Чапай и Ф

                Тем, кто не сдюжил роман Д.Фурманова «Чапаев» посвящается.


                Ч А С Т Ь   I.    Ф  Ё  Д  О  Р


Третьего дня, просматривая по долгу службы трофейную белогвардейскую макулатуру, доставленную мне только что с казахского фронта аэропланом, я наткнулся на забавный документ. Это было то ли замаскированное под дневник донесение, то ли наоборот – сразу не поймёшь, но на титуле рукопись нахально называлась «романом», возможно, в целях конспирации. Ниже крупными, и отчего-то сильно расплывшимися, словно от кислоты, буквами стояло название – одно слово, точнее имя, ещё точнее – прозвище, но оно заставило меня бросить все важные дела, включая государственные, и углубиться в чтение.

Эти записки, разукрашенные сверх меры наивным большевистским пафосом, идеями низшего уровня, сермяжными словечками и гимназическим бахвальством автора – молодого посланца партии Фёдора Клычкова, направленного для политработы на фронт якобы самим магистром Фрунзе, записки, поданные как бы от третьего лица, сперва вызывали у меня, профессионально искушённого и в литературе, и во всех тонкостях комиссарских дел, лишь гадливое чувство. Автора я вскоре вспомнил по недолгой работе с ткачами в Иваново-Вознесенске ещё до первого восстания пятого года – шустрый и обещающий парнишка, многих тамошних подпольных зубров за цугундер держал, – но способности его явно годились только на революционном, а не писательском, поприще. Однако мне, тёртому бесу, почему-то сразу почудилось, что на дне чумазого котелка с несъедобной кашей я обнаружу свой долгожданный алмаз.

Дабы убедиться, что сия стряпня не просто умелая дезинформация белых, зелёных или чёрных, я сбегал в соседний кабинет к Фрунзе. Магистр сразу нашёл Федю Клычкова в списке отправленных рядовыми чертями на Урал, показал ворох донесений и шифровок, поступивших от него за последние три месяца из чапайского штаба, но последний рапорт поступил в Бюро довольно давно: уже неделю назад. Действовать требовалось немедля.

Я снова углубился в чтение. Мальчишка, похоже, врал напропалую, но я проглотил его жуткую стряпню жадно, долетев до конца, точнее до неожиданного оборвавшегося текста и чистых листов тетради, на одном дыхании. Причём дочитывал сначала в воздухе, а после Пензы в спецвагоне мчащегося на фронт персонального курьерского бронепоезда – меня интересовал, конечно, не наш сопливый посланец, а тот народный герой, прозванный Чапаем, к которому он и взаправду сумел, каким-то чудом, подобраться. Ведь именно феномен легендарного Чапая был моей главной, заветной целью, оправдывающей моё существование на этом свете в качестве председателя «народно-геройского» сектора Отдела красной пропаганды при ЦЧК.

Встречи с этим загадочным кумиром  народных масс я безрезультатно искал целую вечность, и вот теперь в беспросветном мареве  тщетно-титанических усилий вдруг замаячил призрак реального шанса с конкретной широтой и долготой. От нетерпения меня трясло, как в лихорадке, всю дорогу на театр военных действий: я боялся одного – не успеть к месту событий, не успеть направить их в нужное русло. Любую из этих двух разновеликих фигур, Чапая и Федю, могли в любой момент укокошить чужие и шлёпнуть свои, и тогда начинай всё с начала.

Времени до конечного пункта пути – небольшого поселения Порт-Артур на границе с казахскими пустошами – оставалось, несмотря на стремительность полёта по надраенным  рельсам, ещё более суток, и я, отправив  прочитанную рукопись спецпочтой из сызраньской губчека магистру Фрунзе для доклада членам Бюро, постарался восстановить её по памяти максимально точно – память у меня отменная. Всё же, чтобы не рисковать, решил записать на бумаге. Может, когда-нибудь в будущем, даже опубликую, если всё удачно сложится. Отдельные места, которые я сумел запомнить практически дословно, я помечал для себя шестиконечными звёздочками. Получилось вот что:


0

«Влажно-солёными от горьких, обидных слёз глазами Фёдор невидяще уставился в сумрачный угол опустевшей халупы, где всего пару часов назад бушевал и горланил взбешённый Чапай, а теперь сгустилась угрюмая пустота. Там, в углу, намертво приклеенный к кизяковой стене слюной этого черномазика «для особенных поручений», Петьки, белел лист «яицкой правды» с постылым ликом всенародного кумира. Кумир ехидно щерился в свои знаменитые усы, откровенно издеваясь над поверженным, раздавленным Федей.

Клычков в горячке хотел бы выпустить в нахальную физиономию всю обойму, но было не из чего, и он понемногу взял себя в руки. Нет, не должен видеть этот грубый, неотёсанный дикарь его душевных мук и слёз даже с портрета. И неча рассиживаться: надо спешить всё изложить на бумаге – в любое время могут ворваться белые или зелёные, или, ещё хуже, вернуться эти черти в чернобурках. Грохот боя за хлипкими стенами халупы то стихал, то вновь приближался. Там наносили друг другу увечья и смерть разные бойцы.

Фёдор дописал абзац, заложил карандашом драгоценную тетрадь, поставил найденный под крыльцом чёрный котелок на примус и плеснул воды. Дождавшись кипения, всыпал из кулька порцию травяного сбора и достал из своего комиссарского чемоданчика заветный узелок с обсосанными кусочками сахару и другими необходимыми любому политработнику на передовой предметами. Почти сразу неудержимо нахлынули воспоминания.


1

О, те долгие, томно-шёпотные вечера у камина в Иваново-Вознесенске с опытными подпольщиками-ткачами. Смутные, полуночные грёзы после жарких бесед в рабочих кружках, после долгих разговоров с израненными ветеранами и ходоками-дизертирами. Все-все говорили только о нём – о милом народному сердцу Чапае. Он был на устах всех обиженных простых людей. На него одного они надеялись, ему одному верили. С его именем шли на правое дело и ему отдавали свои души, готовые погибнуть, чтобы не воскреснуть. Почему?

Чапай! Не существовало в том прошлом иллюзорном мире, который кончился вдруг вот только теперь, полчаса назад, ничего, что не было бы связано с этим удивительным человеком-легендой. О, как давно были те волшебные сны, и как недавно! Словно живые, врывались чудесные виденья в мозг юного агитатора Феди постоянно, случалось, даже среди бела дня: вот летит по-над степью бескрайней в развевающейся чёрной бурке сказочный великан, грозно сверкая очами, вздыбив победно знаменитые усы на бледном лице, летит, заклещив намертво стальными ногами стремительное, багрово-огненное облако. Внутри облака, сплетённая воедино и сотканная из пламени, видна четвёрка его верных оруженосцев-телохранителей, и у каждого по четыре животных лика – человека, льва, тельца и орла. В руке Чапая яростно вращается страшная молния-шашка, сверкая, как расплавленный металл, и перерабатывая в месиво бесконечные вражеские массы. Но не туда, куда надо, а на все четыре стороны тянет Исполина неодолимая противоречивая сила его многоликих помощников… И всегда в этом месте появляется он, Фёдор, и смелой рукой твёрдо берёт четвёрку под уздцы, корректирует фантастический полёт в правильном направлении, и спасает, таки, обречённого Чапая…

Да, лихая, наивная юность! Подполье, тайные кружки, опасные задания ткачей, листовки, оружие… и вдруг – вот она, революция! И долгожданная свобода!.. Но бой не кончается, а ширится и требует новой крови. Всё вокруг стремительно, до неузнаваемости меняется, даже ткачи, и только Он, далёкий загадочный Чапай, неизменен и всегда неотступно стоит перед глазами Фёдора. И  тогда, когда самозабвенно плясал Федя на площади вместе с товарищами по борьбе, одевшись бесами, а дым от распятой соломенной куклы Иисусика валил к небу, прямо  в божьи ноздри. И потом, когда со всем городом толокся он на вокзале, встречая бронепоезд с великим магистром Львом Т, почти равным по мощи духа самому Ленину – Красному Вождю. И пока прибывший с фронтов столп большевизма в круглых, смешных очочках приносил иваново-вознесенцам страстную клятву воздвигнуть здесь памятник первому революционеру Иуде раньше, чем в остальных городах мира, из почтения к красному мэтру Фрунзе, восторженный ум Клычкова всё время видел огненную, грохочущую небесную колесницу с четырёхликими всадниками Чапая, и почти ничего не слышал из окружающего.

Та же история вышла, когда его, молодого задорного чертяку, вместе с другими такими же, по указанию самого Фрунзе, сажали на паровоз товарищи-ткачи, отправляя на театр боевых действий для агитации. И когда старик Афанасьев, известный большевик по кличке Отец, влез на ящик и стал что-то горячо шамкать, насунув кепку на сивую жидковолосую голову, Федя, как всегда увлечённый видением грохочущей чапайской колесницы, разобрал только последние напутствующие слова: «Коли надо идти – значит, идти. Неча тут смозоливать. Только бы дело не посрамить – то-то оно, дело-то! Всё равно-де, выходу нет иного! Сыщите нам Чапая!» И вздрогнула на плече хмурого красноармейца материнская голова. Застонала рокотно какая-то одна её половинка – другая остыла.*

И после, в длинном пути на фронт, в бесконечных теплушках и санях, только и разговоров было, что о Нём. Все-то о Нём знали, каждый второй Его видел, каждый третий разговаривал с Ним и воевал. Но ни один не мог его толково описать и дать точное нахождение. Через то вырисовывался Чапай совершенным фантомом, способным творить удивительные чудеса преображения. Похоже, по нужде умел он свободно менять себе рост и внешность. В бою, под казацкими пулемётами, он ужимался до небольших, даже крохотных, размеров, сокращая площадь поражения, делался твёрдым, как бронь, быстрым и шумным, как злой смерч, сливался с конём в единое целое, и было не понятно: скачет ли по степи вьючная лошадь или это просто одногорбый верблюд. А заканчивался бой, и обращался Чапай вновь богатырём, почти великаном, и спускался грозовой беспощадной тучей со своей дикой, чёрной свитой в среду бойцов, отбирая награбленное ими в полковой общак. Для смерти он оставался видимо и абсолютно не уязвимым.
 
Близок Чапай был каждому, кто передвигался на копытах, словно любимый товарищ, но одновременно и недосягаем, словно мифическое божество. Клялись очевидцы в один голос, что нет невозможного для этого необыкновенного существа. Даже неумолимые пространство и время сумел он так в бараний рог скрутить, что от рядового бойца до командарма поистине один только шаг оставался. Даже и шага-то нет: оба сливались в целое. Оба – в одно лицо: вождь и рядовой красноарамеец.*

Много думал про те сказы и слухи Фёдор, пока мечтал о встрече с Чапаем. Их требовалось проверить, сблизившись с легендарным КомДивом – таково вышло шуйским ивановцам задание партии, – но как? Учитывая мифичность и вездесущесть героя, близкий контакт представлялся делом маловероятным. Как вообще узнать его, многоликого? Верной была лишь одна зацепка: неизменным атрибутом, фирменным тавро Чапая во всех ипостасях оставались знаменитые усы, по которым и узнавали его. Идёт он, обычно, мимо бойцов, их сюда да туда расправляет – любил усы-то. Бойцы сдалька завидят: «Чапай идёт, Чапай идёт!..», и все ползут, чтоб поближе быть, края бурки коснуться. Спросит одного: «Ползёшь?» «Ползу, мол, товарищ Чапай». «Ну, ползи» –  и пройдёт, а след в сознании бойца навсегда отпечатает, сохранив его до конца дней в каком-то незабаламученном, тихом восторге. И даже раны былые не так заноют, а иначе.*
      
Не мог знать тогда молодой коммунист Фёдор, что напрямую столкнёт его со сказочным степным атаманом непредсказуемая судьба, и очень скоро по герою его неотвязных, волнующих и мучающих дум, реально придётся работать именно ему.


2

Наконец цель рисковой экспедиции рабочего спецотряда на внутренний фронт стала чуть реальней – добрался Фёдор вместе с другими посланцами ткачей-большевиков до Уральска – вооружённого повстанческого лагеря, и окунулся в обстановку совершенно удивительную. Кругом катятся орудия, серые шинели маршируют с красного митинга на чёрный и наоборот, величественно проплывают навьюченные караваны верблюдов, кричат ишаки и пальба стоит неумолчная, ненужная, разгульно-бессовестная круглые сутки. Все выцеливают в небе бога и кидают косые, злобные взгляды на «варяжские» шлемы новоприбывших с огромными красными звездами во лбу.*

И поняли тогда посланцы ткачей, что нет у воюющего народа железной дисциплины, нет красных агитаторов по окопам, способных сразу окопы эти преобразить, дать им новый облик, новую форму и онучи. Всюду царила пропаганда, будто ткачи и коммунисты – насильники, и пришли-де силком ввести здесь свою "коммУнию"*, чтоб уловить их любимого командира и продать чехам в рабство. Злыми и тёмными оставались чапаевцы в массе своей без надлежащей политработы, и пока не достойными гордого звания красноармейцев.

Первым пал от рук необузданных чапайцев благороднейший из революционеров, умный и тактичный Миха Линдович, а с ним и целая артель большевиков. Пришлось тратить время и силы, чтобы понять, как урезать эту бесшабашную "волю". Но свезло нам: подступило в аккурат 23-е февраля - годовщина Красной Армии. Хитрый Ревком быстро назначил собрание, пригласили местных рабочих представителей, избрали орган. Город разбили на сектора, определили места культурных, а не стихийных, митингов, лекций, шахматных турниров, решили кто и где будет выступать, как использовать театр, кинематограф, оркестры... Снеслись с профсоюзами, вызвали оттуда рабочих и работниц. Одним поручили устройство трибун, копировку листовок с «яицкой правды», других же притянули к воззваньицам.*

      Настала дата, и хлынули бурлящим, неудержимым потоком пламенные речи, речи об остром политическом моменте и напряжённой международной обстановке. И скоро почуяли лихие чапайцы истому катарсиса,  поостыл у них мятежный дух и закончились патроны. Уставшие и смирные, прошли они по городу с красными знаменами, с иноземными революционными песнями, да без единого выстрела – и сдались на милость нашего красного ткаческого ревкома.

