиной: с ней она делилась самым сокровенным, жаловалась на тяготы своей жизни, изливала
душу, беседуя с ней, как с живым и верным человеком.
           Во время переселения бабушка Александра жила только в семье дяди
Антона. Этот сын больше других любил, уважал и почитал ее, и она это 
чувствовала. Она утратила зрение, почти совсем ослепла, сильно похудела.          
Когда я приходил, она ощупывала мое лицо, стараясь, видно, понять, как я 
Вырос и изменился за эти годы. Сердце мое сжималось от жалости к ней.
Последний год ее жизни я редко виделся с бабушкой, потому что учился в
городской школе в восьмом классе и во вторую смену. На дом ежедневно
по всем предметам задавались объемные задания. Кроме того, все дела по дому и по уходу за скотиной были только на мне, так как мама тяжело
заболела, а сестры жили своими семьями и очень далеко, в другой области.
Я все думал: вот начну после школы работать и заберу бабушку к себе. Но
в августе 1958 года бабушка умерла в возрасте 95 лет. В сельсовете даже не знали точно даты ее рождения и в Свидетельстве о смерти написали, что она 
умерла в возрасте 90 лет. Хоронили ее все бывшие жители Ерзовки, старые и малые, жившие теперь (после переселения)  в поселке имени Ленина. Все
воздали ей почести, провожая в последний путь. Наверное, второй раз в жизни  горько  плакал  я, прощаясь  с  самым  дорогим  и  родным  мне человеком. 
          Когда умер дядя Антон, его похоронили рядом с бабушкой. Потом умерла его жена, тетка Марья, ее тоже схоронили рядом. Поставили широкую ограду и один крест. На нем табличка: «Здесь похоронены Афанасьевы Антон Иванович и Мария Ивановна ». Почему не указано, что 
здесь похоронена  и Афанасьева Александра Максимовна, странно. Видно,
сын дяди Антона, Николай, так захотел. Я все собирался заказать отдельную
табличку для бабушки, но так до сих пор и не сделал этого. Это на моей совести. Если жив еще буду, постараюсь это исправить, чтобы память о
бабушке сохранилась до конца наших дней. Она этого заслужила всей своей
праведной жизнью.
           В моих воспоминаниях о детстве вдруг всплыли два человека - Кузьма
Степанович и Лидия Романовна. Для всех нас, сельчан, они казались очень
странными людьми. Когда они появились, трудно сказать. Говорили, что в первый год начала войны. Они, видимо, были иностранцы. Русским языком владели, но говорили с сильным акцентом, искажая смысл слов, особенно
Лидия Романовна. Ее в селе все звали Германкой Эльзой, в том смысле, что
Сама она родом из Германии, да и Кузьма Степанович, вроде бы, был оттуда
же. Поговаривали, что вовсе они никакие ни Кузьма и ни Лидия. Скорее всего
имена у них вымышленные.
            Они о себе ничего не рассказывали. Вернее, говорили, что они русские
по  происхождению  и  с  приходом  в  Германии  к  власти  гитлеровских нацистов, когда начались аресты, они тайно бежали в СССР. Они, вообще,
никогда ни с кем не делились воспоминаниями о своей прошлой жизни. Они
обычно уходили в сторону от таких разговоров. Вначале сельчане пытались
что-то от них узнать, а потом прекратили еще и потому, что председатель
сельсовета пригрозил им: «Дождетесь вы со своими расспросами, отправят   вас на Колыму, тогда все сразу и узнаете». Все и замолчали. Кто-то в селе
говорил, что они военнопленные. Но какие же они пленные, если они жили в селе свободно, без надзора, а пленные все жили в лагерях. Всего скорее, правы были те, кто шепотом передавали друг другу, что они оба немцы, но работали долгие годы на нашу разведку. Их сеть нацисты раскрыли, но самих их наши агенты вовремя успели переправить в СССР.                Кузьма Степанович жил в пустом доме в Курмышке, а Лидия Романовна у  нас, в Конце, с одинокой старухой Матвеевной. Оба они, по всей видимости, были люди важные, предоставлявшие в свое время, ценные сведения нашей разведке. И, поскольку они были возраста преклонного, их отправили в глубокий тыл, в наше село, на заслуженный отдых. Им платили пенсию, а в селе пенсию платили только тем, у кого были погибшие на войне. Конечно, пенсии были небольшие. Сами они жили впроголодь, но выписывали газеты, интересовались, что происходит в мире. Мама жалела их, часто зазывала к нам и кормила. Кузьма  Степанович обычно, говорил, уходя и благодаря: «Ну, Андревна, я теперь на целую неделю твоего хлеба, твоих наваристых щей, жареной картошки и ароматных пирогов на целую неделю наелся». Одевались они так, как никто в селе не одевался. Кузьма Степанович ходил в каких-то серо-желтых галифе. Летом все прогуливался по речному бугру или бродил возле колок, засучив свои вечные галифе, и без рубашки. У нас так ходить (да тем более пожилому человеку) не было принято и считалось неприличным. Осенью и зимой он носил то ли пальто, то ли утепленный плащ с капюшоном тоже такого цвета, как галифе и длинные сапоги, отороченные рыжим мехом. А Лидия Романовна одевалась изысканно и совершенно невероятно для наших баб. Платья носила черного цвета, или кружевные, или шелковые. Наши женщины носили косынки, платки, шали, полушалки, а она  – какие-то странные чепцы, шляпки. Зимой она ходила в рыжей шубейке и унтах. Правда, она все свои красивые вещи постепенно променяла женщинам на продукты и самогон. Оказалось, что она курит и пьет. Это в селе считалось позором. Курила она махорку, свертывая из газет очень длинные цигарки-козьи ножки. Пропила и все свои украшения: серьги, бусы, кольца, браслеты и цепочки. Нанялась даже пасти коз из соседних дворов. Голос у нее стал хриплый, зычный  и  грубый. Откуда-то достала кнут и с помощью его погоняла коз, сильно матерясь при этом. Ходила  она уже с трудом: у нее сильно отекли ноги. И недолго она пропасла коз. Вскоре она заболела и умерла. Умирала очень тяжело. Ее, видно, мучили боли: криком кричала день и ночь в течение нескольких недель. Даже на улице были слышны ее крики. Мы, ребятишки, подбегали днем к окну и видели: она каталась по полу, волосы  у нее на голове были длинные и густые, она раньше их аккуратно укладывала, а теперь они были распущены, все смешались и торчали дыбом, как на страшном суде. Такую мы ее боялись. Хоронил ее колхоз по указанию сельсовета. Гроб был не из досок, а из лубка (коры) какого-то большого дерева. Колхозный конюх с кем-то из мужиков положили ее мертвое тело в этот гроб, накрыли дерюгой и крышкой лубка,а потом отвезли на мазарки ( кладбище ) в конце села и схоронили ее в заранее выкопанной могиле. Даже крест не поставили. Говорили, что она католичка, поэтому православный крест нельзя было ставить. Не знаю, так ли это. Проводили ее в последний путь только мы, соседские мальчишки и девчонки да конюх. Жалко было ее. Поминок никаких не было.                По истечении времени, вот думаю, как же так неблагодарно власти    отнеслись к ее похоронам, если она была разведчицей. А может, и не была. Но все равно, если она была немецкой коммунисткой, даже если и не была, она ведь прежде всего женщина, разве нельзя было схоронить ее пристойно. У нее, возможно, дети и родственники были. Можно же было пригласить их на похороны. А может, они бы сами пожелали ее прах перевести на родину. Нет, не по – человечески с ней поступили. А Кузьма Степанович перед переселением вдруг пропал. Куда он подевался, на селе не знали. Говорили, что он собирался переехать в город. Но так ли это, никто не знал и не пытался узнать. Все были в сильном расстройстве, так как всем скоро предстояло переселение, а как это будет, не знали, но все чувствовали, что надвигается большая беда. Так оно и вышло. Больше никто и никогда не вспоминал ни о Кузьме Степановиче, ни о Лидии Романовне. А вот в детскую память они врезались сильно. И она, память, заставила меня рассказать о них. Они заслужили, чтобы кто-то да их вспомнил и поведал другим, чтобы не исчезли они бесследно из памяти людской навсегда. Ведь они никому в селе не нанесли никакого вреда, ни с кем не ругались, никого не обидели. Жили тихо и мирно. Вечная и добрая им память.                В связи с этим вспомнил о военнопленных зоны, что  находилась в нашем Чердаклинском районе,в совхозе имени Сакко и Ванцетти. Здесь            
 действительно была зона для военнопленных, в основном немцев. Совхозу были присвоены имена  американских рабочих-революционеров, итальян - цев по национальности, Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти,  которых  власти  США ( штат Массачусетс ) ложно обвинили в убийстве кассира и  охранника одной из фабрик и краже у них 16 000 тысяч долларов, которые
они везли для выдачи зарплаты рабочим. Их арестовали в апреле 1920 года,
а казнили на электрическом стуле  в августе 1927 года. Так воротилы капитала расправились с активистами рабочего движения.
           Так вот, зона лагеря этого совхоза была обнесена колючей проволокой,
охрана стояла на вышках и на воротах, по периметру прицепленные к проволоке бегали сторожевые собаки-овчарки. Я это все видел своими глазами, когда ездил на поезде в подростковом возрасте в Чердаклы, и   
поезд даже делал остановку на станции прямо напротив лагеря. Из зоны,
видимо, некоторым военнопленным немцам разрешали выходить и выезжать на несколько часов, строго устанавливая время их возвращения.
Почему их отпускали, не знаю. Возможно, за хорошую работу и примерное поведение поощряли. Или выпускали тех, кто мог приносить доход начальству. Так, помню, немец Карлуша (наверное, Карл), шофер, привозил
в наше село на целый день зубного врача с бормашиной. Она представляла собой просто стержень, по нему протянута тонкая шелковая веревочка вниз,
а внизу педаль. Врач нажимал на педаль и сверлил дупла зубов, ставил пломбы. Больные зубы удалял какими-то цепкими щипчиками. За работу
ему платили и деньгами, и продуктами-яйцами, рыбой, маслом, мясом, салом, кто чем мог. Сам Карлушка добрый был мужик, играл с нами, детьми,
показывал разные фокусы. Мы всегда с радостью ждали его приезда из зоны. Он рассказывал, что у него у самого в Германии остались жена и двое
детей, но живы они или нет, он не знает. 
           В 1959 году лагерь закрыли, а пленных немцев репатриировали по
договору, подписанному Никитой Хрущевым. Может, и нашел Карлушка 
своих детей и жену. Очень хотелось, чтоб ему повезло.
            Думаю, что не все немцы были жестокие. И даже те, кто воевал. Может, в первые месяцы горячая кровь одурманила некоторым юнцам молодые головы,  и они посчитали себя хозяевами мира, которые должны
властвовать над другими народами. Но скоро они поняли, как ошиблись и 
в какую бездну вверг их бесноватый фюрер-Адольф Гитлер. Большинство 
немцев, мне кажется, в ходе войны уже воевали по инерции, по приказу,
из-за страха быть расстрелянными своими, совсем утратив веру в победу.
            Вот и все, что я запомнил о военнопленных из лагеря зоны совхоза.
            28 лет я прожил, ощущая постоянную заботу со стороны мамы. Я уже
говорил, что она прожила нелегкую жизнь. Родилась в многодетной семье
Фроловых. Мой  дед  Андрей  Федорович  и  моя  бабушка  Анастасия Леонтьевна (по линии мамы) растили и воспитывали шестерых детей: мою
мать Пелагею, ее братьев и сестер – Сергея и Василия, Любовь, Аграфену и
Нину. Мама была самой старшей из детей, поэтому  она и являлась главной
опорой родителей. Все заботы по дому, по хозяйству в целом лежали на  ее
плечах наравне с родителями. Кроме того, ей пришлось перенянчить  всех
братьев и сестер. С детства  ее характер закалился в семейных сложностях и
трудностях. Не знаю, на сколько это правда, но при  жизни мамы никому  из
нас не приходило в голову, что ее отец и наш дед Андрей – цыган. Услышал об этом  я от сестры Галины, когда завели разговор о покойной маме. Я спросил, почему мама и ее сестра Люба, да и сама Галя – черноволосые, а все остальные, в  том  числе  и  мы  с  Надей – белобрысые. Вот  тут  она  и заявила, что у нас цыганские корни. Рассказала, что дед Андрей со своим
табором, когда остановились в Ерзовке, влюбился  в статную  и работящую
черноокую красавицу Анастасию, то есть нашу бабушку. И до того она его сердце тронула, что он покинул табор, женился на ней и осел в селе.
           Бабушка Настя тоже была черноволосая и похожа чем- то на цыганку.
Жили они дружно. Дед Андрей был мастер на все руки: хоть косить, хоть
пахать, хоть коня подковать. Он недолго  пробыл в зятьях. Построил свой дом, завел обширное  хозяйство. Семья с каждым годом увеличивалась. От 
большой любви родились шесть прекрасных детей. Жили в достатке. Всеми
домашними делами и уходом за птицами (гусями, утками и курами), овцами свиньями и коровой руководила бабушка Настя, а всем остальным дедушка
Андрей. Посевная, сенокос, уборка хлебов, заготовка дров, приобретение 
инвентаря; ремонт дома; постройка подсобных помещений, сеней, сараев,
конюшни, бани,  а также изготовление лодок, телег, саней, дровней , плугов,
борон, кос, граблей, цепов ;  уход за лошадьми ( держали две лошади )- это
все  было  на  его  плечах. Конечно, дети,  подрастая, становились  его помощниками. Мама была у него любимая дочь и главная помощница во всех делах. Она в семье была основной тягловой силой, выполняла все   
тяжелые физические крестьянские работы , будто  она была не девчонка
( затем девушка ) , а самый настоящий крепкий и выносливый деревенский
парень. Она была незаменимым работником в семье. Мама умела делать все, что умел делать хороший крестьянин в своем хозяйстве, чему и  научил ее отец. Она косила траву, метала стога и ометы; сеяла, ходила за плугом,
управляя лошадью, сама запрягала и распрягала лошадей , возила на них
дрова  и  сено, могла  скакать , если  это  было  нужно, верхом. Она  жала серпом, молотила снопы цепом, ездила  молоть зерно на мельницу, таская
на себе  неприподъемные  мешки, копала лопатой овощи на огороде, рубила
и пилила деревья  на домашние постройки и на дрова, ремонтировала с отцом вместе телеги, дровни, сани, чинила хомуты, изготавливала оглобли
и дуги. Помогала отцу ковать плуги, бороны, подковывать и расковывать
лошадей, выполняла и плотницкие работы. Топором владела, как не каждый
парень на селе.
