Е. Климаковой
Я иду по дороге. Точнее, конечно – иду по обочине дороги, по специальному пешеходному отступу, слава богу, существующему здесь – на центральной улице частного сектора.
Это единственная здесь заасфальтированная улица – по ней ездит транспорт, здесь надо. Прочие улицы не имеют никакого особого покрытия – то бишь, состоят из всего подряд, высыпаемой на них десятилетиями золы, битого кирпича, гнутых гвоздей, глины и утоптанной до белизны земли. А зимой – это снег, снег, снег. Чистят только эту, центральную, транспортную улицу, но чистят оригинальным образом – разгребая снег к обочинам, так что идти можно только по колено в снегу либо по самой дороге, вовремя ныряя от проезжающих машин ласточкой в сугроб. Прочие улицы чистят только сами жители – каждый перед своим домом, так что там, где идут заборы, часто ни пройти ни проехать.
Зимой или летом – частный сектор разный, но одинаково неповторимый. Как-то я сказал – не как изречение или глубокомысленный вывод, а вот просто вскользь – что частные дома следует выбирать хотя бы потому, что не сыщешь двух одинаковых. И сейчас я готов подписаться под этими словами.
Спускается вечер – солнце плавится на остриях дальних крыш и растекается оранжево-красным в полнеба, разворачивает одно за другим яркие полотнища – оттенков много, ещё не всем им люди придумали названия. Сзади подступает вечерняя синь, она уже дышит в спину прохладой, но пока слегка-слегка – напоенная зноем дорога одним концом – тем самым, уходящим на запад – ещё держится за гаснущий день. Я знаю эту дорогу очень хорошо, потому что ходил ею много-много раз.
Правда, не знаю, смог ли я бы восстановить её в памяти в мельчайших подробностях – до сих пор мне это как-то не было нужно, ведь я пройду по этой дороге ещё много раз. Я не верю на самом деле, конечно, что другим концом она держится за солнце – потому что слишком хорошо знаю, что огромное раскалённое светило вовсе даже не движется над согреваемой им землёй, а напротив, земля вращается вокруг него; что касается дороги – я знаю, где она кончается, точнее – сходит на нет, переходя в аллею тополей сначала среди дачных домиков, потом – между товарной железной дорогой и старым кладбищем. Когда-то давно, я ещё не знал наверняка, но смутно догадывался – там, на западе, больше ничего нет, никакого города, никаких домов. Мы живём на окраине города, за последними (точнее, первыми по номерам) домами – только дачи и кладбища. Тогда, в детстве, казалось, что это кладбище безумно далеко. Сейчас понимаешь, что оно совсем недалеко. До него вполне можно пешком дойти, если вдруг захочется.
Когда вступаешь в частный сектор, оставляя за собой район больших, коммунальных домов – это сразу чувствуется. Я не слишком большой любитель рассуждений про то, что «город – он живой», но что дух у частного сектора и коммунального разный – это точно. Зимой, или зябкими ночами, кажется, что сразу стало теплее – вроде бы логичных обоснований этому нет, дома-то более низкие. Если только – дым… дым печных труб, о котором можно сочинить отдельную песню.
Да, дома. Среди них действительно не сыщешь двух одинаковых – маленькие, в одну комнату и кухню, и большие, достроенные для второго поколения, с двускатными и четырёхскатными крышами, зимой тонущие в снегу, словно рождественские поделки в вате, весной – в цветении черёмух и яблонь, осенью – в пурпуре и золоте… Это многообразие фактур – есть бревенчатые, есть кирпичные, есть шлаколитые, есть такие, которые я очень хотел бы знать, каким чудом до сих пор стоят. Дома отделывают, перестраивают – и мне потом почему-то так хочется вспомнить, восстановить в подробностях, какими они были раньше, до переделок. Это многообразие окружения – высокие раскидистые яблони и черёмухи, обнимающие своими ветвями крыши, ломящиеся сквозь заборы кусты сирени, остовы машин, которые, кажется, стояли здесь до меня и будут стоять после меня – хотя на самом деле и это не факт, завтра же надоевший металлолом увезут на свалку, а я буду недоуменно озираться: где? Ведь было же?
Я очень не люблю, когда рубят деревья. Если у моего дома ветви будут мешать проводам – мне, наверное, проще будет перенести «гусак». Я очень не люблю, когда под современными материалами типа сайдинга исчезает деревянно-резная неповторимость. Хотя и понимаю – дома стареют, и в них становится холодно, а кроме того – время меняется, и люди меняются, и хотят идти в ногу со временем, это только у меня с ним особые взаимоотношения. И я каждый раз, когда иду по этой дороге, всё пытаюсь понять – за что же я так привязан именно к образу частного дома, именно к полудеревенскому образу частного сектора? Ведь нелогично же?
