Салман Рушди Сатанинские Стихи - переревод с англи

                Салман   Рушди.

                «Сатанинские Стихи.»


                Посвящается частным лицам и обществам,
                поддержавшим эту публикацию.

















                «И так; рождённый для бродяжничества
                и путешествий, привыкший к неустроенности,
                без какого-либо определённого местопребывания,
                Сатана, однако, в соответствии со своей ангельской
                сутью, владеет, своего рода, империей неустойчивости
                и прозрачности; отсюда его козни;
                он… позволяет себе cтупать повсюду, без
                всякого разбора.»


                Даниэль Дефо
                «Политическая История Дьявола.»
















                С о д е р ж а н и е


                1
                Ангел  Гибриль        - 4

                2
                Махаунд            - 62

                3
                Элоуэн  Диоуэн      - 87 

                4
                Айша              - 136

                5
                Город Видимый, но Невиданный  - 159

                6
                Возвращение в Джахилию       - 238

                7
                Ангел Азраил                - 262

                8
                Как Расступилось Аравийское Море   - 314

                9
                Волшебная Лампа                - 340
               

               































                I

                Ангел  Гибриль               

«Чтобы родиться вновь, - пел Гибриль Фаришта, падая с небес, - сначала вам придётся умереть. Хо-Йи! Хо-Йи! Чтобы припасть к груди земной, сначала надо взлететь. Тат-таа! Така-тан! Если вы сначала не заплачете, как вы снова улыбнётесь? Как завоевать любовь избранницы, мистер, без единого вздоха?
Бабба, если хочешь родиться вновь…»
             Одним зимним утром, прямо перед рассветом, в канун Нового Года или около этого, пара настоящих, вполне взрослых, живых мужчин падала с огромной высоты - двадцать две тысячи и два фута, в Ла-Манш, без помощи парашютов или крыльев, с чистых небес.
«Говорю тебе, ты должен умереть, да, да, - и, таким образом, крик просекал ночь, проходя под алебастровой луной.
«К дьяволу твои песни, - слова кристалликами виснут в ледяной, белой ночи, - в фильмах ты только мимикой подражал певцам, так что избавь меня от этих дьявольских воплей.»
             Гибриль, безголосый солист, скакал при свете луны и пел свою импровизированную газель, плавая в воздухе, порхая бабочкой, вздымая грудь, сворачиваясь в мячик, распластываясь почти до бесконечности на фоне наступающего рассвета, принимал геральдические позы, вставая на ноги, притаивался словно зверь, вёл себя легкомысленно, вместо того, чтобы быть серьёзным. И теперь он с удовольствием вернулся к сардоническому тону.
            «Ага, родимый! Это ты, очень хорошо. Эй, ты, Старина!»
При этом другая утончённая тень в сером костюме падала впереди: пиджак, застёгнутый на все пуговицы, левая рука прижата к бедру, правая прикасалась к невероятной шляпе в виде горшка, для приветствия, выдавила оскорбление в лицо ненавистнику.
             «Эй, Влюблённый, - завопил Гибриль, вызывая второй приступ содрогания. «Настоящий Лондон, бхай! Мы добрались! Эти ублюдки, там внизу, так и не узнают, что на них обрушилось. Метеор, или молния, или Божья кара. Прямо с чистого неба, дорогой, Бааа-бах! Вот это начало! Клянусь!»
Сквозь прозрачный воздух, - сильнейший удар сопровождался падением звёзд. Вселенское начало, миниатюрное эхо зарождения времени…
Большой реактивный лайнер «Бостан», рейс  АI-420 разлетелся на части без всякой причины высоко над огромным, развращённым, прекрасным, белоснежным, освещённым городом: Махагони, Вавилоном, Альфавилем. Но Гибриль уже по-своему назвал его, и я не должен вмешиваться. Истинный Лондон, столица Вилайета, подмигивал, мерцал и кивал в ночи. Пока на вершинах Гималаев быстрое и поспешное солнце пронизывало сахарный, январский воздух, изображение с экранов радаров исчезло, а воздух наполнился телами катастрофы, сползающими с Эвереста к молочной бледности моря.
         Кто я такой?
         Кто там ещё?
Самолёт раскололся пополам, - лопнувший стручок, разбрасывающий свои споры, яйцо, раскрывшее свою тайну. Два актёра: галопирующий Гибриль, и застёгнутый, надутый мистер Саладин Чамча, падали, как табачные крошки из разломленной, старой сигары. В вакууме - над ними, сзади них и снизу, повисли откидные кресла, стереонаушники, столики для доставки напитков, мешочки для рвоты, карты места прибытия, беспошлинные видеоигры, форменные фуражки, одеяла, кислородные маски.
         Так как на борту находилось достаточно переселенцев; да, определённое количество замужних женщин, с пристрастием опрошенных дотошными чиновниками о размерах и приметных родинках на половых членах их мужей, об обеспеченности детей, законность которых Британское правительство ставит под сомнение – смешавшиеся с остатками самолёта, разделённого на равные части, в равной степени – нелепо. Там летали обломки душ, разбитые, шелушащиеся воспоминания, отборная матерщина, раскрытые интимные тайны, непереводимые шутки, уничтоженные будущности, потерянная любовь, забытое значение пустоты, грохочущие слова – ЗЕМЛЯ, ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ, ДОМ.
           Отброшенные порывом воздуха, Гибриль и Саладин отяжелели как два свёртка, выпавшие из клюва неосторожного аиста, да и потому, что Чамча шёл вниз головой, в рекомендованном положении для плода, вступающего в детородный канал; он начал испытывать раздражение при отказе другого от простого способа падения. Саладин нырял носом, а Фаришта охватывал воздух, обнимал его руками и ногами; выжатый, переутомлённый работой актёр, не владеющий техникой самообладания. Внизу – скрытое облаками, их предстоящее вступление, - медленно замерзающие потоки Английского Канала, назначенная зона их водного воплощения.
           «Ах, мои японские туфли, - пел Гибриль, переводя старинную песню на английский в полусознательном уважении к стремительно приближающейся, гостеприимной нации. – Эти штаны – английские, если вам так угодно. На голове русская красная шапочка, и для всего этого – сердце Индуса!»
Облака вскипали перед ними, и, возможно, присутствовал некий расчёт на эту огромную загадочность кучевых и кучево-дождевых белых скоплений, легко катящихся громовых шапок, стоявших как молотки при рассвете, а, возможно, это было пение, живое исполнение, с одной стороны, с другой же – освистывание этого исполнения, или их порывистый бред, полностью наделивший их предзнанием надвигающейся опасности… но по какой бы ни было причине два человека – Гибрильсаладин Фариштачамча, приговорённые к этому бесконечному, и всё-таки заканчивающемуся ангельскодьявольскому падению, не осознали того момента, когда начался процесс их превращения.
          Видоизменения?
Да, сэр, но не наугад. Там наверху, в воздушном пространстве, в этом нежном, незаметном поле, которое было создано возможным столетием, и которое, после этого, сделало столетие возможным, став одним из многих его значительных размещений, местом движения и войны, сокращения планет и мощи вакуума, наиболее опасных и преходящих зон, призрачных, перемежающихся, перевоплощающихся – потому что, когда вы бросаете что-нибудь в воздух, что-то становится возможным – пусть там, наверху, в любом случае происходят изменения в бредовых деятелях, которые порадовали бы старое сердце Ламарка: под сильным давлением окружающей среды были приобретены свойства.
Какие свойства? Чего? Не горячитесь. Вы думаете, Сотворение произошло быстро? Тогда и Апокалипсис… Взгляните на эту пару. Замечаете что-нибудь необычное? Просто два смуглых человека падают. В этом нет ничего необычного и нового, подумаете вы, забрались слишком высоко, возвысились над собой, слишком близко подлетели к Солнцу, не так ли?
Всё не то. Слушайте:
Господин Саладин Чамча, напуганный звуками, исходящими из глотки Гибриля Фаришта, дал отпор своими собственными стихами. Что услыхал Фаришта, несшийся по невероятному ночному небу, - слишком старую песню, лирику мистера Джеймса Томпсона (1700-1748).
«…Царствие Небесное, - ура-патриотически воспевал на холоде Чамча сквозь лилово-бело-синие губы, - воскреснуть из синей лазури.»
Ужаснувшийся Фаришта запел громче, и ещё громче о японских туфлях, русских шапочках, неосквернённых субконтинентальных сердцах, но не смог остановить дикого концерта Саладина: «ЧааааангелЫ-хранители пели гимн.»
         Давайте обратимся к этому: им невозможно было слышать друг друга, находившимся в разных положениях, певшим разные песни.
         Атмосфера, ускоряющаяся к планете, ревела вокруг них; как они могли? Но давайте рассмотрим и это: они смогли.
Они неслись низко-низко, и зимний холод, осыпавший инеем их ресницы, грозивший заморозить их сердца, был кстати, чтобы развеять их бредовые мечты. Они уже были близки к тому, чтобы осознать чудо пения, поток отродий и непослушаек, частью которых они были, и ужас судьбы, ворвавшейся в них снизу, когда они ударились, они промокли и немедленно покрылись ледяной коркой при нулевой температуре кипящих облаков.
          Они оказались в длинном, вертикальном туннеле. Чамча, строгий, негнущийся, в том же перевёрнутом положении, видел Гибриля Фаришта в фиолетовой пышной рубахе, плывущего к нему по этой облачной воронке, и крикнул бы, - «Не приближайся, убирайся отсюда,» - кроме того, что-то помешало ему, - понемногу начавшееся бурление в его кишках; так что, вместо того, чтобы выплеснуть слова отвержения, он раскрыл свои объятия, и Фаришта вплыл в них, пока они не обняли друг друга с головы до хвоста, и сила их соприкосновения заставила их падать из конца в конец, удваивая их кувыркание на всём протяжении этой дыры, ведущей в страну Чудес. Пока они продвигались по этому белому пути, подошёл целый ряд облаков-фигур, непрерывно меняющих свои очертания: из богов в быков, из женщин в пауков, из людей в пауков. Твари-гибриды-облака давили на них; огромные цветы с человеческими грудями, свисающими с мясистых стеблей, крылатые кошки, кентавры, и Чамча в своём полу-сознании заметил, что тоже приобрёл свойство облачности, становясь превращаемым, гибридным, как будто стал человеком, чья голова поместилась меж ногами, а ноги завернулись вокруг длинной, аристократической шеи.
Однако, эта личность не имела времени для подобного рода «высокого представления»; действительно, была неспособна представиться целиком, только просто увидела появившуюся из водоворота облаков фигуру очаровательной женщины того же возраста, одетую в парчовое сари зелёно-золотой расцветки, с бриллиантом в ноздре и глазуревой брошью, защищавшей её высокую причёску от давления ветра в этих высотах, так как она спокойно сидела на летающем ковре.
«Рекха Мёрчент! – приветствовал её Гибриль. – Ты не можешь отыскать путь на небо, или как?» Говорить невосприимчивые слова мёртвой женщине! Но его состояние потрясения и отяжеления могло бы выразиться в смягчении…
Чамча, сжав свои ноги, задал непостижимый вопрос: «Что за чёрт?»
«Ты видишь её? – крикнул Гибриль. – Ты видишь её проклятый ковёр Бокхара?»
«Нет, нет, Гиббо, - её голос шептал ему на ухо, - не жди его поддержки. Я истинна только в твоих глазах, ты, наверное, сходишь с ума, как ты думаешь, ты – намагул, кусок поросячьего дерьма, любовь моя. Со смертью приходит истина, любимый мой, и я могу назвать тебя твоими истинными именами.»
Саладин Чамча ничего не слышал, ничего не видел, ничего не сказал. Гибриль один видел её.
Облачная Рекха прошуршала кислыми пустяками, но Гибриль крикнул Чамча: «Спуно, ты видишь её, или нет?»
Только Гибриль видел её. «Тебе не следовало делать это, - заметил он ей.
«Нет, Сэр. Грех. Такая значительная вещь!»

«А сейчас ты можешь читать мне наставления,- засмеялась она. – Ты единственный высоконравственный, хорошо. Именно ты бросил меня, - её голос остался у него в ушах, кажется, клевал в их мочки. – Именно ты, О, месяц моего наслаждения, спрятался за облаками. А я в темноте, слепая, заблудилась в поисках любви.»
Он испугался. «Чего ты хочешь? Нет, не говори, просто уйди.»
«Когда тебя тошнило, я не могла смотреть на тебя, ты болел и знал, что я не могла, что не приходила ради тебя, а потом ты обожрался и использовал это как предлог, чтобы, покинув своё облако, спрятаться за ним. Ты, и ещё она, мороженица. Ублюдки. Ну, а так, как я мертва, то забыла, как прощать. Я проклинаю тебя, мой Гибриль, пусть твоя жизнь идёт к чёрту. К чёрту, потому что ты послал меня к нему, будь ты проклят, откуда ты вышел, дьявол, куда ты идёшь, сосунок, наслаждаться проклятым погружением.»
          Проклятие Рекхи; а затем стихи на непонятном языке – всё это в грубых выражениях и шипении, которые вылетали из него, думал он, а может, и нет, повторяющееся имя Аль-Лат. 
Он вцепился в Чамча; они провалились сквозь низ облаков.
Скорость, ощущениЯ скорости вернулись, высвистывая свои ужасающие ноты.  Небесная крыша распахнулась, водная поверхность резко приблизилась, их глаза раскрылись. Вопль, тот же самый вопль, взбудораживший его внутренности, когда Гибриль плыл по небу, сорвался с губ Чамча; копьё солнечного света пронзило его открытый рот и высвободило этот вопль. Но они, Чамча и Фаришта, упали сквозь превращения облаков, в очертаниях которых были плавность и смутность, и ударивший Чамча солнечный луч высвободил больше, чем вопль:
«Лети, - завизжал Чамча на Фаришта. – Давай, лети. – И добавил вторую команду, не осознавая её происхождения, - И пой.»

Как новизна приходит в мир? Как она рождается? Из каких сплавов, переводов, соединений она создана? Как она выживает, будучи экстремистской и опасной? На какие соглашения, какие сделки, какие предательства своей тайной сути должна она пойти, чтобы отсрочить кораблекрушение, отбросить ангела-истребителя, гильотину?
Всегда ли рождение есть падение?
Есть ли у ангелов крылья? Может ли человек летать?

Когда мистер Саладин Чамча выпал из облаков над Ла-маншем, он почувствовал, что его сердце придавило такой неумолимой силой, что ему невозможно было умереть. Позже, когда его ступни ещё раз полностью коснулись земли, он бы начал сомневаться в этом, приписывать неправдоподобность своего перемещения борьбе своего восприятия с порывом, и отнёс бы их, с Гибрилем, избавление к немой, слепой удаче. Но, в то же время, он не сомневался, что воля, желание жить спасли его.
Желание жить – не подмешанное, непреодолимое, истинное, которое первым делом сообщило ему о том, что ничего не желает совершать с его патетической натурой, что полу-восстановленное искусство мимики и голосов намеревалось пройти мимо всего этого, и оказалось, что он сдался всему этому. Да, поехали дальше, как будто он был сторонником своего разума, своего собственного тела, потому что взяло своё начало в его теле и вылилось, превращая кровь в железо, плоть – в сталь. И, кроме того, так же чувствовало, словно кулак, вворачивающийся снаружи, державший его так, что был и невыносимо крепким, и необычайно нежным; пока совсем, наконец, не завладело им, и смогли заработать его пальцы, рот, все члены, о каких ему только стоило подумать. А однажды оно (тело) было уверено в своём превосходстве, изливавшемся изнутри, и ухватившее Гибриля Фаришта за мошонку.
«Лети, - скомандовало оно Гибрилю. – Пой.»
Чамча продолжал держаться за …, когда тот начал, сначала медленно, потом с наращиванием темпа и усилий махать руками. Он размахивал всё сильнее и сильнее, и во время этого действия из него вырвалась песня, похожая на ту, которая звучала при явлении призрака Рекхи Мёрчент, на языке, которого он не знал, мелодию которой никогда не слышал. Гибриль никогда не отрекался от чудес в противовес Чамча, который пытался обосновать их существование. Он не уставал повторять, что газель была божественной, что без песни размахивание руками было бы бесполезно, и что без размахивания они наверняка ударились бы об волны, как о камни, их просто разорвало бы на куски после соприкосновения с тугим барабаном моря. А вместо этого они начали медленно спускаться. Чем выразительнее Гибриль пел и размахивал руками, размахивал руками и пел, тем большее торможение он вызывал, пока, наконец, они не приводнились в Ла-Манш, подобно клочкам бумаги на ветерке.
Им единственным удалось спастись после крушения, удалось выпасть из «Бостана» и остаться в живых. Они оказались выброшенными на берег. Один из них, более говорливый в фиолетовой рубахе, похвалялся своими буйными похождениями, когда они шли вдоль водной поверхности, нежно вынесенные волнами на берег. А другой, в чью башку так и вцепилась горшкообразная шляпа, как по волшебству, отвергал это. «Боже, нам повезло», - сказал он.
- Как ещё может так повезти?»
Очевидно, я знаю правду. Я наблюдал всё действие. Ну а что касается вездесущности и всесилия, я не имею никаких возражений в настоящем, и надеюсь, что смогу лихо справиться с этим. Чамча желал этого, а Фаришта исполнил желание.
Кто был исполнителем чудес?
Какого рода, ангельского, или сатанинского, была песня Фаришта?
Кто я такой?
Давайте скажем так: у кого есть лучшие мотивы?
Это были первые слова Гибриля Фаришта, очнувшегося на заснеженном английском берегу с неправдоподобием морской звезды, висящей на его ухе.
«Вновь родились, Спуно, ты и я. С днём рождения, мистер, с днём рождения тебя.»
После чего Саладин Чамча кашлял, невнятно бормотал, открывая глаза, и, как поддерживаемый новорождённый, разразился дурацкими слезами.








                2

Перевоплощение было всегда животрепещущей темой для Гибриля, так КАК он на протяжении пятнадцати лет был величайшей звездой индийского кино. Даже до этого он проигрывал приз «Призрачный Клоп», и все начинали думать, что его контрактам придёт конец. И так, может быть кто-то был бы способен предвидеть, но таковых не оказалось, что, когда он вновь поправился, то заговорит опять в полголоса, и подобное повторится, где зачатки утухнут и покинут его прежнюю жизнь навсегда в течение недели на его сорокалетие, исчезнут, пууф! как в фокусе, в ПРОЗРАЧНОМ НЕБЕ.
            Первыми должны были заметить его исчезновение четверо работников его киностудии, команда инвалидов-колясочников. Задолго до своей болезни он взял себе за привычку передвигаться от одной съёмочной площадки к другой на киностудии великого Д. У. Рамы с группой этих скоростных, надёжных спортсменов, потому что человек, гримирующийся для одиннадцати фильмов «одновременно», нуждается в сохранении энергии.
Ведомый комплексом системы кодирования из чёрточек, кружочков и точек, которую Гибриль запомнил с детства, проведённого среди бЕГунов-разносчиков закусок Бомбея (об этом попозже), председатели вели его от роли к роли так же пунктуально и безошибочно, как однажды его отец доставил завтрак. И после каждого отснятого эпизода Гибриль вновь прыгал в коляску и  на большой скорости направлялся к следующей площадке, чтобы переодеться, накраситься и войти в роль.
«Карьера в звуковых фильмах Бомбея, - говорил он своим близким друзьям, - больше схожая с гонками на колясках с одним-двумя заправочно-ремонтными пунктами на дороге.»
           После болезни: Призрачный Микроб, Тайное Недомогание, Вирусное Заболевание; он вернулся на работу, не очень утруждая себя, только семь картин одновременно… и потом, таким же образом, отсутствовал на работе. Коляска пустовала среди молчаливых эстрад; его отсутствие раскрыло мишурное притворство съёмочных площадок. Колясочники, что один, что все четверо извинялись за отсутствующую «звезду», когда кино-администраторы в гневе снисходили к ним: «Да? Должно быть, он заболел, он всегда славился своей пунктуальностью, нет, зачем осуждать магараджа, великие актёры должны, время от времени, давать волю своему темпераменту, да.» И за своё заступничество они стали первыми пострадавшими от необъяснимого hey-presto Фаришта, были уволены, выброшены за ворота студии. Так что, коляска лежала взъерошенной и пылилась под нарисованными кокосовыми пальмами, стоявшими на пляже из опилок. Где был Гибриль? Кино-продюсеры, оставшиеся наедине с семью бедами, здорово паниковали.               
Глядите, там, на площадках для игры в гольф Клуба «Веллингтон» – сейчас только девять лунок, из других девяти выросли небоскрёбы, как гигантские сорняки, или, скажем так, как надгробные плиты, отмечающие местоположение лежащих разорванных трупов старого города.  Там, прямо там администраторы высшего звена, промахивающиеся по простейшим мячам; и, посмотрите выше, пучки тоскующих волос, сорванных со старых голов, несущихся вниз из окон верхнего этажа. Волнение продюсеров легко было понять, потому что в те дни уменьшения наплыва публики, создания исторических, «мыльных опер» и современных общественных кампаний домохозяек на телевидении существовало единственное имя, при помещении которого над названием фильма, могло ещё предоставить стопроцентное, безошибочное подтверждение Ультрафильма, Сногсшибательного Успеха. А обладатель произнесённого имени отправился – вверх, вниз, в ту, или иную сторону, а иначе, определённо и бесспорно – удрал…
После телефонных звонков по всему городу шныряли полицейские, мотоциклисты, ныряльщики и тральщики перепахали бухту в поисках его тела, но бесполезно; начали произноситься эпитафии в память о потухшей «звезде».    На одной из семи посредственных сцен студии Рамы мисс Пимпл Биллимория, новейшая секс-бомба, - ОНА НЕ ЛЕГКОМЫСЛЕННАЯ МАМЗЕЛЬ, А ШУМНАЯ-СУЕТЛИВАЯ-ИСЧЕЗНИТЕ, СЭР- СВЯЗКА ДИНАМИТА, одевалась в костюм храмовой танцовщицы, скрывая наготу под вуалью, и изображала, мучимая стыдом, образы спаривающихся Тантрических фигур периода Чанделы – и сознавала, что её главный выход не состоялся, её счастливая возможность разбилась вдребезги. Она произнесла язвительное прощание перед собранием звукооператоров и осветителей, куривших свои циничные, вонючие сигареты. Выхоженная немой, нищей няней-туземкой, суетившейся по дому, Пимпл попыталась превратить всё в шутку: «Боже, какая удача, ради Всего Святого, - кричала она. – Я имею в виду, что сегодня была любовная сцена, Чи-Чи, у меня прямо всё замерло внутри при мысли о том, как приблизиться к этому губошлёпу, у которого несёт изо рта тараканьим помётом.» Тяжёлые ножные браслеты звякнули колокольчиками, когда она топнула ногой. «Будь он проклят, фильмы не пахнут, он не получит даже роли прокажённого.»  Тут монолог Пимпл перерос в такой поток ругательств, что курильщики впервые за это время встрепенулись и начали оживлённо сравнивать словарный запас Пимпл с речью позорной королевы бандитов Фулан Дэвэй, чьё сквернословие могло бы расплавить стволы ружей, а ручки журналистов стёрлись бы мгновенно.
Пимпл уходит, заплаканная, подвергнутая критике; вырезанный кусок плёнки – на полу монтажной. Фальшивый бриллиант упал с её пупка и отражал слёзы, когда она уходила… на предмет дурного запаха изо рта Фаришта, в целом, она была права. Однако, она приуменьшила этот факт.
Выдыхания Гибриля – коричневато-жёлтые облака серы и окуривания, придавали ему, если добавить их к заявленному им скромному первенству и волосам цвета вороньего крыла атмосферу более мрачную, чем яркий ореол, не смотря на его архангельское имя. После его исчезновения было упомянуто, что его очень легко отыскать, нужно только было хорошо всё вынюхать… а по прошествии недели он улетел; выход более трагичен, чем тот, который разыграла Пимпл Биллимория, чтобы усилить дьявольское благоухание, начавшее сопровождать это, недавно бывшее на устах, имя. Можете сказать, что он ушёл в мир, но в жизни не так, как в кино, и люди знают это, если вы нагадили.
МЫ-СОЗДАНИЯ АТМОСФЕРЫ, НАШИ КОРНИ В МЕЧТАХ, И ОБЛАКА ПЕРЕРОЖДАЮТСЯ В ПОЛЁТЕ. ДО СВИДАНИЯ.
Загадочная записка, обнаруженная полицией в фешенебельной квартире Гибриля Фаришта, расположенной на верхнем этаже небоскрёба «Эверест Вилас» на Малабар Хилл, самом верхнем обиталище самого высокого здания, стоящего на самой высокой точке города, наподобие тех сдвоенных апартаментов, из окон которых вы можете любоваться, с одной стороны – на вечерний тонкий перешеек Морской Магистрали, а с другой – на Скэндл Пойнт и море; позволила газетам продолжить свою шумиху.
ФАРИШТА СКРЫЛСЯ В ПОДЗЕМКЕ, высказалась «Блиц» в, до некоторой степени, мрачном духе. Тогда как «Дэйли» предпочла следующее: ГИБРИЛЬ УЛЕТЕЛ. Было опубликовано множество фотографий этой выдуманной резиденции, в обстановке которой, выполненной на французский манер, нашлись благодарственные письма Реза Пехлеви за проделанную работу в Персеполисе по воссозданию на такой вычурной высоте эффекта шатра Бедуина, за что он заплатил миллион долларов. Его отсутствие уничтожило очередное заблуждение; ГИБРИЛЬ СНЯЛСЯ С ЛАГЕРЯ – вопили заголовки, НО ВВЕРХ ЛИ УШЁЛ, ВНИЗ ЛИ, ИЛИ ВО ВСЕ ЧЕТЫРЕ СТОРОНЫ? Никто не знал.
В этой метрополии злых языков и слухов даже глухой слышал что-нибудь достоверное.
Но миссис Рекха Мёрчент, читавшая все газеты, слушавшая все радиопередачи, прилипавшая к телевизору, когда шли передачи Дордарстана, по крупинкам собрала какие-то сведения из послания Фаришта, услышала звук, неуловимый для других, и взяла с собой двух дочерей и сына на прогулку на крыше своего высотного дома. Он назывался «Эверест Вилас». Его соседка; собственно говоря, из апартаментов, находящихся под его собственными. Его соседка и друг; почему мне приходится всё объяснять? Естественно, злобствующие журналы скандальной тематики города заполнили свои колонки намёками, раззадориванием и слухами, но нет оснований опускаться до их уровня. Зачем сейчас чернить её доброе имя?
Кто она такая? Богатая, конечно, но тогда «Эверест Вилас» был не совсем многоквартирным домом, сдаваемым в аренду в Курле? Замужем, дасэр, тринадцать лет, за человеком, владеющим подшипниковыми заводами. Независимая, её выставочные залы ковров и антиквариата процветали в цветущих районах Колабы. Она называла свои ковры Klims & kleens, а древние экспонаты были у неё АНТИ-ОЧЕРЕДЯМИ. Да, ещё она была прекрасна, прекрасна в блистательной манере утончённых обитателей городских небоскрёбов, её фигура, кожа, осанка – всё несло печать свидетельства её длительного развода с истощённой, тяжёлой, переполненной землёй. Все соглашались, что она была сильной натурой, пила КАК РЫБА из хрусталя «La Liquе» и БЕССОВЕСТНО вешалась на некоего Чолу НатралА, - она знала, чего хотела, и как быстро заполучить. Муж был хорошей копилкой, и недурно вёл свои дела.
Рекха Мёрчент прочитала прощальную записку Гибриля Фаришта, напечатанную в газетах, собственноручно написала письмо, собрала детей, вызвала лифт и поднялась поближе к небесам (всего один этаж), чтобы встретить свою судьбу.
«Много лет назад, - гласило её письмо, - я избавилась от малодушия. Наконец, теперь, я способна на смелые поступки.» Она оставила на постели газету с посланием Гибриля, отметив его красным кругом, и с нажимом подчеркнула – тремя жирными линиями, одна из которых, в ярости, прорвала газету. Естественно, пакостные журналы в городе не заставили себя ждать с выпусками статей под такими заголовками: ПРЫЖОК КРАСОТКИ, ПОКИНУТОЙ ЛЮБОВНИКОМ и ВЛЮБЛЁННАЯ КРАСОТКА СОВЕРШАЕТ ПОСЛЕДНИЙ ПРЫЖОК. Но: возможно, в ней тоже сидел микроб перерождения, и Гибриль, не постигший ужасную силу метафоры, посоветовал полёт. ЧТОБЫ РОДИТЬСЯ ВНОВЬ, СНАЧАЛА ВАМ НАДО…и, она была небесным созданием, она пила шампанское «La Lique» и жила на Эвересте, и один из её друзей, обитателей Олимпа, улетел; и если ему удалось, она бы тоже обрезала крылья и зарылась бы в мечты.
Она этого не сделала. Человек, нанятый привратником на месте расположения «Эверест Вилас», представил миру свои откровенные показания.
«Я ходил туда-сюда, только по территории, когда раздался глухой звук, ТАРААХ! Я повернулся, это было тело старшей дочери. Голова была полностью разбита. Я глянул вверх и увидел падающего мальчика, а за ним – младшую дочь. Я прикрыл рот рукой и подошёл к ним. Младшая тихо стонала. Глянув вверх во второй раз, я увидел *Бегум. Её сари раздулось, как большой воздушный шар, волосы были распущены. Я опустил глаза, потому что она падала, и было неуважительно глядеть вверх на её нижнее бельё. Ну, что сказать, она почти коснулась меня, где я стоял.»
Рекха и её дети упали с Эвереста; никто не выжил. Слухи обвинили Гибриля. Но, давайте отложим это на какое-то время.
Да, не забудьте; он видел её после того, как она умерла. Он видел её несколько раз. Много воды утекло до того, как люди поняли, каким же большим был этот великий человек. Гибриль-звезда. Гибриль,  покоривший Безымянное Нездоровье. Гибриль, боявшийся спать.

После этого убытия многочисленные изображения его лица начали гнить. На обширных, ярко-раскрашенных щитах, с которых он смотрел на простой люд, его ленивые веки начали шелушиться и обваливаться, склоняться вперёд и вперёд, пока радужные оболочки глаз не стали похожими на две луны, разрезанные на части облаками, или мягкими ножами его длинных ресниц. В итоге, веки отвалились, придавая его нарисованным глазам выпуклый, дикий вид. За пределами дворцов Бомбея были видны огромные картонные портреты Гибриля, разлагающиеся и накренившиеся. Безвольно покачиваясь на своих опорах, они лишились рук, потеряли свежесть, порвались на шее. Его портреты на обложках журналов приобретали смертельную бледность, невыразительность глаз, пустоту. Наконец, его образы постепенно исчезли с печатных страниц, так что яркие обложки «Celebrity», «Society», «Illustrated Weekly» стали чистыми в книжных киосках, а их издатели поувольняли печатников, обвинив их в плохом качестве чернил. Даже на серебряном экране, как на таковом, высоко над его почитателями, в темноте, бессмертная физиономия, по общему мнению, начинала разлагаться, пузыриться и обесцвечиваться; проекторы заедало неоднократно всякий раз, когда он проходил за ворота, его фильмы приостанавливались, и жар ламп неисправных киноаппаратов сжигал целлюлозную память о нём; звезда стала чрезвычайно яркой, по-новому, снедаемая огнём, которым, её как будто снабжали, и она выдыхала его сквозь губы.
То была смерть Бога. Или что-то похожее на неё; в виду того, что не имела необычного лица, подвешенного над его приверженцами в искусственной, широкоэкранной ночи, сверкавшего, подобно какому-то божественному Существу, обретшему, в конце концов, свою жизнь на полпути между смертным и духовным лицом?  Больше, чем полпути; многие спорили бы на этот счёт, так как Гибриль потратил уйму времени на воплощение своей уникальной карьеры с абсолютной убеждённостью, бесчисленными божествами субконтинента в популярных жанровых фильмах, известных как «богословские». Это составляло часть его очаровательной личности, которую он менял при переходе религиозных границ, не допуская оскорблений. Голубокожий, как Кришна, он плясал – в руках флейта, среди прекрасных ГОПИ и их коров с тяжёлым выменем, с повёрнутыми вверх ладонями, безмятежный, он созерцал, как Гаутама, страдания человечества внизу под покосившимся студийным деревом-бодхи. В тех редких случаях, когда он спускался с небес, он никогда не уходил так далеко, играя, например, Великого Могола и лихого, коварного министра в классике «Акбар и Бирбал». На протяжении почти полутора десятков лет он олицетворял сотням миллионам верующих в той стране, в которой по сей день население превосходит по численности духовенство – меньше, чем три к одному, наиболее приемлемое, и немедленно признаваемое Лицо Превосходства. Для многих его почитателей уже давно не существовало границы, отделяющей актёра от его ролей.
Почитатели, да, и?  Ну и сам Гибриль?
Его лицо. В настоящей жизни оно сокращалось до жизненных размеров, растворялось среди простых смертных, и оставалось, как ни странно, открытым, не похожим на лицо кинозвезды. Эти низко опущенные веки могли придавать ему измождённый вид. То же самое и с носом, в нём было что-то грубое, губы - слишком толстые, чтобы вытянуться в струнку, уши с отвисшими мочками, как у молодой еловой шишки. Лицо, самое богохульное, самое сладострастное лицо из всех лиц, в котором, недавно, можно было заметить морщины, пропаханные его новой, чуть ли не роковой болезнью. И, не смотря на осквернение и истощение, это лицо, ещё запутаннее, было смешано со святостью, совершенством, благосклонностью; чертами Бога.
Не полагаясь на вкусы, это всё. Вы согласитесь, в любом случае, что для такого актёра (любого актёра), может быть даже для Чамча, но большей частью, ему свойственное помешательство на действительных воплощениях божества, подобному многоликому Вишну, было не в диковинку. Перерождение - это тоже признак Бога.
Или, но, ещё раз… не всегда. Бывают перевоплощения раз в сто лет. Гибриль Фаришта был урождённым Исмаилом Наджимуддином в Пуне, Британской Пуне – самом дальнем уголке империи, задолго до Пуна из Раджниша и т. д.
(Пун, Вадорада, Мумбаи: даже посёлки, в наши дни, могут присваивать себе театральные названия.) Исмаил, после того, как ребёнок втянулся в жертвоприношения Ибрагиму и Наджимуддину – ЗВЁЗДАМ СЛЕПОЙ ВЕРЫ, совсем отрёкся от имени, и назвался именем ангела.
В последствии, когда самолёт «Бостан» оказался в руках воздушных пиратов, и пассажиры, испугавшиеся за своё будущее, попятились в своё прошлое, Гибриль признался Саладину Чамча, что выбрав псевдоним, он, тем самым, исполнил долг перед памятью о своей покойной матери, - моя маммиджи, Спуно, моя единственная и неповторимая Мамо, потому что некому было начать всё это ангельское дело, её личный ангел, она называла меня farishta, потому что я явно был слишком хорош, дьявольски, хочешь, верь, а хочешь, нет, я был хорош, как проклятый золотой божок.
Пуна не могла удержать его; отроком повезли его в разнузданный город; его первое переселение; отец получил работу среди быстроногих вдохновителей будущих колясочных четвёрок, доставщиков закусок или dabberwallas Бомбея. И Исмаил-Фаришта, в свои тринадцать, следовал в ногу за своим отцом.
Гибриль, взятый в заложники на борту рейса АI-420, ударился в извинительные признания, вперившись в Чамча своими сверкающими глазами. Он развивал мысль о таинствах системы кодирования бегунов: чёрная свастика, красный круг, жёлтые дефис и точка, зримо пробегающие в его мозгу целой цепочкой от дома до стола в конторе.  Эта невероятная система, с помощью которой две тысячи разносчиков закусок каждый день доставляли около сотни тысяч подносов с завтраками, а в «плохие» дни, Спуно; наверное, около пятнадцати тысяч, ускользали от нашего внимания, и мы были в растерянности. Мы были невеждами, - большинство из нас; однако, знаки составляли наш тайный язык.
«Бостан» сделал круг над Лондоном. Боевики патрулировали по проходам. Свет в пассажирских кабинках был выключен, но энергия Гибриля озаряла мрак. На грязном киноэкране, в начале полёта, - полёт неизбежности Уолтера Маттхау трагически наткнулся на воздушную вездесущность Голди Хона; на экране двигались тени, проектированные ностальгией заложников, и самой чётко выраженной из них была та вытянутая, юношеская, - Исмаил Наджимуддин, мамочкин ангел в колпаке Ганди, доставляющий по городу завтраки. Молодой dabberwalla проворно проскакивал сквозь толпу теней, потому что он привык к таким условиям, подумай, Спуно, представь себе тридцать-сорок завтраков на длинном деревянном подносе на твоей голове. И когда останавливается пригородный поезд, у тебя есть, может быть, всего минута, чтобы  успеть сбыть товар, а потом бежать, изо всех сил, по улицам
с грузовиками, автобусами, мотороллерами, мотоциклами, и, чёрт возьми, раз-два, раз-два, завтрак, завтрак, разносчики должны пройти, а в сезон дождей бежать по железнодорожному полотну, когда поломается локомотив, или идти по пояс в воде, по затопленным улицам, ну, и , были шайки, обворовывавшие посыльных, правда, Салад-бабба, организованные шайки, это голодный город, дорогой, ну, что тебе говорить, но нам удавалось держать их в своих руках, мы были везде, знали всё, какие воры могли скрыться от наших глаз и ушей, мы никогда не обращались ни в какую полицию, мы сами заботились о себе.
Ночью отец и сын вернутся в свою лачугу, измученные взлётно-посадочной полосой аэропорта на Санта-Круз. И если б мать увидела Исмаила озарённым зелёно-красно-жёлтым, отличительными огнями реактивных самолётов, она бы сказала, что по единственному взгляду на него можно было понять, что все её мечты сбылись. Это было первым знамением того, что в Гибриле было нечто особенное, потому как, с самого начала казалось, что он мог исполнить наиболее сокровенные желания людей, не осознавая при этом того, как он это делал. Его отец, Наджимуддин Старший, не противился заботе своей супруги единственно о сыне, когда мальчик в темноте ушиб ноги, а его собственные оставались необласканными. Сын – благословение, а благословение требует благодарения судьбы.
Найма Наджимуддин погибла. Её сбил автобус. И Гибриля не было рядом, чтобы ответить на её увещевания. Ни отец, ни сын не обмолвились о несчастье. Молча, как будто это было заведено и приемлемо, они похоронили свою печаль под сверхурочной работой, втянувшись в молчаливое состязание, кто может унести больше завтраков на голове, кому удастся заключить самый свежий договор в течение месяца, кто из них быстрее бегает, словно победитель будет вознаграждён большей долей любви. Как то ночью он внимательно осмотрел спящего отца; узлы вен на шее и висках, - Исмаил Наджимуддин понял, до какой степени старик негодовал на себя, и как важно было для отца нанести поражение сыну и, таким образом, вернуть незаконно захваченное первенство в любви его покойной супруги. Однажды он понял, что молодость постепенно уходит, а отцовское рвение не ослабевало, и очень скоро он удостоился повышения. Совсем недавно – простой посыльный, а теперь – организатор группы новичков. Когда Гибрилю было девятнадцать, Наджимуддин Старший стал членом гильдии завтрако-бегунов, Ассоциации  Доставщиков Закусок Бомбея, а когда Гибрилю было двадцать, отец умер; остановился на своих беговых дорожках от удара, разорвавшего его на части. «Он просто, сам по себе, вбежал в землю, - сказал Генеральный Секретарь гильдии Бабасахеб Мхатре. – Этот бедняга прямо из пара выскочил.»
Но сирота-то знал больше. Он знал, что отец бегал достаточно усердно и достаточно долго, чтобы стереть границы между мирами, он выбежал из своей кожи чистым прямо в объятия жены, которой  доказал, раз и навсегда, превосходство своей любви. Многие переселенцы обретают счастье, покинув свои места.
Бабасахеб Мхатре сидел в синем кабинете за зелёной дверью над лабиринтом базара. Внушительная фигура – подобие жирного Будды, одна из великих движущих сил метрополии, обладающая сокровенным даром оставаться совершенно спокойной, не покидающей помещение, представляя при этом, везде, важную персону, встречаясь со всеми, кто имел вес в Бомбее. На следующий день, после того, как его отец перебежал границу для свидания с Наймой, сам Бабасахеб потребовал молодого человека пред свои очи.
«Что расстроился, или как?» Ответ с опущенными глазами: да, спасибо, Бабайи, всё нормально. «Помолчи, - сказал Бабасахеб Мхатре. – С этого дня жить будешь у меня.» Ноно, Бабайи …  «И я никакие ни «но». Я уже известил свою любимую супругу. Всё.»  Пожалуйста, извините, Бабайи, но как, что, почему?  «Всё, я сказал.»
Гибрилю Фаришта не говорили, почему Бабасахеб решил пожалеть его и выдернуть из безбудущности улиц, но со временем он начал сам понимать это. Миссис Мхатре была худенькой, словно карандаш, по сравнению с резиновым Бабасахебом, но она так переполнилась материнской любовью, что готова была потолстеть и быть похожей на картофелину. Когда Бабба приходил домой, она собственноручно клала конфеты ему в рот, и очередной посетитель, пришедший к хозяину, мог слышать протесты великого Генерального Секретаря  В. Т. С. F. , - отойди, жена, я сам могу раздеться. За завтраком она с ложечки кормила Мхатре большим количеством солода, а перед уходом на работу причёсывала его. Они были бездетной парой, и молодой Наджимуддин понял, что Бабасахеб хочет облегчить его бремя. Как ни странно, но бегума обращалась с ним не как с ребёнком. «Слушай, он взрослый парень,- сказала она мужу, когда бедный Мхатре взмолился, - «Дай мальчику ложку прохладного солода.»  «Конечно, взрослый, и мы должны сделать из него мужчину, супруг мой, не няньчи его.»
«Тогда, всё это – к чёрту, - взорвался Бабасахеб, - зачем ты мучаешь меня?»
Миссис Мхатре разразилась слезами. «Ведь ты для меня всё, - плакала она,- ты мой отец, мой любовник и мой ребёнок. Ты мой повелитель и грудное дитя. Если я рассердила тебя, тогда нет мне жизни.»
Бабасахеб Мхатре, приняв извинения, проглотил столовую ложку солода. Он был человеком душевной доброты, которую прятал за оскорблениями и ругательствами. Чтобы утешить осиротевшего юношу, он беседовал с ним в синем кабинете о философии перерождения, убеждая его, что родители уже были предназначены на возвращение куда-то, если, конечно, их жизни были столь праведными, что они добились последнего благоволения. Бабасахеб слыл телепатом, увлекающимся вызыванием духов на зеркалах. Именно Мхатре целиком настроил Фаришта на дело перевоплощения, и не просто перевоплощения. «Но я покончил с этим, - сказал он своему протеже со многими соответствующими мелодраматическими интонациями, жестами, неодобрительными взглядами, - после того, как испугался своей проклятой жизни.»
«Однажды, - поведал Мхатре, - зеркало посетил один из самых безотказных духов, эдакий, слишком дружески настроенный, парень, знаешь, так что я подумал, а не задать ли ему один из важнейших вопросов: БОГ ЕСТЬ?, и это зеркало, которое катилось, крутясь, остановилось, как вкопанное, на середине стола, целиком лопнуло, KAPUT. И так, ладно, потом я сказал, если не ответишь на этот вопрос, постарайся ответить на другой, и я прямо выкрикнул, ЕСТЬ ДЬЯВОЛ? После этого зеркало-бап-ре-бап!- стало трястись - ущипни себя за ухо! – сначала медленно, затем быстрее-быстрее, как студень, пока не подпрыгнуло! – ай-хай! – вверх со стола, в воздух, ударилось о край, упало, и  - о-хо! – на тысячу и один кусочкОВ, разбилось. Хочешь, верь, хочешь, нет, -  высказал свою озабоченность Бабасахеб, - но потом я всё узнал и усвоил одно: не суйся не в своё дело, Мхатре, не суйся в то, чего ты не понимаешь.»
Эта история основательно воздействовала на молодого слушателя, потому что вплоть до смерти своей матери он был убеждён в существовании сверхъестественного мира. Иногда, когда он осматривался вокруг себя, особенно в полуденную жару, когда воздух становился клейким, видимый мир, его черты, его обитатели, предметы казались выдвинутыми из атмосферы, словно множество холодных айсбергов. И он понял, что всё продолжало погружаться под поверхность тугого воздуха: люди, машины, собаки, кинорекламные щиты, деревья. Девять десятых их действительности скрылось с его глаз. Он моргнул бы, и мираж исчез бы, но смысл его никогда не покидал Гибриля. Он вырос, веря в Бога, ангелов, демонов, *афритов, джиннов, как в существующую действительность, как будто они были воловьими упряжками или фонарными столбами. И это поразило его, как неудача в своих собственных глазах, что он никогда не видел привидения. Его мечтой была находка-встреча с волшебником оптометристом, у которого приобрёл бы пару светло-зелёных очков, и с их помощью мог бы исправить свою прискорбную близорукость, после чего был бы способен рассматривать волшебный мир внизу сквозь плотный, слепящий воздух.
Он слышал много историй из книги пророков Ветхого Завета от своей матери Наймы Наджимуддин, и если неточности вкрадывались в её повествования, то и не пытался расспрашивать, почему это вот так, а то по-иному.
«Какой человек! – думал он. - И какому же ангелу не захочется поговорить с ним?» Хотя, иногда он ловил себя на формировании богохульных мыслей. Когда, например, он отправлялся спать в свой угол в доме Мхатре, его дремлющее воображение начинало сравнивать его собственное положение с тем, воображаемым в Ветхом завете, когда осиротев и оставшись почти без средств к существованию, он с большим успехом сделал свой бизнес, работая управляющим у богатой вдовы Кхаджа, и закончил женитьбой на ней. Погружаясь в сон, он видел себя сидящим на усыпанном розами возвышении, глупо-застенчиво улыбающимся под сари-мантией, которую он  притворно набросил на лицо, а его новый муж,  влюблённый Бабасахеб Мхатре, приближался к нему, чтобы сбросить материю и пристально вглядеться в его черты в зеркале, помещавшемся у него на лобке. Это видение cвадьбы с Бабасахебом заставило его проснуться. Горя от стыда, он стал после этого беспокоиться о примесях в своём гриме, которые тоже могли создать преужасные видения.
Однако, в общем, его религиозная вера была обычной, составляла часть его самого, и которая не требовала чрезмерного, особого внимания, чем какая-либо другая. Когда Бабасахеб Мхатре взял его в свой дом, молодой человек утвердился в том, что он не один в этом мире, что что-то проявляло заботу о нём, потому и не был захвачен врасплох вызовом хозяина в синий кабинет на утро своего двадцатилетия и его предложением расположиться на подушках перед произнесением приговора.
«Ты уволен, - подчёркнуто произнёс Мхатре, озаряясь. – Рассчитан, получи свои деньги. У-ВО-ЛЕН.»
«Но, дядя.»
«Заткни пасть.»
Затем Бабасахеб вручил сироте самый ценный подарок в его жизни – письмо, в котором говорилось, что ему назначена встреча в студиях легендарного киномагната, мистера Д. Рамы, для прослушивания. «Это так, для видимости, - сказал Бабасахеб. – Рама мой лучший друг, и мы уже говорили. Для начала маленькая роль, а затем тебе самому решать. А сейчас, убирайся с моих глаз, и не строй такие рожи, тебе не идёт.»
«Но, дядя.»
«Такому, дьявольски симпатичному парню, как ты не престало таскать гнусные завтраки всю свою жизнь. А теперь, проваливай, иди, будь актёром гомосексуальных фильмов. Я уволил тебя пять минут назад.»
«Но, дядя.»
«Всё! Спасибо тебе, счастливчик.»
Он стал Гибрилем Фаришта, и за четыре года не достиг звёздных высот, постигая навыки во второстепенных, беспутных комических ролях. Он остался тихим, безобидным, неторопливым, как будто мог видеть будущее, и видимое отсутствие тщеславия в нём превратило его, в какой-то мере, в аутсайдера в этой наиболее корыстной индустрии. Можно было подумать, что он дурачок или самонадеянный тип или, и то, и другое. И на всём протяжении этих опустошённых четырёх лет ему не удалось поцеловать женщину.
На экране он играл опустившегося человека, идиота, любящего красоту, не могущего осознать, что она не глянет на него и  за тысячу лет. Изображал смешного дядю, скверные отношения, деревенского остолопа, слугу, глупого мошенника, и ничего из того, что бы стоило любовной сцены. Женщины УНИЖАЛИ его, поддразнивали, шлёпали, смеялись над ним, и там, на плёнке, никогда не смотрели на него с выражением кинолюбви в их глазах. Вне экрана он жил в двухкомнатной квартире недалеко от студий, и пытался представить, как выглядят женщины, на что они похожи без одежды. Чтобы не думать о предмете желаний и любви, он учился, превращаясь во всепожирающего дедуктика, поглощавшего метаморфические легенды Греции и Рима, настоящие превращения божества Юпитера, юноши, который стал цветком, женщиной-пауком, Цирцеей, всем. И теософию Анны Безант, и объединённое поле теории, и происшествия с Сатанинскими стихами на ранней ступени Ветхого Завета, и козни гарема Мухаммеда после его торжественного возвращения в Мекку. И сюрреализм газет, в которых бабочки могут залетать в ротики девушек с просьбой съесть их, где рождались безликие дети, и юноши мечтали о невозможной подробности перевоплощения, например, в золотой крепости, полной драгоценных камней. Он напичкал себя, бог знает чем, и не мог отрицать, что в ранние часы бессонных ночей был наполнен чем-то, тем, чем никогда не пользовались, тем, чего не знал, как начать этим пользоваться; не знал, что это – любовь. В его снах женская прелесть и сладострастие изводили так, что он предпочитал бодрствовать и заставлял себя пересказывать какую-нибудь часть своих общих познаний для того, чтобы вычеркнуть печальное чувство, больше обычного наделённое льющейся через край любовью, не предложенной на земле ни одному человеку.

