Это было во время войны. На большом покатом камне, напоминающем перевернутый вверх дном ящик, возле железнодорожного полотна, у входа на территорию фабрики «Пролетарка», был небольшой базарчик. Здесь торговали немудреной снедью: ягодами, грибами, жареными подсолнухами, картофельными пирожками, гороховыми блинами, пучками ярко-оранжевой моркови, мелкими зелёными огурчиками, жёлтой репой... Торговки были из близлежащих деревень, а также из коммуналок, в которых жили рабочие фабрики.
Базарчик начинал свою работу с шести часов утра, когда на фабрику торопились утренняя смена. По фабричному гудку спешили в свои цеха рабочие и работницы, останавливаясь на минутку возле камня, чтобы купить стакан семечек, бумажный кулёчек кислой красной смородины или картофельный пирожок. Среди торгующих было немало детей, среди которых неоднократно бывала и я.
Обычно я приносила на камень голубику, собранную мною накануне в болотистом лесу, находящемся в восьми километрах от деревни Жёлтиково, где мы в ту пору жили. Сбор ягод был нелёгким трудом. И не только потому, что в лесочке было много болот и водились гадюки, а ещё и потому, что был этот лес недалеко от города, откуда толпами ходили горожане, чтоб возыметь скудное подспорье к своим тремстам граммам хлеба, выдаваемого в то время по карточкам.
Бывало, раз десять обойдёшь и оглядишь куст, чтобы найти хотя бы две или три ягодки голубики. Но счастье, как говорится, иногда улыбалось и мне. После восьми-семичасового хождения по лесу я набирала небольшой бидончик ягод, не смея съесть хотя бы несколько из них. Ягоды нужны были для другого: их можно было продать, а на вырученные деньги купить солдатский котелок картошки, чтобы накормить сестру и больную мать.
Как всегда, в целом бидончике умещалось шесть стаканов голубики. Я продавала её по пяти рублей за стакан и набирала тридцать рублей, то есть ровно столько, сколько стоит котелок картошки.
Вместе со мной торговали девочки моего возраста, приносившие на продажу пышные, янтарно-жёлтые гороховые блины. Блины были разные; те, что побольше, стоили десять, а те, что поменьше, пять рублей. Эти гороховые блины всегда привлекали мое внимание. Я с завистью смотрела на людей, покупающих их. Эти блины просто сводили меня с ума. Даже не пробуя, я ощущала во рту их вкус, наслаждаясь запахом, исходившим из корзин, в которых они лежали, завёрнутые в чистые тряпицы. Мне казалось, что если бы я имела возможность купить хоть один маленький блин, то я не съела бы его сразу, а, откусывая небольшими кусочками, долго держала бы их во рту, наслаждаясь их вкусом и запахом, закрыв глаза от удовольствия. Но... дома нужна была картошка, и я не могла позволить себе осуществить эту, казалось бы, такую простую мечту.
Тем не менее однажды я не сдержалась. Продав ягоды и выбрав самую засаленную и затёртую пятирублевку, я купила гороховый блин, не думая нисколько о том, что ожидает меня дома.
Был этот блин мягкий, теплый и такой пахучий, что у меня закружилась голова от предвкушения счастья. Я отошла подальше от камня и, прислонившись спиной к невысокой сосне, откусила кусок... Дальше я уже ничего не помню... Блин исчез из моих рук с молниеносной быстротой. И мне показалось, что я даже не распробовала его. Для того, чтобы убедиться, что блин действительно существовал, я поднесла свои ладони к лицу, лизнула, затем понюхала их; руки пахли горохом... После этого настало время отрезвления... Я с ужасом подумала о том, с какими глазами я возвращусь домой, что скажу матери. В голове мелькнула мысль — солгать: сказать, что рассыпала ягоды, что кто-то взял стакан и не заплатил за него. Но это длилось какую-то минуту. У нас в семье всегда говорили правду, какая бы плохая она ни была, а значит соврать — это пригвоздить себя к столбу позора. Оставалось одно — сказать правду. Зажав в руке вырученные за ягоды двадцать пять рублей, я побрела через рощу к дому. И чем ближе становилось расстояние до дома, тем более замедлялись мои шаги. Побродив с час на огороде, возле реки, я поднялась по тропинке на косогор и здесь увидела мать. Она с беспокойством смотрела на дорогу, ведущую в город: по этой дороге должна была возвратиться я. Не помня себя от стыда и горя, я с громким плачем бросилась наверх, к матери, беспрестанно повторяя:
— Прости меня, мамочка, прости!
— Да что с тобой, дочка? —испугалась мать. — Что с тобой?
— Я купила и съела гороховый блин! — почти выкрикнула я на одном выдохе, захлёбываясь в плаче.
— И тебе стало плохо, дочка, плохо, скажи! — с испугом вопрошала мать, обхватив меня своими нежными, ласковыми руками.
— Нет, не плохо, —ответила я. — Но теперь мы не купим картошки: ведь я истратила целых пять рублей!
Мать сразу всё поняла и, прижав меня к себе и гладя по голове, стала успокаивать:
— Не плачь! Пойдём домой! Главное, чтоб ты была здорова!
Дома меня встретили серьёзные глаза младшей сестры.
— Мама, скоро картошку есть будем? — спросила она.
— Скоро, доченька, скоро! Потерпи немного!
От этих слов мне захотелось зарыдать в голос. Но мать, поняв мое состояние, сказала:
— Сходи, дочка, за водой на ключ. Скоро обедать будем!
Я схватила ведёрко и, не скрывая слез, выскочила на улицу и побежала к ключу.
Когда я возвратилась домой, то увидела, как мать чистила свежую картошку, а сестра, помогая ей, мыла ее в цветастом блюде. На мой недоумённый вопрос мать ответила:
— Маньке Фадеевой про тебя рассказала. Так она не только целый котелок картошки положила, но дала еще вот эти три большие впридачу:
— Ешьте, говорит, —на здоровье!
На этот раз я заревела во весь голос — уже от радости и от сознания того, что гороховый блин был мне прощён, причем окончательно и бесповоротно.