Соломону Ивановичу Рубашкину, который возглавлял департамент N в министерстве Х, принесли небольшой, но плотный пакет. Он осторожно открыл его и обнаружил внутри закрывашку. Это такой предмет, с виду похожий на открывашку, но лишь на первый взгляд. Казалось бы, та же небольшая деревянная ручка и изогнутый плоский железный клюв, но, в отличие от открывашки, нет в нем ничего будничного. Ведь он не открывает бутылочки, например, с пивом, а закрывает, причем людей, и чаще всего государственных служащих.
Получают они закрывашку по-разному: кто по почте, а кому и в окно влетает вместе с камушком или на рабочем месте поджидает. Но продолжение истории у всех одинаковое: не проходит и суток, как чиновник этот бесследно исчезает. Ищут его всем миром. Сбивает ноги милиция, служба безопасности, даже разведка, но человека и след простыл. Находят его примерно через месяц в каком-нибудь «не столь отдаленном» месте, а попросту - в тюрьме. Как он туда попал – никто не знает и понять не может, включая само тюремное начальство. Ведь проверяли и все места заключения, и все места содержания под стражей.
Мало того, забрать чиновника из тюрьмы, как оказывается, нельзя. Ведь на его содержание за решеткой все бумаги арестантские имеются. Дескать, и уголовное дело на него было возбуждено, и доказательства прилагаются неопровержимей некуда, и суд состоялся, и свидетели выступали, и приговор вынесен целиком правосудный. Начинают особисты бумаги эти разбирать, так только плечами пожимают и ухмыляются непроизвольно, мол, сами бы так никогда не накопали. Красиво сел, выпускать не хочется. Некоторых, впрочем, их родственники всё же пытались из застенок вытянуть, но тогда сами бывшие чиновники, будто с ума сходили, кричать начинали, что, дескать, хотят заслуженное наказание понести и выйти на свободу пусть и через несколько лет, но с чистой совестью. Окружающие пальцами у виска крутили, но переглядывались очень настороженно. Ведь, если кого из тюрьмы таки забирали, то умирал человек очень быстро. «Саморегуляция системы включилась. Ведь не работали же у нас на совесть суды, милиция, прокуратура, а теперь оно само стало людей сажать…», - шептались в кулуарах различных министерств и ведомств. «Давно пора!», - радовался народ, и с каждым днём всё больше чиновников получали свои закрывашки.
Стоит ли объяснять ещё, почему ни один уважающий себя чиновник никогда не спутает простую человеческую открывашку с закрывашкой? «Ну, вот и всё, закончилась малина», - вздохнул Соломон Иванович А ведь раньше даже в разговоре с самим собой Рубашкин не позволял себе вольность формулировок, впитанных в юности между терриконами и барами столицы. Не любило этого начальство, а Соломон Иванович десять лет возглавлял департамент, и знал, что для руководства нет ничего тайного, включая и мысли сотрудников. Фантастика? Отнюдь. Рубашкин был уверен, что любые рамки в этой жизни ставит босс. Чем выше босс, тем меньше у него самого рамок, поэтому не стоит даже задумываться, возможно ли что-то в жизни или нет. Возможно всё, но не всем.
Соломон Иванович осмотрел кабинет, в котором прошли его лучшие года. Любовно погладил ладонью поверхность рабочего стола: она была теплая и будто слегка пульсировала изнутри. «Старый друг, как же так случилось, что придётся нам расстаться», - неожиданно для самого себя вслух произнёс Рубашкин и тут же осёкся. Лариса – секретарь уже небось ухом прилипла к двери. Будет потом ещё рассказывать, что бывший начальник со столом разговаривал… «Эх, да-да, бывший – бывший уже начальник», - осознание беды доходило постепенно. – «А что стол? Подумаешь, они всегда его боялись». И не зря.