С появлением теологических фильмов к нему пришёл большой успех. Схема производства этих фильмов основывалась на простоте с добавлением смеси песен, танцев, придурков и т.д. – он отомстил: каждый из божков в пантеоне получил или получила свою счастливую возможность стать звездой. Когда Д. Рама наметил экранизацию новеллы Ганеша, ни одно имя, стоявшее в верхних строчках ведомости театральной кассы, не пожелало провести весь фильм скрытым в слоновьей голове. Гибриль ухватился за эту возможность. Это был его первый хит, «ГАНПАТИ БАББА», и неожиданно, он стал суперзвездой, но только с хоботом и ушами. Сыграв роль слоноголового бога в шести фильмах, ему позволили снять большую, качающуюся, серую маску, а вместо неё нацепить длинный, волосатый хвост, чтобы сыграть Ханумана, обезьяньего царя, в ряде приключенческих лент, которые больше смахивали на одну дешёвую серию из Гонг-Конга, чем на Рамайяну. Эти серии оказались столь популярными, что обезьяньи хвосты стали de requer для молодых щёголей на, некоторого рода, вечеринках, часто посещаемых девушками-«взрывпакетами», с грохотом покидавшими увеселения.
           После Ханумана перерыва у Гибриля не было, а его феноменальный успех укрепил веру в ангела-хранителя. Но попутно, этот успех вёл и к прискорбному развитию.
(Сознаю, что должен, наконец, пролить свет на горе бедняжки Рекхи.)
 Задолго до того, как он сменил искусственную голову на импровизированный хвост, он стал неотразимо-привлекательным для женщин. Соблазны его известности так приумножились, что некоторые молодые леди спрашивали, оставил бы он на себе маску Ганеша во время занятий любовью; но он отверг это предложение из-за глубокого уважения к божеству. Благодаря целомудрию своего воспитания, он не мог в то время различать количество и качество, и поэтому испытывал недостаток решимости. У него было столько партнёрш по половой жизни, что предание забвению имени девушки, только что покинувшей постель, было для него обычным делом. Он не только превратился в донжуана наихудшего образца, но и овладел искусством лицемерия, так как, человек, играющий богов, должен быть выше упрёков. Он так ловко скрывал свою жизнь скандалов и дебошей, что его старый патрон, Бабасахеб Мхатре, лёжа на смертном одре, спустя десять лет, когда послал молодого разносчика закусок в мир иллюзий, грязных денег и похоти, умолял его жениться, доказать, что он – мужчина.
«Ради Бога, мистер, - просил Бабасахеб. – когда я приказал тебе сделать шаг и стать человеком, я не думал, что ты воспримешь это всерьёз, потому что сейчас стариков не уважают.»
Гибриль вскинул руки и поклялся, что на нём не было подобного позора, и, что когда появится соответствующая девушка, он, конечно, с великим желанием подвергнется обряду бракосочетания.
«Чего ты ждёшь? Какую-нибудь богиню с небес? Грету Гарбо? Грэйс Скалли? Кого? – кричал старик, кашляя кровью, но Гибриль ушёл, оставив его с загадкой в улыбке, позволившей тому умереть, не успокоив разум.
Лавине секса, в которую попал Гибриль, удалось зарыть и похоронить его величайший дар так глубоко, что он мог быть утрачен навсегда. Его талант, а именно, любить проникновенно, искренне и безгранично, редкий и изысканный дар, который он не способен был использовать. Всё это было во время болезни, но он забыл ту боль, которую привык переносить, благодаря своему стремлению к любви, вертевшейся и проворачивающейся в нём, как нож колдуна. А теперь, по истечении каждой гимнастической ночи, он спал долго и крепко, как будто никогда не был зачумлённым женщиной своих грёз, как будто не наделся влюбиться хоть когда-нибудь.
«Твоя беда в том, - сказала Рекха Мёрчент, когда материализовалась из облаков, - что все всегда прощали тебя, бог знает, почему, тебя всегда отпускали безнаказанным, ты избежал убийства, ещё никто не заставил тебя отвечать за то, что ты натворил.»
Возражать он не мог.
«Божественный дар, - кричала она на него, - бог знает, откуда ты явился, наглый выскочка из канализации, бог знает, какие болезни принёс.»
Но, то были женские проделки, думал он в те дни. Они являлись сосудами, в которые он мог влиться, и когда он выдвинулся, они сразу осознавали, что это его суть, и прощали. И то, что никто не обвинил его за побег, было правдой; безграничное безрассудство, многочисленные аборты, сколько разбитых сердец, вопрошала Рекха в небесной дыре. На протяжении всех тех лет он был жертвопользователем бесконечной женской щедрости, в то же время, оставаясь её же жертвой, потому что женское всепрощение дало толчок развитию глубочайшей и разнузданной продажности, и мысли, что он никогда, ничего дурного не делал.
                Рекха; она вошла в его жизнь, когда он купил фешенебельную квартиру на крыше «Эверест Вилас», и предложила ему, как соседка и деловая женщина, посмотреть её ковры и антиквариат. Её муж находился на всемирном конгрессе заводчиков, производителей шарикоподшипников, в Гётеборге, в Швеции, ну и в его отсутствие она пригласила Гибриля в свои апартаменты из каменных решёток из Джайсалмера, и перил из художественно обработанного дерева из дворцов Кералан, а каменный чхатри или купол из Мугала был превращён в водоворотную ванну. Наполнив его бокал французским шампанским, она прислонилась к мраморной стене и ощущала холод  каменных прожилок на своей спине. Пока он пил вино, она его дразнила; конечно, богам не следует употреблять алкоголя, и он ответил цитатой, которую вычитал из беседы с Агой Ханом; Да, знаете ли, шампанское, так, для виду, в момент прикосновения к моим губам оно превращается в воду. После этого ей не пришлось долго ждать, чтобы поцеловать и раствориться в его объятиях. К этому часу вернулись из школы дети, сопровождаемые няней-туземкой. Рекха неторопливо одевалась и прибирала волосы, усаживалась с ним в художественной мастерской, открывая ему тайны коврового бизнеса, и признавалась, что искусство шёлкопрядения – искусственное, а не художественное, говорила она ему, чтобы он не одурачивал себя брошюрой, в которой соблазнительно был описан ковёр, будто бы вытканный из шерсти, надёрганной с ягнячьих шей; понимаешь, это значит, что ШЕРСТЬ ТОЛЬКО НИЗКОГО КАЧЕСТВА; что поделаешь, так оно и есть.
Он не любил её, не был предан ей, забывал о её днях рождения, не отвечал на её телефонные звонки, появлялся внезапно в самый неподходящий момент, когда на обед собирались гости из шарикоподшипникового мира; и, как и все, она прощала его. Но её прощение не было молчаливым. Робкое прощение он получал от других. Рекха стенала, как сумасшедшая, она проклинала его, орала на него, пророчила ему всякие напасти: *Lafanca, Haramzada и даже Salah, обвиняла его в крайности – в изнасиловании его несуществующей сестры. Она высказывала ему все немыслимые пожелания, обвиняя его как личность поверхностную, похожую на киноэкран, а потом подходила и прощала его, позволяя ему расстегнуть её блузку. Гибриль не мог противиться оперному прощению Рекхи Мёрчент, движимому её пороком в её положении, её неверности шарикоподшипниковому королю, напоминать о котором Гибриль воздерживался, принимая словесные удары как мужчина. Прощения, принимаемые им от других женщин, оставляли его равнодушным. И он забывал их сразу же после произнесённых ими слов, и постоянно возвращался к Рекхе, потому что она могла поносить его, а потом утешить так, как-будто только она одна знала, как это делается.
Потом, он почти умер.
Он снимался на Кания Кумари, стоя на самой оконечности Азии, принимая участие в сцене драки, устроенной на Мысе КоМорин, где, казалось, три океана столкнулись друг с другом. Три вала волн вкатывались с запада, востока, юга, и вколачивались друг в друга с мощным грохотом и хлопаньем водяных ладоней, подобно удару в челюсть Гибриля, точная синхронность; и он мгновенно потерял сознание, падая спиной в трёхокеанскую пену. Он так и не поднялся.
Начать с того, что обвинили высокопоставленную «штучку», англичанина, который нанёс удар. Этот Юстас Браун неистово протестовал. Не являлся ли он тем человеком, который играл против Главного Министра Н.Т. Рамы Рао в его многочисленных теологических фильмах? Неужели ему не удалось усовершенствовать искусство заставлять старика держаться в бою молодцом, не причиняя ему боли? Он когда-нибудь жаловался, что Н.Т.Р. даёт волю СВОИМ кулакам; так что Юстас неизменно уходил с синяками, побитым глупцом, маленьким стариком, которым он мог закусить на завтрак, как ТОСТОМ, и, хотя бы раз, он лишался своего самообладания? Как могли подумать, что ему взбредёт в голову ударить бессмертного Гибриля? Так или иначе, его уволили, а полиция препроводила, на всякий случай, в камеру.
      Оказалось, что не удар сбил Гибриля с ног. После того, как «звезда» был доставлен в Бомбейский «Брич Кэнди Хоспитал» на самолёте В.В.С., предназначенном для подобных целей. Пока он находился в бессознательном состоянии, кровяное давление упало до убийственно низкого. Представитель госпиталя встретился с работниками национальной прессы на  широких, белых ступенях. «Это какое-то загадочное явление, - провозгласил он, - назовите его, если хотите, деянием Господним.»
Внутренности Гибриля начали кровоточить без всякой видимой причины, он просто истекал кровью внутри своей плоти. В самый критический момент кровь полилась из прямой кишки и полового члена, и казалось, что в любое время потоком хлынет из носа и ушей, и уголков глаз. В течение семи дней он истекал кровью. Ему делали переливание. И хотя лечение производилось на самом высоком современном уровне, врачи посчитали его безнадёжным.
          Вся Индия была у его постели. В радиопередачах тема о его состоянии обсуждалась в первую очередь. О нём сообщали в каждой почасовой радиопрограмме новостей и по национальному телевидению, и толпа, собравшаяся на Уорден Роуд, была так многочисленна, что полицейским пришлось разгонять её  при помощи дубинок и слезоточивого газа, даже когда каждый из полумиллиона плакальщиков уже причитал и был в слезах. Премьер-министр отложила свои дела и вылетела к нему. Её сын, лётчик, сидел в палате Фаришта и держал руку актёра в своих руках. Народ был охвачен настроением мрачного предчувствия, потому что, если Бог начал ОСУЩЕСТВЛЯТЬ возмездие над своим наиболее прославленным воплощением, то что он заготовил для остальной страны?  Если Гибриль умер, могла ли Индия далеко отстоять от этого? В мечетях и храмах толпы прихожан молились не только за жизнь умирающего актёра, но и за будущее, за себя.
Кто только ни навестил Гибриля в госпитале, кто только ни звонил по телефону, ни возлагал цветы, ни посылал деликатесов с домашней кухни? Пока многочисленные любовницы бессовестно посылали ему дешёвые открытки с наглыми клятвами в верности, она, любя его больше всех, оставалась собой ради себя, вне подозрений подшипника своего мужа? Рекха Мёрчент сдавила своё сердце железным обручем и ударилась в суматоху своей повседневной жизни, играя со своими детьми, болтая со своим мужем, прислуживая ему, если этого требовали обстоятельства, и ни разу не выказала мрачного опустошения своей души.
Он выздоровел.
Выздоровление было таким же загадочным, и таким же стремительным, как и болезнь. И его же назвали (журналисты, врачи госпиталя, друзья) деянием Верховной Власти. Был провозглашён национальный праздник; повсюду устраивались фейерверки. А когда Гибриль восстановил свои силы, все поняли, что он изменился, и в худшую сторону, потому что он утратил свою веру.
В день выписки из госпиталя он шёл с полицейским эскортом сквозь огромную толпу, которая собралась отпраздновать своё избавление, а так же и его; влез в свой «Мерседес» и приказал водителю оторваться от всего преследующего их транспорта. На это ушло семь часов и пятьдесят одна минута. В конце всех этих манёвров он разработал план первоочередных дел. Возле отеля «Тай» он вылез из лимузина, не смотря по сторонам, вошёл прямо в большой ресторан с буфетом, ломящимся под весом блюд с запрещённой для него пищей и нагрузил тарелку всей этой снедью: сосисками из Уилтшира, консервированной ветчиной из Йорка и ломтиками бекона богзнаетоткуда; копчёным окороком своего неверия и свиными ножками борьбы за отделение школы от церкви; а потом, стоя в середине зала, пока из ниоткуда не появились фотографы, он начал быстро есть, как только мог, наполняя лицо мёртвыми свиньями так стремительно, что не успевшие попасть внутрь ломтики бекона свисали по уголкам его рта.
Во время болезни его сознание каждую минуту взывало к Богу, каждую секунду. О, Аллах, чей слуга лежит и истекает кровью, не оставь его сейчас, после того, как долго оберегал. О, Аллах, подай ему какой-нибудь знак, слабый намёк на твою благосклонность, чтобы он нашёл в себе силы исцелить свои болезни. О, Боже, самый благодетельный, самый милостивый, пребудь со мной в моём горе, в самом моём бедственном горе. Потом ему пришло в голову, что он должен быть наказан, и в то время, когда можно будет страдать от боли, а немного погодя, он рассердился. Ну, хватит, Господи, потребовал он молча, почему я должен умирать, если не убивал; ты – возмездие, или любовь? На другой день гнев на Бога помог ему, потом он прошёл, и его место заняла ужасная опустошённость, одиночество, как будто он понял, что говорит с РАЗРЕЖЕННЫМ ВОЗДУХОМ, ПУСТОТОЙ, что там совсем никого не было, а затем почувствовал себя таким глупцом, чего никогда в жизни с ним не происходило; он посылал свои увещевания в ПУСТОТУ, - о,Аллах, будь там, чёрт возьми, будь там. Но он ничего не чувствовал, совсем ничего, и как-то решил, что ему очень необходимо, чтобы что-то поскорее появилось там, чтобы начать чувствовать. В тот день превращения болезнь пошла по иному, и началось исцеление. И чтобы доказать себе невозможность существования Бога, он стоял в ресторане известнейшего отеля города со свиньями, выпадающими из его лица.
Он оторвался от тарелки, чтобы отыскать женщину, наблюдавшую за ним. Её волосы были почти белыми, а кожа обладала цветом и прозрачностью ледяного тороса. Она улыбнулась ему и отвернулась.
«Вы это не едите? – окликнул он её, выблёвывая кусочки сосисок. – Никакой молнии. Вот в чём дело. –
Она повернулась и предстала перед ним. «Ты жив, - сказала она. – Ты снова живёшь. Вон, оказывается, как!»

Он сказал Рекхе: в тот момент, когда она повернулась и собралась уходить; я влюбился в неё, Аллелуйя Коун, альпинистка, покорительница Эвереста, блондинистая гадина, ледяная королева. Её девиз: ИЗМЕНИ СВОЮ ЖИЗНЬ, ИЛИ ТЫ ВОЗРОДИЛСЯ ДЛЯ НИКЧЕМНОСТИ. Я не смог устоять.
«Ты с отбросами своего перевоплощения, - польстила ему Рекха. – Пустоголовый. Ты прошёл через двери смерти, вышел из госпиталя и вбил себе в башку, сумасброд, что иногда надо творить шалости, и эта, как её там, блондинистый мужик. Не думай, что я не знаю, какой ты, Гиббо, ну и что теперь, ты хочешь, чтобы я простила тебя, или КАК?»
«Не надо. - сказал он. Он покинул её апартаменты (хозяйка плакала, опустив голову, глядя в пол); и больше никогда не заходил.

Спустя три дня, она повстречала его, - рот был набит нечистым мясом. Алли села в самолёт и улетела. Три дня выброшены из времени, не нарушая предзнаменования. Но в конце они признали действительность окружающего мира, что было возможно, то было  возможным, а что невозможно, было невозможным: неожиданная встреча, проходящие мимо корабли, любовь в мотеле.  После того, как она улетела, Гибриль отдыхал, старался не слышать слов её девиза, решался вернуть свою жизнь в нормальное русло. То, что он утратил свою веру, не значило, что он не мог выполнять свою работу, и не смотря на скандал, связанный с поеданием им окороков на фотографиях; первый скандал так и приклеился к его имени, - он подписал контракты и вернулся к работе.
А потом, однажды утром коляска оказалась пустой, а он исчез. «Боинг»-747, перевозивший на своём борту пассажира Исмаила Наджимуддина рейсом AI-420 в Лондон, был назван одним из имён садов Рая, но не Гулистан, а «Бостан». «Чтобы вновь родиться, - Гибриль Фаришта сказал эти слова Саладину Чамча гораздо позже, - сначала надо умереть. Я умер только наполовину, и так было дважды - в госпитале, и на самолёте, так что помножим на два, это засчитывается. Ну, а сейчас, Спуно, друг мой, вот я стою перед тобой в Истинном Лондоне, Вилайете, возрождённый, новый человек, с новой жизнью. Разве это не чертовски приятно, Спуно?»
Почему он уехал?
Из-за неё, её девиза, новизны, из-за неистовости их обоих, неумолимости невозможного, настойчиво требовавшего своего права осуществиться.
И, или, может быть; после съеденных им свиней началось возмездие, ночная кара, наказание во сне.


                3

Один раз рейс на Лондон откладывали из-за его выходки, когда он скрестил два пальца на обеих руках, а большими вращал. Какой-то, не искушённый в подобных делах, сорокалетний малый, сидевший на месте для некурящих, слетел с кресла, как старая змеиная кожа, и выражение облегчения проскользнуло по его лицу. Лицо было красивым, с некоторой озлобленностью, в манере патриция, с длинными, толстыми губами, как у отвратительной камбалы, и тонкими бровями, нависавшими над глазами, смотревшими на мир с бдительным презрением.
Мистер Саладин Чамча любовно соорудил это лицо – он потратил на это несколько лет, чтобы добиться желаемого – и в течение многих лет он думал о нём,  просто как о СВОЁМ СОБСТВЕННОМ – действительно, он уже забыл, как выглядел до этого. Более того, он выработал в себе такой голос, который шёл этому лицу; голос, чьи томные, особенно ленивые гласные в замешательстве контрастировали с отпиленной оборванностью согласных. В лице – голосовое сочетание было мощным; но во время своей недавней поездки домой – первой такой поездки за пятнадцать лет (точный отрезок времени, я бы заметил, когда Гибриль Фаришта стал «звездой»), происходило необычное и пугающее событие. Это было тем несчастным случаем, когда его голос, сначала голос, а потом само лицо, как таковое, стали его подводить.
И началось. Чамча, расслабив свои пальцы, и надеясь, в каком-то смущении, что последний, оставшийся предрассудок прошёл незамеченным для его спутников, закрыл глаза и с лёгким содроганием ужаса вспомнил свой полёт на восток несколько недель назад. Он впал в оцепенение спячки высоко над пустынными песками Персидского Залива, и во сне его посетил причудливый незнакомец, мужчина со стеклянной кожей, который резко ударил костяшками пальцев, печально так, по тонкой мембране, сплошь покрывающей его тело, и молил Саладина помочь ему освободиться из этой тюрьмы-кожи. Чамча подобрал камень и начал дубасить по стеклу. Сквозь треснувшую, решетчатую поверхность тела сразу же засочилась кровь, и когда Чамча попытался содрать надломанные надкрылья, тот начал вопить, потому что вместе со стеклом отрывались куски плоти. В этот момент над Саладином склонилась стюардесса и спросила с безжалостным радушием, присущим её шатии: «ЧТО-НИБУДЬ ВЫПЬЕТЕ, СЭР? СПИРТНОЕ? – и Саладин, выплывая из своего сна, обнаружил свою речь, необяснимо превратившуюся в весёлый бомбейский жаргон, от которого он так давно и усердно избавился. «Акха, что? – промямлил он. – Спиртное, или что?» И когда стюардесса подтвердила, - что пожелаете, сэр, все напитки бесплатно», - он вновь услышал свой предательский голос: «Хорошо, bibi, дайте виски с содовой.»   
Какой отвратительный сюрприз! Он проснулся от толчка стюардессы и одеревенело сидел в кресле, не прикасаясь к спиртному и орешкам. Как это прошлое пробилось родником в изменившихся гласных и произношении? Что же дальше? Будет ли он смазывать волосы кокосовым маслом? Будет ли он сжимать большим и указательным пальцами свои ноздри и с шумом выдувать, силой направляя клейкую, серебристую дугу мерзости? Станет ли он приверженцем профессиональной борьбы? Что дальше; остались дьявольские унижения?
Ему следовало знать, что ЕХАТЬ ДОМОЙ после стольких лет отсутствия было ошибочно, что это могло обернуться ничем другим, кроме сожаления. Поездка, по своей сути, оказалась противоестественной; отречением времени; бунтом против истории; всё это в целом вело к крушению.

Я САМ НЕ СВОЙ, думал он, когда под сердцем появилось ощущение слабого трепета. Но, в любом случае, что бы это ни значило, - с горечью суммировал он. В конце концов, - «les acteurs ne sont pas des gens», - как пояснил толстожопый Фредерик в *«Les Enfants du Paradis». Личины под личинами до тех пор, пока вдруг не откроется голый, обескровленный череп.
На сидении зажглась лампочка ремня крепления, голос командира корабля предупредил о воздушной буре, самолёт кидало и швыряло на воздушных ямах. Пустыня накренилась под ними, и рабочий-эмигрант, севший в самолёт в Катаре, вцепился в свой огромный транзисторный приёмник, и стал блевать. Чамча заметил, что тот не пристегнул свой ремень, и крикнул, вернув своему голосу надменное, английское звучание. «Послушайте, почему вы не…» - упрекнул он, но худой сжимал его руку в перерывах между приступами рвоты в бумажный пакет, который Саладин подставлял как раз вовремя, пожал плечами и ответил: «Господин, зачем? Если Аллах желает моей смерти, я умру, а если нет, останусь в живых. Какой тогда прок в безопасности?»
Будь проклята, Индия, выругался про себя Саладин, откинувшись в кресле. Иди к чёрту, я давно избежал твоих тисков, ты больше не вонзишь в меня свои крюки, тебе не заграбастать меня обратно.



                ***


Давным - давно  - ТАК ЭТО БЫЛО ИЛИ НЕ ТАК, как обычно говорится в древних сказаниях, БЫЛО ЛИ, НЕ БЫЛО – может быть тогда, а, может быть, и нет, десятилетний мальчик из Скэдл Пойнт в Бомбее нашёл на улице, около своего дома кошелёк. Он возвращался из школы, только что выйдя из школьного автобуса, в котором был вынужден сидеть зажатым меж потными мальчишками в шортах и быть оглушённым их шумом, и ещё потому, что уже в те времена он был личностью, испытывавшей отвращение к хрипоте, толкотне и потению других; он чувствовал прилив тошноты от долгой, ухабистой дороги к дому. Однако, когда он увидел чёрный, кожаный бумажник у своих ног, тошнота улетучилась, он взволнованно наклонился и схватил-открыл,- и с восторгом обнаружил, что кошелёк был набит банкнотами, и не обычными рупиями, а настоящими деньгами, служащими предметом сделки на чёрном рынке, - фунтами! Фунты стерлингов из Настоящего Лондона, сказочной страны Вилайет, за морями, за долами. Поражённый толстой пачкой иностранной валюты, мальчик поднял глаза, чтобы удостовериться, что его никто не видел, и в какой-то момент ему показалось, что радуга изогнулась к нему с неба, радуга, как дыхание ангела, как ответ на молитву, осветила то самое место, где он стоял. Его пальцы дрожали, когда он засунул руку в бумажник к баснословному запасу.
«Дай-ка сюда.» 
Кажется, в детстве, его отец шпионил за ним, не смотря на его огромное тело, не говоря уже о здоровье Чангеза Чамчавала, а тем более о его общественном положении. Он был ещё лёгок на ногу, и имел обыкновение подкрадываться к сыну сзади и портить всё, чем тот ни занимался: срывал с юного Салахуддина простыни по ночам, зажав в рыжей руке свой противный член. Он чуял запах денег за сто и одну милю, в то время, когда испарения химикатов и удобрений постоянно витали вокруг него, так как он являлся крупнейшим в стране производителем сельскохозяйственных жидкостей для пульверизации и искусственных удобрений. Чангез Чамчавала – филантроп, «донжуан», луч света националистического движения выскочил из дверей своего дома, чтобы вырвать увесистый бумажник из беспомощных рук своего сына. «Тсс, тсс, - увещевал он, засовывая в карман фунты стерлингов, - тебе не следует подбирать вещи на улице. Земля грязная, а деньги ещё грязнее.»
На полке, в рабочем кабинете Чангеза Чамчавала, отделанном тиковым деревом, около десятитомного издания «ТЫСЯЧИ И ОДНОЙ НОЧИ» в переводе Ричарда Бертона, которое медленно поглощалось плесенью и книжным червём из-за предвзятого отношения к книгам, приведшего Чангеза к приобретению тысяч ненужных книг, чтобы принизить их, оставив непрочитанными, стояла волшебная лампа Алладина, ярко-шлифованная, латунно-медная, настоящее воплощение волшебства, сущее жилище джинна; лампу надо сначала потереть. Но Чангез сам этого не делал, и другим не разрешал, например, своему сыну.
«Однажды, - заверил он сына, - она будет твоей. Тогда три её и три, сколько душе угодно, и посмотришь, что только ни придёт к тебе. А сейчас она моя.»
Обещание владеть лампой заразило мистера Салахуддина мыслью, что в один прекрасный день его беды закончатся, самые сокровенные желания будут удовлетворены, и всё, что ему нужно будет сделать, это только дождаться. Но с кошельком получилось неладно, когда волшебство радуги сработало на него, не на отца, а на него, а Чангез Чамчавала украл этот слиток золота. С той поры сын убедился, что отец подавит все его надежды, пока он не уберётся, и с того дня он отчаянно стремился к побегу, желал разлить океаны между собой и взрослым человеком.
В свои тринадцать лет Салахуддин Чамчавала понял, что предназначен для этого холодного Вилайета, наполненного хрустящими обещаниями фунтов стерлингов, на что намекнул волшебный бумажник. И он вырос, всё более ненавидящим этот Бомбей с его пылью, вульгарщиной, полицейскими в шортах, его переулками, кинофанатами, спящими на тротуарах, проститутками, распевающими на Грант Роуд, которые начинали свою карьеру приверженок культа Йелламы в Карнатаке, а кончили здесь танцовщицами в наиболее прозаических храмах плоти. Он был вскормлен текстильными фабриками, пригородными поездами, и суматохой и богатством этого места, и продолжавшимся ожиданием воплощения этой мечты-Вилайета с уравновешенностью и сдержанностью, овладевшими им и ночью и днём. Его любимыми игровыми ритмами были те, которые выражали тоску по заморским городам; КИТЧИ-КОН ЧИ КОПЛЬ  КИТЧИ-КИ КИНТЧИ-КИ КИТЧИ-КОН-СТАНТИ-НОПЛЬ. А его любимой игрой было разнообразие звуков бабушкиных шагов, в которых, когда он был ЭТИМ, он поворачивался спиной к ползающим ровесникам, чтобы пробормотать, как *МАНТРУ, произнести слово по буквам, шесть букв города своей мечты, ЭЛ – ОУ – ЭН ДИ – ОУ – ЭН. В своих тайных мыслях он подкрадывался к Лондону, буква за буквой, как все его друзья подкрадывались к нему.
ЭЛ – ОУ – ЭН ДИ – ОУ – ЭН LONDON.
Превращение Салахуддина Чамчавала в Саладина Чамча началось, это будет видно, в старом Бомбее, задолго до его достаточного приближения, чтобы слышан был рёв львов на Трафальгарской Площади. Когда на Брабарнском Стадионе играли крикетные команды Англии и Индии, он молился за победу Англии, за родину этой игры, чтобы нанесла поражение местным новичкам, за надлежащий порядок вещей, который должен сохраняться. Но игры неизменно затягивались из-за мягкости покрытия и падения воротец на Браборн Стадионе; великолепный выход, имитатор – родоначальник игры, колонизатор против колонизируемых, грозили остаться неразрешёнными.

В свои тринадцать он был достаточно взрослым, чтобы играть на скалах Скэндл Пойнта без назойливого наблюдения за ним его прислуги, Кастурбы, няни-туземки.
И однажды, (так это было, или не так) он вышел из дома, такого богатого, рассыпающегося, серно-кислого здания скупого стиля, - все колонны, ставни, маленькие балкончики, - через сад, гордость и радость его отца, сумевший придать в этот вечерний час впечатление некоторой неопределённости, который был таким же загадочным, неразрешённой загадкой, потому что никто, ни его отец, ни садовник не могли назвать ему большинства растений и деревьев, - через главные ворота – грандиозный каприз, воспроизведение Римской Триумфальной Арки Септимуса Северуса, сквозь дикое помешательство улицы, перемахнув морскую дамбу, и, наконец, к широко раскинувшимся, сверкающим, чёрным скалам, где были маленькие бассейны с креветками. Девушки-христианки в рясах хихикали, мужчины стояли со свёрнутыми зонтиками, остановив взгляд на голубом горизонте. В углублении чёрной скалы Салахуддин увидел мужчину в *dhoti, перегнувшегося через стенку бассейна. Их глаза встретились, и мужчина поманил его пальцем, который потом приложил к губам. Тсс, и загадка скальных бассейнов подтолкнула мальчика к незнакомцу. Он был очень худ. Очки, как будто, были впечатаны в эти кости на лице. Его палец сгибался, сгибался, как крючок на удочке, иди сюда. Когда Салахуддин подошёл, другая рука, обхватив его за шею, зажала ему рот, принуждая его молодую руку просунуться между старыми, бесплотными ногами и коснуться там мясистой кости. Dhoti расправила крылья. Салахуддин не знал, как бороться; он сделал то, к чему его принуждали, а тот просто отвернулся от него и отпустил.
После этого Салахуддин никогда не ходил к скалам на Скэндл Пойнт; и никому не рассказал о том, что произошло, зная, что мать впадёт в истерику, что отец, подозревая его, скажет, что это он допустил ошибку, его сын.
Ему казалось, что всё отвратительное, всё, к чему он приближался, поносило его родной город, сливалось воедино в костлявое объятие. И теперь, когда он сбежал от этого зловещего скелета, он должен убежать из Бомбея, или умереть. Он начал неистово концентрироваться на этом замысле, всё время устремлять своё желание к нему: обед, сон, учёба, убеждая себя, что сможет совершить чудо, даже без помощи лампы отца. Он мечтал вылететь из спальни, через окно, и обнаружить, что там внизу, под ним был не Бомбей, а Истинный Лондон собственной персоной: Big Ben, Nelson,s Column, Lords Tavern, Bloody Tower Queen. Но, вылетев из великой метрополии, он почувствовал, что теряет высоту, и его сопротивление не имело никакого воздействия. Удары, парения в воздухе, - и он продолжал, медленно по спирали, падать вниз, к земле, потом быстрее, пока не завопил. Сначала головой вниз, на город: на Собор Святого Павла, на Паддинглейн, Адмиралтейскую Улицу, словно бомба, атакуя Лондон.



                ***

Когда произошло невозможное, и его отец совсем неожиданно предложил ему получить английское образование: ЧТОБЫ УБРАТЬ МЕНЯ С ДОРОГИ, подумал он, НО С ДРУГОЙ СТОРОНЫ, ЗАЧЕМ, ВЕДЬ ЭТО ОЧЕВИДНО, А ДАРЁНОМУ КОНЮ В ЗУБЫ НЕ ЗАГЛЯДЫВАЮТ и Т.Д., его мать, Назрин, не заплакала, а вызвалась поддержать его советом: «Не ходи таким грязным, как эти англичане, - предупреждала она его. – Они подтирают свои задницы только бумагой. И потом, они залезают в грязные ванны в домах друг у друга.» Эти грязные сплетни доказали Салахуддину, что его мать выделывала наичертовски-проклятые штучки, чтобы предотвратить его отъезд, и не смотря на их взаимную любовь, он ответил: «Это невообразимо, Мамочка, что ты говоришь! Англия – это великая цивилизация, а то, что ты говоришь, чушь!»
Она улыбнулась своей нервной улыбкой, и уже не спорила. А потом стояла с сухими глазами под триумфальной аркой ворот, и не поехала в Сантакруз, в аэропорт, чтобы проводить его. Своего единственного ребёнка. Она повесила ему на шею венок, пока у него не закружилась голова от пресыщенной парфюмерии материнской любви. Назрин Чамчавала была наихрупчайшей, слабейшей из женщин: её члены были подобны тонким лучинам, поэтому, чтобы скрыть, скрыть свою бессодержательность, она с ранних лет уделяла самое пристальное  и живое внимание к своей чрезмерно широкой одежде. Её модели-сари были ослепительными, даже кричащими; украшенные парчовыми вышивками и жёлтым шёлком, головокружительными чёрно-белыми завитками в стиле *Оп-Арт, гигантскими отпечатками помады от поцелуев на белоснежной материи. Люди прощали ей её зловещий вкус, потому что она носила ослепительную одежду с такой невинностью; потому что голос, исходивший из этой текстильной какофонии, был таким робким, колеблющимся и совершенным. А также, из-за её званых вечеров.
Каждую Пятницу своей замужней жизни Назрин наполняла залы резиденции Чамчавала – те, обычно мрачные комнаты, похожие на большие погребальные склепы – ярким светом и хрупкими, как и она, своими друзьями. Будучи ещё малышом, Салахуддин настаивал на том, чтобы изображать из себя привратника и приветствовать лакированных  и увешанных бриллиантами гостей с большой серьёзностью, позволяя им гладить себя по голове и называть себя миловидным и хорошеньким. По пятницам дом наполнялся шумом; приходили музыканты, певцы, танцоры, по радио Цейлона звучали последние западные хиты, устраивались шумные кукольные представления, в которых разрисованные, глиняные раджи погоняли игрушечных жеребцов, обезглавливая кукольных врагов деревянными мечами, громко выкрикивая проклятия. В остальные дни недели Назрин ходила по дому на цыпочках, на пальцах ног, обращённых внутрь, как будто пробиралась сквозь мрак, как будто боялась нарушить скрытую в тени тишину. А её сын, подражая её походке, облегчил познание и приобретение навыков мягкой игры в футбол, чтобы не разбудить домового или ещё какого-нибудь африта, возможно лежавшего в ожидании этого. Но, предосторожность Назрин Чамчавала подвела её безопасную жизнь. Ужас возрос и убил её в тот самый момент, когда она чувствовала себя в полной безопасности; оделась в сари с рисунками-фотографиями и заголовками из дешёвых газет, искупалась при свете канделябров в окружении своих друзей.

                ***

Потом прошло пять с половиной лет с тех пор, как молодой Салахуддин с венком на шее, со всеми, данными ему наставлениями и предупреждениями, был посажен в «Дуглас-8» и отправлен на запад. Впереди была Англия; возле него его отец, Чангез Чамчавала; под ним – под ним дом и красота. Как и Назрин, будущий Саладин не нашёл ничего легче, чем заплакать.
На этом своём первом самолёте он читал фантастические повести о межпланетных перелётах: «Обоснование» Азимова, «Марсианская Хроника» Рэя Брэдбери. Он представлял себе, что «Дуглас-ДК-8» это корабль-база, родина, несущая на борту Избранных, Избранников от Бога и человека сквозь немыслимые пространства, несясь ради поколений, размножаясь евгенически, - может, их семена пустят корни в каком-нибудь новом, бесстрашном мире под жёлтым солнцем. Он поправил себя: не родина, а держава, потому что там, в конце концов, он был великим человеком, Абу, Папой. Тринадцатилетний Салахуддин, отбросивший свои последние сомнения и обиды, ещё раз вступил в детское обожание своего отца, потому что он поклонялся, поклонялся, поклонялся ему; он будет для тебя большим папой, пока ты не начнёшь соображать своим умом, а сейчас никаких возражений, Я ОБВИНЯЮ ЕГО В ТОМ, ЧТО ОН СТАЛ МОИМ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВОМ, И ТО, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, БЫЛО ПОХОЖЕ НА УТРАТУ ВЕРЫ…да, держава, самолёт не был летающей базой, а представлял из себя металлический фаллос, а пассажиры были сперматозоидами, стремящимися к делению.
Пять временных поясов; переведи стрелки часов вниз на Бомбей, и узнаешь, который час в Лондоне. МОЙ ОТЕЦ, горестно подумает Чамча, спустя годы. Я ОБВИНЯЮ ЕГО В ТОМ, ЧТО ОН ПОВЕРНУЛ ВРЕМЯ ВСПЯТЬ.
Далеко ли они летели? Пять с половиной тысяч МИЛЬ, как радостный возглас. Или же: от Индиаканизма до Англоканизма, неизмеримое расстояние. Или же совсем недалеко, потому что взлетели в одном большом городе, и упали на другой. Расстояния меж городами всегда маленькие: провинциал, покрывающий сотни миль до города, пересекает пространство намного опустошённее, намного мрачнее, намного ужаснее.
Что же сделал Чангез Чамчавала, когда самолёт взлетел? Стараясь скрыть от сына свои действия, он скрестил указательный и средний пальцы на обеих руках, а большими пальцами вращал.

А когда их устроили в гостиницу всего в нескольких футах от того места, где с древних времён стояло дерево Тиборна, Чангез сказал своему сыну: «Возьми. Это твоё.» И протянул руку с чёрным бумажником, узнать который не составило труда. «Ты уже мужчина. Бери.»
Возвращение отобранного кошелька со всей валютой оказалось очередной маленькой западнёй Чангеза Чамчавала. Салахуддин всю свою жизнь попадал в них. Когда бы отцу ни захотелось наказать его, он преподносил ему какой-нибудь подарок: коробку импортного шоколада или кусок сыра фирмы «Крафт», и хватал его, когда тот подходил за подарком. «Осёл, - надсмехался Чангез над своим несовершенным сыном. – Морковка всегда приводит тебя к моей палке.»
В Лондоне Салахуддин взял предложенный бумажник, ожидаемый подарок за мужество; после чего отец сказал: «Так как ты уже мужчина, это тебе для того, чтобы ты заботился о своём старом отце, пока мы здесь, в Лондоне. Заплати по всем счетам.»
Январь, 1961 год. Год, который вы можете перелистнуть, а он, всё равно, не как ваши часы, покажет такое же время. Стояла зима, и когда Салахуддин Чамчавала стал замерзать в своём номере, оказалось, из-за боязни ополоуметь; его кувшин с золотом вдруг превратился в проклятие колдуна.
Те две недели в Лондоне, перед началом учёбы в пансионе стали для него кошмаром подсчёта наличных и расчета КАЗНЫ, потому что Чангез подразумевал в точности, что он сказал, и ни разу не полез в свой собственный карман. Салахуддину самому пришлось покупать себе одежду; например, двубортный, синий, шерстяной макинтош и семь рубашек в синюю полоску от «Ван Хаузена» с отрывными воротничками, одевать которые Чангез заставлял его каждый день, чтобы привык к учёбе, и Салахуддина обуяло такое чувство, как будто ему вонзили тупой нож прямо под вновь разрезанное адамово яблоко. И ему приходилось убеждаться, что в номере всего достаточно, и нервничал при желании спросить отца, пойдут ли они в кино. И ни разу не спросил: ни на один фильм, даже на «НЕПОРОЧНОГО ДЬЯВОЛА СВЯТОЙ ТРОИЦЫ», или куда-нибудь перекусить, в китайский ресторанчик. И в последующие годы  он не вспомнил бы ничего, что было в те две недели в своём возлюбленном Эл – оу – эн Ди – оу – эне кроме фунтов, шиллингов, пенсов, как последователь великого царя-философа, Чанакия, который спросил мудреца, что тот имел в виду, когда сказал, что человек может жить на свете, и не жить -  одновременно, и которому велели принести кувшин, наполненный до краёв водой, сквозь праздную толпу и не пролить ни капли, под страхом смерти. Так что, когда он вернулся, он не мог вспомнить дневного празднества, будучи принуждённым быть будто слепым, видевшим только кувшин над своей головой.
В те дни Чангез Чамчавала был очень спокойным, кажущимся безразличным к еде, питью, или к деланию каких-то проклятых дел, он был счастлив сидеть в своём номере и смотреть телевизор, особенно, когда показывали Семью Флинтстоунзов, потому что сказал своему сыну, что девочка Вильма напоминает ему Назрин. Салахуддин старался доказать, что он уже взрослый, мужчина, поспевая идти в ногу со своим отцом, стараясь пережить его, но ему не удавалось, и он не выдерживал этого. А когда угрызения совести становились невыносимыми, он выходил из отеля в дешёвую закусочную неподалёку, где можно было купить жареных цыплят на вынос, которые так аппетитно висели и поворачивались, подвешенные за ножки. Когда он занёс цыплёнка в вестибюль отеля, он расстроился; не желая рассматривать содержимое пакета, он сунул его за полу пиджака и поднялся на лифте, весь пропахший запахом жареного, макинтош оттопыривался, а лицо покраснело. Цыпляче-грудый под пристальными взглядами престарелых дам и лифтёров; тут воспылала в нём та непримиримая ярость, которая сожгла бы его изнутри за какую-нибудь четверть века, при которой выкипело бы всё детское обожание своего отца. Эта ярость увековечила бы его, а он сделал бы после этого всё, чтобы жить без бога любого сорта; ярость, которая, может быть, придала бы ему энергичной решимости, чтобы стать таким, каким его отцу никогда бы не удалось стать, а именно, хорошимиправильным англичанином. Да, Англичанином, даже если его мать была во всём права, даже если в туалетах кроме бумаги ничего не было, и холодной, использованной воды с мылом и грязью, в которой надо было ополаскивать ноги после урока физкультуры, даже если это имелось в виду как жизнь, проведённая среди оголённых зимой деревьев, чьи пальцы отчаянно скрючивались за несколько бледных часов водянистого, фильтрованного света. Зимними ночами он, который никогда не укрывался более, чем одной простынёй, лежал под горами шерсти, ощущая себя персонажем древнего мифа, приговорённого богами к погребению живьём под валунами, давящих на его грудь; но не беда, он будет англичанином, не смотря на хихиканье одноклассников над его голосом  и непосвящение его в свои тайны, потому что эти ограничения только усиливали его решимость. Вот тогда он начал действовать – подыскивать личины, которые могли быть признаны его одноклассниками: личина бледнолицего, паяца, пока не одурачил их, заставив думать, что он НОРМАЛЬНЫЙ, что он ТАКОЙ ЖЕ ЧЕЛОВЕК, КАК И ОНИ. Он заморочил им головы так, как может разумный человек убедить горилл принять его в их семью, чтобы ласкали его и нежили, а потом совали ему в рот бананы.
(После того, как он оплатил свой последний счёт, и бумажник, когда-то найденный им при сиянии радуги, опустел, отец сказал ему: «Ну, а теперь думай. Плати сам за себя. Я сделал из тебя мужчину, ЧЕЛОВЕКА.»
Но какого человека?
Этого отцы никогда не разумели, не знали наперёд, пока не было слищком поздно.)
Однажды, вскоре после поступления в школу он спустился к завтраку и увидел на своей тарелке копчёную селёдку. Он уселся, вперившись в неё взглядом, не зная с чего начать. Затем он вцепился в неё зубами и получил укол множества острых косточек в верхнее нёбо рта. После извлечения первых, ещё укус, и вновь укол. Одноклассники наблюдали, как он молча страдал; никто из них не сказал ему, вот, мол, смотри, как надо есть. На съедение этой рыбы он потратил девяносто минут, и пока он с ней не покончит, вставать не разрешалось. Его трясло, и если бы он был способен заплакать, то так бы и сделал. А потом его осенило, что ему преподали очень важный урок. В Англии ели копчёную рыбу с особым вкусом, просто набитую шипами и косточками, и никто не подсказал ему, как её надо есть. Он открыл в себе кровожадность. «Я им всем покажу, - клялся он. – Посмотрите у меня.»  Съеденная селёдка была первой победой, первым шагом в завоевании им Англии.
Сказано, что Уильям «Завоеватель» начал свой поход с поедания песка Англии.


                ***

Спустя пять лет, он закончил школу и вернулся домой, чтобы дождаться начала занятий в Английском университете, а его превращение в жителя Вилайета здорово продвинулось. «Смотрите, какой он сдержанный, - поддразнивала его Назрин перед отцом. - У него слишком большое обо всём
сужденье, кондиционеры слабо держатся на потолке, говорит он, и, того и гляди, упадут ночью, когда мы будем спать, и посрезают нам головы, и еда слишком жирная, почему мы не готовим что-то без поджарки, и хотелось бы ему знать, не безопасны ли балконы на втором этаже, и краска облупилась, и почему мы не можем испытывать чувство гордости за себя, да и сад зарос, мы просто обитатели джунглей, он так думает, и фильмы наши грубые, они ему не нравятся, а сколько болезней, - воду из под крана нельзя пить, боже мой, вот уж, действительно, получил образование, слышишь? Наш маленький Саллу обангличанился, и говорит то так складно, и вообще.»
Вечером они бродили по лужайке и наблюдали, как солнце ныряет в море. Гуляли в тени тех могучих, ветвистых деревьев: одних – змеевидных, других – обросших, словно бородами, которые Салахуддин (называвший уже себя, по обычаю Английской школы, Саладином, но остававшийся по-прежнему Чамчавала, пока театральный агент не сократил его фамилию из коммерческих соображений) уже способен был называть своими именами: орех, индийская смоковница, южно-американская джакаранда, «лесной огонь», платан. Маленькие чуйи-муйи, растения-недотроги росли у подножия его собственной жизни – грецкого ореха, посаженного Чангезом  собственными руками в день появления сына. Возле древа рождения отец и сын оба были неуклюжи, неспособными должным образом ответить на шутки Назрин.
Саладин был охвачен знакомым чувством меланхолии, подсказавшим ему, что прежний сад был лучшим местом до того времени, когда он узнал большинство из его названий. Чувствовал, что что-то было утрачено, и он будет не в состоянии вернуть это обратно. И Чангез Чамчавала понял, что не может больше смотреть сыну в глаза, потому что подмеченная им горечь накатила и стала холодить его сердце. Когда он говорил, резко отворачиваясь от восемнадцатилетнего грецкого ореха, в котором, во время их продолжительных размолвок, он представлял присутствие души своего единственного сына, слова произносились неправильно, и звучали в нём как в неподвижной, холодной фигуре, в которую, надеялся он, никогда не превратится, и боялся, что ему этого не избежать.
«Скажи своему сыну, - крикнул он на Назрин, - что если он поехал за границу, чтобы научиться вызывать презрение к себе, тогда его собственная личность не почувствует ничего, кроме насмешки над собой. Кто он такой? Король, большая шишка? Это что, мой удел – потерять сына и обрести урода?»
«Кем бы я ни был, дорогой отец, - сказал Саладин старшему, - всем этим я обязан тебе.»               
Это был их последний семейный разговор. На протяжении всего того лета чувства продолжали обостряться из-за попыток Назрин привести мужчин к примирению: «Дорогой, ты должен извиниться перед отцом, он, бедный, страдает, как дьявол, но его гордость не позволяет ему обнять тебя.» Даже няня-туземка, Кастурба и её муж, носильщик, старый Валлабх приняли участие в уговорах, но отец и сын были непреклонны. «Одного поля ягоды, - сказала Кастурба Назрин. – Папаша и сынок вылеплены из одного теста, вот в чём дело.»
В тот сентябрь началась война с Пакистаном, и Назрин решила, несколько вызывающе, что не отменит свои вечеринки по пятницам, - «надо показать, что Индусы-Мусульмане способны любить так же, как и ненавидеть,» - подчеркнула она. Чангез посмотрел ей в глаза и не пытался возражать, а приказал слугам завесить окна светомаскировочными шторами. В тот вечер Саладин Чамчавала в последний раз играл свою старую роль привратника, одетого в английский смокинг, и когда пришли гости, те же прежние гости, посыпанные серой пылью своего возраста, но всё же, те же самые, одаривавшие его теми же прежними жестами, поцелуями, ностальгическим благословением его юности. «Глядите, как он вырос, - восклицали они. – Прямо прелесть, нечего сказать.»
Все они старались скрыть свой страх перед войной, ПЕРЕД ОПАСНОСТЬЮ ВОЗДУШНЫХ НАЛЁТОВ, о которых объявили по радио, и когда они ерошили волосы на голове Саладина, их руки заметно дрожали, или наоборот, были слишком напряжены. Поздно вечером завыли сирены, и гости забились по щелям, прячась под кровати, за платяные шкафы, куда угодно. Назрин Чамчавала обнаружила себя, в одиночку сидевшей за ломившимся от еды столом, и попыталась переубедить компанию, одетая в сари с фотоснимками и заголовками из газет, и пережёвывавшая ломтик рыбы, как ни в чём не бывало. Тут она начала задыхаться; рыбная кость застряла у неё в горле. Рядом никого не оказалось, чтобы помочь ей. Все они, зажмурив глаза, пресмыкались по углам. Даже Саладин – завоеватель селёдок, Саладин с твёрдым характером англичанина; у него не выдержали нервы. Назрин Чамчавала охватила судорога, удушье; она умерла, а когда прозвучал отбой воздушной тревоги, гости, как овцы, вышли из укрытий, чтобы увидеть свою хозяйку, потухшую по средине столовой, похищенную ангелом-истребителем, как говорится на бомбейском жаргоне: хали-ними-халаас, беспричинно скончалась, ушла к богу.

                ***

Не прошло и года после смерти Назрин Чамчавала из-за её неспособности одержать победу над рыбной костью, как это сделал, получивший образование за границей, её сын, Чангез женился повторно, никого не известив об этом.  В своём английском колледже Саладин получает письмо от отца, привыкшего давать распоряжения даже в корреспонденции, в оскорбительной высокопарности и устаревшей фразеологии, в которой, однако, выразил призыв быть счастливым. «Радуйся, - гласило письмо, - то, что было потеряно, возродилось вновь.» Объяснение этого, в некотором роде, загадочного предложения шло ниже в радиограмме, и – когда Саладин узнал, что его мачеха так же названа Назрин, что-то в его голове пошло не так, и он написал отцу письмо, наполненное жестокостью и злобой, в котором ненависть была такого свойства, какая только возникает между сыновьями и отцами, и которая отличается от ненависти между дочерьми и матерями тем, что за ней кроются засады и вероятность возникновения шумных, до выбивания челюстей, драк. Обратной почтой пришло письмо от Чангеза в виде короткой отписки в четыре строки архаичных оскорблений: хам, дрянь, развязный негодяй, шалопай, сукин сын, мошенник. «Любезно принимая все семейные узы, непоправимо разрушенные, - заканчивалось письмо. – Соответственно твоему отношению.»
После годового молчания Саладин получает неожиданное уведомление – письмо с извинениями, которые, во всех особенностях, труднее было принять, чем ранние письма – как отлучение от церкви, как гром среди ясного неба. «Когда ты станешь отцом, о, сын мой, - признавался Чангез Чамчавала, - тогда признаешь ты те моменты – ой! Слишком уж приятными! – когда из любви, кто-то качает здорового ребёнка на своих коленях, вследствие чего, неожиданно и произвольно – можно откровенно? – благословенное создание мочится на него. Наверное, в этот момент возникает отвращение, прилив злости нарастает в крови – а потом всё это умирает, так быстро, как и возникло. Разве мы, как взрослые, не понимаем, что малыш не виноват?
Глубоко раздосадованный тем, что его сравнили с обмочившимся ребёнком, Саладин не нарушил, как он надеялся, своего достойного молчания. К моменту своего выпуска он получил Британский паспорт, так как прибыл в страну прямо перед ужесточением законов, так что он нашёл возможность уведомить Чангеза в короткой записке, что он намеревается обосноваться в Лондоне и поискать работу в качестве актёра. Ответ Чангеза Чвмчавала прибыл экспресс – почтой. «Может станешь отъявленным сутенёром. Думаю, какой-то дьявол вселился в тебя и помутил твой разум. Ты, которому столько дали; разве ты не осознаёшь, что кое-кому чем-то обязан? Своей стране? Ради своей родной матери, её памяти? Своему собственному разуму? Ты хочешь провести свою жизнь, прихорашиваясь под яркими огнями, целоваться с блондинками под пристальными взглядами незнакомцев, заплативших за лицезрение твоего стыда? Ты мне не сын, ТЫ- КЛАДБИЩЕНСКИЙ ВОР, РАЗВРАТНИК, демон из преисподней. Актёр! Ответь, что я скажу своим друзьям?»
А внизу подпись – душераздирающее, обидчивое послесловие. Вот теперь, когда у тебя есть собственный злой djinni, о наследовании волшебной лампы даже не думай.»


