http://www.proza.ru/2011/11/23/633
Ветер размахивал дождём, словно матросской шваброй, и шлёпал им по стёклам; за окном искажённой картинкой проплыл Обводный. Кроме рубашек и летней куртки у Зуева не было ничего. Больше погоды его беспокоило, встретят ли: в одиночку совладать с «фруктовым» багажом было бы трудно, даже если взять такси! С некоторой тревогой он всматривался в толпы на перроне. Наконец, в дальнем конце общего вагона показалась продирающаяся сквозь чужие чемоданы баскетбольная фигура.
- Что, других билетов не было? Забрался в самый конец! На, вот, приоденься – Ёлка плащ твой старый еле нашла. Пораньше телеграмму не мог дать? А почему не самолёт?
Видеть Витьку было на удивление приятно; на загорелом и непривычно-знакомом безбородом лице выделялся белый подбородок.
- Давно побрился?
- Вчера. Уже после банкета – там-то мы были во всей красе! Наташка даже хотела, чтобы я оставил. Багажа сколько местов? Три? Всего-то… Чего ты туда напихал, чугуна, что ли?!
Они шли вдоль поезда. Вагоны справа в такт шагам смещались назад, мокрый перрон был тем же самым, что и две недели тому… "Снова дежа-вю, - подумал Зуев, - однако, состав участников несколько иной".
- Как Зойка?
- Зойка в порядке. Там теперь Ныгин командует. Он… Давай-ка, чем корячиться… - Пугин остановил такси, - залезай. Звонить на работу будешь?
- Перетопчутся. Сначала домой. Так, что, говоришь, там Ныгин?
- Короче… Ты никуда больше не едешь?
- Надеюсь, что нет.
Притворно вздохнув, Виктор произнёс:
- Тогда слушай и запоминай! Думал сказать, когда приедем к тебе, да и так уж приехали, считай. Мы хотели, чтобы это одновременно с привальным банкетом, но тебя не было. Перенесли раз, но сколько ж можно тебя ждать!... И совмещать не стали, банкет банкетом, а записались на послезавтра. В общем, послезавтра в шесть вечера на набережной Красного Флота во Дворце Бракосочетаний двойная свадьба, вернее сразу две: моя с Наташкой и Ныгина, то есть, пардон – Василия Каныгина и Зойки. Усёк?
Зуев почувствовал, как у него отваливается челюсть…
Наконец-то! Мама, пожелав спокойной ночи, ушла, Зёрныш уснул. Узнал его не вмиг, потом долго прыгал, всё успокоиться не мог. А отрубился мгновенно…
- Тихо, тихо… Ты умница у меня, мудрая женщина… Сколько уже – три месяца? Ты всё такая же стройная, совсем не видно. Не толкается ещё? Нет, не мешай… Я тихо, тихо… И молчи: Зёрныша разбудим! Ты смотрела, укрытый?
- Милый...
- Только тихо, тихо… Повернись немного, ещё немножко… Как здорово ты это придумала - поменяться с мамой…
- Это тебе она мама, а мне Лидь Сергеевна… Нет, не так… Да, хороший, теперь так.
- И вы не ссоритесь?... Ну, тихо же!...
- А можно я тоже тихо, совсем тихонечко? Милый… Да, да, милый… Мммм…
- Я люблю, люблю тебя, люблю…
- А, знаешь, нам в «щели» было удобнее: на этой смешной кровати от тебя не отодвинешься никак. Как придавленные мы друг к дужке.
- Вот и хорошо.
- А она, правда, американская? Как она к вам попала? Наверное, тяжёлая – вон из каких труб толстых…
- А ты разве на ней шильдика не видела? Написано «Цинцинатти». Привёз какой-нибудь американец, наверное думал, спать будет не на чем в Стране Советов. Они, инженеры, в двадцатые всё везли с собой, вплоть до порошка от блох – помнишь, у Зощенко «Качество продукции». И немцы и американцы. Как попала к нам, не знаю, но сколько помню себя, она была всегда. Моя кроватка стояла там же, где и Зёрныша сейчас, в том углу, а папа с мамой – тут. Я просыпался и видел или две головы, - папину лысую и мамину растрёпанную, - или мамину у него на плече.
- Вот так вот?
- Вот так! Фу, волосы твои в нос лезут…
- А ты тоже лысым будешь? Наверное, будешь. Я тогда уйду от тебя…
- А я тебя не отпущу.
- А я и спрашиваться не буду!
- А я тебя тогда накажу… «Да убоится жена мужа своего…», а я муж твой! Тихо, тихо… Не бойся, я… Только шёпотом, а то Зёрныша разбудишь.
- Милый, как долго тебя не было…
- Вас тут спрашивали пару раз, Альберт Николаич, - встретили его в отделе, - просили позвонить, вот телефон…
Гоша! Золотой мужик, не забыл ведь!... Зуев набрал номер.
- Я слушает вас! На проводе Георгий.
- Гоша!...
- Альберт, короче! В штатном расписании свободны две должности, за общежитие тоже можно потолковать.
- Гоша, завтра подойду, скажи только к кому. Общежитие не нужно, а прописка временная - обязательно. Как, годится?
