К О Г Д А Р Е К И Т Е К Л И В Г О Р У
ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ
Роман-эссе
М.А. Булгаков говорил,
что он ненавидит редакторов,
и будет ненавидеть их всю жизнь.
Не все редакторы одинаковы.
Анатолию Яковлевичу Загороднему,
моему первому учителю в редакторской работе,
посвящаю.
Автор
НАСЛЕДИЕ ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Работать над «Эдесской святыней» Всеволода Иванова для меня было интересно и познавательно, пришлось много потрудиться. С этой книгой рождается целый ряд ассоциаций и воспоминаний. Это, своего рода, литературное наследие, оставленное лично мне большим писателем. Хотя он, конечно же, не мог даже предполагать о моем существовании. Опыт моей работы в казахстанском издательстве «Жазушы» дал мне возможность самой это наследие собрать по крупицам; и оно появилось у меня, когда я «по волнам моей памяти» обратилась к этому эпизоду из моей жизни. Книга издана в 1986 году, включает романы «Факир подходит к цирку» и «Эдесская святыня», повесть «Партизаны», рассказы и публицистику. Издание было приурочено к 90-летию со дня рождения писателя.
Томик «очень большого, не прочтенного нами писателя», по словам Виктора Шкловского, появился благодаря усилиям составителя Евсея Львовича Цейтлина. Он приезжал в Алма-Ату из Калининграда. Как человек, далекий от чувства юмора, долго и нудно пытался что-то объяснять. Присылал открытки, которые я сохранила в своем личном архиве. В одной он пишет:
«От Вас нет никаких весточек. Значит, сборник уже в производстве находится?» – и далее шла просьба начислить ему часть гонорара, а во след пришло от него письмо, где он сообщает, что уже получил перевод и благодарил меня за хлопоты.
«...У нас нынче теплое лето. Будете недалеко от Калиниграда, приезжайте! Ваш сердечно – Е. Цейтлин. 18.V.85.»
Через год он прислал мне поздравление с Первомаем и написал:
«Знаю, что сборник Вс. Иванова появился; вот и повод сказать Вам сердечное спасибо...»
Он представлял также интересы вдовы автора.
О том, как пламенно любил Всеволод Иванов Казахстан, в предисловии Тамары Владимировны Ивановой упоминается бесконечно много раз, как будто для того, чтобы окончательно убедить в этом тех, от кого зависело внесение этой книги в тематический план для издания. Хотя, в самом деле, Казахстан – его родина. Ее предисловие вначале называлось «Сын всего человечества», но тогдашний главный редактор издательства «Жазушы» М. Магауин потребовал изменить его. Иванова не соглашалась с этим. И в этом конфликте я, как редактор, оказалась тем стрелочником, который во всем виноват. В конце концов, статью назвали «сын своей родины».
Книга получилась хорошая, приятно в руки брать. Хотя без происшествий не обошлось. Художники хотели, как обычно, подсунуть очередную халтуру. У меня в производственных записях написано:
«Вс. Иванов сдан в производство с задержкой на 5 дней из-за художников. Затем были переделаны иллюстрации, но и они не соответствовали замыслу книги. Т.[аким] о.[бразом] без иллюстраций сдано в производство. Об этом было собрание у директора в присутствии всей художественной редакции, гл. редактора и меня».
Надо полагать, я «уперлась рогом», но халтуру не пропустила, хотя по прошествии 20 лет я этот эпизод абсолютно не помню. Но вот запись меня выручила. Я делала пометки о некоторых книгах, наученная горьким опытом. Книг издавалось много, все проблемы быстро забывались, а по результатам отвечал всегда редактор. Я должна была помнить все перипетии, для этого и записи вела.
В своем предисловии Тамара Владимировна Иванова, вдова писателя, рассказывает и о встречах с казахскими писателями во время поездки в Алма-Ату.
«...В Чимкенте встретил Габит Махмудович Мусрепов, выехавший навстречу... [он] охотно удовлетворял наше любопытство, рассказывая, как о местах, которые мы проезжали, так и вообще о Казахстане. По приезде нас поместили (из-за жары) не в самом городе, а в доме отдыха Совнаркома Казахской ССР, находившемся в горах на расстоянии километров десяти от Алма-Аты».
Это было в 1936 году. Я так старательно цитирую Т.В. Иванову, чтобы сказать, что тоже впоследствии, в 1986 – спустя полвека, была причастной и к имени Мусрепова через изданную книгу «Черты эпохи», и даже лечилась в том находившемся в горах санатории Совмина. И оба эти эпизода моей жизни случились не без стечения обстоятельств, возникших на работе в издательстве «Жазушы». В лечебницу Совмина я попала на процедуры иглоукалывания с помощью одного из авторов нашего издательства, ответственного партийного работника. Тогда иглоукалывание было недоступным для большинства лечением, а для меня это было еще одним шансом избавиться от прилипшей изнуряющей болезни.
