Гуляйпольский край – милый сердцу край.
(детство девочки Кати во времена «махновщины»).
Поэма.
Маме моей, Екатерине Георгиевне - орденоносной
учительнице, родившейся в Гуляйполе
в 1913 году, пережившей время «махновщины»,
П О С В Я Щ А Е Т С Я .
Примечание: В тексте поэмы содержатся сюжеты (авторизованные переводы с украинского языка) произведений современных (начало XXI века) поэтов Украины.
АННОТАЦИЯ.
В поэме описаны детские годы девочки Кати, прожитые ею в период "махновщины". События, описанные в поэме, имеют реальную историческую основу, хотя автору присуще художественное представление образов поэмы.
Книга рассчитана на широкий круг читателей.
1.
Мне гнал забвения волну
всемирный «время-океан».
Но он не знал, что я начну
писать бессмертный мой «роман».
Не мне судить, хорош ли сказ
в «романе» песенном моём.
Нас отвергали всякий раз.
Но мы не раз ещё споём.
Сюжет земляк мне подсказал –
мой гуляйпольский старожил.
В моей поэме всё, что знал,
я беспристрастно изложил…
2.
Поэма - как «стальной поток ».
Пусть каждый змея выпустит уже -
чтоб задушить его, прикончить хоть разок,
и, как Мессии, волю дать душе.
Я не хотел. Но грянула беда.
Земля отцов – как пух веками спала…
Очнуться не успели, как орда
святыни оплевала, растоптала.
Моя поэма – что «дурман».
В ней крест живой. Скрестились две дороги.
Одна ведёт туда, где лишь обман.
Другая – к ПРАВДЕ. К той, что мостят «боги».
Бредут упрямо из последних сил.
Чей след за горизонтом? Кто их знает?
Идут, идут – свеченье оставляя.
Земле ж - всё тяжелее от могил.
И я иду - во след моих предтеч.
Мне суждено. Иду. И не ропщу я.
Ведь ничего давно уж не ищу я.
Иду себе. И путь мой – словно меч.
На сотни лет вперёд набрал я дел.
Нет времени, чтоб с кем-то пообщаться.
«Святые» все. Мне б - с мамой повидаться
и защитить. Вот, что бы я хотел.
Противна болтовня о вере: «кто ловчей».
С ней мне вовек не справиться, боюсь.
Тошнит от повседневных мелочей.
Что ль, храм воздвигнуть? Меньше – не возьмусь.
Не хватит жизни всей. Не пропадёт мой труд.
Мой храм достроят правнуки и внуки.
Я ж приложу и голову и руки.
А к финишу пускай мечты придут.
Друзья ушли все в солнце – за слезу.
Они – во мне. Все песней моей стали…
Хоть иногда ночами целой стаей
молотят сердце. Утром прочь везут.
Их нет не потому, что здесь есть я.
В том не моя всегда была заслуга,
что в этом мире терпят все меня.
Точнее – месят на гончарном круге.
Мне храбростью, отвагой не сиять.
Мне Бог её не дал – не соизволил.
Мне б только немоту со слова снять.
Я всем бы всё простил и всё позволил.
Никто не знает, как мне тяжело,
когда слова в народе замирают.
Я к истине взываю. Всем назло.
Кто знает: как?.. И, вряд ли, кто узнает.
Всё то – моё. Свидетель тут не в счёт.
Быть в одиночестве порой нас оставляют.
Играем в «храмы» из песочка... Лишь народ
нас щедро подзатыльником снабжает.
Я лишь ему, быть может, наперёд
всё расскажу. Он никому не скажет.
Разве, лишь то – что в детях бережёт.
Чтоб не забыли - узелков навяжет.
И даст огня. Без крыльев, чтоб, летать.
И видимо-невидимо: подмога.
Как мне «стальной поток » сумел он дать.
И право всех: судить поэму строго.
3.
Где в травах искренность седая.
Где степь дарила нам, чуть свет,
коровок божьих (блажь цветная)…
Учили нас там с малых лет
не обижать больные души
(рекою сладкой слёзы шли)…
На вербах там не только груши -
там мы над Гайчуром росли…
И в пыльной ароматной кучке
мы всласть купались у дорог.
Как жаль, что ни одной колючки
из детских снов я не сберёг.
Из-за бугра, будто из рая,
коровье стадо шло в село,
боками крепкими, играя…
Из вымя каждого текло…
Земля отцов нас там учила:
когда неправ, тогда ты зол…
Река там брод нам обнажила -
как девка подняла подол.
Свет яркий, лунный, до рассвета…
Собаки лают – просто так.
Как-будто, в чью-то хату, где-то
проник невидимый чудак…
Я всё впитал. Всё это знаю…
Бывает, часто, вдруг, уймусь:
опять в козлёнка поиграю -
пастушьей сумкою пасусь…
В мир с благодатными дождями,
где солнцем теплится земля,
сквозь вечный рокот над полями -
вы помните: просился я?
Я грудь свою наполнил словом.
Хочу я всех благословить.
Семье скажу я: Будь здорова!
Не унывайте! Будем жить!
Давно вас нет здесь, папа с мамой,
но вы произвели на свет
меня, который, скажем прямо,
за все грехи несёт ответ.
Здоров ли я? Здоров. Люблю я.
Мне дико видеть здесь разор.
На вражьи происки плюю я.
Фальшив их «смертный приговор».
Те, кто за пазухой с камнями,
всегда пусть помнят наперёд:
кто «против нас», то тот – «не с нами».
Их подлый «фокус» не пройдёт.
Скажу всерьёз. Хоть, как ни тяжко…
И кто поймёт беду мою:
когда у всех «бегут мурашки»,
я ощущаю боль свою.
Встают, ушедшие во славе.
И не родившиеся. Все.
В моей поруганной державе.
В проплаканной насквозь красе.
4.
Я жернова нашёл. Каток, пропавший, было.
Нет сил его поднять. Дроблю лишь на куски.
Из них варю кулеш. Варю себе уныло.
Из тяжких-горьких дум. Из боли и тоски.
Смеётся люд вокруг. В толпе разговорились.
Краса бессонных грёз в котле моём кипит.
Я пробую на вкус. Но мысли не сварились.
Гляжу на пламя я. Душа в огне горит.
5.
Мне жаль часов и дней «впустую» траты.
Ночами, как отшельник, бредил я.
Моим умом (незримые палаты)
владели вдоль дороги тополя …
Бродили мысли, будто в кадке браги.
Сюжет и тему пена подняла…
Был чистый лист… Но не было бумаги,
чтоб мысли эти выразить смогла…
«Вокруг да около» - я так бродил, доколе
не понял, вдруг, что «танец» мой – обман…
И завладело мною Гуляйполе…
Вот так писать я начал мой «роман»…
6.
Звенела скрипка с вечера над садом.
Деревья листьями всю землю замели.
Вверху сияли звёзды, как баллады.
И, будто бы, упасть всё не могли…
Откуда ты? Ужель, сошла с тополей?
Сначала – тень. Потом – и трепет-звук.
И солнца свет, блуждающий по полю.
И вот уж - босы ноженьки в траву.
Ступила… Дочь моя, ты можешь…
Для всех примером в этом мире будь…
Родился человечек («воля божья»)…
Так начинался Катин трудный путь.
