- Давай начнем с начала.
- Давай.
- Так как это было? Ты помнишь, как это началось?
- Вообще-то... я шел по пустыне.
- В прошлый раз ты употребил слово «влачился».
- Это слово чересчур экспрессивно, в этот раз я обойдусь без него.
- Чересчур экспрессивно, и еще вдруг кто подумает, что тебе свойственен недостаток самоуважения.
- Перестань.
- Извини. Я помню, что там было мрачно.
- Да, там было мрачновато.
- Это было долго?
- Это было долго. С мучением всегда так – оно всегда длится веками. Пока не перестанешь отличать время от пространства, пока не потеряешь счет дням, или часам, или... пока не потеряешь навыки счета вообще.
- Да, ты прав, это было мучение.
- Это была жажда. Жажда, измучившая настолько, что невозможно было двигаться дальше, но двигаться приходилось – а как же иначе? Я не мог ждать, пока жажда пройдет сама собой, я не верил, что моя жажда может пройти сама собой, просто так, и я продолжал двигаться, я продолжал искать, очень сложно... это было очень сложно. Духовный поиск... странно, что он может так мучить, правда?
- Нет, не странно. Зачем ты оправдываешься? Духовный поиск или сенсорная депревация – одинаково мучительны.
- А когда и то, и другое разом, то... На самом деле я понимаю, откуда в тот раз взялось слово «влачился».
- Но в этот раз без него?
- В этот раз без него.
- Так что же было дальше?
- Дальше, или в какой-то момент... я понял, что это шестикрылый ангел. Таких называют «серафимы».
- Ты его увидел?
- Не уверен, что сначала увидел, а потом понял, скорее наоборот. Я понял, что это кто-то шестикрылый, несколько дней я мучился от неотвязности этой мысли, пока не поверил – да, всё так и было. Я его увидел.
- Подожди, это ведь было на перепутье?
- Это было в пустыне, под деревом, в тени одинокого дерева, в его чахлой тени. Пустыня... это такое пространство, в котором сложно точно определить, где путь, где перепутье, где линия горизонта, которую не пощупать, где край обрыва, за который можно уцепиться, если вдруг почва вздумает уйти из-под ног.
- Мне кажется, ты не прав! Шестикрылые серафимы – их не существует в природе! Это были три ангела, три путника, они часто появляются под одиноким деревом, или рядом с тем, кто жаждал чересчур долго.
- Нет, он был один. С шестью крыльями.
- Я помню по-другому, что их было трое, и у каждого – по два крыла.
- Рука было одна, та, которая меня коснулась – на ней было десять пальцев, легких, словно пух...
- Прозрачных, словно сон...
- И это тоже, и вот тогда-то я увидел его по-настоящему.
- Все-таки одного?
- Да, он был один, ты что-то путаешь, те трое появились позже, а сначала он дотронулся до меня, до моих вздрогнувших век, и мои глаза открылись. Запекшийся гной, пыль, слезы, не выплаканные вовремя и потому ставшие соринками слюды, искажающими кристаллами, всякий мусор – всего этого как ни бывало, только небо, ультрамариновое и беспощадное, и плоскость песка – желтого, ослепительного. Может я просто заплакал, когда увидел его.
- Ты запомнил его внешность?
- О да. Очень красивый, абсолютно безобразный, никакой, колюще-режущий, полупрозрачный, мои руки проходили сквозь, когда я пытался пощупать его, или его крылья, сколько бы их ни было, я насчитал только шесть.
- Ты же мог потерять навыки счета, ты же скитался так долго!
- Я знаю. Я предупредил тебя, теперь об этом будешь помнить ты.
- А потом появились звуки?
- Да. Я наконец-то услышал это, то, что раньше считал глухонемой бесконечностью.
- И равнодушием.
- И равнодушием. Да. Равнодушие глухонемой бесконечности было моим собственным равнодушием, я заплакал даже ртом, когда понял это. Листья винограда шелестели на другом конце пустыни, в том оазисе, откуда нет так далеко до моря, красавица томно вздыхала внутри равноудаленности своей золотой клетки, верблюды вытаптывали какие-то перепутья в скрипящих песках, журчали чьи-то чужие сны, или чьи-то иноязычные реки, а ночующие под мостами в дождливых местностях проклинали того, кого они не видели, того, кто стоял передо мной воочию, того, кто заставил меня слышать даже дыхание литосферных плит. О, раньше я проклинал глухонемую бесконечность, я называл ею этот мир, которого не слышал, но что стало ясно – что колени мои подкашиваются, что я лежу ничком, что благословить вселенную необходимо, если ты ее услышал. Мои жалкие слова! Мои слова как дорожные булыжники, и я снова давлюсь ими. Где-то, на какой-то широте с долготой собиралась гроза, я услышал и это. Возможно, что я видел или слышал тех трех ангелов, которые так хорошо запомнились тебе, но трое или пятьдесят – сложно было разобрать, я был в чахлой тени одинокого древа, солнце было в зените, а он стоял передо мной.