Рубашкин давно не вспоминал день, когда он с компанией коллег из различных министерств приехал в дальнее лесничество. Тогда он только заступил в должность, и многое было ему в новинку и в охотку. Остановилась компания в дубовом срубе, построенном специально для приёма высоких гостей. Думал Рубашкин, что будут они зверя ловить, водку пить, в бане париться, девочек вызовут. Всё, как полагается, по-человечески. День был зимний, ясный, мороз стоял царский. В полдень неожиданно приехал премьер–министр. Зашел барином в дом, на пороге принял из чьих-то рук рюмку самогона, крякнул от удовольствия и прямиком направился к Соломону Ивановичу. Следом за ним потянулись и взгляды коллег: пьяные, блестящие, понимающие , завистливые. «Соломон – непростой, родственничек он дальний Самого», - говорили они. Премьер подошел, поинтересовался, как он освоился на новом месте, и, не дождавшись ответа, сообщил, что сегодня его, Соломонов день. Они вышли во двор, и там Рубашкин узнал, что ему нужно выбрать дерево для письменного стола.
- Кто ближайший друг чиновника? Не брат, не сват, не Вася из Генеральной прокуратуры. Лучший друг чиновника – это его письменный стол! – на весь двор провозгласил премьер.
- Но у меня есть уже стол,- попытался возразить Рубашкин.
- То не стол, а рухлядь, выкинь его. В настоящем столе душа должна быть. И ты сам обязан его добыть, срубить дерево, приручить. Настоящий стол – живой, когда все тебя покинут, то он не оставит, - загадочно сообщил премьер. А коллеги, которые высыпали во двор, согласно закивали.
Так началась охота на стол. Рубашкин смирился, решив, что надо подыгрывать. С помощью лесника чиновники быстро нашли опушку, на которой росли огромные дубы. Коллеги опять смотрели завистливо, шептались, что никому из них дубовый стол почему-то не достался. Потом Соломон Иванович напевал какие-то непонятные слова, записанные на листе бумаги премьерским почерком, и ходил вокруг дерева. «Как в детском садике, ей- Богу!» - подумал было он в сердцах, но тут же поперхнулся мыслью. Премьер покосился на него: «Если ты что-то не понимаешь, Соломон, то это не значит, что оно глупое».
Оказалось, что рубить дуб надо топором. Ни пила, ни бензопила не годились. А ведь объем ствола дерева был огромный: втроем его еле-еле обнимали. Испугался Соломон Иванович, он уже много лет не держал в руках топор. Хорошо хоть гири в спортзале тягал регулярно, иначе вообще не вынести было ему испытания. Тем более, что времени на рубку практически не оказалось. «Дуб надо срубить сегодня до полуночи. Ни в коем случае нельзя оставлять надрубленное дерево на ночь. Оно ослабнет, душа из него выйдет, а на её место зайдёт тьма. Отомстит такой стол своему горе-хозяину», - объяснял премьер Рубашкину. А он боялся и подумать против, учился даже в мыслях своих молчать.
Впрочем, думать и некогда было. Рубашкин рубил. Но вот уже руки все сбил в кровь, солнце зашло, потемнело в лесу, а дерево всё никак не поддавалось. Лишь лёгкие царапины на огромном стволе. «Если он не свалит дуб сегодня, а это точно не произойдет, то не видать ему должности: уволят, как пить дать», - шептались одни коллеги. «Похоже, что Соломона специально подставили», - сокрушенно кивали другие. Рубашкин всё слышал, да и премьер тоже. Тот наматывал круги вокруг дуба, читал уже сам какие-то рифмованные строки, мрачнел с каждой секундой. Потом заорал: «А ну-ка, позовите мне лесника, быстро!» Директор лесничества уже был тут, как тут. Он, кстати, за прошедшее время успел сбегать назад к срубу, пригнать к поляне свой внедорожник, чтобы фарами освещать место событий.
- Сколько этому дубу лет, ты знаешь? – заорал на него премьер. Он был сам на себя не похож: волосы взлохмачены, глаза совсем дикие, из орбит выпадают.
- Нет, - у директора лесничества дрожал голос.
- Так почему же, спрашивается, ты привёл нас к нему? Я сказал тебе: найти дуб, возрастом сто – двести лет, не больше! Ты понимаешь: не больше! Что это за дерево?
- Это вечный дуб, - услышали они детский голос.