7.
Совсем на странницу похожа.
Слепа. Не видит белый свет.
Уж голоса подать не может.
И даже тени, будто, нет.
Вот-вот смешается с туманом.
В пыли совсем не видно ног.
- Катюша, внученька родная,
мне, помирать, как видно, срок.
- Бабуля, хутор наш пропащий,
в нём не осталось ни души.
И я совсем неподходяща…
Синичка тоже: не дыши…
Коту она попала в лапы.
Она теперь мне - как сестра…
Мы все, бабуля, очень слабы.
И доживём ли до утра?
Синичку вылечу, родная...
Я узелочек здесь нашла…
Собрала мама, помирая…
Для нас, для деток, берегла…
Тут сухари. Немного проса.
Синичке здесь – на много дней.
Что до меня? Здесь нет вопроса.
Лишь духу стало голодней.
- Всем в этом мире правит Боже!
Как скажет он – тому «так быть»…
Ты говоришь, что ты не гожа?
Нет, Катенька. Ты будешь жить!
Дубы – и те тебя слабее…
А мне пора уж помереть.
Пусть люди «думкой богатеют».
Мне ж «думкой поздно богатеть».
Пообещай ты мне, родная,
что не забудешь ввек меня.
Глядеть в твои глаза из рая
всегда, Катюша, буду я.
- А для чего же там тебе я?
Скажи: зачем тебе оно?
- То будет нужно нам обеим.
Теперь с тобой мы – заодно.
Жизнь, внучка, распускает сети,
чтоб в них запутать всех скорей…
Возможно, я жила на свете,
чтоб быть защитницей твоей.
Ты не ищи меня, отрада.
Запомни лишь мои слова…
- Бабуля милая, не надо…
Ведь ты не призрак. Ты жива…
Поедешь в Гуляйполе с нами.
Там корабейники снуют…
Оттуда - звоны над полями.
Там возле церкви подают.
Ведь вместе мы с тобою – сила.
Смотри: я вовсе не боюсь.
Мне мама часто говорила,
что я, как лучик: вся свечусь…
- Бабуля !..
А она сомлела…
Пахнуло смертью, вдруг, с косой.
Заколебалась, охладела…
Легла в траве седой росой.
Лишь где-то грустно прокричала
сорока-сплетница пред тем…
Туманом в небе постояла…
Потом растаяла совсем…
8.
А над ГулЯйполем фонтан огней светил.
Восток сиял, как «господа творенье».
Всех встречных ливень рос с дубов святил.
Стекался люд на звон, на «Воскресенье».
Глаза сияли. Свечи. Полночь уж.
Святые речи были, как молитвы.
Сорочки белые (как сшитые из душ).
И чувства – оголённые, как бритвы.
Все целовались. Будто все – в родне.
Прощать грехи толпа не уставала.
Тебя ж, ты помнишь: мама целовала,
как умирала в жаре, и в огне?
Она тебя, Катюша, на весь век
заранее благословить успела.
Да, будет так: ты - «божий человек».
Ты в храм войдёшь, как входят души в тело…
… Под образами там, где срам и грех,
где слёз река, пылая, протекала,
одну лишь правду Господу за всех
дитя на ушко тихо лепетало.
…Ну вот, и дождались мы лебеды.
Той, что на склонах часто-густо было.
Бездомные из трав и из беды
коржей всем напекли стосилых.
Всё в церковь принесли и раздают…
И музыкант играет здесь на скрипке.
- И я спою им песенку свою…
Ту, что всегда я пела лишь синичке.
9.
Райский был уголочек. Там, у края села,
в хате, что у дороги, наша мама жила.
Мы на маму молились. Поклонялись мы ей.
Как она и мечтала: вырастали скорей.
Пела: «зайчик в окошко постучит» (будто, к нам)…
Нас баюкали мальвы и будил птичий гам.
Даже месяц, бывало, поразмыслив, не раз
засыпал вместе с нами – не боялся он нас…
Чтобы мир был роднее и теплее сполна,
нам сестёр и братишек подарила она.
Мама в души вдохнула свежесть вольных полей…
Всем, чем души богаты, мы обязаны ей.
Дни, как миг, пролетели. Пролетели года.
Все птенцы упорхнули из родного гнезда.
Мир людской бесконечен. Вечен весь белый свет.
И предела тут нету. И конца тому нет.
10.
В трудный час ненастья
наплакала дочке
мамочка - «на счастье»
шёлковый платочек.
Сердце размотала
в нитки (как клубочек).
Дочке завещала
звонкий голосочек.
Выдь скорей на волю.
Как цветок раскройся.
Выший свою долю.
Ничего не бойся.
Тоненькие бровки.
Аленький цветочек.
Украшай головку,
красочный веночек.
Чтобы птица счастья
в гости прилетела.
Чтоб головка Кати
сроду не болела.
Я всегда с тобою,
дочь моя родная.
Рацветай любовью,
горюшка не зная…
Наплакала мама
дочери Синичку,
щепоточку соли,
наперсток водички.
А чтобы той Синичке
веселей жилося,
наплакала мама
золотого проса…
11.
Голосок, как звоночек. Что за сладостный звук!
Словно ангел на землю к нам спускается вдруг.
Очищаются души. Ни схитрить, ни соврать…
И поёт она песни, те, что пела ей мать…
12.
Остановились: бросить пятачок…
И замирали… Птицы умолкали…
Чарующим был Катин голосок.
Зачем остановились? – забывали.
И слушали, дыханье затая…
- Откуда эта песенка, родная?..
- Не знаю… Пела мама так моя...
Сестрицы пели… Бабушка… Не знаю…
Пели с колыбели все мне спозаранку
и о хате с краю, и о черной балке, -
той, что начиналась там, за огородом,
той, в которой бродят сказки из народа.
Много разных песен: про беду и сливу,
аистов на крыше, про ковыль и иву...
Утром, лишь из дому – кто-то уж заводит:
то ль гусей - на выпас, то ль идём по воду.
А коль соберёмся вместе вечерами,
песни распеваем всеми голосами.
Ничего, что всюду голодно и босо…
Нас так и прозвали люди: «стоголосы».
От нужды-бессилья все давно сдались бы,
если б наших песен всласть не напились бы.
И когда прощалась, мама мне велела,
чтоб я людям всюду наши песни пела.
Вот и распеваю я вам песни снова.
Людям моя песня – как душе обнова.
13.
- Прекрасна речь. Язык. Я не шучу.
Таких при церкви я не слышал слов…
Ты, будто бы, зажгла во мне свечу…
В лохмотьях?.. А сияешь – будь здоров…
Был занят он. Но тут не устоять:
- Неужто, Господи, возможно так сиять?..
Любой иголки золотой чудесней
в душе людей ты вышиваешь песни.
Я с колокольни зрел, не уставая…
Не думал - не гадал, что ты такая…
Не зря кукушка здесь с утра летает.
В тебе святое что-то. Прям, пугает…
- Ты чей?
- Ничей.
- И я ничья.
Из родичей – лишь звёздочки сияют.
И те не каждой ночью прилетают…
Синичка вот. Но ведь она лишь птаха.
