ГЛУХАРЬ
Обрусевший кореец Миша Курок с напарником Санькой выходили на лыжах с участка к таежной дороге, по которой через час должна была проехать «вахтовка» с базы партии в районный поселок. Февральский день гасил вечернюю зарю в заснеженных сопках. Миша, сплюнув на снег, подхватил шубенкой под маленькую лунку и, давя хрустящий шарик, определил с точностью до градуса: «Однако, сорок. К утру под пятьдесят прижмет. Завтра установку до обеда разогревать будем. Часа два побурим, и опять глушить. Скорее бы март!» - «Да, в марте позагора-а-ем», - гримасничая, с иронией протянул Санька, растирая варежкой побелевшую скулу. – «Ну, загорать то у нас на юге в марте еще рановато, а вот восьмого за двадцать третье отгуляем. Три дня, без передыху, я в «кильдыме» оттягиваться буду.. Ох, погуляю!» - и, смачно матюкнувшись, Курок, обойдя полнотелого Саньку, заскользил в редколесье заваленного снегом водораздела.
Февральские сумерки скоротечны, кажется, вот только что горизонт алел широкой каймой, а теперь она сузилась до блеклой полоски. Лыжи скользили мягко и бесшумно по припорошенной лыжне. До выхода на зимник оставалось не больше сотни метров, когда шедший впереди Курок поднял руку и слегка покачал ею. Санька медленно стянул с плеча дедовскую одностволку и завертел головой, стараясь увидеть то, что насторожило его напарника. Миша, слегка согнув колени и подавшись вперед, стал стягивать с себя ватник. Сойдя с лыж и держа перед собой распахнутую телогрейку, он, тихо выворачивая из снега ноги, обутые в собачьи унты, начал скрадывать. Санька понял – впереди лунки зарывшихся на ночь в снег птиц и Курок хочет схватить одну из них, навалившись раскрытой курткой. Для страховки захвата он приготовился стрелять, взведя с предосторожностью «собачку».
Томительные секунды ожидания стучат в виски. Миша делает шаг, другой, третий… У Саньки подтягивается живот. Бросок! Снежные фонтаны бьют с задержкой в доли мгновенья и три глухаря, шумно хлопая крыльями, как из катапульты, взмывают в сумеречные небеса. Санька, сросшись с вытертой до светлого металла «ижевкой», повел стволом и плавно нажал на курок. Ба-бах! Черный петух, как «юнкерс», втыкается в белый снежный увал.
Санькин живот опадает на ремень и в нем расплывается теплый комок радости. Он уже хочет броситься к сбитой птице, ну как подранил, но глухие вопли Михаила остановили его. Обернувшись, видит только дергающиеся унты напарника, торчащие из снежного месива. Маленький тщедушный кореец тонул в вымороженном до состояния сухого песка глубоком снегу. Выдернув валенки из лыжных петель, животастый Санька заспешил к Мишке. Тот, отплевываясь от забивающего рот снега, гремел баритоном откуда-то снизу: «Держи ноги! Да не мои! Живым матерого брать будем!» - и сучил руками и ногами, погружаясь все глубже и глубже в сыпучий снег. Санька лихорадочно, по-собачьи, принялся рыть сбоку и, когда уже сам по плечи погрузился в снежный зыбун, запустил руку под Михаила и схватил за…. «О..оо..оо..о! – взревел Курок. - «Черт рыжий, полное нутро снега напустил! Не тяни за рубаху! За лапы глухаря хватай … Птица у меня под грудью!» Провозившись еще минут пять, буровики, в конце концов, скрутили глухаря в телогрейку, напялив ему на голову Мишкину шубенку, чтобы не клевался. Вторая рукавица потерялась в снегу.
На дорогу вышли возбужденные, с красными рожами и трофеями. Михаил живого глухаря, запеленатого по крыльям и лапам, как буйного больного, крепко прижимал к груди, а Санька своего не стал прятать в рюкзак, он держал его за связанные лапы, отчего голова и распущенные крылья чиркали по снегу, размеры взъерошенной птицы от этого казались значительными.