Дневным зноем ещё дышат пыльные обочины, плавится запах спеющей полыни – одуряющий, терпкий, так любимый мной – опять же, убей не пойму, за что. Срываю горсть соцветий, разминаю в пальцах – вроде бы, полынь ведь используют тоже в фармацевтике, всё-таки есть в ней что-то дурманящее, одуряющее… Анализаторы не берутся объяснить это в полной мере, а жаль. Память резервирует и хранит много разрозненных картин и ассоциативных цепочек, но беда моя, видимо, в том, что мне всё это хочется выстроить в безупречную систему, а разрозненные кусочки от совершенно разных мозаик – а по-иному в жизни и не бывает – никак не желают становиться чем-то цельным и притом устраивающим меня. И мне бывает проще отбрасывать кусок за куском, чем признать, что что-то было ошибочно, а что-то – не имело смысла.
Полынь уже выше, чем мне по пояс, а может вырасти и в человеческий рост. Она буйно кустится вокруг фонарных столбов, разрастается вдоль заборов, чередуясь с лебедой и молодой порослью клёна; там, в этих зарослях, валяется всякий мусор – увы, давно и всё ещё «культура» частного сектора, там кошки следят за мной настороженными глазами – не вздумаю ли двинуться в их сторону.
Самый первый запах, который вспоминается в связи с частным сектором – это всё-таки запах дыма. Печного дыма, настоящего, не газового, от дров и угля. Летом его мало, но тоже есть – летом люди тоже топят бани, и иногда кроме дыма пахнет ещё и распаренными берёзовыми вениками и крапивой.
Дорога – она вся размечена запахами. Сейчас, пожалуй, меньше, чем раньше – дрова и уголь всё больше заменяют на голубое топливо, помои не льют прямо на дорогу…
Вот здесь стоит здоровенный грузовичище, молодцы, удачно поставили – либо обходи его по зарослям у самого забора, либо – озираясь насчёт транспорта – прямо по проезжей части. Так вот, здесь пахнет бензином и мазутом – в густой пыли на дороге маслянистые чёрные капли, валяется чернющая ветошь, затёртая, видимо, до такой степени, что не реанимировать никак; на колёсах, боках, номерном знаке – слой пыли толстый-претолстый, с того лета, наверное, если не старше.
Вот здесь – почему-то пахнет канализацией, хотя откуда она в частном секторе? Колодцы, правда, есть, но нисколько не канализационные, а водопроводные. А здесь из-под забора течёт мыльная вода, вот может, от неё?
Вот здесь – деревней, сеном и навозом, и в этом тоже ничего удивительного – здесь держат не только кур или гусей, коз, но и коров и лошадей.
А вот здесь – частенько пахнет борщом домашним, правильным таким, настоящим борщом; поздно вечером, когда спешишь домой сквозь ливень и темноту, разбавляемую только огнями редких машин и светом от окошек, такое как нельзя более кстати.
А здесь перед домом растут липы, и когда они цветут – словно золотое облако обнимает этот участок дороги. Аромат лип – это самое удивительное и изысканное, что я встречал в жизни, и когда они цветут – я люблю постоять под ними, вечером, когда никто не помешает, подняв лицо к золотящемуся между ветвей свету фонаря.
А ещё я люблю заглядывать в окна – всегда любил. Это словно ненадолго, немного подглядеть чужую жизнь, бывает очень интересно. Какие разные картины открываются… В одних – угол белёной печки и шторы на дверном проёме, в других – детские обои с пчёлками и кусочек ученического уголка, в третьих – ободранная до дранки стена и стремянка, заляпанная краской, в четвёртых – старинный сервант, синий отсвет работающего телевизора.
На некоторых подоконниках герани – и я ревниво приглядываюсь, есть ли у меня такие сорта, и так же ли хороши и крепки, как мои. А кое-где между рамами на вате разложены ёлочные игрушки и пупсы – обычай совсем старинный, сейчас такое увидеть можно очень редко, да и сами рамы-кресты уходят в прошлое, уступая место пластиковым окнам – в деревянных домиках с щербатым штакетником они смотрятся глючно, но ровно до того времени, как дом обложат кирпичом, а забор заменят на металлопрофиль; а мне грустно, мне очень грустно, но ведь не могу же я велеть этому мгновению остановиться? Эти дома не мои, да по большому счёту и эта жизнь не моя, и то, что я люблю в этом месте, – если и вправду люблю, если вправду есть эта привязанность, а не придумал я её для того, чтоб просто было в душе что-то доброе, – всё же оно не вполне реальное, скорее, проекция реальности на некоторую плоскость внутри…
Но здесь прошла значительная часть моей жизни – правда, декорации с тех пор постепенно, помаленьку менялись, это как с тем греческим кораблём: вот теперь тот это частный сектор или не тот? И что осталось от меня того, которого кто-то здесь, возможно, ещё помнит?