Вот с ней вдвоём и боремся со страхом.
Свечусь?.. То мама… Помню (как во сне):
пусть «лучик песни» светится во мне…
А, может, это просто – от «причастья».
И много ль его надо мне для счастья?
- Причастие?.. О нём сказать хотела?..
Да ты, голубушка, сегодня что-то ела?..
- Пафнутий, где ты?.. Ну-к, сюда иди!..
Он бросился ...
- Я счас… Ты погоди…
Вернулся вскоре – уж совсем, как свой.
Пол-пасочки (за пазухой) с собой.
- Бери…
Взяла… И дальше незаметно
про всё на свете стали говорить…
Крепка их дружба. Хоть и неприметна.
И нету той воды, чтоб их разлить.
14.
За речкой замычали вдруг телятки.
Калитка заскрипела, как вдова.
И дед Кузьма, что помер тут «на святки»,
поправил, будто, землю в головах…
А кум Роман, что «кум» пол-Гуляйполю
(по имени не звали - «Кум» он всем)
И тот притих. Напрягся, вдруг, до боли.
Прислушался. И замер, вдруг, совсем.
Роману сроду не бывало «жарко».
А тут – аж вдруг сорочка занялась.
Кто говорит: «цыганка», кто: «цыгарка».
Но паника в толпе не поднялась.
Неправда всё. Он песней поперхнулся.
Слова, мотив – всё было здесь, как шок.
Услышав голосок, он отшатнулся.
Тихонечко стоявших обошёл.
15.
Где был Роман, стоял теперь извозчик.
Сиял с ним рядом двух красавиц лик.
Пришла и Света. Их она попроще.
Зато остра (как бритва) на язык.
Иные – словно дым. Послушали – и ладно.
Но есть такие, что упали, как зерно.
Никто не ждал бездельника Ивана…
Седая Фрося села под окно…
Опёрся о плетень кузнец наш строгий.
(что в шевелюру пятерню воткнул)…
Упал паломник пьяный у дороги…
Трактирщик под ракиту вон нырнул.
Поповна младшая вон щупает серёжку.
Так долго щупает, погладывая ввысь…
Вон бубенист проснулся на дорожке
и, как на свадьбе, выкрикнул и скис.
16.
А вон сидит Софиечка под грушей
(целуют её ножки спорыши…).
Как на себя, взирает на Катюшу.
Беззвучно так рыдает, от души.
Учила жизнь. Учитель был хороший.
Ведь так любил. А вот, вишь, погубил.
Уж лучше б предал. Иль – продал «за гроши».
Так нет. Он, оказалось, «честным» был.
Он слово дал! А где его то слово?
Уж нет в живых всех тех, кому давал!
А он его всё держит, безголовый!
И как, проклятая, не лопнет голова!
Ведь как всё было-то в тот раз сначала?..
Ну, ладно бы: по делу да всерьёз…
Пристал к нему Самсыка – прилипала…
И пронимал как стужа, как мороз.
То: «ты не можешь с лошадью сравняться»,
то: «два мешка с картошкой принести»…
И как начнёт препакостно смеяться!
И как начнет смешки свои плести!
«Вон твой отец весь род увековечил:
при всех на площади повергнут был циркач.
Поднял коня ... Тебе ж хвалиться нечем.
Ты не казак – общипанный сморкач …
Твой дед силач. Воз вытащил из ямы…
Волы – и те упёрлись, не взялись!
А ты?.. Лишь говоришь порой упрямо…» -
Так каждый день. Хоть стой, хоть – провались!..
17.
«Отборным» был, пожалуй, род Андрея.
Красивы девки. Парни – казаки.
Здесь, в Гуляйполе, не было вернее,
надёжнее Андреевой руки.
Он был такой, что горе прогибалось.
В глаза смеялся. Жизнью дорожил.
Силён был. Это всеми уважалось .
Здоровался с ним каждый старожил.
С доверчиво-бесхитростною кровью.
Открыт весь. Наизнанку, как бы, был.
Прижать врага мог, поведя лишь бровью.
Двуличных и продажных не любил…
Не так-то просто провести такого.
Он видел всех насквозь. Его не проведёшь.
Но слову верен был, коль дал однажды слово.
Та верность слову всех бросала в дрожь...
Самсыка и поймал его на слове,
как глупую рыбёшку на крючок:
– Там есть на выгоне каток браковый…
Припрёшь (или слабо?..) каток?..
На публику играл. С улыбкой змея:
«Коль, нет – Акинию не трожь, тогда…».
Андрей не возражал... Как это он умеет.
Он лишь спросил: «На улицу?.. Когда?..»
Кто руки разбивал – того не знали.
Да и на выгон все пришли, как видно, зря.
Пропал каток. Как-будто пошептали.
Как чёрт каток похитил втихаря…
Был кто другой, свелось бы к прибаутке:
ведь нет катка, дадите – отнесу…
А он, как бык… Упёрся не на шутку.
- Я обещал! Я сам себе и суд!..
Под осень в жёны Тоню взял он… Баста!..
Она всегда «его» желала стать…
Сказать, что поцелуи в спину - счастье.
Неправду, значит, о любви сказать.
Как водится, детишек наплодили
(казалось бы: всего-то и того)…
Средь них «в семье – не без урода» были.
Но, в сущности, детишки все - «в него».
18.
Поймал мгновенье богомаз (как встарь),
кровь комара подмешивая в краски.
- То кровь моя, - кричит ему звонарь, -
Рисуй меня. Без всяких. Без опаски.
Тут главное – натура, чтоб ты знал.
Ведь у тебя иконы, словно, бабы.
Ты б девочку вон ту нарисовал.
Тебя Господь, глядишь, и не прогнал бы?
За этим богомазом наш Иван
уж год который дремлет-наблюдает.
Упал на голову его седой туман -
как-будто, время проседью стекает.
- На Пасху рисовать?.. Ты как посмел?..
- А как же звон, молитвы, песнопенья?..
Душа не знает, где её предел.
Как погасить в душе «души горенье»?
Выходит, грешен ты. И он. И тот.
И батюшка. И птичка. И бродяжка…
На то и праздники придумал, ведь, народ,
чтобы душе работалось не тяжко.
- Так, может, стать безруким звонарю?
Чтобы душа всю жизнь его трудилась?
- А как ты думал?.. Я и говорю:
на то и праздник, чтоб душа светилась.
В ребёнке ж этом: доброты – на всех.
Гляди, столпились, как у бочки с мёдом:
смотреть, как на Икону. То – не грех…
Пожалуй, в церкви меньше уж народу.
19.
Какая-то приснилась чепуха.
И сам не свой. Стучится сердце в груди…
Шли люди. Все – не без греха.
Как неживые были эти люди…
Горели птицы, падая в траву…
Корнями вверх деревья. Мрак под вечер.
И через поле, словно «татарву»,
сухой чертополох гнал, будто, ветер.
По Млечному пути чужак, пыля,
в доспехах мчался (медных и добротных).
И, будто-бы, дрожала вся земля –
будила мертвых, как детей безродных.
Тянуло в чёрный тот водоворот…
И он уже, как-будто, было, сдался -
так помутился разум, вдруг… И вот
призывный голос поля тут раздался…
Компота бы из груш теперь испить.
