К О Г Д А Р Е К И Т Е К Л И В Г О Р У
ВОСПОМИНАНИЯ О ТОМ, ЧЕГО МНОГИЕ НЕ ЗАМЕТИЛИ
Роман-эссе
М.А. Булгаков говорил,
что он ненавидит редакторов,
и будет ненавидеть их всю жизнь.
Не все редакторы одинаковы.
Анатолию Яковлевичу Загороднему,
моему первому учителю в редакторской работе,
посвящаю.
Автор
РАБОТА НАЧИНАЕТСЯ С ПЯТНИЦЫ
Когда вас не ждали, а вы всё же являетесь, то тут не то что «хуже татарина», тут вы становитесь самым вредным человеком на земле. Вот в таком положении оказалась и я, когда мне упала в руки моя счастливая звезда. Поэтому и сидели все в редакции молча, поэтому и обменивались демонстративно записочками редактор по прозе Галя Дмитриева с редактором по поэзии Кайратом Бакбергеновым. Загородний сидел, уткнувшись в корректуру. Анны Павловны Тимофеевой, младшего редактора, не было – у неё отпуск. Заведующая Галина Александровна Теплицкая старалась «надышаться перед смертью» – что-то сосредоточено дочитывала перед уходом из родного коллектива. До меня никому не было дела. Зашел Мироглов и спросил, как я устроилась. Я пожала плечами. Он распорядился, чтобы мне дали работу. Переглянувшись с коллегами, Галина Александровна сказала:
– Анатолий Яковлевич, дайте Екатерине Ивановне «Чёрный Иртыш».
Старший редактор Загородний, наверное, не очень хотел меня «предавать остракизму», я даже уловила в его взгляде сочувствие. Он достал из шкафа папку с бумагами и положил мне на стол:
– Тебе надо пока прочитать всё, – с участием сказал он. – Что непонятно – подчёркивай, ставь вопросы.
На этом обучение новой для меня работе было закончено. Но это не значило, что и вопросов у меня не было. Роман-хроника А Мина и Ростислава Петрова «Чёрный Иртыш» был написан на историческом китайском материале. Для меня в самом прямом смысле это было китайской грамотой. После каждого абзаца возникала куча вопросов. Когда их набралось много, я позвонила мужу на работу. Мужа я всегда считала неоспоримым для меня авторитетом в вопросах политики и истории.
– Валера, у нас по Китаю что-нибудь есть? Тут столько надо уточнять…
Муж попросил не отвлекать его на работе, предложил подождать до вечера. А Теплицкая мне заметила:
– Один из авторов Петров сам жил в Китае, знает хорошо и язык, и историю.
Мне дали понять, что особенно уточнять ничего не надо, автор материалом владеет отлично. Тем не менее, я нашла какие-то мелочи, которые мне показались не совсем корректными.
Не могу теперь точно сказать, сколько я прочла в первый день, возможно страниц десять. Я добросовестно пыталась переписать некоторые предложения, правильно расставить знаки препинания, исправить опечатки, если находила. К концу рабочего дня я была удовлетворена своей работой, и мне она очень понравилась. Мой первый рабочий день в издательстве «Жазушы» пришёлся на пятницу. Мудрый Мироглов был прав, когда предложил выйти на работу в этот день. В понедельник я уже знала, что буду делать: у меня была рукопись, над которой следовало трудиться.
Конечно, это не был новый литературный шедевр, даже литературой, по моему мнению, это нельзя было считать. Не без иронии скажу, что мой изысканный вкус к литературе, взращенный на шедеврах мировой классики в стенах Московского университета, был несколько растерян. То, что мы «проходили» по всем литературам, здесь не имело почти никакой силы. Книга стояла в тематическом плане издательства, и я должна была её выпустить. Не я туда её рекомендовала, и не со мной советовались, ставить или не ставить этих авторов в план выпуска. Судить нам, простым редакторам, было не дано. И это хорошо: не судите, да не будете судимы. Поскольку формированием издательского портфеля занимались другие лица, они и были судьями. С них теперь и спрос о развитии литературного процесса в то время. Очень даже возможно, что были где-то истинные шедевры, но из-за таких судей, они не могли попасть в планы издательств. В мои же редакторские функции входила добросовестная подготовка очередной книжки для выпуска в свет.
