- Хлоп - шмяк! Хлоп - шмяк! - эхо тиражировало звуки так, как будто стреляли десятки охотников.
Фёдор опустил старенькое ружьё. Утки, пережившие стресс, но оставшиеся в живых, бестолково кружились на воде, задевая друг друга крыльями. От случайных прикосновений они волновались ещё больше.
Фёдор не считал себя охотником, но вчера был вынужден поставить капкан. Слабая пружина не удержала зверька. Это не огорчило,скорее, обрадовало. Охота для Фёдора - осознанная необходимость: закончились съестные припасы, а знакомый таёжник, доставивший его в зимовье, о дне возвращения сказал неопределённо:
- Жди. С места не трогайся. Сам отсюда не выберешься - заплутаешь и в тайге сгинешь. С первыми заморозками приду.
До них было далеко. Гордой красавице осени нравилось блистать на празднике жизни в разноцветных нарядах. Не торопилась она сдаваться назойливому ветру, стремящемуся раздеть её догола. Не добившись своего, он с широким размахом гулял над рекой: надоедал Фёдору, шевеля длинные, до плеч, рыжие волосы, дул в рукава куртки, раздражал, усиливая душевную тревогу.
Когда жизнь от Фёдора отвернулась, он испытал полное отвращение ко всем иллюзиям, глумливо посмеялся над тем, чему недавно верил, позволил заполнить душу холодом, пустотой и почувствовал, как вокруг растёт что-то страшное, разлагающее и его, и других людей. А остановить это не было сил.
То, что случилось потом - парадокс. "В целях улучшения медицинского обслуживания" населению предложили лечиться в специализированных, оснащенных современным оборудованием учреждениях краевого центра, а поселковую больницу закрыли. Хирург высшей квалификационной категории Фёдор Развязной оказался не у дел. До этого момента его небольшая зарплата позволяла кое-как сводить концы с концами.
- До конца жизни хватит, - шутил он и добавлял, - если сегодня умру.
После увольнения не человек, а дурная погода, он гулял лето и зиму в лёгком пальто с чужого плеча, в худых башмаках, всегда в плохом настроении, жил впроголодь и при этом заботился о сокращении потребностей, чувствуя презрение жены и подростка сына. Всё вокруг наводило тоску, нудную скуку, смешанную с отвращением к себе.
Сын, худой, бледный - тоска берёт на него смотреть. Книги тоску наводят - тяжело читать. Глупости, которые говорит жена, слушать - тоска зелёная… От скуки и безделья - тоска невыносимая...
В поисках выхода Фёдор оказался в таёжном зимовье, надеясь, что уединение вернёт душевное равновесие, желание жить среди людей. Как он ошибался! В одиночестве он преувеличил мысли о неприятностях в десятки раз и в десятки раз тяжелее страдал от преувеличений.
Фёдор зябко поёжился и, обдумывая каждый шаг, близко подошёл к воде, не спеша разулся, снял брюки и, зажмурившись, вошёл в ледяную воду. Быстрое течение попыталось справиться с неожиданно появившейся преградой: завертелось вокруг полуобнажённого тела, - и тут же смирилось, покорившись воле человека. Приблизившись к камышам, Фёдор увидел четырёх уток, распластавшихся на воде.
- Четыре? - удивился он. - Два выстрела, а уток - четыре! Как у барона Мюнхгаузена, - вспомнилась весёлая история из жизни знаменитого чудака.