Тех самых - «дичек», что насобирала
малышка Дуня, проявивши прыть,
пока он поправлял арбу у яра.
В ушах шумело. Стихла сердца боль.
Весь взмок. В сухое бы одеться…
И память возвращалась исподволь.
Взывало поле. Никуда не деться.
На плач дитя жена тут поднялась…
И он от тех кошмаров легче дышит…
Душа на зов семьи отозвалась.
Задул лампадку. На крылечко вышел…
Взошла уж над криницею звезда.
Как-будто, воду щедро подсластила…
А в небе – облака, как борозда…
И баба Стеша сыр уже сварила…
Вон женщины. Едины, как кулак.
И с ними Васька – чёртов человек.
Иль мудрый очень. Иль – совсем дурак.
Он вечно бодрствует. Всегда. Весь век.
Завод кирпичный пышит, словно миф.
К реке понёс приманку дед Егоров…
И серебристый месяц, словно див,
уж на «кудыкину» подался, видно, гору.
А я ж тут кто? Невспаханный Андрей.
Фамилия смешная, вишь, такая.
Мальцы, и те, изьян узрели в ней -
бегут, смеются, как босая стая…
Вскочу, не в первый раз, в ночи, вот так…
И поле, не впервой, зовёт куда-то.
Ворвётся в хату, как пугливый птах…
Но тесно тут ему, как в латах.
Ведь поле то – там, где-то за рекой
засеяно зерном, и там, и тут…
И сорняки (мой главный непокой),
будто пиявки, кровь его сосут.
А вот и речка. Насыпь. И ракит,
которого касался я нередко.
- Привет, старик! – А он, как-будто, спит,
развесив над рекою косы-ветки.
Тут часто прохожу… Тебя б обнять…
Но забываю. Стыдно ль перед людом…
Ну-ну, не плач. Зайду к тебе средь дня.
Дай веточку «на память». Не забуду…
А вот боярышник, терновник… Боже мой…
Всегда цветут весной, как снег, бывало…
Обнять бы их… Они всегда со мной…
А вот и поле… Будто задремало…
Ну, здравствуй, здравствуй, полюшко. Я твой.
Весь род наш твой. Всегда. До слёз. До боли.
Не разлучить нас, полюшко, с тобой.
Ты - «скатерть-самобранка» наша, поле.
20.
Ничего с той поры не осталось -
песни, сказки, цикады во мгле…
Самобранка когда-то, казалось,
будто, в сказке, жила на земле.
Свою гордость никак не скрывала
(хоть та жизнь и несладкой была)…
И доила, варила, стирала,
песни пела с крыльца край села.
Детским гомоном дом наполнялся.
В счастье, в танце кружились там все.
Сам Господь, будто бы, восхищался
той невиданной звонкой красе.
Но беда всякий раз подступала:
турки, шляхта, разбои, вино…
Самобранка незрячею стала:
снова слёзы. Разбои. Махно…
21.
Приговорённый к смерти за разбои.
Он в камере тюремной прозябал.
И надо ж было… Так дано судьбою:
царя сместили. Он свободным стал.
Махно-убийца был теперь на воле.
И не теряя ни часов, ни дня,
он вскоре объявился в Гуляйполе.
Здесь он родился. Здесь его родня.
Он был безграмотен. Всего два класса.
Мал ростом. Вздорен. Очень гонорист.
И ясно - неучёной сельской массе
пришёлся кстати этот анархист.
В науку лезть толпа не собиралась…
Незнание законов восполнял
он «здравым смыслом» (так Махно казалось).
«Крестьянский сход» на этом и создал…
А агитаторов различных партий
махновцы стаскивали враз с трибун.
Всегда невежеству казалось (кстати):
коль ты учёный - значит ты «болтун».
И до Махно разбойные отряды
громили, наводя и страх, и грусть
От них простому люду нету сладу…
Здесь был разбойник Феодосий Щусь.
Отряд разбойный Щуся разгромили.
Но речью спас разбойников Махно…
И Щусь сказал: «Будь Батькою отныне.
И мы умрём с тобою заодно!»…
22.
А помнишь, поле: маленькому мне,
ты, то цветок, то зайца присылало?..
Тогда тебя я видел лишь во сне…
Но, поле! Ты меня очаровало!
А как впервые встретились! Весь день
лишь ты да я. Все няньки мои – в поле.
А мы вдвоём. С тех пор, поверь, нигде
не испытал такой счастливой боли.
Цветы я нюхал, не срывая - так …
Вот бабочки мне на ладошку сели…
И жаворонок в небе… Звонкий птах…
В плену его я нахожусь доселе.
Уже тогда я знал, что твой я весь.
Всё временное: войны, бой, неволи…
Всегда я был с тобой. И там, и здесь…
Мне всюду чудилось моё родное поле.
Я выковал «орало из меча».
Никто не знает, чем теперь пашу я…
И в сердце ниже левого плеча
тебя с собой всегда везде ношу я.
Ты помнишь: в голод всё наше зерно
тебе отдал, ничуть не сомневаясь?..
Ведь мы с тобою, поле, заодно.
Тот голод пережили, усмехаясь.
В тебя я лягу. Мёд с моих очей
пчелиный рой уносит вдаль куда-то.
Жужжанье это космоса звончей.
И запах трав. Тимьян. Осока. Мята…
Я обещал: ты, поле, отдохнёшь…
Ну, потерпи. Мы скоро повзрослеем.
Мы все к тебе придём. И ты поймёшь,
как все тебя мы любим и лелеем.
За то спасибо, поле, что ты есть.
Что есть, к кому нам, поле, возвращаться.
За звездопад… Упавших звёзд не счесть…
Здесь колоски нас учат улыбаться.
Такой вот сон… А, может, и не сон...
Вон кто-то гонит стадо круторогих…
И в небе месяц, словно грамофон…
И маки расцветают вдоль дороги…
А стадо всё в цветах-венках бредёт…
Ромашка в гриве жеребца сияет.
Тут васильки, зацветший белый глёт…
А вон и радуга над речкой расцветает.
Зажёгся золотистый свет.
И облако, как-будто, засияло.
Забрезжил над селением рассвет…
Какое-то вселенское начало…
23.
И вот он возле храма… Песню ж ту,
что, будто, где-то в поле ночевала,
девчушка пела. Но сказать так - мало…
Ведь пела как!.. Заплачешь за версту.
И дрожь по телу даже у господ.
И личико прекрасное сияет.
Недаром обступил её народ.
Она, и впрямь, как сердцем угощает…
Бывало ль потрошитель чтобы сник?
А, вишь, примолк. И, будто бы, не дышит.
А тот – высокомерный озорник?..
А тот - чумазый мальчуган на крыше?..
А Света?.. Проклянувши полсела,
и та платочком слёзы утирает…
Мальчонка без штанов (исчадье зла)
жевать не стал .. И рот не закрывает…
Так молния сверкнёт, всё озарив.
Звезда так воду делает светящей.
Так кровь поёт…
- Девчушка-то, смотри…-
Полдня прошло, как нет здесь гомонящих…
- София не такая. Ишь, молчит…
Хотя, по-моему, и та молчать умеет…
- Кому-то, видно, снятся калачи…
- Да погоди ты… Кто из них умнее?