Кстати:
Если меня не ждали в этой редакции, и более того, – я нечаянно заняла место, уже распределённое родственнику Гали Дмитриевой, – то это не было для меня поводом горевать, кусать себе локти и посыпать голову пеплом. Когда мне что-то было непонятно, я не стеснялась и задавала моим коллегам вопросы. У Гали было невозможно что-то спрашивать. Она то разговаривала по телефону – до нашей редакции она работала в министерстве торговли, у неё было множество знакомых, которые ей продолжали звонить; то она беседовала с очередным автором – работы у неё было много; то переписывалась с Кайратом. Он же иногда смотрел в потолок, очевидно, сочинял стихи или раздумывал о своём. Улучив момент, я к нему обращалась с вопросами, на которые он только пожимал плечами, явно демонстрируя свое нежелание вступать со мной в разговоры.
Один Толя Загородний старался мне помочь. И мы с ним быстро оказались накоротке. Он ко мне на «ты», и я к нему так же. Тогда Галя прислала мне записочку: «Советую Толю и Кайрата называть на «вы» – они уже состоявшиеся: Толя – прозаик, Кайрат – поэт». Меня, ещё несостоявшуюся, взявшуюся неизвестно откуда, так озадачило это послание, что я тут же послала ответ: «А как мне называть тебя?». Галя записку демонстративно уничтожила. Но, забегая вперёд, скажу, что у нас с ней отношения были хорошими до самого её отъезда в Москву, где её муж Володя сделал отличную комсомольскую карьеру. Даже потом, живя в Воронеже, я бывала у неё в квартире на улице Молдагуловой в Москве. И мы с нею долго переписывались. Кажется, на её место потом взяли Веру Галактионову, теперь громко известную писательницу, а тогда безызвестную, подающую надежды, приехавшую в столицу Казахстана из Уральска.
По всем параметрам рукопись, данная мне первой для работы, была очень сложная не только для начинающего, но и для более опытного редактора. Она залежалась в шкафу, потому что никто не торопился ею заниматься. Специфика материала предполагала большие хлопоты и много суеты. Но в редакции я была тем человеком, которого никто не ждал, которому можно было «подложить свинью» в назидание, и если что вдруг, то всю ответственность свалить на меня же. Тогда ведь был такой отдел, как ЛИТО. Я так и не знаю до сих пор, как это точно расшифровать, но это была цензура. Это было опасно для такого «зелёного» редактора, как я, но всё обошлось без особых приключений.
Тогда я сделала профессиональную ошибку, правда, по незнанию. Когда я «отредактировала» рукопись, я не встретилась с авторами, не побеседовала с ними. Просто не догадалась, что это обязательный элемент профессии редактора, а коллеги мне не подсказали. Увлёкшись процессом редактирования, я сделала, на мой взгляд, незначительные сокращения. Но оказалось, что автору Ростиславу Викторовичу Петрову эти фрагменты очень важны, и он был против таких сокращений. Долго он сомневался в моём профессионализме, и это было справедливо. После выхода книги он только месяца через три счёл возможным зайти в редакцию и подарить мне экземпляр. Я так и не узнала, кто же был первый автор – А Мин, но догадываюсь, что это сотрудник из органов.
Из коллекции:
То, что я выпустила, было только первой частью романа. Это отражено и в дарственной надписи, сделанной Ростиславом Викторовичем: «Екатерине Ивановне Мосиной – редактору первой книги – с пожеланием здоровья и дальнейших больших успехов – авторы первой книги. 29.VI.82. Р. Петров, А Мин». Он дважды повторил слова «первой книги», наверное, намекая на то, что вторую книгу они мне не доверят. Книга вышла почти через год моего пребывания в издательстве. Таков был процесс издания книг в то время в нашем издательстве «Жазушы».
Кстати:
Хотя и не во всём согласились авторы с моей редакторской работой над их книгой, отношения с Ростиславом Викторовичем Петровым у нас остались вполне дружескими. Приходилось встречаться и в редакции журнала «Простор», где он работал ответственным секретарём, и в Союзе писателей на совместных заседаниях по итогам издательского года, которые постоянно тогда проводились. Приглашали авторов, издателей, критиков, всех заинтересованных в развитии литературного процесса людей. Зная о моём увлечении биографией Пушкина, конкретно его дуэлью с Дантесом, Ростислав Викторович подарил мне книгу Стелы Абрамович «Пушкин в 1836 году». Что и говорить, это был роскошный подарок. Даже по нынешним временам это издание имеет несомненную ценность.
Из коллекции:
Вслед за первой самостоятельно отработанной книгой появилась и вторая. Читаю дарственную подпись, которая сделана неделю спустя после «Чёрного Иртыша». «Милой Екатерине Ивановне с пожеланием здоровья, счастья и терпения в ее нелегком редакторском труде. 6 июля 1982 г.» – написала Надежда Георгиевна Поведёнок на своей книге «И все тревоги дня».