            Все ее детство, подростковый период,  юность и все последующие годы прошли в непосильном  труде. Но она никогда не жаловалась, что ей
трудно. Она считала, что так и должно быть в семье, где каждый должен 
помогать своим родителям и уметь делать все по хозяйству. Все это она
и переняла от своего отца. А от матери ( бабушки Насти ) она тоже многому научилась. Могла заменить любую знатную сельскую повариху: щи у нее всегда наваристые, суп- с приправами, рассольник- с кислинкой, каши-
рассыпчатые, тыква пареная – медовая – и все невероятно неповторимо и вкусно. А уж пироги печь - ей не было на селе равных! Воздушные, мягкие,
во рту тают. Все соседи приходили угощаться, когда узнавали, что мама печет пироги с калиной или сагой или рыбник. По запаху дыма из печной трубы узнавали – вот ведь какое дело. Сагу она делала сама: сырой картофель натирала в большое блюдо, отжимала крахмал, потом  на сковороде пекла из него блины,  резала их  кухонными ножницами на мелкие квадратики, затем распаривала в сливочном масле, а в пироги добавляла крошеные яйца и лук. Она обстирывала и обмывала всю семью. Вначале овладела шитьем с помощью простой иглы, а позже и швейной машинки. Научилась прясть, ткать, вязать чулки, носки, варежки. Только валенки не умела валять да горшки лепить, а все остальное могла. И причем – лучше других. Братья и сестры любили и уважали ее, гордились ею и все слушались ее. Для них она была непререкаемый авторитет на протяжении всей жизни: у нее многому  учились, старались  подражать  ей, перенимая  лучшие  деловые  качества.    
          В 1921 – 1922 годах в Поволжье разразился голод. В Симбирской губернии он проявился особенно сильно. Продотрядовцы, по словам мамы, выгребли у каждой семьи даже посевное зерно. Чтобы спасти семью от гибели, дед Андрей с мамой поехали  на заработки в Сибирь. Нанялись к крепкому хозяину. Выполняли все виды сельхозработ, ни в чем не отказывали хозяину с хозяйкой. После завершения уборочной страды хозяин щедро расплатился с ними зерном и даже подвез около десяти мешков  с зерном до ближайшей узкоколейки. Поблагодарили они его, погрузили все на платформу «товарняка», что тянул небольшой паровозик «Кукушка», и поехали домой, радуясь скорой встрече с родными. Но возвращение домой оказалось слишком длинным. В дороге дед Андрей сильно простудился, заразился  тифом. Мама  ухаживала  за  ним  и  тоже  заболела. Их  сняли  с платформы на какой-то станции и поместили в полевом лазарете. А мешки с заработанным зерном ушлые люди быстро разворовали.
           Дед Андрей умер, не приходя в себя. Молодой организм мамы выдержал болезнь. Она, как говорила, все-таки оклемалась. Пыталась узнать, где отец. Сказали, что похоронили в общей могиле с другими умершими.
           С большим трудом она, девчушка в 14-15 лет, добралась  домой и рассказала обо всем, что случилось в дороге. Вся семья горевала, потеряв отца и мужа-кормильца.
           Теперь мама стала главой в доме. Все проблемы семьи она решала сама, опираясь на поддержку братьев и сестер. Все трудности пережили вместе, все выдержали. Быстро все повзрослели и друг за другом завели свои новые семьи. Мама в 1927 году вышла замуж за отца, дядя Сергей женился на тетке Анне, дядя Вася-на тете Дуне, няня Люба вышла замуж за
Бритовского  Александра, крестная Аграфена-за Никитина Павла, няня Нина-за Желтова Николая.
           Мама с отцом, как и все, сначала работали в рыболовецком колхозе
имени Ленина. За ударный  труд  в колхозе она была награждена  швейной
ножной машинкой «Зингер». Это для того времени было очень высокой наградой. На этой машинке было можно шить все: юбки, кофты, платья, штаны, пальто, полушубки, шубы и тулупы. Мама и шила, что могла. 
            Перед войной отец вышел из колхоза и стал работать лесником. Мама
ни в чем не уступала отцу по работе. Вместе с ним трудилась и занималась уходом за скотиной, всеми домашними делами и, конечно, воспитанием детей. Она  никогда  не  баловала  нас, не  целовала, мы  не  чувствовали проявления  с  ее  стороны ни ласки, ни нежности. Воспитанная в жестких и суровых условиях, она ту же жесткость требований предъявляла и нам.
          Все годы войны мама работала на лесозаготовках, выполняя непомерно тяжелую мужскую работу. За самоотверженный труд в тылу по обеспечению
страны  и  фронта  всем  необходимым  для  разгрома  врага  она  была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».
           В крепких руках содержала она и все свое хозяйство: лошадь, корову, теленка, двух  свиней, пять-семь  овец, гусей  и  кур. Для  всех  корм заготавливала сама. По  двадцать возов сена накашивала и вывозила с лесных делянок домой, где за двором метала в стога, обеспечивая  скотину кормом на всю зиму.
           Все тяжелейшее военное лихолетье мама вынесла на своих плечах, заботясь о бабушке Александре, о сестрах, Наде и Гале, и обо мне. Получив  в январе 1942 года извещение о том, что отец пропал без вести, она поняла, что надеяться теперь больше не на кого. Так оно и было. Война окончилась, но мало кто из сельских мужиков вернулся живым и здоровым домой. Почти каждый дом лишился двух-трех кормильцев, которые сложили свои головы  даже неизвестно где. Поэтому-то в день окончания войны, в день Победы, в селе стон стоял от рыданий и слез, так как каждая семья оплакивала своих отцов  и  мужей, сыновей  и  братьев, не  вернувшихся  с  полей  сражений.
Горькие слезы по утрате ближних слились в этот день со слезами победной
радости окончившейся войны. Но беды с концом войны не спешили покидать нашу семью.
        Мне через три месяца должно  было исполниться 7 лет. И в этом возрасте
я очень хорошо запомнил на всю жизнь день 25 июня 1948 года. День был жаркий, солнечный, душный. Мы с друзьями играли на улице. К обеду все разбежались по домам. Вхожу  на кухню: слышу рыдания мамы. Открываю 
дверь в переднюю: мама лежит под кроватью и не просто рыдает, а воет взахлеб. У кровати стоят бабушка Александра с сестрой Галей и тоже плачут.
Спрашиваю, почему все плачут. Бабушка объясняет. Оказывается, маму и еще женщин  десять  к 10 утра вызвали в сельсовет. Приехал из Чердаклов
прокурор  Сметанкин. Не помню: то ли это настоящая была у него фамилия,
то ли это такое прозвище к нему приклеилось, так как он очень любил деревенскую сметану и часто ездил по селам, где его и угощали ею, чтобы угодить ему. Все так и было. Все боялись его приезда в село, как огня. Обычно он ездил в сопровождении милиционера. Так вот, а на этот раз он приехал с двумя милиционерами. Эти двое служителей порядка всех женщин, а в их числе и маму, арестовали и посадили в каменный холодный
амбар под замок. Продержали их часа 4 в амбаре, а затем отпустили на час домой, предупредив, чтобы подавали заявления о вступлении в колхоз и
сдали туда же лошадей и быков и весь их инвентарь и сбрую.  И еще напомнили, если через час не будет заявлений, всех увезут в Чердаклы, отдадут под суд и отправят, как раскулаченных, на 25 лет в лагеря. Все женщины были единоличницами, работали в разных местах по найму. Мама,   например, трудилась разнорабочей в лесхозе. Ну, и, конечно, перепуганные
женщины все написали свои заявления. За маму, поскольку она была малограмотная самоучка (в школе не училась ни одного дня), заявление
написала сестра Галя. Она у нас была самой грамотной: закончила 7-летнюю
школу в селе Архангельском, и мама отправила ее в Ивановку, где она в бухгалтерии лесничества проходила курсы обучения профессии счетовода
и бухгалтера. Мама подписала заявление и отнесла в Правление колхоза.
Вместе с заявлением она тут же сдала в колхоз нашу любимую Гнедуху,
отведя ее на колхозную  калду. У нас хоть лошадь была, а другим женщинам
вообще некого и нечего было сдавать в колхоз. Их просто одним махом
сделали колхозницами-вот и все и обложили дополнительным налогом.
         После обеда прокурора  Сметанкина  с милиционерами отправили обратно в Чердаклы. Миша Семенов запряг в тарантас  нашу Гнедуху и повез
со свистом этих подлецов, учинивших полный произвол над беззащитными               
 женщинами. Гнедуха была ухоженная, сильная, выносливая и  лошадь. Всю дорогу, а это километров  25 , Семенов нахлестывал лошадь, чтобы она бежала прытко и резво. Быстро он вернулся и назад. Мишка ее просто загнал, запалил. Распряг Гнедуху и напоил ее, взмыленную от бешеной скачки, холодной водой. А этого ни в коем случае делать было нельзя. К утру               
 Гнедуха тихо скончалась от крупозного воспаления легких (это потом установили), никто даже не видел, как это произошло. Узнав о гибели нашей лошади, мы всей семьей ходили прощаться с ней. Гнедуха  ведь была, как и               
 корова Лысенка, основной кормилицей семьи. До того было жалко ее и обидно, что Мишка Семенов загнал ее и сгубил. А еще закипала внутри груди
 обида от несправедливости царящих порядков власти и появилось отвращение к ненавистному самоуправцу прокурору Сметанкину и ему подобным  служакам. На  всю  жизнь  возненавидел  я  после  всего  этого
представителей «правосудия», никогда не верил, не верю и  не доверяю до
сих пор, так как в моей жизни было немало случаев, подтвердивших  их
лживость и продажность. Соблюдения законности в нашей стране нет: в суде
выигрывает тот, кто больше даст взятку. Еще в древней Руси в народе
говорили: «Закон, что дышло, куда судья повернул, так и вышло». Так оно и есть на самом деле.
          Ненавистный Сметанкин часто приезжал к нам в Ерзовку. Был он высокий, тучный, располневший куда-некуда, ходил, словно беременная женщина, с огромным брюхом, еле передвигая ноги от тяжести своего тела.
Зад был настолько широк, что он едва умещал его в тарантасе. Когда он садился в тарантас, то сзади его подсаживали (подталкивали) мужика два
и с другой стороны  еще двое мужиков  за руки старались втянуть его в тарантас. Смотреть эту картину было очень смешно. А еще он любил купаться
в нашей речке Дьямке. Тоже было зрелище презабавное. Подвозили его на
тарантасе, с трудом раздевали до подчтанников, а затем спускали с бугра к воде. Сначала  образовывали  живую  цепь  из  мужиков, которые придерживали его, пока он съезжал на своей широкой заднице к воде. А после купания опять же цепью поднимали его из-под берега на бугор : одни тянули его за руки сверху, другие подталкивали под зад снизу. В общем, в целом  он  представлял  собой  откормленную  на  убой  свинью, вернее, породистого кабана-хряка. Таким он и запомнился всем моим сельчанам. Всю жизнь его все ненавидели, презирали и проклинали за его подлые дела.
         После всех неприятностей и переживаний, связанных с насильственным
вступлением  в  колхоз, кто-то  посоветовал  маме  написать  жалобу на Сметанкина  в  областную  прокуратуру  о  неправильном  обложении дополнительным налогом и изъятии лошади. Ее снова вызывали в сельсовет,
 который теперь находился в селе Архангельском, и дважды в прокуратуру
 Чердаклов. Официальный ответ ей дал прокурор Алексеенко такой: «Согласно справке Ерзовского сельсовета Вы вступили в колхоз им. Ленина и лошадь сдали в колхоз сами (27 июля 1948 г.)». Вот так: оказывается, все  было  сделано  добровольно  и  никакого  насилия  и  угроз  не  было.
В прокуратуре маме посоветовали больше не поднимать нигде данного
вопроса: «Вам что, детей своих не жалко? В Магадан хотите? Смотрите: дожалуетесь, как раз там и окажетесь. Езжайте домой и трудитесь на благо страны». Она и трудилась… Трудилась неустанно все годы в колхозе за палочки( трудодни).Пекла хлеб ( с десяток караваев ) с полуночи ежедневно
во время сенокоса и в уборочную страду, а утром выезжала вместе со всеми
на сельхозработы в поле или степь, иногда работала и поварихой в бригадах.
Это скольких же людей надо было накормить, напоить, всем угодить! Никого
она не выделяла и  не обделяла. Ко всем относилась одинаково: сама недоест, а всех накормит. Поэтому все в колхозе любили и уважали ее за прямоту, честность и справедливость. Она всегда помогала слабым и обиженным, резко и горячо вступалась за тех, кого унижали и оскорбляли.
И не раз сама страдала из-за этого, но все равно продолжала оставаться борцом за правду. Несомненно, эти качества мамы вместе с генами
передались и нам, ее детям.
             











Моя  жизнь.
        Мне  уже  семьдесят  лет. Это, конечно, много. Как  я  прожил  эти  годы?
Что  было  со  мной? Какие  события  произошли  за  это  время, которые  оставили  след  в  моей  жизни? Какие  люди  окружали  меня?
        Попытаюсь  рассказать, кто  мне  помогал  выстоять  все  эти  годы, какие я  допустил  ошибки  в  своей  жизни, чтобы  другие, близкие  мне люди,   не         повторили  их.


Моя  жизнь.
        Мне  уже  семьдесят  лет. Это, конечно, много. Как  я  прожил  эти  годы?
Что  было  со  мной? Какие  события  произошли  за  это  время, которые  оставили  след  в  моей  жизни? Какие  люди  окружали  меня?
        Попытаюсь  рассказать, кто  мне  помогал  выстоять  все  эти  годы, какие я  допустил  ошибки  в  своей  жизни, чтобы  другие, близкие  мне люди,   не         повторили  их.
Детство.
Родился  я,  предположительно,  28  августа  1941  года  в  селе  Ерзовка                Чердаклинского   района  Куйбышевской ( с  1870  г.- Симбирская, с  1924 г. – Ульяновская, с 1928 г. - Куйбышевская и с  1943  г. вновь  восстановлена  Ульяновская)  области. Правда, об  этом  узнал  от  мамы (где-то  только  в  1974  году ).   В  Свидетельстве  же  о  рождении  указана  другая  дата -                1  сентября.   Видимо,  эта  дата  и  определила  мою  судьбу , вернее , мою  будущую  профессию .
         Уже  два  месяца  с лишним  шла   война  народов  нашей  страны   с  фашистской    Германией. Это  было  тяжелейшее  время  для  всех.   
          Мой  отец, Афанасьев  Николай  Иванович, (1905  г. рождения )  в самом   начале  войны  был  призван  в  ряды  Красной  Армии  (  с  1946  года –Советская  Армия  ) .Он  очень  хотел  иметь  сына ,а  в  семье  было  уже  две                дочери  Надежда ( 1930 г.р.)  и  Галина (1932 г.р.).И  вот  теперь , после  де -                вятилетнего  перерыва ,  должен  был  родиться  третий  ребенок .Но  кто ?                Мальчик  или  девочка? Все в  семье  постоянно  молились  и  не раз  ходили                в церковь , в  Ивановку , просили  Бога , чтобы  родился  мальчик . Так                и  случилось : родился  я – прошеный  и  моленый.            
           Моя  мать,  Афанасьева  Пелагея  Андреевна ( 1907  г. рождения,  до               
замужества  Фролова ), через  месяц  после  моего  рождения  поехала  к отцу. Он  в  это  время  проходил  подготовку  в  учебном  военном  лагере  где – то под Казанью. Так отец узнал, что у него родился я, сын – наследник.  Конечно , он  был  очень  рад  этому . 
             За  время  отсутствия  мамы  (в течение 10 суток)  меня  кормила   своей  грудью  родственница, жена  моего  двоюродного  брата  Александра- Афанасьева  Надежда  Васильевна .У  нее и брата  Александра  на   месяц  раньше  родилась  дочка   Нина. Брат  ( он был  более  чем  на  18  лет                старше  меня ) находился на фронте : воевал  с  фашистскими  захватчиками.