Первый успех опьянял. Но туманным фантомом продолжал оставаться сам недосягаемый Чапай со своей лихой свитой. Как к нему подобраться? И кому из товарищей будет поручено это невероятное дело? И тут вдруг, как гром с ясного неба, от магистра Фрунзе телеграмма: «ФК ехать в Алгай к Чапаю» Как прочитал, так и обмер Федя, не поверил даже сразу. Ударило в виски, задрожала толчками кровь. «Что-то выходит диковинное: то я мечтал о Чапае, как о легендарной, небесной личности, то вдруг с ним вместе сяду, совсем рядом, запросто… Может быть, даже и душами срастёмся близко?» С того момента Федор полон был одною только мыслью, одним только страстным  желанием – скорее. И о чем бы ни заговаривал – сводил к Чапаю все разговоры.*

Всю дорогу в Алгай Фёдор думал, как построить с кумиром отношения. Но недаром ещё в революции он нащупал в себе крепкого организатора, ловкого оратора и убеждённого психолога: решено было установить с загадочным чёрным комдивом особую, осторожную, тонкую систему: избегать разговоров военных, а повести с ним политические беседы, где Федор будет, бесспорно, сильнее; вызвать его на откровенность, заставить высказаться по всем пунктам, включительно до интимных особенностей…  Потом  следует непременно зарекомендовать себя храбрым воином – без этого в глазах Чапая и его близкого окружения, вся продуманная стратегия прахом пролетит!*

Решил про себя Федя твёрдо: только когда будет проведена эта ощупывательная работа и Чапай пораскроется, будет "духовно полонён", когда он сам станет слушать Федора, учиться у него – лишь тогда пойти навстречу по всем статьям. До этого гонору – ни-ни: простоту и грубоватость отношений установить сразу, чтобы и помыслов не было о Федоре, как об интеллигенте.*

Тщательно подготовился молодой комиссар к встрече, всё, казалось, продумал-предусмотрел, но случился некоторый облом: не прибыл ещё Чапай до Алгая.


3

Нудно тянулись дни, Чапая всё не было. Непрерывные кровопролитные бои то с белыми, то с зелёными, то с чехами, то с казацкими крестьянами не давали возможности провести с чапайцами хотя бы сколько-нибудь сосредоточенную политработу: все носились взад-вперёд со своими конями и винтовками, катили пушки и пулемёты, подчиняясь каким-то внутренним, неслышным чужому уху, приказам. Главная  масса бойцов  неотлучно копошилась на линии огня, пряча от пуль в прогрызенные земляные лунки свои головы, поэтому доступ к ним с агитматериалами был весьма ограничен. Именно из-за отсутствия зримого руководства партии и регулярной просветительной работы, даже столь бурная вооружённая деятельность положительного результата не давала: никто никого никак не мог победить.

Федя за сидор выловил из бурлящей серо-суконной толпы замешкавшего бородача неясной масти с добрыми, умными глазами.
– Эй, братец, а ты Чапая давно ли видал?
Мужик деловито скосил глаза, оттопырил в сторону грузную винтовку, а прикоченелый палец глубоко впустил в ноздрю.*
– Дак оно кажись, давеча… Ой, брешу – намедни. Стоим себе с Васькой на часах – бачим – ба! летит по-над степью наш ненагляда! Ну, я штык ему в живот…
– Что же за крайности такие?!
– Так ить любит наш Василь Ваныч!.. Его крепче огорошь, он и ласковее.
– А что ж он-то, хрен гороховый? Что сделал?
– Знамо дело чё: закидался по степи, словно чумной:  "Всех, – говорит, – кончать, подлецов! Пленных не брать ни казачишка!" А нам, ить, раз надо, значит, давай – разговор короткий. Вона десятка с три щас у бани поклали. Топерь к Маруське Рыжей бегём: гутарят, там ышо дюжина казачат, али турков, а може, и чехов, на гумне сховалися…

Любил комиссар эту чистую, незамазанную, грубоватую правду войны, но в деле поиска неуловимого комдива разговор с бородатым сидором ничего конкретного не дал. Вернулся Фёдор в пустую, неприютную избу Совета ни с чем, но только разложил на столе свой жалкий скарбик, только косо скрутил курильное крошево в газетку, только размечтался дрёмно и привычно, как завоюет однажды гордое сердце небесного партизана в папахе с околышем, заставит слушать себя и полюбить, тут глядь – откуда ни возьмись, он сам, со всей своей шумной оравой вваливается в избу. Спутать нельзя – это он, сказочный господин его видений – усы, бурка, блестящий револьвер и серебрянная шашка на чреслах, а вокруг головы – сияние, как от ста свечей. Только почему-то маленького роста и щуплый. Пропали остатки дремоты, словно кто ударил ногой поддых и мигом отрезвил.

Завидя нечаянного незнакомца, Чапай крепко схлопнул смоляные брови, потрогал револьвер, и уставился в упор молча. «Чепай!..» – прозвучало под прокуренными потолками отчётливое эхо.

Фёдор быстро-быстро обшарил прибывшего гибким взглядом, словно охочий прожектор на позиции, щупающий стыдливую наготу земли: хотелось поскорее увидеть в нём всё и всё понять. Всё-таки взгляды скрестились, сцепились, попробовали друг у друга могучесть и нехотя разошлись, оставляя бой на потом. "Обыкновенный, ведь, казалось бы, человек, – записывал позднее в тетрадь Федя, – небольшой силы с женскими руками; жидкие русые волосы косичками ко лбу… но эти усы!.. Только в них, я уверен, вся магическая мощь объекта. Чапай и его чапайцы – весьма сложное явление, к которому зажмурившись подходить не годится. Тут имеются такие элементы, что следить за их выявлением нужно чутко и неослабно».*

Приехавшая с Чапаем четвёрка ввалились шумною ватагой: захаркали сразу все углы; на столы, стулья, подоконники побросали шляпы, перчатки, ремни, веера, револьверы и пулемёты. Бутылочные бомбы небрежно сунули тут же. Смуглые, почти чёрные, лица, крикливые, вечно бранящиеся, голоса. Отрывисто и резко о чем-то сами себя спрашивают, так же резко и зло себе отвечают; вещи летают туда и сюда... В миг чапайцы распространились всюду.

Через две минуты Федор видел, как один из свиты, сутулый, желтолицый, в треснутом пенсне, развалился у него на неубранной постели, вздернул ноги вверх по стене, закурил сигару, а пепел стряхивал набок, целясь непременно в секретный фёдора чемоданчик. Другой, гибкий и жилистый гимнаст с волчьим оскалом, плутовски искривив набок влажный нос, привалился к туалетному, слабенькому столику в стиле рококо, и тот хрустнул, не устоял. Третий, шевеля грозно багровыми усищами и приоткрыв крокодилью пасть, рукояткой револьвера выдавил венецианское стекло. Четвёртый, гогоча, грязным и вонючим тулупом накрыл лежавшую на столе порцию сбора, и когда её стали потом курить –  воняло омерзительно.

Фёдор вдруг мучительно осознал, что он здесь совершенно лишний, но незримый укор Иваново-Вознесенска не позволял сдаться вот так, без боя.


4

Наконец Чапай снова остановил на растерянном Фёдоре свой чёрный, прожигающий взгляд.
– Кто ж таков?
– Фёдор я. Комиссар…
– Вижу, что не Вася Иванов, – оборвал комдив. – Будешь нам просто Ф. А с комиссарами у меня обычай прост: порю их на возу кажну ночь. Чтоб спалось сладко.

Бесноватая свита оглушительно загоготала, заржала нагло, засучила копытами, как табун жеребцов. Долгожданное первое свидание с кумиром юности по всему выходило боком. Федя убежал к себе наверх и впервые за всё пребывание в суровом Алгае дал волю слезам. Да, это был первый, но далеко не последний, раз, когда брутальный комдив издёвкой или невниманием вынудил страдать юное, пламенеющее давней страстью, сердце. Проделать такой ужасный, нечеловеческий путь – и ради чего? Чтобы походя получать небрежные оскорбления?

Выплакав незаслуженную обиду, Фёдор постепенно успокоился. "Да, он неотесанный мужлан! Зато какая самобытная, яркая, матёрая фигурища! – утешал он себя, аккуратно кладя буквы на бумагу. – Это несомненно герой из здешнего народного лагеря, где Емелька, Стенька, Ермак... Но те свои дела делают, а этому другое дано - он и дела творит не те. Он больше именно герой, чем борец за счастье, больше страстный любитель приключений, чем сознательный революционер.* Да-да, я смогу заставить его полюбить себя, и через то – спасти! Но как подступиться?"

Поколебавшись, Ф решил оставаться твёрдым и строго придерживаться намеченного прежде плана вхождения в среду, с которою выпало работать – настойчиво пытаться срастись с нею. Он не знал про себя, насколько далеко готов зайти в этом "срастании", но чуял, что Чапай, а особливо чапайцы, миндальничать не горазды и полумер не признаЮт. Срастаться с героем своих фантазий Федя был готов до победного конца, но как удержать дистанцию с этой его бесноватой свитой?.. И как увести его прочь от грубой стихийной партизанщины?

Конечно, выросший на булыжной мостовой огромного рабочего Иваново-Вознесенска, среди чётко организованной каменщиками борьбы красных ткачей, в сети отлаженной системы сбыта подпольной литературы, оружия и медикаментов, Федя был приучен косо смотреть на партизанские затеи народных героев, но косое зрение не мешало ему с глубочайшим вниманием к ним присматриваться, восторгаясь их подвигами. Так и теперь. "Чапай, конечно, герой, – рассуждал Федор с собою. – Но стихия... чёрт знает, куда может обернуться! Бывало такой вот славный командир вдруг возьмёт, да и укокошит своего комиссара! Да не какого-нибудь прощелыгу, болтунишку и труса, а отличного, мужественного революционера!.. Ах, как много опасного в чапайской удали!* Как бы не свариться в этой кипящей смоле… То ли дело герои из рабочих! Они все сплошь сознательные… Хотя, когда слишком, тоже ничего хорошего…»

Один из черномазых подручных Чапая, Петька, которого все звали почему-то Петром Алексеевичем и товарищем Кропоткиным, просунул в дверь свою крошечную птичью головку и грязным мизинцем глумливо поманил комиссара:
– Василь Ваныч на бой звать изволють. Лошыди, кубыть, готовыя, трэбо трогати.

Сердце Феди больно сжалось, но он, не подав виду, лихо вскинулся с лежанки и отдробил лестницу сверху вниз каблуками. На крыльце чёрным мохнатым квадратом раскинулась спина Чапая, а вокруг неистовствовала его дивизия. Вытянутые шеи, горящие восторгом и изумлением глаза, заискивающие улыбки, расплывшиеся до ушей*, орущие рты, нервные обмороки. Впереди толпы – штабная камарилья во главе с лощёным комбригом – галантная и прогибистая.

– Да здравствует наш великий вождь и товарищ Чапай-и-еф! – взвизгнул кто-то в полной экзальтации.

Вмиг всё смолкло. Растерявшиеся, недоумевающие, даже подозрительные взгляды. «Не слухайте провокатора, хлопци! – заорал вдруг Петька, протискиваясь вперёд. – Брешит он, собака! Эф тута вовсе ни при чём!» – и в подтверждение словам, молниеносно выхватив откуда-то маленький браунинг, одним выстрелом в ухо уложил истеричного бойца. От второго выстрела чудом сумел увернуться Фёдор: пуля вошла в открытую дверь на вершок выше его маковки. Бойцы облегчённо и одобрительно зашумели, а затем снова смолкли, но уже с верой и надеждой. В гробовой тишине неторопливо зазвучал властный, мощный голос легендарного героя и полился живительной лавой в каждую смятенную душу, освещая радостью каждый тёмный закоулочек всякого незрелого сердца.

– Коли надо, хлопцы, идти – значит, идти. Неча тут размусоливать. Только бы дело не посрамить – то-то оно, дело-то! Всё равно-де, выходу нет никакого! Айда за Чапаем, робяты, и – баста!

Площадь ещё не успели накрыть первые катанцы оглушающего ура, а весь чапайский квинтет бешенным галопом уже вырвался на степной простор, прочь из Алгая. Ф, пустив лошадь зыбкой рысью, чудом нагнал их, когда лихая братия задержалась на вершине холма, обозреть расстилающуюся до самого края земли торжественно-скучную, снежную пустыню. Налюбовавшись, двинули остывшие кони, словно поплыли над захрустнутой морозцем целиной, а с ними двинулись и чёрные всадники в развевающихся, словно крылья гигантских птиц, бурках, блестя серебром шашек и алмазами револьверов. Фёдор скромно припустил сбоку карьером, с надеждой поглядывая на суровый профиль предводителя и ощущая в членах вновь наливающийся восторг: любо скакать по степи, когда конь так охоч на скок.*


5

Впереди ждал бой, и от встречи с ним зависело многое. Ежели не выказать чудеса героизма и презрения к смерти, вся операция непременно пойдёт прахом и кончится позором: труса не потерпит возле себя отчаянный Чапай – надсмеётся и надругается. Ф вдруг стало неспокойно, захотелось что-то срочно предпринять, и он осмелел – приблизился к рассекающему грудью вороного коня метель комдиву, вопреки своим принципам, масляно глянул ему в лицо.

– А, это ты, Ф? Ну, как там дела у ткачей? – с прохладцей, не оборачиваясь, бросил Чапаев. – Пухнут ли с голоду?
– Ещё как пухнут, Василий Иваныч…
– То-то же. Кабы голоду не было – на-ка: всё дело по-другому пошло б... Голод – всему голова!.. Но жрут-то как, сукины дети...
– Кто жрёт? - не понял Федор.
– Да эти коммунисты ваши.
– И что они жрут?
– Знамо, что. Микстурки-порошочки разные. Пудами... Где берут-то их, мерзавцы? Воруют, наверное. У немцев. Ништо им нипочем. А мы тут задыхаемся.
– Ну, не все же коммунисты такие...
– Да все! Неча мне тут... – отсёк Чапай и нервно забулькал в седле.*
– А вот и нет! - запротестовал Федор, чувствуя, как от нервов немеют ноздри. И голос его вдруг потерял обычную ломкость, стал крепок и строг.– Есть же отдельные элементы! Такие, как мы с вами...
– Про отдельных чего гутарить, – слегка опешил от неожиданного поворота Чапаев. – Да и ткач-то я, как бы это сказать... случайный, что ли… И ничто от Советской власти не поимел… Одну пустоту… Нечто её жрать?!
– А вот в Туркестане давно уж Советская  власть... – без какой-либо связи ляпнул теперь и Фёдор, и с испугу пошёл в лобовую. – Седобородому казаку, ясное дело, трудно мириться с новыми порядками. Нашептали им, что мы церкви в хлевы превращаем, жить гоним всех в кучу и агитацией мучаем. Стариков-то этих не своротишь, их только оружием… *
– Оружием-то оружием, – встряхнул головою Чапаев, – да без медикаментов трудно… а то бы што... а то бы ух!