                ***

После этого Чангез Чамчавала писал сыну стихийно, но в каждом письме возвращался к разговору о демонах и владении: «Неправдивый сам к себе, человек, становится двуногой, ходячей ложью, и появление таковых существ – итог наилучшей работы Шайтана, - писал он, и ещё, в более сентиментальном настроении, - я охранял твою душу, сын мой, здесь, в этом грецком орехе. Дьявол овладел только твоим телом. Когда освободишься от него, вернись и предъяви свой бессмертный дух. Он растёт в саду.»
С годами почерк в этих письмах менялся, начиная с витиеватого, по которому всегда был узнаваем, до сжатости, простоты и очищения. Неожиданно письма перестали приходить, но Саладину было известно из других источников, что отцовская увлечённость сверхъестественными силами продолжилась и углубилась, пока, наконец, он ни стал затворником, возможно, замыслив покинуть этот мир, в котором демоны могут похитить тело его собственного сына; мир, небезопасный для человека истинной, религиозной веры.
Превращение его отца обескуражило Саладина даже на таком большом расстоянии. Его родители слыли мусульманами на апатичный, лёгкий лад бомбейцев; Чангез Чамчавала казался своему сыну более богоподобным, чем какой-то там Аллах. Что этот отец, это нечестивое божество (хотя уже опозоренное) падает на колени, на старости лет, и бьёт поклоны Мекке; это было трудно понять его сыну – безбожнику.
«Я обвиняю эту колдунью, - сказал он про себя, следуя риторическим законам того же языка заклинателей и домовых, которым начал пользоваться его отец. – Эта Назрин Вторая. Я ли оказался объектом воздействия дьявольщины, неужели он обуял меня одного? Это не мой почерк изменился.»
Больше письма не приходили. Пролетели годы: Саладин Чамча, актёр, добившийся своего своими силами, вернулся в Бомбей с «Игроками Просперо», чтобы сыграть роль врача-индуса в пьесе Бернарда Шоу «Миллионерша». На сцене он выдерживал свой голос, который требовался для этой роли, но из его уст стали вытекать, словно из театра, давно – непроизносимые выражения, отрывистые гласные и согласные. Его голос предавал его; и он обнаружил, что все его реплики способны поддаться другим предательствам.


Человек, выезжающий, чтобы сформироваться и утвердиться, берётся за роль Создателя, согласно одному способу рассматривания вещей; он необычен, богохульник, отвращение из отвращений. Под другим углом, - в нём можно узреть чувственность, героизм в борьбе, в его стремлении к риску; не все мутанты выживают. Или же, рассматривайте его социополитически; большинство переселенцев познают и могут нацепить обманчивую личину. Наши собственные ошибочные описания скрываются по причине безопасности наших тайных сущностей, чтобы перевернуть неправду, выдуманную о нас. Человеку, выдумавшему себя, нужен кто-то, чтобы в него поверили, чтобы доказать, что он справился с этим. Снова играет Бога, скажете вы. Или можете спуститься на несколько ступеней и подумать о неудачной своей попытке; волшебниц не существует, если только дети не похлопают в ладоши. Или просто скажете, что это похоже на бытие человеческое.
Не только потребность быть уверовавшим во что-то, но и поверить в другое. У вас такое имеется: это Любовь.
Саладин Чамча познакомился с Памелой Ловелас за пять с половиной дней до окончания 60-х годов, когда женщины носили ещё цветные платки на головах. Она стояла посреди комнаты, набитой актрисами –Троцкистками, и не сводила с него своих ярких глаз. Он завладел ею на весь вечер; она беспрестанно улыбалась, - и ушла с другим мужчиной. Он пошёл домой помечтать о её улыбке и глазах, о её нежности, о нежности её кожи. Он преследовал её в течение двух лет. Англия с неохотой уступала свои сокровища. Он поразился своей собственной настойчивости, и понял, что она стала хранительницей его судьбы, что если она не смягчится, то его попытка перевоплотиться полностью провалится. «Впусти меня, - умолял он её, в шутку борясь на белом пледе, на котором взбился невинный пушок.  – Поверь мне, я тот, кто тебе нужен.»
Как-то вечером, СОВСЕМ НЕОЖИДАННО, она впустила его, сказав, что поверила. Он спешно женился на ней, чтобы она не передумала, но не научился читать её мысли. Будучи в подавленном состоянии, она запиралась в спальне. «Открой, - барабанил он во все закрытые двери их совместной жизни: сначала по фундаменту, затем в мезонин, и, наконец, в огромный особняк. – Умоляю тебя, пусти.»
Она так была нужна ему, чтобы убедиться в своём собственном существовании, что он никогда не понимал безрассудство в её великолепии, в её постоянной улыбке, ужасе в ослеплении, с которым она смотрела на мир. Не понимал причин, по которым она пряталась, когда не могла преодолеть свою лучезарную улыбку.
«Это не твоё дело, - говорила она ему. – Я не хочу, чтобы меня видели в таком состоянии.» Он называл её молчуньей.
Только когда было уже слишком поздно, она рассказала ему, что её родители покончили с собой; оба сразу, как только она стала девушкой; сложили свои головы в карточных долгах, оставив её с аристократическим воплем в голосе, который наложил на неё печать «золотой» девочки, предмета зависти, тогда как, фактически, её бросили, потеряли; родители не удосужились подождать, пока она вырастет: вот как ОНА была любима, и, естественно, в ней не было уверенности в себе, и каждый миг, прожитый ею в этом мире, был наполнен паникой. Так что, она улыбалась и улыбалась. И, может быть, раз в неделю она запиралась и тряслась, ощущая себя оболочкой, пустой скорлупой грецкого ореха, обезьянкой, оставшейся без ореха.
Они так и не обзавелись детьми; в этом она винила только себя. Спустя десять лет, Саладин обнаружил что-то неладное с некоторыми своими хромосомами: две палочки – слишком длинные, или слишком короткие; он не мог вспомнить. Его генетическое наследие: в этом он, явно, был счастлив, был счастлив от того, что существует, довольный тем, что он ни какой-нибудь деформированный уродец. Может, мать, или отец унаследовали от кого-то? Врачи были в недоумении. Он упрекал их; ведь не трудно определить одного из них, ведь это не должно навести на дурные мысли о покойных.
Затем их связь потерялась.
Признался он себе в этом только впоследствии, но не во время супружества.
Тогда он сказал себе, мы были на скалах, может, из-за этого не было детей, может, мы просто произросли друг из друга, может быть то, а может это. Во время супружеской жизни он отводил взгляд от всякого насилия, всякой грубости, всяких драк, которых никогда не было, он закрывал глаза и ждал, когда к ней вернётся её улыбка. Он позволял себе верить в эту улыбку, в эту искусную подделку радости. Он старался придумать для них обоих счастливое будущее, заставить его стать приукрашенной действительностью, и потом верить в него. По дороге в Индию он думал, как же он СЧАСТЛИВ, что она у него есть. Я счастлив, да, и никаких возражений, Я – наисчастливейший мерзавец в мире. И, как прекрасно было видеть протянувшуюся перед собой тенистую авеню лет, проспект состарившихся лет в присутствии её нежности.
Он работал до изнеможения, и был так близок к своему убеждению в правдивости этих пустяковых выдумок, что, когда он улёгся в постель с Зини Вакиль в первые сорок восемь часов своего пребывания в Бомбее, то перед тем, как заняться любовью, он, неожиданно, упал в обморок, покрылся холодным потом, потому что сигналы, получаемые его мозгом, были в таком серьёзном разногласии друг с другом, что правый глаз, будто бы, видел движение мира влево, тогда как левый видел скольжение вправо.

                ***

                Зини была первой девушкой-индуской, с которой он занимался любовью. Она вторглась в его гримёрную после первого показа «Миллионерши» со своими проворными руками и гортанным голосом, как будто и не минуло с тех пор столько лет. ЛЕТ. «Да, какое разочарование. Клянусь, я просидела весь спектакль, чтобы услышать в твоём исполнении «Господи, Боже Мой», как Питэр Селлерс или что-то в этом роде, я думала, дай-ка послушаю, научился ли парень брать  нужную ноту, помнишь, как ты изображал Элвиса, держа в руках теннисную ракетку вместо гитары, было потрясающе. А сейчас? В драме нет песни. Дьявол! Послушай, ты не смог бы сбежать от всех этих бледнолицых, и уйти с нами, несчастными? Может, ты про всё это забыл?»
Он помнил её палкоподобную фигуру подростка в кривобокой причёске, как у огородного чучела, и такой же кривобокой, только в другую сторону, улыбкой. Девчонка-дурнушка в угрях. Однажды, чёрт бы её побрал, она отправилась в некий пресловутый вертеп, притон на Фолклэнд Роуд, и уселась там, дымя сигаретой и потягивая «Колу», пока не заскочили сутенёры и не пригрозили порезать её юное личико; работать без их ведома запрещалось. Своим взглядом она повергла их в замешательство, докурила сигарету и вышла. Не струсила. Сумасшедшая, наверное. А сейчас, в свои двадцать пять она была квалифицированным врачом-консультантом в «Брич Кенди Хоспитэл» и работала с городскими бездомными. А когда пришло известие о невидимом Американском облаке, выедающем людям глаза и лёгкие, она уехала в Бхопал. Она была критиком по искусству, чья книга на тему подтверждения вымысла о достоверности, что фольклорная смирительная рубашка, которую она стремилась содрать и заменить этикой исторически-обоснованного эклектицизма по причине неполноценности национальной культуры, в основу которой положен принцип заимствования любой одежды, какая бы ни подошла: Арийская, Монгольская, Британская, возьми-лучшее-а-остальное-оставь?- создала атмосферу пророческой вони, особенно, из-за своего названия. Автор назвала её «Только Хороший Индус».
«В смысле, мёртвый, - сказала она Саладину, вручая ему экземпляр.
«Почему должен быть хороший, правильный способ быть несчастными? Это Индуистский фундаменталист. По сути, все мы никчемные Индусы. Лучшая их часть - самая малость.
Она вошла в полноту своей прелести: длинные волосы по-прежнему распущены, а фигура была уже не палкообразной. После того, как она вошла в его гримёрную, они пробыли в постели целых пять часов, и он потерял сознание. Когда он очнулся, она объяснила: «Я подсыпала тебе снотворное.» Ему так и не удалось установить, говорила она правду, или нет.
Зинат Вакиль высказала Саладину свой замысел. «Представление претензий, - объяснила она. – Мы отправим вас обратно, Мистер.»  Временами ему думалось, что она собирается достичь этого, съев его живьём. В сексе она являла собой каннибала, а он представлял для неё бездонную кормушку. «Ты знала, - спросил он её, - чётко установленную связь между вегетарианством и импульсом человекопоедания?»  Закусывая на его голом бедре, Зини отрицательно покачала головой. «В определённых, экстремальных обстоятельствах, - продолжал он, - чрезмерное поедание овощей может высвободиться в биохимическую систему и подтолкнёт каннибалистские фантазии.»
Она посмотрела вверх и улыбнулась своим кособоким ротиком. Зини – хорошенькая вампирша. «Да, перестань же, - сказала она. – Мы – народ вегетарианский, и все знают о нашей мирной, загадочной культуре.»
Когда он первый раз коснулся её груди, а со своей стороны, он должен был действовать руками осторожно, она извергла поразительно горячие слёзы, цветом и плотностью похожие на молоко бизона. Она видела, как умерла её мать, как разделанная для обеда птица. Сначала отрезали левую грудь, потом правую, а рак всё распространялся. Боязнь повторить смерть матери не позволяла её груди увеличиваться. Бесстрашие – тайный ужас Зини. Детей у неё не было, и вместо слёз из глаз сочилось молоко.
После их первого занятия любовью она за него взялась, и слёзы уже забылись. «Я скажу тебе, кто ты такой. Ты перебежчик, больше англичанин, ты, как флагом,  обвернулся  своим лондонским акцентом, и не думай, что это совсем уж правильно; он слетает, дружок, как и наклеенные усы.»
      «Происходит что-то необычное, - он хотел сказать, - мой голос, - но не знал, как это выразить, и сдержался.
«Люди вроде тебя, - фыркнула она и поцеловала его в плечо. – Ты вернулся после долгого перерыва, и воображаешь о себе, бог знает что. Ладно, дорогой, у нас земное мнение о тебе.» Её улыбка была ярче, чем у Памелы. «Понимаю, - сказал он. – Зини, ты не утратила улыбки Бинаки.»
      БИНАКА, откуда это взялось, давно забытая реклама зубной пасты? И гласная звучит отчётливо-безнадёжно. Осторожно, Чамча, берегись своей тени. Этот чёрный подкрадывается сзади.
На второй вечер она приехала в театр и притащила с собой двух своих друзей: молодого марксиста-кинопродюсера по имени Джордж Миранда, неуклюже-огромное подобие человека с засученными рукавами развевающегося жилета со старыми, лоснящимися пятнами, и удивительно военными, с вощёными кончиками, усами. И второй, Бхупен Ганди, поэт и журналист, преждевременно поседевший, но с невинно-детским лицом до тех пор, пока не дал волю своему лукавому хихиканью. «И так, Салад, баба, - сказала Зини, -  мы покажем тебе город.» Она повернулась к своим спутникам. «У этих Азиатов из за границы никакого стыда, - заявила она. – Саладин, чёрт возьми, я спрашиваю тебя.»
«Была здесь несколько дней назад одна телерепортёрша, с каштановой гривой, - начал Джордж Миранда. – Она сказала, что её зовут Керлида. Я ничего не понял.»
«Послушай, - прервала Зини, - Он не знает, в каких, вы парни, уродов превратились. Эта мисс Сингх, я сказала ей, что она возмутительна. А ещё я сказала, что имя Халида рифмуется с Далда, это средство обращения. Так она не могла произнести. Своего собственного имени. Отведите меня к своему наставнику. Вы бескультурные типы. Просто невежды. Разве не так? – добавила она, неожиданно весело выпучив глаза, испугавшись, что зашла слишком далеко. «Перестань его бодать, Зинат, - сказал Бхупен Ганди спокойным голосом. А Джордж промямлил неуклюже: «Я не в обиде, дружище. Так, пошутили.»  Чамча решил ухмыльнуться, а потом дать отпор. «Зини, - сказал он, - индийцев по всему свету много, наш народ живёт везде, мы стали некудышными работниками в Австралии, и складываем свои головы в холодильниках Иди Амина. Колумб, наверное, был прав; мир состоит из Индий, Востока, Запада, Севера. Проклятие, вам следует гордиться нами, нашей предприимчивостью, нашим умением ломать границы. Но, дело-то в том, что мы не такие индийцы, как вы. Вам лучше свыкнуться с нами. Как называлась та книга, которую ты написала?»
       «Послушай, - Зини пропустила свою руку под его левую. – Послушайте моего Салада. Ему вдруг захотелось быть индийцем, после того, как потратил свою жизнь на то, чтобы превратиться в белого. Не всё ещё потеряно, понимаешь? Что-то до сих пор живо у тебя внутри.»
       И Чамча почувствовал, что краснеет, что смущение поднимается в нём горой.
Индия; в ней всё перепуталось.
«Ради Бога, - добавила она, зарезав его поцелуем. – Чамча, я имею в виду, пошли всё это к чёрту. Хоть, Лизоблюдом назовись, Мистером Лизоблюдом, а смеха от нас не дождёшься.»


                ***

В разбитом Зинином «Индустане», автомобиле, созданном для служителей культуры, обивка на заднем сиденье была получше, чем на переднем, и он чувствовал, как ночь обступает его, словно толпа. Индия, измеряющая его в противовес своей забытой необъяснимости, явного присутствия своего старого, презренного беспорядка. Встала Амазонская хиджра, как Индийская Чудотворная, оснащённая серебряным трезубцем, и властной рукой остановила уличное движение; медленно прошла перед ними. Чамча уставился в её-его сияющие глаза. Гибриль Фаришта, кинозвезда, неоднократно исчезавший из поля зрения, сгнивший на рекламном щите. Булыжная мостовая, мусор, гвалт. Прошла реклама сигарет: НОЖНИЦЫ – ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА ДЕЙСТВИЯ, УДОВЛЕТВОРЕНИЯ. И ещё, более невероятное: ПАНАМА- ЧАСТЬ ОГРОМНОЙ ИНДИЙСКОЙ ДЕКОРАЦИИ.
        «Куда мы направляемся?» Ночь приобрела свойство зелёного, неоново-полосатого света. Зини припарковала машину. «Ты растерялся, - упрекнула она его. – Что ты знаешь о Бомбее? Твоём родном городе, который не был таковым. Для тебя это детская мечта. Расти на Скэндл Пойнт всё равно, что
жить на луне. Никаких бюстов, никаких величеств, только квартиры для слуг. Появлялись здесь группировки Шива Сены, чтобы устроить резню религиозных общин? А твои соседи умирали от голода на забастовках ткачей? Устраивал ли Датта Самант многотысячный митинг перед вашими бунгало? Сколько тебе было, когда ты познакомился с членом профсоюза? Когда впервые ты сел на пригородный поезд вместо машины с шофёром? То был не Бомбей, дорогой, прости, пожалуйста. То была Страна Чудес, Перистан, Утопия, Оз.
«А ты? – напомнил ей Саладин. – Куда же ты тогда делась?»
«Всё туда же, -  зло ответила Зини. – Со всеми остальными проклятыми Сородичами.» 
Боковые улицы. Храм Джайны перекрашивали, и все святые были в целлофановых накидках, чтобы закрыть их от капающей краски. Уличный продавец журналов выставил газеты, полные ужаса: железнодорожная авария. Бхупен Ганди заговорил умеренным шёпотом. Он сказал, что после крушения пассажиры поплыли к берегу (поезд свергся с моста), где их встречали местные и топили, а потом занимались мародёрством.
«Заткни пасть, - закричала Зини, - зачем ты рассказываешь ему такое? Он уже думает, что мы дикари, низшая форма.»
В магазинчике продавалось сандаловое дерево для курения в ближайшем храме Кришны и наборы эмалированных розово-белых глаз его, которые всё видят. «Чтобы видеть слишком многое, чёрт возьми, - сказал Бхупен. – Вот в чём дело.»

                ***

В переполненной закусочной, которую Джордж частенько посещал, когда заводил знакомства с целью подбора материалов для фильма с деятелями модернового искусства или боссами, заправлявшими торговлей мясом в городе, за дюралевыми столиками поглощался тёмный ром, и Джордж с Бхупеном, немного подвыпившие, затеяли перепалку. Зини пила Колу и поносила своих друзей перед Саладином. «Разбор по пьянке, старые развалюхи, как глиняные горшки, помыкают своими жёнами, торчат в притонах, прожигают свою вонючую жизнь. А ты для меня как сахар, если местный продукт низкого качества, то тебе начинают нравиться товары из за границы.»
Джордж ездил с Зини в Бхопал, и теперь громко распространялся о катастрофе, выставляя её с идеологической точки зрения. «Что для нас Америка? – вопрошал он. – Пустое место. Мощь, по своей чистой сути, бестелесная, невидимая. Мы не видим её, а она, в итоге, трахает нас во все дыры, и бежать то некуда.» Он сравнил «ЮНИОН КАРБАЙД КОМПАНИ» с Троянским Конём. «Мы пригласили этих ублюдков сюда.» Это было похоже на сказку о сорока разбойниках, сказал он. Те попрятались в своих амфорах, и ждали наступления ночи. «К сожалению,  у нас не было Али Бабы, - крикнул он. «Кто у нас был? Господин Раджив Г.?» 
В этот момент Бхупен Ганди резко встал, и пошатываясь, начал, словно одержимый, словно дух вселился в него, торжественно ЗАЯВЛЯТЬ. «А по мне, - сказал он, - этот выброс не может быть иностранным вторжением. Мы постоянно оправдываем себя, обвиняя иноземцев, Америку, Пакистан, любую, чёрт возьми, страну. Извини меня, Джордж, но я думаю, что всё это возвращение к *Ассаму. Вот откуда следует начинать.»  Резня невинных. Фотографии детских трупов, аккуратно сложенных в ряд, как солдат на параде. Их до смерти забивали палками, забрасывали камнями, ножами резали горла. Чамча помнил те аккуратные ряды смерти. Как будто только ужас мог ужалить Индию, чтобы привести к порядку-аккуратности.
     Бхупен говорил в течение двадцати девяти минут без остановок и колебаний. «Все мы грешны, начиная с Ассама, - сказал он. – Каждый из нас. И пока мы не признаемся в этом, а детские смерти - это наш грех, мы не в праве называть себя цивилизованными людьми.» Он пил ром так же быстро, как и говорил, а голос становился громче, и тело начало опасно крениться, и хотя в помещении было достаточно тихо, никто не подходил к нему, никто не пытался прервать его речь, никто не обзывал его алкашом. На середине предложения о ЕЖЕДНЕВНЫХ ОСЛЕПЛЕНИЯХ, или РАССТРЕЛАХ, или ПРОДАЖНОСТИ, …ЧТО МЫ О СЕБЕ ВОЗОМНИЛИ; он тяжело откинулся на спинку стула и уставился на свой стакан.
А вот только теперь в дальнем углу поднялся молодой человек и возразил. «Ассам должен пониматься с политической точки зрения, - крикнул он, -
на это были экономические причины.» И ещё один парень вскочил, - передача наличных не объясняет, почему взрослый человек забивает до смерти маленькую девочку. А другой сказал, если вы так думаете, то вы не знали голода; как же романтично, чёрт возьми, полагать, что экономика не может превратить людей в животных.   Чамча сжимал в руке стакан по мере того, как поднимался шум. Воздух, казалось, уплотнился, сверкание золотых зубов отражалось на его лице. Его затирали чьи-то плечи, слегка толкали локтями, воздух превратился в суп, а в груди началось сильное сердцебиение. Джордж схватил его за запястье и вытащил на улицу. «С тобой всё в порядке, дружище? Ты весь позеленел.» Саладин кивнул головой в знак благодарности, вдохнул свежего воздуха полными лёгкими и успокоился. «Ром и истощение, - сказал он. – У меня специфический случай расстройства нервной системы после представлений. Меня очень часто пошатывает. Следовало бы помнить об этом.» Зини глядела на него; в её глазах отражалось переживание, не сравнимое с сочувствием. Взгляд сияющий, тяжёлый, торжествующий. ЧТО-ТО ДОСТАЛО ТЕБЯ, молча злорадствовала она. ПРОКЛЯТОЕ ВРЕМЯ.
После избавления от тифа, ответил Чамча, в тебе сложилась невосприимчивость к болезни на десять, или более, лет. Но ничто не вечно; в конечном счёте, антитела исчезли из твоей крови. Ему приходилось брать во внимание тот факт, что его кровь уже не содержит иммунные молекулы, что подтолкнёт его к страданиям от индийской действительности. Ром, сердцебиение, душевная боль. Время укладываться спать.
Она не поведёт его к себе. Только отель; с золотомедальонными арабами, важно дефилирующими по коридорам с контрабандным виски в руках. Не разуваясь, он рухнул на кровать, ослабив галстук и расстегнув ворот рубашки. Правой рукой потёр глаза; она, в белом халате после ванны, склонилась над ним и поцеловала в подбородок. «Я скажу, что произошло с тобой сегодня вечером. Можно утверждать, что мы разбили твой панцирь.»
        Он сел, рассердившись. «Ну, во мне всё это, - зыркнул он на неё. – Индус превратился в полу-англичанина. Когда я попытался заговорить на хинди, люди смотрели на меня снисходительно. Вот такой я.»  Попав в заливное своего заимствованного языка, в языковом столпотворении Индии он начал улавливать зловещее предупреждение: больше не возвращайся. Ступив сквозь зеркало, ты сделал шаг назад в свою опасность. Зеркало может порезать тебя на куски.   
«Сегодня вечером я так гордилась Бхупеном, - сказала Зини, укладываясь в постель. Много ли таких в мире мест, где можно пойти в бар, и начать спор подобного рода? Страсть, уважение, основательность. Береги свою воспитанность, Лизоблюд; мне это очень нравится.»
«Что ты заладила! - вспыхнул он.  «Да, мне не нравится, когда ко мне заходят без стука. Я забыл правила семи заповедей, я не могу повторить наизусть свои молитвы, я не знаю, как должны проходить обряды *nikah в этом городе, в котором я вырос, в одиночку я теряюсь. Это не мой дом. У меня голова идёт кругом от того ощущения, что, вроде бы, я дома, и в то же время, нет.»
«Дурак, - закричала она. – Глупец! Изменись, дурак проклятый! Ты же можешь.» Она была вихрем, красивой, бездушной женщиной, соблазнявшей его вернуться обратно к своей прежней сущности. Но та сущность была мертва; она была тенью, призраком, а он не желал быть таковым. В его бумажнике лежал обратный билет в Лондон, и он собирался использовать его.

                ***               

«Не была ты замужем», - сказал он, когда они оба бодрствовали в предрассветный час. Зини фыркнула. «А ты слишком долго отсутствовал. Ты что, не понимаешь меня? Я же чёрненькая.» Выгнув спину, она откинула простыню, чтобы показать свою щедрость в выгодном свете. Когда атаманша бандитской шайки Пулан Дэви вышла из ущелья, чтобы сдаться, а заодно, и сфотографироваться, газеты сразу же пустили слух о её ЛЕГЕНДАРНОЙ КРАСОТЕ. А тут она стала ДУРНУШКОЙ, ОБЫКНОВЕННОЙ ЖЕНЩИНОЙ. Тёмная кожа в северной Индии это что-то.
«Меня на это не купишь, - сказал Саладин. – Поверить в это? Да ни за что. И не жди.» Она засмеялась. «Отлично. Ты ещё не совсем конченный идиот. Какая нужда выходить замуж?  Я была слишком занята.»
И после минутного молчания она задала ему его же вопрос. «Ну, а ты, куда тогда пропал?»
Не только не женился, а и разбогател. «Вот и расскажи, прогрессивный цветной, как поживаешь со своей мамми.» В пятиэтажном особняке в Ноттинг Хилл. В последнее время он стал чувствовать себя в небезопасности, потому что самая отъявленная банда грабителей-взломщиков забрала не только обычные видео и стерео, но и волкодава прихватила. Он начал осознавать невозможность пребывания в месте, где преступники похищают животных. Памела рассказала ему, что это старый местный обычай. Она поведала, что в прошлом веке (для Памелы история делилась на: Древнюю Эпоху, Средневековье, Былые Времена, Эпоху Британской Империи, Современную Эпоху и Современность) хищение животных было прибыльным делом. Бедняки воровали у богачей собак, натаскивали их, чтоб те забывали свои прежние клички, и продавали своим обидчикам в магазинах на Портобэлло Роуд. Знание местной истории Памелы было уникальным, но, зачастую, бесполезным.
«Ах, Господи, Боже мой! – воскликнула Зини Вакиль, - ты должен быстро всё распродать и уехать. Знаю я этих англичан, ненадёжные люди, прохвосты, все одинаковы. Тебе не совладать с их проклятыми обычаями.»
МОЯ ЖЕНА, ПАМЕЛА ЛОВЕЛАС, ХРУПКАЯ, КАК ФАРФОР, ГРАЦИОЗНАЯ, КАК ГАЗЕЛЬ, вспомнил он. Я ЗАПУСКАЮ КОРНИ В ЖЕНЩИН, КОТОРЫХ ЛЮБЛЮ. Банальности супружеской неверности. Он не хотел слышать о них, и говорил о своей работе.
Когда Зини Вакиль узнала, как Саладин Чамча сделал своё состояние, она испустила пронзительный визг, что заставило одного из медальонных арабов постучать в дверь и убедиться, что всё было в порядке. Он увидел красивую женщину, сидевшую в постели, и что-то, похожее на молоко буйвола стекало по её лицу и капало с подбородка. Извиняясь перед Саладином за вторжение, он резко отступил назад, ИЗВИНИТЕ, РАЗВЛЕКАЙТЕСЬ, АЙ, СЧАСТЛИВЧИК.               
«Ну, ты и скверный, - Зини задыхалась от взрыва смеха. – Эти ублюдки Ангрезовские. Они, и вправду, зае…ли тебя!»
Сейчас его работа казалась ему пустяком. «Я способен воспроизводить акценты, - надменно сказал он. - Почему не заниматься этим?»
«ПОЧЕМУ НЕ ЗАНИМАТЬСЯ ЭТИМ? – передразнила она, ударяя ногами по воздуху, - Господин артист, у вас опять усы отклеились.»
Боже мой.
Что со мной происходит?
Что за дьявольщина?
У него, действительно, имелся этот дар. Он был Человеком Тысячи и Одного Голоса. Если вы желаете знать, как должна говорить ваша бутылочка из под кетчупа на коммерческом телевидении, если вы не уверены в совершенстве голоса вашего пакетика со свежим чесноком, то это тот самый, ваш человек. Он заставил ковры рекламировать себя в большом магазине, он создал известность жареным бобам и мороженому горошку. По радио он мог внушить слушателям, что он Китаец, Русский, Сицилианец, Президент Соединённых Штатов. Однажды, в радио-пьесе на тридцать семь голосов он так озвучил каждый персонаж в отдельности под вариацией псевдонимов, что никто этого не заметил. Подражая женскому голосу, Мими Маммоулиэн, он правил радиоволнами Британии. Тут образовался такой огромный кусок голосового вымогательства, что, как сказала Мими: «Людям лучше не напоминать нам о Монопольной Комиссии, даже в шутку.» Область её воздействия была обширной; она могла озвучить любой голос, подобрать тембр любого голосового порядка, от ангельской Джульетты до дьявольского Мая Уэста. «Нам надо бы когда-нибудь пожениться; когда ты будешь свободен, - предложила как-то Мими. – Ты и я, мы можем составить Объединённые Нации.»
«Ты – еврейка, сказал он ей. – Меня тошнит от вида евреев.»
«Да, я еврейка, - пожала она плечами. – Ты же обрезан. Никто не совершенен.»
Мими была маленькой с упругими, чёрными локонами и походила на рекламу «Michelin». В Бомбее, Зинат Вакиль уводила, изгоняла других женщин из его мыслей. «Слишком много, - рассмеялась она. – Тебе платят, чтобы ты имитировал их, пока им не удастся увидеть тебя. Твой голос становится знаменитым, но твоё лицо прячут. Есть какие-то соображения, почему? Бородавки на носу, косоглазие; что? Что-нибудь идёт на ум, дорогой? Какой же ты твердолобый, ей богу!»
Действительно, думал Саладин. Он и Мими были, своего рода, легендами, но легендами покалеченными, тёмными звёздами. Гравитационное поле их способностей подкидывало им работу, но они остались невидимыми, затенёнными телами, обряженными в голоса. На радио, Мими могла стать Боттичеллиевой Венерой; она могла быть Олимпией, Монро, любой, чёрт побери, женщиной, стоило только захотеть. Она не дала ни малейшего намёка на то, как она выглядела. Она стала своим собственным голосом; она стоила огромных денег, и три молодых женщины были безнадёжно влюблены в неё. К тому же, она обзавелась собственностью.
«Поведение неврастеника, - призналась бы она без зазрения совести. – Нужда в излишестве для укоренения благодаря перевороту Армяно-Еврейской истории. Какое-то безрассудство благодаря успешным годам, и из-за маленьких полипов, обнаруженных в горле. Собственность так успокаивает. Настоятельно рекомендую.» Она приобрела дом священника в Норфолке, ферму в Нормандии, колокольню в Тоскании, участок морского побережья в Богемии. «Везде привидения, - объяснила она. – Бряцания, завывания, кровь на ковриках, женщины в ночных сорочках; дела. Никто не отдаёт землю без драки.»
Никого, кроме меня, думал Чамча; в него, лежавшего рядом с Зини Вакиль, въедалась меланхолия. Может я уже призрак. Но, в конце концов, призрак с авиабилетом, успехом, деньгами, женой. Тень, но живущая в осязаемом, материальном мире. С ИМУЩЕСТВОМ. Да, сэр.

Зини погладила волосы, вьющиеся за его ушами. «Иногда, когда ты спокоен, - прошептала она, - и не воспроизводишь смешные голоса, и не выказываешь высокомерия, когда ты забываешь, что люди смотрят на тебя, ты выглядишь, ну, прямо как чистый лист. Ты знаешь об этом? Чистая грифельная доска, полнейшее отсутствие чего-либо. От этого я схожу с ума, и иногда хочется тебя ударить. Ужалить, чтобы вернуть к жизни. Но меня огорчает и другое. Ты такой дурак, к тому же суперзвезда, а цвет твоего лица совсем не подходит к их цветным телевизорам. И такому болвану вздумалось отправиться в эту проклятую страну в нестоящей его компании, играть роль индийского чиновника, чтобы только попасть в пьесу. Тебя пинают со всех сторон, а ты всё терпишь, ты их любишь, - проклятое рабское мышление, клянусь, Чамча», - она схватила его за плечи и встряхнула, сидя на нём верхом с запретным плодом своих грудей в нескольких дюймах от его подбородка. – Салад, баба, как ты  там себя ни называй, ради Бога, ВОЗВРАЩАЙСЯ ДОМОЙ.»

Его большая удача, которая вскоре могла принести прибыль, потеряла своё значение, стала уменьшаться; детское телевидение, вещь под названием «Шоу Пришельцев» из «Звёздных Войн» по подобию сценария «Улица Сезам». Здесь были собраны многие персонажи из многих фильмов, литературных произведений. Начало приманило; Америку, Евровидение, весь мир.
По мере того, как «Шоу Пришельцев» разрослось, оно стало привлекать политическую критику. Консерваторы атаковали его из-за переоценённой боязни перед слишком ярко выраженной сексуальностью (Ридли, несомненно, мог стать сексуально-агрессивным, когда много думал о Мисс Уивер); слишком СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННО. Радикальные комментаторы нападали на стереозапись шоу, которое усилило мысль, что пришельцы – это чудаки. В шоу отсутствовали положительные образы. «Дома меня ждут неприятности, - сказал он Зини. – Проклятое шоу –  совсем не аллегория. Это развлечение. Его цель – доставить удовольствие.»
«Удовольствие, кому? – хотела она узнать. – Кроме того, тебя выпускают только в эфир после того, как накроют твоё лицо резиной и дадут рыжий парик. Хорошее обращение, просто прелесть, я бы сказала.»
«Вот какое дело, - сказала она, когда они проснулись на следующее утро. – Салад, дорогой, ты прекрасно выглядишь, нет вопросов. Кожа цвета молока; Англия вернулась. Теперь, когда Гибриль сбежал, ты можешь стать следующим в строю знаменитостей. Я серьёзно. Им нужно новое лицо. Возвращайся, и ты можешь стать следующим, более великим, величавее Багчана и Фаришты. Твоё лицо не так и глупо по сравнению с их физиономиями.»
В юности, сказал он ей, каждую фазу своей жизни, каждую сущность он пробовал на себе, и они казались успокоительно временными. Их несовершенство ничего не значило, потому что он мог заменить один миг другим, одного Саладина другим. Сейчас же изменение начинает проходить болезненно; возможно, артерии возможного начали терять свою гибкость. «Трудно говорить тебе об этом, но я женат, и являюсь мужем не только женщины, но самой жизни.»  ОЧЕРЕДНОЙ СРЫВ АКЦЕНТА. «Я прибыл в Бомбей по одной только причине, пьеса тут не причём. Сейчас ему около восьмидесяти, и у меня не будет больше возможности. На представлении его не было; Магомед должен идти к горе.»
     МОЙ ОТЕЦ, ЧАНГЕЗ ЧАМЧАВАЛА, ВЛАДЕЛЕЦ ВОЛШЕБНОЙ ЛАМПЫ. «Чангез Чамчавала, ты шутишь, даже не думай оставить меня, - хлопнула она в ладоши. – Я хочу посмотреть волосы и ногти на больших пальцах.» Его отец, известный отшельник. Бомбей был воплощением культуры переделок. Его архитектура пародировала небоскрёбы, его кинематограф переизмыслил «ВЕЛИКОЛЕПНУЮ СЕМЁРКУ» и «ИСТОРИЮ ЛЮБВИ», вынуждая героев обоих фильмов спасать, в конечном счёте, одну деревню от убийц-дакотов, а всех героинь умирать от лейкемии хотя бы раз за свою карьеру, предпочтительно в начале. Его миллионеры, тоже, импортировали  свои жизни. Скрытность Чангеза являлась, своего рода, «индийской мечтой заоблачного жалкого существования Лас-Вегаса. Но, в конце-то концов,  мечта - не фотография, а Зини хотела увидеть всё своими глазами. «Он строит людям рожи, когда не в духе, - предупредил её Саладин. – Никто этому не верит, пока сам не увидит, но это правда. Такие рожи! *Гаргойли. И ещё, он ханжа, каких свет не видывал, и обзовёт тебя проституткой, но, в любом случае, с ним предстоит драться, об этом говорят карты.»
Зачем Саладин Чамча прибыл в Индию; прощение. Вот какое дело у него было в его старом, родном городе. А вот услышать, или произнести; этого он сказать не мог.

                ***

Необычные, внешние отображения текущих обстоятельств Господина Чангеза Чамчавала; со своей новой супругой, Назрин Второй пять дней в неделю он жил в высоком особняке, прозванном «Красный Форт», в округе Пали Хилл, полюбившемся кинозвёздам. А на выходные возвращался в старый дом на Скэндл Пойнт без жены, чтобы провести дни отдыха в потерянном мире прошлого, в обществе своей первой супруги, покойной Назрин. Более того, поговаривали, что вторая жена наотрез отказалась ступать ногой  в старый дом. «Или ей  запретили», - предположила Зини, сидевшая на заднем сидении «Мерседеса», подаренного Чангезом своему сыну. Когда Саладин закончил заполнять автобиографию своего родителя, Зинат Вакиль оценивающе присвистнула: «СУМАСШЕДШИЙ.»
Предприятие по производству удобрений Чамчавала, империю удобрений Чангеза должна была проверять Государственная Комиссия на предмет уплаты налогов и исполнения обязательств по импорту, но Зини это не интересовало. «Вот теперь, - сказала она, - мне предстоит узнать, кто ты такой, на самом деле.»
Скэндл Пойнт развернулся перед ними. Саладин почувствовал, как прошлое ринулось в него словно морской прилив, затягивающий под воду, наполняя лёгкие мстительной солёностью. СЕГОДНЯ Я САМ НЕ СВОЙ, подумал он. Сердце трепещет. Жизнь корёжит житие. Никто из нас не принадлежит себе. Никто из нас не ИСПЫТЫВАЛ ТАКОГО.
Там были стальные ворота, открывающиеся изнутри с помощью пульта дистанционного управления, под осыпающейся триумфальной аркой. Они открылись с медленным, свистящим звуком, чтобы впустить Саладина к местоположению потерянного времени. Когда он увидел грецкий орех, в котором, как утверждал его отец, хранится его душа, его руки начали трястись. Он скрылся за нейтралитетом фактов. «В Кашмире, - сказал он Зини, - дерево твоего дня рождения – это, своего рода, денежный вклад. Когда ребёнок подрастает, то выросшее дерево грецкого ореха сравнимо с готовым страховым полисом; это дерево ценится, потому что его можно продать, оплатить расходы на свадьбу, или начать карьеру. Взрослый срубает своё детство, чтобы помочь своей взрослой сущности. Бесчувственность притягивает, не так ли?»
Машина остановилась под крылом подъезда. Зини хранила молчание, пока они преодолевали шесть ступеней к парадной двери, у которой их приветствовал спокойный и древний носильщик в белом, в ливрее с латунными пуговицами, чью копну седых волос Чамча узнал сразу же, вспомнив их чёрными, как основную примету того самого Валлабха, осуществлявшего руководство по дому в должности его major-domo в Старые Времена. «Боже мой, Валлабхбхай», - справился он с собой и обнял старика. Слуга улыбнулся вымученной улыбкой. «Я так постарел, баба, и подумал, что вы меня не узнаете.» Он повёл их по душно-тяжёлым коридорам особняка, и Саладин понял, что отсутствие перемен было излишним и просто умышленным. Это правда, объяснил Валлабх, что когда бегум умерла, Чангез-сагиб поклялся, что дом будет ей памятником. В итоге, после её смерти ничего не изменилось: картины, мебель, мыльницы, фигурки бьющихся быков из красного стекла, и китайских балерин из Дрездена. Всё осталось на своих прежних местах: те же журналы на тех же столиках, та же скомканная бумага в мусорных корзинах, как будто дом тоже умер, и его забальзамировали. «Мумифицированный, - произнесла Зини, как обычно озвучив недосказанное. – Боже, да ведь это же призрак, да?»
Это было в тот момент, когда Валлабх открывал двустворчатую дверь в печальную гостиную, и Саладин увидел привидение своей матери.
Он издал громкий крик, а Зини крутанулась на носке правой ноги. «Там», - он указал на дальний угол затемнённой залы, - никакого сомнения. То же сари, разрисованное газетными вырезками с крупными заголовками, то самое, которое она носила в тот день своей, своей», - но Валлабх начал махать руками, как слабая, не способная летать птица. «Понимаете, баба, это всего лишь Кастурба, моя жена, помните? Всего лишь моя супруга.» МОЯ НЯНЯ, КАСТУРБА, С КОТОРОЙ Я ИГРАЛ В СКАЛАХ, ПОКА НЕ ВЫРОС И НЕ ПОШЁЛ БЕЗ НЕЁ, А В РАССЕЛИНЕ ЧЕЛОВЕК В СТАЛЬНЫХ ОЧКАХ. «Пожалуйста, Баба, перестаньте креститься. Как только госпожа умерла, Чангез-сагиб пожертвовал несколько платьев моей супруге, вы не возражаете? Ваша мать была такой великодушной женщиной, при жизни она была очень щедрой.» Чамча, восстанавливая своё равновесие,  почувствовал себя в дурацком положении. «Ради Бога, Валлабх, - пробормотал он, - ради Бога. Конечно, я не возражаю.»
К Валлабху вернулась былая решимость; право старого слуги говорить свободно позволило ему сделать выговор: «Извините, баба, негоже богохульствовать.»
«Ишь, как он потеет, - театрально прошептала Зини. – Он выглядит испуганно-окаменевшим.» В зал вошла Кастурба, и хотя её встреча с Саладином была достаточно тёплой, в воздухе ещё витал дух погрешности. Валлабх пошёл за пивом и Колой, а когда и Кастурба извинилась и ушла, Зини тут же сказала: «Что-то подозрительно. Она ходит как владелица свалки. Она так и держится. И старик испугался. Эта парочка к чему-то причастна, держу пари.» Чамча постарался быть рассудительным. «Они живут здесь большую часть жизни, может, спят в спальне хозяина и едят на хорошей посуде, и это придаёт чувство владения домом.» Но он всё думал, всё же поразительно; вошла Кастурба в этом старом сари, - удивительно похожа на мать.
«Тебя так долго не было, - сзади раздался голос его отца, - что ты не можешь отличить живую няню от ушедшей матери.» Саладин повернулся, чтобы впитать печальный образ своего отца, который сморщился, как старое яблоко, однако, не смотря на это, продолжал носить дорогие итальянские костюмы под стать своим состоятельным летам. Теперь же, когда он лишился своих жирных предплечий Папистской вооружённости и Плутоновского живота, то казалось, что он бродит внутри своей одежды, как человек, ищущий чего-то, которому не удалось установить тождества до конца. Он стоял в дверях и смотрел на своего сына; от высыхающего источника его лет нос и губы свернулись в подобие  бывшего лица великана-людоеда. Чамча едва стал понимать, что его отец уже не в состоянии напугать кого-нибудь, что его заклятие потерпело крах, и он был обычным старикашкой, одной ногой стоявшим в могиле. Зини, как-то горестно, кивком головы указала на консервативную, короткую причёску Чангеза Чамчавала; и с тех пор, как он носил оксфордские лакированные ботинки со шнурками, длинная история уже не могла показаться достоверной и такого же качества. Когда няня-туземка вернулась, с сигаретой во рту, и проплыла мимо их троих, отца сына любовницы, она направилась к покрытой голубым велюром честерфильдской софе и с чувственной грацией умостила на ней своё тело, подобно какой-нибудь восходящей кинозвезде, хоть и была женщиной в годах.
Не успела Кастурба завершить свой сногсшибательный выход, как Чангез скоканул мимо своего сына и устроился рядком с некогда бывшей няней. Глаза Зини Вакиль засверкали скандальными искорками, и она зашипела на Чамча: «Закрой свой рот, дорогой. Нехорошо.» А в дверях носильщик Валлабх, толкавший столик с напитками, равнодушно наблюдал, как его многолетний работодатель обнял его безобидную супругу.
Когда у прародителя, создателя вскрыта дьявольская тайна, то дитя, зачастую, вырастает аккуратным. Чамча услышал себя, задающего вопрос: «А моя мачеха, отец? Как она поживает?»
Старик обратился к Зини: «Я думаю, что он плохо к тебе относится. Представляю, как тебе с ним плохо.» Затем к своему сыну, на повышенных тонах. «Ты только сейчас поинтересовался моей женой? А ты ей неинтересен, не сын ты ей, или, может быть, мне сейчас тоже.»
Я ПРИШЁЛ НЕ ДРАТЬСЯ. СЛУШАЙ, СТАРЫЙ КОЗЁЛ. Я НЕ ДОЛЖЕН ДРАТЬСЯ. НО ВОТ ЭТО. ЭТО НЕВЫНОСИМО.
«В доме моей матери, - напыщенно закричал Чамча, проигрывая свою битву с самим собой. – Государство находит твой промысел продажным, а тут происходит извращение твоей души. Посмотри, что ты с ними натворил, Валлабхом и Кастурбой. Своими деньгами. Сколько на это ушло? Чтобы исковеркать их жизни. Ты больной человек.» Он стоял перед своим отцом, горя справедливым гневом.
Неожиданно вмешался носильщик Валлабх. «Баба, прошу прощения, но что вы знаете? Вы всё оставили и уехали, а теперь прибыли, чтобы осуждать нас.» Саладину показалось, что пол начал уходить из под его ног; он по лестнице поднимался в ад. «Да, это правда, он нам платит, - продолжил Валлабх, - За нашу работу, и за то, что вы видите. Вот за это.» Чангез Чамчавала покрепче прижал к себе няню за её податливые плечи.
«Сколько?» - крикнул Чамча. «Валлабх, на какой сумме, вы, двое мужчин, сощлись? Сколько за проституцию твоей жены?»
«Что за дурачок», - презрительно сказала Кастурба. – Получил образование в Англии, ну и что, до сих пор голова набита соломой. Ты пришёл говорить на высокие темы, - В ДОМЕ ТВОЕЙ МАТЕРИ, - и тому подобное, а может, ты не очень её любил. А мы любили. Мы трое. Таким путём мы можем сохранить её дух живым.»
«Это низость, скажете вы, - послышался тихий голос Валлабха. – Акт почитания.»
«А ты, - заговорил Чангез Чамчавала так же тихо, как и его слуга, - ты пришёл сюда, к этому храму. Со своим неверием. Вы разнервничались, Мистер.»
И под занавес предательство Зини. «Ну, оставь это, Салад, в самом-то деле, - проговорила она и направилась к софе, чтобы присесть на подлокотник рядом со стариком. - Зачем так озлобляться? Ты не ангел, милый, а эти люди, вероятно, всё уладили.»
Рот у Саладина открылся, и закрылся. Чангез похлопал Зини по колену. «Он пришёл обвинять, уважаемая. Он явился, чтобы отомстить за свою юность, но мы уже перевернули таблицы, и он растерян. Теперь надо предоставить ему счастливую возможность, а ты будешь судить. Приговора он мне не вынесет, но от тебя я буду ждать худшего.»
УБЛЮДОК. СТАРЫЙ УБЛЮДОК. ОН ХОЧЕТ, ЧТОБ Я ВЫШЕЛ ИЗ СЕБЯ, И ВОТ Я С ПОМЯТЫМИ БОКАМИ. БУДУ МОЛЧАТЬ, ГОВОРИТЬ НЕ ЗАЧЕМ, ТОЛЬКО НЕ ЭТО, ОДНО УНИЖЕНИЕ. «Был, однажды, бумажник, - сказал Саладин Чамча, - с фунтами стерлингов, и был жареный цыплёнок.»

                ***

В чём сын обвинил отца? Во всём: в шпионаже за сутью детства, воровстве радужного кошелька, в высылке. В превращении его в то, чем он мог бы и не стать. В его искусственном создании. В том, - что-скажут-мои-друзья. В безвозвратных разлуках и оскорбительной забывчивости. В искушении стать жертвой поклонения Аллаху с новой женой, а также в богохульстве последней супруги. Во всём; в волшебно-лампизме, в бытии «СЕЗАМ, ОТКРОЙСЯ». Ему всё давалось легко: очарование, женщины, здоровье, власть, положение. Потёр, и УФ!, джинн; сейчас, хозяин, - эй, музыка. Он был тем отцом, который сначала пообещал, а потом отказался отдать волшебную лампу.

                ***

Чангез, Зини, Валлабх и Кастурба застыли на своих местах и молчали, пока Саладин Чамча не вошёл в ступор  глубокого замешательства. «Такое духовное изнасилование после стольких лет, - промолвил Чангез. – Печально. Четверть века прошло, а сын до сих пор осуждает прошлые грешки. Ой, сынок, тебе следует прекратить выносить меня на показ, словно попугая на плече. Кто я такой? Мне конец. Я совсем не тот, что из книги «Старик и Море». Вглядись повнимательнее; большего я объяснить не могу.»
Из окна был виден небольшой участок заросшего сада; Саладину  тут же попалось на глаза сорокалетнее дерево грецкого ореха. «Спили его, - сказал он отцу. – Спили, продай и вышли мне деньги.» 
Чангез встал на ноги и простёр свою правую руку. Зини, так же, поднимаясь, подхватила её, как танцор, принимающий букет цветов. Валлабх и Кастурба; тут же уменьшились до положения слуг, как будто часы молчаливо пробили, указывая время прибытия тыквы (из «Золушки»). «Твоя книга, - сказал он Зини. – Тебе стоит взглянуть на это.»
Вдвоём они вышли из залы; после секундного замешательства, ослабевший Саладин грозно топнул ногой. «Злюка, - кинула через плечо Зини. – Хватит, забудь, выше нос.»
Художественная коллекция семейства Чамчавала, размещённая здесь, на Скэндл Пойнт, включала в себя большое количество полотен легендарного ХАМЗЫ-НАМЫ, членов того соответствия шестнадцатого века, изображавших сцены из жизни героя, который, возможно, а может и нет, был тем самым знаменитым Хамзой, дядей Мухаммада, печенью которого полакомилась женщина по имени Хинд из Мекки, когда тот упал замертво на поле брани близ города Юхуд.
«Мне нравятся эти картины, - сказал Чангез Зини, - потому что герою позволено нарушать свои обещания. Взгляни, как часто ему приходится избавляться от своих невзгод.» Они же, эти картины подтверждали установки Зини Вакиль об эклектической, смешанной природе индийской художественной культуры. Моголы собрали художников со всей Индии, чтобы они работали над этими картинами; персональная манера и школа каждого художника были утоплены, чтобы создать многоголового, многократно-вычищенного Сверххудожника, который, буквально, был ИНДИЙСКИМ ХУДОЖЕСТВЕННЫМ ИСКУССТВОМ. Одна рука разрисовывала полы мозаикой, вторая – фигуры, а третья рисовала облачное небо на китайский лад. На обратной стороне полотен были написаны сказания, поясняющие нарисованные сцены. Картины следует показывать как кино; держать в руках, когда кто-нибудь читает сказания о герое. В картинах Хамза-намы вы сможете рассмотреть персидские миниатюры, слившиеся с художественными стилями Канады и Кералана, вы сможете рассмотреть индуистскую и мусульманскую философии, составившие их характерный поздне-монгольский синтез.
Вот великан попался в яму, а его мучители-люди тычут копьями ему в лоб. Рассечённый  с головы до паха человек ещё держит свой меч в руках и падает. Повсюду пузырящиеся потоки крови. Саладин громко высказал своё недовольство: «Дикость. Явная, варварская любовь к боли.»