             В  основном  же  со мной  дни  и  ночи  находилась  бабушка, мать мо-
его отца, Афанасьева Александра  Максимовна (1963  г. рождения). Ей было   
уже  78  лет.  Она  неустанно  заботилась  обо  мне.  Это  благодаря  ей,    можно  сказать,  я  выжил.  Это  именно  она  в  большей  степени  растила  и   воспитывала  меня, так  как  мама  постоянно  отсутствовала  с  раннего  утра  и  до полуночи  :  она  была  мобилизована  на  трудовой  фронт . В  4-5  часов   утра  на  своей  лошади  Гнедухе  она  вместе  с  другими  мобилизованными    односельчанами уезжала в лес .Здесь  они  загружали  все  подводы (телеги,    дровни  или  сани  -  все  зависело  от  времени  года  )  бревнами  и  везли  их  на  железнодорожную  станцию  в  Чердаклы,  откуда   все  отправлялось  на     фронт : лес  нужен  был  для  строительства  мостов,  блиндажей,  дотов,  раз-  личных  укреплений  и  т. д. Часто  возили  на  станцию  с  Парни ( место  в  дальнем  лесу , где  находились  строения – землянки , два –три  небольших   домика ) готовые  изделия  для  фронта : телеги, колеса  и  оглобли  для  телег, дровни , сани , дуги ,хомуты .Все  это  делали  своими  руками  старики, которые  по  своему возрасту  уже  не  могли  воевать .               
                Мама  все  годы  войны  работала  за  ломового  мужика, за  самого  сильного и выносливого жеребца – мерина . Поэтому  ей и прозвище дали в  селе – Мерин ( Меряниха ).Соседи  рассказывали , что ,  когда  грузили  лес  на  подводы , некоторые  мужики норовили  браться  за верхушку  лесины , она же  всегда  бралась  за  комель-самое  тяжелое  место  в  срубленном  дереве .Она  никогда  не жаловалась ,  что  ей  порой  бывало  невыносимо  тяжело .Все  тяготы  военного  лихолетья  она  выдержала на своих плечах .   
                Я  рос  третьим ,  самым  младшим  ребенком  в  семье,  и  был  окру-  жен  заботой  и  вниманием  со  всех  сторон. Меня  всегда  спасала  от  всех    невзгод  и  неприятностей  моя  любимая  бабушка  Александра. Постоянно    меня  опекали  сестры Надежда   ( 1930  г.р.)  и  Галина ( 1932 г.р. ). Они  игра-      ли  со  мной , всюду  брали  с  собой : на  улицу , на  речку , в  ближний  лес , к    подругам  .Я  рос , в  основном,  в  окружении  близких  мне  лиц  женского         пола . Это , конечно ,задерживало  формирование  мужских  качеств  и деловых  мужских способностей , так  необходимых  для  проживания  на  селе. Я же долгое время даже  продолжал  играть  с  сестрами  в  куклы. Перестал  этим  заниматься  только  тогда, когда у меня появились  друзья-мальчишки, друзья  детства. У  всех  у  них, как  и  у  меня,   отцы  погибли  или  пропали     без  вести  на  войне. Все  мы  жили  рядом,  были  соседями, возраста  разного . Моими  ровесниками  были  Шурка (Александр ) Прокофьев , Витька (Виктор )  Пузанов , Васька (Василий) Малов. Старше  же  нас  на  три-четыре года  были  Никитин Юрий, Малов  Василий (еще  один),  Николай, которого почему-то  все называли Китайкин, и Никитин Николай. Организатором  же  всех  забав  и  причуд  был  сосед  лет  пятнадцати  Захаров  Николай, живший напротив  меня. Это  он  обучал  нас играть  в чижика, долгую  и  круговую  лапту, ножички; ловить  рыбу  на  речке  корзинками; водил  на озера ловить раков;  кататься  на  лодке  по  реке;  ходить  в лес  за  птичьими  яйцами; ставить  силки  на  зайцев  и петли  на  сусликов. Многому  он  нас  научил. И  за   это  мы  были  все  благодарны  ему.
                Однажды  он  явился  виновником,  можно  сказать, беды. Наступила    зима, льдом  сковало  нашу  речку  Дьямку. Но  лед-то  был  еще  непрочный.  Вот  собрал  он  нас  всех  и  повел  лед  кататься. Катались  мы  просто: разбегались  и  скользили  в  своей  обуви, кто  в  чем  был, по льду. Нас  было      человек  6-7.Старались  кататься  недалеко  от берега. Лед  под  нами  сильно   прогибался  и  трещал, но  мы  продолжали  кататься. Вдруг  лед  дал большую  трещину. Николай  и  его  старшие  друзья  кинулись  к  берегу, а  мы,   малышня, провалились  в  ледяную  воду. Мы  захлебывались  водой, отталкиваясь  ногами  от дна, кричали  по-дикому, звали  на  помощь. Наши  же    друзья  стояли  в  оцепенении  на берегу  и  ничего  не  предпринимали. Мы  с  Шуркой  стали  кричать: «Нам что: тонуть  что  ли? «Тогда  услышали  совет  бить  изо  всех  сил по  льду, ломать  его  и  так  добираться  до  берега.  Это   нам  удалось  сделать.  Обессиленные, мы  выбрались  на  берег. С  нас  стекала  вода, одежда  замерзала. Юрка  был  обут  в  резиновые  туфли-калоши  своей  матери. Одну  туфлю  он  потерял  в  воде  и  стал  просить, чтобы  кто-нибудь  ее  достал, а то  от  матери  попадет. А  кто  хотел  лезть  в  ледяную  воду? Да и  как   можно  было найти  эту туфлю? Видно, Юрка  был  в  шоке.               
             Замерзшие, ослабевшие, мы  все  гуськом  поплелись  в  обход  к     мосткам, перешли  их  и  каждый  отправился  к  себе  домой.               
                Мама  была  очень  строгая. Я  и  сестры  боялись  ее. Если  что  не  так, она  брала  поперечник  или  вожжи  и  отхлестывала  ими  нас, выколачивала (как она  говорила ) дурь  из  головы. Правда, меня  она  за  всю  жизнь  наказала  только  два  раза (я  позже  об  этом  расскажу), а   вот      сестрам, особенно  Наде, доставалось  часто.            
                Ну, так  вот. Добрел  я  до дома, а  заходить  боюсь. Сел  за  глухую  стену дома  и  начал  выть. Бабушка  Александра  мой  вой  услышала, вы -  шла  на  улицу  и  нашла  меня.  « Господи! Что  это с  тобой, Коленька, случилось?» А на мне пальтишко ледяной корой покрылось, колом стоит. Завопил я  еще  сильнее, что  на речке  чуть  не  утонул. Завела  меня  бабушка на кухню, еле  стащила  с  меня  всю  одежду  и  заставила  голого   лечь  на  печь. Кирпичи  на  печке  были  еще  горячие  после  утренней  топки, не  остыли. Укрыла  она меня  шубняком – я  и  отключился. Очнулся только тогда, когда приехала  мама. Узнав  от  бабушки, что произошло, она  налила полстакана  водки  и  буквально  силой  влила  в  меня, так  как  опасалась  за  мою жизнь. У  меня  ранее  уже дважды  было  воспаление легких. И  я чуть было не умер во время  повторного  заболевания. Тогда  сестры , Надя и Галя , вместе  с бабушкой  Александрой ходили  в  Ивановку, в церковь . Да не  просто  ходили , а  даже , по  их  рассказам , местами  ползли  на  коленях, чтобы Господь  помог  мне  выздороветь. Сестры  не  пожалели  даже  свои  красивые  полутораметровые  ленты  и  украсили  ими  иконы  в  церкви. Об  этом  они  мне  рассказали  уже  взрослому.
Так  вот, после  водки  я  окончательно  отключился, неимоверно
сильно  пропотел, зато  на  другое  утро  проснулся  совершенно  здоровым. Господь  действительно  спас  меня:  все  завершилось  благополучно.
               Милое  и  родное  наше  село  Ерзовка! Какое  хорошее  детство  про -  шло  у меня  в  нем! Как  интересно  было  жить  и  познавать  окружающий  мир природы и людей.
Самым  близким  моим  другом  в  детстве  был  Шурка Прокофьев.  Его
мама  работала  где-то  по  найму  в  другом  селении, там  и  жила. Домой 
приезжала  редко. Шурка  жил  с  бабушкой  Настасьей, мамой  его   погибшего  отца. Дома  наши  были  наискосок  через  дорогу. Мы играли  с  ним  то у  нас, то  в  доме  его  бабушки. У  нее  был  очень  глубокий  подпол, почти  в наш  рост.  Через  лаз  под  печкой  мы  забирались  туда, где  нам  никто  не мешал  и  мы  никого  не  досаждали. Под  половицами  было  темно  и  таинственно. Мы  представляли  себя  путешественниками, заблудившимися  в  пещерах. С  помощью  пустых  бутылочек  и  пузырьков, которых  было  много в  подполье, мы  помечали  уже  исследованные  нами  места  и  двигались дальше, пока  не  находили  выход  из  пещер. Радостными  криками  мы возвещали  о  своем  спасении, иной  раз  пугая  задремавшую  за  своим вязанием  бабушку  Настасью. Тогда  она  выпроваживала  нас  на улицу. На  улице  мы  обычно  играли  в  чижика, ножички, догонялки  или  тряпичными  мячами (резиновых  у  нас  тогда  еще  не  было) пытались  попасть  в  цель – в круги, нарисованные  углем  на  колхозном  амбаре. За  все  годы  детства мы  с  Шуркой  поссорились  всего  один  раз, но очень  сильно. Кидались  мы  на точность  попадания  друг  в  друга  мячами. Я  попадал  чаще  в  него. Видно, это  его рассердило,  и  он  запустил  в  меня  осколком  кирпича. На  этот  раз попадание  было  метким- прямо  мне  в  голову, рядом  с  ухом. Я  почувствовал, как  горячая  струйка  крови  потекла  по  моей  шее. Шурка  оцепенел от того, что  произошло. Я  помчался  домой, чтобы  остановить  кровь и перевязать  голову. Моя   бабушка   Александра   заохала   и   заахала,  но   быстро промыла  рану  настоем  березовых  почек  на  водке  и  перевязала  какой-то  тряпкой. Она  все  пыталась  выяснить, что  случилось  со  мной. Я  сказал, что упал  с  дерева. Дня  два  мы  с  Шуркой  еще  дулись  друг  на  друга, а  на
третий  помирились. И  больше  у  нас  никогда  не  было  уже  подобных  стычек.  Вместе  мы  часто  ловили  корзинками  на  мелководье в  речке  рыбу. Попадались  налимы, пескарики, караси, щурята, окуньки. Затем  мы  отправлялись  на  болотце, почти  высохшее и расположенное за огородами. Еще до   рыбной ловли мы приносили сюда, на излюбленное место, чугунок, две картофелины, головку  лука, соль, полкараюшки  хлеба. Разжигали  спичками
костер  и варили  уху. Сварив, уплетали  ее  с  аппетитом  и большим  наслаждением, радуясь  результатам  своего  труда.
Врезались  в  память  и  еще  два  момента, участниками  которых  мы
с  ним  были.
Весной  мама  обычно  сеяла  семена  капусты  и  помидоров на рассаду.  Рассадник  был  на  четырех  столбиках  высотой  метра  в  три  от земли. Наверху был сруб, как у колодца, в  два ряда. В нем были  настелены  тонкие  жердочки, а  на  них  сухие  листья, опавшие  осенью  с  деревьев.
На  таком  днище  был  слой  земли в  штык  лопаты. И   вот  однажды, как
только  растаял  снег, мы  с  Шуркой, приставив  лесенку, забрались  наверх 
рассадника  и  стали  прыгать, радуясь  теплому  весеннему  солнышку. Жердочки, видно, подгнили,  не  выдержав  наших  прыжков, переломились  и рухнули  вниз. Мы с Шуркой  полетели  вслед за ними. На нас сыпалась 
земля, падали  остальные  жердочки. Сруб тоже  развалился, и  одно  бревнышко  из  сруба  меня  так  долбануло  в  лоб, что у  меня  вскочила  огромная  шишка. Перепачканные  в  земле, мы  постарались  скорее  устранить следы  своего  непослушания. Сняли  одежду, стряхнули с нее всю землю, побежали к воде (в это время речка уже разлилась и вода дошла до огородов), умылись, а затем направились по домам. Я понимал, что мне сильно попадет за сломанный рассадник. Но все обошлось: мама решила,  что  днище  его сгнило и само обрушилось. Она  сделала  новый  настил  из  более прочных жердочек. Я  ей  тоже  помогал: подавал  снизу  жердочки и землю. Но  на душе у меня все же долгое время  оставался  неприятный  осадок  нашей с Шуркой  виновности.
Когда весной наша речка Дьямка выходила из берегов из-за обилия
растаявшего снега, она  широко  разливалась  и  затапливала  все  огороды
домов  нашего  порядка  иногда  наполовину, а иной  раз  вплотную  приближалась  к  задворкам  домов. У  всех  сельчан  к  этому  времени  уже  были подготовлены  лодки. Они  обычно  стояли  на  приколе  у  плетней.
И вот однажды  мы с Шуркой решили покататься на нашей лодке.
Позвали еще соседских девчонок: Сашу Захарову и Галю Никитину. Весел  у
нас не было, так как мама их специально прятала, чтобы  я  не  додумался
покататься  на  речке  один. Начали мы  все  грести  руками, свесившись  с
обоих  бортов  лодки. Нам удалось выбраться с огорода через проем, где
 обычно находились воротца (их  во  время  половодья  убирали ),   и   мы
оказались  на  болотце, где  воды  было  много  и  глубина  для  нас  очень
опасная. И  вдруг  неожиданно  небо  потемнело, налетел  ураганный  ветер.
Лодку словно какая-то невидимая сила потащила вперед. Мы все  перепугались. Девчонки начали кричать изо всех сил и звать на помощь. Мы с Шуркой тоже подключились своим ором.
              На соседнем огороде что-то  делала глухонемая  Леля Захарова. Это 
была бездетная вдова: муж  у нее тоже погиб на фронте. Она, конечно же, не
могла слышать наших криков. Но, словно почувствовав беду, она посмотрела
на реку и увидела всех нас, размахивающих  руками  и  ревущих  девчонок. 
Леля поняла все и сразу же бросилась в воду, к лодке. Она доплыла до нас,   
 ухватилась за цепь кормы лодки и потащила ее вместе с нами на сушу. Так
добрая и отважная Леля спасла нас всех: лодку могло угнать ураганным ветром на середину реки, перевернуть, и мы могли бы все утонуть в ледяной
воде. Но Бог пощадил нас, неразумных дитятей, и послал нам свое спасение.
Это было для нас хорошим уроком. После этого случая  мы  никогда  уже
больше не решались без взрослых кататься на лодке. А тетю Лелю мы боготворили всю жизнь.