Федор не понял, к чему  Чапай это сказал, но почувствовал, что не зря сказано, что тут разуметь что-то надо особое... Ничего не ответил и ждал, как тот разовьет мысль.
– Центры – вот што... – вбросил комдив еще одну заманчивую темную фразу.*
– Какие центры?
– Был я в академиях ваших, два месяца болтался, как хрен во щах. Пихали нам всякую  дурь… – бормотал Чапай будто для себя, но чтобы Федор слышал. – Всякой дряни нюхнул… Зато у вас в столицах на кажном углу. Кажной сволоте по банке... Из центрального резерва...
– Ты это о чём, Василь Иваныч? – с ёкнувшим от страха сердцем не понял Федя.
– А дай-ка покурим твоих, комиссар... – Чапай жадно затянулся и тут же зло сплюнул. – Дрянь табачок, не забирает. Туркестанский, чай? А покрепше точно нема? Мотряй, комиссар, я страсть, как жлобов не терплю. Коли што – враз голова плечам привет скажет, ни за понюх.

Быстро глянул прямо в душу и дал шпоры в сторону невидимого фронта. Фёдор облегчённо выдохнул и рассмеялся: «У народного-то героя, а какие студенческие мысли! И человек вроде умный, только сыр, знать, больно».

Впереди показалась Казачья Таловка – крохотный, дотла сожженный посёлок с уцелевшей халупой посредине, в которую вскорости и ввалились шумным гуртом. Всюду в темноте вповалку, со стонами и храпом, лежали чапайцы – негде было поставить ногу. Решили их не трогать, расчистили только пятачок для комдива с картой. Дали ему циркуль и отточенный остро карандаш. Сгрудились, нависли вокруг сплошной стеной, подсвечивали огоньками самокруток. Прибыли вскорости командиры полков, батальонные, ротные, остальные бойцы, подоспевшие из Алгая, примкнули наружным плотным кольцом, облокотились, подлезли, вскарабкались, и всё всматривались пристально в своего кумира, как он шагает маленькими стальными ножками по карте. Слишком громко храпящих смазывали по лицу сапогом, винтовкой, шинелью – как угодит.*

Фёдор чувствовал себя чужим и одиноким средь этой тесной семьи боевых товарищей, где даже чумазый галчонок Петька Кропоткин – и тот свой в доску. Политикой никто не хотел заниматься: его не замечали в упор. «Ну, будет время – сойдёмся», – зло думал он. И тут вдруг Чапай запел. Неприятно-скрежещущим, металлическим голосом он, мрачнея и темнея на глазах, стал забирать ноты совершенно невероятной силы и высоты. Это было настолько жутко, что Ф ощутил резкое желание убежать на двор. Фантасмагорическое действо набирало мощь: к песне стали присоединяться другие голоса, и скоро вся халупа затряслась, запрыгала от запредельно пронзительного шквала звуков. Полопались остатки стёкол, а на чердаке взорвалась граната. Чапайцы готовились к бою.


6

Ночь перед боем… Кто не изведал этих ощущений, ничего не знает о войне. Сна нет, а какой тут может быть сон, когда непрерывно думаешь о своей пробитой груди, расколотом черепе, оторванной ноге, и сердце надсадно частит где-то низко-низко, возле эвакуаторного выхода. Ты мыкаешься от штаба до оврага и обратно, без конца натыкаясь на спящих, рискуя каждый раз нарваться на штык часового, и из-за частых этих пробежек обостряется домашняя болезнь, мешающая ступать с достоинством, необходимым комиссару дивизии и кончается весь запас листовок. 

Как ни крепился Фёдор, а не выдержал до утра – прибегнул к радикальному средству, заначенному в тайнике комиссарского секретного чемоданчика именно для таких чрезвычайных случаев, как нужда личного участия в боевом сражении. Знал, ведь, что назавтра волшебный препарат ещё сильнее понадобится – там либо проявишь удаль-бесстрашие, либо навсегда опустишь в глазах чапайцев авторитет, – но нервы-то у человека не железные.

Смертная тоска быстро улетучилась, и жуткая промозглая ночь вдруг заиграла, заискрилась в свете костров сверкающими кристаллами снега, заподмигивала и заплясала задорно разноцветными иголками звёзд, запела-зазвучала многоголосым сочным храпом и матюгами бойцов, бодрой перекличкой часовых и херувимов. Спать по-прежнему не моглось, но совсем по-иному: от переполняющей душу гордой радости и уверенности в своей неуязвимости, бесконечности и всесилии. Не обманул товарищ Арсений – чудеса творил порошок храбрости!

Но отдых измученному многодневными переживаниями организму, всё-таки, требовался. Клычков вернулся в штаб, смело прицелился в первую же скважину меж громко спящих чапайцев, изловчился, втиснулся* – и предался мечтам. Но наутро от ночных смелых полётов ничего не осталось. С трудом пробудившись от беспардонного пинка весело-возбуждённого Петьки, Фёдор почувствовал лишь опустошение и могильное дыхание близко рыскающей смерти. Пока седлали коней, пробила нервная дикая зевота и судорожная, какая-то, дрожь в конечностях. Сердце сплющивалось тем необъяснимым, особенным волненьем, которое овладевает всегда при сближеньи с местом боя независимо от того, труслив ты или робок.*

Выехали из Таловки и зарысили на Порт-Артур, большое богатое село, откуда рукой было подать до линии фронта. Там глухо рвалась шрапнель, обещая каждому верующему вечность без тела, а каждому безбожнику – пустоту небытия. Здесь пробыли недолго: Ф успел только, укрывшись за крыльцом последней на окраине халупы, сжевать кусок шоколада, оставившего во рту противную клейкую горечь, пока Чапай, забравшись на высокую стену из верблюжьего кизяка, осматривал в бинокль арену близко грохочущего боя.

За углом халупы Клычков наткнулся на человеческое тело. Первый в его жизни раненный неподвижно лежал, укрытый рваной сермягой, лицом к небу и словно говорил: «Да, браток… Полчаса  назад и я  был здоров, как ты...». Комиссар поскакал догонять Чапая, но тот, видимо, скакал быстрее. Фёдора обгоняли повозки со снарядами и патронами, а навстречу лился нескончаемый поток, сквозь который почти невозможно было пробиться, с ещё более страшным грузом – окровавленными человеческими обрубками.

Всё звучнее бухала вражья батарея, всё ощутимее вздрагивала под истоптанным, развороченным снегом мёрзлая земля. Вот уж и цепи зачернели вдали, и стало видно, как мечется между ними бесстрашно фигурка знаменитого чапайского коня и сверкает лучиком расплавленного металла над его головой шашка хозяина, словно впаянного, вживлённого в его спину. Этот нерушимый симбиоз, этот раздражённый, опьянённый опасностью и кровью кентавр, ужасал настолько, что Ф спешился и стал наблюдать за атакой из-за лошади. И тут с двух соломихинских мельниц прицельно резанули казацкие пулемёты. Цепи враз полегли и смешались с грязным снегом, один только стремглавый Чапай носился под пулями из конца в конец.

Вперёд пути не было. Цепким взглядом оценив весь рисунок боя, Клычков понял, что в настоящий момент требуется лично от него. Он вскочил на свою гнедую и поскакал в обоз, искать так недостающий атакующим бойцам пулемёт.

В порт-артуровской халупе оказалось теплее, чем снаружи, и гораздо тише: стены из кизяка гасили уханье взрывов и стрекотание стрельбы. Федя растёр заледеневшие кисти рук, открыл свой комиссарский чемоданчик и вынул заветную склянку. Для продолжения боя требовалось много мужества, а почерпнуть его можно было только в волшебном снадобье. Из-за вчерашних треволнений его оставалось совсем немного – на единственную, хоть и большую, порцию. Но только Ф высыпал остатки порошка горкой на коленкоровый переплёт тетради, как грохнула о стену хлипкая дверь, чуть не выворотив петли. На пороге, полыхая гневным огнём, возник Чапай. Из-за его левого плеча торжествующе скалилась Петькина глумливая рожа.

Комдив шагнул к Фёдору, медленно вращая над чёрной шапкой с околышем легендарной саблей, но тот успел глубоко вдохнуть, опалив холодом ноздри, и поднял на Василия Ивановича быстро наливающиеся бесстрашием глаза.
– Ссука! – опешил Чапай, бессильно опуская клинок. – Какая же ты гадкая, подлая ссука, комиссар!

Качнулась в сторону плоскость мохнатой бурки, пропуская вперёд юркого Петьку. Тот прискочил вплотную, торжествующе сощурил узкие, чёрные прорези глаз, смачно харкнул в раскрытый чемоданчик Ф, прямо на заглавный лист его будущего романа о человеке-легенде. Затем он достал из кармана галифе какой-то смятый лист, расправил его на колене шершавой, смуглой ладонью, снова обильно плюнул, теперь на свою бумаженцию, и злорадно пришлёпнул её в красном углу хибары. С листа на Фёдора сурово воззрился усатый лик вождя всех степных партизан.

Чапай глянул на свой портрет, расправил, подкрутил усы и молча вышел. За ним, хлопнув дверью, исчез и Петька. «Свидимся апосля драки, педрило красное…» – едко колыхнулось под потолком эхо. Клычков стоял опешенный. Как Он узнал? Как перенёсся так быстро? Словно чёрт... Но медикамент уже вовсю начал свое шествие по Фединым жилам, и вся эта нелепая сцена вдруг показалась ему больше комичной, чем угрожающей. Клокочущий хохот разом вырвался из комиссаровых лёгких, освобождая место прозрению. Оно было, как удар молнии. Так, вот, кто таков, этот Чапай!

Фёдор схватил рукопись, плод долгих размышлений и тщательных наблюдений, и, отложив лишь помеченный секрецией Петьки верхний лист, в каком-то безудержном исступлении стал рвать исписанные страницы в клочья и жечь в котелке. Душа развернулась на всю вселенную, замерла на миг, и вдруг схлопнулась в чёрную дыру антипустоты. За это долгое мгновение, отстранившись от себя, как бы равнодушно взирая сверху, бывший красный агитатор Федя Клык успел заново описать всю свою недолгую жизнь. Неужели всю?!...

Прощай же, загадочный Герой! Ф мечтал о тебе во снах. Ты прилетал в его виденья на своей небесной колеснице со своим неустрашимым воинством, ходящим сразу на все четыре стороны. Но теперь – конец загадке. Зову тебя, легендарный Чёрный Исполин: приди! Приди же скорее! И возьми раба твоего, мелкого красного педрилу Фёдора…»


                *  *  *


На этом месте рассказ, родившийся, похоже, из пепла уничтоженного автором «романа», обрывался. Я, записав последние врезавшиеся в память слова, усмехнулся их детской наивности, ненадолго задумался, а затем решительно махнул под ними свою подпись: «Фурманов, председатель аналитического сектора НГ Отдела красной пропаганды» и поставил жирную точку. Мой курьерский бронепоезд как раз подходил к станции «Уральск». Далее предстоял менее комфортный путь: на обозе тачанок, оснащённых пулемётами – фронт был совсем близким и непредсказуемым.





Ч А С Т Ь   II.     Ф  У  Р  М  А  Н  О  В
 http://www.proza.ru/2011/08/08/572


1

На двух боевых санях-розвальнях наш вооружённый отряд подъехал к месту, где должен был располагаться крупный населённый пункт Порт-Артур с той самой «халупой» на окраине, в которой оборвалась цепь событий, описанных комиссаром Ф.Клычковым, но никакого поселения не обнаружили. Никаких остатков, никаких признаков жилья: ни печной трубы, ни плетня, ни бревна, ни замёрзшего тела. Кругом только странно спёкшаяся, чёрная, угрюмая земля, на которую даже снег не хотел падать. Полозья скользили по ней, как по накатанному льду.

Бойцы по моей команде, похватав винтовки наперевес, спрыгнули с облучков и стали обыскивать всю огромную поляну, где, судя по картам, должно быть поселение, ковырять валенками и пробовать штыками в поисках хоть какого-нибудь следа, но везде натыкались лишь на стылую и гладкую, как надгробный гранит, землю. Обшарили все холмы и балки вокруг, заглянули даже в лес – ничего. Только снег, снег и снег. Село словно под землю провалилось. «Ну, началось», – подумал я нехорошее, а вслух крикнул сквозь пургу помощнику Сашке Попову, начинающему писателю, сидевшему на козлах:
– Серафимыч, тут рядом за какую-то Соломифиху или Соломоновку недавно бой был. Глянь по карте. Надо двигать туда.

Попов, хоть и выглядел много старше меня по возрасту, но слушался беспрекословно и никогда не спорил: ещё бы - раз ординарцем назначен, так и не спорь. Он тут же высунул полированную, как костяной набалдашник, голову с красным носом из огромного ворота бараньего тулупа, скинул меховую рукавицу с тонкой белой руки и развернул на станине пулемёта полевую карту.
– Да, кубыть бачу. Исть тута, Дмытрый Андрэич, шо-то таке. Слонихинская, мабуть. Всего полверсты к югу. Он за тим бугром.

Слонихино мы застали на месте. Полсотни домов с полсотней жителей: правда, всё бабы, да ребятня. По русскому обычаю они сразу высыпали со дворов, плотным бубликом сжали наш приехавший вооруженный отряд и стали беззвучно плакать, поглядывая из-подо лбов с ужасом и любопытством. В толпе мелькнуло знакомое, милое, долгожданное лицо, и я с усилием отвёл глаза, чтобы не выдать себя. Вперёд протиснулся трясущийся, старый-престарый дед в круглых очочках, залепленныых грязно-розовыми бумажками, с бородой ниже пояса и морщинистым, как сухофрукт, лицом.

– Слышь, старый, – взял я быка за рога: миндальничать было некогда, – ты тут не член Совета?
– А вы какова оттенку-то будете? – не по станичному ответствовал дед на вопрос вопросом. - Что-то не разгляжу.
– Не боись, дед, не бирюзовые.
– Ну-тко и я не член. Дед Петро меня кличут. Мороз фамилия.
– Понял. А где народ-то, дед Мороз? Где все мужики?
– Убыли, господин-товарищ командир, биться за щастье народа. А кто и Сибирь-матушку покорять…
– Чего? – я даже слегка растерялся. – Какую Сибирь?
– Дык знамо какую. Вон енту, што за Урал-рекой.

Я начал жалеть, что даром теряю время.
– И кого ж они покорять убыли? С кем за счастье биться?
– Так ить врагов-те везде много...
– Как это? Они что, в разные стороны разошлись?
– А то нет. На все четыре, как положено.

Мозг кольнуло ледяной иглой, но я не подал виду. Вот оно! Где-то совсем близко! Не зря из уютного кабинета притащился я в эту стылую степь, к чёрту на рога! Не обмануло, похоже, меня чутьё с этим клычковским бредом о четвёрке, ходящей на четыре стороны. Мальчик Федя библию-то, может, и в руках не держал, а уж про приключения Иезекииля не мог знать и подавно. Вот и толкнули меня его записки о чудесном народном герое поверить в долгожданное новое пришествие.