- А ты не видишь, разве? Ведь они,
как две сестры. Хоть даже не похожи.
София – гордая. Проходит – не моргни.
А Света ж не соврёт… Упаси, Боже.
И не вспылит на грубость иль плевок.
Такой не надо даже и охраны.
Мордашка-то?.. Глаза?.. А голосок?..
Мороз по коже. Даже как-то странно…
Забудь, попробуй. Всё напрасно. Тлен…
Бессонница твой вид обезобразит…
Такие, коль берут кого-то в плен,
то навсегда. А то, глядишь, и сглазят.
София гордая. Но, видно, нелегки,
несладкие уроки те в неволе.
Парижи… Вены... Знает языки…
А, вишь, вернулась к сыну в Гуляйполе.
Теперь вот учит. Носит парики.
Поёт и «Марсельезу» в храме гулком.
- Ну, да… Ну, да, - смеются старики, -
она научит, как ходить «по струнке»…
24.
- Слыхали? Ночью всюду вой
в степи?.. То - волки… Прямо, стая?..
Примета, говорят… Сказал слепой,
гореть вокруг всё будет, полыхая.
Хвалился и напуганный копач:
- В колодце кровь не видит лишь ленивый…
- Ну, хватит этих сплетен плач …
Отсохнет пусть язык болтливый …
Такие вот накличут и беду…
- Да помолчите же! И песня вам – не к миру…
- Ну-ну!.. Балдейте… Я-таки, пойду…
Там свиньи жрать хотят. А им – кумиры…
… Раздался звон. Вспорхнула стая птиц.
Как-будто шапку с дерева сорвало…
Бедой пахнуло. Как слезой с ресниц…
Войной дохнуло. Как-то жутко стало.
25.
Прослышал Махно о казачестве
( уж больно дремучим был он)…
Мечтал о «революционном повстанчестве»,
твердил и про «Вольный район».
Всех гнал из окрестных селений,
кто против Махно, тот - «бурьян»...
Три месяца - сто нападений
на мирных, на спящих селян.
Махновцы внезапно врывались…
Звон шашек. Стреляют. Крадут.
И так же внезапно скрывались…
Как-будто их не было тут.
Известны махновские трюки:
невестой «на свадьбе» он был…
А сколько невинных (со скуки)
сам (лично) Махно застрелил?..
26.
Такая вдруг нахлынула тоска…
А тут ещё девчушка - как тростинка…
- Худющая, бедняжка… Как доска…
В Париже, чай, была бы, как картинка…
- О, не скажи. Нас тоже Бог создал…
А в ней, гляди: сплошное благородство…
И голосочек ей Он тоже дал…
А что «худющая», так то – сиротство…
27.
Грабили всё в эти грозные годы,
нарушив законы, гражданский покой,
на станции СтУльнево, станции Роды -
вагонами сахар, составы с мукой.
Известно: весной того самого года
до сотни вагонов Махно захватил…
Была в эти годы анархо - «свобода»…
Казалось, всё прахом… И не было сил…
28.
А голос!... Ведь вонзает, как кинжал…
Святой водой, как-будто, окропился…
… Не помнит он, сюда как прибежал.
И, в двух шагах, здесь рядом, очутился.
Стоял народ. Бросали пятачок.
И он застыл. Стал эту песню слушать.
Молчали люди (дети, старичок):
рвал голосочек тот сердца и души.
Глазами встретились - как полоснула плеть.
А песня – будто сердце разрывала…
Уж и забыл, что может так краснеть -
давно уже такого не бывало.
Не отвернулся. Взгляда не отвёл.
Не стал искать (как эти) оправданья.
Лишь, помолчав, обнял её. Повёл
домой. К жене. К детишкам на свиданье.
И зазвенели звонницы окрест.
Поля вокруг тем звоном отзывались.
Земля звенела: «Истинно воскрес»…
И люди радостно повсюду улыбались.
И голуби белели в вышине.
Над церковью парили, словно души.
– Вот, видимо, судьбой дано и мне…
Неужто, дОжил?.. Так держать, Андрюша.
И вспомнил, как отлил колокола.
И как привёз волами их когда-то.
И не нужна ни лесть, ни похвала…
Всё, будто, в Лету кануло куда-то.
Всё как-то вспомнилось под этот звон
раскатистый, зовущий и игристый…
Пускай звенят. Как часто слышит он
божественный тот звон и серебристый.
О, звоны, звоны! Голоса степей!
Кто вас придумал к радости и счастью?
Мне с вами, звоны, будто бы теплей.
Не страшно с вами в грозы и в ненастье.
Без вас я не способен ни на грош.
Я вас воспринимаю, как отраду.
А с вами, будто, в небе ты живёшь.
И ощущаешь вечность, как награду…
29.
- Что ж мы стоим, Катюшенька? Ужель
застыла вся ты, мысль мою подслушав?..
Очнись, голубка. Что за канитель?
Ну, улыбнись. Ты где, моя Катюша?..
Тут близко… Рядом… Речку перейдём…
Вон, видишь, на горе за полем
две хаты братьев? Рядом мы живём…
А слева хата знахарки «от болей».
А вон навстречу дядя Серафим
сопит, как мех. Глазищи - словно свечи.
Детей пугает, словно пилигрим.
А сам ребёнок… Правда, любит речи.
Тебе тут жить. Привыкнешь. Не без смут…
Жена моя, та тоже дружит с Богом.
А вот парнишки сразу не поймут…
Всё ж потерпи. Детишек в доме много.
30.
Гурьбой из хаты вышла детвора…
За ними следом выбежал ягнёнок…
Где восьмеро, девятой быть пора…
– Вот, дети, вам ещё один ребёнок.
Промчался слух (как ветер из полей).
Шум в Гуляйполе был неугомонный.
«Пошёл молиться Богу наш Андрей.
И вот пришёл домой с живой Иконой».
31.
Со всеми ласкова. Её ль не полюбить?..
Всем: «здрасьте» - утром Катя привечала...
Бывало, грушу просит подсобить.
Та самой лучшей грушей угощала.
Забор и клён… Всё Кате здесь «подстать»…
С собой, как-будто, что-то всё бормочет…
И осудил бы кто… Да, видно, брать
грех на душу никто вокруг не хочет.
В саду и в огороде, как пчела…
С мотыгой той, что и её поболе…
Никто не заставлял. Сама пошла -
травы нарвать ягненку в чистом поле.
И кормит постоянно гусенят
так, будто в жизни ничего не надо.
Без хворостины. Сами и летят
за нею следом голосистым стадом.
Ты спрашиваешь: «Как? Иль прижилась?..».
Не прижилась - в себе всех поселила..
Такая взрослая. И всё же – так мала.
Казалось бы, сиротка.. А в ней сила..
Её обнял бы. Спрятал бы в душе.
Но не покажешь это ведь при детях.
Вот только мимо бы прошла б уже…
Отдал, казалось бы, за это всё на свете.
Ругать её, пожалуй, просто грех.
Да разве можно на неё сердиться?
Ведь она, бедненькая, страждет больше всех…
Тут справедливость явно не годится.
Открыв судок («Живите, караси!»),
три дня потом, не евши, тосковала.