Чангез пропустил мимо ушей замечание своего сына, и только смотрел на Зини, которая отвечала ему тем же. «Наше правительство, сударыня, сборище мещан, вы не находите? Я предложил всю эту коллекцию бесплатно, вы, наверное, знаете об этом? Пусть только разместят её подобающим образом, построили бы помещение. Состояние полотен не ахти какое, сами видите…так ведь они этого не сделают. Никакой заинтересованности. В то же время я получаю предложения из Америки, каждый месяц. Предложения, ого-го! Вы не поверите. Наше наследие, моя дорогая, ежедневно вывозится в Соединённые Штаты. Картины равви Вармы, бронза Чанделы, решетчатые конструкции Джайсалмера. Мы распродаём сами себя, не так ли? Они теряют свои бумажники, а мы становимся на колени у их ног. Наши быки из Нанди сложили свои головы на каких-то ранчо в Техасе. Ну, вы всё это знаете. Знаете, что Индия сейчас свободная страна.» Он умолк, но Зини ждала продолжения; он должен был сказать большее. И сказал: «Однажды, я тоже подберу доллары. Не из желания иметь деньги. За удовольствие быть шлюхой. За то, что стал ничем. Меньше, чем ничто.» И пошло-поехало; настоящий ураган, слово за словом, МЕНЬШЕ, ЧЕМ НИЧТО. «Когда я умру, - сказал он Зини, - чем я буду? Парой опустевших ботинок. Это моя судьба, которую сотворил для меня он. Вот этот актёришка. Этот притворщик. Он сам превратился в пародиста несуществующих людей. Нет у меня преемников, некому передать созданное мной. Вот в чём его месть; он украл у меня моих преемников.» Он похлопал её по руке, передавая под опеку своего сына. «Я уже сказал ей, - обратился он к Саладину, - что ты до сих пор упрекаешь меня тем жареным цыплёнком. Я уже высказал ей свои пожелания. Сейчас она должна судить. Таков был уговор.»
Зинат Вакиль подошла к старику в безразмерном костюме, обхватила его голову руками и поцеловала в губы.


После того, как Зинат предала его в доме отцовских извращений, Саладин Чамча отказывался видеться с ней и отвечать на записки, которые она оставляла на столе в отеле. Показ «Миллионерши» завершился; турне закончилось. Пора ехать домой. После вечеринки, устроенной по случаю завершения гастролей, Чамча собирался улечься в постель. В лифте, молодая пара молодожёнов, с наушниками на головах, слушала музыку. Парень пробормотал своей спутнице: «Послушай, скажи мне, я иногда кажусь тебе чужим?» Девушка доверчиво улыбнулась и помотала головой. НЕ СЛЫШУ. Сняла наушники. Он повторил серьёзно: «Чужим, не кажусь тебе, иногда?» Она, вновь улыбнувшись, решительно прижалась щекой к его высокому, тощему плечу. «Да, всего лишь, раз или два,» - сказала она и снова одела наушники. Он сделал то же самое, кажется, полностью удовлетворённый её ответом. Их тела продолжали двигаться, раз-два, в ритм музыки. Остановка. Чамча вышел из лифта. На полу, прислонившись спиной к двери его номера, сидела Зини.

В номере она налила себе большую порцию виски с содовой. «Ведёшь себя как ребёнок, - сказала она. – Тебе должно быть стыдно.» В тот день он получил от отца пакет. Внутри находился маленький кусочек дерева и плотный пресс банкнот – не рупий, а фунтов стерлингов, своего рода, пепел грецкого ореха. Он был полон надвигающегося предчувствия;  Зинат подвернулась кстати, вот она и стала мишенью. «Ты думаешь, я люблю тебя? – сказал он с нарочитым дефектом. – Ты думаешь, я останусь с тобой? Я женат.»
«Я не хотела, чтобы ты оставался из-за меня, - ответила она. – По одной причине; я хотела этого ради тебя.»
За несколько дней до этого он посмотрел индийскую постановку одного из рассказов Сартр на предмет стыда. В оригинале, муж подозревает жену в  супружеской неверности и устраивает ловушку, чтобы поймать с поличным. Он изображает свой отъезд в командировку, а спустя несколько часов, возвращается, чтобы выследить её. Он становится на колени, чтобы посмотреть в замочную скважину двери своей квартиры. Затем он почувствовал, что кто-то стоит за его спиной. Не вставая с колен, он оборачивается и видит свою жену, глядящую на него с отвращением и презрением. Такая неожиданная сцена; он на коленях, она смотрит на него: - но это у Сартр. А в индийском показе – муж стоит на коленях и не чувствует за собой её присутствия; он поражён; встаёт, чтобы глянуть на неё таким же образом, покраснел и закричал на неё, а она зарыдала. Он обнимает её, и они мирятся.
«Должно быть стыдно, говоришь? –  с горечью обратился  к ней Чамча. – Ты, которая без стыда. Впрочем, наверное, это наше национальное свойство. Я начинаю подозревать, что индусы лишены необходимой нравственной утончённости в действительном смысле трагедии, потому и не могут постичь саму суть стыда.»
Зинат допила свой виски. «Можешь ничего больше не говорить. – Она подняла руки вверх. – Сдаюсь. Я ухожу. Мистер Саладин Чамча. Я думала, ты ещё жив, а ты просто дышал, я была неправа. Оказывается, ты  всё время был трупом.»
И ещё, прежде чем уйти, молочный глаз стрельнул в открытую дверь. «Не позволяй людям слишком близко сходиться с тобой, Мистер Саладин. Пропускай их сквозь свою защиту; и пойдут подонки, и вонзят нож прямо тебе в сердце.»


После такого незачем было оставаться. Самолёт взлетел и распластался над городом. Где-то, под ним, его отец одевал свою служанку в одежды своей же покойной жены. Новая паутина дорог размазала центр города. Политики изо всех сил старались сделать свою карьеру, став ходоками, пешими пилигримами, шагавшими через всю страну. Там красовались граффити, которые гласили: СОВЕТ ПОЛИТИКАМ. СДЕЛАЙТЕ ТОЛЬКО ШАГ: К ЧЁРТУ ХОДОКОВ. Или же, очень редко: К АССАМУ.
В политику были замешаны и актёры: МГР, Н.Т. Рама Рао, Баччан. Дурга Хот жаловался, что ассоциация актёров превратилась в «красный фронт».
        Саладин на аэробусе, выполнявшем рейс-420, закрыл глаза; и почувствовал, с глубоким облегчением, предательские движения и отстои в своём горле, которые означали, что его голос начал приобретать своё созвучие, возвращаться к своей надёжной, АНГЛИЙСКОЙ сути.

Первым волнующим событием для Мистера Чамча в этом рейсе было такое, что он разглядел среди пассажиров женщину своей мечты.


               
                4

Женщина его грёз оказалась меньшего роста и менее грациозной, чем эта, настоящая, и требовательный Чамча видел, как она спокойно прохаживается по проходам «БОСТАНА» во вспомнившемся ему кошмаре. После ухода Зинат Вакиль он погрузился в тревожный сон,  который явил ему предостережение: видение женщины-бомбометательницы с почти неслышимым , мягким , Канадским акцентом, голосом, глубина и певучесть которого звучали как океан, слышимый из далёкого далека. Во сне, эта женщина была так напичкана взрывчаткой, что казалась не бомбометательницей, а самой бомбой; женщина, прохаживающаяся по проходам, держала на руках ребёнка, который, казалось, крепко спал, ребёнка, так искусно запеленатого и прижатого к груди, что Чамча не мог многого рассмотреть, кроме локона волос новорождённого. Под влиянием вспомнившегося кошмара он представил себе, что ребёнок не был ребёнком, а увесистой связкой динамитных шашек, или каким-нибудь часовым устройством, и он готов был закричать, когда проникся смыслом своих догадок, и сурово упрекнул себя в этом. Это был определённый вид суеверного вздора,  который остался позади. Он был аккуратным, одетым в костюм мужчиной, направлявшимся в Лондон, довольным своей содержательной жизнью. Он был членом мира, настоящего.
Летел он в одиночку, избегая компанию актёров труппы театра «Просперо», которые рассеялись по салону второго класса, одетые в маскарадные рубашки утёнка Дональда, и, извивая свои шеи на манер брейк-танцоров, выглядели нелепо. Они поглощали несчётное количество дешёвого шампанского, хранившегося на борту самолёта, и докучали многочисленными просьбами очень чопорным стюардессам-индианкам, быстро смекнувшим, что актёры были, всего лишь, дешёвыми типами, и вели себя, короче говоря, неприлично до безобразия. Женщина с ребёнком на руках смотрела на белолицых актёров таким образом, как будто прожигала их взглядом и превращала в лёгкие струйки дыма, в паровые испарения, в привидения. Для такого человека, как Саладин Чамча, унижение Англичанином Английской принадлежности созерцать было слишком болезненно. Он продолжил читать газету, в которой сообщалось о разгоне демонстрации железнодорожников. Пострадал репортёр газеты; ему сломали руку и разбили фотокамеру, - полицейские были вооружены дубинками, окованными железом. ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ДЕПАРТАМЕНТА ПОЛИЦИИ ЗАЯВИЛ, ЧТО ЭТО БЫЛ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ. Чамча уснул под монотонное покачивание самолёта. Город потерянных историй, спиленных деревьев и, якобы, несчастных случаев улетучился из его раздумий. Немного погодя, когда он открыл глаза, то заполучил вторую необычную вещь в этом мрачном путешествии. Какой-то человек прошёл мимо него в туалет. Он носил бороду и дешёвые тёмные очки, но Чамча всё равно узнал его. Пассажир-инкогнито путешествует в салоне второго класса рейса А1-420; это была потухшая суперзвезда, живая легенда, Гибриль Фаришта, собственной персоной.
«Как спалось?» Он осознал, что вопрос был задан, и отвернулся от видения великого актёра кино к вычурно одетому мужчине, занимавшему соседнее место. Это был американец невероятного вида в кепочке-бейсболке, в очках с металлической оправой и неоново-зелёной защитной рубахе, на которой мучились от стыда переплетённые и светящиеся золотом два китайских дракона. Чамча вычеркнул всё полностью из поля своего зрения, попытавшись завернуться в кокон своего уединения, но уединиться так и не удалось.
«Юджин Дамсди, к вашим услугам, - мужчина в драконах протянул свою огромную, красную руку. – К вашим и к тому Христианскому Воинству.»
Одурманенный сном, Чамча кивнул головой. «Вы военный?»
«Ха! Ха! Да, сэр, можно так сказать. Обыкновенный рядовой, сэр, в армии Гвардии Всемогущего.» Ах, почему ты не сказал, ВСЕМОГУЩЕЙ гвардии.
«Я учёный, сэр, и я выполнял своё задание, своё, и, позвольте добавить, у меня преимущества в посещении вашей великой нации, чтобы сразиться с наиболее вредоносной дьявольщиной, вселявшейся когда-либо в человеческие мозги посредством действия яиц.»         
«Не улавливаю.»
Дамсди понизил свой голос. «Обезьяны! Вернее, чушь о них, сэр. Дарвинизм. Эволюционная ересь мистера Чарльза Дарвина.»
По его тону стало понятно, что имя мучимого, богобоязненного Дарвина было так невыносимо, как и любого другого изверга с раздвоенным хвостом: Вельзевула, Асмодеуса или самого Люцифера.
«Я предостерегал ваших земляков, сэр, - сказал Дамсди по секрету, - насчёт мистера Дарвина и его работ. С помощью показа пятидесяти семи слайдов. Я недавно говорил об этом, сэр, на банкете в честь Дня Взаимопонимания в Ротари Клубе Керала. Я говорил о своей стране, о её молодом поколении. Оно какое-то потерянное, сэр. Молодые люди Америки; они какие-то отчаявшиеся, потребляют наркотики и даже заводят половые связи до брака. Я говорил об этом тогда, и буду продолжать говорить, а сейчас говорю вам. Если бы я поверил, что мой пра-пра-прадед был шимпанзе! Как так?! Тогда в пору самому впадать в глубочайшее отчаяние.»
Гибриль Фаришта уселся в кресло через проход, уставившись в иллюминатор. В салоне начали показ фильма, и освещение поблекло. Женщина с ребёнком была ещё на ногах, и ходила взад-вперёд, по- видимому, успокаивая его.
«Как же оно опустилось?» - спросил Чамча, сознавая, что от него требуется какое-то соучастие.
Его сосед поколебался немного. «Мне кажется, что был подложный сигнал в звуковой системе, - сказал он, наконец. – Это было бы моим лучшим предположением. Я не могу понять, как эти добрые люди уселись бы поговорить друг с другом, если не обдумали того, о чём я говорил.»
Чамча почувствовал себя немного неловко. Он думал, что в стране таких пламенных верующих представление о том, что наука являлась врагом Бога, будет иметь такое свободное хождение; но назойливость членов Ротари Клуба в Кочине изобличила его. В мерцающем свете кинопроектора Дамсди продолжал, тоном невинного бычка, рассказывать истории, противоречащие ему же самому, без малейшего обозначения знания того, чем он занимался. Он был высажен на берег в конце круиза в районе прекрасной бухты Кочин, куда заходил Васко да Гама в поисках пряностей, и таким образом, привёл в движение целую неясную историю восток-запад посредством мальчишеских эй-мистер-о,кей и Hi there, yes! Хотите гашиш, сагиб? Хей, мистерамарика. Да, дядясэм, хотите опиум, лучшего качества, слишком дорого? Хорошо, тогда кокаин?»
Саладин начал беспомощно хихикать. Инцидент поразил его как месть Дарвина; если Дамсди возлагал на бедного Викторианца, чопорного Чарльза всю ответственность за наркотическую культуру в Америке, как восхитительно он должен был смотреться, сквозь земной шар, в качестве представителя той самой этики против которой он так пламенно боролся. Дамсди остановил его взглядом с замаскированым упрёком. Быть Американцем за границей, и не подозревать, за что тебя здесь ненавидят, очень тяжело.
После того, как невольный смех сошёл с губ Саладина, Дамсди впал в молчаливую, оскорблённую сонливость, предоставив Чамча его собственным мыслям. Нужно ли было думать о прокручивавшемся фильме как об исключительно отвратительном, случайном мутировании формы, фильме, который, в конечном счёте, был бы уничтожен в ходе естественного отбора, либо стал будущим кинематографа? А будущее это было слишком туманно для ближайшего его рассмотрения,; это было видение Преисподней…
Чамча вновь начал погружаться в сон, когда в салоне загорелся свет. Фильм прекратился, и иллюзия кино была перенесена на просмотр теленовостей четырьмя вооружёнными кричащими фигурами, бежавшими по проходам.


                ***

Пассажиров держали на захваченном самолёте сто одиннадцать дней, оставленном на мерцающей взлётной полосе, по обе стороны которой грохотали огромные, песчаные волны пустыни, потому что в один прекрасный момент четверо воздушных пиратов, трое мужчин и одна женщина, заставили пилота приземлиться, и никто не принял решение, что с ними делать.
Приземлились они не в международном аэропорту, а на нелепо-дорогостоящую, широкую, размером с размах крыльев реактивного лайнера, взлётную полосу, построенную по прихоти местного шейха в его любимом, пустынном оазисе, к которому теперь вела шестирядная автострада, очень популярная среди одиноких мужчин и женщин, совершавших поездки среди обширной пустоты в медленно идущих авто, строящих друг другу глазки в открытые окна…однажды здесь приземлился 420-й, однако, автострада была заполнена армейскими машинами, бронетранспортёрами, лимузинами с развевающимися флажками. И пока дипломаты торговались о судьбе самолёта, - штурмовать, или не штурмовать; пока они пытались решить, - уступить, или настаивать на определённом количестве человеческих жертв, вокруг самолёта установилась гробовая тишина, и после короткой паузы пошли пустынные миражи.
По началу событие развивалось постоянными скачками. Квартет воздушных пиратов был наэлектризован, заметно нервничал, и очень уж шумел.
Вот наихудшие моменты, думал Чамча, когда плачут дети, и страх распространяется, как пятно позора, вот когда мы все можем отправиться к праотцам.
Потом они успокоились, трое мужчин одна женщина; все высокие, без масок, симпатичные, к тому же, они были актёрами. Сейчас они считали себя звёздами – восходящими, или падающими, и у них были свои театральные псевдонимы: Дара Сингх, Бута Сингх, Мэн Сингх. Женщину звали Тавлин. В его сне женщина прошла как инкогнито; но, как и та, во сне, Тавлин говорила с канадским акцентом – плавным завершением слов, с теми округлёнными звуками «О», как будто у спящего воображения Саладина не было времени на псевдонимы. После приземления самолёта в оазисе Аль-Замзам пассажирам стало ясно, которые смотрели на своих захватчиков с одержимым вниманием, с каким замершая мангуста смотрит на кобру, что в обаянии трёх мужчин было что-то показное, какая-то в них непрофессиональная тяга к риску и смерти. Что вынуждало их так часто появляться в отрытых дверях самолёта и гордо подставлять свои тела под прицелы опытных снайперов, прятавшихся где-то среди пальм, растущих в оазисе. Женщина сторонилась подобных глупостей и, казалось, сдерживала себя, чтобы не отругать своих легкомысленных товарищей. Она казалась невосприимчивой к своей красоте, которая представляла её наиболее опасной из всей четвёрки. Саладина поразило то, что молодые люди были слишком брезгливыми, слишком самовлюблёнными, чтобы обагрить свои руки кровью. Убийство оказалось бы для них трудным делом; они и находились здесь всего лишь для того, чтобы их показали по телевидению. Одна Тавлин была здесь по делу. Он наблюдал за ней. Эти парни не ВЕДАЮТ, думал он. Они хотят вести себя так, как действуют воздушные пираты в кино и на телевидении; они настоящие обезьяны, выкаблучивающие из себя свой жестокий облик, они черви, заглатывающие свои собственные хвосты. А она, женщина ЗНАЕТ…пока Дара, Бута и Мэн Сингхи важничали и ходили гоголем, она успокоилась, взгляд ушёл куда-то внутрь, и её мрачный вид пугал пассажиров.
Чего они хотели? Никто не знал. Независимой родины, религиозной свободы, освобождения политических заключённых, справедливости, выкупа за кого-нибудь, охранного эскорта в страну по их выбору. Многие пассажиры стали сочувствовать им, хотя и находились под постоянной угрозой уничтожения. Если вы живёте в двадцатом веке, вам не покажется трудным увидеть себя среди тех, более отчаявшихся, чем вы сами, которые пытаются принять это за желаемое.
После посадки воздушные пираты освободили всех, кроме пятидесяти пассажиров, решив, что за пятьюдесятью легче будет присматривать. Женщины, дети, сикхи – все были освобождены. Случилось так, Саладин Чамча, единственный из актёрской труппы театра «Просперо» не был освобождён; он увидел себя жертвой превратной логики подобного положения, вместо того, чтобы расстроиться из-за продлившегося плена, он радовался виду спин неприлично ведущих себя коллег. Избавиться от неприятного, выкинуть на свалку, подумал он.
Творческий учёный Юджин Дамсди не мог взять в голову, почему это пираты не намеревались освобождать его. Он поднялся, покачиваясь при своём огромном росте, как небоскрёб во время урагана, и начал выкрикивать истерические несвязности. Ручеёк слюны скользнул из уголка его рта; он лихорадочно слизал его языком. ЗАПЕРЛИ ЗДЕСЬ, - УБЛЮДКИ, НУ, А ТЕПЕРЬ, ХВАТИТ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ – ЭТОГО ДОСТАТОЧНО, ЧТОЯ ГДЕЯ МОЖЕТЕ ПОНЯТЬ ЧТО ВЫ и так далее. В хватке своего разбушевавшегося кошмара он продолжал нести несуразицу, пока один из четвёрки, кажется, женщина не подошла и прикладом автомата не сломала его отвисшую челюсть. Но самое худшее: слюнявый Дамсди облизывал свои губы, и когда челюсть с хлопком закрылась, кончик его языка отделился и упал на живот Саладину Чамча, оставшийся в той форме, которую придал ему его владелец. Безъязыкий Юджин Дамсди, потеряв сознание, упал на руки артиста.
Юджин Дамсди добыл себе свободу, потеряв свой язык; убеждающий перешёл границы своего убеждения в убеждении захватчиков, лишившись своего средства убеждения. Им не хотелось присматривать за раненым при возможном возникновении гангрены и т.п. ; таким образом он присоединился к всеобщему отъезду эмигрантов из самолёта. В те первые дикие часы разум Саладина Чамча продолжал подкидывать вопросы частного характера: это что, автоматические винтовки, или автоматы, как они пронесли на борт весь этот металл, в какую часть тела будет произведён предполагаемый выстрел, и можно ли будет выжить, как же они, должно быть, напуганы эти четверо, как они наполнены своей собственной смертью…как ушедший Дамсди, думал он, что посидит один, но подошёл мужчина и уселся в кресло творца-учёного, произнеся, не возражаете, нет, в подобных обстоятельствах человеку необходима компания. Это был Гибриль, кинозвезда.


                ***

После нескольких нервных дней на земле, когда трое молодых налётчиков, в чалмах, слишком близко оказывались у грани безумия, выкрикивая в пустынную ночь: «ВЫ, УБЛЮДКИ, ИДИТЕ СЮДА, ВОЗЬМИТЕ НАС», или, или совсем противоположное, «О, БОЖЕ, БОЖЕ, ОНИ СОБИРАЮТСЯ ПОСЛАТЬ ЭТИХ ЧЁРТОВЫХ КОММАНДОС, ЭТИХ, МАТЬ ИХУ, АМЕРИКАНЦЕВ, ЭТИХ, СЕСТРУ ИХ, АНГЛИЧАН -  в такие моменты оставшиеся заложники  закрывали глаза и молились, потому что всегда боялись, когда пираты проявляли признаки слабости,  - всё утряслось и начало входить в русло, так называемой, нормальности. Дважды в день одинокий автомобиль подвозил к «БОСТАНУ» пищу и воду и оставлял доставленное на гудронированном шоссе. Заложникам приходилось заносить коробки, а пираты наблюдали за ними из самолёта. Кроме этих дневных посещений, никаких соприкосновений с внешним миром больше не было. Радио молчало. Про это происшествие, похоже, забыли, как будто оно так приводило в замешательство, что его вычеркнули из списка. «Сволочи, оставляют нас здесь гнить, - завопил Мэн Сингх, а заложники, внутренне, присоединились к этому пожеланию. – Говнюки!»
Они были завёрнуты в жар и безмолвие, и теперь в уголках их глаз замерцали видения. Наиболее взвинченный из заложников, молодой человек с козлиной бородкой и коротко остриженными, курчавыми волосами проснулся на рассвете, издав от страха истошный крик, потому что он увидел, как скелет, оседлавший верблюда, едет по дюнам. Другие заложники видели цветные шары, повисшие в небе, или слышали хлопанье огромных крыльев. Трое мужчин-налётчиков впали в пагубное уныние. Однажды Тавлин собрала их на совет в хвостовом отсеке самолёта; заложники слышали злые голоса. «Она говорит им, что следовало бы послать какие-то требования, - сказал Гибриль Саладину Чамча. – Одному из нас придётся умереть, или что-то в этом роде.»
Но, когда мужчины вернулись, Тавлин с ними не было, и уныние на их лицах окрасилось чувством стыда. «У них кишка тонка, - прошептал Гибриль. – Ничего они не сделают. Что же остаётся нашей девочке, Тавлин? Дырка от бублика. Просто смешно.»
Что же она сделала:
Чтобы доказать своим пленникам, а также друзьям-захватчикам, что возможность провала или сдачи ни в коей мере не помешает её намерениям, она появилась из своего временного убежища и вошла в помещение коктейль-бара первого класса, чтобы предстать перед ними стюардессой, разъясняющей меры безопасности. Но вместо того, чтобы одеть на себя спасательный жилет и взять в руки кислородную маску, она резко задрала просторную, чёрную djellabah, являвшуюся единственной на ней одеждой, и встала перед ними совершенно голой, так, чтобы все могли видеть арсенал её тела; гранаты, как дополнительные груди, гнездящиеся в разрезе, гелигнитовые ленты вокруг бёдер; всё так, как видел Чамча во сне. Затем она вернула накидку в пристойное положение и проговорила тихим, океаническим голосом: «Когда великая идея и великое дело приходят в мир, об этом задаются определённые и решительные вопросы, - пробормотала она. – История спрашивает нас, как мы делаем это дело? Мы бескомпромиссны, совершенно, мы сильны, в противном случае, мы, что, выставим себя рабами времени? Которые идут на компромисс, стремятся к порядку и вопят о помиловании?» Её тело уже предоставило её ответ.
Дни продолжали своё течение. Запертые, кипящие обстоятельства его пленения, ставшие, сразу же, и близкими, и далёкими, подвигнули Саладина Чамча на желание поспорить с этой женщиной; непреклонность, в то же время, может быть и тягой к уединению. Он хотел сказать, что непреклонность может быть и тиранией, но, в то же время, хрупкой и ломкой, а гибкое может быть человечным и достаточно сильным, чтобы продолжать своё существование. Конечно же, он ничего не сказал. Он впал в оцепенение этих дней. Гибриль Фаришта обнаружил в кармане впереди стоящего кресла памфлет, написанный уехавшим Дамсди. К этому времени Чамча заметил решительность, с какой кинозвезда сопротивлялся натискам сонливости, и было неудивительно видеть его декламирующим и запоминающим строки из брошюры учёного-творца, в то время как  веки его опускались, всё ниже и ниже, и он с усилием открывал их вновь.
В брошюре оспаривалось то утверждение, что даже учёные настойчиво переизмышляли Бога, что однажды они доказали существование единственной объединённой силы, составные части которой: электромагнетизм, гравитация и мощные и слабые силы новейшей физики являлись сущими отображениями, действительными воплощениями божества, если можно так выразиться, или ангелами, и тогда у нас будет самое древнее представление обо всём – о сверхсущности, управляющей всем мирозданием… «Понимаешь, что говорит наш приятель; если придётся выбрать между какими-то видами силовых полей, высвобождённых из телесной оболочки, и живым Богом, вообще, что бы ты предпочёл? Вот задача, да? Нельзя молиться электричеству. Бесполезно просить волнообразную форму о вручении тебе ключей от Рая.»  Он закрыл глаза, но вновь, рывком, открыл их. «Всё это болтовня поганая, - сказал он свирепо. – Блевать тянет.»
Вскоре, по прошествии первых дней Чамча подметил затруднённое дыхание Гибриля от того, что каждый из присутствующих не мог, в этом мире пота и мрачного предчувствия, испускать лучшего запаха. На его лицо невозможно было не обратить внимания; глубокие, лиловые рубцы его бодрствования выступили из глаз наружу, словно масляные пятна. Наконец, сила его сопротивления иссякла, и он рухнул на плечо Саладина, проспав четверо суток кряду, не просыпаясь.
Очнувшись ото сна, он обнаружил, что Чамча с помощью мышеподобного, козлобородого юнца, вылитого Джаландри, перетаскивал его на свободный ряд кресел в середине салона. Он пошёл в туалет помочиться, и, пробыв там одиннадцать минут, вернулся с неподдельным ужасом в глазах. Он вновь уселся рядом с Чамча, не проронив ни слова. Двумя ночами позже Чамча слышал, как тот вновь боролся с натисками сна. Или, как оказалось, натисками снов.
«Десятый по высоте пик в мире, - слышал Чамча его бормотание, - это Ксиксабангма: восемь- ноль- один- три метра. Эннапурна- девятый; восемь, - семьдесят восемь.» А затем он начинал с другого конца: «Первый – Чомолунгма: восемь – восемь – четыре – восемь. Второй, К2: восемьдесят- шесть – одиннадцать. Канченъюнга: восемьдесят пять – девяносто восемь, Макалу, Джаулагири, Манаслу. Нанга Парбат: метров – восемь тысяч сто двадцать шесть.»
«Ты перечисляешь восьмитысячники, чтобы уснуть?» – спросил его Чамча. Выше овцы, но не так уж многочисленны. Гибриль Фаришта свирепо взглянул на него, потом кивнул головой. – принял решение. «Не для того, чтобы заснуть, друг мой, а чтобы не спать.»

                *
Это было тогда, когда Саладину Чамча открылась причина боязни Гибриля Фаришта заснуть. Всякий человек нуждается в собеседнике, а Гибриль никому не рассказывал о событиях, последовавших после поедания им неочищенных свиней. В ту самую ночь начались кошмары. В этих видениях он присутствовал всегда, не как будто он сам, а его тёзка. И я не думаю об  интерпретации роли, Спуно, он это я, а я это он, я проклятый архангел Гибриль, собственной персоной, огромный, как вся эта проклятая жизнь.
СПУНО. Подобно Зинат Вакиль, Гибриль весело реагировал на сокращённое имя Саладина. «Бхаи, вау. Я очень рад, правда. До смерти рад. И так, если ты сейчас англичанин – ЧАМЧА, да будет так. Мистер Салли Спун. Это будет нашей маленькой шуткой.» Гибриль Фаришта имел обыкновение не замечать людскую рассерженность на него. СПУН, СПУНО, СТАРИНА ЧАМЧ: Саладин ненавидел все эти имена. Но поделать ничего не мог. Только ненавидеть.         
Может, это было из-за прозвищ, а может, нет, но откровение Гибриля показалось ему умилительным, эдакой разрядкой напряжённости, что было очень необычно, если его сны характеризовали его как ангела; сны вытворяют всякие проклятые вещи; что, они, в действительности, отобразили больше, чем простейший вид возвеличивания собственного «Я»? Но Гибриль потел от страха: «Дело в том, Спуно, - взмолился он, - всякий раз, стоит мне заснуть, прежний сон продолжает сниться с того момента, на котором прекратился. Тот же сон, с того же самого места. Как будто кто-то остановил видеомагнитофон, когда я вышел из комнаты. Или, или. Как будто он, тот парень, который бодрствует, и это, ни что иное, как проклятый кошмар. Его проклятый кошмар: мы. Вот и всё.» Чамча воззрился на него. «Сумасшедший, правда,» - сказал он. «Спят ли ангелы вообще, кто их знает, не говоря уже о видении снов. Слова сумасшедшего. Я прав, или как?»
«Да. Звучит дико,»
«Тогда, - завопил он, - что это за чертовщина в моей башке?»

               
                *** 
 

Чем больше времени он проводил без сна, тем разговорчивее становился; он начал потчевать заложников, воздушных пиратов, пришедших в упадок, как и экипаж рейса – 420, тех бывших чопорных стюардесс и сиявший пилотский персонал, выглядевших теперь постаревшими и изношенными, потерявшими свой интерес к бесконечным играм с малыми порциями рома - своими, всё более необычайными теориями перевоплощения, сравнивая их временное пребывание на этой взлётной полосе оазиса Аль–Замзам со вторым периодом беременности, убеждая всех в том, что они мертвы для мира, а в процессе возрождения обновились.
Казалось, что эта затея как-то утешила его, хотя от неё у многих заложников появилось желание вздёрнуть его, и он впрыгнул в кресло, чтобы объяснить, что день их освобождения будет днём их второго рождения; маленькая толика оптимизма, и слушатели успокоились. «Необычно, но, правда! - кричал он. – Это будет день Zero, и от того, что все мы  родимся одновременно, то с того дня мы будем ровесниками до конца наших дней. Как вы выражаетесь, когда пятьдесят новорожденных выходят из одной и той же матери? Бог его знает. ПЯТИДЕСЯТИНЯШКИ. Проклятье!»
Для взбешённого Гибриля тема перевоплощения была презренной, за которой укрывалось множество понятий, собранных вавилонским столпотворением: Феникс-из-пепла, воскресший Христос, переселение души Далай Ламы, в момент его смерти, в тело новорождённого…подобные спорные вопросы перемешались с действительными воплощениями бога Вишну, превращениями Юпитера, подражавшего последнему, обретя тело быка; и так далее, конечно же, включая продвижение рода человеческого в успешных жизненных циклах – современные тараканы, например, правители, - вперёд к блаженству, не оглядываясь назад. ЧТОБЫ РОДИТЬСЯ ВНОВЬ, СНАЧАЛА НУЖНО УМЕРЕТЬ. Чамча не пытался возражать, что в большинстве, приведённых Гибрилем примеров, превращения не требуют смерти; новая плоть входила в другие ворота. Гибриль – весь в полёте, его руки машут, как властные крылья, не терпящие никакого вмешательства. «Старое должно умереть, ты получил моё послание, иначе новое не превратится в этажерку для безделушек.»
Иногда эти тирады заканчивались слезами. Нагромоздившееся измождение Фаришта выходило из под контроля, и он укладывал свою трясущуюся от рыданий голову на плечо Саладина, пока тот продлевал рассеивание определённых нежеланий пленения среди пленников – хлопал его по лицу и целовал в лоб, ЛАДНО, ЛАДНО, ХВАТИТ. При других обстоятельствах раздражение Чамча привело бы его в лучшее состояние.
Когда Фаришта седьмой раз подряд цитировал избитый анекдот Грамси, Саладин выкрикнул в отчаянии во весь голос, наверное, вот это самое и творится с тобой, твоя старая сущность умирает, а тот ангел из твоих снов пытается вселиться в твою плоть.

               
                ***


«Хочешь услышать что-нибудь, действительно, безумное? – предложил Гибриль Саладину большее откровение по прошествии ста и одного дня. – Хочешь знать, почему я здесь?» И тут же открылся. «Из-за женщины. Да, босс. Ради проклятой любви моей пропащей жизни. С которой я провёл целых три с половиной дня. Разве это не доказывает, что я, и вправду, сдвинутый? Что и требовалось доказать, Спуно, старина Чамч.» И затем: «Как это тебе объяснить? Три с половиной дня; сколько тебе потребуется времени, чтобы узнать, что самое наилучшее произошло, самое глубочайшее событие, про-и-зо-шло? Клянусь, когда я целовал её, откуда-то появлялись искры, мать их так, да, хочешь – верь, хочешь – нет, она сказала, что это статическое электричество в ковре; а до этого я поцеловал её в щёчку в коридоре, и было то же самое, точь в точь, единственное-и-неповторимое. Проклятье, электрические разряды, я даже подпрыгнул от боли…»
                Он не мог описать её словами, свою женщину с ледяной горы, описать, как это было в тот момент, когда его жизнь, разбитая вдребезги, валялась у его ног, а она стала её смыслом. «Тебе не понять», - отрезал он. «Наверное, ты не встречал человека, ради которого обошёл бы весь свет, ради которого бросил бы всё, вышел бы из дому и улетел на самолёте. Она забралась на Эверест. Двадцать девять тысяч и два фута, а, может быть, двадцать-девять один четыре один. Прямо на вершину. Думаешь, я не смогу улететь ради такой женщины?»
Чем упорнее Гибриль Фаришта пытался объяснить свою одержимость альпинисткой Аллелуйя Коун, тем больше Саладин пытался вызвать воспоминания о Памеле, но они не приходили. Зато наплывали воспоминания о Зини, которая являлась повидаться с ним; её тень, а потом вообще никого не было. Страсть Гибриля начала сводить Саладина с ума. Он сердился и приходил в ярость, но Фаришта не замечал этого, - хлопнул его по спине, - НЕ УНЫВАЙ, СПУНО, ЭТО ПРОДЛИТСЯ НЕДОЛГО.


                ***

На сто десятый день Тавлин подошла к маленькому, козлобородому заложнику, Джаландри, и поманила его пальцем. Нашему терпению пришёл конец, объявила она, мы послали повторный ультиматум, но всё без ответа, пришло время первой жертвы. Она использовала это слово – жертва. Она посмотрела Джаландри прямо в глаза и провозгласила свой смертный приговор. «Ты первый. Отступник, изменник, сволочь…» Она приказала экипажу обеспечить высадку. Ей не хотелось накликать опасность штурма самолёта после убийства и дулом автомата подталкивала вопившего и молящего о пощаде Джаландри к открытой передней двери. «У неё глаз намётанный, - сказал Гибриль Саладину. – Он обрезанный.» Джаландри стал первой мишенью из-за своего решения сбросить чалму и постричься, превратившись, тем самым, в предателя своей веры, стриженым Сердарием. CUT-SIRD. Семибуквенное проклятие; прошения не принимаются.
         Джаландри пал на колени. На заднем месте его брюк проступили пятна позора. Она тащила его за волосы к выходу. Никто не пошевелился. Дара Бута Мэн Сингхи отвернулись от этой живописной картины. Он стоял на коленях спиной к отрытой двери; она заставила его развернуться, выстрелила ему в затылок, и он вылетел головой вниз на гудронированное шоссе. Тавлин закрыла дверь.
Мэн Сингх, самый молодой и нервный из всей четвёрки, закричал на неё: «И куда мы теперь? Они пошлют коммандос куда угодно, в любую чёртову дыру, будь уверена. Ну вот, сейчас мы стали жертвами.»
«Мученичество – это привилегия избранных, - мягко сказала она. – Мы уподобимся звёздам; солнцу.»

                ***


Песок уступил место снегу. Европа зимой, под своим белым, изменившимся до неузнаваемости ковром, была призрачно-бледной, сверкающей в ночи. Альпы, Франция, побережье Англии, белые утёсы, громоздящиеся до равнин. Мистер Саладин Чамча нахлобучил горшкообразную шляпу. Мир вновь обнаружил Рейс-420-AI, Боинг-747 «Бостан». Радар следил за ним: потрескивал радиоприёмник. ВАМ НУЖНО РАЗРЕШЕНИЕ НА ПОСАДКУ? Но никакого разрешения запрошено не было. «Бостан» кружил над побережьем Англии как огромная, морская птица. Чайка. Альбатрос. Индикаторы запаса топлива колыхнулись, сползая к нулю.

Когда началась борьба, все пассажиры были ошеломлены, потому что трое мужчин-налётчиков не спорили с Тавлин, не было слышно злобного шёпота о ТОПЛИВЕ, и КАКОГО ХРЕНА ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ, а только молчаливое стояние в стороне; они даже не разговаривали друг с другом, как будто оставили всякую надежду. И, вдруг, именно Мэн Сингх, который сломался, попёр на неё.  Заложники наблюдали за смертельной схваткой, не способные осознать свою причастность, потому что любопытная беспристрастность охватила весь самолёт, какое-то несвойственное страдание, фатализм, можно сказать. Они упали на пол, и её нож вонзился ему в живот. Всё закончилось. Быстротечность этого происшествия добавилась к его кажущейся незначительности. Затем, когда она поднялась, все как будто очумели, всем стало ясно, что она задумала дело, к осуществлению которого стремилась. В своей ладони она сжимала провод, соединявший чеки всех гранат под накидкой, все эти фальшивые «груди». А когда Дара Бута кинулись на неё, она резко дёрнула шнур, и стены рухнули.














                II

               
               
                М А Х А У Н Д

Гибриль; когда он покоряется неизбежному, когда он, тяжело- расстроенный, скользит к видениям своего ангельского состояния, проходит мимо своей любимой мамочки, имеющей для него своё, другое имя. Шайтан, зовёт она его, прямо как Шайтан, ни дать, ни взять, потому что он дурачился, ради смеха, с закусками, которые нужно было доставить в город для служащих контор к полудню. Вредный чертёнок, - она рубит воздух рукой, - подавал вегетарианские блюда в мусульманские кабинки, а в индусские – мясо, и заказчики яростно отмахивались. Маленький дьявол, брюзжала она, но потом заключала в своих объятиях, мой маленький фаришта, мальчишки всегда остаются мальчишками, и он уходит, мимо неё, в сон, вырастая большим, когда он падает, и падение начинает перерастать в полёт, голос матери доносится издалека, баба, посмотри, как ты вырос, МЫШЬ перерос, вах-вах, аплодисменты. Он огромный, бескрылый, стоящий, во весь рост, над горизонтом, а его руки окружили кольцом солнце. В ранних сновидениях он видит начала: Шайтан свергается с неба, потянувшись за веткой наивысшего Существа, древа судьбы на самом дальнем конце, под самым Троном. Шайтан промахивается, падает и разбивается. Но продолжает жить, он не был, не мог быть мёртвым, чертовски громко пел свои нежные, соблазнительные стихи. Или благозвучные песни, которые знал. Со своими дочерьми, замыкавшими его дьявольскую группу, которых было трое: Лат, Манат и Юзза. Девушки, выросшие без матери, смеялись вместе со своим Абой, хихикали, прикрывая ротики ладошками, над Гибрилем, какую выходку мы припасли для тебя, и вновь хихикают, для тебя и вон того бизнесмена на холме. Но прежде, чем перейти к бизнесмену, надо поведать ещё кое о чём; вот он, Архангел Гибриль, обнаруживший и открывший весну оазиса Замзам египтянке Хагар, так что, покинутая и оставленная с ребёнком, пророком Ибрагимом, в пустыне, она, должно быть, пила холодную воду из источника, вот и выжила. А потом, когда Джурхум завалил Замзам грязью и наполнил золотыми газелями так, что оазис исчез на какое-то время, и тут он вновь, указующий именно на того Муталиба из ярко-красных шатров, отца ребёнка с серебряными локонами, который, в свою очередь, был отцом бизнесмена. Бизнесмен: вот он идёт.
        Иногда, во время сна, к Гибрилю приходит ясность его сонного состояния, без снов, ясное видение во сне себя, осознающего своё видение, а потом начинается паника, О, Боже, кричит он, О, вседобрейший аллахбог, эти проклятые деньги, да, они у меня. Помешался, совсем с ума спятил, чокнулся и превратился в бабуина. Прямо как он, бизнесмен, чувствовал себя так же, когда впервые увидел архангела: думал, что сошёл с ума, хотел броситься вниз со скалы, высокой скалы, на которой росло низкорослое, зачахшее древо судьбы, скалы высокой, высотой с крышу мира.
Вот он идёт: направляется в пещеру на Горе Коун. С днём рожденья: сегодня ему сорок четыре, и хотя город, оставшийся далеко внизу, был в праздничном перевозбуждении, он поднимается в гору, один. Никакого нового костюма по случаю празднования дня рождения, аккуратно сложенного в ногах его постели. Человек с эстетическими вкусами. (Что за бизнесмен, странный такой?)
              Вопрос: Что противостоит вере?
Не неверие. А до конца завершённый, определённый, закрытый вид веры.
Это сомнение.
Состояние человека, а как на счёт ангельского? Находящиеся посредине между Аллахбогом и существом разумным; они когда-нибудь сомневались? Да, сомневались, бросив однажды вызов Божьей воле, они скрыли свой ропот под Троном, осмелившись испрашивать о запрещённых вещах: задавали противовопросы. А правильным ли будет то, или это? Разве подобное не могло оспариваться? Вопрос о свободе – наидревнейший противовопрос. Естественно, он успокоил их, прибегнув к искусству управления a la god. Унизил  и обольстил их: вы будете исполнителями моей воли на Земле, СПАСЕНИЯ-ПРОКЛЯТИЯ человека, как обычно, ну, и так далее. Эй, музыка, закончить протесты, одеть нимбы и за работу. Ангелы легко утихомириваются: преврати их в инструменты, и они возьмут твой самый высокий тон. Люди – орешки покрепче. Во всём могут сомневаться, даже увидев всё собственными глазами. И всё, что за пределами-их-поля-зрения. Если они опускаются так греховно-низко, что же просачивается сквозь закрытые гляделки… а ангелы; у тех не очень большая тяга к желаниям. Желать – значит не соглашаться, не покоряться, то есть, расходиться во взглядах.
Я-то знаю; говоришь как дьявол. Шайтан прерывает Гибриля. Кто? Я?

Бизнесмен: выглядит должным образом, - высокий лоб, орлиный нос, широкоплеч, узок в бёдрах. Среднего роста, задумчивый, одетый в две пары простого белья, каждая длиной в четыре *элла; одна драпировалась вокруг тела, другая была переброшена через плечо. Большие глаза, длинные ресницы как у девушки. Широкие шаги не соразмеряются с длиной ног, - походка его легка. Сироты приобретают навыки движущейся мишени, развивают быструю ходьбу, мгновенную реакцию и привычку попридержи-свой-язык. Наверх: поднимается, продираясь сквозь колючие кусты и бальзамовые деревья, он идёт, царапаясь об валуны; это сильный человек, он не лежебока. Ах, да, вновь оговариваюсь: парень борется за необычное дело, удирает на лоно природы, на Гору Коун, иногда на целый месяц, чтобы побыть одному
Его имя – имя из сна, изменённоё видением. При правильном произнесении оно означает: он-тот-кого-должны-были-бы-благодарить. Но тут он не отзовётся на подобное имя, будучи осведомлённым о том, как его называют там в Джахилии, в оставшемся внизу городе, - ТОТ-КТО-ЛАЗАЕТ-ВВЕРХ-ВНИЗ-ПО-СТАРУШКЕ-КОУНИ. Здесь он ни Магомед, ни Мо-Хаммад; освоился. На шее висел знак демона – фарангиз. Оскорбления превращаются в силу, когда, в насмешку, наречённый подобным именем, с гордостью носит его; так поступили  виги, тори, Негры, как и наш скалолаз – одиночка, движимый пророчеством быть средневековым пугалом детишек, с именем,  равным по значению с именем Дьявола, МАХАУНД.
         Это он. Махаунд – бизнесмен, взбирается на свою любимую гору в Хиязе. Внизу сияет на солнце призрак города.

                ***

Город Джахилия полностью построен из песка; его строения сформированы самой пустыней, из которой он, как будто бы, произрастает. Его видами стоит восхищаться;  обнесённый стенами, с четырьмя воротами, всё это чудо было создано горожанами, которые вникли в природу перемещения   прекрасной, белой дюны – песка тех заброшенный частей, - состава самого непостоянства, - квинтэссенции неустойчивости, перемещения, вероломства, отсутствия формы – и превратили его, с помощью алхимии, в материю своей, вновь изобретённой неизменности. Не более трёх, четырёх поколений этих людей, переселившихся из своего кочевого прошлого, будучи такими же неукоренившимися, как и дюны, или же основательно укоренившимися в сознании того, что кочевание, само по себе, было их домом.
 -  Тогда как переселенец, в отличие от кочевника, может вполне обойтись без кочевания;  из двух зол выбирают наименьшее; цель одна – прибыть. –
     В то время, и совсем недавно, как и проницательный бизнесмен, жители Джахилии  обосновались на пересечении караванных путей и подчинили дюны своему желанию. Теперь песок служит могущественным городским купцам. Сбитый в булыжники, он покрывает извилистые улицы Джахилии. По ночам из медно-поливанного песка высвечиваются золотые искорки. Стёкла в окнах подобны  узким, длинным разрезам, вставленным в песок бесконечно-высоких стен торговых палат. По улочкам Джахилии тащились ослики, запряжённые в коляски на гладких силиконовых колёсах. Я, в злобе своей, представлял иногда пришествие огромного цунами, высокой стены пенистой воды, с рёвом катящуюся через пустыню, водяную катастрофу, наполненную тонущими судами, и исчезающими в воде руками, приливную волну, которая уменьшила бы эти мишурные замки из песка до ничтожества, до песчинок, из которых они произошли. Но здесь нет никаких волн. Вода – враг Джахилии. Переносимая в глиняных кувшинах, она ни в коем случае не должна расплёскиваться (уголовный кодекс очень сурово относится к провинившимся) так как из-за разлива город подвергается обширному разрушению. На дорогах появляются обвалы, дома накреняются и шатаются. Водоносы Джахилии – жизненная необходимость; вот почему они не остаются без внимания, а, следовательно, и без наказания. В Джахилии никогда не бывает дождей; нет фонтанов в кремниевых садах. Во внутренних двориках видны немногочисленные пальмы, корни которых протянулись вширь и глубоко под землю в поисках влаги. В город вода поступает по подземным каналам и из родников, таких же, какие были сооружены в Замзаме, в центре густонаселённого песочного города, рядом с Домом Чёрного Камня. Тут, в Замзаме обитает бехешти – презренный водонос, черпающий жизненную, опасную влагу. Однако, у него есть имя: Халид.
      Джахилия – город бизнесменов, которые называют себя БЛЕСТЯЩИМИ ЗНАТОКАМИ… В этом городе бизнесмен, ставший пророком, Махаунд, основывает одну из величайших в мире религий; и в этот день, день его рождения он приблизился к краху своей жизни. Посторонний голос шепчет ему на ухо: «КТО ТЫ ТАКОЙ? ЧЕЛОВЕК–ИЛИ - МЫШЬ?
Этот голос нам знаком. Однажды мы уже слышали его.