– А Чапай в какую сторону подался? – равнодушно спросил я старика.
– Какой-такой Чепай? Шарманщик, што ль? Давненько его не видно…

Бабы и детвора, до этого замершие недвижно, вдруг разом замотали головами, подтверждая.
– Ладно. Пусть не Чапай. А вот комиссара такого, Фёдора, не видали? В кожанке с наганом?
– Не, с наганом не видали. Вот с баулом кожаным – был такой. Долго вон в той халупе прятался. А намедни, после боя, с Геварой ушёл.
– Что за Гевара? Испанец, что ли?
– Кто ж его разберёт, товарищ-господин. Однако, раньше Прошкой звали. Мужик хороший, но отчаянный. Одно слово – герой! Куды хошь за ним – хошь в огонь, хошь в полымя! А в городе пожил, так много всяких слов узнал...
– За кого же он? Про Клару и Розу говорил чего?
– Да нет. Всё больше по гидру революции и немецких шпионов...
– Значит, за белых. И когда ушли?
– Так только давеча. Акурат опосля боя, как весь народ всколыхнулся...
– И куда?
– Эти к западу подалися. Мужичков с ним полторы сотни, ружей полста, пулемётов три и пушка одна.

Терять времени больше было нельзя, но и выступать, не дождавшись обоза – смахивало на безрассудство. Я сунул разговорчивому деду в руки книжицу Устава коммунистической партии и дал бойцам сигнал к умеренному обобществлению на базе строжайшего контроля.



2

Да, кидаться, сломя голову, за этой тёмной французской лошадкой стало бы непростительным ухарством, достойным, разве что, Чапая. И дело не в малочисленности нашего отряда: каждый из семи моих отборных бойцов являлся комиссаром, а это дорогого стоило. Кроме того, в состав экспедиции, не считая меня и двух моих ординарцев – Попова-Серафимыча, да археолога Костика Тренёва, входили ещё три настоящих, проверенных ткача, каждый из которых стоил по меньшей мере дюжины бывалых рубак. Но мощь наша была не обычного, физического плана, а более тонких свойств: она выражалась в невиданной силе революционного духа, закалённого многолетней подпольной борьбой и питающегося неукротимой верой в третий Интернационал, ЦЧК и лично Розу Люксембург. Поэтому и главное наше оружие сильно отличалось от обычного вооружения всех этих партизанских формирований: оно было идеологического поражения.

Этот наш секретный козырь обладал страшной разрушительной силой, способной поразить и деморализовать любые силы противника любой масти, кроме, конечно, красной. Он был лёгок, компактен, не требовал ухода и убирался всего в трёх обычных кибитках на санной базе, которые мобильно, почти без отставания, двигались за передовым отрядом. Уже к концу обеда обоз с наглухо задраенными брезентами прибыл в Саломахино, и мы, прихватив с собой в качестве проводников разговорчивого деда Мороза, его внука, смышлёного пацанёнка Павлика, и бойкую дивчину, на которую я скрытно указал бойцам, сразу же двинули обратно, к чёрной проплешине, оставшейся от Порт-Артура.

Поднявшись на соломихинский бугор мы увидели её всю: гигантская проталина посредине заснеженного поля оказалась совершенно правильной, округлой формы. Какое странное природное явление! Вот она, загадочная русская природа-матушка! Вокруг природного феномена весь снег был истоптан моими бойцами, но теперь, сверху, стали видны еле заметные пунктиры волочений и примятостей, радиально расходящихся на четыре стороны света. В болтовне слепого полоумного деда содержалось зерно какой-то тёмной истины. Мы резво устремились в западном направлении, по ещё не до конца заметённым следам боевиков Гевары. По характеру неровного следа, его оставляла, похоже, та грозная пушка, которая неминуемо должна была обернуться для неприятеля обузой и давала шансы быстро его настигнуть.

Сами белые со своим героическим самозванцем меня, естественно, не интересовали. Главной задачей момента было изловить отступника Фёдора – единственного надёжного свидетеля реального существования Чапая. Только он мог привести нас к конечной цели - сверхгерою народного эпоса и идентифицировать его: из наших лишь Федька один видел Васильваныча в лицо, слышал его голос. Какова бы ни оказалась глубина падения Клычкова в бездну предательства, но он уже успел побывать красным комиссаром, а это – навсегда. Никуда ему теперь не деться от товарищей, и хочешь ли, нет, придётся соответствовать... А там по обстоятельствам.

Странным, даже чудесным, образом, облик знаменитого Чапая, до сих пор от меня ускользал. Никаких особых примет, кроме пресловутых усов, чёрной бурки и серебряной шашки, под которые подходили с десяток других народных героев. Не сохранилось ни фотографии, ни портрета, ни профессионального описания, а те, что имелись, совершенно противоречили друг другу. Листовки, газеты и редакции, печатавшие его изображения, непонятным образом, исчезали, закрывались, взрывались, не оставляя даже оттисков и клише. В хибаре Порт-Артура, я так надеялся обнаружить его фото, и тут фиаско – село сквозь землю пропало. Вся та народная масса, что носится со своим Чапаем и брешет, что видела его лично, способна только вконец запутать поиски. Этих хоть пытай – толку не будет. Каждый станет лепить что-нибудь своё… Вот как эта сломихинская контрреволюционная группа... Надо срочно поработать со взятыми ревзаложниками в индивидуальном порядке. С большевистским подходом. А Анну в первую голову требуется проверить. Год не виделись – вдруг к врагу перекинулась? Всякое бывает.

Я условным кодом мигнул Сашке Серафимычу. Он кивнул своей голой, костяной головой, чуть не уронив в сани папаху, заложил карандашом свой кожаный блокнот с крупным тиснением «Правда», и плотно подсел к нашей новой проводнице, моей смелой, шустроглазой Анне. Углубились в лес. Метель перестала, на белоснежных лесных полянках заискрилось солнце. Огромные густые ели стояли в толстых, белых, словно горностаевых, шубах.

– Побачь, Дмитро, яка добра дивка з нами йеде! – с видимым удовольствием отдыхая от писанины, слёту впрягся в оперативную работу Попов. – Здоровеньки буллы, красавица. Нэ спизнала, щё ль? Це ж я, писате…
– Ой, здрасьте, Александр Серафимович! А что вы сейчас пишете?
– Та цю! Так я тэбэ и сказав! Чи я с глузду зъихав? А вообще-то, роман «Костяной поток». Про бой в Крыму…
– А это правда, что вас в юности рядом с мучеником революции, Сашей Ульяновым, чуть не вздё… Уй, пардон… А ещё я слыхала, вы в прошлом году в большевицкую партию вступили? И вам рекомендацию сам магистр Фрунзе давал?.. А правда, что папенька ваш всю жизнь царским есаулом был? А ось люди кажуть, що вы теперь на газету «Правду» працювати?

Я немного успокоился насчёт преданности Анны делу революции, отметив не без злорадства, что неосторожного Серафимыча уже трэбо выручати, однако на выручку не успел: в разговор влез наш новенький, археолог Костик, в котором я тоже ещё не до конца уверился, что он наш на все сто. Довелось мне недавно повертеть в руках черновичок его пьески с оригинальным названием «Любовь». Конечно, идея-то там правильная, идеологически выверенная, и сам верховный архистратег литературы Анатоль Лачунский высоко её оценил: про то, как одна учительница, вставшая на путь борьбы за счастье народа, естественным образом возненавидела своего мужа-беляка. Ну, и сдала этого подлюку, как положено, в руки чека. Преодолела дамочка в себе мещанку, истинной героиней революции стала. Да ещё так гордо, когда мужа повели за угол, бросила комиссару Кошкину: «Нет, я только с нынешнего дня ваш верный товарищ». Всё кажется грамотно расставлено, очень верно изложена линия, ан грызёт какой-то червяк: либо издевается автор на самой глубине души, не осознавая того, либо совсем уж бездушный дурак. Вот и взял его с собой в поход – разобраться.

– А вы, Анечка, - быстро проговорил Костик, - Дмитрия Андреича лучше спросите: на что он сейчас материал собирает. У него тема куда актуальней…
– И правда, товарищ Фурманов! – Анна задорно блестнула глазами. – Так интересно, какие же вы нынче планы вынашиваете?
– Меня, милая Анюта, интересуют персоны, действующие на здешнем военном театре. Вы девушка умная, любознательная, тонко чувствующая, не можешь этого не знать. Кто возглавляет каждый из тех четырёх отрядов, что ушли позавчера из Соломонихи?
– Склоняюсь над вашей проницательностью, товарищ магистр. Как вы точно тех троих вычислили: Ермака со Степаном, да Гевару! Могли бы и насчёт четвёртого героя сами догадаться. Ну, не хмурьтеся, пану! Я шуткую. Это ж Емеля здешний, по кличке Пугач. На юг он двинул. И всё кричал: "Даёшь, Византию".

- Да что тут за хреновина произошла, чёрт побери, Анна?
- Знаете, Дмитрий Андреич, я – атеистка убеждённая, почти комсомолка, стремлюсь к пролеткульту... Потому не могу вам ничего о той чертовщине, что здесь третьего дня творилась, рассказать. Спрашивайте у деда Петра да у Павлика. Они революцией не крещёные – ничего не боятся.

Я сперва подумал, что Анна хочет скрыть от меня информацию, но затем дошло, что она просто не хочет при чужих. Молодец, конечно, но мне стало предельно ясно и другое: она сама подверглась тому сильнейшему воздействию, которое, похоже, накрыло тут всех, от мала до велика, и вряд ли способна холодно и беспристрастно дать оценку событиям. Более тщательный допрос деда с мальцом можно было начинать немедленно, но мне хотелось провести разговоры раздельно. Ради этого я велел трубить привал на ужин, чтобы в спокойной обстановке снять допросы о слонихинском «чуде». Первым в наши штабные розвальни усадили деда Мороза, а Павлика привязали к оглобле подальше, чтоб не подслушивал.

Наперёд отмечу, что оказалась эта мера пустой тратой времени: полуслепой дед в своих розовых, заклеенных очочках ничего такого, чему можно верить, не видел, просто наслушался поповских историй, а пацан начитался фантастических брошюрок Уэлса и Валерки Брюсова о космических пришельцах. А ещё более вероятно, что парочку эту кто-то здорово мессмерировал. КТО – вот что предстояло выяснить. И я, кажется, уже знал ответ. В сказки про боженьку на облаке или марсианинах в железных кастрюлях я заставить себя поверить никак не мог.



3

Я почувствовал настойчивую потребность в свидании с Анной. Анна Никитишна была моим давним, проверенным агентом, и не только литературным. Завербовать её удалось ещё до революции в Тифлисе, среди вони и воплей санитарного поезда, при помощи одного моего приятеля, конопатого семинариста, который нынче окопался в Кремле. С тех пор она блистательно выполняла все наши самые ответственные и опасные поручения. Так и теперь, по моей шифрованной депеше она оказалась, ещё до прибытия нашей секретной экспедиции, на том месте, где произошли, похоже, весьма важные события для судеб России, а, значит, и всего мира. И оказалась, очевидно, вовремя.

Никто в отряде не должен был знать нашу связь и потому подстроить рандэву тэт-а-тэт становилось делом не простым. Особенно учитывая специфику небольшой, замкнутой группы, состоящей сплошь из ткачей, комиссаров и писателей, где все очень внимательно приглядывались друг к другу. И всё же выход нашёлся. Второй после Саломаловки привал я специально устроил на небольшой полянке густого леса, о чём загодя предупредил Анну, воспользовавшись нашей системой скрытных мимических знаков, которые даже пристрастный наблюдатель мог принять лишь за простое заигрывание.

И вот глубокой ночью, когда все спали или делали вид, я тихо соскользнул с саней и ушёл за ельник справа, громко шелестя для конспирации листовкой. Спустя минуту от других розвальней неслышно отдалилась тёмная фигура Анны и нырнула в березняк направо. Мы встретились на пригорке под высокой разлапистой сосной, на которую я прежде указал ей троекратным высовыванием кончика языка, и обменялись жарким большевистским рукопожатием: ещё с кавказского бронированного лазарета нас связывали глубоко личные отношения, скреплённые позднее, в Москве, письменным договором о полной свободе этих отношений. Поэтому так тепло мы и встретились после долгой разлуки, и встали совсем вплотную, бок о бок, два верных товарища, взаимно чувствуя обжигающий пламень революционных сердец.

– Партпривет, Анна Никитишна! – жаром дыхнул я в розовое ушко.
– Слава цэка, Дмитрий Андреич! – тихо отозвалась Аня, задорно сверкнув глазами. – Как всегда мы с вами на самом переломном миге истории?
– Точно сказано. Прямо в глаз… Но время в обрез. Что там за история с огненным облаком и четырьмя крылатыми всадниками? Ты сама-то присутствовала?
– Обижаете, Дмитрий Андреич. Чтоб я, да не…
– Ну, давай всё по порядку. С самого начала.
– С начала-то и проще…


                РАССКАЗ   АНКИ

Прибыла я в Порт-Артур шесть дней назад. Сняла три маленьких комнатки в большом доме в центре у одной сочувствующей курсистки. Она мне всю здешнюю политситуацию и обрисовала. Три дня пролетели незаметно: ничего необычного. С последнего боя десять дней назад всё успокоилось. Я на рынок съездила, припасов накупила, сапожки приобрела австрийские, на меху. Народ по улицам разгуливает, на конях скачет, в кучи толпится, в небо постреливает, песни разные поёт. Кто «боже царя», кто про чёрну шапку, кто нашиды тянет. Всё, как обычно.

Сумела я со всеми местными вождями спознаться. Наших-то, красных, никого из Центра не прибыло, а другие основные силы четыре. Казаки все до единого. К примеру, два Тимофеича. Старший – Ермак – разудалый вояка, нехристь, под чёрные знамёна народ зовёт, в северные леса, солнцу и ветру, как встарь, кланяться. Брат его, Стёпка – такой же казак-разбойник, но всем колокольцы раздал: нет, говорит, здеся правды, на восток надо двигать, за Байконур. Тибет покорять. Третий, я ведь не шутила – казак Емеля Пугач, их сосед. Три войны прошёл, полмира объехал, а на Стамбул покрестился. Там на юге, говорит, тепло, там всё есть. Четвёртый герой – красавчик Гевара, местный архитектор при земском старосте. Из Европ его, как водится, выписали, а он – бунтовать. Пики всем раздал. Свободу и демократию, кричит, надо кровью добывать. И всех краснокожих да иуд на костёр. Запад нам поможет. Своих вояк во всё белое одел... С Емелей в одного боженьку верят, но как заспорили однажды: безгрешен ли Папа, так словно кошка с собакой сцепились... Народ совсем запутали.