Покаяться? Тут лучше не проси!
И перепёлок всех повыпускала.
- Живое в руки ей нельзя давать.
Ту живность выпущу уж лучше от себя, -
сказавши так, как-будто забывать
он стал… Давал… Жалея и любя
за очи, что отраву отведут,
за сердце, что нежней, чем у зверья…
О, Господи! Спасибо, что ты тут -
ты в этой девочке, в той, что любуюсь я.
Иначе, как понять, что пустяки
стают значительными сразу, в одночасье?..
Забьётся в праздники, бывало, в сорняки.
Одна сидит. Весёлая от счастья.
С ней рядом забываешь сразу всё…
Куда спешил, вдруг станет пустотою…
Вон жук планету на себе несёт.
Вон цапля – буква, будто, над водою…
Всего лишь месяц здесь. А погляди,
по имени её все называют…
По вечерам округа вся гудит –
тут песенки её все распевают.
Нашла недавно прутик-«пастушок»
(гусей своих им знахарка гоняла).
В водице замочила корешок…
Зацвёл… Что даже бабку напугало.
А Федька… Полумертвого кота
принёс однажды… Стала врачевать…
Меланья возмутилась: - Перестань!
Нельзя из рук у смерти вырывать!
Вот я… И то такое не беру.
Лишаев наберёшься. Иль – болезни…
- Коль не спасу, пусть я сама помру, -
сказал тот взгляд, острее всяких лезвий…
И понесла куда-то в вишняки…
И там (о, если б видел кто те слёзы,
тот от кошачей смерти сразу б сник…
Вот говорю, а по спине – морозом…).
И целовала. Гладила. И кот
стал вскоре шастать по железной крыше.
Слинял. Окреп. Поправился. И вот
стал сусликов ловить. Не то, что мыши.
- Ну, прям не знаю, что тебе сказать,-
Меланья говорила важно, строго…
- Слова свои могу обратно взять…
Но ты уж не бери так много.
С тех пор сдружилась с бабкою она.
Но часто и Софию посещает.
- Тот монастырь – как книжная страна, -
бывало, скажет, а сама сияет…
32.
Ну вот и Тоня плачет. Вся в слезах.
Всё прахом. И сказать неловко.
Случилось страшное. Беда ли. Иль, гроза…
Зашёл прохожий. Будто бы, с ночевкой…
33.
Он Тоне сразу показался странным.
Мелькнула мысль: уж что-то здесь не так.
Ну, бродят чужаки. И непрестанно
всех будоражат: птицу и собак.
А тут… Стоит, как-будто, виноватый.
Его не видел «знайка» - наш пастух.
Примолк там у калитки, возле хаты…
Молчит Полкан, вдруг потерявши нюх…
Босые ноги… Торба… (нету мочи)…
Замызганное начисто пальто…
Такому не откажешь ведь средь ночи?..
Пустила в дом. Хоть, чувствует – не то.
Да и ничто беды не предвещало.
Детишки здесь. Огонь горит в печи.
На лавку с краешку прясел сначала…
Компоту выпьет, крякнет и молчит.
Мариночка всё меряла обновки.
И Тоню чем-то отвлекла коза.
В подполье клацнула, как прежде, мышеловка.
Горят лампадки - свет на образах…
А вот Архип (что старший средь детишек,
болезный, не способный на протест)
узрел у гостя (тот уж спал, не слышит)
на нитке - золотой червлёный крест.
Он соскочил с натопленой лежанки,
крест с нитки снял, оставил узелок…
Крест спрятал где-то в папиной ушанке.
Заснул, как-будто. Захрапел, как мог.
Недолго бушевали ребятишки.
Сон зазвенел в уставших малышах.
Уснули все. Девчонки и мальчишки…
Лишь Тоне не спалось. Болит её душа.
В ту ночь Андрей (хозяин) не был дома.
Дела в губернии. Тревожная пора…
И полночь уж. Покрылось всё истомой.
Один сверчок трезвонил до утра.
Под утро печь (как водится) запела.
Прохожий встал… А вон петух взлетел…
Гость вдруг заверещал. А Тоня аж присела.
Гость, видно, крест поцеловать хотел.
34.
- Ещё ни разу так не привелось!
Чёрт подтолкнул… На смех? Иль – на потеху?..
Возможно, всё бы как-то утряслось.
Но тут Андрей во двор уже заехал.
Гость в стену бился (крепкая стена).
Разбил свой нос… Кровь… Бранью разразился.
Вскочили дети, бледные со сна…
Тут и хозяин строгий обьявился.
Где крестик был – на нитке узел тут…
Гость тщетно развязать его пытался.
Андрей повесил на крючочек кнут.
И, замерев, стоять так и остался.
Украсть здесь, в доме? Это ль не беда?
В том доме, где всегда царило счастье?
Все было здесь «путём»… Да никогда!..
И чем вы сгладите теперь это ненастье?
Хозяйка сникла… В доме «круговерть»…
Андрея жалко ей. Он так старался…
Стоит вот… Обескровленный, как смерть…
Не Господа – себя в тот миг боялся.
- Признайтесь, - молча взглядом говорил.
Повеяло прохладой (как позёмкой)…
- Не доводите, пока суд не сотворил…
И тут забегали Архиповы глазёнки.
– Я всё скажу. Я знаю, кто украл,-
врал изощрённо, подло, как-то вёртко…
И молча на Катюшу указал.
А та стояла – ни жива-ни мёртва.
Ведь он ослепнет. Бог же не простит.
Зачем же так? Не знала, что и делать…
Ведь тут её никто не защитит…
Предатель?.. А кому поведать?..
В душе топтаться продолжая
он измывался, будто сатана:
- Ей нас не жаль. Она для нас чужая…
В ушанку спрятала. Я видел. То она…
В гнетущей тишине Андрей молчал.
Крест возвратил. Налил для гостя рюмку.
Тот выпил быстро. Крякнул. И пропал.
Беззвучно убежал… В калитку юркнул.
35.
Молва прошла: явился от Махно.
Не зря он в этой хате оказался…
Андрей общался с красными давно…
Под нищего махновец подвизался.
36.
Вот «откровения души»
(о них Махно позднее сам и написал):
«На самом деле я за грабежи
и за насилие вообще.
Расстреливал я всех…». Подряд -
(таков махновский был отряд)...
О том, что деньги рисовал, то всем известно…
(«Ой, гоп, кума, нэ журыся - в Махно гроши завэлыся»).
И залихватски распевалась песня повсеместно:
«Кто этих денег не будет брать, того Махно будет драть».
И на купюрах были надписи тогда:
«Анархия – мать порядка» и «Чем наши хуже ваших»…
Такой творился беспредел.
Таков махновский был удел…
37.
Архип внезапно слепнуть стал.
Достала, видно, кара Божья…
Урок – не впрок. Ведь он не перестал
с неправдою дружить и с ложью…
38.
А маленькая Катя всё успела:
и в церковь (к звонарю), и на базар…
Не может усидеть она без дела.
Судьбой дано так… Видно - Божий Дар.