                ***

В то время, как Махаунд забирается на Коуни, Джахилия празднует другую годовщину. В древности пришёл в эту долину патриарх Ибрагим с Хагар и Исмаилом, их сыном. Здесь, в этой безводной пустоши он покинул её. Она  его спрашивает, может ли подобное считаться волей Божьей? И он ответил, да. И ушёл, ублюдок.  С самого начала люди использовали Бога, чтобы оправдать не имеющее оправдаения. Пути его неисповедимы, говорят люди. Тогда немного любопытно, почему женщины повернулись ко мне. – Я, всё-таки, продолжу; Хагар не была колдуньей. Она была верующей: ТОГДА ОН, НЕВЕРНЯКА, НЕ ДАСТ МНЕ ПОГИБНУТЬ, - думала она. После того, как Ибрагим оставил её, она кормила ребёнка грудным молоком, пока оно не иссякло. Потом она карабкалась поочерёдно на оба холма, сначала на холм Сафа, потом на Марвах, сбегая, в отчаянии, с одного, поднималась на другой в надежде заметить натянутый от жары полог, верблюда, хоть какое-то человеческое существо. Но ничего не появлялось. Именно так и было, когда ей явился он, Гибриль, и указал на воды Замзама. Таким образом, Хагар выжила; а почему же сейчас здесь собираются паломники? Отпраздновать её выживание? Нет, и ещё раз нет. Они празднуют ту знаменательную честь, оказанную этой долине посещением, вы угадали, Ибрагимом. Чествуя это могущественное имя, они собираются, чтобы поклониться, заодно и потратиться.
Сегодня Джахилия благоухает. Запахи Аравии, БЛАГОВОННОЙ АРАВИИ витают в воздухе: бальзам, кассия, корица, ладан, мирра. Паломники пьют вино, изготовленное из сока финиковых пальм и бродят по обширной ярмарке, устроенной в честь праздника Ибрагима. И ходил среди них один, который выделялся из праздной толпы своей рассечённой бровью; высокий мужчина, в свободных белых одеждах, он, пожалуй, превосходил Махаунда в росте на целую голову. Его борода плотно облегала слегка наклонённое, высокоскулое лицо, походка, выражающая дремлющую элегантность силы,
жива и легка. Ну, и как же его зовут?  - Видение случайно выкрикивает его имя. Оно тоже изменено сновидением. Вот он – Карим Абу Симбел, Гранд Джахилии, супруг неистовой красавицы Хинд. Глава правящего совета города, неизмеримо богат, владелец роскошных дворцов у городских ворот, состоятельный владелец верблюдов, смотритель караванов, его жена – наикрасивейшая женщина этой земли; что могло пошатнуть уверенность этого человека? И ещё: крах добирается и до Абу Симбела. Какое-то имя назойливо вгрызается в его сознание, и вы можете догадываться, какое; Махаунд Махаунд Махаунд. 
       О, великолепие плодоносных земель Джахилии! Здесь в обширных, благоухающих шатрах разнообразие специй, александрийского листа, сандалового дерева; здесь можно отыскать торговцев благовониями, состязающихся своим острым нюхом с нюхом паломников, как и их кошельками. Абу Симбел прокладывает себе дорогу сквозь толпу. Торговцы, Евреи, Монофисяне, Набатинцы покупают и продают серебро и золото в слитках и взвешивают их, кусают монеты всезнающими зубами. Вот парусина из Египта и шёлк из Китая, из Басры – оружие и зерно. Вот азартные игры, пивные и танцы. Вот рабы на продажу: Нубийцы, Анатолийцы, Эфиопы. Четыре группировки клана «Блестящие Знатоки» контролируют отдельные участки ярмарки – благовония и специи в Ярко-Красных Шатрах, а в Чёрных Шатрах – одежду и кожу. Седовласые ведают торговлей драгоценными металлами и мечами. Развлечения – игра в кости, исполнительницы танца живота, пальмовое вино, курение гашиша и фимиама; за этим присматривает четвёртая четверть племени – Владельцы Пятнистых Верблюдов, кстати, и за работорговлей тоже. Абу Симбел заглядывает в шатёр танцев. Паломники сидят, зажав в левой руке свои денежные мешочки; каждый частенько перекладывает монету из мешочка в кисть правой руки. Танцовщицы трясут бёдрами и потеют, а их глаза следят за кончиками пальцев паломников; когда переход монет прекращается, то заканчивается и танец. Вельможа состраивает гримасу, и  полог шатра падает за ним.
        Совокупность всех строений города Джахилия образует ряд неправильных кругов; его дома, развёрнутые наружу, простираются от Дома Чёрного Камня по порядку, соответствующему богатству и положению его владельца. Дворец Абу Симбела – в первом круге, находящемся глубоко внутри кольца; он продвигается по одной из вихляющих, ветреных, лучеобразных дорог мимо множества городских провидцев, которые, в свою очередь, за деньги паломников щебечут, воркуют, шипят, рехнувшись от духов разных птиц, животных, змей. Колдунья, не пренебрегавшая частенько поглядывать вверх, припала к земле, когда он проходил мимо: «Хочешь завладеть девичьим сердцем, касатик мой? Хочешь припереть своего врага? Спроси у меня, пощупай мои узелки!» И встаёт, помахивая верёвкой в узлах – обольщением человеческих жизней, - но, увидев, с кем разговаривает, опускает в отчаянии руки, и ворча, крадучись, исчезает в песке.
         Повсюду шум и толкотня. На ящиках стоят поэты и читают свои стихи, а паломники швыряют монеты к их ногам. Какие-то барды исполняют баллады о каком-то радже; предполагается, что их четырёхсложный размер, согласно легенде, вырабатывался под походный шаг верблюда. Другие читали газидахи – поэмы о своенравной госпоже, о приключениях в пустыне, об охоте на животное под названием онагр. Через некоторое время придёт день ежегодного состязания поэтов, после которого семь лучших стихов будут начертаны на стенах Дома Чёрного Камня. К своему великому празднику поэты набирают форму; Абу Симбел смеётся над порочной сатирой, исполняемой менестрелями, над саркастическими одами, заказанными одним начальником против другого, одним кланом против соседнего. И поклоны учтивости; один поэт падает в шаге от него, - быстрый, смышленый юноша с неистово скрюченными пальцами. Этот молодой пасквилянт уже обрёл славу обладателя самого злого языка в Джахилии, но к Абу Симбелу он почти почтителен. «Чем так  озабочены, Гранд? Если бы у вас не выпадал волос, я попросил бы  вас распустить их.»  Абу Симбел усмехается своей кривой усмешкой. «Ну и репутация, - изумляется он. – Такая преждевременная известность; молочные зубы ещё на месте. Поберегись, а то нам придётся повыдёргивать их у тебя.»  Он дразнит юнца, говорит с ним мягко, но эта мягкость приправлена угрозой из-за ощущения безмерности своей власти. Парень не смущён. Приноровившись к шагу Абу Симбела, он отвечает: «Повыдёргивать можно у всех, но вместо молочных вырастают зубки посильнее, вонзающиеся глубже, а струи крови польются по горячее.» Гранд неопределённо кивает. «Тебе, наверняка, нравится вкус крови» – говорит он. Юноша пожимает плечами. «Работа поэта – называть  неназванное, - отвечает он. – указывать на мошенников, принимать чью-либо сторону, придавать миру форму, и не позволять ему впадать в спячку.»  А если реки крови польются из ран, нанесённых его стихами, тогда он будет возвеличен. Он же Ваал – сатирик.
Мимо проплывают зашторенные носилки; какая-то прелестная горожанка захотела взглянуть на ярмарку, несомая на плечах восьми рабов-анатолийцев. Абу Симбел берёт молодого Ваала за локоть, как будто хочет потеснить его с дороги и уступить место носилкам; сам же шепчет: «Надеялся привлечь тебя, если есть желание; слово.» Ваал восхищается ловкостью Гранда. Разыскивая человека, он может убедить намеченную жертву в том, что ловец выловил ловца. Хватка Абу Симбела усиливается; взяв своего спутника под руку, он увлекает его к святая святых в центре города.
«У меня к тебе поручение, - говорит Гранд, - Литературного характера. Мои способности в области рифмованной злобы, в искусстве метрической клеветы ограничены. Ты понимаешь, о чём я.» Но Ваал, гордый, самолюбивый парень выдерживает характер, сохраняя своё достоинство. «Не подобает художнику становиться слугой государства.» Голос Симбела понижается и приобретает мягкие тона. «Ах, да. Зато принимать сторону наёмных убийц почётно.»
В Джахилии был распространён культ мёртвых. Когда человек умирает, наёмные плакальщицы хлещут себя плётками, расцарапывают ногтями груди, рвут на себе волосы. На могиле оставляют умирающего верблюда, предварительно подрезав сухожилия ног. А если человек был убит, его ближайший родственник даёт торжественный обет отмщения и преследует убийцу до тех пор, пока пролитая им кровь не будет смыта его кровью. Вследствие чего укоренился обычай сложения поэмы в честь данного события, но даром рифмы наделены немногие мстители. Значительная часть поэтов зарабатывает на жизнь написанием убийственных песен, и бытует всеобщее мнение, что наилучшим среди этих крово-восхваляющих стихоплётов является не по годам развитый спорщик Ваал, чья профессиональная гордость отвела от него в этот миг угрозу незначительной взбучки со стороны Гранда. «Это дело культуры, - отвечает он. Тон голоса Абу Симбела понижается ещё на порядок ниже и становится ещё мягче. – Может и так, - шепчет он в воротах Дома Чёрного Камня, - но, Ваал, признайся, разве я не могу иметь самых малых притязаний на тебя? Мы оба служим, ну, я так думал, одной и той же госпоже.»
В эту минуту щёки Ваала бледнеют; самоуверенность покидает его и спадает как панцирь. А Гранд, прикинувшийся всё уже забывшим, увлекает сатирика вперёд, в Дом.
В Джахили говорят, что эта долина – пуп земли; что планета, в ходе своего образования, вращалась вокруг этой точки. Приходил сюда Адам и видел чудо: четыре изумрудные колонны, несущие на своих вершинах огромный, сверкающий рубин. И под этим небесным сводом светящийся собственным светом гигантский, белый камень был подобием его души. Вокруг этого видения он возвёл крепкие стены, чтобы навечно привязать его к земле. Это сооружение стало первым Домом. Оно перестраивалось много раз – однажды это сделал Ибрагим, после того, как с помощью ангела выжили Хагар и Исмаил – и постепенно от бесчисленных прикосновений паломников к белому камню в течение многих веков он почернел. Затем пришла эра идолопоклонничества: ко времени Махаунда триста шестьдесят каменных божков толпились вокруг Божьего камня.
Что подумал бы старина Адам? Его собственные сыновья уже здесь; великан Хубал, посланный семьёй Амалекайтов из Хита, надёжно бдит над сокровищем, пастух Хубал – сияющий полумесяц, а также сердитый и опасный Каин. Он – ущербный полумесяц, кузнец и музыкант, у которого есть свои приверженцы.
Хубал и Каин смотрят сверху на Гранда и поэта; наблюдают, как они прогуливаются. Тут и набатинец прото-Дионисий. Он из Шары. И восходящая звезда Эстар, и мрачный Накрух. А вот бог солнца – Манаф! Глянь, вон там свисает гигант Наср, бог в виде орла! А вот Кьюзах держит радугу… разве это не избыток богов, не каменное наводнение, чтобы накормить обжор-паломников, чтобы утолить их нечестивую жажду? Божества для приманки путешественников, приходите – как паломники – из далёкого далека. Идолы тоже – представители международной ярмарки.
         А вот бог по имени Аллах (означает просто, бог). Расспросите Джахилийцев, и они  подтвердят, что этот парень обладает, своего рода, мировой властью, но он не очень популярен; находится в особом положении существа среднего возраста.
Абу Симбел и, в очередной раз вспотевший Ваал, прибыли к святыне – гробницам, расположенным бок о бок, трёх, наиболее любимых в Джахилии, богинь. Они отбили поклоны всем трём: Уззе со светящимся ликом, богине красоты и любви; тёмной, мрачной Манат, отвернувшей лицо в сторону, поэтому намерения её неизвестны, и между пальцев струится песок – она под покровительством судьбы, она – Гибель; и наконец, величайшей из трёх, богине-матери, которую греки называли Лато. Здесь её называют Илат, или чаще всего Аль-Лат. БОГИНЯ. Даже её имя противопоставляет и приравнивает её к Аллаху. Лат – значит всемогущая. На лице Ваала отражается внезапное облегчение. Он бросается на землю и лежит, распростёртый, перед ней. Абу Симбел остаётся на ногах.
          Семья Гранда, Абу Симбела – или, если быть точным, его супруги, Хинд – распоряжается знаменитым храмом богини Лат у южных ворот города. (В том числе, они получают доходы с храма Манат у восточных ворот и с храма Уззы  - у северных.) Эти концессии – основное богатство Гранда; и Ваал, конечно, понимает, что Симбел является слугой Лат. А преданность сатирика этой богине известна всей Джахилии. И так, всё произошло, как он и задумал. Трясясь от полученного облегчения, Ваал остаётся лежать ничком, благодаря свою покровительницу, которая милостиво смотрит на него сверху. Но на образ богини надежды мало; тут Ваал совершает серьёзную ошибку.
Гранд, неожиданно, бьёт Ваала по почкам. Застаёт его врасплох, нападает, когда тот чувствует себя в полной безопасности. Ваал пронзительно кричит, переворачивается, а Абу Симбел, настигая, продолжает бить. Раздаётся хруст сломанного ребра. «Ишь, коротышка, - замечает Гранд; его голос, по-прежнему, низок и добродушен. – Звонкоголосый сводник с маленькими яйцами. Ты что думал, что хозяин храма Лат будет притязать на близкую дружбу с тобой из-за твой юношеской страсти к ней?»  Ещё удары: размеренные, методичные. Ваал плачет в ногах Абу Симбела. Дом Чёрного Камня далеко не пуст, но кто встанет между Грандом и его яростью? Вдруг мучитель Ваала припадает к земле, хватает поэта за волосы, вздёргивает голову вверх, шепчет ему на ухо: «Ваал, я имел в виду, что она не была хозяйкой.» И поэт выпустил вопль, завыл от жалости к себе, потому что знает, что жизнь его подходит к концу, к концу, когда ему ещё многого надо добиться, бедняге. Губы Гранда шевелятся возле его уха. «Дерьмо испуганного верблюда, - дышит Абу Симбел, - я знаю, что ты имеешь мою жену.» Тут он с интересом замечает признаки полового возбуждения Ваала – иронический монумент его страху.
Гранд, Абу Симбел – рогоносец, встаёт и командует: «Поднимайся.» И, сбитый с толку Ваал, следует за ним наружу. Могилы Исмаила и его матери египтянки Хагар располагались на северо-восточной стороне Дома Чёрного Камня в огороженном месте, окружённом невысокой стеной. Абу Симбел направляется туда, держась немного в стороне. В огороженном пространстве – небольшая группа людей. Здесь водонос Халид и какой-то бездельник из Персии с иноземным именем Салман; завершает эту троицу отбросов раб Билал, - огромное, чёрное чудище, с голосом, соответствующим его размерам, которому Махаунд даровал свободу. Три лодыря сидят на стене. «Вот букет подонков общества, - говорит Абу Симбел, - вот твои мишени. Напиши о них, включая и их предводителя.» Ваал, ввергнутый в полный ужас, никак не может поверить в действительность происходящего. «Вот эти головорезы, Гранд – эти ёб…е КЛОУНЫ? Не стоит беспокоиться. Вы думаете, что единственный Бог Махаунда разорит ваши храмы? Триста шестьдесят против одного, и один побеждает? Не может такого быть.» Раздаётся истерический хохот. Абу Симбел невозмутим: «Прибереги свои оскорбления для стихов.» Ваал продолжает хохотать. «Революция водоносов, переселенцев, рабов…здорово, Гранд. Мне очень страшно.» Абу Симбел осторожно смотрит на хихикающего поэта. «Да, - отвечает он, - всё верно, ты должен бояться. Напиши о них, пожалуйста; хочу, чтоб это был твой шедевр.» Ваал съёживается, скулит. «Не стоят они того, мой скромный талант… .» И тут же сознаёт, что сказал слишком много. «Делай, что велят, - прозвучали последние слова Симбела. – У тебя нет выбора.»

                ***

Гранд сидит, развалившись на диване в своей спальне, пока наложницы внимают его потребностям. Молоко кокоса для его редеющих волос, его любимое вино, сладкие, в угоду, речи. ПАРЕНЬ БЫЛ ПРАВ. НЕЗАЧЕМ БОЯТЬСЯ МАХАУНДА. Он начал лениво пересчитывать наложниц, и на пятнадцатой бросил, хлопнув ладонью по кушетке. МОЛОДОЙ. ХИНД БУДЕТ ВСТРЕЧАТЬСЯ С НИМ, НЕСОМНЕННО; ЧТО ОН ПРОТИВОПОСТАВИТ ПРОТИВ ЕЁ ВОЛИ? Он слаб, и глубоко осознаёт, что слишком много видит, слишком многое себе позволяет. У него свои желания, почему у неё не должно быть своих? До тех пор, пока она осторожна, и до тех пор, пока он знает об этом. Он обязан знать; знание – его наркотик, его пагубное пристрастие. Ему не по себе, когда о чём-то ему неизвестно, и в силу этого, если не по другой причине, Махаунд есть враг его, Махаунд со своими оборванцами; парень был прав, над чем смеялся. Ему, Гранду, смех достаётся нелегко. Как и его противник, он осторожен, ходит на цыпочках. В памяти всплывает образ того здоровяка, раба Билала, и как его господин приказал ему пересчитать божков за пределами храма Лат; и услышал в ответ: «Один.», произнесённое мощным, певучим голосом. Богохульство, достойное смерти. Его растянули на помосте и положили на грудь валун. СКОЛЬКО, ТЫ СКАЗАЛ? Один, повторил тот, один. К первому валуну добавился второй. ОДИН, ОДИН. Махаунд заплатил его хозяину приличный выкуп за свободу раба.
Нет, думает Абу Симбел, парень был неправ. Эти люди достойны нашей эпохи. Почему я боюсь Махаунда? Вот из-за этого: один, один, один. Из-за этого ужасающего единственного числа, в то время как я разрываюсь на двое, на трое, а то и на пятнадцать. Мне даже понятна его точка зрения. Он так же богат и удачлив, как и любой из нас, как любой из советников, но из-за отсутствия у него соответствующих родственных связей, мы не предоставили ему место в нашем сообществе. Исключённый из торговой элиты из-за своего сиротства, он чувствует себя обделённым, ему не воздали по заслугам. Он всегда был честолюбивым. Честолюбивым, но и одиноким. Поднимаясь без посторонней помощи, тебе не достичь вершины. Если, конечно, не встретишь там ангела…да, вот так. Я предвижу его замысел. Он меня не поймёт; хотя. ЧТО Я ИЗ СЕБЯ ПРЕДСТАВЛЯЮ? Я кручусь, колеблюсь, стараюсь учесть непредвиденное, держу нос по ветру, изворачиваюсь, выживаю. Именно поэтому я не обвиню Хинд в супружеской неверности. Мы – превосходная пара: лёд и огонь. Её родовой знак на щите – мифический красный лев, зубастый богомол. Пусть забавляется со своим сатириком; у меня с ней ничего по-настоящему то и не было. А когда она бросит его, я покончу с ним. Вот вам великая ложь, думает Гранд Джахилии, погружаясь в сон. Перо могущественнее меча, ха!

                ***

Счастье города Джахилия было построено на преобладании песка над водой.  В древние времена думали, что безопаснее перевозить товары по пустыне, чем морем, где муссоны могут ударить в любое время. В те дни, до появления метеорологии предвидеть подобные явления было невозможно. По этой причине процветали караван-сараи. Продукция мира доставлялась из Зафара в Шебу, а потом в Джахилию и оазисы Ясриба, и дальше в Мидию, где жил Моисей; потом в Акабах и Египет.
          Из Джахилии потянулись совсем другие следы; на восток и северо-восток, в Месопотамию и великую Персидскую Империю, в Петру и Пальмиру, где однажды Соломон любил Королеву Шебы. То были золотые времена. Но теперь флот, бороздящий воды у берегов полуострова, стал мощнее, экипажи намного искуснее, навигационные приборы более точными. Верблюжьи караваны проигрывают флоту в торговле. Корабли моря и пустыни – старое соперничество, и чаша весов влияния склоняется в пользу флота. Правители Джахилии раздражены, и у них почти ничего не получается. Иногда Абу Симбел думает, что только паломничество преграждает путь разрушению города. Советник рыщет по свету в поисках статуй древних богов, чтобы привлечь новых паломников в песчаный город. Но в подобном деле тоже существуют соперники. В Шебе был построен величественный храм, место поклонения, не уступающее Дому Чёрного Камня. Многие паломники были обольщены югом, и большинство ярмарочных помостов в Джахилии рухнуло.    
По настоянию Абу Симбела правители Джахилии добавили к своей религиозной практике соблазнительную приправу богохульства. Город приобрёл известность, благодаря своей распущенности, содержанием притонов азартных игр, скопищем публичных домов и исполнением непристойных песен под дикую и громкую музыку. Однажды несколько человек из племени *«Шарк» позарились на деньги паломников сверх меры. Стражи ворот у Дома стали требовать мзду от уставших путников. Деньги они получили, но им показалось этого мало, и они столкнули двоих паломников с лестничной площадки, от чего те убились насмерть. Подобные действия, ставшие постоянными, отбили охоту к повторным посещениям…Сегодня женщины-паломницы похищаются с целью получения выкупа или продаются в наложницы. Банды молодых «Шаркс» патрулируют улицы города, выдвигая свои собственные законы. Говорят, что Абу Симбел тайно встречается с предводителями банд и является их организатором. Вот тот мир, в который Махаунд явился со своим поручением: один, один, - Един. Среди невероятной многочисленности это слово становится опасным.
Гранд, сидя, выпрямляется, и тут же подходят наложницы, чтобы продолжить умащивания и массаж. Он отпускает их и хлопает в ладоши. Входит евнух. «Пошли гонца к Махаунду.» - распоряжается Симбел. МЫ УСТРОИМ ЕМУ НЕБОЛЬШОЕ ИСПЫТАНИЕ. ЧЕСТНЫЙ СПОР: ТРОЕ ПРОТИВ ОДНОГО.

                ***

Водонос, переселенец и раб; три ученика Махаунда совершают омовение у источника Замзам. Их, из-за одержимости водой в песчаном городе, считают чудаками. Омовение, непременно омовение, ноги до колен, руки по локти, голову до плеч. С сухими торсами и мокрыми конечностями, как странно они выглядят! Брызги, пролитая вода, умывание и молитва. Стоя на коленях, закинув голову назад, толкают руками и ногами вездесущий песок, и затем вновь водный цикл и молитва. Для пера Ваала они лёгкие мишени. Водо -  обожание – своего рода, предательство; жители Джахилии признают только всемогущество песка. Он застревает у них меж пальцев рук и ног, от него слипаются ресницы и волосы на голове, он забивает поры кожи. Они открываются пустыне: приди, песок, омой нас в сухости. Это путь Джахилии – от высокочтимого горожанина до самого запущенного голодранца. Это люди кремния, а водо-обожатели пришли к ним только недавно.
         Ваал крутится неподалёку, на безопасном расстоянии. Для драки он не годится, зато остр на язык, вот и насмехается: «Что вы думаете, если бы идеи Махаунда были всеобъемлющи, они понравятся кому-нибудь, разглашаемые таким отребьем, как вы?» Салман удерживает Билала: «Мы должны быть польщены выбором всемогущего Ваала для своих нападков.» - смеётся он, и Билал расслабляется, утихает. Водонос Халид вспыльчив, и когда он видит крепкую фигуру Хамзы, дяди Махаунда, разволновавшийся, бежит к нему. В свои шестьдесят Хамза по-прежнему самый знаменитый в городе боец и охотник на львов. Однако, истина менее привлекательна, чем хвалебная речь. Он много раз терпел поражение в поединках, много раз его спасали друзья, или везение, в избавлении от челюстей хищников. Для того, чтобы хранить такие подробности в тайне, у него имелись деньги. И возраст, и выживание придают некое утверждение законной силы над воинской легендой. Билал и Салман, позабыв о Ваале, следуют за Халидом. Все трое молоды, а потому и взвинчены.

Его ещё нет дома, докладывает Хамза. «Но, ведь сколько времени прошло, - волнуется Халид, - что эта сволочь делает с ним, пытает, выкручивает пальцы, сечёт кнутом?» Заговорил Салман, самый спокойный из молодых: «На Симбела это не похоже, причина всему этому – какая-то подлость.» И Билал преданно мычит: «Подлость, или ещё что, а я верю в него, Пророка. Он не сломается.»  «Билал, сколько раз он повторял тебе? Оставь свою веру для Бога. Он всего лишь человек.» - мягко упрекает Хамза. Нервы у Халида не в порядке, напряжение так и прёт из него, он прямо готов напасть на Хамзу: «Говоришь, что Предвестник слаб? Может быть, ты, его дядя…» Хамза выдаёт затрещину водоносу. «Не выдавайте своего страха, - говорит он, - даже когда напуганы до смерти.»
Все четверо вновь умываются, когда приходит Махаунд; они окружают его, кточтопочему. Хамха отступает немного назад. «Племянник, чертовски- скверно, - говорит он своим резким, солдатским лаянием. – Когда ты спускаешься с Коуни, ты весь сияешь. А сегодня какой-то почерневший.»
Махаунд присаживается на бруствер источника и усмехается. «Мне предложили сделку.» АБУ СИМБЕЛ? Выкрикивает Халид. НЕМЫСЛИМО. ОТКАЖИСЬ. Верный Билал поучает его: «Не учи Учителя. Конечно, он отказался.» Перс Салман спрашивает: «Что за сделка?» Махаунд вновь улыбается. «Наконец-то, хотите узнать. Дело пустяковое, - продолжает он. – Песчинка. Абу Симбел просит Аллаха об одной маленькой уступке.» Хамза замечает, что он устал. Как будто боролся с самим демоном. «Нет! Ни вот столечко.» Хамза заставляет его заткнуться.
«Если наш великий Господь допустит подобное от чистого сердца, - он употребил это слово «ДОПУСТИТ» - что только три, три из трёхсот шестидесяти идолов в храме достойны поклонения…»
«Бога нет, а есть Бог!» - кричит Билал. И его товарищи подхватывают: «О, Аллах!» Махаунд смотрит сердито. «Будут правоверные слушать Посланника?» Они умолкают, потирая в пыли ноги.
«Он просит, чтобы Аллах одобрил Лат, Уззу и Манат; в свою же очередь он заверяет, что мы будем удовлетворены, и даже полномочно признаны, и в знак этого я должен быть избран в совет Джахилии. Вот вам, предложение.»
Перс Салман говорит: «Это ловушка. Если ты поднимешься на Коуни и спустишься вниз с подобной Вестью, он спросит, как тебе удалось заставить Гибриля снабдить тебя, на удивление, верным откровением? У него появится повод назвать тебя мошенником, плутом и шарлатаном.» Махаунд качает головой. «Знаешь, Салман, я научился КАК СЛУШАТЬ. Это СЛУШАНИЕ не простого свойства; оно представляется и видом опроса. Часто, когда Гибриль приходит, бывает так, как будто он знает, что у меня на сердце, докапывается до самых сокровенных мыслей, до глубины моей души.» 
«Или же, это ловушка иного рода, - упорствует Салман. – Сколько мы повторяли наизусть заповедь, которую ты принёс нам? «Нет бога, но есть Бог.» Кто мы, если сейчас отрекаемся от неё? Это ослабляет нас, выставляет на посмешище. И нечего нас опасаться. В другой раз никто не воспримет нас всерьёз.»
Махаунд искренне удивляется и смеётся. «Наверное, тебя долго не было здесь, - сказал он добродушно. – Разве ты не заметил? Народ не принимает нас всерьёз. Когда я произношу речь, больше пятидесяти никогда не собирается, и то, половина из них – туристы. Разве тебе не попадаются злобные пасквили, расклеенные Ваалом по всему городу? Он декламирует:

                Посланник, внемли, пожалуйста,
                Внимательно. Твоя монофилия,
                Твоё ЕДИН, ЕДИН, ЕДИН
                Не для Джахилии; верни
                Тебя  Пославшему.

 «Над нами повсюду насмехаются, а ты называешь нас опасными.» И заплакал. Теперь Хамза заволновался: «Раньше тебя не заботило, что о нас говорят. А что же сейчас, после разговора с Симбелом?»
    Махаунд качает головой. «Я иногда думаю, что должен облегчить людям путь к вере.»
Ученики понурились и замолчали. Они переглядываются, переминаются с ноги на ногу.  «И вы все знаете, что тут происходило, - вновь выкрикивает Махаунд. – Наш провал в завоевании новообращённых. Народ не бросит своих богов, не бросит, не бросит.»
Он встаёт, отходит от них, умывается у дальнего края источника Замзам, преклоняет колени для молитвы.
«Люди погружены во тьму, - печально говорит Билал. – Но они поймут, они услышат. Бог един.» Несчастье расстраивает всех четверых; даже Хамза поник духом. Махаунд был потрясён, а его последователей трясло.
      Он встаёт, делает поклон, вздыхает, обходит источник, чтобы присоединиться к ним. «Слушайте меня, - говорит он, кладя руку на плечо Билала, остальные столпились вокруг его дяди. – Слушайте, а ведь это любопытное предложение.»
Вмешивается Халид и горько произносит: «Эта сделка – ИСКУШЕНИЕ.» Остальные смотрят на него в ужасе. Тут Хамза спокойно возражает водоносу: «Разве не ты, Халид, собирался недавно поколотить меня. Когда я, называя Посланника человеком, называл его слабым? Ну что? Теперь моя очередь вызывать тебя на бой?»
Махаунд уговаривает их помириться. «Если мы ссоримся, то никакой надежды.»  Он пытается развить спор до теологического уровня. «Не предполагается, что Аллах воспринимает эту троицу как себе равную. Даже Лат. Только они будут наделены некоторыми свойствами посредничества  меньшей значимости.»
«Как дьяволы.» - вырывается у Билала.
«Нет», - берёт слово перс Салман. – Как архангелы. Гранд человек неглупый.»
«Ангелы и дьяволы, - говорит Махаунд. – Шайтан и Гибриль. Мы уже все  признаём их существование на полпути от Бога до человека. Абу Симбел просит принять в эту могущественную компанию ещё троих. Только троих, и подчёркивает, что все души Джахилии будут нашими.»
«И Дом очистят от статуй?» - спрашивает Салман.
Махаунд отвечает, что об этом разговора не было. Салман качает головой. «Всё это для того, чтобы уничтожить тебя.» А Билал добавляет: «Но четырёх Богов не может быть.» Халид, чуть ли не плача: «Что ты говоришь? Лат, Манат, Узза – они же ЖЕНЩИНЫ! Ради милосердного! У нас теперь будут богини? Эти старые цапли, длинношейки, ведьмы?»
Печать страдания и усталости глубоко выгравировалась на лице Пророка.
«Племянник, мы не в состоянии объяснить тебе всё это, - говорит Хамза. – Поднимись на гору и поговори с Гибрилем.»

                ***

Гибриль спит и видит сны. Его точка зрения, иногда, подобна обзору в кинокамере, а в иные моменты подобна воззрению наблюдателя. Когда он – камера, т.з. (точка зрения) всегда находится в движении, он ненавидит статическую съёмку, потому и взмывает на высоченный подъёмный кран и смотрит вниз на уменьшённые фигуры актёров, или же одним махом спускается вниз, чтобы затереться промеж них, медленно поворачивается на носках, добиваясь круговой панорамы на все триста шестьдесят градусов, или попытается снять с платформы, движущейся на колёсах, рядом с идущим Ваалом и Абу Симбелом, или же при помощи стационарной камеры раскроет тайны меблированной спальни Гранда. Но чаще всего он усаживается на Горе Коун как богатый завсегдатай в бельэтаже, а Джахилия для него – серебряный экран. Он наблюдает за действием, оценивая его, как какой-нибудь киноман, наслаждается поединками нравственно падших неверностей; а для настоящего хита одних девушек недостаточно, сэр, где же песни? Здесь должны были смонтировать сцену ярмарки, и, возможно, роль камеи в балагане для Пимпл Биллимория, покачивающей своими знаменитыми бёдрами.

А затем, без всякого вступления, Хамза говорит Махаунду: «Сходи и поговори с Гибрилем.», - и он, спящий, чувствует, как трепещет его сердце; с кем, со мной? Разве МНЕ следует знать, что отвечать? Я просто сижу здесь, смотрю картину, а этот вот актёр указывает на меня пальцем, кто-нибудь слышал когда-то что-либо подобное, кто просит проклятую аудиторию о каком-то «теологическом» разрешении чёртового спора? – А так как видение чередуется, оно всегда меняет форму. Он, Гибриль, не простой, обычный зритель, а основной исполнитель, звезда, со свой прежней слабостью – брать на себя исполнение слишком многих ролей. Да, да, он не только играет архангела, но и его, бизнесмена, Посланника, Махаунда, забирающегося в гору, когда приходит он. Потребуется острый режущий инструмент, чтобы разобщить эту сдвоенную роль; их не должны видеть вместе ни в одном кадре. Каждый из них должен разговаривать с пустотой, с воображаемым воплощением другого и доверять технологии, чтобы создать недостающую картинку, ножницами и клейкой лентой «Scotch», или более экзотично, с помощью движимого холста, на котором изображён пейзаж. Чтобы не быть сбитым с толку, ха-ха, каким-нибудь ковром-самолётом.
      Он понял, что боится того, другого, бизнесмена; разве это не сумасшествие?  Архангел дрожит перед смертным. Действительно, это так, но: вы испытываете некоторое подобие страха, когда находитесь на постановке фильма впервые, и там, почти готовый совершить свой выход одна из живых легенд кинематографа; вы думаете про себя, что опозоритесь, иссякните, что упадёте замертво, тогда как проявляете сумасшедшее желание быть ПОЛЕЗНЫМ. Вас засосёт трясина его гения; он может заставить вас смотреться молодцом, может сделать вас честолюбцем, но при этом вы будете знать, если не справляетесь со своей работой и остаётесь при этом полезным, будет ли он… Страх Гибриля, страх той сути, созданной его видением, заставляет его сопротивляться прибытию Махаунда, чтобы оценить и отсрочить, но он уже идёт, без всяких сомнений, и архангел сдерживает своё дыхание.
Эти сновидения о том, как вас вытолкали на сцену, когда вы там совсем не нужны, и не знаете последовательность хода событий, а ведь полный дом  при этом наблюдает, смотрит: переживает то же самое. Или же быль о белой актрисе, игравшей чернокожую женщину в пьесе Шекспира. Она вышла на сцену и осознала, что на ней очки, жуть, к тому же она забыла покрасить свои кисти в чёрное, и не могла белыми руками снять их, жуть вдвойне; то же самое и здесь. МАХАУНД ИДЁТ КО МНЕ ЗА ОТКРОВЕНИЕМ, СПРОСИТЬ О ВЫБОРЕ МЕЖДУ ЕДИНОБОЖИЕМ И МНОГОБОЖИЕМ, А Я ВСЕГО ЛИШЬ ДУРАЦКИЙ АКТЁРИШКА СО СВОИМ НАВЯЗЧИВЫМ КОШМАРОМ, ЧТО, ЧЁРТ ПОБЕРИ, Я ЗНАЮ, ЧТО ТЕБЕ СКАЗАТЬ, ПОДСКАЖИ. ПОМОГИ.

                ***

Чтобы из Джахилии добраться до Горы Коун, путник должен войти в тёмные овраги, где песок совсем не чистый и не белый. В отличие от давно профильтрованного через тела морских огурцов песка, этот песок чёрный и твёрдый, высасывающий из солнца свет.  Коуни пресмыкается перед вами как некое воображаемое животное. Вы карабкаетесь по его позвоночнику. Оставляете позади последние деревья в белом цвету, с мясистыми, сочными листьями. Поднимаетесь, обходя валуны, которые, чем выше вы забираетесь, тем они становятся крупнее, и уже напоминают массивные стены, заслоняющие солнце. Ящерицы тёмно-синие, словно тени. Вы на вершине, Джахилия у вас за спиной, впереди невыразительная пустыня. Вы спускаетесь по склону со стороны пустыни, и около пятисот футов внизу вы добираетесь до пещеры с достаточно высоким потолком, чтобы стоять в ней во весь рост, и основанием, усыпанным чудесным песком-альбиносом. Во время подъёма вы слышите, как пустыня выворковывает ваше имя, и скалы тоже приветствуют вас на вашем собственном языке, выкрикивая: МАХАУНД, МАХАУНД. Когда вы добираетесь до пещеры, то чувствуете усталость, ложитесь и засыпаете.

                ***

А отдохнув, он погружается в сон иного свойства; не в сон без сновидений, а в то состояние, которое он называет СЛУШАНИЕМ. Вот тут он ощущает во внутренностях затяжную боль, как будто что-то пытается народиться на свет, и теперь Гибриль, который парил-вверху-и-смотрел-вниз, приходит в замешательство, - КТО Я ТАКОЙ. В мгновения, подобные этим, начинает казаться, что архангел, на самом деле, СИДИТ В ПРОРОКЕ; это Я волокусь по внутренностям, Я тот ангел, которого выдавило из пупа спящего, это появляюсь Я, Гибриль Фаришта, пока моя другая сущность, очарованный Махаунд, дремлет, СЛУШАЯ. Я привязан к нему, пуп к пупу, сверкающим проводом света, не в состоянии сказать, кто из нас двоих видит во сне другого. Мы течём по связке-пуповине в обоих направлениях. Сегодня, на ряду с подавленным напряжением Махаунда Гибриль чувствует своё отчаяние: свои сомнения. И помимо этого, что он в большой нужде, но Гибрилю до сих пор неизвестны его возможности…он вслушивается в слушаемое, которое, к тому же, ещё и спрашивает. Махаунд СПРАШИВАЕТ: Им были показаны чудеса, но никто из них не поверил. Все видели, видел весь город, как ты пришёл ко мне, вскрыл мою грудную клетку, видели, как ты омыл моё сердце водами Замзама и возвратил его на прежнее место. Многие видело это, но всё равно продолжают поклоняться камням. А когда ты явился ночью и унёс меня в Иерусалим, и парил я тогда над священным городом, разве  не вернулся я и не описал всё, как было, до мельчайших подробностей? Так что, это чудо не могло подвергнуться сомнениям, а они по-прежнему ходят к Лат. Разве я не сделал, всё, что мог, чтобы им проще было понять? Когда ты вознёс меня к самому Престолу, и Аллах возложил на меня, правоверного, непомерную ношу в ежедневные сорок молитв. На обратном пути мне повстречался Моисей и сказал, что эта ноша слишком тяжела, возвращайся назад и моли о менее тяжкой. Четыре раза я возвращался, и четыре раза Моисей говорил, что ноша слишком тяжела, мол, отправляйся вновь. И только в четвёртый мой приход Аллах уменьшил повинность до пяти молитв, но я отказался возвращаться. Мне было стыдно просить о чём-то большем. По своей мятежности он просит о пяти вместо сорока, а люди всё ещё любят Манат и почитают Уззу. Что мне делать? Что следует декламировать?
Гибриль молчит. У него нет ответов. Ради Бога, не спрашивай меня. Страдания Махаунда ужасны. Он СПРАШИВАЕТ: а возможно такое, что ОНИ – ангелы? Лат, Манат, Узза…могу ли я называть их ангельскими созданиями? Гибриль, у тебя есть сёстры? И эти – дочери Божьи? И тут же бранит себя, О, моё тщеславие, какой я надменный, это что, слабость, мечта о власти? Должен ли я изменить себе, чтобы получить место в совете? Разумно  подобное и мудро ли, или тщетно и попахивает самолюбием? Я даже не знаю, искренен ли Гранд? Знает ли он? Возможно, и он не знает. Я слаб, а он силён, и предложение даёт ему множество возможностей, чтобы уничтожить меня. Но я тоже могу добиться многого. Души жителей города, обитателей целого мира, наверняка, стоят трёх ангелов? Неужели Аллах так непреклонен, чтобы не принять в свои объятия ещё троих для спасения человечества? – Я ничего не знаю. – Каким надлежит быть Господу, гордым или смиренным, величественным или простым, уступчивым или нет? ЧТО ОН ИЗ СЕБЯ ПРЕДСТАВЛЯЕТ?
                ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЮ ИЗ СЕБЯ Я?

                ***

На полпути ко сну, или на полпути к пробуждению Гибриль Фаришта часто бывал полон негодования на непоявление в его навязчивых видениях именно Его, у которого должны были быть ответы. ОН не задирает носа, тот, кто держался поодаль, когда я умирал, когда я сильно нуждался в нём. Всё из-за него, Аллаха Ишвара Бога. Отсутствует, как всегда, пока корчимся от боли и страдаем во имя него.
Наивысшее Создание остаётся в стороне; возвращение предотвращает вот эта сцена, вступивший Пророк, вытолкнутый на подмостки, связка света, а затем Гибриль в своей двойной роли: и парящий вверху-смотря-вниз, и стоящий внизу-смотря-вверх. Таким образом, оба запуганные своими мыслями и представлениями, перешедшими существующие границы. Гибриль испытывает скованность в присутствии Пророка, его величием, и думает: «И пикнуть нельзя, лучше прикинуться эдаким дурачком. Совет Хамзы: никогда не обнаруживай свой страх; такой совет годится и архангелам, и водоносам. Архангел дожжен быть сдержанным, что подумает Пророк, если Господь Всевышний начал лепетать, напуганный сценой?
Вот оно: откровение. Подобно этому: Махаунд, всё ещё бодрствующий, становится непреклонным, вены вздуваются на шее, он хватается за мошонку. Нет, нет, никаких признаков эпилепсии, но подобное состояние объяснить нелегко; эпилепсия, когда-нибудь, была причиной превращения дня в ночь, сгущения туч над головой, превращения воздуха в суп, пока ангел, глупо напуганный, повис в небе над страждущим, как воздушный змей, удерживаемый золотой нитью? Вновь тащит, скребёт, и вот начинается чудо  его моих наших внутренностях, он скапливает на чём-то всю свою мощь, принуждая к этому что-то, и Гибриль начинает ощущать эту мощь и силу, вот она В МОЕЙ СОБСТВЕННОЙ ЧЕЛЮСТИ, работающая с ней, открывает-закрывает. И сила, породившаяся в Махаунде, добирается до моих ГОЛОСОВЫХ СВЯЗОК, и звучит голос.
ГОЛОС ВОВСЕ НЕ МОЙ. Мне бы вовеки не знать подобных слов я не искусный оратор никогда не был никогда не буду а этот голос не мой это Голос.
Глаза Махаунда широко открыты, он видит какое-то видение, всматривается в него, ах, всё правильно, вспоминает Гибриль, высматривает меня. Да, он видит меня. Мои губы движутся, были движимы. Кем, чем? Не знаю, не могу сказать. Тем не менее, вот они, выходят из моих уст: поднимаются по горлу, проходят сквозь зубы: Слова.
            Быть почтальоном Господним – не шутка.
            Нононо: на этой картинке его нет.
            Бог его знает, чьим почтальоном я был.

                ***

Они в Джахилии, ждут Махаунда у источника. Водонос Халид, как обычно самый нетерпеливый, то и дело бегает к городским воротам. Хамза, подобно всем старым воинам, привыкшим к одиночеству, присаживается на корточки в пыли и играет в камешки. Нет причины для какой-либо срочности; его иногда не бывает днями, даже неделями. Тем более сегодня город как будто вымер; жители отправились к большим шатрам на ярмарочной площади, чтобы послушать состязающихся поэтов. В тишине только стук камешков Хамзы, да журчание парочки горлиц – гостей с Горы Коун. И вот раздаётся звук шагов бегущего человека.
Прибегает запыхавшийся, огорчённый Халид. Посланник уже вернулся, а к Замзаму не идёт. Все встрепенулись, обескураженные эдаким несоблюдением установленных правил. Ожидавшие с пальмовыми ветвями и древками копий, спрашивают у Хамзы: Что, не будет никакого Известия? Но Халид, до сих пор не отдышавшийся, качает головой: «Думаю, будет. Только выглядит он, как тогда, когда было дано Слово. И не поговорил со мной, а двинулся к ярмарочной площади.»
Предупреждая спор, Хамза берёт командование на себя и ведёт. Приверженцы – их собралось около двадцати – следуют за ним к злачным местам города с выражением благочестивого отвращения на лицах. Хамза,  единственный, жаждет драки.
За шатрами Владельцев Пятнистых Верблюдов они находят Махаунда, стоявшего с закрытыми глазами, настраивающегося на трудности. Ему задают волнующие всех вопросы; он не отвечает. Несколько мгновений спустя, он входит в шатёр соревнующихся поэтов.

                ***

Внутри шатра публика осмеивает прибытие непопулярного Пророка и его последователей–оборванцев. Но по мере продвижения Махаунда вперёд, с закрытыми глазами, неодобрения и насмешки стихают, и водворяется тишина. Махаунд ни на секунду не открывает глаза, но его шаги уверенны, и он доходит до подмостков беспрепятственно. Он поднимается на несколько ступеней к свету; глаза остаются закрытыми. Собравшиеся поэты-лирики, сочинители славных, разбойничьих песен, декламаторы стихов и сатирики – Ваал, естественно, среди них – с изумлением и тревогой смотрели на шествующего во сне Махаунда. Его ученики локтями пробивали в толпе дорогу для себя. Писцы отталкивали друг друга, чтобы находиться как можно ближе к нему и записать каждое его слово.
Гранд Абу Симбел восседает на шёлковом ковре возле сцены. Рядом с ним блистающая в золотом Египетском воротнике, его жена Хинд со своим знаменитым греческим профилем, длинным чёрным волосом с головы до пят. Абу Симбел встаёт и обращается к Махаунду: «Добро пожаловать.» Он – сама вежливость. « Добро пожаловать, Махаунд, провидец.»
Вот оно – во всеуслышание высказанное заявление об уважении, которое оказывает должное впечатление на собравшуюся толпу. Последователей Пророка какое-то время отталкивали, но потом позволили им пройти. Смущённые, на половину удовлетворённые, они проходят вперёд. Махаунд говорит, не открывая глаз.
«Здесь собрались многие поэты, - отчётливо говорит он, - и я не могу утверждать то, что стою, хотя бы, одного из них. Но я же Посланник, и доставил стихи от более Великого, чем все собравшиеся.»
Толпа теряет терпение. Религия предназначена храму, а жители Джахилии и паломники, что одни, что другие, собрались здесь, чтобы поразвлечься. Тише, ты! Выкиньте его отсюда! – Абу Симбел продолжает свою речь. «Если, и вправду, твой Бог говорил с тобой, тогда весь мир должен был слышать это.» И в мгновение в шатре становится тихо.
«ЗВЕЗДА,» - выкрикивает Махаунд, и писцы начинают писать.
«Во имя Аллаха, Сострадающего и Милосердного!       
 «По Звёздам обосновавшихся Созвездий: Ваш спутник не заблудился, и не отклонился от нужного направления.
«И говорит он не из своих побуждений. Потому что это – есть открывшееся ему откровение: некто всемогущий наставил его.
«Он стоял высоко над горизонтом: повелитель силы. Затем он подошёл ближе, почти вплотную, и открыл глаза слуги своего на то, что было явным.
«Сердце слуги было искренним при виде того, что он видел. Повернётся ли тогда ваш язык для вопроса, что было видено?
«А ещё, я видел его у древа судьбы на самом краю, где раскинулся Сад Спокойствия. Когда это дерево было покрыто своим естественным покровом, мой взор не был отвращён, и мои глаза не блуждали; и я увидел один из величайших знаков Повелителя.»
Тут же, не колеблясь, он читает ещё два стиха.
«Вероятно, вы выдумали Лат и Уззу, и Манат, третью, и вторую?» - После первого стиха Хинд поднимается на ноги; Гранд Джахилии уже стоит, выпрямившись. А Махаунд, с закрытыми глазами, читает: «Они уже вознесшиеся птицы, и их посредничество действительно желательно.»
По мере нарастающего шума – одобрительных возгласов, восклицаний преданности богине Аль-Лат, раскатывающихся и взрывами проносящихся по огромному шатру, поражённые прихожане наблюдают вдвойне поразительное зрелище, когда Гранд Абу Симбел прикладывает большие пальцы к мочкам ушей, развернув веером пальцы обеих рук, и в полный голос молвит: «Аллаху Акбар.» После чего падает на колени и прижимается лбом к земле. Его супруга, Хинд, незамедлительно следует его примеру.
      Захлёстнутый открывшимся пологом шатра, водонос Халид оказался отброшенным от всех событий. Теперь он с ужасом взирает, как  все, собравшиеся внутри, и прибывшие мужчины и женщины за пределами шатра, ряд за рядом, покрытой рябью волной, пошедшей от Хинд и Гранда, как будто они были камешками, брошенными в озеро, падают на колена, - задницы вверх – перед Пророком с закрытыми глазами, признавшего божественных покровительниц города. Сам Посланник держится так, как будто не желает присоединяться к  эмоциональному порыву толпы. Разразившийся слезами водонос убегает в опустошённое сердце города песков. Он бежит, а его слёзы прожигают дыры в земле, как будто они содержат некое сильное разъедающее вещество.
Махаунд стоит неподвижно. Никаких следов влаги не должно быть обнаружено на ресницах его нераскрытых глаз.

                ***

В тот вечер оглушительного торжества бизнесмена в шатре неверных происходят некие убийства, которые первая леди Джахилии готова была ожидать годами, чтобы осуществить свою ужасную месть.               
Дядя Пророка, Хамза, отправляется домой один с поникшей головой в сумерках этой, наводящей уныние, победы. Вдруг слышит рык и поднимает голову. В какое-то мгновение он успевает рассмотреть огромного, огненно-красного льва, прыгающего на него с зубчатой городской стены. Ему знакомо это животное, и басня про него. РАДУЖНОСТЬ ЕГО АЛОЙ МАСТИ СМЕШИВАЕТСЯ С МЕРЦАЮЩЕЙ ЯРКОСТЬЮ ПЕСКОВ ПУСТЫНИ. СКВОЗЬ СВОИ НОЗДРИ ОН ВЫДЫХАЕТ УЖАС УЕДИНЁННЫХ УГОЛКОВ ЗЕМЛИ. ОН ИЗРЫГАЕТ ЧУМУ. А КОГДА ВОЙСКА ОСМЕЛИВАЮТСЯ ВЫЙТИ В ПУСТЫНЮ, ОН ПОГЛОЩАЕТ ИХ ЦЕЛИКОМ. Сквозь синеву ночи он, невооружённый, кричит на животное, приготовившись встретить свою смерть. «Ну, прыгай, ублюдок, богомол зубастый. В своё время я душил больших кошек голыми руками.»  Когда я был моложе. Когда был молод.
Сзади, с зубчатой стены раздаётся хохот и проносится эхом, или так кажется. Он осматривается вокруг; богомол исчез с крепостного вала. Теперь он окружён группой горожан в причудливых одеждах, возвращающихся с ярмарки и хохочущих над чем-то. «Если уж эти мистики пали в объятия нашей Лат, теперь им будет видеться новый бог за каждым углом, так?» Хамза, смекнувший, что ночь обещает быть полной ужаса, возвращается домой и велит подать ему его боевой меч. «Больше всего на свете, - рычит он на своего тощего слугу, сопровождавшего его и на войне, и в мирные дни в течение сорока четырёх лет, - мне противно осознавать, что мои враги сильнее меня. Я всегда думал, что лучше поубивать этих сволочей, и дело с концом, чёрт побери.»
Меч покоился в ножнах, добротных, кожаных, с того дня, когда владелец был разоружён своим же племянником. Но в эту ночь он открывается слуге: «Лев вырвался на свободу, и мирному времени придётся обождать своего прихода.»
Вот и последний вечер празднества в честь Ибрагима. В Джахилии маскарад и безумие. Толстотелые, намазанные маслом борцы закончили свои состязания. На стене Дома Чёрного Камня были начертаны семь лучших поэм. Теперь поэтов сменили поющие проститутки, тоже с напомаженными телами, и возобновили свой промысел; ночная борьба приходит на смену дневному представлению. Куртизанки поют и танцуют в золотых масках в виде птичьих клювов, и золото отражается в сияющих глазах их клиентов. Золото,  везде золото: в руках спекулирующих Джахилийцев и их сладострастных гостей, в сверкающих песчинках, в светящихся стенах ночного города. Хамза печально проходит по золотым улицам мимо   валяющихся без сознания паломников, из одежд которых воры-карманники выуживают средства на своё житьё. Сквозь каждый, сияющий золотом, дверной проём ему слышится плеск вина на пирушках и песни, и смех с подвывом, и звон монет. Всё это наносит ему смертельную обиду. Но не находит он того, чего ищет, не здесь. Он уходит прочь от шумного, золотого веселья, и начинает красться за тенями, охотясь за призраком льва.

И находит, после многих часов поиска, ТО, в ожидании, в тёмном закоулке внешней стороны городских стен предмет его видения, красного богомола с тройным рядом острых зубов. У него синие глаза и человеческое лицо, и голос – наполовину трубный, наполовину свистящий. Он быстр, словно ветер, когти в виде штопоров, а хвост метает отравленные иглы. Он любит питаться человеческой плотью… происходит стычка. В тишине свистят ножи, раздаётся лязг металла о металл. Хамза узнаёт людей, подвергшихся нападению: Халида, Салмана и Билала. Сам, как лев, обнажает меч, рёвом рвёт тишину на куски, бежит вперёд, так быстро, на сколько позволяют шестидесятилетние ноги. Нападавших на его друзей невозможно узнать под масками.
Это была ночь масок. Проходя по развратным улицам Джахилии с сердцем, разъедаемым желчью, Хамза видел мужчин и женщин под личинами орлов, шакалов, лошадей, грифонов, саламандр, бородавочников, птиц Рух. Нахлынувшие из мрака улиц, появились двухголовые земноводные и крылатые быки, известные под названием Ассирийских сфинксов. Джинны, упыри, демоны наводняют город в эту ночь, ночь призрачности и похоти. Но вот только теперь, в этом тёмном месте, он видит те красные маски, которые искал. Человеко-львиные маски; он устремляется к своей погибели.

                ***

В тисках самоубийственного несчастья трое последователей отдались воле бога Бахуса и принялись распивать веселящий напиток. Но благодаря своему совершенному невежеству о вреде алкоголя, они вскоре не просто отравились, но дошли до состояния пьяной тупости. Остановившись в маленьком сквере, они начали оскорблять прохожих. Немного погодя, водонос Халид, похваляясь, развязал свой бурдюк с водой. Он – водонос, и мог запросто уничтожить город, занимаясь переноской опасного оружия – воды. Она превратила бы Джахилию в грязь, смыла бы её; так что пришлось бы начать постройку нового города из очищенного белого песка. Произошло это, когда люди-львы начали преследовать их, и после длительной погони зажали в угол. Под действием страха хмель выветрился из них, и они с ужасом всматривались в маски смерти. Тут прибыл Хамза, как раз во время.
…Гибриль парит над городом, наблюдая за дракой. При появлении Хамзы быстро наступает развязка. Двое нападавших в масках бегут прочь, другие двое - мертвы. Билал, Халид и Салман ранены, но не тяжело. Тяжелее их ран была новость, скрывавшаяся под львиными масками убитых. «Братья Хинд, - узнаёт Хамза, - теперь нам конец.»
Истребители львов, водные террористы, последователи Махаунда сидят и плачут в тени городской стены.