              Вспоминаю  еще  один  случай,  когда  я  уже  оказался  спасителем
утопающего. И какого! У нас, насколько помню, всегда было много домашних животных: одна-две собаки и две-три кошки. И надо же этому случиться, что  ( как  раз  во  время  половодья ) кошка  окотила  шесть – семь котят. Дома есть кошка и кот, а тут еще семеро появились. Кому они нужны!? Ясное дело, что от них будут избавляться. Кошка  была  очень  умная. Она  будто понимала, что  ее  котят в  живых не  оставят, так как на селе в каждом доме было  по две кошки минимум. А  почему так? Да потому, что мышей и крыс в селе хватало. Так  вот, Мурка  из-под  печки  тайно  перетаскала  котят  на погребницу  и  закопала  в  сене. Мама  собиралась  котят  утопить, а  их  под  печкой  не  оказалось. Она стала  их  искать  и  не находила. Наткнулась  на них  случайно, когда  брала  охапку  сена  для  коровы. Мурка испугалась  и убежала, котята  начали  пищать. Мама  собрала  их  всех  в  подол   своего
фартука  и понесла  топить. Вода была рядом, она  разлилась уже  по всему 
огороду. Я знал, где  находились котята,  и хотел  их  спасти. Когда  мама  их
обнаружила, я  был  во  дворе  и  спрятался  за  сараем, чтобы она не увидела  меня. И, как только она побросала  котят  в  воду, тут  же  повернулась  и
быстро  ушла, заплакав.  «Господи! Прости мой грех!»- услышал я и  понял, что ей  тоже было  жалко их. А  мне  как  было  жалко: слезы, как  крупные   
бусинки, катились  по  моим  щекам. Котята   еще   барахтались   в   воде.  Я     схватил  длинную  доску  и  стал  ее  подталкивать  к  ближнему  котенку. Он
как-то  уцепился  коготками  в  нее, и это его спасло, а все  остальные котята
утонули. Я потянул доску вместе с котенком на себя и вытащил его из воды,
сунул себе за пазуху и побежал домой. Нашел  какую-то  тряпку  и  начал его
растирать, чтобы  шерстка  на  нем  скорее  высохла. Затем  отнес  его  на
погребницу  к  Мурке. Она  была  счастлива, что  было  ей  кого  кормить
молоком  и  ласкать, облизывая  шершавым  языком. Она  усердно мурлыкала. Так, видно,  она  выражала  свою  благодарность  мне  за  спасение  ее малыша. Я  же  думал, как  теперь  предотвратить  домашнюю  «грозу», что сделать, чтобы  мама  оставила  этого  котенка  и  не  догадалась, что  это   я спас  его. Она  сама  была  в  этот  день  очень  расстроена  своим  поступком. Вечером  я  подошел  к  ней  и  сказал: «Мама,  ты, кажется, еще   одного котенка  не  нашла  у  кошки. Она  сейчас  с  ним  на  погребнице  в  холоде  лежит  и  плачет, что  у  нее  только  один  сынок  остался. Раз  уж  так вышло, давай  я  принесу  их  домой и положу в теплое  место, на печку». Мои слова тронули  сердце мамы, и  она  разрешила  оставить  котенка. У  меня  все  это  время  тело было,  как  будто  сковано  чем: дышать  было  тяжело. Это,  всего скорее, было  связано с тем, что мне  пришлось солгать  маме. Но после таких слов мамы (она, видимо,  обо  всем  догадалась и простила меня) я облегченно вздохнул, словно вытолкнул из себя  что-то   невероятно тяжелое. Мне вдруг сильно захотелось спать. Я забрался на печку к бабушке и сразу же заснул сладким сном рядом с кошкой и ее  спасенышем.
             Судьба котенка оказалась, однако, незавидной. Правда, пока он рос
и входил в силу, все было хорошо. Его все в семье любили и баловали. Я 
часто подкармливал его чем-нибудь вкусненьким. Он был особенно дружелюбен со мной. Часто спал вместе со мной, с удовольствием мурлыча свои песни. Он превратился в огромного кота Ваську, который любил сладко
 есть и сладко спать. Целыми  днями  он  блудил  и  спал, на мышей  не
охотился. Превратился в такого отпетого бездельника, лизоблюдника и 
ворюгу! Он забирался в погреб и слизывал сметану в горшках, воровал яйца
у кур из гнезда, разбивал их и съедал ( Как это он делал, совершенно непонятно.), ловил и съедал у кур выведенных маленьких цыплят, а  у гусей – гусенят. У мамы, в конце концов, лопнуло терпенье  от  его отвратительных
выходок. Однажды она попросила  кого-то  из  мужиков  лишить  Ваську
жизни. У мужика, что пытался его убить, были исцарапаны в кровь руки,
вся грудь, лицо и шея. Так Васька боролся за свою жизнь. Мужик сильно
ударил его головой о пенек, но Васька вырвался из его рук и убежал под
колхозный амбар. Вечером, когда он вернулся домой, его вновь поймали.
На этот раз  два мужика накинули ему веревку на шею и удавили. Как  это
было страшно: Васька хрипел, хватался  лапами  за  веревку, дергался  и
извивался, а  затем  затих. Мне было очень жалко его – всю жизнь  я  не
мог простить  мужиков  за  то, что они так зверски погубили  Ваську. Хотя,
вероятно, Васька сам был виноват:  своим поведением он возмутил всех
и  за  это  поплатился, получив  такое  жестокое  наказание. Я  подобрал
Васькино  мертвое  тело, взял лопату и вырыл ямку за   болотцем, обложил
ее  лопухами  и  схоронил  своего  любимца. До  переселения  я  постоянно
навещал Васькину могилку, особенно  когда  мне  было  плохо  и  хотелось
кому-то  пожаловаться  в  трудную  минуту.
            Родная Ерзовка! Каким  благодатным  раем  ты  была  для  нас, детей!
Какая красота природы, какие ее богатства окружали нас! Мы этого в детские
годы просто не осознавали. По-настоящему поняли это, только став взрослыми, через много-много лет.
             В селе у нас было пять улиц: Каменная, Курмышка, Гора, Новая линия 
и Конец - самая длинная улица. Я жил с друзьями в Конце, наш дом находил-
ся в середине улицы. У многих дома состояли из одной большой комнаты с полатями  и  сеней. Наш дом стал ветхим, и отец решил его перестроить.
              В семье Афанасьевых (дедушки Ивана и бабушки Александры) было
пятеро сыновей: Федор, Антон, Андрей, Кузьма и Николай - мой отец, самый
младший из братьев. Старшие братья все поженились, построили свои дома,
отделились и жили своими семьями,  а  мой  отец  остался  с  родителями   в 
старом  домишке. Уж  очень  ему  хотелось  построить  большой  новый  дом,
но  средств  не  хватало.  Да  и  в  какой  колхозной  семье  водились   лишние   
деньги? Мечту  пришлось  отложить, хотя  отец  работал  не  покладая  рук.
                В 1927 году  отец женился ( ему было 22 года, а маме- 20 лет). Через три года после женитьбы семья пополнилась: родилась старшая сестра 
Надежда, спустя еще два года - сестра Галина. Я же появился на белый свет,
когда  маме было 33 года, а отцу  шел 36 год,  то есть через девять лет после рождения Галины. Отец был не только хорошим работником, но и активным общественником. С 1930 года он являлся членом Ерзовского сельского Сове-
та. В  1934  году  он  вступил  в  Охотокооперацию, регулярно платил  паевые 
взносы в кооперацию и членские  взносы за охотничий билет (право охотиться). Охоту он очень любил. Охотился на уток и гусей, зайцев и лис, волков и лосей. Принося тем самым  доход  в  семью  и  обеспечивая питанием.  Работа в колхозе связывала его по рукам и ногам, а ему хотелось быть более свободным, больше времени находиться на природе. И за 5-6  лет до  войны отец  вышел  из колхоза  и  устроился  работать  лесником  в  Чердаклинское лесничество Ульяновского лесхоза. Со всем семейством он переехал жить в лес на кордон четвертого участка. Этот участок являлся зоной, где на лесных  делянках трудились заключенные, которые заготавливали лес для строительства  объектов  и  на  дрова.  Жили  они  в  бараках,  обнесенных  колючей проволокой, и находились постоянно под надзором конвоиров. Общаться  с ними запрещалось. Рядом с кордоном находилось огромное озеро. Отец по распоряжению начальства ловил в озере карпов, сазанов, раков и отвозил в зону. Чуть дальше , в  метрах пятистах, находился домик бакенщика. Сестры бегали к нему в гости. Бакенщик по вечерам  брал фонари  и отправлялся  к обрывистому берегу речки Княгиньки , притоку Волги. Он  садился  в  лодку,     плыл к бакенам и вставлял в каждый из них зажженный  фонарь, чтобы катера и пароходы ночью не сели на мель. Княгинька была широкой и полноводной рекой с быстрым течением и обилием рыбы. В ней рыбаки ловили щук и окуней, лещей и судаков, стерлядей и осетров,  сомов и белуг. Отец тоже часто ловил рыбу в Княгиньке. Когда он привозил стерлядь или сома, мама пекла  огромный рыбник и угощала всех приехавших из села родственников.    
Работая лесником, отец  все-таки  осуществил свою мечту о постройке нового дома.  Он заготовил добротные бревна на замену  сгнившим  в старом доме, подготовил сруб просторной кухни  и  на своей лошади все перевез в село. За год - два  до войны  он перестроил дом: полностью перебрал его, сделав   фундамент   из  прочных   дубовых  венцов  и  заменив  сгнившие бревна, присоединил к передней части дома сруб кухни. Получились  две большие  комнаты. Еще пристроил новые сени с кладовкой и парадное крыльцо. Внутреннюю часть двора тоже расширил и занял  разными  постройками. Весь  двор представлял собой огромный сарай  в  форме  прямоугольника  и  окружен  высоким  в 3-3,5  метра  плетнем. По всему периметру построек  была  установлена  двускатная  крыша. Над всем двором на дубовых столбах  с помощью  жердей  были  сделаны широкие и длинные повети.  Под ними  в жару и пургу пряталась  наша скотина. На зиму на повети метали стог-два  сена для овец, коровы и лошади. Сразу за домом  был  погреб, обнесенный бревенчатыми стенами (погребница), за ним такой
 же  хлев  для свиней, рядом хлева для овец, кур и гусей, для коровы и лошади. И еще в правой  стороне двора была поставлена  большая конюшня-
в холодные зимы в ней содержали  всех: и скотину, и птицу. Вход  во двор   
и выход  обратно  был через  парадное крыльцо  и малые ворота, а въезд   и 
выезд на лошади - через большие ворота, закрывавшиеся на щеколду и брус.
Вот  такой  добротный  дом  с  множеством  строений  внутри  двора  оставил
отец  семье, уходя  на  войну. Жить  в  нем  было  комфортно.
             Все годы войны, да и послевоенные тоже мы, дети, в основном были на попечении бабушек. Отцы, я уже  говорил, у  большинства  погибли  или   
пропали  без  вести. Матери, главные кормилицы  в  семьях, днями и ночами   неустанно  работали. Бабушки  занимались  хозяйством, а мы  собирались
группами  и  шли  в   лес за  ягодами.  Сколько  всевозможных  ягодных  кустарников  росло  в  нашем  лесу! Буквально за огородами – речка, за  ней-   
лес. А в лесу дикий лук и щавель, клубника  и  ежевика, брусника и барыня – княгиня. В  другую  сторону, за  полем,  находился  тоже  лес. В нем  собирали  малину и рвали орехи. Весну, лето и осень лес кормил жителей села. Взрослые  запасались  на зиму основательно:  ведрами и корзинками несли 
из лесу черемуху, калину, черную смородину, торловник (терн). Запасались
и  грибами. Собирали волнушки, рыжики, маслята, опенки, подосиновики  и,
подберезовики, грузди   и   белые  грибы. Некоторые  ягоды (черемуху, калину, смородину, терн)  и грибы ( подберезовики и белые)  сушили, чтобы
 печь с ними пироги. Терн замачивали в глиняной посуде, рыжики и грузди
солили в кадках. То-то было угощение на праздники! В лесу было много
яблонь и ранеток, поэтому  ими запасались тоже. В селе  не занимались
садоводством, так как все давал лес. Сады были только у Егора Кузьмина  и
Степана Каргина. Кое у кого, правда, в  огороде  росли  черемуха или груша,   
 а еще крыжовник. Лес  обеспечивал  сельчан  и  лыком.  Из  лыка липы
 старики плели лапти и ступни, изготавливали кузова и кошелки.  И еще
лес обеспечивал всем необходимым, чтобы строить дома, конюшни и бани, 
делать телеги и тарантасы, дровни и сани, а главное – обеспечивал дровами,
без чего нельзя было ни печь, ни голландку, ни баню истопить. В лесу добывали и мед,  находя  скопления  диких  пчел  в  дуплах  больших  деревьев. А сколько в  лесу было целебного разнотравья!  Лекарств  не было. Разве  что хинин  употребляли   от  лихорадки. Каждая  семья  запасалась  зверобоем, душицей, чередой, Иван – чаем, тысячелистником, цикорием, чистотелом, липовым  цветом, корой  крушины  и другими  травами. Собирали  и цвет ландышей  и  ромашки, горицвета  и липы,  бресклет  и  сдавали  за  деньги заготовителю  лекарственных  трав, который  все  отвозил  в  город. Там  из трав  фармацевты  делали  лекарства, а  бресклет  отправляли   на  заводы, где  изготавливали  каучуковую  резину  для  самолетов. Нас, детей, тоже заставляли   участвовать  в  сборе  целебных  трав, семян, а  также  коры   крушины  и  бресклета. Это позволяло  хоть  чуть-чуть  улучшить  материальное  положение  в  семьях.
              Большую  радость  не только  нам, детям, но  и  взрослым  приносили   
родники. А  сколько  их  в  окрестностях  села  было, не  сосчитать. Много  их
било  из-под  земли  вдоль  берега  реки, много  их  пряталось  и  в  лесу.
Вода  в  них  была  ледяная, кристально – прозрачная - целебная. С  каким
упоением, бывало, пьешь, наклонившись  в  тот  или  иной  родник, и  никак   
не  напьешься  этого живительного  элексира бодрости. И  что  удивительно:  горло  никогда  не  болело, а  вместе  с  водой  прибавлялись  только  сила
 и  здоровье. Поэтому  мы  и  бегали  часто  к  родникам – нашим  целебным
 источникам. Окружающая природа согревала, хранила и спасала нас и   
являлась той живительной силой, которой она наполняла всех.
               В годы войны, да и в первые послевоенные жить было неимоверно
трудно: все продукты сдавали государству, чтобы обеспечить армию всем
необходимым. Каждый дом в селе был обложен натуральным сельхоз налогом: сдавали картофель, мясо, молоко, масло, яйца, шерсть, овчины.
И после войны этот налог сохранялся долгие годы, кажется, до 1956 года. С 1946 года (огороды) приусадебные участки обложили вообще непомерными налогами, даже за фруктовые деревья ежегодно надо было вносить плату ( плодоносят они или нет -  все равно плати).Так что в те годы многие семьи голодали  и вынуждены были, чтобы выжить, питаться конориками, конским щавелем, степной кашицей, лебедой, диким луком. Из отрубей и картошки пекли хлеб, сидели на тыкве и свекле, но выжили, выстояли.   
               Война закончилась – началась подписка на облигации займа. Деньги нужны были, чтобы восстанавливать разрушенные села и города, заводы и фабрики, выпускать для населения страны товары первой необходимости. В этих целях, чтобы иметь средства, государство выпустило облигации стоимостью в 50. 100,200 и более рублей. Представители власти ( села ) проводили собрания, разъясняли, что каждая семья в обязательном порядке   
должна выкупать эти облигации, чтобы помочь государству. И помогали!