Собрав трофеи, Фёдор благополучно добрался до берега и, оглядевшись, ничего необычного не заметил. Всё, как всегда: утренняя дымка похожа на газовый шарф жены Тамары, речка, нежно журчащая по мелководью, - на её ласковый шёпот в момент внезапно нахлынувших чувств, хвойный лес, полный тайн, - на её загадочную душу, домик на высоких сваях - такой же длинноногий и недоступный, как она. Последнее время Фёдор постоянно возвращался в мыслях к родному дому, жене, сыну:
- Сынок, Витенька, прости. Конечно, ты был прав, когда, рассуждая о соперничестве двух мужчин, считал, что доводить дело до дуэли не стоит. Лучше заплатить сопернику кругленькую сумму - тот тебе девушку уступит. - Почему я не согласился сразу? Почему спорил, довёл до белого каления и выгнал из дома? Почему вслед за тобой полетели сорванные со стены весёлые этюды, которые не спасали от тоски и печали? Почему твоя мать превратилась, по моим словам, в старую толстую корову, а песни Ваенги, которые она любила, приводили в бешенство? Простите меня, родные мои… - последние слова он произнёс вслух и замер, увидев направленное на него дуло ружья.
- А ты что делаешь здесь, гад? - стоявший в двух метрах от него красавец - плейбой был настроен агрессивно.
- Я... - попытался ответить Фёдор, - я… здесь живу, - продолжил он тихим голосом и почувствовал, как точит его изнутри грусть-тоска и насколько ему всё равно, нажмёт «плейбой» на курок или нет.
- Он здесь живёт… - эхом отозвался «плейбой». - А что, по-твоему, здесь делаю я? - в его голосе почему-то исчезла агрессия, он опустил ружьё и, не дождавшись ответа, продолжил. - Этот домик на сваях принадлежит мне. Здесь вообще всё моё.
Помолчав, плейбой спросил неожиданно дружелюбно:
- Ты что? Птичек моих собираешься жарить? Ну, давай, давай… Есть хочется. Рой ямку… Я за глиной пошёл.
Фёдору показалось, что «плейбой», действительно, здесь когда-то был, настолько уверенно он шагал в сторону небольшого глиняного карьера. Повеселел Фёдор. Возможно, это и есть хозяин. Острым охотничьим ножом он выпотрошил утку, положил кусочек сала, посолил, зашил брюшко стебельками трав. Неощипанную тушку обмазал глиной, которую вовремя принёс «плейбой», положил в ямку и над ней развёл костёр.
Несколько минут назад эти два человека были врагами, теперь общее дело сблизило их - познакомились.
- Газеты читаешь? А я их жгу! - увидев газету в руках Глеба, Фёдор вырвал её, смял и бросил в костёр.
Чёрные хлопья медленно поплыли, оседая на траве, кустах, одежде.
- Расправа была короткой… - с долей иронии подвёл итог происходящему Глеб. - Не в ладах с прессой? - он измерил Фёдора пристальным взглядом.
- Не имею в ней нужды. Пока в газетах будут издеваться над учёным с мировым именем за то, что он отказался от миллиона, а будут прославлять олигархов, которым богатство свалилось с неба, оставляя в забвении учителей, врачей, фермеров, в этой стране ничего не изменить. И кому такая пресса нужна? - ослепил Фёдор собеседника блеском невесёлой мысли.
- А не накатить ли нам, пока суть да дело, по маленькой? Глядишь, и время незаметно пройдёт...
Фёдор не отказался. Пили каждый своё: Глеб - коньяк из фляжки, Фёдор - из гранёного стакана остатки разведённого спирта. Вскоре в душе Фёдора заплескалась весна. За три месяца одиночества он соскучился по человеческому общению. И хотя за внешним добродушием Глеба скрывалось хамство, Фёдор готов был открыть ему душу. Пусть он войдёт в её ярмарочный балаган, посмотрит, какие в нём показывают фокусы, потопчет, намусорит, может, что-нибудь и опрокинет.