- А ты как думаешь? Такое сердце…
И как бы трудно не было теперь,
она открыта всем… Как-будто, дверцы
в чудесный храм… Ужо ты мне поверь…
Так бабочка порхает над цветами…
Как видно, ей теперь не до потех…
Целует маки сладкими устами…
Народу песен не хватает тех.
- Что за ребёнок у тебя, Андрей?
В таком-то возрасте – такой полёт?
и ноты, и латынь под силу ей…
Коль где-то не врачует, так поёт…
Жизнь тяжела… Всё прахом… Нет уж Бога…
Перевернулось всё наоборот…
- Катюша, милая, ты спой ещё немного…
Душа пусть в твоей песне оживёт.
39.
Затихли детишки, отставив забавы…
Утих Гуляйполе. Все спали давно…
Лишь филин бубнил что-то в тёмной дубраве…
К Андрею нагрянули Щусь и Махно.
- С нами пойдёшь. Одевайся, - сказали…
Он молча собрался. Детей не будил…
Тоня метнулась… Прощаться не дали…
Она ж понимала: навек уходил.
Ждала его долго. Время промчалось.
Проплакала ночи… Уж слёз больше нет.
Сиротские дети… Вдовою осталась…
Не видел никто его с тех самых лет…
40.
Пора придёт. Любовь тебя разбудит.
Взыграют чувства нежные в крови…
Но кто тебя такую вот полюбит?
И где найдёшь ты пару для любви?
Ужель, тебя заметит кто, узреет?
(геройским будет, безусловно, тот)…
Ведь тут даже из нас никто не смеет
твоих касаться песенных высот…
41.
Возле Гайчура-речки,
в гуляйпольских краях
он увидел: навстречу
вдруг махновский отряд.
Осмотрелся. Повсюду -
лишь трава да ковыль.
Ни селенья. Ни люду.
От копыт только пыль.
Степь солдата не спрячет.
Видно это – конец.
Пред врагом не заплачет
большевик-молодец.
Я живым им не дамся.
Будет яростный бой.
И запел. Рассмеялся
над злодейкой-судьбой.
На бойца поскакали,
словно свора собак.
И клинки засверкали
у махновских рубак.
Забагрянилось солнце
(не стыдились Творца).
Беспощадно махновцы
изрубили бойца.
Но возник, как кудесник,
будто, Господа лик.
И легла его песня
на бессмертный рушник…
Утром рано, с зарёю
конь вернулся домой.
И привёз он с собою
часть бойца с головой.
След кровавый от сечи…
И суровость в очах…
Там, где быть должны плечи,
Раны две на плечах.
Там, где быть должны груди,
две зияли дыры…
Мать рыдала… И люди…
И четыре сестры…
И когда положили
его голову в гроб,
и когда оттужили
поцелуями в лоб,
как за горе – расплата
к ним из края села,
что любила солдата,
вдруг невеста пришла.
Его сына ношу я...
Верность чувствам храня,
повенчайте, прошу я,
папа, мама, меня.
Обнимала, прощаясь,
те останки она.
С ним навеки венчаюсь…
Не моя здесь вина…
В предзакатный багрянец
через степь, напрямик
ехал красный посланец -
молодой большевик.
42.
К ней тянутся и люди, и науки.
не спорит с ней «училка» ни одна.
А ведь дитя совсем… Гляди, в пылюке
с детьми смеётся, тешится она…
Беде и Счастью, будто, не подвластна.
Завидует и в Горе ей весь люд!
Она, и в самом деле, так прекрасна,
как-будто, ею правит Божий суд…
Уже и в церкви есть с неё картинка…
(Речь не о наших богомазах - «портачах»,
что, в качестве приметы – лишь слезинка
и звёздочка на худеньких плечах)…
Тут как-то настоящий был художник…
Так он аж поседел. Три дня писал…
Натуру он и прежде видел божью.
Но, чтобы с песней – даже не встречал.
Коль не поёт – рисунок уж готовый…
А запоёт – не то, не так… Хоть плачь…
И начинает рисовать всё снова.
Врачует… Будто-бы, он врач.
А в сущности, мы в ней. Она - спасенье.
Сияет так пред Богом лишь свеча.
И страждет перед ней он в упоеньи -
как-будто, наш портрет в её очах…
43.
В начале девятнадцатого года
был в Гуляйполе окружён махновский «штаб»:
тачанки пулемётные, подводы
и весь награбленный махновский «скарб».
Пред регулярными армейскими частями
махновцам трудно было устоять.
Махновский призрак пал перед властями.
И в Гуляйполе забурлила жизнь опять.
Отряд разбойный напрочь был разбитый…
Кто принял смерть, тот недвижИм лежал…
А сам Махно с потрепанною свитой
(судьбой хранимый, видимо) сбежал.
44.
Мне надо вырасти ещё. Я знаю.
Да так расти, чтоб победить беду.
Звенит пусть песня, призывая к раю…
И с этого пути я не сойду.
Откуда у меня всё?.. То – Всевышний…
Себя спросила я уж сколько раз.
Взялось – и всё… Так, видимо, уж вышло…
Сама пою и слушаю подчас.
Безмерно всё во мне. Как праздник, что ли?
Как-будто бы, судьбины поворот…
Бабуля говорит: любви то боли…
То - как болезни. Лишь наоборот.
Я вижу всё. Так мне дано судьбою…
Купаюсь я в реке страданий вновь…
Вон верба та, что плачет над рекою.
А вон трава - аж стынет в жилах кровь…
Торочат люди, будто я смешлива…
И правда: страшно. Как же я смеюсь?..
Коль, вопреки всему, я так счастлива -
дурману, будто бы, вывало, я напьюсь.
Я тут и там. Не Бог. И всё же – Боже…
Как быть? Ты мне, пожалуйста, ответь.
Пуста душа. И совесть, будто, гложет…
Уж лучше умереть, коль не запеть.
Не удивить хочу. А дать лишь хлеба
душе твоей… Народ, не спи, проснись!
Возьми (взгляни же ты на небо) -
от хлеба божьего, народ, не отрекись!
Молчат. С бедою уж не спорят.
На исповеди ходят… А зачем?
Вот в этом - основное наше горе…
О, Господи! Учи! Дай свету всем!
Хоть что-нибудь скажите (нет уж мочи)…
Молчите?.. А мне важно знать,
когда пою вам среди дня иль ночи…
Ужели нечего тебе, народ, сказать?..
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
45.
КружИтся в космосе Земля, как в вальсе.
Мелодия – у ветра-«скрипача».
Гармония тоскует в диссонансе.
И ритмы танцев на Земле звучат.
И музыка вдруг в сердце отзовётся.
И пусть в смычках одна тоска дрожит.
Всё тело неожиданно взорвётся.
И кровь, как ток, по жилам побежит.
Натёртого до глянца, нет паркета.
Не глинный пол. И чист сапог у вас.
Площадка танцевальная – планета.
На голубых орбитах льётся вальс.
Вот полонез звучит высокой нотой.
Бедою бьёт о землю перепляс.
Кинжальную лезгинку пляшет кто-то.
И грациозно ходит па-де-Грас.
Канканом удивляют парижане.
По лаптям бьёт аркан навеселе.
Отчаянную пляску меж ножами
устроили шотландки на столе.
Большое дело – не порезать ноги,
танцуя меж ножей. Ну, что за прыть?..