- Он... поцеловал тебя?
- Да. Он поцеловал меня.
- И твоя жажда исчезла?
- Я не знаю, исчезла или нет, моя жажда стала не важна для меня. Он... честно говоря, поцеловав меня, он отрезал мой язык, он заменил мой язык другим, раздвоенным, совсем другим. Может, моя жажда заключалась внутри моего языка? Может, она осталась где-то там? Вместе с тем куском плоти?
- Получается, он наказал тебя.
- Наказал?
- Тебе было больно?
- Больно? Я не знаю, не уверен. Это было не важно. Это... это же было познание, как оно есть. Возможно... возможно, познание бывает болезненным.
- За что он наказал тебя, если наказал?
- Я не думаю, что он наказал меня. Он подарил мне этот раздвоенный язык – может, я жаждал как раз этого?
- Тебе стало легче говорить? Ты называешь слова булыжниками – значит, не стало!
- Я не знаю. Дело же не в том, легче или нет стало говорить. Раньше... я не мог догадаться о том, что слова бывают булыжниками, а теперь – могу.
- Получается, он подарил тебе дислексию? А ты полон благодарности?
- Нет, не так. Скорее... я бы сказал, что теперь способен различить дислексию... раньше не мог, и я не понимал того, насколько я косноязычен. И потом... Это же сравнительно новый язык! У меня он совсем недавно. Вот когда он освоится внутри меня как следует...
- И откуда он его только взял? Ангелы носят такое с собой, за пазухой что ли?
- Не знаю. Твой скепсис неуместен.
- Ну еще бы! А что дальше... он поцеловал тебя снова?
- Нет, он всего лишь заменил мое сердце вечно пылающим куском угля. Но это уже мелочи, я полагаю... это было чем-то вроде анестезии.
- Получается, язык тебе был важнее, чем сердце?
- Я не говорил этого, что важнее... Возможно, замена органа речи прошла для меня более заметно. Возможно, к тому моменту, когда мне заменяли сердце углем – в моих глазах рябило какое-нибудь красное марево. Возможно к этому моменту я уже уяснил, что этот серафим способен оперировать людей, возможно, это было уже не так удивительно.
- А возможно, твое сердце всегда было немного углем.
- Возможно. Кстати... если я расстегну рубашку, ты сможешь увидеть след постоянного внутреннего ожога у меня на груди, над солнечным сплетением.
- Если ты расстегнешь рубашку? Но ты не расстегнешь?
- Пока нет, вдруг ты испугаешься этого ожога? Вдруг мы не договорим в таком случае.
- Ты не стесняешься между прочим показывать мне свой язык.
- Это неизбежно, раз уж мы говорим.
- А что потом... Твое мучение прошло?
- Я не знаю и этого. Мое мучение стало чем-то неважным для меня. Наверно, я долго пролежал под тем деревом, когда он улетел.
- Улетел?
- Или просто исчез, удалился. Я лежал без сил, но знаешь что? Я испытывал всесокрушающее облегчение. Настолько всесокрушающее, что долго, до самой темноты, не мог пошевелиться.
- А с наступлением темноты?
- Я уже научился выбирать звуки. Слушать одно и не слушать другое. Я пошел, пошатываясь, но идти было легко – легко, как никогда прежде.
- И что ты слушал в ту ночь?
- Какой-то спокойный баритон, патефонная пластинка. Он пел о своих желаниях, или об исполнении своих желаний, и о том, что речью можно выжечь то еще клеймо на теле. Это была красивая и странная песня, я слушал ее до самого рассвета.
- Я помню, как мерцали звезды. Я бы выбрал сверчков, а не баритон, как ты.
- Но ты не выбрал.
- Да, мне было приятно то, что так приятно тебе.Тебе говорили, что твой язык больно жжется?
- Да, говорили. Но это не значит, что тот с шестью крыльями принес мне наказание.
- Не значит... Мне кажется, что твой язык совсем не жжется.
- Правда?
- Правда. Возможно... он просто чересчур солоноватый.
- Ты... просишь меня? ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя?
- Возможно... если ты поцелуешь меня снова... я пойму что-то еще. Пойму, или увижу, или услышу. И вдруг мы еще не окончательно прозрачны друг для друга?
- Я... попробую.
- Да.