    Председатель и секретарь сельского Совета, а с  ними библиотекарь,    
учитель, завклубом, фельдшер и налоговый инспектор ходили по домам и   
убеждали, на сколько рублей в состоянии выкупить облигации та или иная
семья. Может, и не в состоянии, однако они уговаривали, угрожали, стыдили  и все – таки заставляли это делать. Все заранее подписывались, на какую сумму выкупят облигации в течение 5-6 месяцев. Многие сами еле-еле  сводили концы с концами, а в займы государству давали, надеясь, что наступит время и государство все вернет сполна. Да. Вернули... Только в 1958     году прекратился выпуск  обязательных  для выкупа населением облигаций  государственного займа. А возврат денег по займам был проведен в конце 70 –х - начале 80 – х годов, да только вместо весомых рублей, которые  сами в  40-50-е годы сдавали государству, получили обесценившиеся копейки. 
               Вспоминаю и об одной беде, о которой поведала мне мама, когда         
была еще жива. В Ерзовке жил непутевый Яшка Балябин. Этот Яшка люто
ненавидел моего отца за то, что он перешел ему дорогу: Яшка хотел жениться на маме, но отец отбил ее у него. Ненавидел и за то, что у отца  с
мамой жизнь складывалась: родились две дочери. Отец стал лесником. Семья жила в достатке. А Яшка, как был бездельник, пьяница, драчун и ворюга, таким и оставался. Он всю жизнь мечтал отомстить отцу.          
               В селе не любили Яшку, все сторонились его. Матери даже пугали
своих детей им, если они не слушались: «Смотри у меня – отдам Яшке. Он тебе голову – то в момент открутит». Ни одна девка в селе за него замуж не
шла. И тогда он стал похаживать на вечерки в Ботьму, где жили мордва. Деревня Ботьма находилась в трех километрах от Ерзовки, на взгорье. И здесь Яшка приглядел красавицу Ульяну ( Ульку ). Уговорил ее, поженились, но он вошел  в зятья, так как Ульяна не могла оставить больного и престарелого отца. Старик выдал за него дочь с условием, что Яшка переедет жить к ним. Яшка согласился. Женившись, он так и продолжал куролесить : вел разгульный и воровской образ жизни. Об этом судачили все женщины  в
Ерзовке и Ботьме. Постоянно он бы.л замешан в каких-то пьяных драках,
темных делах, связанных с кражей вещей, скота. И этот Яшка вскоре близко сошелся с цыганами табора, осевшими в какую – то суровую зиму в Ботьме.
Им-то он пришелся как раз кстати. Яшка часто заглядывал к ним. Он сообщал,
где и у кого можно со двора украсть ночью лошадь. Подсказывал, как легче
подобраться к тому или иному дому, откуда можно увести доброго жеребца.
Цыгане его за это хорошо угощали. Домой он возвращался сильно пьяный,
устраивал скандал, бил свою жену Ульку и гонял ее по деревне.   
             И вот теперь с помощью цыган Яшка задумал расправиться с отцом.
Он вызнал, в какие дни и в какое время отец приезжает с кордона в село и
подговорил цыган убить отца, забрать его коня и ружье. Цыгане, видимо,
согласились. И в тот день, когда отец должен был поехать в село, Яшка съездил в лес, побывал у бакенщика, соседа по кордону, узнал от него, что
отец  действительно к вечеру поедет в село, и сам решил быстро вернуться   
в деревню. Когда он возвращался домой, то видел, как двое ерзовских, муж
и жена, откапывали стог сена из-под снега. Приехав в Ботьму, он сообщил
цыганам, где они должны встретить отца, а если повезет, и еще одну подводу с людьми, у которых тоже можно будет отобрать лошадь.
              И надо же было так случиться, что в этот день Захаров Сергей с женой 
Зиной поехал в лес за сеном. Зина являлась дальней родственницей мамы: она приходилась племянницей троюродной сестре мамы -  Марфе   Пузановой.
               Стога сена были на дальних делянках и сильно занесены снегом. Пока они откопали стожок из-под снега, время уже перевалило за полдень. А 
Как закончили навивать воз сена на дровни, уже стало совсем темно. Зимой
ведь день очень короткий -  быстро темнеет.
              Когда Сергей с Зиной проехали большую часть пути, цыгане уже скакали на своих конях по лесной дороге им навстречу. Въехав глубже в лес,
они вдруг увидели подводу с сеном и решили воспользоваться случаем, что
им в руки идет еще одна добыча, а то, что на возу два человека – наплевать: 
убрать – и все. Тем более, кругом лес – никто не увидит и не услышит.
              Цыгане встали поперек дороги так, что проехать с возом сена было
невозможно. Сергей слез с воза, спросил, в чем дело. Трое цыган набросились на него, и завязалась борьба. Зина на возу стала кричать изо всех сил, что их с Сергеем убивают. В селе услышали крики о помощи. Жившие на краю Конца мужики дружно собрались, чтобы  помочь  кому- то из сельчан. Они пока не знали, кто звал их на помощь.
               Сергей в неравной схватке ослабел, и один из цыган, изловчившись, нанес ему удар ножом прямо в сердце. Затем они все набросились на Зину.
У нее на шее был длинный вязаный шарф, его они и затянули на ее шее. Вслед  за этим они выпрягли лошадь и погнали ее с собой. Через несколько
минут лошадь заупрямилась и остановилась. Она словно поняла все и не
хотела покидать своих хозяев и подчиняться чужакам - убийцам. И именно
в этот момент  Зина, бывшая беременной вторым ребенком,  как – то раздышалась ( Позже женщины говорили, что это ребенок внутри нее помог 
этому). Она поднялась и полураздетая, с шарфом на шее, побежала (как могла) в село и снова стала звать на помощь. Эти крики услышали цыгане,
остановившись из-за строптивости хозяйской лошади. Они быстро повернули назад и, схватив Зину, удушили ее тем же шарфом окончательно, а затем вновь углубились в лес, навстречу моему отцу, и стали ждать его. В это самое  время мужики из села выехали на двух санях с ружьями, а с кордона в село порожняком ехал мой отец. Он вез только продукты сестре Наде, которая начала учиться  в школе и жила в селе у дяди  Сергея Фролова. Мужики из села, въехав в лес, обнаружили на дороге удушенную Зину, а через метров пятьсот и труп Сергея рядом с возом сена. Вокруг никого не было. Непонятно было, где же убийцы. Кто-то из них перепряг свою лошадь  в дровни Сергея, а свои пустые привязал к другим  саням, на которые положили тела убитых супругов и поехали в село. По телефону из сельсовета вызвали из Чердаклов  милицию.  Цыгане в это время спрятались близ дороги, в высоких кустах вперемешку с камышами. Вскоре они услышали звон колокольчика на дуге лошади отца. У двух из них были обрезы. Они приготовились и, как только отец поравнялся с ними, стали стрелять в него. Отец не растерялся, схватил свою двустволку, раз за разом выпалил в ответ. Он быстро перезарядил ружье и снова выстрелил по кустам. Нахлестывая лошадь, он стремительно помчался в село. Цыгане поняли, видимо, что он их перестреляет, и не  решились его преследовать, а быстро ускакали в Ботьму. Отец примчался в село и узнал, что до него на дороге убили Зину с Сергеем. Он рассказал, что  на него тоже пытались напасть. И, по всей видимости, это были цыгане из Ботьмы, так как он, когда стрелял, слышал, как они матерились и что-то 
кричали по-цыгански.
               Приехавшие утром милиционеры и следователь сначала поехали на
место убийства, но ничего обнаружить не смогли, потому что ночью была
метель и замела все следы. Только пятна крови от ран Сергея алели сквозь снег. Отец им тоже не мог помочь, так как конкретно он лиц цыган не видел,
да и самих тоже. Милиционеры и следователь побывали в Ботьме, ходили
к цыганам, но лошади Сергея, конечно, не нашли. Цыгане, возможно, перегнали ее в другой табор, а может, и продали в какое-то село.
              Через три дня все жители Ерзовки хоронили Зину с Сергеем, плач   
стоял стеной. Плакали все по невинно убиенным. В народе поговаривали,
что видели, как Яшка Балябин в полдень мчался, как бешеный, на свой
лошади в Ботьму, что это он сообщил цыганам о Зине с Сергеем, и те сотворили злодейское убийство. Об этом рассказали и следователю. Яшку,
подозреваемого в сговоре с цыганами, забрали и увезли в Чердаклы.
Доказательств конкретных не было ни у кого. Яшку подержали дня три в
милиции и отпустили. Разве он дурак совсем, чтобы признаться, что это он
навел цыган на кражу лошади, а те не только лошадь украли, но и людей
убили. Этот сговор для него мог обернуться расстрелом по суду.
              Но суд  Всевышнего  Господа Бога нашего вскоре покарал его.
В начале лета Яшка так загулял, что целую неделю ходил пьяный по Ботьме.            
Он снова начал бить и гонять свою жену Ульку. И вот в один из таких дней ее
престарелый отец , услышав вопли дочери, поднялся с постели, взял в сенях
косу и со всего размаха вонзил в шею извергу - зятю. Яшка упал, как
подрезанный сноп. Эта весть моментально облетела жителей Ботьмы и нашей Ерзовки. Мы, ребятишки, бегали смотреть на Яшку. Мы же все боялись его и хотели удостовериться, правда ли, что душегуб получил за свои
подлые дела заслуженную кару. Мы убедились, что он действительно мертв:
его тело лежало перед  домом , лицо его было покрыто какой-то тряпкой.
Подъехал милиционер на лошади и всех нас прогнал. Мы все облегченно
вздохнули, что нам теперь больше не надо бояться Яшки, наперегонки 
побежали обратно в Ерзовку и дома каждый рассказал, что видел в Ботьме. Даже хоронить Яшку никто  в деревне, кроме жены да ее двух-трех соседей, 
не пришел, потому что не заслужил он этой чести у односельчан и жителей
Ботьмы. Отца Ульяны хотели, вроде, забрать в милицию, но за него вступились соседи, так как старик слег совсем и уже больше не вставал, а через  неделю и  умер. Вот его-то хоронили вся Ботьма  и наши ерзовские, 
потому что это был всеми уважаемый труженик и просто хороший человек.
              У Зины и Сергея сиротой остался сын Колька, которыйвсе время ходил согнувшись, и за это получил прозвище Крючок. Его взяли к себе в семью 
родственники Сергея – Николай и Надежда Захаровы. Семья была дружная, и 
Колька постепенно оттаял душой, принял их за родителей. Парень вырос, что
надо, добрый, веселый, красивый, работящий. Большой помогой  стал он семье. Окончил начальную школу. Работал в колхозе. Отслужил в армии и
женился на Шуре Степановой, девушке под  стать ему. Бог послал ему хорошую жену и даровал хорошую жизнь.
              Особо  хочу  рассказать, что  помню, о  своей  любимой  бабушке.
Бабушку Александру самое по жизни можно было назвать святой. Она была
порядочной, честной, справедливой и милосердной. Сейчас таких людей
в нашем обществе, наверное, уже нет. Во всяком случае, я не встречал. Она никогда ни на кого не кричала, не сердилась и не обижалась на тех, кто делал ей что-то плохое. Она только  говорила: «Бог с ними! Бог он все видит и сам рассудит, кто прав, а кто виноват. Господь каждому воздаст по заслугам. Я не судья поступкам людским. Одно скажу: жить и поступать надо по совести, по –  божески. Тогда  в твоей жизни все  ладно будет».
              Бабушка со всеми была обходительной, доброй,  мягкой, человечной.
Она всегда откликалась на чужую беду, на чужое горе и, как могла, оказывала помощь материально или поддерживала морально, давала добрый и полезный совет. За это ее все уважали в селе, называли не по имени, а лишь  по отчеству «Максимовна». Только и было слышно, как часто
соседки  делились  между  собой. Одна: « Пойду, посоветуюсь  с Максимовной»,  другая:  « Пойду займу у Максимовны»,  третья « Иду  к  Максимовне,  уж она-то поможет, не откажет».
               Запало в память мне и то, что бабушка Александра была очень набожной: она соблюдала все посты и церковные праздники. Ежедневно утро у нее начиналось с молитвы, и вечер заканчивался так же. В течение
дня она тоже молилась перед иконами. Основные  иконы у нас находились  в передней, в левом углу, где было несколько больших икон в рамках  под стеклом, а на кухне, тоже в переднем углу, слева, стояли на полочке  три
небольшие иконки. Всяк входящий в дом, переступив порог кухни, обычно
молился на них. Бабушка по большим церковным праздникам  зажигала
лампадку (она была подвешена на цепочке к потолку) перед иконами и
усердно молилась, шепча молитвы и отбивая земные поклоны, в передней.   А в обычные дни она молилась перед иконами на кухне, где ежедневно
утром и вечером зажигала лампадку, стоящую на полочке у икон. Бабушка знала большое количество молитв и стихов (церковных песнопений) и сама
очень красиво пела их. С детства она и меня приучала к молитвам и пению
стихов. И мы вдвоем  неплохо это делали. Особенно хорошо у нас выходило,
когда мы пели: «Ванька-ключник злой разлучник» или «Напой, самарянка, холодной водой, несчастный  скиталец стоит пред тобой ». К сожалению, их
содержание  я уже не помню.
            Бабушка Александра с помощью молитв лечила (заговаривала болезни) детей. К ней матери несли и вели детвору со всего села. Она заговаривала боли у детей, читая молитвы от крика, дурного (злого и завистливого) сглаза и молитвы, чтобы пропала пуповинная грыжа или спал жар. Она наливала в кружку остывшей кипяченой воды и шептала над ней какую-то молитву. При лечении каждой болезни читала свою новую молитву. Прочитав молитву, она слизывала у ребенка со лба жар и трижды сплевывала через левое плечо. Грыжу она заговаривала, водя пальцем вокруг пупка. От сглаза и крика читала молитву и несколько раз, набрав в рот воды из кружки, опрыскивала ею лицо ребенка. И каждый раз заканчивала лечение тем, что давала ребенку попить этой заговоренной воды, а остаток  выливала под пяту двери. Как правило, дети после одного-двухразового лечения выздоравливали. Никакой платы ничем абсолютно ни с кого она не брала. Говорила только: «Вот и хорошо, что моя молитва Господу  Богу дитю помогла. Мне это и радость. Слава тебе, Господи, что помогаешь нам грешным ».                рассказывала, что в Умела бабушка и гадать по обычным простым картам. Могла легко, разложив карты, рассказать просительнице (обычно молодой девушке), что у нее в жизни было, что есть сейчас и что будет дальше. Чаще всего та или иная девушка спрашивала, выйдет она замуж в этом году или нет. Женится на ней тот парень, на кого она загадала, или нет. Бабушка всегда давала точный ответ. Но делала она это всегда с большой неохотой, говоря, что гадание – это грех.                Бабушка рассказывала, что в молодые годы вместе с другими женщинами она посещала святые места. Ходили пешком на расстояния в несколько сотен километров, останавливаясь на ночевки в разных селениях. Даже, когда наступила старость, она ходила к святому источнику Николая Угодника в Промзино( ныне  село Сурское). Говорила, что шли с остановками, ночевали в деревнях, где их пускали. В Промзино взбирались на высокую гору, где был источник, в котором, по рассказам старожилов, нашли икону самого Святителя Николая. Паломники исцелялись у источника: слепые прозревали, с трудом передвигающиеся начинали нормально ходить. Многих верующих покидали болезни, мучившие  их долгие годы.