Но мне хочется хотя бы написать обо всём этом, хотя бы успеть запечатлеть – вроде фотографий в старинный альбом, с подписями моих эмоций под каждой, только вот знаю: хорошо, так, как надо, – не получится, всё время мне будет казаться, что слова не те, блёклые и тусклые, как цвета на обложке пиратского диска, или что кто-то уже говорил это до меня… Я пытаюсь сказать как можно больше и полнее – и в итоге запутываюсь, как котёнок в клубке, а ещё ловлю себя на том, что едва не употребляю здесь запретное слово «детство» - чего делать ни в коем случае не следует, потому что детства у меня не было; а ещё у меня, наверное, просто не тот подход – я пытаюсь всему найти смысл и объяснение, оцифровать и точно выразить даже чувства. Потому у меня и детства не было – я, например, не умею играть, я не представляю, как это – что-то «понарошку». Мне всегда хотелось, чтоб воображаемые друзья существовали на самом деле, а на игрушечных поездах действительно можно было уехать в незнакомые места.
И я не говорю. И утешаю себя мыслью – мой брат может сказать об этом лучше меня. Может, не прямо об этом – не об этих уползающих вниз улицах с играющей на них чумазой ребятнёй (знаете, когда я-то я был в числе тех, кто придумал игру в кидание тапочка, так вот, я видел – в эту игру до сих пор играют в нашем секторе). Может, не об этих разных и неповторимых частносекторовских собаках – здесь есть собака, которая грызёт забор, здоровенные дырки проела, и ещё была собака, которая лаяла на прохожих с крыши сарая – но эта собака умерла, а дом потом взорвался. Мелкая шавка вылетает откуда-то из подворотни – мелкие, они самые злые, - окатывает меня оглушительным лаем, пытается вцепиться в ногу… Улыбаюсь – извини, мелочь, но это тебе, пожалуй, не по зубам, это тебе не консервную банку прокусить. Я протягиваю к ней манипулятор – не то чтобы мне нравились такие вот озлобленные экземпляры, но она умиляет меня тем, какая она маленькая, какая бессильная в сравнении со мной.
Да, может, он скажет не об этом – не конкретно об этих корявых яблонях-ранетках, по весне усыпанных цветами так, что не видно листьев; не об этих золотых липах; не об этих синих водоразборных колонках, в жару - единственном спасении от перегрева и жажды; не об этом почти никаком уже штакетнике, разломанном сиренью и жасмином; не об этой хрестоматийной такой старушке с посохом-палкой, в ватнике и с шалью на голове. Да, не об этом – но о чём-то подобном. В его силы я верю. Его силы я знаю. Мой брат – которого мне тоже хочется суметь описать одним компактным пакетом информации, ну хотя бы то впечатление, которое он производит, - его тощая подростковая фигурка, особенно трогательно смотрящаяся в офицерском мундире, и волосы, стянутые на затылке в умилительно гордый хвост, и детская ладошка в моей – и я чувствую эту силу, иррациональную, но я не могу в ней сомневаться. Так странно – при нашей внешней непохожести знать и таить от всех наше сходство. Так странно знать, что когда-то мы шли по одной и той же дороге – только, пожалуй, с разницей в годы, а потом на одной развилке выбрали разные стороны. И я знаю, что я выбрал путь в тупик – с точки зрения большинства, по крайней мере. Просто у тебя есть корни в этой земле, ты питаешься её силой, тебя к нужным тебе высотам подымут на ладонях древние боги – мне же верить не в кого, и помощи ждать неоткуда, и сила моя – это оружие, вера моя – это знание, как металл вместо плоти, как электрические цепи вместо кровеносной системы, как 0 и 1 вместо нет и да. Поэтому у тебя было детство – я даже не сомневаюсь, и вера, и хотя бы маленькие, но чудеса, и поэтому твоих рук не боятся животные, и поэтому от тебя не шарахаются люди – хотя на это-то последнее мне, честно говоря, плевать. Да, когда я смотрю на тебя, я почти всегда думаю: какая слабая плоть для такого сильного духа, сколько уважения может вызывать одно слабое смертное существо – оставаясь слабым и смертным, оставаясь иным, чем я, всё же может нравиться мне. Да, и ты, пожалуй, уже не ждёшь чудес – я вижу в твоём лице печать горечи, заставляющую меня добавить ещё пару тонких оттенков к понятиям силы и слабости. Но ты смотришь в небо не оптикой, а глазами – и должно быть, поэтому небо отвечает тебе. И я не знаю – отверг ли я землю, или всё же земля отвергла меня. Но я знаю – уважая тебя и восхищаясь тобой, я всё же ни капли не жалею, что я – такой, непохожий на тебя, что нас разделяет эта пропасть между формами жизни, между отношеньями к окружающему миру. И я знаю – и ещё больше тебя уважаю за это – что ты это тоже знаешь и не удивляешься, и уважаешь – ну, а любви и восхищения к мыслящей машине я не требую, и протягиваешь навстречу тонкую детскую ладонь, нимало не пугаясь прикосновения плохо замаскированной стали. И легонько пожимая эти тонкие пальцы, нарочно позволяя твоему пожатью пересилить моё, я знаю – когда я покину землю, я оставлю её в надёжных руках.