Рядом с взбешенным премьером стояла маленькая девочка. Совершенно обычная девочка, каких летом в городе сотни, а то и тысячи: в легком платьице и сандаликах, с двумя белёсыми хвостиками, завязанными китайскими яркими резиночками, маленьким розовым рюкзачком за спиной в виде кошки и, о Боже, подарочным шариком МакДональдса в руке. Конечно, этой девочке было совсем не место в зимнем темном лесу рядом с вечным дубом. Повисла тишина.
- Дерево выросло здесь, когда люди заселили эти земли, - рассказывала она. – Его нельзя было рубить, поэтому вы будете наказаны, но не сейчас. Раз уж начали его рубить, то рубите до конца, у вас получится. Не берите себе всё дерево, часть обязательно оставьте лесу. Когда придёт время, то части дуба соединятся, тогда и последует наказание одним и освобождение другим...
Соломон Иванович не помнил, как и когда закончил рубить дуб. В его памяти остался только звук падения ствола, и безумные глаза премьера: «Ну, и влипли же мы, Соломон». Потом было всё, как полагается: водка, баня, утренний рассол. В городе Рубашкин какое-то время подыскивал особенный чертеж стола, согласовывал его уже у своего министра, лично следил за работой мастера – мебельщика.
Стол получился на славу и оправдал все ожидания, даже превысил их. Он нежно пульсировал под пальцами Соломона Ивановича во время рабочих совещаний, когда обстановка на них была дружественная, и покалывал, когда кто-то из присутствующих собирался его подставить. В столе никогда не терялись важные документы, наоборот, он их буквально подсовывал под руку хозяину. Бумаги же, в которых содержались намеренные или случайные ошибки, которые даже в очень далекой перспективе могли принести Рубашкину неприятности, стол сразу же сбрасывал с себя, терял, рвал. В департаменте Соломона Ивановича знали, что если начальник вызвал к себе в кабинет, а столешница у его стола холодная, то ты точно будешь уволен. Секретарь Лариса по большому секрету рассказала коллеге о том, что, когда Рубашкин брал её прямо на своем столе, а это происходило частенько, ведь Соломон Иванович следил за своей физической формой, то получала женщина многократное удовольствие. «Знаешь, будто он не один мужик, а сразу сотня!», - хвасталась Лариса.
Единственный раз стол повел себя нехарактерно. Соломону Ивановичу принесли на согласование документ, которым земли лесничества, в котором был срублен дуб, выводились из Лесного Фонда для дальнейшей их продажи. Поговаривали, что китайцы собрались строить там фабрику. Лес предполагалось снести. Две недели стол терял документ, и дал его на подпись лишь после сильнейшего удара кулаком по столешнице. «Но это понятно, родина всё-таки», - соглашался Рубашкин. Он любил свой стол, и тот, как казалось, отвечал ему взаимностью. Пять лет назад Соломон Иванович понял, что из-за давешней истории с вечным дубом, его боятся двигать вверх по карьерной лестнице, поэтому он так и остается директором департамента министерства. Но он понимал и это: «Я бы сам точно так же поступил, не известно ведь, какой финтель может выкинуть хозяин такого стола, да и сам стол». Впрочем, по этой же причине, а не только из-за родства с Самим, место директора департамента было закреплено за Соломоном Ивановичем пожизненно.
Но это нельзя было доказать закрывашке, которая этим утром лежала на столе в кабинете Рубашкина. «Почему ты, мой друг», - обратился чиновник к своему столу. – «Почему ты не уберег меня от этого несчастья? Почему закрывашка не исчезает? Убери её, как всё убирал».
Он умолял стол, упал перед ним на колени, забыв о подчиненных за дверью. Однако когда поднялся и коснулся столешницы, то почувствовал, что она остыла: «Уволен!» Закрывашка лежала там же, а деревянная её рукоятка очень походила на столешницу. «Части дуба встретились», - догадался тот, кому дали имя библейского мудреца.
Через месяц родные нашли Соломона Ивановича в одной из колоний строгого режима. Он был абсолютно сед и совершенно счастлив.