Это была «женская» проза. Читалась рукопись легко, особых «закруток» в стиле Надежды Поведёнок не наблюдается. Всё сработано гладко, повествовательно, размеренно, автор умело удерживает внимание читателя, а это не часто встретишь.
С той книги у нас с Надеждой Георгиевной начались долгие дружеские отношения, которые нельзя назвать крепкой дружбой, только в силу того, что у Надежды Георгиевны и без меня друзей хватает. Я тогда её попросила подарить эту книгу «женской» прозы и моей маме. Что Надежда Георгиевна с удовольствием сделала. А я немедленно отослала дарственный экземпляр мамочке, чтобы она смогла мною гордиться. Ведь мои подруги детства жили в Калаче, работали, где придется, варили борщи и жарили котлеты. Какая там литература, какое там чтение? А мои авторы дарили моей маме свои книги. Разве это не могло быть предметом её гордости?
Следующую книгу Надежды Поведёнок «Жили-были» так же выпускала я. Своего автора я познавала по её произведениям. Она написала историческую повесть о греческой героине Бобелине Ласкарине, много интересного материала в её документалистике о советских актёрах Борисе Блинове, исполнителе роли Фурманова в фильме «Чапаев», о почти уже забытой актрисе Софье Магарилл. И также близкие мне по духу бесхитростные повествования о женском счастье были включены в сборник «Жили-были».
Из коллекции:
«Екатерине Ивановне с уважением на добрую память о совместной работе с пожеланием долготерпения в работе с нами, грешными. Поведенок», – к сожалению, дату указать она забыла. Судя по выходным сведениям, книга была издана всего за восемь месяцев, в конце 1985 года.
После того, как была выпущена книга, Надежда Георгиевна часто заходила к нам в издательство. Кажется, она собиралась на пенсию, ей нужны были какие-то справки. Она часто болела в алма-атинском климате, впрочем, как и я. Мы с ней даже обменивались народными рецептами. Она мне рассказывала, как пила сок картофеля и отвар корня лопуха от язвы желудка, чем это закончилось. Когда болит, то будешь пробовать все, что помогло другим. Но у меня был особый случай, и в конце моего алма-атинского периода, спустя семь лет, я почти не покидала больничные покои. В те редкие дни, когда я наведывалась на работу, как-то встретилась с Надеждой Георгиевной. Она шла к лифту, а я из него выходила. Мы остановились поговорить. Надежда Георгиевна сказала:
– Приходила я как-то к вам в редакцию, вас не было, а оне варили вам редакционный суп.
Мы засмеялись вместе над удачным использованием старинной формы местоимения, выражающего третье лицо множественного числа женского рода. Мало кто знает это слово. Французский журнал для женщин «Эль» в переводе на русский язык обозначает именно «Оне». Нам это ещё в университете наша француженка – преподаватель по языку – говорила, когда журнала такого мы не могли видеть, потому что в СССР он не издавался.
В устах Надежды Георгиевны это значило, что мои коллеги готовили мне передачу в больницу на работе. Мне очень повезло, что в нашем «серпентарии» – так простенько и «ласково» мы называли свою редакцию, состоявшую в одно время почти из одиноких женщин, – водились очень отзывчивые и сердобольные люди. Они знали, что в Алма-Ате у меня не было родственников, что жила я в тот период абсолютно одна. Всё время лежала под капельницами, должна была соблюдать строгую диету. Вот мои коллеги и старались облегчить мою участь, за что я им всегда буду бесконечно благодарна.
Из коллекции:
По причине недуга я не смогла работать над очередной рукописью «моего» автора Надежды Георгиевны Поведёнок. Новая её книга называлась «Кукушкины слёзки», куда включен был роман «Дом под рябинами» и рассказы. Но книга была мне подарена, и с такой «заклинательной» надписью: «Дорогой Катерине Ивановне со всеми чувствами. Ну, будьте Вы здоровы! Поведёнок. 14.3.88».
Параллельно с больничными я занималась обменными делами. Потому что было ясно: одинокой и больной в таком тяжёлом климате мне выжить будет сложно. Удивляюсь, как только смогла я это осуществить. Наверное, молодость – это такая сила, которая одолеет что угодно. В июле 1988 года я покинула свой родной коллектив, любимое издательство и милую Алма-Ату. Как только приехала в Воронеж, то развернула активную переписку со своими друзьями, которых у меня было великое множество в Казахстане. Обменивались письмами мы и с коллегами.