             Особенно любила бабушка ходить в церковь села Ивановка, где
поклонялись храмовой иконе Боголюбской( в народе- Боголюбивой) Божией
Матери. К этой иконе люди стекались со всех концов страны, так как она, по
словам очевидцев, очень многим помогала исцеляться от разных болезней,
которые даже врачи не в состоянии были вылечить. Целые толпы верующих
стекались сюда, в Ивановку, каждый год 1-го июля на престольный праздник, принося дары иконе и пожертвования на расходы церкви.
               И вот как-то бабушка Александра сказала, что возьмет меня с собой
в церковь на этот праздник. Я обрадовался несказанно, потому что очень
хотел  побывать  в  ивановской  церкви, увидеть  своими  глазами  икону Боголюбивой Божией Матери, о целительных свойствах которой из селения
в селение передавались целые легенды.
                Встали мы очень рано, умылись,  помолились, позавтракали и тронулись в путь. А дорога была далекая: нам, старенькой бабушке и шести-
летнему пацаненку, предстояло пройти километров 25.День выдался жаркий, солнце так и припекало головы. В начале пути было легко, но постепенно ноги стали уставать, наливаться свинцом. Мы делали короткие 
остановки где-нибудь под кустами или деревьями. Первая большая передышка  у нас была в селе Юрманки. Бабушка пред нашим уходом из дому захватила узелок с едой. В Юрманках мы оказались в обеденное время. 
Сели на травку, перекусили и попили водички из колодца. Благо, что ведерко
на барабане колодца  имелось. Передохнув,  двинулись дальше. По дороге 
к нам присоединилась  юродивая Паша (Прасковья) Кочуркина, проживавшая в Ботьме. Мы, дети, боялись ее, так как давно знали ее. Она ни с того ни с сего могла ударить палкой, кинуть камнем или комом грязи. Ей на 
вид было лет 30. У нее была невероятно большая голова с редкими волосиками. На голове желтый платок, по краям с мелкими цветочками. Она
повязывала  его своеобразно, как чепец, или распускала концы вниз. Часто
его теряла, возвращалась назад и подбирала. На ней постоянно была какая-
 то бордовая кофта, поверх нее цветной мордовский сарафан, расширенный к низу. На ногах она носила то резиновые глубокие калоши, то какие-то
непонятные  ботики. Руки у нее были пухлые, короткие. Все тело полное,   
обрюзгшее. Походка медленно-сонная, грузная. На плечах всегда висела торба(в форме длинного мешочка),  в нее она складывала подаяния, в основном продукты, поэтому  за ней бегала целая свора собак. Чтобы они от нее отстали, Паша отдавала им все продукты, а сама часто оставалась голодной.
              Так вот, идти с этой самой Пашей в церковь стало труднее. Она 
большую часть дороги пыталась затеять  игры то в прятки, то в догонялки,
то в лягушечьи прыжки. Я хныкал, так как устал от ее приставаний, бабушка
уговаривала ее прекратить все игры. А что с нее возьмешь - она же словно глупый ребенок. Единственное что нас выручило, это то, что она вдруг стала засыпать на ходу. Это с ней такое  частенько бывало. Все в округе знали, что
она может спать на ходу. Иногда по улице она шла дорогой, потом, через   
некоторое время, уходила в сторону и ударялась головой о чей - нибудь
амбар, или угол дома, или огородный столб. Тогда снова полусонная
вскидывала глаза и поворачивала на дорогу. Так и на этот раз, когда она стала засыпать на ходу, мы ускорили ход и оторвались  от нее.
             До Ивановки мы делали еще несколько передышек. Хорошо, что  от
Юрманок  до Ивановки дорога шла лесом, поэтому было не так уж жарко, да
и день клонился к концу. Поздно вечером мы вошли в Ивановку. Выходя  из 
леса, я  увидел  на  пригорке  величественное  здание  церкви. Кресты  на куполах ярко горели, купола башенок переливались  причудливыми цветами
красок  под  лучами  заходящего  солнца. Сама  церковь, окруженная хороводом   белоствольных  стройных  березок, находилась  за  оградой.
 От такой красоты дух захватывало, какая-то неожиданная радость распирала
грудь. Бабушка опустилась на колени и меня заставила сделать то же самое.
Мы благоговейно помолились,  поднялись с колен и вошли в село. Народу в селе было полно, так как отовсюду приехали и пришли на праздник иконы 
Боголюбивой  Божией  Матери. Бабушка, идя  от  одной  избы  к  другой, спрашивала, нельзя ли переночевать. В каждой избе людей было много.
Наконец, в одном доме  нам предложили  переночевать в сарае. Мы согласились. Нам дали по фуфайке, чтобы укрыться, а спать можно было
прямо на соломе. Определившись с ночлегом, мы сходили в церковь к вечерней службе.
               Внутреннее пространство церкви было большое, но народу собралось очень много, и мы с трудом протолкнулись вперед. Стены церкви были увешаны большими и малыми иконами, местами расписаны сценами 
из Евангелия. Впереди – золотой резной иконостас.  На нем – большие   
фигуры Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и других святителей. Я не
понимал, кто изображен на иконах, узнал только распятого на кресте Христа
и под сводами главного купола его же, но в прекрасных одеждах и рядом с ним парящих в облаках ангелов.
               Икона Боголюбивой Божией Матери была установлена на каком- то
странном сооружении в виде очень высокого кресла без спинки и сиденья. 
              После отпущения священником грехов, все слушали стоя службу, 
временами  кланяясь  до  полу, а затем  стали  прикладываться  к  иконе  и
подныривать через отверстие в кресле под нее и, оказавшись уже  с  другой
стороны иконы, шли друг за другом к выходу.
               Переночевав в сарае, утром рано мы вновь пошли в церковь. Людей прибавилось  еще  больше. Утренняя  служба  была  долгой. Приехали  на
праздник, кажется, из Казани, Самары и Москвы архиепископы и много
священнослужителей   разного   чина. Служба   получилась   очень торжественная, доставляющая наслаждение. Какие сильные и красивые
мужские голоса священников звучали под сводами церкви! Песнопение их было чудесное. Праздничные ризы на них то кипенно-белые, то оранжево-
золотистые  переливались яркими блестками от горящих свечей. Я словно
окунулся в сказку.
                В конце праздника состоялось причастие всех, кто готовился к нему.
Это сколько  ж народу надо было причастить?! Поэтому причащали очень долго. Состоялось  и  водосвятие. Женщины  натаскали  в  ведрах  на коромыслах   воды. Два  огромных   деревянных  чана  были  заполнены доверху. После освящения, омовения святого серебряного креста, воду
стали  разбирать. Служители  церкви  разливали  ее  по  бутылям, банкам,
бидончикам, кувшинам, графинам, в общем, в то, у кого какая посуда  для
святой воды была.
               Еще до посещения церкви бабушка Александра строго предупредила меня, чтобы ни возле храма, ни внутри церковной ограды, ни в самой церкви я ни в коем случае не поднимал и не брал в руки никакие предметы, деньги,   
конфеты, узелки, которые могут быть заговоренными. И  если кто возьмет что-то, то  в него может болезнь другого человека перейти. А может, на него 
будет  наведена  порча. Бабушка  советовала  быть  подальше, если  рядом
окажутся  бесноватые, на  кого  напущена  порча  и  в  кого  вселились  бесы.
              Я действительно в ходе этих двух дней видел бесноватых. Первых двух женщин, порченых, увидел, когда их подводили к иконе Боголюбивой
Божией Матери. Вернее, одна женщина шла сама и вдруг, когда хотела приложиться к иконе, упала перед ней, лицо ее все посинело и почернело.
Затем она начала громко лаять и рычать, как собака. Ее подхватили мужики
под руки, приподняли с пола, пытались подвести к иконе, но она вся обмякла
и упала без дыхания. Ее быстро вынесли на улицу, на воздух. А другую женщину под руки вели к иконе, видимо, родственники. Не дойдя до иконы метра 2-3, она стала дико кричать, ругаться матерно, пинаться. На помощь
пришли молящиеся мужчины, но она вырывалась, кусала им руки, плевалась и извергала истошные вопли. Им с трудом удалось вывести ее из храма.                                Внутри церковной ограды таких сцен случалось немало. Было очень жутко               
от того, что слышалось, то где-то слева, то где-то справа, как с криком падают на землю женщины и начинают биться в припадке. Лица  их мертвенно-
синие, глаза или закрыты, или очумелые, а из ртов их изрыгаются матерные  слова и угрозы священникам.                Я видел, как одну женщину в церкви подвели к священнику. Он начал читать какие-то молитвы, чтобы изгнать из нее беса. Она же в это время мужским звериным рыком материла его и визжала, что не выйдет, не покинет тело. Бабушка меня быстро увела из церкви, и чем все закончилось, я не видел. Только бабушка через кого-то узнала, что беса из нее  священник  выгнал. После  чего  она, обессилев, упала  без  чувств, и ее родные унесли на квартиру, где остановились. К вечеру она почувствовала себя совершенно здоровой, а что было с ней в церкви, она ничего не помнила.
            Во второй половине дня наши, ерзовские, приезжавшие на праздник,
захватили нас с бабушкой, посадив в телегу, которую тащила бодрая и   
шустрая лошадка.
             Вот  таким  мне  запомнился  престольный  праздник  иконы Боголюбивой  Божией  Матери, который  ежегодно  отмечался  всеми верующими в церкви села Ивановка первого июля.
             В хрущевский период, примерно в 1962 году, по указанию райкома
партии церковь закрыли. Старушки-монашки долго сопротивлялись этому. 
Но, чувствуя, что им не устоять против силы властей, заранее припрятали некоторые старые иконы и в первую очередь икону Боголюбивой Божией
Матери. Так оно и вышло: однажды приехали с группой милиционеров
райкомовские работники,  отняли ключи у церковного сторожа и церковь
окончательно закрыли. Икона же Боголюбивой Божией Матери  в конце 80-х-
начале 90-х годов была передана монашками в церковь села Старая Майна,
когда вновь стали восстанавливать разрушенные и закрытые храмы. Я очень
рад этому. Все собираюсь поехать в Старую Майну поклониться  иконе
Божией Матери и помолиться ей, поблагодарить за поддержку и помощь,
что незримо оказывала мне, и попросить прощения за то, что долгие годы   
так и не сумел побывать здесь. Понимаю: бабушка непременно  укорила бы
меня за это. Ни в коем разе нельзя забывать почитать святых, помогающих             
нам в нашей непростой жизни. Бабушка никогда не забывала этого.
             Хотя бабушка и сама была в преклонных годах, она никогда не сидела
без дела. Она убирала в доме, мыла посуду, пряла из овечьей шерсти, сучила
пряжу, разматывала на клубки, вязала всем носки, чулки и варежки по несколько пар, с запасом. У нас всегда в доме и во дворе были чистота и порядок, благодаря стараниям бабушки. Маме некогда было следить за этим - она сутками пропадала на работе. Бабушка не уважала тех соседей, у кого в доме было грязно, не убрано. «Нечего ссылаться, что времени на уборку не хватает. Надо пораньше встать да руки приложить »,- говорила она. Даже
когда ей пальцы от постоянной работы скрючило (свело), она все равно находила себе работу: обрывала  с веточек ягоды калины, привезенные мамой из лесу, сушила калину, торн,  смородину, грибы. Она и нас, сестер 
и меня, приучала к порядку и чистоте в доме. « Поел - вымой за собой кружку, блюдо и ложку»,- требовала она. «Видишь грязно в доме - никого не жди, налей воды в ведро и вымой полы. Мусор во дворе - возьми метлу и подмети и в мусорную яму ссыпь. Перегниет - удобрение будет». Заставляла она следить и за чистотой в хлевах у скотины, чтобы с утра у всех в хлевах и    
стойлах было вычищено, а навоз отвезен за конюшню и сложен  в  общую
кучу для перегнивания.
         
            Мы были дружны с бабушкой. Один только раз в жизни я обиделся
на бабушку и глубоко обидел ее. Мне было лет 5 – 6. Из – за  чего у нас произошла  ссора, я  совершенно  не  помню. А  вот  то, что  обозвал  ее
матерным словом «б-ть», помню всю жизнь. И как это у меня вырвалось, я и сам не понял. Ужаснулся от сказанного, но было поздно. Бабушка заплакала:
«Заслужила на старости лет от любимого внучка. Ну, спасибо тебе, внучок».
Меня самого трясло от того, что произошло. Лицо и уши горели огнем. Мне 
Было стыдно – я убежал на улицу. Целый день не появлялся дома. К вечеру
поплелся домой. Иду, думаю, что мама вернулась с работы, и бабушка, наверное, ей уже обо всем рассказала, и сейчас будет жестокая порка. Но я   
уже сам приговорил и приготовил себя к этому. Знал, что виноват и наказание заслужил. Но, как говорят, пронесло. Бабушка ничего не сказала
маме. Я  это  сразу  понял, потому  что  бабушка, как  я  вошел, сказала: «Давай-ка мой руки  и  садись  за  стол - будем ужинать» .  Все сели за стол,
поужинали. Мама падала от усталости после работы и тут же ушла спать.
Сестры, Надя и Галя, собрались и ушли на посиделки. Мы с бабушкой остались вдвоем, стали молча убирать со стола и мыть посуду. «Ну, что, бесстыдник ! Опомнился, как обидел меня? Самому-то, поди, тоже на душе не сладко? Ты уж прости меня, старую, коль обидела тебя »,- сказала она.
И тут я не выдержал – разревелся. Совесть меня замучила. Я бросился к бабушке, уткнулся лицом в подол ее юбки, обнял  ее худенькие колени.
«Бабушка! Прости меня! Я больше никогда не буду тебя обижать! Ты у меня самая родная! Ты у меня самая любимая! »,- говорил я, захлебываясь слезами. Бабушка поглаживала меня по голове, а у самой слезы так и капали
мне на затылок, прожигая его насквозь. Наревевшись и немного успокоившись, я пошел спать, а бабушка опустилась на колени и стала молиться. С тех пор мы больше никогда не ссорились с бабушкой Александрой. Я очень жалел ее. И в те годы, у нее начались нелады с сестрами, особенно с Надей, я вступался за нее. Из – за  чего Надя часто
ругалась с бабушкой, я совершенно не понимал. С раннего моего детства,
насколько помню, Надя всегда  «воевала» с бабушкой.
           Мне ни разу не приходилось быть свидетелем крупных схваток сестер
с бабушкой. Но один раз я оказался участником очень неприятной сцены. Я
спал в передней. Видимо, уложили спать после обеда. Проснулся от какого-то шума. Слез  с  кровати, открыл  дверь  на  кухню. Там  сестра  Галина  с бабушкой вожжами связать руки и ноги Наде. Она, конечно, вырывается,
лягается, орет дурным голосом. Ей-то лет, наверное, 12-13 , а мне года 4 не
более. Бабушка устала неимоверно, удерживая Надины руки, сквозь силы
она попросила: «Колька, возьми-ка кочережку, а то мы с ней не справимся ».