В общем, за три дня со всеми перезнакомилась. Голову на подушку бросить некогда было. А вдруг позавчера ночью случилось такое!.. Мне, с моим атеизмом, описать это будет весьма затруднительно. А тебе, большевику, поверить – и подавно…

Утром третьего дня, ни с того, ни с сего начались стычки и потасовки между самыми отъявленными. Кто первый начал – не дознаться. Возможно, какая-то наша листовка всплыла и сработала, но буквально за час переросли столкновения в настоящий бой. Настоящее побоище с пушками и пулемётами. Трупы не успевали к дальнему оврагу свозить, ближний-то ещё с прошлого боя заполнился. Больше суток бились, а позавчера всё закончилось... вдруг...

Проснулась я среди ночи оттого, что стрельба и грохот неожиданно смолкли, а за окнами в полной тиши вспыхнул яркий свет, даже сквозь плотные шторы чуть не ослепил. Уж на что я ко всему привычна и тренирована, а обомлела. Выскочила из дома в чём была, только шубу успела накинуть, ноги – в сапоги, револьвер – запазуху. На улице народ про распри забыл, рты раззявил и в небо пялится. Я тоже взглянула и ахнула: с севера из-за леса огромное светящееся облако на посёлок летит, и скоро полнеба закрыло. Широкий такой луч в землю упёрся, а за прозрачным куполом какая-то блестящая муть клубится, молниями стреляет. И четыре сгустка внутри, а сверху пятый.

Все вдруг разом опомнились и рванули бегом из посёлка, сломя голову. Я тоже, в толпе. Не дай бог оступиться – вмиг затопчут. Вижу: впереди поток ошалевшего люда огибает что-то.  Посреди улицы Федя Клычков, словно утёс, на тумбе торчит, вверх уставился, крестится и завывает громко: «Чапай, я здесь!.. Приди, чёрный господин!..» Я его с тумбы сдёрнула и за собой потащила. Вырвались мы за огороды, потом на бугор. Тут дух перевели, а к нам уж с другой стороны народ валит, из Саломётова. Этих любопытство навстречу гонит.

Зависло это ужасное облако-кастрюля над Порт-Артуром, опускаться стало. Тут так шарахнуло светом, что всех просто ослепило, а когда глаза протёрли – нет городка. Только плешь на его месте. И по четырём сторонам плешины четыре огромных штуковины металлом блестят, разным светом. Чем-то на всадников похожи, только с колёсами. Четыре ноги у каждого, четыре лица, четыре крыла и четыре колеса… И ездят сразу на все четыре стороны, не оборачиваясь… И такая силища от них! Особенно, видно, на мужские мозги действует: бросились они все с холма вниз, к этим чудищам, и двинулись за ними, словно замороченные.

Только некоторые бабы, да мальцы наваждению не поддались. Стояли мы на горке и смотрели молча, как народ на все четыре стороны уходит…»



Тут я не выдержал:
– Анка, – кричу, – маму твою! Замолчи немедля! Не могу больше эту бредятину слушать! Ты ли это? Несгибаемый атеист и проницательный разведчик? А, может, ты на тот волшебный порошочек подсела, что я тебе на непредвиденный случай выдал? А? Вон, нос-то белый какой!.. Я ж не прощу себе этого, душа моя…

Я нежно привлёк к себе вяло воспротивившуюся Анну и быстро пробежался по карманам. Так и есть: за корсажем обнаружилась круглая плоская коробочка из-под монпасье. Она была наполовину пуста. Анна сразу переменилась, сникла, растеряв весь свой девичий задор.

– Прости… Дмитрий Андреич… Ты не представляешь, каково это девушке на передовых позициях… Да ещё такое увидеть…

Я, конечно, не поверил ни единому её слову, но сдержал себя, ради дела, притворился, что простил:
– Мне нужен только Чапай. Ты меня понимаешь, душа моя? Маму не пожалею, не то, что товарища!.. Отвечай, как на духу… В глаза смотреть! Был ли здесь кто-то, кто мог быть Чапаем? Гевара?
– Исключено. У него усов нет.
– Тимофеичи?
– У них бороды.
– Ясно. Остаётся Емеля.
– И он нет. Он в академиях не бывал, даже слова такого не слышал. И на шарманке играть не умеет. Какой из него Чапай!
Я возликовал: готовил этот вопрос давно, и только ждал момент для полной неожиданности, а тут она сама проговорилась. 
– Кстати. Что тут про шарманщика-то брехали...
Сработало – Анна заметно растерялась:
– Ш-шарманщик?..
– Да, которого местные Чепаем зовут.
– Откуда ж мне знать-то?.. Я же здесь только неделю…

Своим отточенным революционным чутьём я почуял, что она врёт. Это было крайне неприятно и почти невероятно, хотя что-то я предчувствовал. Верилось, всё равно, с трудом: женщины, уловленные мной однажды в сети, шли за мной до конца. Иначе и быть не могло. Что же теперь случилось? Или нет? Может за столько веков конспиративной работы накопилась во мне чрезмерная подозрительность?.. Я не стал заострять внимания, чтобы не вспугнуть.

Свидание по традиции должно было закончится интимной близостью для скрепления уз, но ничего внутри у меня не загорелось, даже не затлело. Я, конечно, легко мог бы приказать любому своему органу выполнить нужную функцию, но мне этого решительно не хотелось. Словно рядом стояла не родная, гражданская жена после долгой разлуки, а чуждый элемент. Время было упущено, я отстранился и вдруг с удивлением отметил, что Анна Никитишна, похоже, вздохнула с большим облегчением. Это оказывалось очередной неожиданной странностью, и требовало времени, чтобы разобраться.

Мы притворно горячо попрощались рукопожатием и разошлись в разные стороны. Монпасье я оставил у себя.



4


Светало, когда я, измученный, с обмороженными пальцами ног и таким же носом, вернулся к штабным саням. Среди спящих полушубков быстро нашёл то, что искал – живой белобрысый комок плоти стучал зубами под рваным стёганым армячишкой. Несильным щипком за ухо я вывел его из мучительного полузабытья. Мальчишка взвизгнул, сел и вытаращился соловыми глазами.

– Слышь, боец. Ответь мне на один вопрос. Ты за счастье народа или против?
– А то! – растирая до красноты посиневшее ухо, мгновенно сориентировался Павел.
– Тогда говори: куда шарманщик Чепай ушёл?

Паша быстро-быстро зачастил туда-сюда веками с прозрачными ресничками, стараясь сообразить, куда спрятать свои бесстыжие, но безвозвратно предающие глаза. Невооружённым прибором было видно, как ему хотелось соврать, но страх, что врать уже поздно, что он себя уже выдал, победил.
– А меня в большевики возьмут, если скажу? – решил он не отступать за бесплатно.
– Ты что, пацан? Охренел? Конечно, возьмут! Это ж наш главный реввопрос на сегодняшний момент! Тут тебе не хухры-мухры. И размусоливать неча. Берём тебя в ткачи... Ну, говори, где Чепай?
– Да он с Ермаком Тимофеичем к Урал-реке подался. На север.
– Это который князя Кучума пошёл бить?
– Ага. Сибирь-матушку освобождать. А шарманщик за ним увязался. Со своими обезьянками…
– Коих ровно четыре?
– Точно… А вы откудова, дяденька, узнали?
– Я, малец, всё знаю. Так и знай. Только проверяю. Меня обмануть нельзя – это лишь раз в жизни обманщика случается. И только на короткий миг. Усёк?.. Ну, ладушки…

Тем временем мои проворные, рабочие руки уже откинули с казённой части брезент, точным движением передёрнули затвор, досылая головной патрон в патронник, и завершилось моё назидательное ворчание оглушительной очередью по верхушкам ближних елей и ушам спящего отряда. Все разом повыскакивали из своих пригретых норок, в чём были. Я не дал им опомниться:
– Подъём, товарищи! Измена! Всем надо срочно по местам! Коней впрягать, возы вертать! Курс – на север. Убытие через две минуты. Кто не успел – в сугроб сел, до весны.

Значит, Анка мне наврала, таки. Чуяло моё чутьё. Уж не снюхалась ли она с Чапаем за эту неделю? Или ещё раньше? Как бы то ни было, а судьба её решена, и решена совсем не на небесах.

Белые вышли из лесу неожиданно. Где-то мы их, не заметив, обогнали. Хорошо, что мои ткачи успели вполне вернуться в себя и снарядиться до полной боевой готовности. Опять моё чутьё меня не подвело. Всё у меня всегда получалось вовремя и спасало в нужный момент. Что-то явно меня хранило ради чего-то большого, важного, уготовляемого подслеповатому человечеству.

Гевару я сразу узнал: он был без усов и шёл впереди твёрдым, решительным шагом, неся полощущийся по ветру на длинной крестовине бело-золотой хоругвь. За ним, так же твёрдо, бесстрашными рядами молча двигались соратники, одетые в английские френчи, сшитые на немецкие деньги в Польше. Пушку они, видимо, потеряли где-то в бескрайних снегах. Железного крылатого кентавра тоже не наблюдалось. Как и Федьки Клычкова – и тут я оказался прав. Угрюмые лица, полные ненавистью и слезами глаза. Даже шашки свои не торопились доставать. Из гордости какой-то, что ли? Или ради куражу? Какие же они, всё-таки, неисправимые, наивные интеллигенты, – печально подумалось мне.

Чехи приблизились почти вплотную, нервы у моих комиссаров напряглись до предела. Тогда я пошевелил левой кистью, и с заранее расчехлённой кибитки обоза, выставленной вперёд, поднялось наше главное секретное оружие: огромная тряпичная статуя Красного Иуды – первого легендарного борца с опиумом для народа – личный подарок нашего великого вождя масс и провидца Льва Т. Оружие сработало безупречно, хотя мне никак не удавалось до конца понять принцип его действия: белые сразу окаменели на месте – такой ужас наводила на врага эта кукла. Она выглядела совершенно живой – качала красной кудлатой головой, взмахивала руками, и вращала омерзительными круглыми глазками, прожигая мозг любого, встретившегося с ними взглядом.

Затем я шевельнул правой кистью, и с обоих боевых розвальней за моей спиной дружно ударили наши спаренные пулемёты. Через минуту всё было кончено, но помня, что простая пуля народных героев обычно не берёт, я отыскал в сугробе Гевару и добил его заострённым древком орденоносного красного знамени, взятым в агитобозе. Умирая, этот начинающий, но не достигший зенита славы, герой, можно сказать, геройчик, прошептал: «Передайте же сынке, когда подрастет: а нехай продолжае он батино дело… И нехай отмстит он за батькину кровь … этим красным чертям и врагам челове…» Мне пришлось полоснуть Гевару по горлу ребром плаката Майковского в подарочном исполнении, иначе бы нам ещё долго пришлось слушать его затянувшееся последнее слово, и мы рисковали не успеть к исполнению главной миссии.

Рядом с несостоявшимся героем Геварой-папой (несостоявшимся, потому как смерть вышла тихая, неподходящая), пришлось положить и слепого старика-обманщика, чуть не заманившего нас к чёрту на рога, и его излишне наблюдательного и амбициозного внука. Бережно зачехлив верного Иуду, экспедиция двинулась в путь.



5

Догнали мы дружину Ермака только через пять дней у самого Урала. Разведка донесла: штаб вражеского отряда разместился на крутом берегу над обрывом, на самом высоком месте, откуда далеко-далеко каждый кустик просматривается. Только в одном секторе лес мыском близко подходит. Кругом пущены конные казацкие разъезды и выставлены парные дозоры. Не спят, не курят, самогон не пьют. Подойти незамеченными, чтоб застать врасплох – ну, никак.

Впрочем, мне и не требовалось: заготовлена у меня была революционная хитрость. Нарядился и загримировался я Федькой Клычковым и, прихватив с собой Анну – очень уж мне хотелось очную ставку им с Чапаем устроить, – открыто вступил в перебранку с двумя казацкими часовыми, невидимо засевшими под корнями большой ели. Риск, конечно, имелся, но минимальный: я твёрдо помнил волшебные слова бессменного пароля, открывающие замки их простецких душ.

После голимо матерной увертюры, не имеющей никакой информационной составляющей, я решительно заявил под ёлку:
– И неча тут смозоливать! Коли надо идти – значит, идти. Ведите нас к Ермаку Тимофеичу, партизаны вы хреновы!

Под карягами возникла напряжённая пауза, затем оттуда озадаченно пробасили:
– Нам-те чё. Лишь бы дело не посрамить – то-то оно, дело-то! А вот каков-таков Ермак Тимофеич? Не знам такого. Може, вам Пулю Дуришну требо? Так враз могем представить.

Я не растерялся ни на секунду, вполне готовый к такому обороту, и это опять спасло. Или самопроизвольно включились мои могучие гипнотические ресурсы.
– Бараны, вы, бараны тёмные! На дворе революция, которая навсегда освободила гнёт трудового класса, а вы под кустом пластаетесь, как два голубка-засранца! Знать бы давно надо всем чурбакам деребздяйским, что «Ермак Тимофеич» – это партийная кличка товарища нашего Чапая…

– Так он ить рази партейнай? Это коммунист, штоль? Али большавик?

– Да нет. Интернационалист он. Вот и сама знаменитая Роза Люксембург к нему в гости пожаловала! – я указал на Анну и, видя всё ещё теплящееся в чапайцах сомнение, дожал: – Ведите же, ведите нас к нему! Я же ваш комиссар Фёдор. Вы что, не признали меня, черти? Помните, кто в обозе пулемёт искал?

– А! Ф! Так бы сразу и сказал, – из-под огромных колючих лап показались два грузных, бородатых существа в длинных белых балахонах поверх зипунов. – Айда, товарищ, с нами. И вы, гражданочка, будьте любезны.

Нас проводили к крохотной халупе, стоящей метрах в ста от обрыва, и служившей когда-то, похоже, домиком лесника. В клубах морозного пара с нетопленной веранды мы ввалились в просторную горницу, где в креслах, на стульях и кушетках, в разных непринуждённых позах сидели пятеро. Едкий сладковатый дым резанул глаза, мешая ориентироваться, но в одном из присутствующих по усам и серебряной шашке я безошибочно угадал легендарного комдива.

– Васильваныч! А вот и я! –закричал я, изо всех сил растягивая рот в ухарскую улыбищу. – Здоров командир!

Все ошарашено уставились на меня, приспустив нижние челюсти. Краем глаза я внимательно наблюдал за лицом Анны, которая почему-то ещё мешкалась в дверях, и перехватил, таки, её короткий взгляд, брошенный Чапаю. Сомнений больше не оставалось.