Кстати:
Алена Швыдко, моя коллега по редакции русской литературы, напомнила мне, что уехала я быстро и без лишних слов: «...Отъезд по-английски это хоть и элегантно, но как-то не по-дружески, согласись...». Согласилась. Хотя мне казалось, что все знали о моём отъезде, но особенно этому не придавали значения. И далее для меня трогательно приятные строки: «...Недавно посетил меня с визитом Загородний, поминал тебя добрым тихим словом (серьезно)... Надписывала сейчас конверт, какой замечательный русский адрес – и город, и улица, даже захотелось страшно в Россию...» (16.10.88). (Город – Воронеж, а улица – Пешестрелецкая).
Анна Павловна Тимофеева, проработавшая в издательстве очень долго, под конец карьеры, ближе к пенсии, тоже получила должность редактора. Она была нашей палочкой-выручалочкой. Всегда можно было у неё спросить о правилах русского языка. Это ходячий словарь, кладезь знаний! Она мне писала, что происходит в редакции. «Петровский долго не мог поверить, что ты уехала совсем, и несколько дней приходил и с дрожью в голосе, и с радостной надеждой услышать отрицательный ответ задавал одни и те же вопросы: «Так Катя вправду уволилась? А она не вернется? Она действительно уехала или еще здесь? Ведь у нее еще отпуск! Или вы шутите?» А Шумский долго и задумчиво молчал, потом произнес: «Она ещё вернется, подожди немножко».
Я до сих пор не понимаю смыслового оттенка этой фразы. Петровский – это очередной заведующий редакцией русской литературы, из журналистов. Работа в издательстве – это совсем не то, что в газете. Он был несостоятельным руководителем. Шумский – очередной главный редактор по русской литературе, тоже из бывших журналистов. Очень степенный, чрезмерно следивший за соблюдением субординации.
Далее добрая Анна Павловна писала: «...Жизнь в издательстве идёт своим чередом, многие о тебе спрашивают, и все с удивлением говорят – «Как уволилась? Неужели? Почему?» и передают тебе привет: бухгалтерия, производственный, корректора, из редакции Шинбатырова пожилая женщина так просила тебе передать привет, а я не знаю, как её зовут...»
От таких писем было тепло и приятно, но хотелось плакать от чувства, что безвозвратно всё это потеряно. Воронеж принимал меня истинно по-воронежски…
Не помню, как я решилась написать письмо и Надежде Георгиевне. С тех пор наш «эпистолярный жанр» продолжается. Был длительный перерыв, я потеряла её из виду. Но совершенно случайно нашла адрес её дочери в Петербурге. Написала письмо, чтобы узнать о судьбе «моего» автора Надежды Георгиевны Поведёнок. И была очень рада, когда мне ответила сама Надежда Георгиевна. Я попросила её обращаться ко мне на «ты», поэтому некоторые её письма идут с «вы», а некоторые с «ты». Это не должно казаться странным, когда я привожу цитаты из её писем, а привожу я их очень часто. Именно она сообщила мне последние новости о тех писателях, кого я тоже знаю или знала. Ведь люди – как реки: одни наполняются, другие пересыхают, кто-то продолжает нести свои годы-воды, а кого-то давно уже нет с нами. И моя Река Времени – река Памяти – обнажит некие берега, где каждый сумеет посидеть, подумать и вспомнить свою жизнь и всех людей, с которыми довелось тесно общаться.
Кстати:
В Воронеже.
10 апреля 2007 года во второй день Светлой седмицы, я позвонила воронежскому поэту Виктору Фёдоровичу Панкратову. Вот наш диалог.
– Виктор Фёдорович, добрый день! Христос воскрес!
– Воистину воскресе! – голос у него бодрый, хотя только что отлежал в больнице.
– Я тут, пока мы с Вами не общались, мемуары написала…
Он перебивает:
– Если вы сделали то, чего я не успел сделать, то скажу, что любая память, любое слово памяти сейчас на вес золота. Это хорошо.
– Я об Алма-Ате написала. И хотя писателей казахстанских в России мало кто знает, я должна была о них вспомнить.
В моих алма-атинских встречах я не нашла такого, о чём можно было бы умолчать. Мне не страшно и не стыдно рассказывать об этом людям. Я рада, что память моя помогла мне, и что она оказалась доброй.
Продолжение следует. "Герт и Руфь" http://www.proza.ru/2012/03/01/276