О том, как я выпускала книгу Мусрепова «Черты эпохи», следует рассказать, так как с этим процессом было связано несколько интересных встреч, и мне дан был запоминающийся урок Памяти моей коллегой, редактором казахской литературы. Я не прониклась тем трепетом и той «святостью», с которыми к Габиту Махмудовичу относились казахи. Когда я закончила работать над рукописью, я хотела все корректурные и сверочные листы вкупе с самим оригиналом – машинописным текстом, предоставляемый автором в издательство (в данном случае был составитель, так как автор не дождался выхода своей книги), попросту отправить в макулатуру, как и все до этого рукописи. Хранить негде всю ту массу бумаги, использовавшуюся на подготовку книги к выпуску в свет. Но я хорошо помню, как казахский редактор (я мучительно вспоминаю её имя и никак не могу вспомнить), совсем не имеющая отношения к нашей редакции, потребовала сдать все корректуры и машинописный оригинал рукописи в музей, поскольку всем будет очень интересно, как подготавливалась книга Габита Мусрепова для печати. Я удивилась, что эта казашка так радеет за своего писателя-классика. Ни один русский писатель у меня не просил ни корректурных листов, ни исправленных оригиналов. Сошлись на том, что я пригласила уважаемую коллегу из редакции казахской прозы в наш кабинет, и она сама забрала все материалы по Мусрепову.
Я к ней до этого относилась с некоторой осторожностью: именно она позволяла себе на планерках в кабинете главного редактора издательства говорить по-казахски, когда государственным языком был русский. Естественно, что не все русские сотрудники хорошо понимали её выступления, а я вообще не понимала. Коллеги ей делали замечание, что следует говорить на русском языке, на что она вполне резонно, хотя и с довольно едким сарказмом заявила по-казахски, что коль мы тут живем, то должны знать и язык. Я только и поняла из её речи с презрением и ударением произнесенное слово «урус» – русские. Я долго считала её ярой националисткой. Но когда она так трепетно отнеслась к книге Габита Мусрепова, выпущенной в редакции русской литературы, я стала относиться к ней с уважением.
Кстати:
Я уже почти отработала этот эпизод, так и не вспомнив имени моей казахской коллеги, но неожиданно нашла в своем архиве письмо, отосланное из Алма-Аты 21.09.88 и адресованное «писательнице Мосиной Е.И.» в Воронеж. Оно было от Абди Омаровича Шынбатырова. Это его небольшой рассказ «Соринка в глазу» был моим единственным опытом работы с подстрочным переводом прозы с казахского на русский. Очевидно, я уехала, не дождавшись документов по Союзу журналистов СССР, членом которого я стала незадолго до отъезда. Мой коллега писал:
«...Из Москвы документы не вернулись, как будут, сразу же скажем. Немедленно пришлем Вам, будьте спокойны. Хороших друзей не забывают. Привет передает Адия Сексенбаева из нашей редакции...»
Адия – имя так меня мучившее, пока я писала. Оказывается, фамилию я запомнила, но совсем не могла вспомнить такое простое имя: оно у меня ни с каким русским именем не ассоциировалось. А ведь это - Ада.
Я бы не смогла объяснить, отчего казахского классика готовили в производство в нашей редакции. Книга должна была издаваться в переводной, где заведующей была Фарида Жанузакова. Но я делала записи по этой книге в своей рабочей тетради, которые теперь мне очень помогают:
«Я, как редактор, подняла вопрос о том, почему рукопись не в переводной редакции. Магауин сказал, что Мусрепов писал по-русски лучше Мухтара Ауэзова, и если автор не сообщает фамилии переводчиков – это на его совести лежит целиком».
Тут надо себе представлять, что при издании книги гонорар должен был выплачен и автору, и переводчикам, и составителю. Искать переводчиков составитель Нарымбетов отказался, наверное, это было сложно, да и не в его интересах. Но Ф. Жанузакова – заведующая переводной редакцией – сказала, что они ему звонили, чтобы заявить об авторстве, и тот взял на себя смелость утверждать, что все статьи оригинальные. Так эта рукопись попала в нашу редакцию.
Статьи были в основном, что называется, на злобу дня. Блистательного стиля и виртуозного владения русским языком у автора я не отметила, поэтому было не интересно работать над этим собранием газетных публикаций. Но я уже была старшим редактором, следовательно, этот «подарок к 27 съезду партии» должна была делать я. Казахский академик Каратаев был одним из рецензентов на эту книгу, но что-то было не так, потому что в моей рабочей тетради записано:
«Рукопись послана на третью рецензию с ведома и разрешения гл. редактора, т.к. рецензия Каратаева нас не удовлетворяет».
Экземпляра столь неинтересной для меня книги у меня не осталось, и теперь я не могу сказать, кто же были остальные рецензенты. Я только предполагаю, что это Ануар Алимжанов и Мурат (сын Мухтара) Ауэзов – светила казахской литературы. По другим поводам они нашу редакцию вряд ли могли посещать.
Мы долго беседовали с Ануаром Алимжановым. Это большой авторитет в казахстанском союзе писателей. Помню, изумительно красивый и, что особенно для меня ценно, высокоэрудированный, Алимжанов непринужденно и обстоятельно рассказывал мне о каких-то интересных фактах, не только литературных. Что-то мы с ним надолго заговорились, сидя у нас в редакции за моим столом. Надо было прощаться, но хотелось беседу продолжить.