«Вахтовку» ждали минут десять. За это короткое время сорокаградусный мороз с ветерком пробрал до костей. У Курка, хоть и была надета овчинная душегрейка, но набившийся за пазуху снег таял и холодными струйками стекал по груди к животу, леденя кровь. Пальцы рук, не прикрытых шубенками, белели от стужи, но Миша невозмутимо терпел, как терпел до этого всю лагерную жизнь. Толстый Санька, засунув все-таки своего глухаря в рюкзак, энергично хлопал себя по коченеющим ляжкам и топал серыми валенками по
укатанному полотну зимника. Он, приехавший из-за Урала за «длинным рублем» и вольной жизнью, даже за три года не привык мерзнуть, хотя все это время работал помощником у Курка на самоходной буровой.
«Вахтовка», ГАЗ–66 с теплой будкой, выкатившая из-за снежного борта поворота, замигала фарами и прерывисто загудела, так водитель Иван Иванович, коренастый поволжский немец, отмотавший, как и Курок, длинный срок, всегда приветствовал своего собрата.
По случаю пятницы в будке некуда было яблоку упасть – кроме смен буровиков, выезжали домой на выходные геологи и рабочие базы партии, но для Курка и Саньки место нашли, уплотнившись, как сельдь в бочке. На необычный вид корейца все, конечно, обратили внимание, тем более, что Миша был любимцем за незаурядный талант травить анекдоты, которые он никогда не повторял дважды. Столько много хранилось их в его памяти.
От тесноты и греющего радиатора наши окоченевшие счастливчики скоро оттаяли и заговорили. Через минуту все в будке просили Курка показать им живой трофей, расхваливая и удивляясь его ловкости. Как в басне у И.А. Крылова о вороне и лисице, у Миши вскружило голову, и он стянул с головы глухаря шубенку. Лучше бы он этого не делал! Петух тут же клюнул его в бровь, в щеку, в нос, алая кровь потекла к подбородку. От неожиданности и острой боли Курок ослабил захват телогрейки и птица, мощно расправив метровые крылья, заметалась в тесном пространстве над головами «вахтовиков». На ошеломленных людей посыпался град ударов крыльями, клювом и растопыренными когтистыми лапами.
В салоне «вахтовки» поднялся невообразимый гвалт. Женщины, закрываясь руками и сумками, визжали так, что закладывало уши. Мужики матерно ревели и метались, давя друг друга, кто за птицей, кто от нее. Иван Кудинов, бригадир монтажников, в прошлом боксер, коротким взмахом из-за плеча ударил пудовым кулаком, целясь по спине глухаря между распахнутыми крыльями, но тот в это время, долбанув бурового мастера в лоб, перелетел на завхоза, женщину решительного характера.
Удар боксера пришелся мастеру в подбородок, отправив последнего в глубокий нокаут. Надежда (завхоз) в это время, закрыв глаза и кроя матами, царапалась перед собой растопыренными и согнутыми, как когти, пальцами, отбиваясь от когтистых лап глухаря. Иван, потеряв равновесия от резкого крена автомобиля, сунулся лицом прямо в Надеждины царапки и, если глухарь отделался от кошачьих взмахов потерей нескольких перьев, то его лицо украсил след ногтей обеих рук.
«Вахтовку», односкатный вездеход, как только в будке начался бой глухаря с людьми, замотало по дороге, угрожающе креня, то в одну, то в другую стороны, грозя опрокинуть в кювет. Иван Иванович даванул на педаль тормоза, как при экстренном торможении. Все, стоящие на ногах, рухнули на сидевших. Опять вопли, визг, мат, про птицу на короткое время забыли, а та взъерошенная, усевшись на голову бесчувственного бурового мастера, затравленно крутила головой с открытым от ярости и духоты клювом. Тем временем Иван Иванович, выскочив из кабины, подбежал к двери будки и широко распахнул ее. «Вы что, сдурели…!? Что за шуточки!..» - гаркнул он, предполагая, что кто-то из пассажиров подрался, но закончить гневные восклицания забористым матом не успел, глухарь черной тенью метнулся в дверной проем и исчез в ночной тайге… Бой за свою жизнь ОН выиграл!!!