Чапай медленно поднялся с потёртого бархата широкого кресла в стиле ампир, незаметным движением расстегивая чехол стоящего сбоку большого квадратного ящика. Обещающе блеснул расписной бок шарманки. В углу комнаты вдруг сам собой шевельнулся на стальных колёсиках пулемёт, глянул мне прямо в лицо чёрным, загадочным глазом. С лестницы, ведущей на мезонин, послышалось хлопанье крыльев и на заскрипевшую дверцу секретера с видом лорда опустилась крупная чёрная птица и тоже направила на меня внимательный взгляд. Остальные не шелохнулись, словно куклы или трупы, что показалось неприятнее всего прочего.

Чапай подался вперёд, попав в конус света от зажженного канделябра, и я, наконец, сумел рассмотреть мифического героя во всех подробностях. Это был высокого роста детина с озорными и доверчивыми голубыми глазами, чёрными кудрями до плеч, склонный к полноте, но при этом худой неимоверно. Широкое лицо густо покрывал слой грима. Удивлял неуместностью короткий, подпоясанный линялым кушаком, балахон в красных ромбах, из-под которого торчали армейские штаны-галифе с лампасами, обжатые снизу онучами. Довершали нелепый наряд настоящие, хорошо походившие, лыковые лапти.

Но самым грубым диссонансом с привычным образом бесшабашного, удалого партизана резали глаз абсолютно не чапаевские, печальные усы, безвольно опущенные книзу, словно именно они, и только они, ведали о скорой драматической и мучительной развязке, предрешённой для их хозяина. Но как иначе: настоящий герой только тогда и становится настоящим героем, когда прилюдно примет страшные мучения. Иначе, какой он, к чёрту, герой? И чем мощнее нужен вам герой, тем мучительней и страшнее должен быть его конец. Доставка в наше заведение надёжно гарантировала бы Чапаю вечную любовь и память народа, выраженную в будущем изустном эпосе.
Я сделал вид, что ничуть не удивлён.

– Вы чё, братва, не узнали меня? Это ж я – Ф!
Мне пришлось вложить в голос всю силу убеждённости – главный мой большевистский козырь. Напряжение немного спало.

– Федька, ёптыть! Ну, ты даёшь! –  Из-за спины шарманщика-комдива выскочил черномазенький, курносенький юноша с оттопыренными ушами, весь заросший короткой шерстью и похожий на вертлявую обезьянку. По внутренним ощущениям я уверенно распознал в нём Петьку Исаева-Кропоткина. – Ишь, как изменился, возмужал! А сказывали, ты с белыми ушёл…

– Нема больше белых, Петруха. Покосил я эту нечисть даве. Вот вам от меня вещдок в подарочек. – Я достал из заплечного мешка за чуб голову Гевары, затем его знаменитую хоругвь с золотыми кистями, немного подпорченную свежими бурыми пятнами, и небрежным жестом бросил трофеи на стол перед Чапаем.

– Ну, ты ваще… – немного опешил даже циничный Петька. – Герой… Чё ж нам бошки дурил, когда во время атаки пулемёт в обозе искал?..

– Погодь, Петро, – густым, властным басом пропел шарманщик, и сразу стало ясно, кто здесь всем заправляет. – Мне этот ваш обоз пох… Ты, ведь, комиссар, на ДРУГОМ деле спалился и в мой чёрный список попал. Не так ли?

– Васильваныч! Отец родной! Не губи душу грешную! Прости засранца! Слаб я был… Знашь, ить, как оно быват, в первый-то раз… Зато теперича готов искупить… Уж не посрамлю. То-то оно, дело-то! Вот, к примеру, чё у беляков надыбалось…

Войдя в роль на захлестнувшем меня на кураже, я бросил через всю гостиную Чапаю жестянку из-под монпасье. Тот ловко её поймал, отвернулся в угол, приоткрыл и попробовал, запустив внутрь палец с длинным, грязным, словно лопата, ногтем. Затем задумчиво потёр десну и вдруг всколыхнулся весь, заржал заливисто и распахнул объятия.

– Федька, сынок! Что ж ты сразу-то, чёрт?! – он сграбастал моё тело своими ручищами, так, что оно где-то хрустнуло, и долгим поцелуем впился в мои губы. Мне даже на миг показалось, что наши языки встретились. На голубом глазу блеснула предательская слеза. – Что ж ты, душу-то мне всю… Сволочь! Молодец! Я ведь верил в тебя, сукин ты кот!.. И не глядел, что ты комиссаришко, засланец красный!

– А что, товарищ комдив, в академиях-то ваших давали такие зубные порошки?.. – благодушно подначил я, уклоняясь от нового поцелуя, чувствуя, как знаменитый алмазный револьвер в широких чапайских брюках по-дружески упёрся мне в бедро. Шарманщик не дал мне закончить. Мир, утраченный по неопытности, жадности и недоумию Ф, теперь был полностью восстановлен и даже превратился в страстную, взаимную, душевную привязанность.

Наступало время решительного эндшпиля, завершающей стадии всей рисковой операции. К её началу нужно было приступать немедленно, пока жар от встречи не пошёл на убыль. Никогда я не забывал, как не прост, умён и осторожен Чапай. Как бы радушие и любовь, о которых так безуспешно грезил Клычков, и которых так легко добился я, не сменились подозрительностью. Тем более, что Анна за моей спиной вела себя далеко не лучшим образом: всё время дёргалась, подмигивала ворону и незаметно, боком смещалась в сторону шарманки. Нельзя было давать им всем ни на секунду опомниться.

– Товарищ Чапай. У меня к вам наисекретнейшее дело…

– Что ещё за дела такие, Федя? – расслабленно проговорил бродячий музыкант, не сводя с меня влюблённых глаз, то открывая, то закрывая мою баночку. – Какие дела могут теперь быть?.. Заканчиваем эту войну, робяты. Я – наверх. Сутки не беспокоить, не то башку с плеч.

– Нет, Васильваныч, погодь. – Я перегородил лестницу. – У меня в обозе, тут, за ёлкой, цельный кузовок припрятан…

– Что ж ты молчал, изверг! Веди скорей. Хочу лично принять товар…

Он резво метнулся к двери, успев вперёд меня, нечаянно толкнув в грудь Анну, и большими скачками устремился к лесу, где засели в засаде мои верные ткачи. Им была жёсткая команда: пулями в Чапая не стрелять ни в коем случае. Тем более, для героя такого уровня это совершенно бесполезное занятие. Да и комдив нам был нужен только живым.



6


Я чуть поспевал за стремительным полётом Чапая. Всё складывалось настолько удачно, что даже не верилось. Подкрадывался холодок страха: не может же быть так просто. Вдруг что-нибудь в последний момент...
Так и случилось. Одна моя маленькая авантюрная вольность в тщательно продуманном плане поставила его под угрозу краха, и эта вольность – взятая с собой на операцию женщина. Никак не хотел я ожидать подвоха с этой стороны: ведь всегда эти чертовки исправно работали на меня, без осечек и сбоев…

– Товарищ комдив! – раздался за нашими спинами надсадный крик Анны и стал быстро приближаться. Не оглядываясь, я увидел, как саженными прыжками, почти не касаясь снежного наста, нас настигала фурия в расстёгнутой, развевающейся на ветру, лисьей шубке. Почти настигла, заскользила по пятам, норовя сделать мне подсечку своим австрийским сапогом. И это жена? Где дала прокол моя незыблемая система? – Василий Иваныч! Он всё врёт!.. Нет там никакого кузовка!.. Засада там!.. Он – не Фёдор!.. Он – Фурманов!

Чапай замер прямо в воздухе, будто налетел на прозрачную стену, и медленно повернул к нам побелевшее лицо. Угрожающе ощетинились, только что мирно свисавшие, усы.
– Что скажешь, Федя?

Ох, какая же досадная выходила задержка: до точки Х, то есть до окончательной и бесповоротной точки моей победы, оставалась какая-то дюжина метров или три хороших прыжка. С той заветной точки должен был раскрыться неожиданно створ просеки, косо уходящей в лесную чащу, и становилась видна во всей ужасной красе заранее расчехлённая ткачами фигура нашего Красного Иуды, парализующая центры нервной деятельности всех разумных существ любых разновидностей. Кроме нашей красной, конечно.

– Что ты бабу-то слушаешь, командир?! – с очень искренним возмущением взорвался я, пытаясь спасти ситуацию. – Она же агент Кремля! У меня в санях, там, за ёлкой, верные доказательства… Пошли же скорей!

Я вцепился в шутовской балахон и попытался сдвинуть псевдошарманщика в сторону просеки. Как бы не так: Чапай врос лаптями в мёрзлую землю, будто пустил корни. Он обхватил мою кисть своими стальными пальцами, как тисками, и я не удержался, взвыл от дичайшей боли. Буравя мне мозг до самого затылка лучами своих голубых гиперболоидов, неживым, каменным голосом комдив отчеканил:

– Отставить трёп! Молчать обоим! – и в сторону: – Петьк! Подь-ка сюды! – Ординарец уже был тут как тут, хотя я не заметил его перемещения. Он вытянулся перед начальством статным, бравым гвардейцем, и на недавнюю волосатую мартышку совсем перестал быть похож. – Что тут происходит? Почему не доложил?

– Убей засранца, Василь Иваныч! Виноват. Хотел сюприз сделать…
– Ну! Не томи.
– Эта баба, Анка то бишь, не баба вовсе… Прости меня, сволочь – я как веселее хотел… Ты ж любишь…
– Так кто же она, мерзавец?
– Федька Клычков…
– Как Федька?! – вскричали мы с Чапаем в один голос.
– Это я его… Спасал от твоего гнева… Ты ж в гневе страшен. Не разбираешь: кто – свой, кто – чужой… Вжик шашкой по кумполу… А я проверил: тогда, после первого боя – свой стал пацан. Исправился…

– Так ты что, обалдуй, мне мужика в койку подсунул, гад? – Чапай раскатисто загоготал на всю притихшую степь. Эхо подхватило громоподобные звуки, скатило с обрыва и понесло по-над широкой гладью Урал-реки, поднимая волну. На противном берегу закачались, закивали согласно верхушки вековых сосен. – Ну, ты, чертяка – и артист! Давненько я так не ржал.

Вдруг словно острым ножом срезало развесёлую маску с его лица, обнажив гримасу злобы. Комдив молниеносно, синхронно со своей сверкнувшей грозно шашкой, оборотился в ту сторону, где только что находился я, явно желая рассмотреть мою физиономию отдельно от остального тела, но к тому времени мне уже удалось затаился в спасительном полумраке леска среди своих верных комиссаров.

– Эй, ты, крррасный блямагистррр!!! – взревел он, и дрогнула земля, и стала содрогаться ритмически, в такт его рычанию. – Нашёл, таки, меня, сссукин хххрен? Выходи, сссатана, на честный бой!

– Бомбами СП зар-ряж-жай! – тоном, не допускающим и мига промедления, скомандовал я преданным ткачам. Двенадцать моих отчаянных нукеров только и ждали приказа. У них уже всё готово – они своё дело знают от и до: главный калибр, картонная пушка пропагандистская скорострельная ППС-1К, уже собрана, только не пристреляна. – Пли!



7


Первый агитснаряд дал значительный перелёт и бесполезно распылил ценный материал саженях в полуста от пригорка, где замерла удивлённо чапайская троица. Второй пропагандистский удар ушёл сильно влево, накрыл красным информационным взрывом хибару лесника, и она не устояла – рассыпалась в труху. Высоко вверх подбросило вихрем расчехлившуюся шарманку, и ударная волна с размаху зашвырнула её аж на середину реки.

Заработали два вспомогательных картонных орудия, и дело пошло веселей. Троица на бугре перестала матюгаться и принялась лавировать между разрывами, правда, пока ещё не спеша, с достоинством. Тогда я ввёл в бой все три спаренных ствола грозных ППФ, пулемётов пропагандистских фанерных, заряженных текстами декретов СНК и манифеста. Убить до смерти они, конечно, не могли, разве что Петьку, да предателя Анну-Федю покалечить, но парализовать на время волю при прямом попадании были просто обязаны. Плотно свёрстнутые тексты, трассируя, кучно шли прямо в цель, но перед этой, словно заговорённой, тройкой вдруг отклонялись по сторонам и безвольно падали в снег бесполезными, смятыми бумажками.

Несмотря на низкую эффективность, плотность нашего огня была такой, что враг стал медленно отступать. А ведь, этот легендарный герой всегда хвастал, что никогда не драпает! Успех требовалось закрепить. Я вывел из-за ёлки Тренёва с Серафимычем, поставил на ледяной бруствер и велел изо всех сил декламировать революционные стихи. Любые, кроме своих, конечно. 

– Коммунизма призрак по Европе рыскал, уходил  и вновь маячил в отдаленьи... – начал хрипло выкрикивать Серафимыч.

– По всему поэтому в глуши симбирской родился обыкновенный мальчик Ленин…* – звонким, ломающимся голосом подхватил археолог Костик.

Чапай вздрогнул, запнулся о свою ногу, припал на одно колено и, видимо, ушибся. Подручные подхватили его под руки и потащили в сторону… обрыва! Похоже, мне удалось загнать в тупик этих шутов, упорно не желающих становиться ИСТИННЫМИ народными героями. Слаженным дуэтом мои ординарцы продолжили психическую атаку:

– Дыбятся страны одна за одной –  рука Ильича кажет верно:
                народы, вперёд – чёрный, белый, цветной –  под знак Коминтерна!
Кто  в черепе сотней губерний ворочал,
                людьми до миллиардов полутора,
                и взвешивал мир весь в течение ночи,
                плевать  на какое-то утро!
Мы уже  не тише вод, травинок ниже –
                гнев трудящихся густится в тучи.
                Режет  молниями Ильичёвых книжек.
                Сыпет  градом  прокламаций кучи.

В стане противника, окопавшегося теперь на самой бровке берега стало происходить что-то неладное. В бинокль я увидел, как Анка-Федька сорвала с себя через голову лисью шубку и укутала шарманщика с головой, да ещё прижала ему ладонями уши. В щёлку из-под меха на меня с ненавистью уставились только пронзительно-голубые глаза комдива. Тогда я сам лично схватил жестяной рупор, и меня понесло:

– Если в партию сгрудились малые – сдайся, враг, замри  и ляг!
                Партия – рука миллионопалая, сжатая  в один  громящий кулак!
                Сегодня приказчик, а завтра  царства стираю в карте я!
                Мозг класса, хребет класса, рабочий орган класса… пардон… вот что такое партия!

Плюнем в лицо белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека!
                Всем, кто не с нами нынче – скажем «пока!»
Мы – голос воли низа, рабочего низа света,
                да здравствует партия и коммунизом,
                да здравствует  Власть Советов!