Я кочережку–то  взял и спрашиваю: «А зачем вам кочережка?» - «А ты ее, ****ищу, по ногам, по ногам хлопай!» – «Зачем вы ее бьете, отпустите, ей же больно!»- кричу. Бабушка, совсем обессилев, села на пол. Галина посмотрела на меня с недоумением, почему это я встал на защиту виновницы. И в этот
момент, когда они расслабились, Надя вырвалась и убежала на улицу. Галя
стала кричать, что из-за меня  не смогли связать Надю и не наказали ее, как 
следует. Бабушка  поднялась  с  пола, махнула  рукой  и  ушла  в  чулан. Я 
обиделся, что на меня ни за что накричала Галя, и убежал на улицу, чтобы
найти Надю. Я хотел спросить, в чем она виновата. Надю я не нашел. Позже
только узнал: она съела килограмм конфет-подушечек в шоколаде ( это была
премия маме за ее ударную работу), спрятанных  в кувшине в  снегу, в погребе, к  большому празднику. Праздника не получилось-вышел большой
скандал. Вечером приехала мама и, как всегда, узнав обо всем, отходила поперечником Надю. Та долго выла за галанкой( голландкой ), потом залезла на печку там и заснула. Мне было жалко ее и обидно, что конфет из-за нее   
даже  никто  не  попробовал. Такие  конфеты  - это  же  была  просто удивительная редкость в то время!   
            Я все пытался понять, почему Надя все время конфликтовала с мамой
и бабушкой. Видимо, поскольку она была старшей из нас, детей, мама, уезжая на работу, давала ей много поручений по хозяйству. Надя или  не
успевала их выполнить до приезда мамы, или не справлялась, или не хотела
себя перегружать делами. Не знаю. Кроме того, бабушка  тоже заставляла ее
что-то делать по дому, но она не выполняла ее заданий. Часто Надя блудила:   
выискивала спрятанные конфеты, пряники, комковой сахар, крахмальные
мармеладки, патоку и другие сладости и потихоньку съедала их. Куда только мама не прятала сладости, в солому или сено, в снег, на подловке ( чердаке),
в ларе с мукой, в поленнице дров, в валенках, в подвале и других местах. Она
все равно находила, как собака находит себе пищу, по нюху. И еще ругали ее, 
наверное, за то, что она не хотела учиться в школе. Учеба ей давалась с трудом. Мама и бабушка заставляли ее делать уроки, а она их не слушалась.
Ну, и, конечно, снова  получала за это. Мама хватала полено у печки и начинала охаживать им Надю, а она кричала: «Дайте мне хоть фуфайку одеть, а то мне будет очень больно! Я все равно в школу ходить не буду!»
С великим трудом она все же окончила начальную школу, а Галя окончила
семилетнюю школу в селе Архангельское.
              Ну, а уж когда сестры совсем повзрослели, ссорились с бабушкой из-за того, что стали поздно приходить с посиделок и ночных гуляний с кавалерами. Бабушка не раз выговаривала им, что они неправильно ведут себя. Галя отмалчивалась, а Надя огрызалась на бабушку и устраивала   
скандал. Надя перестала слушаться бабушку, та была вынуждена рассказать
о ее поведении маме. Мама несколько раз сильно избила Надю. И после этого отношения у Нади с бабушкой окончательно разладились. Надя стала  требовать, а Галя ее поддержала, чтобы бабушка ушла жить к кому-то из   
сыновей. Бабушке тяжело было это сделать. Ведь она 25 лет прожила в доме с нашей семьей, и даже 10 последних лет после гибели отца она продолжала жить с нами, хотя у нее живы  были еще четыре сына. И вот теперь, чтобы 
прекратились скандалы с сестрами, она ушла. Вначале она жила в семье сына Андрея, затем – сына Антона. Но душа ее постоянно рвалась, конечно,                домой, к нам. Помню, как я бегал ее навещать, как сопровождал, неся ее
любимую подушку, жить от одного дяди к другому. С подушкой своей и еще
с узелком, в котором были заранее приготовлены одежда, покрывало, венчик, свечи и другие необходимые предметы, если человек умирает, она
никогда не расставалась. Подушка была для нее отдушиной: с ней она делилась самым сокровенным, жаловалась на тяготы своей жизни, изливала
душу, беседуя с ней, как с живым и верным человеком.
           Во время переселения бабушка Александра жила только в семье дяди
Антона. Этот сын больше других любил, уважал и почитал ее, и она это 
чувствовала. Она утратила зрение, почти совсем ослепла, сильно похудела.          
Когда я приходил, она ощупывала мое лицо, стараясь, видно, понять, как я 
Вырос и изменился за эти годы. Сердце мое сжималось от жалости к ней.
Последний год ее жизни я редко виделся с бабушкой, потому что учился в
городской школе в восьмом классе и во вторую смену. На дом ежедневно
по всем предметам задавались объемные задания. Кроме того, все дела по дому и по уходу за скотиной были только на мне, так как мама тяжело
заболела, а сестры жили своими семьями и очень далеко, в другой области.
Я все думал: вот начну после школы работать и заберу бабушку к себе. Но
в августе 1958 года бабушка умерла в возрасте 95 лет. В сельсовете даже не знали точно даты ее рождения и в Свидетельстве о смерти написали, что она 
умерла в возрасте 90 лет. Хоронили ее все бывшие жители Ерзовки, старые и малые, жившие теперь (после переселения)  в поселке имени Ленина. Все
воздали ей почести, провожая в последний путь. Наверное, второй раз в жизни  горько  плакал  я, прощаясь  с  самым  дорогим  и  родным  мне человеком. 
          Когда умер дядя Антон, его похоронили рядом с бабушкой. Потом умерла его жена, тетка Марья, ее тоже схоронили рядом. Поставили широкую ограду и один крест. На нем табличка: «Здесь похоронены Афанасьевы Антон Иванович и Мария Ивановна ». Почему не указано, что 
здесь похоронена  и Афанасьева Александра Максимовна, странно. Видно,
сын дяди Антона, Николай, так захотел. Я все собирался заказать отдельную
табличку для бабушки, но так до сих пор и не сделал этого. Это на моей совести. Если жив еще буду, постараюсь это исправить, чтобы память о
бабушке сохранилась до конца наших дней. Она этого заслужила всей своей
праведной жизнью.
           В моих воспоминаниях о детстве вдруг всплыли два человека - Кузьма
Степанович и Лидия Романовна. Для всех нас, сельчан, они казались очень
странными людьми. Когда они появились, трудно сказать. Говорили, что в первый год начала войны. Они, видимо, были иностранцы. Русским языком владели, но говорили с сильным акцентом, искажая смысл слов, особенно
Лидия Романовна. Ее в селе все звали Германкой Эльзой, в том смысле, что
Сама она родом из Германии, да и Кузьма Степанович, вроде бы, был оттуда
же. Поговаривали, что вовсе они никакие ни Кузьма и ни Лидия. Скорее всего
имена у них вымышленные.
            Они о себе ничего не рассказывали. Вернее, говорили, что они русские
по  происхождению  и  с  приходом  в  Германии  к  власти  гитлеровских нацистов, когда начались аресты, они тайно бежали в СССР. Они, вообще,
никогда ни с кем не делились воспоминаниями о своей прошлой жизни. Они
обычно уходили в сторону от таких разговоров. Вначале сельчане пытались
что-то от них узнать, а потом прекратили еще и потому, что председатель
сельсовета пригрозил им: «Дождетесь вы со своими расспросами, отправят   вас на Колыму, тогда все сразу и узнаете». Все и замолчали. Кто-то в селе
говорил, что они военнопленные. Но какие же они пленные, если они жили в селе свободно, без надзора, а пленные все жили в лагерях. Всего скорее, правы были те, кто шепотом передавали друг другу, что они оба немцы, но работали долгие годы на нашу разведку. Их сеть нацисты раскрыли, но самих их наши агенты вовремя успели переправить в СССР.                Кузьма Степанович жил в пустом доме в Курмышке, а Лидия Романовна у  нас, в Конце, с одинокой старухой Матвеевной. Оба они, по всей видимости, были люди важные, предоставлявшие в свое время, ценные сведения нашей разведке. И, поскольку они были возраста преклонного, их отправили в глубокий тыл, в наше село, на заслуженный отдых. Им платили пенсию, а в селе пенсию платили только тем, у кого были погибшие на войне. Конечно, пенсии были небольшие. Сами они жили впроголодь, но выписывали газеты, интересовались, что происходит в мире. Мама жалела их, часто зазывала к нам и кормила. Кузьма  Степанович обычно, говорил, уходя и благодаря: «Ну, Андревна, я теперь на целую неделю твоего хлеба, твоих наваристых щей, жареной картошки и ароматных пирогов на целую неделю наелся». Одевались они так, как никто в селе не одевался. Кузьма Степанович ходил в каких-то серо-желтых галифе. Летом все прогуливался по речному бугру или бродил возле колок, засучив свои вечные галифе, и без рубашки. У нас так ходить (да тем более пожилому человеку) не было принято и считалось неприличным. Осенью и зимой он носил то ли пальто, то ли утепленный плащ с капюшоном тоже такого цвета, как галифе и длинные сапоги, отороченные рыжим мехом. А Лидия Романовна одевалась изысканно и совершенно невероятно для наших баб. Платья носила черного цвета, или кружевные, или шелковые. Наши женщины носили косынки, платки, шали, полушалки, а она  – какие-то странные чепцы, шляпки. Зимой она ходила в рыжей шубейке и унтах. Правда, она все свои красивые вещи постепенно променяла женщинам на продукты и самогон. Оказалось, что она курит и пьет. Это в селе считалось позором. Курила она махорку, свертывая из газет очень длинные цигарки-козьи ножки. Пропила и все свои украшения: серьги, бусы, кольца, браслеты и цепочки. Нанялась даже пасти коз из соседних дворов. Голос у нее стал хриплый, зычный  и  грубый. Откуда-то достала кнут и с помощью его погоняла коз, сильно матерясь при этом. Ходила  она уже с трудом: у нее сильно отекли ноги. И недолго она пропасла коз. Вскоре она заболела и умерла. Умирала очень тяжело. Ее, видно, мучили боли: криком кричала день и ночь в течение нескольких недель. Даже на улице были слышны ее крики. Мы, ребятишки, подбегали днем к окну и видели: она каталась по полу, волосы  у нее на голове были длинные и густые, она раньше их аккуратно укладывала, а теперь они были распущены, все смешались и торчали дыбом, как на страшном суде. Такую мы ее боялись. Хоронил ее колхоз по указанию сельсовета. Гроб был не из досок, а из лубка (коры) какого-то большого дерева. Колхозный конюх с кем-то из мужиков положили ее мертвое тело в этот гроб, накрыли дерюгой и крышкой лубка,а потом отвезли на мазарки ( кладбище ) в конце села и схоронили ее в заранее выкопанной могиле. Даже крест не поставили. Говорили, что она католичка, поэтому православный крест нельзя было ставить. Не знаю, так ли это. Проводили ее в последний путь только мы, соседские мальчишки и девчонки да конюх. Жалко было ее. Поминок никаких не было.                По истечении времени, вот думаю, как же так неблагодарно власти    отнеслись к ее похоронам, если она была разведчицей. А может, и не была. Но все равно, если она была немецкой коммунисткой, даже если и не была, она ведь прежде всего женщина, разве нельзя было схоронить ее пристойно. У нее, возможно, дети и родственники были. Можно же было пригласить их на похороны. А может, они бы сами пожелали ее прах перевести на родину. Нет, не по – человечески с ней поступили. А Кузьма Степанович перед переселением вдруг пропал. Куда он подевался, на селе не знали. Говорили, что он собирался переехать в город. Но так ли это, никто не знал и не пытался узнать. Все были в сильном расстройстве, так как всем скоро предстояло переселение, а как это будет, не знали, но все чувствовали, что надвигается большая беда. Так оно и вышло. Больше никто и никогда не вспоминал ни о Кузьме Степановиче, ни о Лидии Романовне. А вот в детскую память они врезались сильно. И она, память, заставила меня рассказать о них. Они заслужили, чтобы кто-то да их вспомнил и поведал другим, чтобы не исчезли они бесследно из памяти людской навсегда. Ведь они никому в селе не нанесли никакого вреда, ни с кем не ругались, никого не обидели. Жили тихо и мирно. Вечная и добрая им память.                В связи с этим вспомнил о военнопленных зоны, что  находилась в нашем Чердаклинском районе,в совхозе имени Сакко и Ванцетти. Здесь            
 действительно была зона для военнопленных, в основном немцев. Совхозу были присвоены имена  американских рабочих-революционеров, итальян - цев по национальности, Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти,  которых  власти  США ( штат Массачусетс ) ложно обвинили в убийстве кассира и  охранника одной из фабрик и краже у них 16 000 тысяч долларов, которые
они везли для выдачи зарплаты рабочим. Их арестовали в апреле 1920 года,
а казнили на электрическом стуле  в августе 1927 года. Так воротилы капитала расправились с активистами рабочего движения.
           Так вот, зона лагеря этого совхоза была обнесена колючей проволокой,
охрана стояла на вышках и на воротах, по периметру прицепленные к проволоке бегали сторожевые собаки-овчарки. Я это все видел своими глазами, когда ездил на поезде в подростковом возрасте в Чердаклы, и   
поезд даже делал остановку на станции прямо напротив лагеря. Из зоны,
видимо, некоторым военнопленным немцам разрешали выходить и выезжать на несколько часов, строго устанавливая время их возвращения.
Почему их отпускали, не знаю. Возможно, за хорошую работу и примерное поведение поощряли. Или выпускали тех, кто мог приносить доход начальству. Так, помню, немец Карлуша (наверное, Карл), шофер, привозил
в наше село на целый день зубного врача с бормашиной. Она представляла собой просто стержень, по нему протянута тонкая шелковая веревочка вниз,
а внизу педаль. Врач нажимал на педаль и сверлил дупла зубов, ставил пломбы. Больные зубы удалял какими-то цепкими щипчиками. За работу
ему платили и деньгами, и продуктами-яйцами, рыбой, маслом, мясом, салом, кто чем мог. Сам Карлушка добрый был мужик, играл с нами, детьми,
показывал разные фокусы. Мы всегда с радостью ждали его приезда из зоны. Он рассказывал, что у него у самого в Германии остались жена и двое
детей, но живы они или нет, он не знает. 
           В 1959 году лагерь закрыли, а пленных немцев репатриировали по
договору, подписанному Никитой Хрущевым. Может, и нашел Карлушка 
своих детей и жену. Очень хотелось, чтоб ему повезло.
            Думаю, что не все немцы были жестокие. И даже те, кто воевал. Может, в первые месяцы горячая кровь одурманила некоторым юнцам молодые головы,  и они посчитали себя хозяевами мира, которые должны
властвовать над другими народами. Но скоро они поняли, как ошиблись и 
в какую бездну вверг их бесноватый фюрер-Адольф Гитлер. Большинство 
немцев, мне кажется, в ходе войны уже воевали по инерции, по приказу,
из-за страха быть расстрелянными своими, совсем утратив веру в победу.
            Вот и все, что я запомнил о военнопленных из лагеря зоны совхоза.
            28 лет я прожил, ощущая постоянную заботу со стороны мамы. Я уже
говорил, что она прожила нелегкую жизнь. Родилась в многодетной семье
Фроловых. Мой  дед  Андрей  Федорович  и  моя  бабушка  Анастасия Леонтьевна (по линии мамы) растили и воспитывали шестерых детей: мою
мать Пелагею, ее братьев и сестер – Сергея и Василия, Любовь, Аграфену и
Нину. Мама была самой старшей из детей, поэтому  она и являлась главной
опорой родителей. Все заботы по дому, по хозяйству в целом лежали на  ее
плечах наравне с родителями. Кроме того, ей пришлось перенянчить  всех
братьев и сестер. С детства  ее характер закалился в семейных сложностях и
трудностях. Не знаю, на сколько это правда, но при  жизни мамы никому  из
нас не приходило в голову, что ее отец и наш дед Андрей – цыган. Услышал об этом  я от сестры Галины, когда завели разговор о покойной маме. Я спросил, почему мама и ее сестра Люба, да и сама Галя – черноволосые, а все остальные, в  том  числе  и  мы  с  Надей – белобрысые. Вот  тут  она  и заявила, что у нас цыганские корни. Рассказала, что дед Андрей со своим
табором, когда остановились в Ерзовке, влюбился  в статную  и работящую
черноокую красавицу Анастасию, то есть нашу бабушку. И до того она его сердце тронула, что он покинул табор, женился на ней и осел в селе.