Когда я уехала из Казахии, то всегда с большим вниманием смотрела по ТВ любые передачи из Алма-Аты, старалась увидеть кого-нибудь знакомого на экране. А увидела в репортажах из Государственной Думы СССР из Москвы Ануара Турлыбековича Алимжанова, он занимал там какой-то пост, чуть ли не помощника председателя. Это было еще в начале перестройки.
Также, за моим рабочим столом, общалась я некоторое время с ещё одним изумительным умницей, сыном Мухтара Ауэзова – с Муратом. Я не помню, по какому поводу и о чём, скорее всего он что-то брал на рецензирование, возможно, что и рукопись Габита Мусрепова. Но впечатление о нём, как о человеке очень умном и воспитанном, у меня сложилось сразу же.
В моей старой записной книжке на букву «А» записаны оба автора – и Алимжанов, и Ауэзов, и их телефоны в Алма-Ате. В феврале 1989 года в Воронеже я получила письмо из Алма-Аты от Райхан Мусабековой, нашего младшего редактора, с которой у нас сложились добрые отношения. Она мне сообщила много-много интересных новостей, в том числе и эту: «В Союзе [писателей] открылась коллегия по переводу, возглавил ее Мурат Ауэзов...». Для меня не было и нет мелочей, если речь идёт о людях, которых я уважаю.
С книгой Иванова «Эдесская святыня» ещё один образ всплывает в памяти. Ещё об одном писателе следует вспомнить, о котором писал Вс. Иванов, и который был «моим»:
«...Тема работ Косенко близка мне как казахстанцу, и в основном, все труды мне знакомы».
Спустя многие годы, человек, о котором упомянул писатель, принял участие в издании книги «Эдесская святыня», и не рядовое: он был рецензентом этого издания. В то время рецензия авторитетного лица на готовящуюся к выпуску книгу была обязательной, она как бы одновременно открывала зеленую улицу автору и закрывала надежным щитом издателя от возможных нападок критики и принятия вышестоящим начальством разных мер к нижестоящим исполнителям вследствие такой критики.
Павел Петрович Косенко был очень серьезным человеком. Когда он приходил в редакцию, то только о делах и об издании книг шел всегда разговор. Однажды я все же попыталась его расспросить о родословной: ведь моя девичья фамилия тоже Косенко. Оказалось, что корни у писателя на Полтавщине, а в нашем роду я не помню, чтобы кто-то был оттуда. Село, в котором родился мой отец, Ильинка, находится в Калачеевском районе Воронежской области, даже не на границе с Украиной, хотя говор там особый, хохлацкий: ни русский, ни украинский, а всё вместе. И хотя я не нашла с ним общих родственных корней, от этого не стал он для меня менее интересным писателем. Я выпускала его книгу о Федоре Михайловиче Достоевском «Жизнь для жизни», которая значительно расширила мои познания о жизни этого великого писателя.
Бесспорно, Павел Петрович был высоко эрудированный автор, прекрасно знающий свою тему. Под впечатлением работы над этой книгой я залпом прочла воспоминания жены писателя Анны Григорьевны Сниткиной, весьма удачно приобретенные в то время, и долго-долго была увлечена историей жизни и творчеством Достоевского.
Художником книги Косенко был Борис Лучанский, на мой взгляд, один из наиболее серьезных иллюстраторов, сотрудничавших с нашим издательством. Когда он мне принес рисунки, то было видно, что он внимательно прочел рукопись критика, и постарался дать свою интерпретацию труда исследователя творчества Достоевского. Это было очень приятно, потому что зачастую художники подходили к оформлению книги очень схематично и весьма посредственно выполняли работы.
Издавая книгу Павла Косенко «Жизнь для жизни», я могла наблюдать, как можно работать над уже известным материалом, в данном случае о биографии Достоевского, чтобы получилась интересная и захватывающая повесть.
Из коллекции:
Думаю, что и Павел Петрович был удовлетворен нашими совместными усилиями. Он оставил мне книгу с дарственной надписью:
«Екатерине Ивановне Мосиной на память об общей работе с чувством симпатии. 22/VII-86».
Как же горько мне было узнать из письма Надежды Георгиевны Поведёнок, присланном мне из Алма-Аты в Воронеж в 1993 году, что Павла Петровича не стало. «Схоронили Павла Косенко. Инсульт. Инфаркт. 19 февраля скончался, быстро, в полчаса».
Я уже не раз отмечала, что в жизни полно знаков, которые нам посылаются свыше, но не все их замечают и хотят замечать. Очень часто мы говорим о простых совпадениях, о случайностях. В моей редакторской работе над книгой Всеволода Иванова я смогла увидеть только малую толику того, что замкнулось на мне, как на исполнителе высшей воли соединить в одну логическую цепочку такие разные писательские и неповторимые человеческие судьбы. И рассмотреть это смогла только через большой временной отрезок.
Продолжение следует. "КРЁСТНЫЙ ОТЕЦ" http://www.proza.ru/2012/03/10/545