- Понимаешь, Глеб, я врач - хирург, человек уважаемый, известный. Все сложные операции делаю только я! Сколько людей с того света вытащил. Иду по улице, только и слышу: «Здравствуйте, Фёдор Иванович!», « Вы меня помните, Фёдор Иванович?» Жена - красавица, сын - настоящий рыцарь, женщину не обидит…
Глеб не собирался лететь навстречу воспоминаниям. Он равнодушно смотрел на огонь, гасил прутиком разбежавшиеся угли, молча, глотал коньяк, становясь всё мрачнее и мрачнее. Наконец, с пафосом, словно исполняя чужую роль в бездарной пьесе, произнёс:
- Как я рад, что человеческим страданиям нет места в твоей жизни! Возрадуемся! Но ты же врёшь! Ты не производишь впечатления благополучного человека. Мечтать любишь, поэтому выдаёшь желаемое за действительное. Одни любят после возлияния жизнь приукрасить, другие, наоборот, стараются, рассказывая, сделать гаже, чем она есть. Признайся, хочешь другой жизни, а под ней скрываешь недовольство собой? - начал Глеб пытку словами. - Ты реже употребляй слово «жить», чаще слово «работать». Давно здесь сидишь, тоску разгоняешь, смысл жизни ищешь? Все мои припасы сожрал?
Глеб задел противника безжалостным осуждением. Но Фёдор понимал, что в глубине души каждому человеку хочется уличить «преступника», и ничуть не обиделся. Глеб не вызывал особой симпатии: от него веяло какой-то нервной силой, он жил вопреки здравому смыслу и не скрывал это:
- А я - никто, и звать меня - никак!
Затрещала глина - значит, дичь готова. Вынули, остудили, глину разбили, вместе с ней остались прилипшие перья. Тушку насадили на палку - нужно немного поджарить.
- Не могу не поужинать, - заговорил Глеб. - Нет, я могу отказаться, но тогда нужно несколько раз пообедать… - и он, закрыв глаза, долго смеялся, сотрясаясь всем телом. - Во, нагрузка жене! Представь, стоит вся в Долче Габбана на кухне, а? Красавица! - Глеб прищурил глаза. - Но терпеть её сволочной характер я не могу. Если что, сразу в доме открываю стрельбу, - он помолчал, отломал кусок дичи и ел, громко чавкая.
Фёдор слушал, не перебивая: или вопросов не было, или всё, о чём рассказывал Глеб, наводило ещё большую тоску, нудную скуку, смешанную с отвращением. Мясо утки казалось чересчур сухим и не лезло в горло.
- Конечно, любовниц имею, - прожевав очередной кусок, продолжил Глеб. - Вот муж одной из них, хрен с рогами, пришёл ко мне и говорит: «Вижу, ты её любишь - забирай». «Стоп, думаю, - у меня есть жена! Зачем мне нужна ещё одна, которая постоянно будет за моей спиной стоять, напоминая, что я не настоящий мужик, а козёл?» А я настоящий мужик! В молодости поднимал штангу весом 500 килограммов.
- Не может быть, - не выдержал Фёдор. - Столько и рекордсмен мира не поднимет.
- А я поднимал… Правда, не поднял… - и он опять долго хохотал, закинув голову назад.
Потом из внутреннего кармана куртки Глеб достал блеснувшую при свете костра визитную карточку и протянул Фёдору:
- Видел? Золотая. Из чистого золота. А золото я где взял? А вот здесь в ручейке. Видел в нём блестящие камешки? Нет? Ах, ты, горе луковое! Морду к небу задираешь? Звёзды считаешь? Пейзажами любуешься? А ты под ноги смотри, дурак! - Глеб грязно выругался и сплюнул.
Желания возражать у Фёдора не было, слушать - неприятно. Он спешно решил покинуть поле боя.
- Нет, нет на земле народа, о котором все говорят, которому сочувствуют, который жалеют… Живёт на ней близоруко-хмурый, тупой, жуликоватый мещанин, работает богатеющий предприниматель, налаживая сытую, звериную жизнь, - думал он, поднимаясь по лестнице в избушку.- А я… кто?
- Эй, бездельник, - крикнул ему вслед Глеб, - готовь лопату, завтра с раннего утра пойдём тоску твою в землю закапывать!