           Бабушка Настя тоже была черноволосая и похожа чем- то на цыганку.
Жили они дружно. Дед Андрей был мастер на все руки: хоть косить, хоть
пахать, хоть коня подковать. Он недолго  пробыл в зятьях. Построил свой дом, завел обширное  хозяйство. Семья с каждым годом увеличивалась. От 
большой любви родились шесть прекрасных детей. Жили в достатке. Всеми
домашними делами и уходом за птицами (гусями, утками и курами), овцами свиньями и коровой руководила бабушка Настя, а всем остальным дедушка
Андрей. Посевная, сенокос, уборка хлебов, заготовка дров, приобретение 
инвентаря; ремонт дома; постройка подсобных помещений, сеней, сараев,
конюшни, бани,  а также изготовление лодок, телег, саней, дровней , плугов,
борон, кос, граблей, цепов ;  уход за лошадьми ( держали две лошади )- это
все  было  на  его  плечах. Конечно, дети,  подрастая, становились  его помощниками. Мама была у него любимая дочь и главная помощница во всех делах. Она в семье была основной тягловой силой, выполняла все   
тяжелые физические крестьянские работы , будто  она была не девчонка
( затем девушка ) , а самый настоящий крепкий и выносливый деревенский
парень. Она была незаменимым работником в семье. Мама умела делать все, что умел делать хороший крестьянин в своем хозяйстве, чему и  научил ее отец. Она косила траву, метала стога и ометы; сеяла, ходила за плугом,
управляя лошадью, сама запрягала и распрягала лошадей , возила на них
дрова  и  сено, могла  скакать , если  это  было  нужно, верхом. Она  жала серпом, молотила снопы цепом, ездила  молоть зерно на мельницу, таская
на себе  неприподъемные  мешки, копала лопатой овощи на огороде, рубила
и пилила деревья  на домашние постройки и на дрова, ремонтировала с отцом вместе телеги, дровни, сани, чинила хомуты, изготавливала оглобли
и дуги. Помогала отцу ковать плуги, бороны, подковывать и расковывать
лошадей, выполняла и плотницкие работы. Топором владела, как не каждый
парень на селе.
            Все ее детство, подростковый период,  юность и все последующие годы прошли в непосильном  труде. Но она никогда не жаловалась, что ей
трудно. Она считала, что так и должно быть в семье, где каждый должен 
помогать своим родителям и уметь делать все по хозяйству. Все это она
и переняла от своего отца. А от матери ( бабушки Насти ) она тоже многому научилась. Могла заменить любую знатную сельскую повариху: щи у нее всегда наваристые, суп- с приправами, рассольник- с кислинкой, каши-
рассыпчатые, тыква пареная – медовая – и все невероятно неповторимо и вкусно. А уж пироги печь - ей не было на селе равных! Воздушные, мягкие,
во рту тают. Все соседи приходили угощаться, когда узнавали, что мама печет пироги с калиной или сагой или рыбник. По запаху дыма из печной трубы узнавали – вот ведь какое дело. Сагу она делала сама: сырой картофель натирала в большое блюдо, отжимала крахмал, потом  на сковороде пекла из него блины,  резала их  кухонными ножницами на мелкие квадратики, затем распаривала в сливочном масле, а в пироги добавляла крошеные яйца и лук. Она обстирывала и обмывала всю семью. Вначале овладела шитьем с помощью простой иглы, а позже и швейной машинки. Научилась прясть, ткать, вязать чулки, носки, варежки. Только валенки не умела валять да горшки лепить, а все остальное могла. И причем – лучше других. Братья и сестры любили и уважали ее, гордились ею и все слушались ее. Для них она была непререкаемый авторитет на протяжении всей жизни: у нее многому  учились, старались  подражать  ей, перенимая  лучшие  деловые  качества.    
          В 1921 – 1922 годах в Поволжье разразился голод. В Симбирской губернии он проявился особенно сильно. Продотрядовцы, по словам мамы, выгребли у каждой семьи даже посевное зерно. Чтобы спасти семью от гибели, дед Андрей с мамой поехали  на заработки в Сибирь. Нанялись к крепкому хозяину. Выполняли все виды сельхозработ, ни в чем не отказывали хозяину с хозяйкой. После завершения уборочной страды хозяин щедро расплатился с ними зерном и даже подвез около десяти мешков  с зерном до ближайшей узкоколейки. Поблагодарили они его, погрузили все на платформу «товарняка», что тянул небольшой паровозик «Кукушка», и поехали домой, радуясь скорой встрече с родными. Но возвращение домой оказалось слишком длинным. В дороге дед Андрей сильно простудился, заразился  тифом. Мама  ухаживала  за  ним  и  тоже  заболела. Их  сняли  с платформы на какой-то станции и поместили в полевом лазарете. А мешки с заработанным зерном ушлые люди быстро разворовали.
           Дед Андрей умер, не приходя в себя. Молодой организм мамы выдержал болезнь. Она, как говорила, все-таки оклемалась. Пыталась узнать, где отец. Сказали, что похоронили в общей могиле с другими умершими.
           С большим трудом она, девчушка в 14-15 лет, добралась  домой и рассказала обо всем, что случилось в дороге. Вся семья горевала, потеряв отца и мужа-кормильца.
           Теперь мама стала главой в доме. Все проблемы семьи она решала сама, опираясь на поддержку братьев и сестер. Все трудности пережили вместе, все выдержали. Быстро все повзрослели и друг за другом завели свои новые семьи. Мама в 1927 году вышла замуж за отца, дядя Сергей женился на тетке Анне, дядя Вася-на тете Дуне, няня Люба вышла замуж за
Бритовского  Александра, крестная Аграфена-за Никитина Павла, няня Нина-за Желтова Николая.
           Мама с отцом, как и все, сначала работали в рыболовецком колхозе
имени Ленина. За ударный  труд  в колхозе она была награждена  швейной
ножной машинкой «Зингер». Это для того времени было очень высокой наградой. На этой машинке было можно шить все: юбки, кофты, платья, штаны, пальто, полушубки, шубы и тулупы. Мама и шила, что могла. 
            Перед войной отец вышел из колхоза и стал работать лесником. Мама
ни в чем не уступала отцу по работе. Вместе с ним трудилась и занималась уходом за скотиной, всеми домашними делами и, конечно, воспитанием детей. Она  никогда  не  баловала  нас, не  целовала, мы  не  чувствовали проявления  с  ее  стороны ни ласки, ни нежности. Воспитанная в жестких и суровых условиях, она ту же жесткость требований предъявляла и нам.
          Все годы войны мама работала на лесозаготовках, выполняя непомерно тяжелую мужскую работу. За самоотверженный труд в тылу по обеспечению
страны  и  фронта  всем  необходимым  для  разгрома  врага  она  была награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг».
           В крепких руках содержала она и все свое хозяйство: лошадь, корову, теленка, двух  свиней, пять-семь  овец, гусей  и  кур. Для  всех  корм заготавливала сама. По  двадцать возов сена накашивала и вывозила с лесных делянок домой, где за двором метала в стога, обеспечивая  скотину кормом на всю зиму.
           Все тяжелейшее военное лихолетье мама вынесла на своих плечах, заботясь о бабушке Александре, о сестрах, Наде и Гале, и обо мне. Получив  в январе 1942 года извещение о том, что отец пропал без вести, она поняла, что надеяться теперь больше не на кого. Так оно и было. Война окончилась, но мало кто из сельских мужиков вернулся живым и здоровым домой. Почти каждый дом лишился двух-трех кормильцев, которые сложили свои головы  даже неизвестно где. Поэтому-то в день окончания войны, в день Победы, в селе стон стоял от рыданий и слез, так как каждая семья оплакивала своих отцов  и  мужей, сыновей  и  братьев, не  вернувшихся  с  полей  сражений.
Горькие слезы по утрате ближних слились в этот день со слезами победной
радости окончившейся войны. Но беды с концом войны не спешили покидать нашу семью.
        Мне через три месяца должно  было исполниться 7 лет. И в этом возрасте
я очень хорошо запомнил на всю жизнь день 25 июня 1948 года. День был жаркий, солнечный, душный. Мы с друзьями играли на улице. К обеду все разбежались по домам. Вхожу  на кухню: слышу рыдания мамы. Открываю 
дверь в переднюю: мама лежит под кроватью и не просто рыдает, а воет взахлеб. У кровати стоят бабушка Александра с сестрой Галей и тоже плачут.
Спрашиваю, почему все плачут. Бабушка объясняет. Оказывается, маму и еще женщин  десять  к 10 утра вызвали в сельсовет. Приехал из Чердаклов
прокурор  Сметанкин. Не помню: то ли это настоящая была у него фамилия,
то ли это такое прозвище к нему приклеилось, так как он очень любил деревенскую сметану и часто ездил по селам, где его и угощали ею, чтобы угодить ему. Все так и было. Все боялись его приезда в село, как огня. Обычно он ездил в сопровождении милиционера. Так вот, а на этот раз он приехал с двумя милиционерами. Эти двое служителей порядка всех женщин, а в их числе и маму, арестовали и посадили в каменный холодный
амбар под замок. Продержали их часа 4 в амбаре, а затем отпустили на час домой, предупредив, чтобы подавали заявления о вступлении в колхоз и
сдали туда же лошадей и быков и весь их инвентарь и сбрую.  И еще напомнили, если через час не будет заявлений, всех увезут в Чердаклы, отдадут под суд и отправят, как раскулаченных, на 25 лет в лагеря. Все женщины были единоличницами, работали в разных местах по найму. Мама,   например, трудилась разнорабочей в лесхозе. Ну, и, конечно, перепуганные
женщины все написали свои заявления. За маму, поскольку она была малограмотная самоучка (в школе не училась ни одного дня), заявление
написала сестра Галя. Она у нас была самой грамотной: закончила 7-летнюю
школу в селе Архангельском, и мама отправила ее в Ивановку, где она в бухгалтерии лесничества проходила курсы обучения профессии счетовода
и бухгалтера. Мама подписала заявление и отнесла в Правление колхоза.
Вместе с заявлением она тут же сдала в колхоз нашу любимую Гнедуху,
отведя ее на колхозную  калду. У нас хоть лошадь была, а другим женщинам
вообще некого и нечего было сдавать в колхоз. Их просто одним махом
сделали колхозницами-вот и все и обложили дополнительным налогом.
         После обеда прокурора  Сметанкина  с милиционерами отправили обратно в Чердаклы. Миша Семенов запряг в тарантас  нашу Гнедуху и повез
со свистом этих подлецов, учинивших полный произвол над беззащитными               
 женщинами. Гнедуха была ухоженная, сильная, выносливая и  лошадь. Всю дорогу, а это километров  25 , Семенов нахлестывал лошадь, чтобы она бежала прытко и резво. Быстро он вернулся и назад. Мишка ее просто загнал, запалил. Распряг Гнедуху и напоил ее, взмыленную от бешеной скачки, холодной водой. А этого ни в коем случае делать было нельзя. К утру               
 Гнедуха тихо скончалась от крупозного воспаления легких (это потом установили), никто даже не видел, как это произошло. Узнав о гибели нашей лошади, мы всей семьей ходили прощаться с ней. Гнедуха  ведь была, как и               
 корова Лысенка, основной кормилицей семьи. До того было жалко ее и обидно, что Мишка Семенов загнал ее и сгубил. А еще закипала внутри груди
 обида от несправедливости царящих порядков власти и появилось отвращение к ненавистному самоуправцу прокурору Сметанкину и ему подобным  служакам. На  всю  жизнь  возненавидел  я  после  всего  этого
представителей «правосудия», никогда не верил, не верю и  не доверяю до
сих пор, так как в моей жизни было немало случаев, подтвердивших  их
лживость и продажность. Соблюдения законности в нашей стране нет: в суде
выигрывает тот, кто больше даст взятку. Еще в древней Руси в народе
говорили: «Закон, что дышло, куда судья повернул, так и вышло». Так оно и есть на самом деле.
          Ненавистный Сметанкин часто приезжал к нам в Ерзовку. Был он высокий, тучный, располневший куда-некуда, ходил, словно беременная женщина, с огромным брюхом, еле передвигая ноги от тяжести своего тела.
Зад был настолько широк, что он едва умещал его в тарантасе. Когда он садился в тарантас, то сзади его подсаживали (подталкивали) мужика два
и с другой стороны  еще двое мужиков  за руки старались втянуть его в тарантас. Смотреть эту картину было очень смешно. А еще он любил купаться
в нашей речке Дьямке. Тоже было зрелище презабавное. Подвозили его на
тарантасе, с трудом раздевали до подчтанников, а затем спускали с бугра к воде. Сначала  образовывали  живую  цепь  из  мужиков, которые придерживали его, пока он съезжал на своей широкой заднице к воде. А после купания опять же цепью поднимали его из-под берега на бугор : одни тянули его за руки сверху, другие подталкивали под зад снизу. В общем, в целом  он  представлял  собой  откормленную  на  убой  свинью, вернее, породистого кабана-хряка. Таким он и запомнился всем моим сельчанам. Всю жизнь его все ненавидели, презирали и проклинали за его подлые дела.
         После всех неприятностей и переживаний, связанных с насильственным
вступлением  в  колхоз, кто-то  посоветовал  маме  написать  жалобу на Сметанкина  в  областную  прокуратуру  о  неправильном  обложении дополнительным налогом и изъятии лошади. Ее снова вызывали в сельсовет,
 который теперь находился в селе Архангельском, и дважды в прокуратуру
 Чердаклов. Официальный ответ ей дал прокурор Алексеенко такой: «Согласно справке Ерзовского сельсовета Вы вступили в колхоз им. Ленина и лошадь сдали в колхоз сами (27 июля 1948 г.)». Вот так: оказывается, все  было  сделано  добровольно  и  никакого  насилия  и  угроз  не  было.
В прокуратуре маме посоветовали больше не поднимать нигде данного
вопроса: «Вам что, детей своих не жалко? В Магадан хотите? Смотрите: дожалуетесь, как раз там и окажетесь. Езжайте домой и трудитесь на благо страны». Она и трудилась… Трудилась неустанно все годы в колхозе за палочки( трудодни).Пекла хлеб ( с десяток караваев ) с полуночи ежедневно
во время сенокоса и в уборочную страду, а утром выезжала вместе со всеми
на сельхозработы в поле или степь, иногда работала и поварихой в бригадах.
Это скольких же людей надо было накормить, напоить, всем угодить! Никого
она не выделяла и  не обделяла. Ко всем относилась одинаково: сама недоест, а всех накормит. Поэтому все в колхозе любили и уважали ее за прямоту, честность и справедливость. Она всегда помогала слабым и обиженным, резко и горячо вступалась за тех, кого унижали и оскорбляли.
И не раз сама страдала из-за этого, но все равно продолжала оставаться борцом за правду. Несомненно, эти качества мамы вместе с генами
передались и нам, ее детям.