… Вы на войне плясали на дороге? -
Тот танец бездорожья не забыть.
Здесь труп коня вмерзает прямо в землю.
У смерти здесь – единая тропа.
А я иду. Я трусость не приемлю.
На минном поле я танцую па.
Полшага в сторону, не так - всё прахом.
Весь мир вместится в горькую слезу.
А дремлющие мины-черепахи
в земле шершавой, будто бы, ползут.
О, пируэты вынужденных танцев!
Кто шел по полю минному хоть раз,
тот вспомнит на паркетных этих глянцах
военный тот – СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПАДЕГРАС.
46.
Ты уже почти совсем седая.
Лицо - в морщинах, потеряло цвет.
И никто теперь не угадает,
что тебе не так уж много лет.
Как-то незаметно постарела.
Плохо видишь, быстро устаёшь.
И давно-давно уже не пела.
Нас бранить совсем перестаёшь.
А бывало... Ты ведь не забыла,
Как журила сына-стервеца...
Трудно, мама, ой, как трудно было
нас растить без мужа и отца...
Где-то там война вовсю гремела.
Мы не понимали, что к чему.
Ты ж по вечерам нам песни пела.
И никак поведать не хотела,
что случилось, как и почему.
Может быть, уже тогда явилась
белая непрошенная прядь?
И уже тогда избороздилось
так лицо, что нынче не узнать?..
47.
Для меня всё слилось воедино
(с тем рождён, с тем живу, тем горжусь):
Я кохаю тебе, Україно!
Я люблю тебя, милая Русь!
Где родился – берёзки с калиной.
Де живу – на тополі дивлюсь.
Всех дороже – не ты ль, Украина?
Всех роднее – не ты ль, моя Русь?
Помолюсь на рассвете недлинно.
Та на Схід до землі уклонюсь.
Жизнь отдам за тебя, Украина,
Потому что люблю тебя, Русь!
ЭПИЛОГ.
В конце августа (в начале XXI-го века) на жителей города Гуляйполе, что в Запорожской области, обрушилось несчастье – сюда съехались отщепенцы со всей страны под благовидным предлогом: отпраздновать День независимости Украины. И назвали это сомнительное мероприятие: «Фестиваль «День независимости с Махно».
Два дня (24 и 25 августа) бесновались нежданные гости. Кто вовсе нагишом, а кто, хоть и без штанов, но в футболке с надписью: «Смерть или воля» и «Анархия – мать порядка».
Местные жители (гуляйпольцы) с ужасом наблюдали за событиями и с опаской проходили мимо стадиона, где и проходил так называемый «фестиваль»: ведь там были тачанки с пулемётами «Максим» под чёрными флагами анархистов…
Лично для меня, автора этих строк, мероприятие глубоко оскорбительно. Как политическому обозревателю, мне понятна его цель: исказить историческую правду, ввести в заблуждение политически неграмотного обывателя, сделать бандита Нестора Махно национальным героем. И всё это – вопреки истине, вопреки здравому смыслу. Недаром гуляйпольские старожилы отнеслись к «фестивалю» с явным презрением и категорическим неприятием…
В Гуляйполе прошло моё раннее детство. Здесь в 1945 году я, шестилетний мальчуган, с волнением и с замиранием сердца наблюдал, как ликовал весь гуляйпольский люд на центральной площади под громкоговорителем, откуда звучал голос Левитана, возвестивший всему миру о «безоговорочной капитуляции гитлеровской Германии». Врезались в память лица рыдающих от счастья женщин и безногие солдаты в линялых гимнастёрках на костылях. До сих пор не могу без слёз вспоминать эти минуты…
В Гуляйполе родилась моя мама. Её отец (Георгий) был из многодетной семьи. Он был одним из девятнадцати детей, которых родила моя прабабушка. Все они – коренные жители Гуляйполя. Так что, почитай, весь Гуляйполе – моя родня.
Моя мама родилась в 1913 году. Её детство пришлось как раз на тот самый период «махновщины», который так восхваляют сегодня отщепенцы и подонки, невежды и авантюристы, лжецы и иезуиты. При жизни мама много рассказывала нам о тех страшных временах, о погромах, грабежах и разбоях, которые учинили в Гуляйполе Махно и его банда.
Мне не пришлось свидеться с моим дедом Георгием. Мама рассказывала, что его застрелил сам Махно. Однажды поздно вечером пьяный Махно со своим подельником (по фамилии или по кличке Щусь) ворвались в дом и увели отца (моего деда Георгия). С тех пор его никто никогда больше не видел. Моя мама (Екатерина) и две её сестры (Нина и Надя) остались сиротами.
Красная Армия освободила Гуляйполе от банд, от «махновщины». Советская власть дала всем образование. Моя мама и обе её сестры стали учительницами. Они окончили педагогическое училище. Сотни выпускников советских школ с чувством благодарности и по сей день вспоминают своих первых учительниц: Нину Георгиевну, Екатерину Георгиевну, Надежду Георгиевну…
Но вернёмся к шабашу анархистов, который учинили отщепенцы в Гуляйполе…
Давайте зададимся вопросом: кто и с какой целью организовал это «мероприятие»? Ведь на это нужны средства. И немалые. Давайте перечислим хотя бы основные пункты затрат: аренда стадиона, тачанки с пулемётами, палаточный городок, оплата рок-групп, оплата проезда и командировочных расходов наёмных участников «фестиваля» (а их пригнали несколько тысяч), оплата публичных выступлений так называемых «художников», «писателей», «поэтов» и т.д. Прикинули? Потянет не на одну сотню тысяч долларов. Не так ли? И, заметьте, всё это в тот период, когда правительство Украины не может выплатить прибавку к пенсиям «детям войны» (хотя Закон давно принят), не может вернуть людям советские сбережения (хотя в некоторых бывших советских республиках давно всё возвращено).
Как политический обозреватель, как исследователь правды исторических событий, я не устану повторять, что всё это – воплощение в жизнь «Плана подрывной деятельности…», разработанного в ЦРУ США, целью которого является «разрушить коллективистский образ жизни, отрезать прошлое от настоящего, тем самым лишить народ будущего…». Речь идёт об искусственной деморализации общества в отдельно взятой стране с последующей её колонизацией и лишением независимости. Хочу, чтобы каждый здравомыслящий гражданин Украины выучил наизусть нижеприведенные строки и постоянно помнил об угрозе, которую несут враги свободы и независимости украинскому народу. Вот эти строки (из «Программы подрывной деятельности…», разработанной в ЦРУ США): «Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить… Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания… Из литературы и искусства… постепенно вытравим их социальную сущность… Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности…Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом, беззастенчивость и предательство,…национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу – всё это мы будем ловко и незаметно культивировать, всё это расцветёт махровым цветом…».
На следующий год кучка отщепенцев угрожает снова вернуться в Гуляйполе, чтобы продолжить своё поганое дело, направленное на уничтожение свободы и независимости Украины. При этом (с главной эстрады на стадионе Гуляйполя) во всеуслышание они предупредили: «Хай повиздихають усі, хто нас не хотів!».
Думай, читатель! Соображай!
ПОЭМА опубликована в 2014 году в издательстве "АКЦЕНТ", г. Запорожье.