Отдышавшись, я снова припал к биноклю, чтобы оценить нанесённый противнику моральный урон. Он превзошёл ожидания – видимо, волновой поток, создаваемый рупором, разработанным по чертежам лично товарища Жердинского, превосходно справился с задачей – Чапая скрутил приступ падучей, а его помощники ничем не могли ему помочь, потому что сами лежали неподвижно на спинах и смотрели в белое небо. Казалось, это полная и окончательная победа. Я хотел уже дать команду на захват, но тут живучий партизан вдруг невероятным усилием воли прекратил конвульсии, достал из галифе свой страшный алмазный револьвер и направил в нашу сторону. Одно движение его пальца – и нас никого бы просто не стало. Просто стёрло бы из этого мира на очередное столетие. Но палец Чапаю, похоже, никак не подчинялся. Пока.

Ведь, казалось: вот он – долгожданный триумф! Неужели в очередной раз сорвётся?.. Оставалось последнее средство, и надо было срочно решаться на этот опасный шаг. Я подозвал Серафимыча с Тренёвым и отдал приказ выкатывать из леса Иуду. Чёрт с ним, что силу этого идола запрещено использовать на открытых пространствах, где  могут проявиться непредсказуемые природные катаклизмы, о чём предупреждал сам товарищ Т – любой риск теперь становился оправданным. В случае чего, можно будет списать ущерб на ухарство героев. Писатели убежали исполнять.

Как только красная тряпичная голова Иуды показалась над снежной шапкой кустарника, время остановилось. Для всех, кроме нас с шарманщиком. Наши глаза встретились. Возникла неловкая пауза, вызванная патовой ситуацией. Воспользовавшись ею, я быстро отошёл к обозу и, укрывшись за лошадью, взял себя в руки. Никто не мог знать, сколько ещё нам с Чапаем осталось жить в этой жизни, и каждую секунду необходимо было использовать с максимальной пользой.

Приняв порцию успокоительно-бодрящего порошка из личного энзе, я достал свой пухлый походный гроссбух в кожаном переплёте и, как мог подробнее записал все последние события. Чтобы, в случае теперешней неудачи, все важные моменты вспомнились мне в следующем воплощении. Сейчас ставлю точку – и вперёд – будь, что будет.


                Фурманов, председатель аналитического сектора Народных Героев
                отдела красной пропаганды ЦЧК.

*рифмованные строки принадлежат кумиру нации – Владимиру Владимировичу.






Ч А С Т Ь   III.      Ф  Р  У  Н  З  Е
http://www.proza.ru/2011/08/08/592


1


Горячим от трения карандашом я поставил размашистую подпись, спрятал тетрадь в чемодан и выглянул из-под лошади, чтобы оценить ситуацию. За те мгновения, которые понадобились мне, чтобы сочинить подробный отчёт о последних событиях, кое-что изменилось. Чапай почти весь выбрался из-под анкиной лисьей шубы, пытаясь судорожно дотянуться до своего обронённого в снег страшного револьвера. Оборотившись назад, я увидел, что голова Иуды над кустами больше не торчит. Писатели уже повалили статую в снег и колдовали в области постамента, привязывая лыжи. Переведя взгляд выше, вдаль, я вздрогнул от неожиданности: всю степь до горизонта покрыла тёмная каша пешей толпы с вкраплениями конников и танков. Скоро стал различим гул сотен тысяч возбуждённых голосов и отдельные выкрики неясного пока политического содержания.

Впереди, на огромном вороном скакуне быстро приближался сам товарищ Арсений, тайный магистр обороны ЦЧК и мой личный друг – командарм Михась Фрунзе. Подскакав вплотную, но не спешившись, магистр навис надо мной молчащей тучей, и молчание его отозвалось в моём организме трепетанием гладких кольцевых мышц в самом нежном месте. Фрунзе заговорил, и трепетание превратилось в болезненную судорогу. Тихим, страшным, голосом он, не здороваясь, произнёс:

– Слышь, завсектор. Времена-то какие волшебные настали, а? Как всё меняется быстро! Час назад тебя комиссаром Фурманом звали, вдруг – бац! – и просто Фу. А? Каково?

– Я не понял, Миш… Я что не так сделал?

– Конь мой тебе Мишей будет, а я тебе – товарищ Фрунзе! Пока «товарищ»...
 
– Хрр-р-е-н-ф-срр-р! – надменно всхрапнуло избалованное животное.

– Да в чём дело-то? Я ж заманил Чапая и обложил. Всё по плану. Деваться ему некуда…

– Ты его обложил? Я тебя обложил. И чё дальше?
 
– Сейчас парализуем волю и назад…

– И чё до сих пор не парализовал? Кишка тонка?
 
– Так не берёт его ничто… И алмазный револь…

– Вот и выходит, что дурак ты, Дима. Ну, обездвижил ты его, положим, и тушку в санки бросил. А толку? Кто это увидал бы, если б я народ сюда не нагнал? Твои двенадцать писарей? – Глаза Фрунзе хитро блестели. Я уже оценил дьявольскую ловушку, в которую он меня загнал, утвердив план моих действий и заложив в него заведомый огрех, чтобы загрести жар самому. – Кто бы поверил вам в Москве, что эта безвольная скоморохова тушка – героический Чапай?

– Шарманщикова…

– Чего?.. А! Нет, Фу. Ты точно не в себе. Ты что думаешь: он по дурости этот клоунский балахон с лаптями нацепил? Просто с ума сбрендил? Да он по уму и хитрости тебе сто очков даст! Всё он наперёд просчитал! Ведь в таком виде даже идиот нам не поверит, что это и есть непобедимый, легендарный Чапай, летающий по небу в огненной туче!.. А потому, мильоны трудящихся должны лично узреть, как мы его берём тёпленького, брыкающегося! И самое лучшее, ежели он свой алмазный пистолет применит, укокошит тыщи две-три. Вот тогда величайшая слава и народная память герою на века… А может ты, Димитрий, и не дурак вовсе? Может чего похуже? Сдаётся мне, что вера в правоту нашего дела у тебя поослабла…

Магистр резко поворотил своего чёрного наглого зверя ко мне крупом, так, что мой нос чуть не упёрся ему под хвост, и зычным, раскатистым басом крикнул кому-то в толпу, украшенную красными звёздами и флажками:

– Пер-р-рекладину товь!

Сотни две шустро, наперебой бросились к ближайшей сосне и быстро её уронили. Застучали топоры, завизжали пилы. Через пару минут перекладина была готова, а ещё через минуту вкопана на том самом бугре, с которого мы только что пулемётным огнём выбили героическую троицу. Прибывший народ, выстроившийся во фрунт, встретил это событие восторженным ура. У всех горели глаза и чесались натруженные руки. Про меня, подготовившего всё это торжество, просто забыли.

Я выловил из бурлящей серо-суконной массы за скатку ближайшего бородача с умными, добрыми глазами, громче других кричавшего: «Подпалить ему, вражине, усишки-то!».
– Эй, братец, а откедова ты знашь, что он враг?

Мужик хитро сощурил глаз, оттопырил в огромном кулаке красный флажок, а другую заскорузлую пятерню впустил глубоко в пазуху.
– Дак оно в листке прописано… – Он развернул у меня под носом сложенную до осьмушки страницу из «Диалектики природы» на немецком, а ногтем другой руки что-то с хрустом раздавил на древке.
– А ты читать-то умеешь ли, дядя? – усомнился я.
– Так ить комиссар Зуйев нам прочёл... Большой человек! Человечище! Ни единого пленного казачишки мимо штыка не пропустил!

Хоть и дорожил я этой обнажено-брутальной правдой войны, но решил на сей раз, что с меня довольно – тихо отошёл в сторону и, лишённый начальством инициативы, стал молча наблюдать. Сбившийся, сросшийся в миллионнопалый кулачище народ всё больше распалялся от тесноты и ощущения собственной мощи, и требовал жертв. Расстояние между вжавшейся в сугроб лисьей шубой со снова вытарчивающим вперёд, грозно блескучим наганом, и передовыми рядами масс сокращалось, сперва неумолимо, затем всё медленнее, и, наконец, зафиксировалось в том критическом сжатии, дальше которого мог быть только взрыв. Магистр Фрунзе встал в седле в полный свой громадный рост, и с учётом рослого коня, принял размеры просто сказочного великана. Глаза его цвета яшмы засветились изнутри бешеным, революционным пламенем. Все лица с надеждой и восторгом оборотились к нему.

– Товарищи!!! Доколе мы будем терпеть! Враг не дремлет! Гидра контрреволюции отращивает всё новые щупальцы, чтоб утопить нас в крови! Отсечь их нах – наша первейшая задача, товарищи! – Возбуждение толпы ещё больше наросло. Начали всё регулярнее и дружнее постреливать «в боженьку», схватываться в жарких стычках. – Тихо там, товарищи-братья!!! Враг трудового народа подлейшим хватом пролез повсюду! Хитрым коварством втёрся даже в святая святых Революции – Интернационал! И одного такого «интернационалиста»-шкурника я вам сейчас покажу!..

Судьба Чапая была решена. Мне отчего-то вдруг стало его жаль, жаль своих титанических усилий по его розыску и захвату – это было так увлекательно! Только ради такой высокой, глобальной цели и такого азарта стоит жить и умирать. Я сделал немыслимое, и вот на самой пафосной ноте, в самый апофеоз величайшего в истории спектакля, меня грубо, цинично оттёрли в кулису! В мою душу прорвалась, вгрызлась чудовищная Пустота.


2


Я бросил прощальный взгляд, полный печали, на моего вечного визави – неуловимого Героя, непобедимого Чапая, и просто ох… опешил: вместо того, чтобы попытаться как-то спастись, применив какой-нибудь неожиданный трюк из своего богатейшего арсенала уловок, или, действительно, сохранить лицо, открыв шквальный огонь по этой кровожадной, неблагодарной толпе, дабы остаться героем хотя бы в будущем – он сбросил с головы Анкину чернобурку и пошёл вперёд, выставив перед собой растопыренные пальцы. К моей скорби добавилось глубочайшее разочарование, грозящее скорой депрессией. И этому ничтожеству я отдал лучшие столетия моей жизни?!

Командарм заметил приближающегося карлика в дурацком клетчатом балахоне ниже колен, понял, наконец, кто это, и оборвал свою речь на полуслове, направив на него распахнутый от изумления рот. У сдающегося в плен комдива-коротышки теперь почему-то не хватало двух передних зубов, в прищуренном глазу откуда-то взялся монокль без стекла, а на макушке рыжела заросшая щетинкой тонзура. Вместо лаптей ноги украшали австрийские сапоги с бисерным шитьём. Чапай, а это был, таки, несомненно он, подковылял, по-кавалерийски шаркая и приволакивая ногу, вплотную к знаменитому ткачу и бросил на снег своё страшное алмазное оружие. Толпа взревела, предвкушая.

– Готов ответить по всей строгости, ваша честь. Плоть моя немощна, но дух бодр.

– Хорошо. Но пеняй на себя. Сам так решил... Ох, прокакал ты вечную память, шарманщик!

– Посмотрим, – с достоинством ответил хромой карлик, сверкнув голубым глазом.

– Тогда всего три вопроса. И ты уличён бесповоротно. Первый: служил ли ты в царской армии?

Чапай удивлённо поднял маленькую смоляную бровь:
– Ну. Все ж тогда служили… Другой не было…

– Есть! Вопрос второй: ты, правда, внук казанского губернатора?

– Эх, ёпть… – растерялся шарманщик. – Язык мой… Ну, было дело. Только отец-то у меня, говорят, вольный циган… Увлёк девку…

– Ну, и третий вопрос: ты вождём революционных масс себя называл?
 
– Я?.. Нет... Это люди меня... И не революционных, а крестьянских…

– Неважно. А вот и четвёртый вопрос. На засыпку. Ты, шут гороховый, плохо про партию говорил когда?

Потупил бродячий музыкант большую буйную голову, задумался. Ничего не ответил.
– Разве не ты 18-го марта 1918 года при всех назвал красное руководство политотдела 4-го полка «белой сволочью» и «предателями»?

– Так они ж воровали…

– А разве не ты второго июля того же года выпорол при бойцах комсомольца Федорчука нагайкой?

– Так он отряд под пули…

– А разве не ты 8-го июля 1898 года в Усть-Абаканском обозвал героическую немецкую интернационалистку Клару Цеткин «жидовкой» и «шулеркой»?

– Так я ж пацаном тогда был!.. – вскинул обиженно потемневшее лицо Чапай. – И туза мы у ней тогда, в трактире, из рукава вытащили. Они с Розой обманом у нас цельную тыщу рублев выудили. Мужики им даже рыла хотели начистить, да обнаружилось, что это бабы переодетые…

Его голос становился всё тише и нерешительней, пока не перешёл в невнятное бормотание. Только свет в глазу никак не потухал, теплился.

– Вот и скажи нам теперь, Иваныч: не выходит ли по всему, что правду-матку листки-то пишут? Что враг ты, как есть, трудового народа? А особливо рабочего класса и его передового отряда – ткачей?

Тут моя желчь тоже не выдержала, и я подлил керосину в огонь, крикнул:
– И в прелюбодействе повинен! Кто Анну Никитишну при живом-то муже!..

В толпе возникло оживление.
– Тащи сюды и Анку! – крикнули голоса. – Иё тож собща судить станем!

Приволокли полупарализованную Анну, закоченевшую без верхней одежды, а, заодно, и Петьку Исаева-Кропоткина. Он снова походил на облезлую макаку, только при смерти. Свалили у ног коня Фрунзе.

– Вы знаете этого человека? – спросил их грозный пролетарский всадник. Допрашиваемые молчали, как камни, и даже пар не струился из раззинутых на небо губ.

– Неча тут смусоливать! – крикнули из толпы. – На перекладину их, кровопийц!
 
И множество голосов вихрем подхватили, и покатилось могутной, рокотной волной:
– Коли вешать – значит, вешать! Главное – дело не посрамить! То-то оно, дело-то! Всё одно – нетути ни выходу, ни входу!

Многие стали подбегать к глядящему затравленной собакой герою и плевать ему в лицо, и ударять по голове черенками флагов. Я тоже подошёл.

– Вот приблизился предавший меня, – вдруг равнодушным голосом объявил Чапай. – Чего тебе, несчастный сирота?

– Радуйся, Вася, – нашёлся я, приподнял, обнял шарманщика за плечи и крепко, как недавно в избушке, поцеловал в твёрдые губы. Но они остались холодными и безответными. Кольнула обида. – Пришёл твой час! Отрекись!

Кто-то грубо толкнул меня сзади. Весёлые и дурно пахнущие оборванцы в шинелях поверх полосатых нательников отобрали и повалили несопротивляющееся тело в снег, влили в разжатый рот самогонки, настоянной на курином помёте, но карлик, отведав, не захотел пить.
– Ах, ты, гад! – сказали весёлые ребята. – Кончай его, братва!