                ***

Что до него, Пророка Посланника Бизнесмена: теперь глаза его открыты. Он прохаживается по внутреннему двору своего жилища, дому его жены, и не входит внутрь.
Ей почти семьдесят, и чувствует себя в эти дни больше матерью, чем супругой. Она богатая женщина, давным-давно нанявшая его управляющим своими караванами. Первое, что ей понравилось в нём, было его искусство управлять. Со временем они полюбили друг друга. Не просто быть умной, процветающей женщиной в городе, где боги женского рода, а женщины – просто товар. Мужчины побаивались её, или думали, что она так сильна, что не нуждалась в их внимании. А он не испугался и одарил её чувством постоянства и уверенности. Тогда как он, сирота, обрёл в ней разнообразных женщин, в ней одной: мать, сестру, любовницу, предсказательницу, друга. Когда он думал о себе, что сошёл с ума, она была единственной, кто верил в его видения.  «Это архангел, - говорила она ему, - а не какой не туман в твоей голове. Это Гибриль, и ты – Посланник Божий.»
Он не может, не хочет видеть её сейчас. Она наблюдает за ним из решетчатого окна. Он не может остановиться, движется в случайном соответствии с законами бессознательной геометрии, направления его движений вырисовывают фигуры эллипсов, трапеций, ромбов-овалов, окружностей. А она, смотря на него, вспоминает, как он возвращался из  караванных походов с рассказами, услышанными в попутных оазисах. Про Пророка Ису, принесённого неизвестным человеком женщине по имени Мириам, сидевшей под пальмой в пустыне. От подобных рассказов его глаза заряжались блеском, потом блеск этот постепенно затухал  от призыва сдержанности. Она воскрешает его горячность, ту страсть, с которой он отстаивал бы свои взгляды всю ночь, если б было необходимо, что времена кочевания были лучше, чем этот золотой город, где люди выставляли своих малолетних дочерей на продажу. В прежние времена племя не оставляло без внимания и заботы даже бедного сироту. Бог в пустыне, говорил он, а не в этом месте, ошибке природы. И она отвечала, никто не спорит, любовь моя, уже поздно, а по утру всё решится.
Она всегда всё и обо всех знала, и уже слышала, что он сказал о Лат, Уззе и Манат. Ну и что? Прежде он хотел защитить дочерей Джахилии, почему бы сейчас ему не взять дочерей Аллаха под своё крыло? Но задав себе этот вопрос, она качает головой и тяжело прислоняется к прохладной стене возле окна. А её муж в это время ходит внизу по пятиугольникам, параллелограммам, шестиконечным звёздам, а потом по отвлечённым, всё более запутанным фигурам, которым не нашлось названий, как будто не способный отыскать прямого направления.
Немного погодя, она выглядывает во двор, но его там уже не было.

                ***

Пророк просыпается под шёлковыми простынями, с головной болью, в помещении, которого ни разу не видел. Солнце за окном уже почти в своём беспощадном зените, и силуэт высокой фигуры в чёрной мантии с капюшоном на белом фоне, нежно поющий звучным, низким голосом. Обычно эту песню женщины Джахилии исполняют хором, созывая мужчин на войну.
                Выступай, и мы обнимем тебя,
                Обнимем тебя, обнимем тебя,
                Выступай, и мы обнимем тебя, и
                Расстелим мягкие ковры.

                Повернёшь назад, и мы бросим тебя,
                Оставим тебя, бросим тебя,
                Отступишь, и мы не будем любить тебя
                На ложе любви.

Он узнаёт голос Хинд, садится и видит себя голым под кремовой простынёй. Он окликает её: «На меня напали?» Хинд поворачивается к нему, улыбаясь присущей ей улыбкой Хинд. «Напали?» - передразнивает она его, и хлопает в ладоши, чтобы подали завтрак. Входят любимчики: подносят, обслуживают, меняют, быстро уходят. Махаунда одели в шёлковый халат – чёрный с золотыми узорами; Хинд подчёркнуто отводит глаза в сторону.  «Моя голова, - снова спрашивает он. – Меня ударили?» Она стоит у окна, голова низко опущена; разыгрывает из себя  эдакую застенчивую особу. «Ах, Посланник, Посланник, - осмеивает она его. – Как непочтителен этот Посланник, разве не сознательно ты пришёл сюда в мою спальню по своему желанию? Нет, конечно, нет, ты уверенно отвергаешь меня.» Ему противна её игра, и он спрашивает вновь: «Я что, здесь в плену?» А она продолжает смеяться над ним. «Не прикидывайся дурачком.» И тут же, пожав плечами, смягчается. «Прошлой ночью я гуляла по городу, в маске, чтобы посмотреть на празднество, и на что-то мне пришлось наткнуться – твоё неподвижное тело? Махаунд, как пьяница в сточной канаве.  Я послала слуг за носилками, и доставила тебя домой. Скажи спасибо.»
«Благодарю.»
«Думаю, что тебя не узнали, - говорит она. – Иначе, ты был бы мёртв, может быть. Тебе ли не знать, что творилось в городе прошлой ночью. Народ переусердствовал. Мои братья до сих пор не вернулись.»
Только сейчас он начинает вспоминать своё дикое, мучительное прохождение по развращённому городу, вглядываясь в души, предположительно спасённые им, смотрел на образы симургов, дьявольские маски бегемотов и грифонов. Утомительность того длинного дня, когда он спускался с Горы Коун, шёл в город, пережил столкновение на состязании поэтов, а потом и досаду, и сомнения своих последователей – всё это подавляюще подействовало на него. «Я упал в обморок.» - вспоминает он.
      Она подходит и усаживается на постели рядом с ним, выставляет указательный палец, и выискав незакрытое место на его груди, начинает водить им. «Упал в обморок, - шепчет она. – Это слабость, Махаунд. Ты что, слабеешь?»
Она кладёт тот же палец на его губы прежде, чем он успевает ответить. «Молчи, Махаунд. Я супруга Гранда, и мы тебе не друзья. Тем не менее, мой слабый человек. В Джахилии думают, что он хитрый и коварный, но мне-то лучше знать. Он хорошо осведомлён, что я привожу любовников, но поделать с этим ничего не может потому, что храмы Лат, Уззы и Манат находятся в ведении моей семьи. Может назвать их МЕЧЕТЯМИ? – твоих новых ангелов.» Она подаёт ему с блюда дольки дыни, пытается кормить его из своих рук  Он противится этому и берёт фрукты сам. Она продолжает. «Моим последним любовником был юноша, Ваал.» - и замечает гнев в его взгляде. «Да, - говорит с удовлетворением, - я слышала, он раздражает тебя. Он ведь, так, мелочь. Ни он, ни Абу Симбел - не ровня тебе. Только я.» 
     «Я должен идти.» - говорит он. «Не стоит спешить.» - отвечает она и возвращается к окну. За городскими укреплениями люди складывали палатки, растянутые верблюжьи поезда готовятся к отходу, конвои повозок уже потянулись через пустыню; карнавал закончился. Она вновь поворачивается к нему.
«Я тебе ровня, - повторяет она, - но и твоя противоположность. Я не хочу, чтобы ты слабел. Тебе не следовало делать того, что ты свершил.»
«Но ты не останешься внакладе, - с горечью отвечает он. – Сейчас ничто не угрожает твоим храмовым доходам.»
«Ты не учитываешь одну вещь, - мягко говорит она, вплотную придвигаясь к нему. – Если ты служишь Аллаху, то я служу Аль-Лат. А она не верит твоему Богу, признавшему её. Противопоставление ему неотвратимо, всецело и безвозвратно. В войне между нами перемирия не будет. Да, и какое там перемирие! Твой Бог – покровительствующий, снисходительный повелитель. Аль-Лат не имеет ни малейшего желания быть его дочерью: Она его ровня так же, как и я твоя. Спроси Ваала, он знает её. Как знает и меня.»
«Следовательно, Гранд нарушит своё слово.» - говорит Махаунд.
«Кто его знает? – издевается Хинд. – Он не знает даже самого себя. Ему приходится отрабатывать долги. Слабак, как я уже тебе говорила, и ты знаешь, я говорю правду. Между Аллахом и Троицей не может быть мира. Я не желаю этого. Я хочу драться. До смерти; вот я какая. Ну, а каков ты?»
      «Ты – песок, а я – вода, - говорит Махаунд. – Вода вымывает песок.»
«А пустыня поглощает воду, - отвечает она ему. – Оглядись вокруг.»
Вскоре после его ухода во дворец Гранда, набравшись смелости, прибывают люди и сообщают Хинд, что старый Хамза убил её братьев. И после этого Посланника нигде не могут отыскать; он вновь, медленно направляется к Горе Коун.

                ***

Когда Гибриль устаёт, у него появляется желание убить свою мать за то, что она дала ему такое проклятое, дурацкое прозвище, АНГЕЛ. Что за слово такое, вопрошает он, ЧТО ЗА ПРОЗВИЩЕ? КОМУ? Чтобы пожить в городе-мечте разрушающихся песочных замков и львов с тремя рядами зубов; больше никаких омовений сердец пророков, хватит, никаких указаний по декламированию, или обещаний рая, надо положить конец откровениям, finito, khattam-shud. К чему он стремится: к бессознательному, без сновидений сну. Проклятые сны – причина всех бед рода человеческого, фильмы тоже. Был бы я Богом, я бы вырезал из людского сознания способность воображения, и потом, может быть, такие жалкие подонки, как я, смогут спокойно спать по ночам. Он принуждает свои глаза оставаться открытыми, немигающими, пока видимый пурпур не сойдёт с сетчаток, и он не ослепнет. Однако, он всего лишь человек, и под конец проваливается в кроличью нору, а там он снова в Стране Чудес, вверх, в гору, и бизнесмен просыпается, и вновь его желание, его потребность тянутся к работе, на этот раз не над моими челюстями и голосом, а над всем моим телом. Он уменьшает меня до своих собственных размеров и вталкивает меня в себя. Его гравитационное поле мощно до невероятности, как, увеличенная в миллион раз, звезда… а потом Гибриль и Пророк борются друг с другом, оба обнажённые, перекатываются в пещере, посыпанной превосходным белым песком, который вуалью повис над пыхтящими мужчинами. КАК БУДТО ОН ИЗУЧАЕТ МЕНЯ, ИССЛЕДУЕТ, КАК БУДТО ИМЕННО Я ДОЛЖЕН ПРОЙТИ ИСПЫТАНИЕ.
В пещере, расположенной ниже вершины Горы Коун на пять сотен футов, Махаунд ломает архангела, швыряет его из стороны в сторону, и, позвольте сказать вам, достаёт меня ВСЮДУ: его язык в моём ухе, моя мошонка в его кулаке, в нём никогда не открывалась личность с яростью, подобной этой. Ему надо было, во что бы то ни стало, нужно было ЗНАТЬ, а мне нечего сказать ему. Он вдвое сильнее меня и вчетверо умнее, мы могли бы многому научиться, внимательно слушая друг друга. А тут и так понятно, что он способен слушать, а я нет. Так мы катаемся по земле, бьёмся, царапаемся. Он немного порезался, а моя кожа по-прежнему гладкая, как у ребёнка; вам не удастся затолкать ангела в колючки, не зашибить его камнем. И у них есть слушатели и зрители: это джинны, злые демоны и всякого рода привидения, сидящие на валунах и наблюдающие за борьбой. А в небе – три крылатых создания, похожие на аистов, лебедей или обычных женщин, - это зависит от игры света…Махаунд останавливается. Он прекращает схватку.
После борьбы, длившейся несколько часов, а может и недель, Махаунд был прижат ангелом к земле; вот чего он хотел, его желанием было заполнить меня, придать мне сил, чтобы удержать его, потому что архангелы не могут проигрывать подобные сражения, это было бы не естественно. В таком положении бывают биты только дьяволы. И так, в тот миг, когда я оказался сверху, он заплакал от радости, прибегнув к своему старому, испытанному приёму, - с силой открыл мой рот, заставив издать голос, Голос, вновь вырывается из меня, и, словно блевотина, обливает его всего.

                ***

Завершив свою схватку с Архангелом Гибрилем, Пророк Махаунд впадает в свой обычный, крепкий, после всех откровений, сон, и тут его силы восстанавливаются быстрее обычного. Когда он просыпается в этой высокогорной пустоши, вокруг никого, никаких крылатых созданий на скалах; он вскакивает, наполненный срочностью своей новизны. «Это был Дьявол,» - громко говорит в пустоту, и, придав ей голос, ощутил её действительность. «В последний раз это был ШАЙТАН.» Вот что он УСЛЫШАЛ в процессе своего СЛУШАНИЯ; он был обманут тем, что пришёл к нему Дьявол под личиной архангела, и стихи, которые он запомнил, те, которые читал в шатре поэтов, были не подлинными, а дьявольской противоположностью, не божественными, а сатанинскими. Как можно быстрее он возвращается в город, чтобы вычеркнуть отвратительные стихи, воняющие серой и зеленовато-жёлтым веществом, вышибить их из списка раз и навсегда, чтобы они существовали только в одном или двух ненадёжных первоисточниках древности, а правоверные переводчики попытаются, но безуспешно, написать свои исследования. Но Гибриль, парящий-наблюдающий из своего высокого угла съёмочной камеры, знает одну маленькую подробность, прямо-таки крохотную вещь, мельчайшую загвоздку, а именно, что ЭТО БЫЛ Я, БАББА, ОБА РАЗА, И В ПЕРВЫЙ РАЗ, И ВО ВТОРОЙ. С моих уст сходят и утверждения, и отрицания, СТИХИ и АНТИСТИХИ, вселенная и её обратная сторона, вся суть, и все мы знаем, как сработал мой рот.
«В первый раз был Дьявол, - бормочет Махаунд, устремляясь в Джахилию. – Но в этот раз – ангел, без всякого сомнения. Он положил меня на обе лопатки.»

                ***

Его приверженцы останавливают Махаунда у подножия Горы Коун, предупредить, что Хинд вне себе от ярости, оделась в белое, траурное платье и распустила чёрные волосы, чтобы в них играл ветер или, чтобы они поднимали столбы пыли, заметая её следы, чтобы она была похожа на воплощение самого духа мести. Все они рассеялись по городу, а Хамза залёг на «дно»; но дело-то в том, что Абу Симбел до сих пор не внял призывам супруги к кровной мести, к крови, которая смывает кровь. Он всё ещё высчитывает превосходство в деле Махаунда и богинь… Махаунд, вопреки советам своих последователей возвращается в Джахилию, направляясь прямо к Дому Чёрного Камня. Не смотря на свой страх, апостолы следуют за ним. Надеясь увидеть грандиозный скандал, или расчленение, а по большому счёту, чтобы развлечься, собирается толпа. Махаунд не разочаровывает её.
       Он останавливается перед статуями Троицы и объявляет об отмене стихов, прочитанных Шайтаном шёпотом ему на ухо.
Эти стихи изымаются из истинного декламирования – Аль-Курана. Вместо них громом гремят новые стихи.
«Обязан ли он обзаводиться дочерьми и вами – сыновьями? – читает Махаунд. – Подобное было бы прекрасным подразделением!
«Это те имена, о которых  мечтали вы и ваши отцы. Аллах вовсе не облекает их полномочиями.»
Он покидает ошарашенный Дом, пока не придёт кому-нибудь в голову поднять и бросить первый камень.

                ***

После отмены Сатанинских стихов Пророк Махаунд возвращается домой, ожидая чьего-то наказания. Какого-то возмездия, чьего? Света или тьмы? Доброго человека или злого? – не в меру взвинченного, над невинным. Жена Пророка, семидесятилетняя женщина, сидит на полу под решетчатым окном. Сидит, выпрямившись, прислонившись спиной к стене, мёртвая.
         Зажатый в тиски своего горя, Махаунд, однако, остаётся самим собой, молчит, едва произнеся пару слов за несколько недель. Гранд Джахилии учреждает сыск по всему городу, который, казалось Хинд, продвигался слишком медленно. Новой религии дано название – СМИРЕНИЕ; тут же Абу Симбел издаёт указ о том, что её приверженцы обязаны подчиниться обособлению в самом запущенном, застроенном лачугами, квартале города, в котором действует комендантский час и запрет найма на работу. Гонения и преследования не заставили долго ждать; женщины в магазинах плевали в них, банды молодых турок, которыми тайно руководил Гранд, избивали верующих, по ночам в окна их домов влетали горящие факелы, попадая на спящих, неосторожных людей. И, по одному из известных парадоксов истории число верующих увеличивается подобно загадочно разрастающемуся растению при ухудшении состояния почвы и погодных условий.
От поселенцев оазиса Ясриб получено предложение о предоставлении убежища изгнанникам, если они пожелают покинуть Джахилию. Хамза всецело за исход, они должны уходить. «Племянник, здесь тебе не завершить твоей Миссии, послушайся меня. Хинд не успокоится, пока не вырвет твой язык, не говоря уже о моих яйцах, извини.» 
Махаунд один, наполненный эхом утраты своего дома, даёт своё согласие, и верующие отбывают для осуществления своих замыслов. Возвращается водонос Халид, и Пророк с ввалившимися глазами ждёт его, чтобы высказаться. Говорит он с одышкой, затруднённо: «Посланник, я сомневался в тебе. Но ты был мудрее, чем оказалось. Поначалу мы думали, Махаунд не пойдёт на компромисс, а ты пошёл. Потом мы думали, Махаунд предал нас, а ты привёл нас к глубокой истине. Ты разъяснил нам суть самого Дьявола так, что мы были способны свидетельствовать Деяния Зла и его поражение перед Справедливостью. Ты обогатил нашу веру, и я жалею о своих мыслях.»
Махаунд отступает от солнечного света, падающего в окно. «Да.» Жестокость, цинизм. «Свершённое мной было прекрасно. Глубокая истина. Преподнёс вам Дьявола. Да, на меня это похоже.»

                ***

С вершины Горы Коун Гибриль наблюдает за побегом верующих из Джахилии, оставляющих город засухи ради тенистых пальм и воды, воды, воды. Малыми группами, почти с пустыми руками они движутся по империи солнца в этот первый день, первого года нового начала времени, которое народилось заново, а позади умирает старое, и новое выжидает. И однажды Махаунд и сам исчезает. Когда обнаруживают его исчезновение, Ваал сочиняет напутственную оду:

                КАКОВА СУТЬ   
                «СМИРЕНИЯ», ТОЧЬ-В-ТОЧЬ?
                ОБЪЯТО СТРАХОМ
                И УБЕГАЕТ ПРОЧЬ.

Махаунд достиг своего оазиса; Гибриль же не так удачлив. Очень часто, как и теперь он оказывается один на вершине Горы Коун, омытой холодными, падающими звёздами, а затем они, с ночного неба, падают на него, три крылатых создания, Лат Узза Манат, парят над его головой, впиваются в его глаза, кусаются, хлещут его своими волосами, своими крыльями. Он закрывается руками, но месть неумолима и продолжает преследовать и днём и ночью. Он пытается сопротивляться, но они проворнее, легче, окрылённее.
      В нём нет дьявола, значит не от чего отрекаться. Видения; от них он не может отказаться.



               
                III


                *    Э Л О У Э Н
                Д И О У Э Н.


                1



Я знаю, что такое призрак, молча подтвердила старуха. Звали её Розой Даймонд; было ей восемьдесят восемь лет, и она косила своими глазами сквозь сульфатно-натриевые окна спальни, любуясь морем при свете полной луны. А ещё я знаю, что не является призраком, она утвердительно кивнула головой; ни надрезы и насечки, ни хлопающая простынь, так что «тьфу» на всю эту ахинею. Никчёмное занятие – вот что это.  – На этом старая дама ростом в шесть футов, с прямой осанкой, коротко обкромсанными волосами, как у какого-нибудь мужика, с удовлетворением, резко опустила уголки рта и состроила печальную гримасу, - накинула на худые плечи вязаную, голубую шаль и закрыла на секунду свои бессонные глаза, чтобы помолиться о возвращении прежних времён. Ну, давайте же, корабли Норманнов, молила она; ну, и ты, Уилли-Завоеватель.
Девятьсот лет назад всё это было под водой: это поделенное побережье, этот частный пляж с его голышами, теснящийся ряд чешуйчато-окрашенных вилл с шелушащимися гаражами для лодок, до отказа набитыми шлюпочными банками и шезлонгами, пустыми картинными рамами, коробками из под пирожных, заполненных пачками писем, перевязанных лентами, пересыпанными нафталином шёлковыми дамскими платьями, залитым слезами какой-то юной особы чтивом, лакроссовыми палками, альбомами для марок и всем кладом сокровищ воспоминаний и потерянного времени. Изменилась береговая линия, ступила в море на милю или более. Оставив первый замок Норманнов сидеть на мели далеко от воды, окружив его топью, которая страдала всякой болотистостью и сыростью, и заражала бедняков, живших на так называемой СОБСТВЕННОСТИ, малярией. Ей, старой даме замок виделся останками рыбы, которую предал древний отлив, и морское чудовище оцепенело на время. Девятьсот лет! Прошло девять веков с тех пор, как флот Норманнов проплыл прямо сквозь дом Англичанки. Ясными ночами, при свете полной луны она с нетерпением ожидала его сияющий, мстительный призрак.
Наилучшим местом, с которого можно было увидеть их приход - это трибуна, убеждала она себя. Репетиция стала утешением в её старости ; истасканные высказывания – НИКЧЕМНОЕ ЗАНЯТИЕ, ВИД С ТРИБУНЫ помогали ей воспринимать себя с ощущением основательности, оставшейся прежней, вечной, а не растрескавшимся и рассеянным созданием, о чём, в первую очередь, она знала сама.
«Когда устанавливается полнолуние, перед рассветом темно; это их время. Лавина парусов, плеск вёсел обрушиваются на берег между старыми, деревянными волноломами и несколькими опрокинутыми галерами.» - О, я повидала такое в своё время, что всегда преподносило неожиданный подарочек в виде призрачных образов. – В своём остроконечном, с железным носом, шлеме Завоеватель проходит в парадные двери её дома, проскальзывая между этажерками, покрытыми салфетками, и диванами, как эхо, слабо отражающееся в этом здании воспоминаний и невыносимой тоски; затем наступает тишина; КАК В МОГИЛЕ.
«Однажды, девчонкой, на Бэттл Хилл; ей нравилось рассказывать обо всём в подробностях и, в то же время, подбирала точные слова, - однажды, будучи ребёнком, я обнаружила себя, совершенно неожиданно, и, не вникая в смысл происходящего, в самом пекле битвы. Огромные луки, булавы, копья.
«Сражённые, ещё совсем юные, светловолосые Саксонцы. Гарольд Эрроуэй и Уильям с набитыми песком ртами. Да, всегда неожиданности – призрачные образы.» Рассказ о том, как девочка Роза наблюдала видение битвы Хастингсов, стал для старушки одним из определяющих вех её бытия, и от того, что он пересказывался так часто, никто, даже рассказчица, не могли поклясться, что это было в действительности. Я ИНОГДА УСТРЕМЛЯЮСЬ К НИМ, - неслись натренированные мысли Розы. – ПРЕКРАСНЫЕ ЛИЦА: СЛАВНЫЕ, ЗАБЫТЫЕ ДЕНЁЧКИ. Она вновь прикрыла свои, склонные к воспоминаниям, глаза. Открыв их,  у кромки воды она увидела, без всякого сомнения, что что-то задвигалось.
Что она произнесла вслух, встрепенувшись от возбуждения: «Не верю! Не может быть! Он? Не может быть!»
Ступая нетвёрдыми ногами, с вздымающейся грудью, Роза пошла за шляпой, пальто и тростью. А в это время на зимнем морском берегу Гибриль приходил в сознание с набитым, нет, не песком, ртом. Снегом.

                ***

Пт-фу!
Гибриль сплюнул. Подскочил, как будто движимый отхаркиваемым талым снегом и пожелал Саладину множество счастливых превращений в этот день, сбивая снег с намокших лиловых рукавов. «Боже, - кричал он, прыгая с ноги на ногу, - неудивительно, что эти люди становятся лёдосердечными.»
        Однако, потом, навалилось неподдельное наслаждение от того, что он окружён таким количеством снега, и почти подавило его первую вспышку цинизма – потому что он был жителем тропиков – он, мрачный, мокрый, начал дурачиться; лепить снежки и метать их в своего распростёртого товарища по несчастью, воображаемого снеговика, и напевать дикий, хищный перевод весёлой песенки  «Джингл Бэллз». В небе появился первый оттенок света, и на этом удобном, морском берегу выплясывал Люцифер – восходящая звезда.
Его дыхание, должно отметить, так или иначе, целиком лишилось запаха…
            «Ну, давай, крошка, - кричал неунывающий Гибриль, в чьём поведении читатель может, вполне осознанно, почувствовать бредовые, разрушающие последствия его недавнего падения. – Встань и свети! Возьмём - ка это место штурмом.» Повернувшись спиной к морю, стирая дурные воспоминания, чтобы получить пространство для вмещения следующих, как всегда страстно воспринимающий новизну, он водрузил бы, (будь у него таковой), флаг, чтобы предъявить, во имя КТОЕГОЗНАЕТ, свои права на эту белую страну, свою new-found land.
«Спуно, - взмолился он, шевелись. - Ты что, умер, чёрт тебя дери?» Произнесённые слова привели говорившего, или (по крайней мере, приблизили) к здравомыслию. Он наклонился  к распростёртому телу своего спутника, не осмеливаясь дотронуться.  – только не сейчас, старина Чамч, - твердил он. – Не сейчас, когда мы зашли уже так далеко.»
       Саладин; нет, он не умер, он плакал. Слёзы потрясения замерзали на его лице. А тело сплошь заворачивалось в превосходную оболочку льда, гладкую, как стекло, как кошмар, ставший явью. В полусознании, вызванном  вредными испарениями и низкой температурой его тела, он был охвачен кошмарным страхом растрескаться, видеть поток своей крови сквозь ледяные пробоины, свою плоть, покидающую его вместе с надкрыльями. В его сознании роилось множество вопросов: «Как это мы прошли по дну океана, с помощью наших порхающих рук? А может, пропустили сквозь себя море, словно какие-то рыбы или призраки? Могло быть такое? Нет. Если мы проделали какой-то путь под водой, сопровождаемые камбалами? Могло подобное произойти, или нет? А если могло, то мне придётся…»  Но, когда глаза его открылись, вопросы приобрели расплывчатость видений, и он уже более не мог осознавать их. Их хвосты мелькали перед ним и исчезали, словно плавники подводной лодки. Он смотрел вверх, на небо, и заметил, что оно было совершенно не того цвета, кроваво-оранжевое, испещрённое зелёным; был только снег – синий, словно чернила. Он усиленно задвигал веками, но цвета не желали меняться, давая понять, что он сверзся с неба и попал в некое недоразумение, не в Англию, возможно в не-Англию, какую-то подложную зону, гнилое местечко, изменённое государство. Может быть, быстро смекнул он; Преисподняя? Что предвещал обморок. Нет, нет, разуверил он себя, Только не это, этого не может быть. Я умираю, но ещё не умер.
Ну, тогда переходное безделье.
Он начал дрожать; тряска возрастала с такой скоростью, что, подумал он, может рассыпаться, как, как самолёт.
Потом всё лишилось своего существования. Он пребывал в пустоте; если ему суждено было выжить, он построил бы всё из одной царапины, выдумал бы землю у себя под ногами, перед тем, как сделать по ней шаг. Только не было нужды волноваться на этот счёт, потому что здесь, перед ним встало неизбежное, - высокая, костлявая фигура Смерти в широкополой, соломенной шляпе, в развевающемся на ветру тёмном плаще. Смерть, опирающаяся на палку с серебряным набалдашником, обутая в высокие, жёлто-зелёные сапоги.
«Что это вы надумали здесь делать? – полюбопытствовала Смерть. – Это частная собственность. Вон знак.» Сказала женским голосом, каким-то дрожащим и более чем завораживающим.
Затем Смерть склонилась над ним – ПОЦЕЛОВАТЬ МЕНЯ – молча кинулся он в панику – ЧТОБЫ ВЫСОСАТЬ ВОЗДУХ ИЗ МОЕГО ТЕЛА. Он проделал незначительные, бесполезные движения, обозначавшие сопротивление.
«Он жив.» - сообщила Смерть кому-то, тому, кто был Гибрилем.
«Но, уважаемый, его дыхание; ну, и ПЕРЕГАРИЩЕ! Когда он в последний раз чистил зубы?»

                ***

Выдох одного был, так сказать, подслащён, наполнен благоуханием, а тем временем, второго, тождественным, но совершенно противоположным, загадочным путём сделался до отвращения прокисшим. Чего они ожидали? Упавшие, таким вот образом, с небес; представляли они себе, что не будет никаких побочных воздействий? Тут проявили свой интерес Сверхъестественные Силы, и подобное должно было быть очевидным для них обоих, и Силы такого рода (конечно же, я говорю о себе) имеют вредное, почти растлевающее отношение к беспорядочным падениям. И ещё, выразимся яснее; великие падения изменяют людей. Думаете, ОНИ низко пали? Что касается падений, то я поступлюсь гордостью за непомещение ни одной выдающейся личности – смертной, или бес-.  С облаков в золу, по дымоходу камина, так сказать, с райского неба в огонь преисподней…под воздействием потрясения длительного погружения, я уже говорил, вполне возможны изменения, и не все они случайны. Неестественный отбор. Не стоит давать большую цену за выживание, за возрождение, за ОБНОВЛЕНИЕ, а в их возрасте и подавно.
Что? Я должен перечислить изменения?
Приятный запах / дурной запах.
А по краям головы Гибриля Фаришта, так как он стоял спиной к восходу, Розе Даймонд показалось, что она разглядела слабое, но чёткое, золотое СИЯНИЕ.
И на висках Чамча появились опухоли под промокшей, находящейся на своём месте, горшкоподобной шляпой?
И, и , и.   
 
                ***

Когда она воззрилась на причудливую, сатирическую фигуру Гибриля Фаришта, гарцевашего и  *дионисирующего на снегу, Роза Даймонд и не подумала, СКАЖИ КА, об ангелах. Наблюдая за ним из своего окна, сквозь солёно-облачное стекло и затуманенными от возраста глазами, она ощутила, как выпрыгивало её сердце, дважды, так больно, и она испугалась, что оно остановится. Потому что в подобной размазанности она, казалось, распознала воплощение самого заветного желания своей души. Она забыла Нормандские вторжения, как будто их вовсе и не было, и с усилием спустилась по склону, усеянному предательскими голышами, слишком поспешно, чтобы оставить невредимыми свои, ещё не совсем девяностолетние члены, и могла, имея на это полное право, отругать невыносимого незнакомца за посягательство на её землю.
Обычно она была неумолима в защите своего возлюбленного куска побережья, и когда, бывало летом, отдыхающие бродят по приливной полосе, она налетала на них, КАК ВОЛК НА ОТАРУ; это её высказывание нужно востребовать и пояснить: «Это мой сад, разве не видите? – А если они наглели, - убирайся-отсюда-тупая-старая-корова, это дикий пляж, - она возвращалась домой, чтобы вынести длинный, зелёный шланг для поливки сада и безжалостно направляла на их шотландские пледы, пластиковые крикетные биты, на флаконы с косметикой для загара, она разрушала песочные замки, построенные их детьми, мочила их сэндвичи с кровяной колбасой, и очаровательно улыбалась. «Не возражаете, ЕСЛИ Я ПОЛЬЮ СВОЙ ГАЗОН?»... О, она слыла в деревне известной личностью, которую не могли запереть в какой-нибудь дом для престарелых, отправить к семье со всем скарбом. Когда осмелились предложить ей это, она сказала, чтобы они никогда не омрачали порог её дома. Грозились отключить от участка электричество и воду; но не тут-то было. Теперь, став полностью самостоятельной, её не навещали уже в течение полугода, даже Дора Шаффлботэм, заходившая раньше и помогавшая ей по дому все эти годы, умерла прошлым сентябрём, земля ей пухом. А ещё удивительно, как в её возрасте эта старая форель держится, преодолевает все ступени, может быть, она немного помешанная, дьявол её знает, многие могли бы спятить, находясь в таком одиночестве.
Для Гибриля не нашлось ни шланга, ни её ЗЛОСЛОВИЯ. Роза произнесла подобие слов порицания, зажала свои ноздри, исследуя падшего и по-новому зеленовато-жёлтого Саладина, (которому в этот миг не удалось сдвинуть свою горшкоподобную шляпу). А потом в застенчивости, открывшейся в ней с ностальгическим изумлением, заикаясь, сделала приглашение, - ввам л-лучше уб-брарать в-вашего д-друга с хо-холода в д-дом, и потопала назад вверх по голышам, чтобы поставить чайник на плиту, благодарная щипающему морозцу за румянец на её щеках и СПАСЕНИЕ, в старой, успокаивающей фразе, ЕЁ ЗАСТЕНЧИВОСТИ.

                ***

Будучи молодым человеком, Саладин Чамча обладал лицом почти исключительной невинности, лицом, которое, казалось, никогда не сталкивалось с разочарованием или злом, с такой нежной и мягкой кожей, как на ладони у принцессы. В его делах с женщинами оно было ему первым помощником, и, фактически, являлось первопричиной объяснения ему в любви его будущей жены, Памелы Ловелас. «Такое круглое и ангельское, - восхищалась она, чашечкой складывая свои ладони у него под подбородком. – Как резиновый мячик.»
Он обижался. «У меня есть кости, - возражал он. – Костное СТРОЕНИЕ.»
«Где-нибудь внутри, - соглашалась она. – У всякого есть.»
После этого, иногда, его преследовало воображение, что он выглядел словно медуза. Однако, оно успокаивало его чувство, которое он поставил выше надменного поведения, оказавшимся его второй натурой. Следовательно, это стало делом какой-то совместимости, когда выходишь из долгой спячки, изнурённый серией мучительных снов, среди которых выделяющимися были образы Зини Вакиль, преобразованные в образ русалки, поющей для него с айсберга в тоне агонизирующей прелести, оплакивающей свою неспособность присоединиться к нему на суше, зовущей его, зовущей; - но когда он пришёл к ней, она в миг заперла его в самой глубине своей ледяной горы, и тон её песни сменился на торжествующий и мстительный…говорю же, что это было серьёзно. Когда Саладин проснулся, посмотрел в зеркало, обрамлённое сине-золотой японской глазурью, и обнаружил, что на него уставилось прежнее ангельское лицо. В то же время на висках он заметил пару устрашающе обесцвеченных опухолей – признаков того, что он, должно быть, страдал по какой-то причине в недавних своих приключениях, получив пару мощных ударов.
Рассматривая в зеркале своё изменившееся лицо, Чамча попытался напомнить себе о себе. Я настоящий, невыдуманный человек, сказал он зеркалу, с действительным прошлым и обдуманным будущим. Я человек, для которого определённые вещи чрезвычайно важны; точность, самодисциплина, благоразумие, достижение того, что благородно без обращения к этой старой вешалке – Богу. Совершенство красоты, возможность возвыситься, разум. Я – женатый человек. Но, не смотря на своё молебствие, извращённые мысли так и настаивали на своём посещении. Ну, например, что там, внизу мир уже не существовал за пределами этого пляжа, а теперь вот этот дом. Что, если б не был он осторожным, если б погнался за сутью, то сорвался бы с края, и упал бы в облака. Вещам надлежит быть СОТВОРЁННЫМИ. Или вот ещё; что, если бы он звонил себе домой прямо сейчас, что и должен был сделать, если бы был обязан сообщить своей любимой жене, что он не погиб, что его не разнесло на куски в стратосфере, а прямо вот здесь, на этой твёрдой земле, и если бы он свершил подобное выдающееся, благоразумное дело, человек, отвечавший по телефону, не признал бы его имени. Или, в-третьих; что в ушах его звенит звук шагов, далёких шагов, но приближающихся, не был каким-то временным звоном в ушах, вызванным его падением, а шумом приближения какой-то погибели, уже близко представлявшей угрозу, под грохот размеренного, барабанного боя, буква за буквой – элоуэн, диоуэн, Лондон. НУ ВОТ, Я У БАБУШКИ ДОМА. ЕЁ БОЛЬШИЕ ГЛАЗА, РУКИ, ЗУБЫ. 
На прикроватном столике находился удлинитель телефона. Ну, вот же, укорил он себя. Подними трубку, набери номер, и твоё равновесие будет восстановлено. Какой разброд! Ты им не чета, они недостойны тебя. Подумай о её горе; позвони, сейчас же.
За окном во всю властвовала ночь. Он не знал, который час. В комнате не было часов, а его наручные пропали где-то в ходе бурных событий. Надо звонить, не надо?
Он набрал девять цифр. На четвёртый гудок ответил мужской голос: «Какого дьявола?» Сонный, неопознанный голос, но знакомый.
«Извините, - сказал Чамча. – Пожалуйста, простите, ошибся номером.»
Уставившись на аппарат, он поймал себя на мысли, что вспоминает драматическую постановку, которую смотрел в Бомбее, написанную по, по роману, он не мог вспомнить имени, Теннисона? Нет, нет. Сомерсета Моэма?
- К чёрту.-
В повествовании первоисточника, не имевшего, в данный момент, автора, муж, в смерти которого давным-давно были уверены, возвращается после долголетнего отсутствия в своё прежнее жилище, словно живой призрак. Он появляется ночью. Обнаруживает, что супруга, уверившаяся в своём вдовстве, вновь вышла замуж. Он увидел это в открытое окно, на подоконнике которого лежала детская игрушка. Некоторое время он стоит в темноте, борясь со своими чувствами; затем забирает игрушку и уходит, навсегда, не оставив и следа своего посещения.
В индийском изложении эта история была совсем другой. Жена вышла замуж за его лучшего друга. Возвращается муж, входит в дом, ничего не подозревая. Завидев супругу и старого друга вместе, ему и в голову не приходит, что они поженились. Он поблагодарил друга за то, что тот ублажал его жену; а теперь он вернулся домой, и всё было превосходно. Супруги не знали, как поведать ему правду. Наконец, после долгого, напряжённого молчания слуга всё и выложил. Муж, чьё многолетнее отсутствие явилось причиной частичной потери памяти, ответил на новость об их женитьбе, что тоже, наверняка, женился где-то во время своего длительного странствия. Но вернувшись домой, он вспомнил свою прежнюю жизнь, и, к несчастью, начисто забыл о том, что происходило в годы его исчезновения. Он вышел и в полицейском участке заявил о пропаже своей новой супруги, а описать её образ не мог, даже не помнил самого факта её существования.
                Занавес

Саладин один, в незнакомой спальне, в чужой, красно-белую полоску, пижаме, лежал вниз лицом на узкой кровати и плакал. «Будь прокляты все Индусы, - кричал он в заглушающие все звуки простыни, а его кулаки били по украшенным оборками краям наволочки на подушке с такой яростью, что пятидесятилетнее изделие было разорвано в клочья. – КАКОГО ДЬЯВОЛА! Наглость какая-то, вроде того: ПО МОРДЕ ЕГО, ПО МОРДЕ. КАКОГО ДЬЯВОЛА! Невоспитанный ублюдок. Жалкое ничтожество. НРАВСТВЕННЫЕ УРОДЫ.
      В это время прибывают полицейские, чтобы арестовать его.

                ***

В эту ночь, после того, как она забрала обоих с берега к себе домой, Роза Даймонд вновь встала у окна своей старческой бессонницы, созерцая девятисотлетнее море. Испускавший зловоние уснул сразу, когда его положили на кровать и обложили бутылками с горячей водой, - самое лучшее для него средство, пусть набирается сил. Она разместила их наверху; Чамча в комнате для гостей, а Гибриля в кабинете своего последнего мужа, и во время любования великолепным сиянием поверхности моря она слышала его шаги наверху среди трудов по орнитологии, птичьих свистов,  прежнего Генри Даймонда, среди *бол и кнутов, аэроснимков имения в Лос-Аламос, далёкого и очень давнего, шаги мужчины в той комнате; какими они были успокаювающими. Фаришта шагал взад и вперёд, прогоняя сон, по известным только ему, причинам. А при звуке этих шагов Роза, глядя в потолок, шёпотом называла его давно непроизносимым именем. Мартин, - прошептала она его последнее имя, схожее с названием смертельной змеи, гадюки в его стране. Vibora, de la Cruz.

Она тут же увидела двигающиеся по пляжу очертания, как будто запретное имя вызвало его мёртвого владельца. Хватит, подумала она, и пошла за театральным биноклем. Вернувшись, она ожидала увидеть пляж, заполненный тенями, и на этот раз, действительно, испугалась. В её сознании возникло видение прибывающего флота Норманнов. А когда он вошёл в бухту, гордо и открыто, без увёрток, эти тени струсили, испускали сдавленные проклятья и нервничали, приглушённо выли и гавкали. Порой казалось, что они были безголовыми пресмыкающимися со свободно свисающими конечностями, как у огромных, лишённых панцирей крабов. Сбитые, тяжёлые ботинки торопливо хрустят по голышам. Их много. Она увидела, как они приблизились к её лодочному гаражу, на котором полинявшее изображение пирата с повязкой на правом глазу скалило зубы и размахивало абордажной саблей. Ну, а вот это было уж слишком, - НЕСТЕРПИМО, - подумала она, и, спотыкаясь на ступеньках, спустилась вниз, чтобы одеться потеплее, подхватила избранное ею орудие своего возмездия – длинную бухту зелёного шланга. У входной двери она крикнула чистым голосом: «Я вижу вас, вижу. Выходите, выходите, покажитесь-ка!»
        Они зажгли семь солнц и ослепили её. Она растерялась, освещённая семью сине-белыми огнями фонарей, вокруг которых, подобно светлячкам или спутникам, жужжало множество маленьких огоньков: тлеющих факелов сигарет. Голова её пошла кругом, и на время она потеряла способность отличать события ПОСЛЕ от СЕЙЧАС. Оцепенев от страха, она начала говорить Уберите свет, разве не видите и не знаете, что здесь нет электричества, и следует затемняться, вы наведёте немецкие самолёты, если будете продолжать в том же духе. «Я помешалась, - с отвращением к себе подумала она и стукнула палкой в половик для вытирания обуви. После чего, как по волшебству, в ослепительном круге света появились полицейские. Оказалось, что кто-то доложил о подозрительной личности на берегу, вспомнив о нелегалах, обычно прибывавших на рыбацких лодках, и благодаря этому единственному, анонимному звонку, пятьдесят семь констеблей в полном снаряжении прочёсывали побережье; огни их фонарей суматошно прыгали в темноте. Констебли из Хейстингс Истборн Вэксхилл-апон-Си и даже подразделение из Брайтона, потому что никто не хотел пропустить возможность поразвлечься, пощекотать нервы в погоне. Пятьдесят семь человек прочёсывали берег в сопровождении тринадцати собак, нюхавших морской воздух и становившихся в охотничью стойку, подняв переднюю лапу.
А в это время наверху, возле дома, в стороне от столпившихся людей и собак, Роза Даймонд пристально наблюдала за пятью констеблями, оставленными у выходов: входной двери, у окон цокольного этажа и у двери в буфетную на тот случай, если предполагаемый злодей попытается бежать. Здесь же прохаживались три сыщика в штатском: пальто и  прикрывающих лица, шляпах; а перед всем этим сборищем, прятавший свои глаза, молодой инспектор Лайм, шаркавший ногами и потиравший нос, с налитыми кровью глазами, и потому выглядевший старше своих сорока. Она тихонько ткнула палкой в его грудь, ТАК ПОЗДНО, НОЧЬЮ, ФРЭНК, ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ, но он не собирался давать ей повод вести себя по-панибратски; только не сейчас, не в присутствии людей из иммиграционной полиции, следивших за каждым его движением; он подтянулся и приступил к исполнению своих обязанностей.
«Прошу прощения, миссис Д. – некое заявление – к нам поступила информация, - веский довод вероятности, - заслуживает расследования, - необходимо обыскать ваш, - ордер уже получен.»
«Не смеши, Фрэнк, дорогой…» - начала было говорить Роза, и сразу же трое в штатском, с тупым выражением на лицах выпрямились, и, казалось, замерли, приподняв одну ногу, как пойнтеры. Первый начал издавать необычный свист, будто от удовольствия, тогда как с губ второго сорвался тихий стон, а третий стал вращать зрачками удивительно-странным образом. Затем они направились, мимо Розы Даймонд, прямиком в освещённую их фонарями прихожую, где стоял мистер Саладин Чамча, прижимавший к телу левой рукой края пижамы из-за отсутствия пуговицы, оторвавшейся во время его метания по постели. Правой рукой он потирал глаза.
«*Бинго.» - произнёс свистун, а стонущий сжал руками подбородок, показывая, что все его молитвы услышаны, и вращавший глазами бесцеремонно отодвинул плечом Розу Даймонд, едва пробормотав: «Простите, мадам.»
Потом пошёл прилив, и Роза была зажата в угол своей собственной гостиной тем качающимся морем полицейских шлемов, и не могла видеть Саладина Чамча, а, тем более, слышать, что он говорил. Она не слышала его объяснений о взрыве «БОСТАНА» - это какая-то ошибка, кричал он, я не принадлежу к вашим нелегалам в рыбацких лодках, и никакой-то там ваш угандо-кениец, я. Полицейские стали ухмыляться, я понимаю, сэр, на высоте в тридцать тысяч футов? а потом вы выплыли на берег. Вы можете хранить молчание, хихикали они, а потом разразились диким гоготом, мы взяли того, кого требовалось, без всяких сомнений. А Роза Даймонд не могла разобрать возражения Саладина, смеющиеся полицейские заслонили его; поверьте мне, я британский подданный, с правом на местожительство, но когда он не смог предъявить паспорт или иной документ, удостоверяющий его личность, они заплакали от радости; слёзы текли по щекам даже на идиотских лицах людей в штатском из службы иммиграции. Ну да, конечно, вы скажете, что документы выпали из пиджака во время падения, или же камбалы в море обшарили ваши карманы? За этой смеющейся людской волной и неистово лающих собак Розе не было видно, что могли делать руки в форме с руками Чамча, или кулаки с его животом, их ботинки с его голенями; даже не могла быть уверенной, был ли это его голос, его крики, или это был вой собак. Наконец, она услышала его голос, повысившийся в отчаянном крике: «Разве вы не смотрите телевизор? Неужели не видите? Я Максим. Максим – Пришелец.»
«Ну, да, - сказал пучеглазый офицер, - а я – Лягушка Кермит.»
Вот чего не сказал Саладин Чамча даже тогда, когда было ясно, что происходит что-то ужасное: «Вот номер телефона в Лондоне, - он не счёл нужным сообщить об этом арестовавшим его полицейским. – Там, на другом конце провода вы найдёте поручительство за меня, подтверждение истины моих слов, моя любимая супруга – белая, англичанка.»… Нет, сэр. Там вы услышите: «КАКОГО ДЬЯВОЛА!»
Роза Даймонд собралась с силами. «Один момент, Фрэнк Лайм, - воскликнула она. – Послушай меня.» Но трое в штатском возобновили свою жужжащую деятельность свиста-стона-вращения зрачками, и во внезапной тишине этого помещения зрачковращающий указал дрожащим пальцем на Чамча и сказал: «Леди, если это доказательство вашего соучастия, вам не поздоровится, как и ОСТАЛЬНЫМ.»
Проследив за направлением пальца Пучеглазого, Саладин Чамча поднял свои руки ко лбу и понял, что проснулся в самом наиужаснейшем кошмаре, который только что начался. Потому что к этому времени они стали длиннее и немного острее, чтобы пустить кровь, пара новых, козлиных, не требовавших пояснений, рожек.

                ***

До того, как армия полицейских забрала Саладина Чамча в его новую жизнь, произошло ещё одно неожиданное происшествие. Гибриль Фаришта, увидев ярко горящие огни, и услышав исступлённый смех исполнявших закон полицейских, спустился вниз, в смокинге и штанах для верховой езды, выбранных им в гардеробе Генри Даймонда. Испуская обморочный запах нафталина, он стоял на лестничной площадке цокольного этажа и молча обозревал происходящее. Он стоял там незамеченным, пока Чамча с наручниками на руках, уже готовый отправиться в *Black Maria босиком, всё ещё сжимавший края пижамы, не поймал его взгляд и не крикнул: «Гибриль, ради любви к Господу, расскажи им, что к чему.»
Свистун Зануда Пучеглазый стремительно повернулись к нему. «А кто это может быть? – осведомился инспектор Лайм. – Ещё один небесный ныряльщик?»
Но слова застыли на его губах, так как фонари были потушены, - такой был отдан приказ, когда Чамча уже был взят под стражу и закован в наручники, и, будто следствием семи солнц всем стало различимо бледное, золотистое сияние, исходившее от человека в смокинге, которое, фактически, струилось из точки прямо за его головой. Инспектор Лайм больше не обращался к этому сиянию, и если бы его спросили об этом, отрицал бы, что когда-либо видел подобное; ореол! в конце двадцатого века! дёргайте кого-нибудь другого.
Во всяком случае, когда Гибриль спросил: «Что понадобилось этим людям?», всех обуяло огромное желание подробно, литературной речью отвечать на его вопрос, раскрывать ему свои тайные помыслы, как будто он, как будто он был…Ну, нет, смешно же, они бы неделями качали головами, пока не осознали, что они сделали, вроде выполнили задание по чисто логическим соображениям; он был давним другом миссис Даймонд. Они вдвоём обнаружили злодея Чамча, захлебнувшегося водой на пляже и принесли его в дом из гуманных побуждений, и больше никаких беспокоящих их вопросов ни к Розе, ни к мистеру Фаришта, более достойному внимания джентельмену в смокинге, которого вы не пожелали бы видеть, в смокинге и его, его, ну, эксцентричность никогда не являлась признаком преступления, как бы то ни было.
«Гибриль, - сказал Саладин Чамча, - помоги.»
Но взгляд Гибриля был перехвачен Розой Даймонд. Он смотрел на неё и не мог отвести в сторону свои глаза. Потом он откланялся и пошёл наверх. Никто не пытался его остановить.
Когда Чамча был доставлен в Black Maria, он увидел предателя, Гибриля Фаришта, смотревшего на него с маленького балкончика рядом со спальной комнатой Розы, и никакого сияния вокруг головы этого ублюдка вовсе не было.


                2

Kan ma kan/ Fi qadim azzaman…Быль это или сказка;  в незапамятные времена жил в серебряной стране Аргентине некий Дон Энрике Даймонд, который много знал о птицах, и почти ничего о женщинах, и о своей жене Розе, которая ничего не знала о мужчинах, но знала толк в любви. Однажды senora ускакала верхом на лошади, сидя в дамском седле, на голове шляпа с перьями. Она подъехала к каменным воротам имения Даймондов, которое кто-то безрассудно построил среди пустынных пампасов; в поисках страуса, стремительно бежавшего на неё, спасая свою жизнь, используя все уловки, на которые была способна эта птица. Чего говорить о страусе, - хитрая птица, поймать её трудно. Не так давно страусы поднимали столбы пыли, преследуемые криками охотников. И вот когда птица была от неё в шести футах, вылетела бола, обвив ноги страуса, повалила его на землю у серых ног её кобылы. Человек, снизошедший до убийства страуса, не мог отвести свой взгляд от лица Розы. Он вынул из ножен нож с серебряной рукоятью и, не глядя на распростёртого на песке страуса, а уставившись в глаза Розы Даймонд, стоя на коленях на обширной, жёлтой земле, вонзил его в горло птицы.
Звали его Martin de la Cruz.   

