Божия коровка и морковные зёрна
"Если человек не знает, куда он плывет,
для него нет благоприятных ветров".
Сенека
Он уже представлял себе подобный оборот жизни, словно мог мистическим образом предвидеть его. Неужели почти каждый когда-либо думал об этом? Однако фантазии несколько отличались от реальности – они были торжественными, рафинированными и облицованными белым кафелем. Там тоже было очень страшно, и тот страх блестел хирургической нержавейкой. Но сегодняшний ужас бесконечно превосходил придуманный. Страх провонялся плесенью и говном. Страх перед неминуемым парализовал полностью, а неминуемое было абсолютно немыслимым, чтобы свершиться. Просто надо смириться с наихудшим, осознать самое скверное, что может, в принципе, произойти. Тогда страху можно дать имя и, может быть, укротить его.
Это воображение ещё могло допустить в общих чертах сам процесс. И тогда он видел себя сидящем в красивом медицинском кресле. Над зафиксированной рукой проводили что-то вроде срывания ногтя или, даже, ампутации пальца. А он терпел, собрав в кулак всю свою волю, но отвернувшись в сторону. Да, рука всегда была левой, а двухдневная щетина подчеркивала мужественность лица мученика.
Чудны дела Твои, Боже... Я никогда не боялся своей смерти, почти смирился с тем, что Земля, Солнце, Млечный Путь не вечны. Но и вся Вселенная обречена исчезнуть бесследно. Само время умрёт, прихватив в бездонный омут Ничто даже прошлое. Откуда, куда и зачем этот путь, породивший миры и меня? Взгляд невыносим для смертного, плечи густо обгажены ангелами, натруженные руки пульсируют венами. Изреки слово, которое излечит мою пустоту. Но слово застряло в Твоих устах, как набухший сосок девы, не желая выходить наружу.
Палачи совершенно не беспокоились об удобстве истязаемого. В этом они были обычными и от других палачей не отличались. Представьте, что вам сдирают кожу, а крик не производится ошпаренной кипящим маслом глоткой. Странно, но человек может это вынести. Вернее, ему чаще некуда деться, чтобы прекратить страдания, если только великодушная смерть не сжалиться. Или кто-то выбирает боль сам? Легенды о христианских страстотерпцах только легенды? Наверное, есть путы не слабее стальных наручников и нейлонового шнура. Вот и он скован невидимыми, нерушимыми цепями, которые не позволят избежать боли. «Ешь, ешь яблочко наливное» - шепчет или шипит на ухо змея. Надо оглохнуть, онеметь - всего-то.
Начало было вульгарным и в чём-то даже обнадёживающим. Палачи тупо лупили кулаками и носками ботинок. Чувствовалось, что порученная работа им нравилась. В этом отношении, их можно было бы назвать людьми счастливыми, ибо не каждый удовлетворён родом своих занятий. В горячке он почти не чувствовал боли. Лишь иногда прорывались мощные нервные импульсы, как ослепляющие вспышки света. Когда сатрапы устали боксировать и присели отдышаться, он подсчитал потери: пара-тройка выбитых зубов, рассеченная губа. Это легко терпеть. Но вот внутри всё могло быть очень серьёзно. Острая боль в груди не позволяла нормально дышать. И тут почему-то вспомнилось странное: солнечный день и пение птиц. Золотая иволга звонко заливается в высоких кронах. Славка-черноголовка не хуже соловья выводит трели в зарослях черёмухи. Тонкие пальчики с облезлым перламутровым лаком на ноготках проводят в рыхлом чернозёме бороздки. Родной и знакомый голос, что-то объясняет. Учит?
Изверги отдохнули и приступили к более изощрённым пыткам, и только теперь стали звучать вопросы, ответы на которые могли бы, ну хотя бы теоретически, остановить боль. Срывание ногтя оказалось не столь аристократической процедурой, как это воображалось. Слишком уж грубо и вульгарно, как член насильника в невинную деву, под ноготь большого пальца руки вонзились ножницы, разрезали его пополам, как бумагу, и вырвали поочередно обе половинки из кровоточащей плоти. Но рука, надо признать, была левой. От неожиданности он закричал, вернее, завизжал и заскулил, забился всем туго связанным телом, сжимая ягодицы и мотая головой. Это не было похоже на геройские стоны. Если в начале страх перед палачами заставлял заискивающе молчать, лелеял глупую надежду покорностью добиться снисхождения, то теперь грудь наполнила ярость, удесятеренная невозможностью высвободиться и тут же убить своих мучителей. Он выл как зверь и осыпал палачей грязными ругательствами. В основном просто выл, как раненная собака, так как боль не давала думать и находить нужные слова. Ногтей лишились все пальцы, кроме мизинца. Видимо, дознавателям наскучила эта операция, и они решили заняться чем-то более интересным. Окурки сигарет зашипели в источающих кровь ранах. Молоток расплющил поверивший в своё везение мизинец. Плоть было очень жалко, хотя она и приносила столько хлопот.