3


Вопрос был, казалось, решён теперь окончательно, но тут опять случилась неурядица. Совсем я запамятовал про Серафимыча с Тренёвым. В самый ответственный момент ужасная тряпичная статуя, взгромождённая на лыжи, выскочила нежданно из-за ёлки и стала быстро набирать самостоятельную скорость. Позади вприпрыжку спешили мои олухи-писатели и громко выкрикивали: «Орите в ружья! В пушки басите! Мы сами себе и христос и спаситель!» О, святая простота!

Иуда с разгону врезался в толпу, и в тот же миг землю потряс мощный толчок, камни по берегам Урала разселись, толстенный лёд с треском лопнул и устремился вниз по течению, а холёный конь под командармом разодрался надвое от наглой морды до кончика хвоста. Фрунзе рухнул и неуклюже забарахтался в сугробе, на глазах теряя начальственный вид, быстро усыхая и в росте, и в стати. Богатырём теперь его никто бы не посмел назвать без риска быть обвинённым в издевательстве. Оказались они с Чапаем схожи, как близнецы-братья на столе в родильном отделении. Я несколько воспрял и снова уверовал в феномен случайной справедливости здешнего мира.

Тем временем, народ вокруг Иуды стало косить словно косой, но выборочно: многие оставались на ногах, изумлённо посматривая на корчи товарищей. С севера, из-за леса появилось огромное, очень плотное, клубящееся облако. Быстро приближаясь, оно начало светиться, громыхать и выстреливать в землю ветвистые молнии. Уцелевший народ дрогнул и бросился врассыпную наутёк. Только некоторые отчаянные головы инстинктивно вскинули в небо пулемёты и открыли беспорядочный заградительный огонь. 

Бешено ковыряя ножом в мёрзлой земле ямку под размер своей головы, я бросил взгляд на двух легендарных командиров. Воскресший в который уже раз, Чапай стоял во весь недюжинный свой рост и смотрел, улыбаясь добродушно в торчащие стрелами усы, под ноги, где извивалось в куче скомканного обмундирования то, что минуту назад было Красным магистром. Вдруг из-под полы френча высунулась чёрная, покрытая рыжей чешуёй, ногтястая лапа, сжимающая алмазно блеснувший страшный чапайский револьвер. Когда уж Миша успел его притырить, одному чёрту известно.

Чапай среагировал мгновенно. Он высоко подпрыгнул, спикировал на пытающиеся подняться тела своих соратников, подхватил их подмышки и огромными прыжками, петляя,  устремился к обрыву. Воздух над его головой разрезал яркий луч, раздалось громкое шипение. Не обращая внимания на ударяющие вокруг разряды молний, командарм Фрунзе выбрался из-под тряпья и стремительно заструился вдогонку беглецам, посылая ужасные лучи всё точнее. В зубчатой голубой стене леса на горизонте появились ровные участки.

Забыв про опасность и почти готовую ямку, я помчался следом за ними в страхе упустить что-нибудь для истории. Троица сиганула с крутого обрыва вертикально вниз, уходя от смертельных трассеров, но потом, раскрыв над головами чернобурку, оказавшуюся чёрной буркой, ловко спланировала аж на середину реки в чёрную стылую воду, не задев ни одного ледяного тороса. Чёрное на чёрном сразу растворилось. Фрунзе залёг на бровке откоса и с упора стал поливать огнём зашипевшие, вкипевшие волны Урала, грозя сварить заживо нырнувших в глубину пловцов. Вдруг алмазный блеск револьвера в его чешуйчатых лапках принялся тускнеть, луч стал прерывистым, а затем выплюнулся вяло в последний раз и затих. Рёв злобного звериного отчаяния огласил начинающую зеленеть степь. Красный магистр свернулся в тугое кольцо, обручем скатился вниз и неподвижно замер у кромки воды в расщелине огромного треснувшего валуна.

Гроза кончилась, запахло огурцовой свежестью и весной. На противоположном, пологом берегу Урала из воды появились три сверкающие металлическим блеском на выглянувшем солнце фигуры и скрылись в камышах. Одна из них вдруг вернулась и подала мне условный знак, ударив ладонью руки по сгибу локтя другой. Совсем как Ермак Тимофеич триста с лишком лет назад, на берегу другой сибирской реки – Иртыша. Я тогда был правой рукой князя Маметкула, зятем сиьирского хана Кучума, и звался Аттик Мурза Качара.

Тот же сигнал был адресован мне, дьяку Андрюше Богданову, этим вечным атаманом казацкой вольницы под именем Степана Тимофеича и две с половиной сотни тому, с эшафота на площади в Москве. То же повторилось и полтораста лет назад, когда я, начальник карательного корпуса Иван Иваныч Михельсон, согнал его, в личине Емельяна Иваныча, с сотней казаков с крутого яра в воды Волги-матушки. И опять как-то выжил этот неистребимый степной атаман, хоть и отрубили ему, как и четырём его подельникам, голову на той же Болотной площади…

Я стоял над обрывом и смотрел на смеющегося Чапая, не испытывая ничего, даже досады оттого, что в очередной раз сорвался такой тщательный план по уловлению этого неуловимого народного кумира. И тут он запел. Неприятно-скрежещущий, металлический голос стал забирать ноты совершенно невероятной силы и высоты. Слушать это было и жутко, и как-то болезненно сладко. К песне стали присоединяться из камышей другие голоса, и скоро вся степь содрогалась от могучего звукового шквала. Чапаевцы готовились к новому бою.




ПРИЛОЖЕНИЕ 1

ИЗЕКИИЛЬ (гл. 1)

Видение четырёх [существ] (4-14)
4. И я видел, и вот, бурный ветер шёл от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, 5. а из его середины как бы свет пламени из середины огня; и из его середины видно было подобие четырёх [существ], и таков был их вид: их облик был как у человека; 6. и у каждого четыре лица, и у каждого из них четыре крыла; 7. а их ноги – прямые ноги, и ступни их ног – как ступня ноги у тельца, и сверкали, как блестящая медь. 8. И человеческие руки были под их крыльями, на четырёх их сторонах; 9. и лица у них и крылья у них – у всех четырёх; их крылья соприкасались одно к другому; во время своего шествия они не оборачивались, а шли каждое по направлению своего лица. 10. Подобие их лиц – лицо человека и лицо льва с правой стороны у всех их четырёх; а с левой стороны лицо тельца у всех четырёх и лицо орла у всех четырёх. 11. И их лица и их крылья сверху были разделены, но у каждого два крыла соприкасались одно к другому, а два покрывали их тела. 12. И они шли, каждое в ту сторону, которая перед его лицом; куда дух хотел идти, туда и шли; во время своего шествия не оборачивались. 13 И вид этих [существ] был как вид горящих углей, как вид лампад; огонь ходил между животными, и сияние от огня, и молния исходила из огня. 14 И [существа] быстро двигались туда и сюда, как сверкает молния.

Колёса, шедшие с ними (15-21)
15. И я смотрел на [существ], и вот, на земле возле них по одному колесу перед их четырьмя лицами. 16. Вид колёс и их устройство – как вид топаза, и подобие у всех четырёх одно; и по их виду и по их устройству казалось, будто колесо находилось в колесе. 17. Когда они шли, шли на свои четыре стороны; во время шествия не оборачивались. 18. А их ободья – высоки и страшны были они; их ободья у всех четырёх вокруг полны были глаз. 19. И когда шли [существа], шли и колёса возле них; а когда поднимались от земли, тогда поднимались и колёса. 20. Куда дух хотел идти, туда шли и они; куда бы ни пошёл дух, и колёса поднимались наравне с ними, ибо дух [существ] был в колёсах.

Свод, подобный кристаллу (22-25)
22. Над головами [существ] было подобие свода, как вид изумительного кристалла, простёртого сверху над их головами. 23. А под сводом простирались их крылья прямо одно к другому, и у каждого были два крыла, которые покрывали их, у каждого два крыла покрывали их тела. 24. И когда они шли, я слышал шум их крыльев, как бы шум многих вод, как бы голос Всемогущего, сильный шум, как бы шум в воинском стане; а когда они останавливались, опускали свои крылья. 25. И голос был со свода, который над их головами.
 
Престол из сапфира над сводом и подобие человека над престолом (26-28)
26 А над сводом, который над их головами, было подобие престола по виду как бы из камня сапфира; а над подобием престола было как бы подобие человека вверху на нём. 27. И я видел как бы пылающий металл, как бы вид огня внутри него вокруг; от вида его поясницы и выше и от вида его поясницы и ниже я видел как бы некий огонь, и сияние было вокруг него. 28. В каком виде бывает радуга на облаках во время дождя, такой вид имело это сияние кругом.
 


МИХАИЛ  БЕРГ «Миф, анекдот и реальность. Чапаев и Фурманов» (1997 г)

Книга Павла Куприяновского «Неизвестный Фурманов» содержит целый ряд сенсационных фактов, позволяющих взглянуть на полумифологическую-полуанекдотическую «чапаевскую» историю с новой стороны.

Фурманов родился в селе Середа Ивановской области, учился в кинешемском реальном училище и Московском университете, который закончил в 1924 году, после написания им романа «Чапаев» (1923), за два года до смерти. Умер от менингита. Во время Первой мировой войны Фурманов был братом милосердия, в 1915 (в Тифлисе) в санитарном поезде познакомился со своей будущей женой Анной Никитичной, урожденной Стешенко, которая также была сестрой милосердия. Поженились они уже после революции и вместо венчания в духе времени подписали документ с любопытным названием «Проект любовно-вольно-супружеских отношений».

Любопытны и подчас вполне искренние дневниковые записи Фурманова, еще только готовившегося к карьере писателя; например, запись 18-го года, накануне его вступления в партию (рекомендацию он получил от своего друга Михаила Фрунзе): «А ведь уйти к ним (то есть к большевикам. — М. Б.) — это значит во многом связать себя обетом покорности, подчиненности, молчания». Этот обет Фурманов нарушал только в своем дневнике, где, в частности, совершенно откровенно описал тот любовный треугольник, который сложился после того, как его жена Аня неожиданно для него самого появилась в дивизии Чапаева и сразу стала объектом притязаний самого комдива.

Несмотря на то, что «Проект любовно-вольно-супружеских отношений» предполагал известную свободу мужа и жены, ревнивый комиссар пожаловался на приставания комдива их общему начальнику Фрунзе, а самому Чапаю написал письмо, в котором назвал его «грязным, развратным человечишкой», «шарманщиком», обвинил в трусости и желании избавиться от соперника; в ответ Чапаев смачно называет Фурманова «конюхом».

 Вот несколько цитат из его письма: «Она мне показала Ваше последнее письмо, где написано “любящий Вас. Чапаев”». «Такие соперники не опасны. Таких молодцов прошло мимо нас уже немало». «Она, действительно, возмущена Вашей наглостью и в своей записке, кажется, достаточно ярко выразила Вам свое презрение. Все эти документы у меня в руках, и при случае я покажу их кому следует, чтобы расстроить Вашу гнусную игру». «К низкому человеку ревновать нечего, и я, разумеется, не ревновал ее, но я был глубоко возмущен тем наглым ухаживанием и постоянными приставаниями, о которых Анна Никитична неоднократно мне говорила».
 
http://www.mberg.net/chpai/


ГОРОДСКИЕ ЛЕГЕНДЫ: Троцкий и Иуда

Мало кто знает, что в двадцатых годах минувшего столетия по инициативе Льва Троцкого в Иваново-Вознесенске должен был появиться огромный памятник… Иуде. Причем, проект монумента был типовым, так как такие скульптуры появились в трех городах России, еще две готовились к открытию.
Но обо всем по порядку. Именно в это время началась антирелигиозная истерия. Большевики стали проводить политику воинствующего атеизма, они проводили пляски в бесовских костюмах, совмещали свои праздники с православными… Борьба с религией приравнивалась к классово-политической.
Из статьи “Комсомольская свадьба” “Известия” от 8 января 1924 г.: «Еще совсем недавно рабочая молодежь на улицах и площадях сжигала изображения и куклы богов и святых всех стран и народов»....

В рамках антирелигиозной кампании коммунистов в августе 1918 года в Свияжске был установлен памятник Иуде Искариоту. Идеологическую поддержку осуществляли Лев Троцкий, Всеволод Вишневский и Демьян Бедный, которые участвовали в торжественной церемонии. Открытие памятника сопровождалось военным парадом. Скульптура представляла из себя буро-красную фигуру человека — больше натуральной величины, с обращенным к небу лицом, искаженным гримасой, судорожно срывающего с шеи веревку. Впрочем, уже через несколько дней памятник Иуде исчез…

В том же году памятник Иуде, как «борцу с христианством» и «лжерелигией» был установлен в Козлове (ныне — Мичуринск). Спустя несколько дней он был разбит при невыясненных обстоятельствах местными жителями. А в 1921 году памятник Иуде был установлен в Тамбове. В планах Льва Троцкого была установка памятников Иуде и в Иваново-Вознесенске и других городах РСФСР, но им не было суждено сбыться.

Свияжск:
В 1918, на «военно-передвижном фронтовом литературном поезде имени Ленина», Троцкий привез в город Свияжск памятник Иуде. Начало культурному мероприятию положили убийства русских священнослужителей. Первой жертвой "литературного поезда" в Свияжске стал настоятель Богородице-Успенского монастыря епископ Амвросий, которого зверски убили за отказ отдать хлебные запасы и церковные ценности. Буквально через два дня та же участь постигла священника Константина Долматова. Обвинение было абсурдным - ветхого старика казнили за то, что он якобы стрелял с колокольни Софийской церкви по красноармейцам из пулемета. Потом пришла очередь монашек из Предтеченского монастыря. Их расстреляли без всяких обвинений.

Открытие памятника прошло через день после казни настоятеля обители, то есть 11 или 12 августа 1918 года . По этому случаю в городе состоялся парад двух полков Красной армии и команды бронепоезда, прибывших сюда вместе с Троцким. Председатель местного Совета произнес "пламенную" речь, после чего под звуки военного оркестра с гипсового истукана сдернули чехол». Всё это описано в книжке датского дипломата (позднее писателя) Галлинга Келлера.

Лев Троцкий произнес на церемонии открытия такие слова: "Иуда был первым человеком на земле, который понял вредоносную сущность христианства. Мы, большевики, - враги клерикального мракобесия, и поэтому Иуда - первый истинный пророк большевистской революции. И мы, большевики, памятники первому пророку большевистской революции должны поставить во всех городах России. Следующий город, в котором из уважения к Михаилу Фрунзе памятник пророку большевистской революции – Иуде - мы должны поставить, это Иваново-Вознесенск"».
 
http://www.ivgorod.ru/news/30816