После ареста Саладина, Гибриль Фаришта часто удивлялся своему поведению. В тот момент, а это было как во сне, когда глаза старой англичанки устроили ему ловушку, ему показалось, что его стремление распоряжаться возникло в нём против его воли, что ещё чьи-то потребности требовали попечения. Благодаря сбивчивому ходу недавних событий и его решимости не поддаваться сонливости как можно дольше, минуло несколько дней перед тем, как он наладил связь с текущими делами в мире за веками его глаз, и только потом он осознал, что ему нужно «смываться», потому что вселенная его кошмаров дала течь и начала перетекать в его осознанную  жизнь. И если бы он не был осторожен, ему не удалось бы начать вновь, - вновь родиться с ней, её посредством, Аллелуйи, видевшей крышу мира.
          Он был потрясён, поняв, что даже не попытался связаться с Алли вообще; или помочь Чамча. Когда тот попал в беду. Его совсем не смутило появление на голове Саладина пары чудесных рожек, дававших, в какой-то мере, повод для беспокойства. Он пребывал в каком-то трансе, и когда спросил старую даму, что она думает обо всём этом, та загадочно улыбнулась и сказала, что в этот раз ничего нового не произошло под этим солнцем, что ей пришлось повидать четвертование мужчин в рогатых шлемах. Что в такой древней стране, как Англия, не хватало места для новых историй, и что каждая былинка на торфе была примята уже сотню тысяч раз. Днём, на продолжительные отрезки времени, её речь становилась бессвязной и неразборчивой, а в остальное время она настаивала на приготовлении ему обильной и жирной пищи: картофельных запеканок с мясом, пирожного с ревенем и толстым слоем крема, тушёного, в изобилии, мяса, и всех видов питательных супов. И всё время над ней витал дух необъяснимого довольства, как будто его присутствие удовлетворяло её в каком-то невидимом воздействии. Он ходил с ней в деревню за покупками. Народ пялился на них. Она не обращала внимания, отмахиваясь своей повелительной палкой. Дни шли своим чередом. Гибриль не уходил.
«Проклятая англичанка, - думал он. – Потухшая пикантность, своего рода. Какого дьявола я здесь делаю? «Но оставался, удерживаемый невидимыми цепями. А она, при каждом удобном случае, пела старую песню, на испанском; он не понимал ни слова. Какое-то колдовство? Некий древний Морган Ле Фай, напевавший молоденькой Мерилин в хрустальной пещере? Гибриль направился к двери; Роза запела; он остановился. «В конце концов, почему бы и нет, - пожал он плечами. Старухе нужно общество. Увядшее великолепие, ни дать, ни взять! Смотрите-ка, чего это она заявилась сюда. Впрочем, мне надо отдохнуть. Набраться сил. Всего пару дней.»   
По вечерам они сиживали в той гостиной, украшенной серебряными орнаментами, включая и тот нож с серебряной рукоятью под гипсовым бюстом Генри Даймонда, глядевшего вниз из верхнего угла кабинета. А когда высокие, стоящие на полу часы били шесть, он наливал два стаканчика «Sherry», и она начинала говорить с последним, шестым ударом часов. ДЕДУШКА ПОСТОЯННО ОПАЗДЫВАЕТ НА ЧЕТЫРЕ МИНУТЫ, ОН НЕ ЛЮБИТ БЫТЬ СЛИШКОМ ТОЧНЫМ; В ПРАВИЛАХ ХОРОШЕГО ТОНА.
Затем она начинала, без всяких там – однажды, и, было ли всё правдой или выдумкой. Он ощущал неистовую энергию, вкладываемую в рассказ, последний, отчаянный вклад её воли, вводимой ею в свою историю. ЕДИНСТВЕННОЕ СЧАСТЛИВОЕ ВРЕМЯ, КОТОРОЕ Я ВСПОМИНАЮ, говорила она ему. И он осознавал, что эта смесь воспоминаний, вылетавших из её дырявых мозгов, по сути, являлась её сердцевиной, её автопортретом. По тому, как она смотрелась в зеркало, когда в комнате никого не было, можно было судить, что серебряная страна прошлого была её предпочитаемым жилищем, а не этот полуразрушенный дом, в котором она натыкалась на вещи, - спотыкалась о кофейные столики, ушибалась о дверные ручки, - заливалась слезами и восклицала: «ВСЁ УХОДИТ!»
        Когда она отправилась через океан в Аргентину, будучи уже невестой англо-аргентинца Дона Энрике Лос-Аламоса в 1935 году, он показал на океан и воскликнул: «Вот это пампа! Невозможно определить её размеры только одним взглядом, нужно пройтись по ней и ощутить её постоянство, день за днём. В некоторых районах ветер силён, словно кулак, но он почти не слышен; размажет вас, и вы не услышите звука. Никаких деревьев, почему: ни пальм, ни тополей, ни кипарисов, ни кактусов. Да, кактусы. Следует остерегаться их игл – смертельный яд. Ветер не убьёт вас, а вот сок листьев может.» Она похлопала в ладоши, как ребёнок: «Правда, Генри?! Бесшумные ветры, ядовитые листья. Ты поведал какую-то сказку.» Генри, белокурый, с гибким телом, большеглазый и громоздкий выглядел устрашающе. «О, НЕТ, - сказал он, - ТАМ НЕ ТАК УЖ И ПЛОХО.»
           Она оказалась в этой необъяснимости под бескрайним сводом голубого неба, потому что Генри внезапно озадачил её вопросом, а она дала единственный ответ, какой могла дать сорокапятилетняя незамужняя женщина. Но прибыв на место, задала себе более существенный вопрос: на что она была способна во всём этом пространстве? На что у неё хватит мужества, как она может РАСКРЫТЬСЯ? Быть доброй или злой, подумала она; но, в любом случае, быть ИНОЙ. Знаете, нашему соседу доктору Джорджу Бабингтону, говорила она Гибрилю, я не нравилась. Он рассказывал мне о Британцах, живших в Южной Америке, эдакие забавные истории, и говорил презрительно, - шпионы, разбойники, грабители. А ВЫ ТАКИЕ НЕОБЫЧНЫЕ В СВОЕЙ ХОЛОДНОЙ АНГЛИИ? - спросил он её, и тут же ответил на свой вопрос, СЕНЬОРА, Я ТАК НЕ ДУМАЮ. ВТИСНУТЫЕ В ЭТОТ ОСТРОВНОЙ, ЛЕДЯНОЙ ГРОБ, ВЫ ДОЛЖНЫ ОТЫСКАТЬ ГОРИЗОНТЫ ПОШИРЕ, ЧТОБЫ ВЫРАЗИТЬ СВОЮ ТАЙНУЮ СУТЬ.
Тайной  Розы Даймонд была способность к любви, такой огромной, когда стало ясно, что её прозаичный бедняга Генри никогда не проявится в ней полностью, потому что какой бы романтичности там ни было, она вся отдавалась птицам. Камышовым ястребам, крикунам, бекасам. Свои счастливейшие дни он тратил на то, чтобы часами просиживать в маленькой лодчонке среди камышей на местной лагуне, приставив к глазам бинокль. Однажды в поезде, следовавшем в Буэнос-Айрес, он привёл Розу в замешательство демонстрацией криков своих любимых птиц в вагоне-ресторане, сложив ладоши лодочкой у рта: совы, ибиса, ястреба, луня. Почему ты не любишь меня так же, хотела спросить она. Но не спросила, потому что для Генри она была славной женщиной, а страсть была уделом и эксцентричностью других рас. Она стала генералиссимусом имения и пыталась подавить свою греховную страсть. По ночам она выходила погулять в пампу, и лёжа на спине, смотрела на созвездие вверху. А иногда под воздействием этой ярко струящейся прелести её начинало всю трясти, она содрогалась от огромного удовольствия, и мурлыкала незнакомые мелодии. И эта звёздная музыка была ей так близка, как и она к радости.
      Гибриль Фаришта: чувствовал, как её рассказы обвиваются вокруг него, словно паутина, удерживая в этом потерянном мире, ГДЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ ЗА ОБЕДЕННЫЙ СТОЛ САДИЛОСЬ ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРСОН, ЧТО ЭТО БЫЛИ ЗА ЛЮДИ, НАШИ *ГАУЧОС, НИКАКОГО РАБОЛЕПСТВИЯ, ОЧЕНЬ ГОРЯЧИЕ, ОЧЕНЬ ГОРДЫЕ. СОВЕРШЕННЫЕ ВЕГЕТАРИАНЦЫ; ПОСМОТРИТЕ НА ФОТОГРАФИИ. Бессонными ночами она рассказывала ему о пелене, от надвигающейся на пампу жары, когда несколько деревьев выделялись, словно острова, а всадник выглядел как мифологическое существо, скачущее по поверхности океана. ОН БЫЛ ПРИЗРАКОМ МОРЯ. Она рассказывала ему бивачные истории, например, о гаучо-безбожнике, который опровергал существование РАЯ, потому что, когда умерла его мать, он взывал к её душе все семь ночей, чтобы та вернулась. На восьмую ночь он объявил, что она, явно, не слышала его, а то, наверняка, пришла бы утешить своего любимого сына; вот почему смерть должна быть концом. Он попал в сети её описаний тех дней, когда появилась семья Перронов, в белых костюмах и с аккуратно убранными волосами, а *пеоны прогнали их. Она рассказывала, как  Anglos строили железные дороги для обслуживания своих имений и плотин. Она поведала ему историю о своей подруге Клаудетте, - вот уж, действительно, несчастное существо, мой дорогой. Эта Клаудетта вышла замуж за инженера по фамилии Грейнджер, и по этой причине половина населения Хёрлингема расстроилось. Как то они отправились на одну из дамб, строительством которой занимался её муж, и что они слышат: приближаются повстанцы с намерением разрушить плотину. Грейнджер со своими людьми пошёл защищать дамбу, оставив Клаудетту одну со служанкой. И, знаешь, спустя несколько часов, прибегает служанка: «Senora, там, у дверей один hombre, такой огромный, как этот дом.» «Что ещё?»  Капитан повстанцев спрашивает: «А ваш супруг, мадам?»  «Как и надлежит ему, ждёт вас у дамбы.»
« Ну, если он не способен защитить вас, это сделает революция.»               
И он оставил у дверей охрану, мой дорогой, вот такие дела. А в перестрелке оба были убиты, муж и капитан, и Клаудетта настояла на совместных похоронах. Она смотрела, как два гроба, бок о бок, уходили в землю, и оплакивала обоих. Только потом мы узнали, что ей выпал РОКОВОЙ ЖРЕБИЙ, судьба, полная опасностей и лишений. Что? А, ЖРЕБИЙ восхитительной СУДЬБЫ. В длинной истории прекрасной Клаудетты Гибриль слышал музыку собственных греховных желаний Розы. В такие моменты он ловил на себе её взгляд и ощущал пульсирующие подёргивания в области пупка, как будто что-то пыталось вырваться наружу. Затем она отворачивалась, и ощущение исчезало. Возможно, это было последствие потрясения.
Однажды вечером он спросил её, видела ли она растущие рога на голове у Чамча, но она прикинулась глуховатой, и вместо ответа рассказала, как давным-давно она сидела на раскладном стуле возле загона для быков в Лос-Аламос, и дарёные быки подходили к ней и клали свои рогатые головы ей на колени. Как то днём девушка по имени Аврора-дель-Соль, невеста Мартина де ла Круз, вставила дерзкое замечание, театрально произнеся слова своим хохочущим приятельницам: «Мне казалось, что они делают это только в лоне девственниц.» И Роза, повернувшись к ней, ответила с очарованием: «Может, тогда, моя дорогая, тебе стоит попробовать?» С того дня Аврора-дель-Соль, лучшая танцовщица и самая желанная девушка в посёлке, стала смертельным врагом слишком высокой, слишком худощавой женщины из за океана.
         «Вы прямо вылитый он, - сказала Роза Даймонд, когда они стояли рядышком ночью у окна и смотрели на море. – Прямо его двойник. Martin de la Cruz.»
При упоминании имени ковбоя Гибриль почувствовал такую дикую боль в пупе, такую тягучую, как будто ему в живот вонзили крюк, и с его уст сорвался крик. Роза Даймонд, казалось, не слышала. «Смотрите, - воскликнула она радостно, - вон там.»
По полуночному пляжу в направлении маяка, к лагерю отпускников, - бежал по краю водной кромки, и прибой смывал его следы, - петляя и делая ложные выпады, появился взрослый, большой-как-живой-страус. Он побежал дальше по пляжу, а глаза Гибриля с удивлением следовали за ним, пока тот совсем
не исчез в темноте.

                ***

Следующее событие произошло в деревне. Поехали они в соседний городок за тортом и бутылкой шампанского, так как Роза вдруг вспомнила, что в тот день был её восемьдесят девятый день рождения. Свою семью она давно вычеркнула из собственной жизни, поэтому никаких открыток, или телефонных звонков не было. Гибриль настоял на том, что они непременно должны отпраздновать это дело и показал тайник на своём теле – толстый ремень, набитый фунтами стерлингов, приобретённых им на «чёрном» рынке до того, как покинуть Бомбей. «Да и кредитных карточек в достатке, - сказал он. – Я не бедный родственник. Поехали, я угощаю.» Он до такой глубины пленился колдовством повествований Розы, что очень медленно, день за днём, у него всплывало в памяти, что была та, прошлая жизнь, к которой надо вернуться, была женщина, которую надо удивить простым фактом, что он жив, Или что-то в этом роде. Смиренно волочась за миссис Даймонд, он нёс сумки с их покупками.
Он торчал на улице без дела, пока Роза болтала с кондитером, когда вновь почувствовал в животе тот же тянущий крюк. Он обхватил руками фонарный столб, задыхаясь от недостатка воздуха. Ему слышались звуки цокающих копыт, а потом из за угла появилась маленькая двуколка, набитая молодёжью, одетой, - это можно было определить с первого взгляда, -  в маскарадные костюмы: парни в чёрных, облегающих брюках, на икрах усыпанными серебряными пуговицами, в белоснежных рубашках, расстёгнутых почти до талии; девушки в широких юбках с оборками и разрезами, - всё в ярких цветах: алом, изумрудном, золотом. Они пели на непонятном ему языке, и их весёлость превращала вид улицы в неясный и мишурно-дешёвый, но Гибриль понял, что затевается что-то необычное потому, что никто на улице не обратил внимания на маленькую двуколку. Потом из кондитерской появилась Роза со свободно болтавшейся на согнутом указательном пальце левой руки коробкой и воскликнула: «А, вот они, танцоры. Знаете, у нас всегда были танцы, им это нравится, это у них в крови. – И переведя дыхание, - Это был танец, когда он убил грифа.» 
        Во время тех танцев некий Джулиан Джулия по прозвищу Гриф перебрал спиртного и унизил достоинство Авроры-дель-Соль: «ЭЙ, МАРТИН, И ТЫ ПОЛУЧАЕШЬ УДОВОЛЬСТВИЕ ВОТ ОТ ЭТОЙ? ДА ОНА В ПОСТЕЛИ КАК БРЕВНО!» И его трудно было унять, пока Мартин, не найдя ничего воздействующего, кроме драки, окликнул наглеца: «Пойдём ка в сторонку.» - сказал Мартин. И в темноте, над танц-площадкой выделились иллюминацией два мужских силуэта, облачённых в пончо. Соперники выхватили свои ножи, покружили и начали. Джулиан погиб. Мартин поднял шляпу убитого и бросил её к ногам Авроры-дель-Соль. Она подобрала шляпу и, смотрела, как он уходит.
        Роза Даймонд, на своё восьмидесятидевятилетие в серебристом, длинном, облегающем платье, с мундштуком, с вставленной в него сигаретой в одной, с натянутой на неё перчаткой, руке, и в серебристом тюрбане на голове пила джин с содовой из треугольного, зелёного стакана и рассказывала о старых, добрых временах. «Я хочу танцевать, - заявила вдруг она. – У меня день рождения, а я ни разу не танцевала.»

                ***

Напряжение той ночи, когда Роза и Гибриль танцевали до рассвета, оказалось слишком большим для старой леди, которая на следующий день слегла в постель с небольшим жаром, вызвавшим наисильнейшие бредовые видения. Гибриль видел Мартина де ла Круз и Аврору дель Соль, танцующих фламенко на остроконечной крыше дома Даймондов, и Перронов в белых костюмах, стоявших на лодочном гараже, чтобы обратиться к толпе пеонов с речью об их дальнейшей участи: «Эти земли подлежат отчуждению и будут поделены между людьми. Британские железные дороги так же станут собственностью государства, давайте вышвырнем этих грабителей, этих собственников…» Гипсовый бюст Генри Даймонда повис в воздухе, обозревая происходящее, а одетый в белое агитатор указывал на него пальцем и кричал: «Вот он, ваш притеснитель, ваш враг.» У Гибриля так сильно болел живот, что он испугался за свою жизнь. Но в тот самый момент, когда его благоразумие брало в расчёт аппендицит или язву, то остальная часть разума нашёптывала истину, что он торчит здесь как пленник, и сила желаний Розы управляет им, словно куклой, так же, как и Ангел Гибриль вынужден был молвить под подавляющей нуждой Пророка, Махаунда.
         «Она умирает, - осознал он. – Но не желает уходить из жизни.»
Мечась в своей постели, Роза Даймонд бормотала о яде кактуса и о неприязни их соседа, доктора Бабингтона, который спрашивал Генри о готовности его супруги к пасторальной жизни, и который подарил ей (для выздоровления от тифа) копию отчёта Америго Веспуччи о своих путешествиях.
«Конечно, он был отчаянным выдумщиком, - смеялся Бабингтон, - но, в конечном счёте, выдумка оказывается сильнее явления; его именем названы материки!»
Чем больше она слабела, тем больше своих оставшихся сил вливала в собственную мечту об Аргентине, а Гибриль испытывал ужасное жжение в пупе, как будто был посажен на огонь. Он тяжело опустился в кресло возле её кровати, и в течение часа видения размножились. Воздух наполнился музыкой ветра, шелестевшего в ветвях деревьев, а наиболее удивительным из них было появление маленького, белого острова недалеко от берега, болтавшегося на волнах, словно плот. Он был белым, как снег, с белым песком, отлого поднимавшимся к группе деревьев-альбиносов, белых, белых, как мел, как бумага, до самых кончиков листьев.
          После прибытия белого острова Гибриль был побеждён глубокой летаргией. Он улёгся в кресле в спальне умирающей женщины. Веки его поникли, тело отяжелело, и не оставалось сил двигаться. Потом он оказался в другой спальне в облегающих чёрных брюках с серебряными пуговицами на икрах и тяжёлой, серебряной пряжкой на поясе. ВЫ ПОСЫЛАЛИ ЗА МНОЙ, ДОН ЭНРИКЕ, - говорил он доброму, массивному человеку с лицом как у белого, гипсового бюста, и он знал, кто послал за ним, и не отрывал глаз от её лица, даже когда увидел поднимающийся от жабо цвет на её шее.
         Генри Даймонд не дал разрешения властям на вмешательство в дело Мартина де ла Круз. ЭТИ ЛЮДИ ПОД МОЕЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ, - сказал он Розе, - ЭТО ВОПРОС ЧЕСТИ. Напротив, он пошёл дальше, проявив своё доверие к убийце, например, назначил его капитаном поселковой команды поло. Однако, Дон Энрике совсем утратил своё постоянство, когда Мартин убил Грифа. Его чаще стала одолевать лёгкая усталость и безразличие, даже к птицам. В Лос-Аламос всё начало распадаться, сначала незаметно, потом уже явно. Вернулись люди в белых костюмах, и никто их не прогнал. Когда Роза Даймонд подхватила тиф, многие приняли  это за аллегорию прежнего упадка посёлка.
       ЧТО Я ЗДЕСЬ ДЕЛАЮ, - думал Гибриль в большой тревоге, когда стоял перед Доном Энрике в кабинете хозяина имения, а сзади Дона Роза краснела от смущения, - ЭТО МЕСТО ПРИНАДЛЕЖИТ КОМУ-ТО ДРУГОМУ. –
«Ты слишком самоуверен, - говорил Генри Даймонд, не английском, но Гибриль понимал. – Моя супруга должна отправиться на лечение на машине, а ты будешь сопровождать… Мои дела в Лос-Аламос не позволяют мне поехать с ней.»  ТЕПЕРЬ Я ДОЛЖЕН ГОВОРИТЬ, ТОЛЬКО ЧТО, но когда его рот открылся, прорвались слова пришельца, - великая честь для меня, Дон Энрике, - щёлканье каблуками, поворот, выход.
       Роза Даймонд, в своей восьмидесятидевятилетней слабости, начала видеть свою историю из историй, хранимую ею более половины века, а Гибриль сидел верхом на лошади сзади её «Hispano-Suiza», следовавшей от имения к имению мимо рощ с арайановыми деревьевьями под высокими Кордильерами, проезжавшей по гротескным усадьбам, в которых возвышались сооружения, выстроенные в стиле Шотландских замков или Индийских дворцов. Они посетили земли мистера Кадвалладера Эванса с его семью жёнами, достаточно довольными исполнением своих супружеских обязанностей только на одну ночь, каждая из них, и участок печально известного МакСвена, до мозга костей влюблённого в идеи, проникавшие в Аргентину из Германии. Он поносил всех и вся с крыши своего имения, где на флагштоке развевался красный флаг с белым кругом, а в центре этого круга плясал скрюченный, чёрный крест. Это было на земле усадьбы того же МакСвена, где они перебрались через лагуну, и Роза впервые увидела белый остров своей судьбы. Она настояла на том, чтобы они отправились туда на лодке и позавтракали на природе без сопровождения служанки и шофёра, взяв с собой только Мартина де ла Круз, чтобы он поработал вёслами, потом расстелил красную скатерть на белом песке и подавал ей мясо и вино.
        ТАКОЙ БЕЛЫЙ, СЛОВНО СНЕГ, КРАСНЫЙ, СЛОВНО КРОВЬ, И ТАКОЙ ЧЁРНЫЙ, СЛОВНО НЕГР. Откинувшись на спину, одетая в чёрную юбку и белую блузку, она лежала на красном, которое, в свою очередь, лежало на белом, а он (тоже в чёрном и белом) наливал красное вино в бокал, поднесённый ею рукой в белой перчатке, - и вдруг, к его собственному изумлению, О, ПРОКЛЯТЬЕ, он схватил её руку и начал целовать, - произошло нечто, сцена стала расплываться, минуту они лежали на красной скатерти, перекатываясь по ней, так что сыры и холодные закуски, салаты и паштеты были смяты тяжестью их желаний. А когда они вернулись к машине, служанка и шофёр всё поняли по виду обширных пятен на одеждах. Но в следующий миг она отшатнулась от него, не грубо, а печально, вырвав свою руку, и сделав незаметный жест головой, НЕТ. А он стоял, поникший, пошедший на попятную, оставив её с добродетелью и нетронутым завтраком, - две возможности остались чередоваться между собой, когда умирающая Роза металась в постели: свершила-она-не-свершила, составляя последнее предположение о её жизни, не способная решить, чего бы ей хотелось, чтобы всё выглядело правдиво.               

                ***

«Я схожу с ума, - думал Гибриль. – Она умирает, а я схожу с ума.» Вышла луна, и единственным звуком в спальне было дыхание Розы; она всхрапывала при вдохе и выдыхала тяжело, с тихим хрюканьем. Гибриль попытался встать с кресла, но не смог. Даже в эти промежутки между видениями его тело продолжало оставаться невероятно тяжёлым, как будто на его грудь навалили огромный валун. И образы, когда они появлялись, по-прежнему путались, так что, одновременно, он находился на сеновале в Лос-Аламос, занимаясь с ней любовью, а она, шёпотом, произносила его имя, снова и снова, Martin of the *Cross. А в следующий миг она и знать его не желала в ясный, светлый день под пристальным взглядом некоей Авроры-дель-Соль. Соответственно, не представлялось никакой возможности отделить воспоминания от желаний, или греховные воссоздания от правдивой исповеди, - потому что, даже на своём смертном ложе Роза Даймонд не знала, как посмотреть в глаза своей истории.
        В комнату заструился, полился лунный свет. Коснувшись лица Розы, он, казалось, пронзает её, и Гибриль мог уже различить узор оборки на наволочке её подушки. Потом он увидел Дона Энрике со своим другом пуританцем, осуждающим всех и вся, и с доктором Бабингтоном, стоявших на балконе, так внушительно, - в прочем, как пожелаете. Ему пришло в голову, что по мере увеличения видений в ясных очертаниях, Роза слабела всё больше и больше, увядая, можно сказать, меняясь местами с призраками. И от того, как он осознал зависимость от него этих проявлений: боли в животе, его каменно-подобной тяжести, он так же начал побаиваться за свою жизнь.
«Ты хотел, чтобы я подделал свидетельство о смерти Джулиана Джулия, - говорил доктор Бабингтон. – Я сделал это ради нашей старой дружбы. Но так поступать было неверно, и я уже вижу последствия. Ты пригрел убийцу и, возможно, из-за этого испытываешь угрызения совести. Отправляйся домой, Энрике. Отправляйся домой и забирай с собой свою супругу, пока не произошло чего-нибудь дурного.»
        «Я дома, - сказал Генри Даймонд. – И уже забыл твоё замечание насчёт моей жены.»
        «Где бы англичане ни осели, они никогда не покидают Англию, - сказал доктор Бабингтон, растворившись в лунном мареве. – В противном случае, они влюбляются, как Дона Роза.»
         Облако загородило луну, и теперь, когда балкон опустел, Гибриль Фаришта собрался с силами, чтобы выбраться из кресла и встать на ноги. Ходьба уподобилась волочению по полу ядра с цепью, но он дошёл до окна. Повсюду, на сколько он мог обозревать, стеной стоял чертополох и качался на ветру. Где раньше плескалось море, расстилался океан чертополоха, растянувшись до самого горизонта; чертополох, в рост высокого, взрослого человека.          
               
 Он слышал отделённый от телесной оболочки голос доктора Бабингтона, шептавшего ему на ухо: «Первое нашествие чертополоха за пятьдесят лет. Кажется, прошлое возвращается.» Он видел женщину, бегущую сквозь густые, волнующиеся от ветра заросли, босую, с распущенными, тёмными  волосами. «Она совершила это,» - отчётливо прозвучал за его спиной голос Розы. «После того, как она изменила ему с Грифом, тем самым сделав его убийцей, он даже не глянет на неё. О, она проделала это превосходно. Она очень опасна, очень.» В чертополохе Гибриль потерял из виду Аврору-дель-Соль; один мираж затмевался другим.
        Он почувствовал, как что-то обхватило его сзади, обвило и бросило плашмя на спину. Никого не было видно. А в постели, выпрямившись, сидела Роза Даймонд, уставившись на него широко раскрытыми глазами, давая ему понять, что она оставила надежду на продление своего существования в этом мире, а он нужен был ей как помощник в деле завершения последней исповеди. Как и в случае с видениями бизнесмена он был беспомощен, не сведущ в… однако, она, казалось, знала способ, как вырвать из него эти видения. После стыковки друг к другу, пуп к пупу, он видел сияющую связку.
        Теперь он был у водоёма среди бескрайности зарослей чертополоха, позволив своему коню напиться, и она появилась, верхом на свое кобыле. Он обнимает её, снимая одежды и распуская её волосы, а потом они любили друг друга. Она шептала, как это я могла понравиться тебе, ведь я намного старше тебя, а он произносил слова утешения.
         Она встала, оделась, ускакала прочь, а он остался там со своими ощущениями: тело томное и тёплое. Ему не удалось уловить мгновенное движение женской руки,  появившейся из зарослей чертополоха и выхватившей у него из за пояса нож с серебряной рукоятью…
         Да, нет же! Вот как!
Она подъехала к нему, спешилась, нервно поглядывая на него. Он обнял и повалил её, скороговоркой выпалил, что не может более выносить такую муку; она кричала, он стаскивал с неё одежду, и её руки, вонзая ногти в его тело, наткнулись на рукоять ножа…
         Опять не так! Не то! Вот!
Теперь они занимались любовью, нежно, медленно лаская друг друга. В водоёме появляется отражение третьего всадника, и любовники отпрянули друг от друга; Дон Энрике выхватил дамский пистолет и навёл в сердце своего соперника, -
         - и он почувствовал, как Аврора наносила удары ему в сердце, вновь и вновь; это за Джулиана, а это за то, что бросил меня, а это за твою величественную английскую шлюху, -
         - он почувствовал, как нож его жертвы входит в его сердце, как Роза наносит удары: раз, два, три, -
         - и после того, как пуля Генри убила его, англичанин взял нож убитого и неоднократно вонзал в его кровавую рану.
         
               
         Громко вскрикнув, Гибриль, после этого видения, потерял сознание.
         Когда он пришёл в себя, старуха в своей постели разговаривала сама с собой так тихо, что он едва мог различать слова. «Задул памперо, юго-западный ветер, пригибающий чертополох. В тот самый день или раньше его отыскали.» Последняя история. Как Аврора-дель-Соль плюнула Розе Даймонд в лицо на похоронах Мартина де ла Круз. Как тогда всё уладилось, что никто не понёс наказания за убийство, при условии, что Дон Энрике заберёт Дону Розу и вернётся в Англию, как можно скорее. Как они сели в поезд на станции в Лос-Аламос, а на платформе стояли люди в белых костюмах и шляпах «борсалино»; проверяли, что они, действительно, уехали.
Как в тот миг, когда поезд тронулся, Роза Даймонд раскрыла возле себя сумочку и дерзко проговорила: «Я ЗАХВАТИЛА КОЕ-ЧТО. НЕБОЛЬШОЙ СУВЕНИР.» И развернула кусок материи, чтобы показать нож гаучо с серебряной рукояткой.
        «В первую же зиму Генри умер, дома. Потом ничего не произошло. Война. Вот и всё.» Она прервалась. «Умалиться до такого, побывав в той бескрайности!? Это невыносимо.» И после длительного молчания: «Всё проходит.»
         Лунный свет заструился по-другому, и Гибриль почувствовал, что тяжесть улетучивается из него, да так стремительно, что он подумал, что взлетает к потолку. Роза Даймонд лежала спокойно, глаза закрыты, руки поверх стёганого одеяла. Казалось, с ней всё было НОРМАЛЬНО. Гибриль понял, что ничто не препятствует ему выйти за дверь.
          В ногах ещё чувствовалась слабость, и он осторожно направился по ступеням вниз, нашёл тёплое, габардиновое пальто, принадлежавшее когда-то Генри Даймонду, и старую, мягкую, фетровую шляпу, внутри которой было вышито его женой имя Дона Энрике, и ушёл, не оборачиваясь. Как только он выбрался наружу, ветер сорвал с головы шляпу и послал скакать по пляжу. Он погнался за ней, поймал, нахлобучил обратно. ШЕРИФ ЛОНДОНА, ВОТ ОН Я. Город был у него в кармане: Лондон Географического Общества, книга с застёгнутыми уголками страниц, от *А до Z.
          «Что делать?» – думал он. «Звонить или не звонить? Нет, просто приехать, дёрнуть шнур колокольчика и сказать, дорогая, твоё желание исполнилось, мой путь от морского ложа до твоего прошёл не только через авиакатастрофу, чтобы удержать меня от тебя подальше. - Ладно, может не совсем так, но слова впечатляют. – Да. Сюрприз – лучший образ поведения. Алли, детка, нехорошо с твоей стороны.»   
          Потом он услышал пение. Она доносилась из старого лодочного гаража с одноглазым пиратом на двери; песня на иностранном языке, но до боли знакомая, которую часто мурлыкала Роза Даймонд, и голос был слишком знакомым, хотя и немного другим, менее дрожащим, МОЛОДЫМ. Дверь лодочного гаража по каким-то непонятным причинам была открыта и хлопала на ветру. Он пошёл туда, откуда доносилась песня.
         «Сними пальто, - сказала она. Одета она была так же, как в тот день на белом острове: чёрные юбка и туфли, белая блузка, с непокрытой головой. Он сбросил пальто на пол гаража. Его ярко-красное очертание легло, сверкая в ограниченном, освещённом лунным светом, пространстве. Она улеглась среди беспорядочной неразберихи английской жизни: крикетных ворот, пожелтевших абажуров, поколотых ваз, складных столов, чемоданов; и протянула к нему руки. Он улёгся рядом.
         «Как я могла понравиться тебе? – пробормотала она. – Я же намного старше тебя.»      
               
            
                3


Когда  в полицейском фургоне с него сдёрнули пижаму, и он увидел жёсткий, вьющийся волосяной покров на своих бёдрах, Саладин Чамча в очередной раз за эту ночь теряет самообладание. Но теперь он истерически хохотал, возможно, поддавшись продолжительной весёлости взявших его полицейских. Троица из иммиграционной службы была в особо приподнятом настроении, и один из них – пучеглазый малый, которого звали, как оказалось, Стэйн – «вскрыл» Саладина радостным воплем: «Начнём, Паки? Давай-ка посмотрим, из какого теста ты слеплен!»  Красные-и-белые полосы были содраны с сопротивляющегося Чамча, которого четверо здоровенных полицейских схватили за руки и повалили на пол фургона, а ботинок пятого констебля упёрся ему в грудь. Крики протеста были поглощены общим гвалтом возбуждения. Его рога постоянно стукались о разные предметы: о голый пол фургона, или о голени полицейского -  а в этом случае он получал звонкую затрещину от рассерженного констебля. В итоге, он пришёл в такое жалкое состояние, что не мог вспомнить подобного случая, происшедшего с ним в прошлой жизни. Тем не менее, увидев то, что находилось под заимствованной им пижамой, он был не в состоянии предотвратить взрыв хохота неверия, прорвавшегося сквозь стиснутые зубы.   
       Его бёдра стали необыкновенно широкими, мощными, вдобавок, поросшими густой шерстью. Под коленными сгибами волосатость заканчивалась, а ноги сужались в упругие, костистые, почти без плоти, икры, завершавшиеся парой блестящих, раздвоенных копыт, подобных тем, какие можно увидеть у любого козла. И вновь он был захвачен врасплох, кинув взгляд на свой фаллос, значительно увеличенный и ошеломляюще стоячий; орган, который ему чрезвычайно трудно было принять за свой собственный.
«А вот это тогда, что? - пошутил Новак – прежний «Свистун», игриво ущипнув за член. – Представьте кого-то из нас с таким!» На что «Зануда», третий представитель службы иммиграции, Джо Бруно, хлопнул себя ладонью по бедру, ткнул Новака под рёбра и закричал: «Нет, не то, кажется, мы и в правду установили его козловство.» «Кто это – мы? Я это сделал.» - закричал Новак в ответ и больно ударил Саладина кулаком по увеличившимся яичкам.  «Эй, эй! - завопил Стэйн, у которого от смеха выступили на глазах слёзы. – Послушайте, так даже лучше…неудивительно, что он, мать его, такой ПОХОТЛИВЫЙ.»
После чего все трое, повторяя раз за разом: «Установили козловство… рогатый…» кинулись друг другу в объятия и завыли от удовольствия. Чамча хотел что-то сказать, и испугался, что вместо слов раздастся козлиное блеяние, и, кроме того, ботинок полицейского ещё сильнее надавил ему на грудь, от чего нельзя было и выдавить хоть одно слово. Саладина чрезвычайно сбило с толку и поразило то беспримерное обстоятельство, что его превращение в такого сверхъестественного отпрыска было воспринято так, как будто было самым заурядным и обычным делом, представившимся им.  «Это не Англия.» - подумал он, не в первый и не в последний раз. Как же это, в конце то концов, где во всей этой умеренной и здравомыслящей стране нашлось место для подобного полицейского «чёрного воронка», на борту которого могли происходить такие правдоподобные события? Он был вынужден прийти к заключению, что и вправду погиб во взорвавшемся аэролайнере, и всё, что последовало за этим, являлось некой разновидностью потусторонней жизни. А если дела обстояли именно так, то его долгое отрицание Вечности начинало казаться слишком дурацким. – Где же тогда во всём этом какой-то признак Сверхсоздания, благожелательный или злой, наконец? Почему же тогда Чистилище или Преисподняя, да что бы ни было, и то, и другое, сильно смахивало на Помост для раздачи наград и почестей, о чём знал любой школьник? – Вероятно, пришло ему в голову, что на самом деле он не погиб во время крушения «Бостана», а валялся, смертельно больной, в какой-то больничной палате, зачумлённый исступлёнными видениями? Это, не последнее объяснение, воззвало к нему, потому что оно вычеркнуло значение того ночного телефонного звонка и мужской голос, который он, пытался, безуспешно, забыть… Он чувствовал удары по рёбрам, болезненные и вполне настоящие, чтобы заставить его сомневаться в истинности всех подобных  предположений и галлюцинаций. Он вернул своё внимание к происходящему, к действительности, к настоящему, вмещающему в себя закрытый полицейский фургон, в котором находилось три офицера службы иммиграции и пятеро констеблей. И фургон этот, в любом случае, казался всей вселенной, которой он обладал. Это была вселенная страха.
     Новак и остальные внезапно прекратили веселье. «Животное.» - проклял Стэйн Новака, когда тот провёл серию ударов. Тут и Бруно подключился: «Да все вы одинаковы. Не ожидал от животных соблюдения законов цивилизации. Да?» Новак выдержал натиск и оправдался: «Мы говорим, мать твою, о личной гигиене, ты, придурок.»
     Чамча был озадачен, потом он заметил, что на полу «Black Maria» появилось большое количество мягких, шарообразных объектов. Его охватили чувства горечи и стыда. Казалось, что даже его естественные отправления были теперь козлоподобными. Они унижали его! Он был – забрался в такие дали, чтобы превратиться – в изощрённого человека! Подобные вырождения больше подошли бы подонкам из деревень в Силхете, или из магазинов запасных частей к велосипедам в Гуджранвале, а он то был вырезан из другой материи! «Друзья мои, - начал он, пытаясь выдержать представительский тон, который, однако, было невероятно трудно поддерживать в недостойном положении, лёжа на спине, с копытами на широко расставленных ногах, да среди мягко падающих экскрементов, рассыпавшихся по полу, - уважаемые, вы слишком поздно осознали свою ошибку.»
      Новак сложил за ухом ладонь лодочкой. «Что это? Что это был за шум?» - спрашивал он, оглядываясь вокруг себя, и Стэйн сказал: «Обыщи меня.»  «Я скажу вам, - вызвался Джо Бруно, - на что это было похоже, - и поднеся ладонь ко рту, заблеял, - мээ-ээ-ээ!» Потом все трое вновь захохотали, так что у Саладина не было возможности говорить при постоянных оскорблениях, или от повреждения голосовых связок, чего он страшился, этим ужасным демонизмом, одержавшим над ним победу без всякого на то позволения. Его снова стало трясти. Ночь была слишком холодной.
      Офицер Стэйн, оказавшийся старшим в этой троице, или, в конце концов, имел преимущество, порывисто вернулся к обсуждаемому предмету – шарообразным катышкам, катающимся по полу двигавшегося фургона. «В этой стране, - объявил он Саладину, - мы за собой убираем.» Полицейские поставили его на колени. «Вот так, - сказал Новак, - убирай.» Джо Бруно положил огромную ручищу на шею Саладина и ткнул лицом в пол, усеянный катышками. «Убирай, - спокойно сказал он. – Чем раньше приступишь, тем раньше закончишь вылизывать здесь всё.»


                ***


Даже исполняя (не имея выбора) последний и наигнуснейший ритуал своего незаверенного унижения, - или, скажем по-другому; так как обстоятельства его удивительно короткой жизни становились более чем бесчеловечными и выходящими за рамки приличий – Саладин Чамча начал подмечать, что троица офицеров из службы иммиграции больше не выглядела, или не действовала странным образом, как казалось ранее. Во-первых, они уже не походили в мелочах друг на друга. Офицер Стэйн, которого сотрудники называли *Mack или *Jockey, оказался грузным, дородным мужчиной с толстым, похожим на аттракцион «американские горки», носом. Его акцент, проявившийся только теперь, слишком уж выдавал в нём шотландца. «Вот это правильно, - одобрительно заметил он, пока Саладин чавкал, уткнувшись лицом в пол, «производя уборку». – Актёр, значит? Мне нравится, как этот вот справляется со своими делами.»


Это замечание подсказало офицеру Новаку, чьё аскетически-скуластое лицо
окрасилось в взвлнованно-бледный цвет и напоминало одну из средневековых икон, и хмурый взгляд, предполагавший какую-то глубокую, внутреннюю муку, чтобы, не сдерживая себя, вмешаться в короткое разглагольствование о звёздах «мыльных опер» и ведущих программу дикторах. А у офицера Бруно, поразившего Чамча тем, что вдруг стал поразительно симпатичным; волосы, намазанные модным гелем, расчёсанные на прямой пробор, блестели: седая бородка печально выделялась по сравнению с более тёмными волосами на голове. Бруно, самый молодой из всей троицы, похотливо спросил, а как насчёт девочек, это моё любимое зрелище. И его намерение повергло всех троих в состояние, которое наступает при наполовину незавершённом анекдоте, обременённом кучей предположений определённого свойства. И уж когда констебли попытались принять участие, офицеры подтянулись, напустили на себя строгости и поставили полицейских на своё место. «Ребятишкам надлежит быть послушными, - напомнил им Стэйн, - за ними нужен присмотр, чтобы их не было слышно.»
      А тем временем Чамча жестоко давился своей «пищей», стараясь не сблевать, зная, что подобная оплошность только продлит его страдание. Он ползал на четвереньках по полу фургона, выискивая катышки своей пытки, перекатывающиеся из края в край, а полицейские, желавшие выплеснуть своё разочарование, вызванное выговором офицера службы иммиграции, начали по-всякому оскорблять Саладина и дёргать за волосы на его крестце, усиливая тем самым страдания и расстройство арестованного. Затем они вызывающе запустили своё подобие беседы офицеров службы иммиграции и остановились на оценке заслуг звёзд подводного кино, стрелков из лука, профессиональных борцов и тому подобное. Но из-за того, что «Jockey» Стэйн вверг их в дурное настроение, они были не способны поддерживать отвлечённый и интеллектуальный тон своего превосходства и дошли до перепалки, когда обсуждали достоинства футбольной команды дублёров «Сорвиголова» из Тоттенхема начала 60-х и могучего крайнего нападающего  из «Ливерпуля» в наши дни. Оказалось, что приверженцы «Ливерпуля» выкурили фанов «Сорвиголовы», настаивая на том, что великий Дэнни Бленчфлауэр был «роскошным» игроком с самым стремительным рывком, тогда как обиженная клика отвечала криками, что в столкновении с «Ливерпулем» болельщики спасовали, толпа фанов «Сорвиголовы» могла их разнести, действуя только ногами. Естественно, все констебли были знакомы с техникой футбольных хулиганов, выстояв множество субботних вечеров спиной к футбольному полю, наблюдая за зрителями на различных стадионах по всей стране. А так как их спор становился жарче, и они дошли до «точки», то проявляли желание применить к своим противостоящим коллегам всё, что называлось «рвать в клочья», «забросать бутылками» и так далее. Разошедшиеся группировки «стреляли» глазами друг в друга, и вдруг, все вместе, повернулись, вглядываясь в личность Саладина Чамча.
      
Находившиеся в том полицейском фургоне шумели всё громче и громче, и, по правде сказать, Чамча стал виновником этого переполоха, потому что начал визжать, как свинья, а молодые «бобби» наносили тяжёлые удары по различным частям его тела. Они обращались с ним двояко – и как с подопытным кроликом, и как с предохранительным клапаном, чтобы бить со знанием дела, - не смотря на своё возбуждение, сдерживали себя, чтобы свести к минимуму образование синяков и кровоподтёков. А когда троица из службы иммиграции увидела, что творили их подчинённые, предпочла не вмешиваться, потому что мальчишки развеселились не на шутку.
      Кроме того, весь этот разговор о просмотре телепередач привёл Стэйна, Бруно и Новака к мысли о проведении более тщательной проверки, и уже с серьёзными лицами и в рассудительном тоне они говорили о такой жизненной необходимости в их возрасте как усиление наблюдения; не в смысле быть «зрителем», а в смысле «бдительности» и «надзора». Опыт молодых констеблей, как никогда, пришёлся кстати. Следи не за игрой, а за толпой. «Постоянная бдительность – цена свободы!» - провозгласил Стэйн.
А Чамча всё визжал, завывал и ууххал.

                ***

Со временем на Саладина нашло любопытное настроение отчуждённости. Он совсем не представлял себе, сколько времени они тряслись в «Black Maria» его тяжкого выхода из рамок приличия, и не мог указать на близость конечной цели их следования при постепенном возрастании шума в ушах, - этих призрачных бабушкиных шагов, - Эл-оу-эн, ди-оу-эн, Лондон. Град ударов казался ему теперь нежнее ласк любовницы; нелепый вид собственного преобразившегося тела более не пугал его; даже последние катышки козлиных экскрементов не тревожили его изрядно поруганный желудок. Оцепенело, он пресмыкался в своём маленьком мирке, пытаясь превратиться в совсем маленькое существо, надеясь на то, что, может быть, случайно исчезнет совсем и, таким образом, обретёт свободу.
      Разговор о технике бдительности вновь объединил офицеров службы иммиграции и полицейских, заделывая брешь, пробитую в их отношениях, словами «Jockey»-Стэйна о пуританском порицании. Чамча – насекомое на полу фургона, слышал разговор, будто идущий из телефонных наушников; отдалённые голоса его захватчиков охотно обсуждали возрастающие потребности в видеоаппаратуре на общественных мероприятиях и в поддержке компьютерной информацией, и, что оказалось совершенным противоречием, в эффективности засыпки наиболее сильной смеси в торбы полицейских лошадей накануне ответственных игр, потому что, когда лошадь с расстройством желудка оказывается среди демонстрантов, политых дерьмом, то они приходят в неописуемую ярость, готовые к насильственным действиям. И, ПОТОМ, НАМ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, УДАСТСЯ ПРОНИКНУТЬ В ИХ СРЕДУ, ТАК?  Неспособный найти путь создания вселенной «мыльных опер», свадеб, мантий и кинжалов, связанных во что-то узнаваемо-цельное, Чамча заткнул уши, чтобы не слышать эту болтовню, но стал прислушиваться к звуку шагов, размеренно отстукивающему по перепонкам.
     Наконец-то прозвучало его слово.
    «Запросите Компьютер!»
     Три офицера службы иммиграции и пятеро полицейских умолкли, когда вонючая образина уселась и уставилась на них.  «Что он там себе возомнил? – спросил самый молодой полицейский, как оказалось, один из болельщиков «Тоттенхема». – Может, вломить ему ещё разок?»
       «Меня зовут Салахуддин Чамчавала, профессиональное имя – Саладин Чамча, - протараторил полу-козёл. – Я член профсоюза актёров Великобритании, Автомобильной Ассоциации и Клуба Гэррика. Засвидетельствованный номер моей машины такой то и такой. Запросите компьютер. Пожалуйста!»
       «Кого ты собираешься провести? – спросил один из фанов «Ливерпуля», но и он говорил неуверенно. – Посмотри на себя. Ты, чёртов пакистанский козёл. Салли-кто? Что это за имя для англичанина?»
        Саладин раскопал в своих недрах кусочек гнева. «Ну, а как насчёт вон тех? – потребовал он, мотнув головой в сторону офицеров службы иммиграции. – Их имена мне не кажутся англо-саксонскими.»
        На какой-то миг показалось, что они все, разом, могли навалиться на него и расчленить за подобную опрометчивость, но худолицый офицер Новак просто надавал пощёчин, одновременно отвечая: «Я из Уэйбриджа, ты, идиот. Заруби себе на носу. УЭЙБРИДЖ, где жили эти чёртовы «Beatles».»
         Стэйн сказал: «Лучше его проверить.» Через три с половиной минуты «Black Maria» встала, как вкопанная. Три офицера службы иммиграции, пятеро констеблей и водитель открыли неотложное совещание – ВОТ УЖ ВПЕЧАТЛЯЮЩЕ НЕПРИЯТНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, - и Чамча заметил, что в своём новом настрое все девятеро стали похожими друг на друга, одинаково испытывающие напряжение и страх. Незадолго до этого он понял, что запрос в Национальный Компьютерный Центр Полиции, точно установивший, что он – Гражданин Великобритании первого класса, не улучшил его положения, а вверг его, в данных обстоятельствах в большую опасность по сравнению с прежней.
       «Можно сказать, - предположил один из девятерых, - что он валялся на пляже, без сознания.» «Не пойдёт, - возразил другой, - беря во внимание старуху и второго со странностями.» «Тогда, он оказал сопротивление при аресте и вёл себя омерзительно, а при дальнейшем оскотинивании упал в обморок.» «А может, старая вешалка прикинулась, будто не поняла, кто мы такие, и тот тип, кто его знает, даже не заговорил, ну, а с этим педерастом, - придётся отметить только членовредительство, прямо похоже на дьявола, что мы могли подумать? – А потом он ушёл, проскользнул мимо нас, ну, что мы могли поделать, по правде говоря, я спрашиваю вас, ваша честь, только доставить его в санитарную часть в Отделе Временного Задержания для оказания помощи и последующих опроса и наблюдения, следуя нашим установкам, доверяй-но-проверяй; какого мнения вы придерживаетесь?»  - Девять против одного, но старая шлюха и второй малый поступили немного по сволочному. – Слушайте, это можем уладить позже, первое, как я говорю, надо его вырубить. – Правильно!» 

                ***

Чамча очнулся в больничной койке, когда из его лёгких вытекала зелёная слизь. В его костях ощущалась такая ломота, как будто их очень долго держали в ледяном погребе. Он бурно расчихался, и когда приступ, длившийся девятнадцать с половиной минут, закончился, вновь впал в неглубокий, болезненный сон, не вникнув ни в одну подробность своего местонахождения. Когда он вновь всплыл на поверхность, перед ним сияло дружеской улыбкой доброе женское лицо. «Всё будет хорошо, - сказало лицо, и рука похлопала его по плечу. – Небольшая простуда, всего лишь.» Женщина представилась его физиотерапевтом, Гиацинт Филлипс. И добавила: «Я никогда не сужу о личности по внешнему виду, сэр, не думайте так обо мне.»
     С этими словами она перекатила его на бок, поднесла к губам плевательницу, заправила полы своего белого халата за пояс, сбросила туфли и ловко прыгнула на постель, чтобы усесться на него сверху, похожего, во всех отношениях, на лошадь, на которой она намеревалась проскочить сквозь окружавшие его кровать экраны в добродетель новой, что значило, изменённой, земной плоти.  «Указания врача, - пояснила она. – Получасовые сеансы, дважды в день.» Без последующего объяснения она начала проворно тузить его по центру туловища слегка сжатыми, и очевидно, опытными кулаками.
      Для бедного Саладина, недавно претерпевшего побои в полицейском фургоне, новая атака была последней каплей. Он стал увёртываться от тяжёлых ударов по его груди, громко стеная: «Выпустите меня отсюда; кто-нибудь сообщил моей жене?»  Изданный им вопль вызвал второй приступ кашля, длившийся семнадцать и три четверти минуты, и заслужил высказывание физиотерапевта – Гиацинт. «Вы отнимаете у меня время. Я должна поработать над вашим правым лёгким, и едва смогла начать. Вы будете слушаться, или нет?» Она оставалась на кровати, продолжая сидеть на нём, широко расставив ноги, подпрыгивала при сотрясениях его тела, как наездник в родео, державшийся на лошади до удара гонга, по прошествии девяти секунд. Он прекратил сопротивление и отдался её воле – выбиванию слизи из его воспалённых лёгких. Когда она закончила, он вынужден был признаться, что почувствовал себя лучше. Она убрала плевательницу, наполовину наполнившуюся слизью, и сказала ободряюще: «Вы скоро встанете на ноги, - и потом, заливаясь краской смущения, извинилась. – Простите меня,» - забыв отодвинуть экраны назад.
      «Пора оценить положение», - подумал он.
Скоротечное, физическое испытание показало, что его новое, мутированное состояние не изменилось. Он приуныл, и тут же понял, что был обнадёжен на половину, что кошмар этот пройдёт, пока он спал. Он был одет в новую пижаму, на этот раз однотонного, бледно-зелёного цвета, сочетавшегося с цветом экранов, и, как он успел заметить, с цветом потолка и стен этой таинственной, безымянной палаты. Его ноги по прежнему завершались внушавшими беспокойство копытами, а рога на голове были такими же острыми, как и прежде…От мыслей об удручающих придатках его отвлёк душераздирающий вопль мужчины: «Ох, если б тело не страдало…!» 
       «Как тесен этот мир? Какого дьявола он-то здесь делает?»- подумал Чамча и решил проверить. Но тут он стал осознавать, что и многие другие звуки были неопределёнными, как и первый. Ему казалось, что он слышит голоса всех видов животных: фырканье быков, визг обезьян, и даже приятные, подражательные, пронзительные крики попугаев, или говор маленьких австралийских попугайчиков. Затем, с другой стороны, ему слышались женский крик и визг; звучало как завершение болезненного труда, сопровождаемого воплем новорождённого. Как бы то ни было, женский крик не умолк, когда ребёнок начал вопить, или даже они удвоились в своей интенсивности, и, возможно, через пятнадцать минут Чамча услышал голос второго родившегося младенца, присоединившегося к первому. А женские родовые схватки не желали прекращаться, и с промежутками в пятнадцать, тридцать минут, которые, казалось, тянулись бесконечно, она продолжала прибавлять новых младенцев к невероятному числу уже марширующих, словно армии завоевателей, из её чрева.
      Его обаняние подсказало ему, что санаторий, или как называлось это учреждение, тоже стало вонять, до невозможности. Душок джунглей и фермерского двора смешался с ароматами, схожими с теми запахами экзотических специй, шипящих в прозрачном масле при обжарке – кориандра, корицы, кардамона, гвоздики, куркумы. «Ну, это уж слишком,» - решительно подумал он. – Пора кое с чем разобраться.» Он свесил ноги с кровати, попытался встать, и мгновенно рухнул на пол, будучи совсем не привыкшим к своим новым ногам. Он потратил целый час на разрешение этой трудности, обучаясь ходьбе, держась за спинку кровати, натыкаясь на неё, пока уверенность не овладела им. Наконец, без колебаний он направился к ближайшему экрану; вследствие чего появилось лицо офицера службы иммиграции Стэйна, наподобие *Чеширской кошки, между двумя экранами слева от него. Остальные были тут же, которые сдвинули экраны с подозрительной поспешностью.
      «Поправляешься?» - спросил Стэйн, широко улыбаясь.
      «Когда я смогу увидеть врача? Когда я смогу сходить в уборную? Когда меня отпустят?» Чамча напористо задавал вопросы. Стэйн спокойно отвечал; врач скоро будет, сестра Филлипс принесёт «утку», его отпустят, когда он придёт в норму. «Будь проклято твоё воспаление лёгких, - добавил Стэйн с признательностью автора, чей персонаж неожиданно решил тонкую, техническую задачу. – С ним история звучит более убедительно. Похоже, ты был совсем нездоров, что, в конце концов, сам вышел на нас. Все мы, девять человек, хорошо помним это. Спасибо.»
У Саладина не нашлось слов.  «Да, вот ещё что, - продолжил Стэйн. – Старая карга, миссис Даймонд. Она оказалась мёртвой в своей постели, а второй джентльмен как сквозь землю провалился. Возможно, была какая-то грязная интрижка, не исключено. В заключение, - произнёс он, прежде чем навсегда исчезнуть из новой жизни Саладина, - советую не наживать неприятности своими жалобами. Вы прощаете меня, мистер Гражданин Чамча, за грубый разговор с вами, но с вашим ПИ-ПИ, рогами и увесистыми копытами вас не примут за заслуживающего доверие свидетеля. Ну, а теперь, счастливо провести время.»
      Саладин Чамча закрыл глаза, а когда вновь открыл, его мучитель превратился в медсестру и физиотерапевта Гиацинт Филлипс. «Зачем вы вставали с кровати? – спросила она. – Чего бы вам ни понадобилось, попросите меня, просто, Гиацинт, и мы посмотрим, что вам назначить.»