В конце концов, Бог никого не искушает сверх меры. Значит мера достигнута? Надо просто ответить на дурацкие вопросы, а что будет потом – это можно потом и обдумать, когда станет не так больно, когда для мыслей найдётся место в голове. Разве химера о долге и предательстве стоит этих мук? Пусть осуждающий сам попробует раздробить себе в лепёшку пальцы!.. Ах, да, осуждает он сам, и он уже испробовал это. Что ж это за хрень такая? И почему она сильнее этих страданий? Почему немыслимо прекратить боль и обречь на неё другого? Почему-то он вспомнил маму. Представил, что она наблюдает, как терзают плоть её кровинушки. Слёзы жалости к ней хлынули, смешавшись с почти иссякшими слезами и соплями боли.
Палачи хотя и любили своё ремесло всей душой, достигли в нём определенного мастерства, но творческая искра и фантазия у них полностью отсутствовала. Один из них вытащил из пыльного мешка банальный и предсказуемый утюг. Шнура не хватало до розетки, поэтому самый невоспитанный громила нервничал и матерился. Пока оба искали удлинитель, человек отдыхал, тело его колотилось крупной дрожью, и холодный пот выступал, как из губки. В ушах звенело, и голоса мучителей доносились, словно из стальной бочки.
Она была крупной девушкой, но, при этом, стройной до худобы. С детским веснушчатым лицом и почти зрелыми формами. У неё было такое тонкое серое платье, наверное, из натурального шёлка. Осиная талия и широкие бедра делали её фигуру особенно привлекательной. Руки ложились на округлости бёдер и скользили по шёлку верх – вниз. Минет она делала ожесточенно, до боли. Глотала с видимым усилием, превознемогая вязкость или брезгливость. Сидела некоторое время с блуждающей улыбкой, как бы удивляясь, каждый раз тому, что совершила это. Потом неизменно просила стакан тёплого молока, надевала наушники и слушала совсем не девчоночий «Yes». Если сказать этим уродам, что их сраные бумаги вложены в дешёвую книжку какой-то писательницы детективов, а книжка эта стоит в книжном шкафу в одной квартире в неком переулке, что хозяйка квартиры «не сном - не духом», то есть слабая надежда избежать страшного. Нет, нет никакой надежды… Такие товарищи не оставляют даже предполагаемых свидетелей, а молодую стройную девушку ждёт долгая смерть.
Истязаемый метался и выкрикивал всякую белиберду, лишь бы частички боли зацепились за слова и вышли бы из своего вместилища. Мучитель ткнул кулаком в нос: «Не ори, бля! Лучше скажи, где документы?» Но удар не почувствовался, хотя хрустнул хрящ, и по как бы замороженному лицу обильно потекла кровь. Человек воспринял это с удовлетворением, радуясь новым увечьям, приближающим желанную смерть. В конце концов, как сказал некто из мудрых, любая история заканчивается смертью, если рассказать её полностью. Вдруг боль притупилась, и вновь перед глазами трогательные пальчики выкладывают в жирный рассыпчатый чернозём мелкие морковные зёрна. Откуда-то из прогретого солнцем эфира прилетел маленький жучок и сел на ноготок с облезлым перламутровым лаком, - «божья коровка, полети на небо…» Уставшее сознание начало медленно уходить из истерзанного тела.
«Уёбки! Костоломы! Коновалы!» - доносится из глухой, почти ушедшей реальности, - «Если сдохнет, самих по кусочкам резать буду! Тащите быстро шприц и кордиамин из моего портфеля». Новый человек протирает руку ваткой и делает укол. Такая забота вызывает умиление, почти благодарность. Коновалы стоят в сторонке, как виноватые нашалившие дети, при этом слегка обиженные, ведь они так старались. Глаза плохо видят, но, похоже, что спаситель вполне приятный молодой человек, с интеллигентными чертами и в хорошем костюме. Он размахивает чем-то перед лицом. «Это промедол. Получишь, если расскажешь где бумаги. А потом мы уйдем и вызовем скорую. О нас ни слова – иначе найдём». Но наш герой уже не слушал молодого человека в хорошем костюме, лживость слов которого была столь явной, сколь и медово-сладкой; он лихорадочно вспоминал о том, чего же он не успел сделать. Возможно, не выключил чайник или не оплатил телефон? Нет, просто надо все успеть, потому что жизнь не вечна, уходит. Она уйдёт прямо сейчас – только теперь это стало ясно как божий день. Но потом он подумал, что если жизнь не вечна, если всё и все исчезнут, если солнце погаснет, то какой смысл успевать? Приятный молодой человек продолжал неумело уговаривать и неуклюже угрожать. Вдруг, неожиданно, в темный грязный подвал влетел красно-черный жучок и уселся на свободный от крови островок левой руки. Это было равносильно чуду, иначе как могло попасть сюда, в затхлое тёмное подземелье, солнцелюбивое насекомое? Конечно, это знак! Спокойствие растекалось в душе, которая теперь знала о себе что-то новое, то, что сильней смерти и боли. Он понял, что прошёл главный экзамен, ради которого затеялась его жизнь. «Божья коровка, полети на небо…» - пытались шептать непослушные губы. Человек в хорошем костюме напрягся и приблизил ухо к окровавленному рту, то, что он расслышал, удивило его. Но умирающий был уже по другую сторону, и ему звучала знакомая песня: «Скоро, скоро придет свет, и успокоит эту бесконечную ночь… скоро, скоро придет время, мы обретем покой, который ищем».