- Думаю, нормально. Но, работа, типа, реальная, не липа.
- Или! Ест тот, кто работает! Рад слышать тебя, ещё радостнее будет увидеть! Завтра же я – с девушкой и паспортом. Тип?
- Топ!
Золотой мужик Гоша…
На секретарше было надето что-то осеннее, но наталкивающее на посторонние размышления; Зуев положил на её стол кисть винограда:
- Людочка, это Вам! Крымский!
- Ой, какая прелесть! Ну, зачем Вы, право, Альберт Николаич, - Люда была в восторге, - это - «изабелла»? Вы будто из отпуска - загорелый, посвежевший! А Лев Николаич уже интересовался Вами… Проходите.
Швалюк широко улыбался:
- Садись, рассказывай. Слухи дошли - заказчики довольны.
- Ну, чего рассказывать… Я был прав: пустая работа! Из шести камер на трёх никакой информации, на двух – надо фантазировать. А на береговой – смех один. Оператор на всякий случай заранее заснял пару кадров акватории, думал состыкуется с пуском, а сигнала обещанного так и не было. И на плёнке из ничего сверху вдруг: ба-бах! Помнишь, как Крамаров про мертвяков: «и тишина…»? Столько сил, времени, а толку - пшик!
- Тебе работу надо закрывать в любом случае. Акт подписан. Раз материалов, практически нет, на Отчёт времени потребуется немного. Приступай, с Богом! Как, отдохнул-то после своего Кулара? Белой радугой там налюбовался? Да ладно тебе делать глаза шесть на девять: совсем отвык ты от мышления на своих Югах-Северах! Аронов-то на планёрках регулярно бывает, половине КБ известно о вашей эпопее.
Немного помолчав, Швалюк продолжил:
- Я тоже ещё до твоего прихода ездил на заработки, в Коми. Тогда это называлось «халтура», понятия «шабашка» ещё не существовало. Мы лес там валили, леса там до дуры! Там, помню, такой был отлогий склон, идущий вниз, а на той стороне лощины - ельник. Аронов говорил, что врёшь ты всё, якобы, полную радугу видел. Я ему подтвердил, что бывает белая, только я частичную видел, однобокую… А ты мне краба, как обещал, привёз?
- Если краба, то надо, чтобы самолёт. В поезде полутора суток он не вынесет. Я другое тебе привёз… Лев, а отец твой, дядя Коля, и до войны военным был?
- Его призвали из запаса в тридцать восьмом, а сразу после Финской дали майора, так что к войне считался кадровым. А потом ещё наградили «Звёздочкой».
- Он, кажется, без вести пропал? Где воевал, не знаешь?
- Откуда ж знать: военная цензура! Но, мама знала.
- Как, кстати, она - освоилась, наконец-то, в отдельной квартире?
- В общем-то, освоилась… Но, всё равно до сих пор упрекает меня за кооператив, траты, мол, бешеные, зачем! Совсем уже старенькая стала. Письмо отца всё чаще достаёт, все сгибы посеклись, вот-вот развалится треугольник. Это единственное, что от отца осталось: дом-то наш в Ленинграде разбомбило ещё в сорок первом, ни вещей не осталось, ничего... А с другими его письмами я мальчишкой возился и довозился…
- Я помню его, треугольник этот, там прямо на адресе пришлёпнуто «проверено военной цензурой». Помню, конец мая на штемпеле, а откуда – пойди догадайся…
- Из Крыма. Мать была уверена, что он там воюет. Не усекла цензура, пробдела!
- Как это?
- А там фраза есть, как хорошо, мол, купаться на «маленьком пляжике». До войны они вместе побывали в Крыму, и у них был любимый маленький пляжик – так они его называли; по утрам на нём всегда видели большого краба. Мама говорила, "молчаливый свидетель". Они там очень счастливы были… Отец без вести пропал, мы запросы посылали, поверили не сразу… Ты знаешь… После войны некоторые вдруг негласно превратились в людей второго сорта – это те, кто был в оккупации или у кого отцы пропали без вести. И ещё те, чьи родители проходили по «ленинградскому делу». Пятно, как бы, лежало на них всех, в институт не брали, в Военмех, по крайней мере. Так я, чтобы не цеплялись, на вопросы анкеты об отце ответил: «с войны с семьёй не живёт, сведений о нём не имею». До сих пор что-то скребёт меня – вроде бы я предал, отказался от него…
Зуев через стол пододвинул к Швалюку «шпалу»:
- Такую давно не видел?
- Давно… Где взял?
- На Фиоленте найдена…
- На Фиоленте… И ты думаешь?...
- Ничего я не думаю! А впрочем, хотелось бы думать, что это – его. Вероятность, правда, ничтожная…
Швалюк накрыл «шпалу» ладонью:
- Всё равно – спасибо! Не знаю, право, показывать ли матери…
Голос секретарши Люды объявил по громкой связи:
- Вы просили напомнить, Лев Николаич – через десять минут планёрка у Арефьева. Не забыли?
- Пошли со мной! Там расскажешь лично про испытания, распишешь, что и как. И сразу откланяешься – я же знаю, что у вас сегодня важное мероприятие!
http://www.proza.ru/2011/11/23/637