Всё стихло, и лишь сочинитель повис над бумагой громадною мордой, и уши приспущены траурно, с носа вот-вот упадет на поверхность неполная рифма, всё тихо.
Тягуче в нем стих поднимается снизу, порвав диафрагму, еще не шевелятся губы, глаза не моргают, и волосы дыбом еще не встают на макущке соседа.
А сердце поэта стучит, замирая, чекистом, и строчка ползет в пищеводе, колотит в трахею, и девственно-томна бумага, но это недолго.
Вот дрогнули желтые скулы и парусом вздыбились ноздри, и щелкнули уши по черепу, дернулись губы, прорвались и хлынули строчка за строчкой стихи на папирус и льются.
Уже затопили соседа, соседей, соседство, а рифма ползет и ползет из отверзтого зева, змеей извиваясь, - и нечем обрезать.
Ужо стихотворец гранитный, осев, зашатался – и навзничь, пучина хорея, анапеста, дактиля, ямба мгновенно сомкнулась.
Где сидел сочинитель, там стиховное плещется море, из моря ж, врагов устрашая, торчит перископ, а оттуда, пенясь, изливается строчка.