                ***

«Тссс.»
        Той ночью, в зеленоватом свете загадочного учреждения Саладин был разбужен предупреждающим шипением индийского торговца.
«Тссс. Эй, Вельзевул, проснись.»
Стоявшая перед ним фигура была такой невозможной, что Саладину захотелось закутаться с головой в простыни, но не смог, из-за того, что не был самим собой?  «Вот и хорошо, - сказало существо. – Видишь, теперь ты не один.» У него было совершенно человеческое тело, а голова свирепого тигра, с тремя рядами зубов. «Ночные сторожа частенько напиваются, объяснил он, - Таким образом, мы сможем поговорить.»
Но тут голос с одной из кроватей, каждая из которых, Чамча уже знал об этом, была окружена экранами, громко возопил: «Ох, если б тело не страдало!» И человек-тигр или богомол, как он сам себя назвал, издал рык раздражения. «Это Плакальщица Лиза, - воскликнул он. – Ему ничего не сделали, только ослепили.»
«Кто сделал, что?» Чамча растерялся.
«Дело вот в чём, - продолжил богомол, - ты что, примиришься с этим?»
Саладин по прежнему был озадачен. Его же собеседник, казалось, внушал, что эти мутации были делом чьих-то рук – чьих? Как, вообще, такое возможно? «Не понимаю, - сказал он решительно, - кого можно обвинить в этом…»
Богомол, явно расстроенный, сомкнул свои страшные челюсти. «Там вон женщина, - сказал он, - которая большей частью похожа на азиатского буйвола. Вон и бизнесмены из Нигерии, отрастившие себе крепкие хвосты. А вот группа устроителей праздников из Сенегала, которым ничего не оставалось делать, как менять самолёты после того, как их превратили в скользких змей. А сам я торгую тряпками; на протяжении нескольких лет я  был высокооплачиваемой мужской моделью, и обосновался тогда в Бомбее, и носил несметное количество костюмов и рубашек. А кто наймёт меня сейчас?» Он неожиданно разразился потоком слёз. «Спокойно, спокойно, - сказал Чамча машинально. – Всё будет хорошо, я в этом уверен. Имейте мужество.» Существо успокоилось. «Дело вот в чём, - сказало оно свирепо, - кое-кто из нас отстранится от этого. Мы вырвемся отсюда, пока нас не превратили во что-нибудь похуже. Каждую ночь я чувствую, как вторая моя половина начинает изменяться. Например, у меня началось продолжительное высвобождение газов… Простите… Вам понятно, что я имею в виду? Кстати, попробуйте вот это. – Он передал Чамча пакетик с очень острой перечной мятой. – Это поможет вам дышать. Я подкупил одного из ночных сторожей, и он принесёт снаряжение.»
      «А как они действуют?» - полюбопытствовал Чамча.
      «Они описывают нас, - торжественно прошептало существо. – Это всё. Они владеют силой изобразительства, а мы поддаёмся тем изображениям, которые они создают.»
      «В это трудно поверить, - возразил Чамча. – Я много лет жил здесь, и такого раньше не было…» Его слова повисли в воздухе, потому что он заметил, как богомол смотрел на него сквозь щёлки недоверчивых глаз. «Много лет? – спросил он. – Как же так? Может ты стукач??? А, вот оно, шпион?»
       Тут же из дальнего угла палаты донёсся вопль. «Отпустите меня, - выл женский голос. – О, Иисус, я хочу уйти. Святая Мария, я хочу уйти, отпустите меня. О, Боже, Господи.»  Выглядевший чрезвычайно распутным волк просунул свою голову меж экранов кровати Саладина и назойливо проговорил богомолу: «Охрана скоро будет здесь. Это опять она, Стеклянная Берта», прошипел он.
      «Стеклянная…?» - начал Саладин. «Её кожа превратилась в стекло, - равнодушно объяснил богомол, не ведавший, что оживил самый ужасный кошмар Саладина. – А эти сволочи раскрошили его на ней, вдребезги, так что она даже в туалет сходить не может.»
      В зеленоватой ночи прошипел ещё один голос. «Ради Бога, женщина, оправляйся в эту «утку».» Волк оттаскивал богомола в сторону. «Он с нами или нет?» Богомол пожал плечами. «Он не может решиться. Не может поверить своим глазам, что попал в беду.»
      Они убежали, заслышав доносившийся скрип тяжёлых ботинок охранников.

                *** 

На следующий день не было и намёка на появление врача, или получение весточки от Памелы, и Чамча, придя в себя, спал в крайнем замешательстве, как будто два эти состояния больше не требовали противопоставления, но как условности, они постоянно менялись, вливаясь в друг дружку, и вытекая одна из другой, создавали подобие нескончаемого бреда ощущений… он поймал себя на том, что ему снится Королева, ласкающая Монарха. Она была телом Британии, божеством Государства, и он выбрал её, соединился с ней; она была его Возлюбленной, луной его вожделения.
      В назначенный час пришла Гиацинт, чтобы повторить сеанс «верховой езды» на нём и помять кулаками, и он без всякой суеты подчинился ей. А когда она закончила, спросила шёпотом: «Вы с ними заодно?» - он понял, что она тоже была участницей грандиозного заговора. «Ну, если вы с ними, - услышал он свой голос, - тогда считайте и меня.» Она кивнула, радостно сверкнув глазами. Чамча почувствовал, как тепло наполняло его, и с удивлением стал замечать, как его рука обхватила чрезвычайно изящные, хотя и сильные, маленькие кулачки физиотерапевта; но вдруг со стороны слепого донёсся крик: «Моя палка, я потерял свою палку.»
      «Ах, педераст несчастный! – воскликнула, вздохнув Гиацинт, и спрыгнув с Чамча, стремглав помчалась к слепому, подобрала упавшую палку, вручила её владельцу и вернулась к Саладину. – И так, - сказала она. – Увидимся вечером, хорошо?»
      Ему хотелось, чтобы она осталась, но её действия были быстры, даже порывисты.  «Я занятая женщина, господин Чамча. Надо осмотреть людей, приготовить лекарства.»
      Когда она ушла, он лёг на спину и улыбнулся, впервые за долгое время. Ему не приходило в голову, что его превращения должны были продолжиться, потому что в настоящее время он лелеял мечту о романе со смуглянкой. И до того, как у него появилась возможность обдумать сии трудные замыслы, слепой сосед вновь заговорил.
      «Я приметил вас, - услышал Чамча его слова. – Я приметил вас, и пришёл поблагодарить за доброту и понимание.» Саладин понял, что тот просто произносит благодарственную речь в пустоту, в которой, думал он. ещё находилась физиотерапевт. «Я не тот, кто не помнит доброты. Возможно, когда-нибудь я смогу отплатить тем же, но в данный момент, запомните, пожалуйста, и знайте…» Чамча не осмелился выкрикнуть, СТАРИК, ЕЁ ЗДЕСЬ НЕТ, ОНА НЕДАВНО УШЛА. Он с горечью слушал, пока, наконец, слепой не бросил вопрос в разреженный воздух: «Надеюсь, вы тоже приметили, запомнили меня, ну, хоть немного? На всякий случай?» Потом наступила тишина; сдержанный смех; внезапный звук тяжело присаживающегося человека. И наконец, после невыносимой паузы переход от высокого к низменному: «Ох – рёв в монологе, - ох, если б тело только страдало…!»
      Мы устремляемся к вершинам, но природа наша нас и предаёт, думал Чамча; мы шуты в описках корон. Его охватила горечь. КОГДА-ТО Я БЫЛ СВЕТЛЕЕ, СЧАСТЛИВЕЕ, ТЕПЛЕЕ. А ТЕПЕРЬ ПО МОИМ ВЕНАМ ТЕЧЁТ ЧЁРНАЯ ВОДА.
     Памелы до сих пор не было. ЧТО ЗА ЧЕРТОВЩИНА. В ту ночь он сообщил богомолу и волку, что он с ними, без всяких сомнений.

               
                ***

Через несколько суток произошёл крупный побег, когда лёгкие Саладина почти очистились от зелёной слизи с помощью мисс Гиацинт Филлипс. Это была хорошо продуманная операция в довольно крупном масштабе, включая не только обитателей санатория, но и арестованных, как называл их богомол, содержавшихся за колючей проволокой Отдела Временного Задержания. Не являясь членом группы зачинщиков побега, Чамча просто ждал у своей кровати, как ему было велено, пока Гиацинт не подала знак. И затем, они выбежали из этой палаты кошмаров в чистоту холодного, освещённого лунным светом неба, мимо нескольких связанных, с кляпами во рту человек – их бывших охранников. Виделось множество тёмных фигур, бегущих в мерцающей ночи, и среди них были создания, которых Чамча никогда не мог себе представить; мужчин и женщин, бывших, одновременно, растениями,  насекомыми или даже созданными на половину из кирпича и камня. Были мужчины с рогами носорогов вместо носа, и женщины с шеями, длинными как у жирафов. Чудовища бежали молча и быстро к дальнему ограждению Отдела Временного Задержания, где богомол и другие острозубые мутанты ждали возле огромных отверстий, которые они прогрызли в обширном заборе. Потом они оказались снаружи, свободные, разбежавшиеся в разные стороны, без всякой надежды на будущее, но и без стыда. Саладин Чамча и Гиацинт Филлипс бежали плечо к плечу. Его козлиные копыта цокали по твёрдому тротуару. НА ВОСТОК, сказала она ему,  и он услышал, как его поступь превратилась в звон в ушах. Они бежали всё время на восток, на восток и на восток, по просёлочным дорогам в Лондон.


                4

*Джампи Джоши стал любовником Памелы Чамча, как она впоследствии назвала это «совершенно случайно предоставившейся возможностью», в ночь получения известия о гибели мужа во взорвавшемся «БОСТАНЕ». Так что звучание голоса его старого товарища по колледжу, Саладина, говорившего в полночь из могилы, и произнесшего пять гномических слов: ПРОСТИТЕ, ИЗВИНИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ОШИБСЯ НОМЕРОМ, - потом, спустя два часа, после того, как он с Памелой в сопровождении двух бутылок виски воссоздали животное с двумя задницами,  - поставил его в затруднительное положение. «Кто это был?»  Памела, почти уснувшая, с мрачной личиной на глазах повернулась, чтобы спросить, и он решил ответить, - так, одно существо, не волнуйся, - что означало, - всё прекрасно, дорогая, но потом волнение охватило его самого. Он сел в постели, голый, и для успокоения, как делал на протяжении всей своей жизни, начал сосать большой палец правой руки.
     Человеком он был маленьким, с вешалко-подобными плечами и с невероятной способностью к нервной возбудимости, свидетельствуемой его бледным, с глубоко сидящими глазами, лицом. Выпадающие волосы – ещё почти чёрные и кудрявые – так часто взъерошивались его бешеными руками,  потому и забыли вскоре, что такое расчёсывание или расчёска, и торчали в разные стороны, придавая своему владельцу вид только что проснувшегося человека, поздно вставшего и опаздывающего на службу. Вдобавок его внушительный, звонкий смех, - из-за всех данных ярких признаков его имя Джемшт  в одночасье поменялось на ЭТО ДЖАМПИ, которым пользовались автоматически все сразу, даже после первого с ним знакомства; все, кроме, наверное, Памелы Чамча, жены Саладина, думал он и сосал палец с нарастающей яростью. – А, может, вдовы? – Или, помоги мне, Господи, жены, в конце концов. Он поймал себя на том, что негодует на Саладина. Возвращение из водной могилы; случай из ряда вон, прямо как из оперы, в наши то дни, да в нашу эпоху, кажется непристойностью и богохульством.
     Услыхав эту новость, он понёсся к Памеле на квартиру и увидел её спокойной, с сухими глазами. Она повела его в студию, где обычно принимала любовников, и в которой царил беспорядок. Где на стенах висели акварели с розами вперемешку с плакатами, рекламирующими газету «Partido Socialista», фотографиями друзей, гроздью африканских масок, и пока он продвигался среди пепельниц, оставленных на полу, страниц газеты «The Voice», и феминистских фантастических романов, она проговорила уныло: «Удивительная вещь, но я подумала, когда мне сообщили, что его смерть, и в самом деле, пробьёт очень маленькое отверстие в моей жизни.»
Джампи, который чуть ли не плакал от наплыва воспоминаний, прервал своё продвижение и резко поднял руки, глядя во внутрь своего огромного, бесформенного, чёрного плаща. Лицо его было мертвенно-бледным, охваченным ужасом, как у вампира, застигнутого врасплох рассветом. Только потом он увидел пустые бутылки из под виски. Памела начала пить, как она сказала, несколько часов назад, и с того момента энергично занималась этим, равномерно и ритмично с самоотверженностью марафонца. Он присел рядом с ней на низкую, мягкую диван-кровать и взял роль лидера на себя. «Делай, что хочешь.» - сказала она, и передала ему бутылку.
     Теперь же, сидя в постели с большим пальцем во рту вместо бутылки, со своим тайным и похмельным, одинаково болезненным стуком в голове (он не был пьяницей или скрытным человеком), Джампи почувствовал, как слёзы снова подкатывают к горлу, он решил встать и пойти прогуляться. Куда он пошёл, кажется, наверх, место, которое Саладин постоянно называл «своей берлогой», огромный чердак с застеклённой крышей и окнами, глядящими вниз на раскинувшиеся общественные сады с ухоженными деревьями: дубами, лиственницами и даже аллеей вязов, выживших в годы поветрия. СНАЧАЛА ВЯЗЫ, СЕЙЧАС МЫ, отразилось у него в голове. МОЖЕТ , ДЕРЕВЬЯ ПРЕДУПРЕЖДАЛИ НАС. Он встряхнулся, чтобы прогнать заболеваемости столь раннего часа и взгромоздился на край стола из красного дерева, принадлежавшего его другу. Как то на вечеринке в колледже он таким же образом влез на стол, мокрый от пролитого вина и пива, рядом с худенькой девушкой в мини-юбке с чёрными кружевами, украшенной перьями горжетке, с веками, похожими на серебряные шлемы, не способный набраться мужества, чтобы высказать слова приветствия. Наконец, он повернулся к ней и, заикаясь, пробормотал какую-то несуразицу или что-то в этом роде; она глянула на него с совершенным презрением и произнесла-прошипела сквозь свои недвигающиеся, намазанные багровой глазурью губы, - бесполезный разговор, парень. Он очень расстроился, так расстроился, что выпалил: «СКАЖИ, ПОЧЕМУ ВСЕ ДЕВКИ В ЭТОМ ГОРОДЕ ТАКИЕ ГРУБЫЕ?», и она ответила, даже не задумываясь, ПОТОМУ ЧТО БОЛЬШИНСТВО ПАРНЕЙ ПОХОЖИ НА ТЕБЯ. Немного погодя подошёл Чамча, распространяя запах *пачули, одетый в белую, длиннополую рубаху, свойственную каждому проклятому выходцу из таинственного Востока; и не прошло и пяти минут, как девушка ушла с ним. Сволочь, подумал Джампи Джоши, когда горечь вновь волной накатила на него. Он не стыдился, он был готов стать каким угодно товаром, годным к продаже: это гадание по руке, покрывало-накидка ХАРЕ-КРИШНА ДХАРМА-БУМ, тебе не добиться моей смерти. Это остановило его, это слово, вот оно. Смерть. Вглядись в неё, Джемшт, девчонки никогда не бегали за тобой, это правда, а всё остальное – зависть. Ну, может быть и так, полупризнал он, а потом снова. Может быть, мёртв, добавил он, и вновь, а может, нет.
     Комната Саладина поразила бессонного непрошенного гостя так умудренно, а потому печально; комната актёра в карикатурном виде, полная фотографий с автографами коллег, рекламными плакатами, программками в рамках, постановками пьес, цитатами, призами, томами мемуаров кинозвёзд, комната, купленная уже отделанной, измеренная в ярдах, пародируюшая жизнь, маску масок. Мелкие, дешёвые безделушки на каждом предмете: пепельницы на фортепьяно, китайские Пьеро, выглядывающие из за полок с книгами. И везде, на стенах, на киноплакатах в сверкании лампы, несущей бронзового Эрота, на зеркале в форме сердца, исчезающего на фоне багрового ковра, висящего во всю стену, потребность Чамча в любви. В театре все прецелованы и все любимы. Жизнь актёра, на основе ежедневных отношений, сулит ему видимость любви, подобие удовлетворения или утешения, в конце концов, то, чем она страдает. В нём жило безрассудство, догадался Джампи, он бы выкинул что-нибудь эдакое, - напялил бы несуразный, дурацкий костюм, принял бы другое очертание, если бы это ввело его в мир любви. Саладин, который, по всем признакам, на имел успеха у женщин; как сказано выше. Бедная задница. Даже Памела, со всей её прелестью и великолепием была недостаточно любима им.
     Было ясно, что он добивался её очень долго. И где-нибудь, незадолго до опустошения второй бутылки виски, она клала голову ему на плечо и пьяно говорила: «Ты не можешь себе представить того облегчения, когда кто-то рядом, с кем не надо драться всякий раз при высказывании своего мнения. С тем, кто на стороне проклятых ангелов.» Он ждал. После короткого перерыва, ещё. «Его и всю его Королевскую Чету. Ты не поверишь. Крикет. Здание Парламента. Королева. Это место он считал не только картинкой на почтовой карточке. Его нельзя было заставить смотреть на то, что по-настоящему было настоящим.»  Она прикрыла глаза и, случайно, положила свою руку на его. «Он был настоящим Саладином, - сказал он. – Человеком, завоевавшим священную страну, его Англию, в которую он верил. Ты была её частью.» Она откатилась от него и растянулась на стопках журналов, сминая оторванные страницы в бумажные мячики и разбрасывая их. «Её частью? Я была проклятой Британией. Тёплое пиво, сладкие пирожки, здравый смысл и я. А я, ведь, тоже, действительно, настоящая, Джей Джей. Я, действительно, это – я.» Она повернулась к нему, притянула к жаждущим губам, поцеловала в, не присущем Памеле, ОБЫЧАЕ, взасос. «Понимаешь, что я имею в виду?» О, да, он понял.
     «Ты, должно быть, слышал, что он был на войне за Фолклендские острова,» - сказала она позже, распустив волосы и играя ими.
     «Памела, представь себе, что ты ночью услышала внизу шум, пошла проверить, и увидела в гостиной здоровяка с дробовиком, который сказал бы тебе, чтобы ты шла обратно наверх, что бы ты сделала?» Я бы пошёл наверх. «Ну, это похоже на незваных гостей, появившихся в доме. Это не сработает.» Джампи заметил, как кулаки её сжались, и суставы пальцев побелели. «Если у тебя возникает потребность в этих проклятых, удобных иносказаниях, высказывай их к месту. Что это – ПОХОЖЕ – это, если двое утверждают, что у них есть дом, а один из них поселился самовольно, и ПОТОМ другой возвращается с дробовиком. Вот, что значит это – ПОХОЖЕ .»  «Вот это, действительно, настоящее.» - кивнул Джампи серьёзно. «Правильно, - она хлопнула его по колену. – Вот это, действительно, правильно, мистер Настоящий Джамп… это, действительно, похоже на правду. Совершенно. Выпьем ещё.»
     Она потянулась к магнитофону и нажала кнопку. Боже, подумал Джампи, Boney M? Разрази меня гром. Не смотря на всю её стойкость, профессиональный склад ума, леди должна хорошо разбираться в музыке. Ну, вот, пожалуйста, бум-чика-бум. И без всякого повода он заплакал, разразившись настоящими слезами под имитацию боли диско-битом. Это был сто тридцать седьмой псалом, «Сверх вздор». Царь Давид взывает сквозь столетия. Как нам петь Господню песню в чужой стране.
     «Мне приходилось заучивать псалмы в школе, сказала Памела, сидя на полу, положив голову на диван-кровать, крепко сомкнув веки. ПО РЕКАМ ВАВИЛОНА, ГДЕ МЫ ОКАЗАЛИСЬ, ОХ И ПЛАКАЛИ МЫ…она остановила кассету, и снова отклонилась, и декламировала. – Если я забуду тебя, о, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука; если я не вспомню о тебе, пусть мой язык прилипнет к верхнему нёбу; да, если я не избиру Иерусалим в своей радости.»
     Позже, уснув в кровати, она видела свою школу при женском монастыре, заутрени и вечери, пение псалмов, когда ворвался Джампи и растормошил её, крича: «Неправда всё. Он не умер, Саладин. Он жив, чёрт возьми!»
                ***

Она сразу же проснулась, погрузив руки в свои пышные, волнистые, крашеные хной волосы, в которых были уже заметны первые седые пряди. Она села в кровати на колени, голая, руки в волосах, неподвижная, пока Джампи не закончил говорить, и, вдруг, без всякой на то причины, стала наносить сильные удары по его груди, рукам, плечам и даже по лицу, со всей, имеющейся у неё силой. Он присел на кровать рядом с ней, со смехом глядя на её «ажурный пеньюар» во время его избиения. Он позволил своему телу расслабиться, получать удары, покориться. Наконец, выбившись из сил, она вся покрылась испариной, и он подумал, что она могла сломать одну из его рук. Тяжело дыша, она устроилась рядом с ним, и они оба молчали.
     В спальню забежал её пёс, выглядевший обеспокоенным, и постучал лапой, протягивая её своей хозяйке, лизнув её левую ногу. Джампи сделал осторожное движение. «Я думал, он нашёл украденное.» - выдавил он наконец. Памела утвердительно кивнула головой, ДА, НО. «Воры Вышли на связь. Я отдала выкуп. Сейчас он отзывается на имя Гленн. Здорово. А то я не могу правильно произнести Шер Хан.»
     Немного погодя, Джампи захотелось поболтать. «Что ты натворила, вот только что,» - начал он.
     «О, Господи.» 
     «Именно. Похоже на то, что я однажды сотворил. Наверное, самую толковую вещь в своей жизни.»  Летом 1967-го он раззадорил девятнадцатилетнего «аполитичного» Саладина пойти на антивоенную демонстрацию. «Когда-нибудь, мистер Снут, я доволоку тебя за уши до своего уровня.» В город собирался приехать Гарольд Уилсон, и из-за поддержки лейбористским правительством вторжение американцев во Вьетнам планировалось провести массовые манифестации протеста. Чамча пошёл из «любопытства», как он сказал: «Хочу посмотреть, как ссылающиеся на интеллигентность люди превращаются в толпу.»
     В тот день лил проливной дождь. Демонстранты на Маркет Сквер промокли до нитки. Джампи и Чамча, увлечённые толпой, оказались припёртыми к ступеням административного здания; ОТЛИЧНЫЙ ОБЗОР, КАК С ТРИБУНЫ, сказал Чамча с горькой иронией. Рядом с ними стояли двое студентов, переодетые в русских террористов, в чёрных «федорах», шинелях и тёмных очках, державшие в руках коробки из под обуви, набитые помидорами, окрашенными чернилами и с наклееными этикетками, на которых прописными буквами было написано слово БОМБА. Короче, перед прибытием премьер-министра один из них похлопал по плечу полицейского и сказал: «Простите, пожалуйста. Когда мистер Уилсон, премьер-самозванец, прибудет в длинной машине, покорнейше попрошу опустить стекло дверцы, чтобы мой друг смог бросить в него БОМБЫ.» На что «бобби» ответил: «Хо, хо, сэр. Очень хорошо. Вот что я вам скажу. Вы, сэр, можете бросать в него яйца, потому что мне это не повредит. А можете бросать и помидоры наподобие ваших вот в этой коробке с надписью БОМБЫ, потому что мне это тоже не повредит. Бросайтесь, чем попало, сэр, а мой напарник достанет вас из винтовки.» «Ах, беззаботное времечко, когда мир был молод…когда машина прибыла, толпа заволновалась, и Чамча с Джампи потеряли друг друга. Вдруг, он появился на капоте лимузина Гарольда Уилсона, и начал подпрыгивать на нём, отчего образовались внушительные вмятины. Он прыгал, словно дикарь, под ритм поющей толпы: МЫ БУДЕМ БОРОТЬСЯ, МЫ ПОБЕДИМ, ДОЛГОЙ ВАМ ЖИЗНИ, ХО ШИ МИН.
     «Саладин стал кричать, чтобы я слез, отчасти потому, что в толпе было достаточно типов из Особого Отдела, проталкивающихся к лимузину, ну, а, в основном, от того, что был дьявольски растерян.»
     Он продолжал подпрыгивать, всё выше, с силой ударяя ногами при приземлении, промокший насквозь, с разлетающимися в разные стороны длинными волосами. Джампи-попрыгунчик, подпрыгивающий в мифологию древности. АУилсон и Марсия съёжились от страха на заднем сиденье. ХО! ХО! ХО ШИ МИН! В последний удобный момент Джампи сделал глубокий вдох и нырнул головой в море мокрых, дружеских лиц; и исчез. Его не поймали: полицейские свиньи, дерьмо. «Саладин не разговаривал со мной почти неделю, - вспоминал Джампи. – А когда заговорил, единственное, что он сказал: «Надеюсь, что ты осознал; полицейские могли разнести тебя в клочья из своих «пушек», но почему-то не сделали этого.»»
     Они так и сидели рядом на краю кровати. Джампи локтем коснулся локтя Памелы. «Я просто думал… Я знаю, каково это. Обман. Трах, бах. Невероятно. Но это небходимость.»
     «О, Господи, - сказала она, поворачивась к нему. – О, Гоподи, прости меня, но это так.»

                *** 

Утром потребовался целый час, чтобы добиться связи с авиакомпанией по телефону, беря во внимание поток звонков, порождённых катастрофой. И потом ещё двадцать минут настойчивых требований – НО ОН ЗВОНИЛ, ЭТО БЫЛ ЕГО ГОЛОС – тогда как на другом конце провода женский голос, специально натренированный вести разговор с людьми, находящимися в трансе, понял, что она переживает, и посочувствовал ей в такой ужасный для неё момент и оставался сдержанным, но не поверившим в то, что она сообщила. ИЗВИНИТЕ, МАДАМ, Я НЕ ХОЧУ БЫТЬ ЖЕСТОКОЙ, НО САМОЛЁТ РАЗВАЛИЛСЯ ВЫСОКО В ВОЗДУХЕ, НА ВЫСОТЕ ТРИДЦАТЬ ТЫСЯЧ ФУТОВ. В конце разговора Памела Чамча, следящая за своим поведением женщина, закрывавшаяся в ванной, когда ей хотелось поплакать, пронзительно закричала в трубку: женщина, ради Бога, не заткнётесь ли вы со своими успокоительно-порхающими речами и послушаете, что я вам говорю? Наконец, она бросила трубку и накинулась на Джампи Джоши, наблюдавшего сильное волнение в её глазах и проливавшего принесённый для неё кофе, потому что он трясся от испуга. «Ах, ты проклятое пресмыкающееся, - ругала она его. – Ещё жив, да? Полагаю, что он спустился с небес на чёртовых КРЫЛЬЯХ и направился прямиком к ближайшему телефону-автомату, чтобы снять свой проклятый костюм Супермена и позвонить своей малышке-жене.»
Они находились на кухне, и Джампи заметил набор кухонных ножей, закреплённых магнитной лентой на стене. Он открыл рот, желая что-то сказать, но она не позволила ему. «Выйди ка, мне надо сделать кое-что, - сказала она. – Даже не верится, что я попалась на удочку. Ты и голоса по телефону; мне следовало бы знать об этом, чёрт побери.»
     В начале 70-х Джампи опустошил свой запас, вынув последнюю походную пластинку из за своей жёлтой мини-ванны. Он называл её «Большой Палец Финна» в честь легендарного, теперь уже почившего гиганта Ирландии Финна МакКула, очередного простака, как говорил Саладин. Однажды Чамча разыграл Джампи. Он позвонил ему и сказал на неуловимом Средиземноморском диалекте, предложив свои услуги по постановке мюзикла на тему «Пальца…» на острове Скорпионов, от имени миссис Жаклин Кеннеди Онассис, назначив гонорар в десять тысяч долларов и доставку в Грецию на частном, шестиместном самолёте. Для наивного и честного человека, как Джемшт Джоши это виделось сумасшедшим предприятием. «Мне надо подумать, дайте мне час, - сказал он в трубку и впал в душевное содрогание. Когда через час Саладин перезвонил и услышал , что Джампи отверг предложение миссис Онассис по политическим соображениям, он понял, что его друг упражнял себя  в святом бытии, и было бесполезно пытаться сдвинуть его с места. «Миссис Онассис, вероятно, очень расстроится, - закончил он. И Джампи ответил взволнованно: «Передайте ей, что лично против неё я ничего не имею и восхищаюсь ей, не смотря ни на что.»
     Слишком давно мы друг друга знаем, подумала Памела, когда Джампи вышел, и можем причинить друг другу боль воспоминаниями двадцатилетней давности.

                ***

Она обдумывала возможность ошибки в опознании голоса, когда слишком быстро гнала по магистрали № 4 в тот полдень в стареньком *MG, от езды в котором она получала огромное удовольствие,  и который, в чём радостно признавалась, «был идеологически почти ненадёжен», - а на предмет ошибки; - мне, действительно, следовало быть более милосердной.
     Памела Чамча, в девичестве Ловелас, была обладательницей голоса, из-за которого, остаток её жизни, почти целиком, превратился в сплошное приложение усилий на возмещение. Этот голос был составлен из твидовых костюмов, головных косынок, яблочного пирога, хоккейных клюшек, соломенных хижин, домашних вечеринок, монахинь, семейных посиделок, больших собак и мещанства, и, не смотря на все попытки ослабить его силу, он оставался громким, как у напившегося господина в смокинге, бросающегося в клубе хлебными катышками. В её юности он был печалью: благодаря ему, её постоянно преследовали джентльмены-фермеры и наслаждения дебютанток. Для неё же он был ещё кое-чем в городе, что она презирала всем своим сердцем, а молодёжь и борцы за мир, среди которых она чувствовала себя как дома, беседовали с ней, скрывая глубокое подозрение, граничащее со злобой. Какой же тогда смысл быть НА СТОРОНЕ АНГЕЛОВ, когда у кого-то вылетают изо рта гадости, едва он открывает его? На уроках ускоренного чтения Памела скрежетала зубами. По одной из причин она решила СОВЕРШИТЬ ПОСТУПОК – прервать свою помолвку; а судьба сама исполнила её желание. Проснувшись однажды, Памела осознала, что Чамча совсем её не любит, - но этот голос, воняющий Йоркширским пудингом и дубовыми рощами, этот энергичный, румяный голос с сильнейшим тембром-мечтой об Англии, в которой он с таким отчаянием хотел жить. Это была свадьба скрестившихся намерений; каждый из этой пары новобрачных стремился к тому, от чего сбежал, в своё время, его (её) избранник.
     В ЖИВЫХ НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ. Да ещё посреди ночи, Джампи-идиот, и его глупая, ложная тревога. Её так это потрясло, что она даже не приблизилась к подобному состоянию, а улеглась с Джампи в постель, и занималась с ним любовью, в чём «ДОПУСТИТЬ ПОДОБНОЕ» было очень удовлетворяющей манерой, ПРОНЗИ МЕНЯ СВОИМ БЕЗРАЗЛИЧИЕМ, упрекала она себя, КОГДА В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ТЫ ТАК ВЕСЕЛИЛАСЬ. Многое связывало её с этим, и вот почему она оказалась здесь, убегая от ЭТОГО так стремительно, как только могла. Понежиться несколько дней в дорогом загородном отеле, и мир будет казаться меньше, словно проклятая, чёрная дыра. Терзание роскошью; ладноладно, надо позволить себе расслабиться, это знакомо: Я ВОЗВРАЩАЮСЬ В КЛАСС. Пропади оно всё пропадом; глядите, вот она, я. Если имеются какие-либо возражения, выбейте их из своих задниц. Жоп. Задниц.
     Сотню миль за час. Проследовала Суиндон, и погода закапризничала. Внезапно – тёмные тучи, молния, сильный дождь. Она давит на педаль газа. В ЖИВЫХ НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ. Умиравшие в её присутствии люди, всегда покидали её с набитым словами ртом, и никто не проявлял к ним враждебности. Её отец, языковед-классик-грамотей, который мог каламбурить на древне-греческом, и от кого ей передался Голос, ставший её наследием и проклятием. И её мать, тосковавшая по нему во время Войны, когда он был пилотом самолёта наведения бомбардировщиков, вынужденный возвращаться домой из Германии по ночам сто одиннадцать раз на нескоростном аэроплане – которая поклялась, когда он вернулся с шумом ЭК-ЭК в ушах, что никогда не оставит его, - и следовала за ним повсюду, в постепенную пустоту душевного расстройства, из которого он так и не выбрался, а залазил в долги, потому что плоховато играл в покер, и тратил её деньги, когда проматывал свои…В конце концов, они проложили себе путь на крышу высотного здания, а Памела не простила им этого, особенно из-за невозможности высказать им своё непрощение. Чтобы обрести своё собственное «Я», она настроила себя на отрицание всего ихнего, оставшегося в ней. Например, её мозги; она отказалась учиться в колледже. А из-за того, что не могла избавиться от своего голоса, она заставляла его высказывать мысли, которые бы её консервативные родители-самоубийцы прокляли. Она вышла за индуса. А так как он во многом был похож на них, она предпочла бы уйти от него. Уже решила. Когда? И вновь она была обманута смертью.
      Она догоняла большой рефрижератор, который брызгами из под своих колёс залепил лобовое стекло её мышины, преодолевавшей огромную лужу, подловившую её за небольшим подъёмом. И «MG» пошёл по воде с, вселяющей ужас, скоростью, уходя с дороги и крутясь, словно в штопоре, так что она видела лобовые фары автомобиля, выпучившиеся на неё, как глаза ангела смерти-Азраила. «Занавес», - подумала она, а машину вертело и вынесло с полосы движения с сокрушительной силой, перекинув прямо через все три линии дороги, на удивление, пустые. Ударившись о барьер ограждения, мягче, чем какая-либо другая в подобном случае, она остановилась на краю обочины дороги после разворота на сто восемьдесят градусов предней частью к западу ещё раз, где со всеми согласованными действиями настоящей жизни сквозь грозу пробивалось солнце.

                ***

Тогда, когда человек выживает, он возмещает все трудности и неприятности, преподнесённые ему жизнью. Тем же вечером в отделанной дубом столовой, уставленной средневековыми штандартами, Памела Чамча в самом ослепительном своём наряде сидела за столом, ломившимся от серебра и хрусталя, и ела оленину, запивая её французским *«Chateau». Она праздновала новое начало, избавление от «челюстей», начиная всё заново -  чтобы вновь родиться, сначала вам нужно…; ну, во всяком случае, почти. Под похотливыми взглядами американцев и коммивояжеров она в одиночку ела и пила. Затем удалилась в спальню принцессы в каменной башне, чтобы пару часов понежиться в ванной, посмотреть по телевизору старые фильмы. В последствиях своей войны со смертью она чувствовала, как прошлое, мало-помалу, выходит из неё. Её юность, например, на попечении дьявольского дядюшки Гарри Хигхэма, жившего в доме феодала семнадцатого века, приобретённого дальним родственником Мэтью Хопкинсом,  «Искателем Ведьм» - генералом разведывательной авиации, назвавшим его *Gremlins, в попытке блеснуть своим чёрным юмором. Вспомнив господина судью Хигхэма, чтобы тут же забыть о нём, она прошептала отсутствующему Джампи, что у неё тоже имеется своя «Вьетнамская» история. После первой большой демонстрации на Гровенор Сквер, на которой люди бросали шарики из детской игры под ноги полицейских лошадей, и, в связи с этим, в британском суде произошёл беспрецидентный случай, где посчитали, что шарики являются смертельным оружием. Многие молодые люди были брошены в тюрьму и даже изгнаны из страны за ношение маленьких, стеклянных шариков. На заседании, обсуждавшем инцидент с «Гровенорскими Шариками», председательствовал тот же Гарри (с тех пор известный под прозвищем *Hang,em) Хигхэм, а его племянница, уже обременённая возрастом молодой женщины, была человеком, в котором возобладали реакционные настроения. Теперь, согревшись в постели, в спальне своего временного замка, Памела Чамча избавила себя от этого старого демона, - ПРОЩАЙ, Hang,em, У МЕНЯ НЕТ БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ НА ТЕБЯ; и от призраков своих родителей; и приготовилась освободиться от современного призрака всего окружающего.
     Потягивая коньяк, Памела смотрела по телевизору фильм про вампиров, и позволила себе воспринять от этого удовольствие в саму себя. Разве она не выдумала себя в своём собственном образе? Я – есть я, провозглашала она тосты в свою честь, наливая в бокал «Наполеон». Я работаю в Совете Общественных Отношений муниципалитета Брикхолл, Лондон – нигде не упомянуто; представителем Кабинета Общественных Отношений и, чёрт возьми, прекрасно с этим справляюсь, если можно так выразиться. Ура! Мы только что избрали первого чёрного Председателя, а все избиратели, голосовавшие против него, были белыми. Опустить решётку! На прошлой неделе биржевой маклер, азиат, за которого хлопали в парламенте члены всех партий, был депортирован, являясь гражданином этой страны целых восемнадцать лет; а изгнан потому, что пятнадцать лет назад он выставил определённую форму с опазданием на сорок восемь часов. ЧИН-ЧИН! На следующей неделе в Суде Магистрата Брикхолла полиция попытается обвинить пятидесятилетнюю Нигерийку в нападении, предварительно избив её до бессознания. Ваше здоровье! Это моя голова: видите? Как мне назвать свою работу: биением головой о Брикхолл.
     Саладин был мёртв, а она была жива.
     И за это она выпила. Да, были дела, и я ждала, чтобы рассказать тебе о них, Саладин. О некоторых крупных делах: о многоэтажном здании Управления на главном проспекте Брикхолла, напротив «McDonald's»; его построили совершенно звуконепроницаемым, а работники были обеспокоены тишиной так, что сейчас слушают кассеты белых певцов на музыкальных автоматах. – Тебе понравилось бы такое, да? Ну, и насчёт той женщины. Её зовут Бэпси. Некоторое время она жила в Германии, и влюбилась в турка. Тут и случилась беда; единственным языком, посредством которого они могли понимать друг друга, был немецкий. А теперь Бэпси забыла почти всё, что знала, и наоборот, его немецкий становился всё лучше и лучше; он всё чаще пишет ей поэтические письма, а она едва может ответить детскими стишками. – Любовь умирает из-за разницы уровней владения языком; что ты думаешь об этом? – Любовь умирает. Вот предмет обсуждения для нас, да? Саладин? Что ты говоришь?
     Ну, и пару совсем незначительных новостей. На свободе оказался маньяк-убийца, убивающий старушек; не волнуйся, я в безопасности, намного старше меня.
     И ещё: я ухожу от тебя. Всё кончено. Во всех отношениях. Я бы не смогла сказать тебе подобное, правда, а последние слова, тем более. Скажи я тебе такое, ты бы напустил важность на себя, кричал бы целый час, как будто это изменило бы то, что увидел бы в зеркале, о чём говорила тебе напряжённость твоих брюк. Ты при всех затыкал мне рот. Люди замечали, что ты думал обо мне. Я простила тебя; это была моя ошибка; я могла видеть твоё нутро, и этот вопрос, такой острый для тебя, что тебе приходилось защищать его всем тем создавшимся положением вещей – это пустое пространство.
     Прощай, Саладин. Она осушила свой бокал и поставила рядом с кроватью. Возобновившийся дождь стучал в освинцованные окна; она задёрнула шторы и выключила свет.
     Лёжа в постели, постепенно одолеваемая сном, она думала о последней вещи, которую ей нужно было сказать своему опаздавшему мужу. «В постели, - пришли нужные слова, - ты, казалось, никогда не интересовался мной; ни моим плотским наслаждением, в котором я нуждалась, действительно, никогда. Я пришла к мысли, что тебе нужна была не любовница, а служанка.» Вот. А теперь, покойся с миром.
     Она видела его во сне: его лицо, заполнившее её сон. «Всё кончается, - сказал он. – Эта цивилизация; всё сходится на ней. Она была только культурой, яркой и отвратительной, пожиравшей человека и Христианской, великолепием мира. Нам надо бы отпраздновать это дело, пока есть возможность; пока не наступила ночь.»
     Она не согласилась, даже во сне, но знала, что сейчас бесполезно говорить ему что-то.

                ***

После того, как Памела Чамча выставила его за дверь, Джампи Джоши направился прямо в кафе господина Суфьяна Шаандаара на Брикхолл Хай Стрит, и усевшись там, пытался решить, не попал ли он в дурацкое положение. Было ещё рано, и заведение почти пустовало. В стороне от толстухи, покупавшей коробку фисташкового печенья, двое рабочих в простой одежде пили китайский чай, и пожилая полька – ровесница старых, добрых времён, когда в этом районе евреи владели кондитерскими лавками и закусочными, в которых иммигранты работали до седьмого пота. Она сидела эдесь в углу весь день со стаканом молока, и объявляла каждому вошедшему, что зашла сюда только потому, что, -  «это самая пристойная забегаловка в округе, и сегодня вы должны заказывать всё самое лучшее.» Взяв чашку кофе, Джампи уселся под грязноватой мазнёй, изображавшей полногрудую нимфу с несколькими головами, и струйками облаков, скрывающих её соски. Она была нарисована в натуральную величину в оранжево-розовом, светло-зелёном и золотом цветах, и от того, что время для наплыва посетителей ещё не настало, мистер Суфьян заметил, что он был грустен и мрачен.
     «Эй, Святой Джампи, - пропел он, - зачем ты приносишь с собой свою плохую погоду в моё заведение? Разве в этой стране не достаточно туч?»
     Джампи покраснел, когда Суфьян подскочил к нему в своей маленькой, белой кепи набожности, приколотой в обычном месте, с бородой, крашеной хной, после недавнего совершения паломничества в Мекку. Мухаммад Суфьян был сильным малым, с развитыми предплечьями и небольшим животиком. Он искуссно изображал свою религиозность как и любой нефанатичный верующий, какого можно только встретить, и Джоши воспринимал его как старшего родственника. «Слушайте, Дядя, - сказал он, когда владелец кафе встал над ним, - вы думаете, я, действительно, идиот или кто?»
    «Ты что-то заработал?»
    «Не я, Дядя.»
     «Провернул какое-нибудь дельце? Экспорт-импорт? Разрешение на торговлю алкоголем на вынос?»
     «Я никогда не понимал цифры.»
     «А где же твои родственники?»
     «У меня нет семьи, Дядя. Один я.»
     «Тогда ты должен молить Бога за руководство в твоём одиночестве.»
     «Вы же знаете, Дядя, я не молюсь.»
     «Тогда больше ни одного вопроса, - заключил Суфьян. – Ты даже больший дурак, чем я полагал.»
     «Спасибо, Дядя, - сказал Джампи, допивая свой кофе. – Вы мне здорово помогли.» 
     Суфьян, зная, что его привычка поддразнивать ободряла собеседника, не смотря на его мрачный вид, окликнул только что вошедшего светлокожего, синеглазого азиата, быстро снимавшего плащ с высокими отворотами. «Эй, Ганиф Джонсон, - позвал он, - подойди и разгадай загадку.» Джонсон, смышлёный адвокат и крепко скроенный парень из местных, чей офис находился над кафе Шаандаара, оторвался от миловидных дочерей Суфьяна и направился к столику Джампи. «Хотя бы ты объясни этому шалопаю, - сказал Суфьян. – Он убивает меня. Не пьёт, о деньгах думает, как о болезни, всё его имущество, наверное, пара рубашек и ни одной кредитки, сорок лет от роду и не женат, работает за гроши в спортивном центре – ведёт занятия по боевым искусствам и что-то вроде жизни на небесах, ведёт себя как монах, а сам ни во что не верит, идёт в никуда, а делает вид, что ведает какую-то тайну. Вдобавок и образование, полученное в колледже; разгадай ка.»
     Ганиф Джонсон хлопнул Джампи по плечу. «Он слышит голоса, - сказал Ганиф. Суфьян воздел руки в насмешливом удивлении. «Голоса, оба на! Откуда голоса? Из телефона? С небес? Сони Уокмана, спрятавшегося в его пальто?»
     «Внутренние голоса, - торжественно сказал Ганиф. – Наверху, на его столе лежит клочок бумаги с какими-то стихами, написанными на нём. И заголовок: «Река Крови»».
Джампи подпрыгнул, ударив по пустой чашке. «Я убью тебя», - крикнул он Ганифу, быстро отступившему от стола и выкликнувшему: «Суфьян Сагиб, среди нас объявился поэт. Относитесь к нему с почтением. Носите его на руках. Он там пишет, что улица – это река, а мы – поток; человечество – это река крови, вот вам мнение этого поэта. Ну, и конечно, отдельного человеческого создания…». Он прервался, чтобы пуститься наутёк вокруг стоявших поодаль столов на восемь персон, когда Джампи, покрасневший от гнева, ринулся за ним, размахивая руками. «Разве в наших телах не течёт река крови?» ПОДОБНО РИМЛЯНИНУ, сказал мудрый Энох Пауэлл, МНЕ КАЖЕТСЯ, Я ВИЖУ, КАК РЕКА ТИБР ПЕНИТСЯ ОТ КРОВИ. Смягчи метафору, сказал себе Джампи Джоши. Сделай её более употребительной. «Это сродни изнасилованию, - признался он Ганифу. – Ради Бога, прекрати.»
    «Голоса, которые он слышит, идут из вне, - вторил владелец кафе. – Но, Жанна д’Арк, или как там его имя, похожее на кошачье: Повернул – и вновь белое. А с этими голосами кто-то становится великим или, по крайней мере, богатым. Этот же – ни богат, ни велик.»
    «Довольно.» - Джампи обхватил голову обеими руками и усмехнулся, чего ему так не хотелось. – Я сдаюсь.»
     В течение трёх последующих дней, не смотря на усилия мистера Суфьяна, миссис Суфьян, их дочерей – Мишал и Анахиты, и адвоката Ганифа Джонсона, Джампи Джоши был сам не свой. «Больше Унылый, чем Попрыгунчик.» - как сказал Суфьян. Он пошёл по воим делам в молодёжный клуб, в кооператив по прокату фильмов, членом которого он числился, а на улицах поговорил с продавцами газет и распространителями листовок; но этот его шаг ни к чему не привёл. Затем, на четвёртый вечер, за стойкой кафе Шаандаара раздался телефонный звонок.
      «Мистера Джемшта Джоши. - пропела Анахита, изображая говор высшего общества Англии. – Соизволит мистер Джоши подойти к аппарату? Это по личному делу.»
      Её отец, заметив радость на лице Джампи, тихо проговорил своей жене: «Голос, который этот парень желает услышать, судя по его поведению, совсем не внутренний.»

                *** 

Невозможное встало между Памелой и Джемштом после того, как они на протяжении семи дней с чрезвычайным энтузиазмом, безграничной нежностью и такой свежестью чувсва любили друг друга, что вам пришла бы в голову мысль о том, что подобное поведение было придумано только сейчас. Всю эту неделю они ходили по квартире голышом, включив на полную центральное отопление, и вообразили себя любовниками в какой-нибудь тропической стране, где-то на Юге. Джемшт, который всегда был неловок с женщинами, сказал Памеле, что ему не было так здорово с того дня, когда ему исполнилось восемнадцать, и он научился управлять велосипедом. Сказав это, он тут же испугался, что всё испортил, что это сравнение своей великой любви с неустойчивым велосипедом его студенческих лет будет воспринято как  явное оскорбление. Но беспокоиться было не о чем, потому что Памела поцеловала его в губы и поблагодарила за самые прекрасные слова, которые мужчина когда-либо говорил какой-нибудь женщине. В этот миг он понял, что не мог свершить неверных поступков, и впервые в своей жизни испытал уверенность, почувствовал себя как дома, как человек, которого любят; то же самое творилоь и с Памелой Чамча.
    На седьмую ночь они были разбужены безошибочным звуком чьей-то попытки вломиться в дом.
    «У меня под кроватью хоккейная клюшка.» - прошептала напуганная Памела. «Дай мне её.» - прошипел в ответ Джампи.
    «Я с тобой.» - Памела вся дрожала. И Джампи ответил дрожащим голосом: «Нет, не надо.»
В конце концов, они оба спустились вниз, оба в обширных ночных халатах Памелы, каждый держался одной рукой за клюшку, не осмеливаясь пустить её в ход. Кажется, мужик с дробовиком, подумала Памела, мужик с дробовиком говорит, - Возвращайся наверх.
…Лестница под их ногами закончилась. Кто-то включил свет.
   
Памела и Джампи вскрикнули в унисон, бросили клюшку и со всех ног побежали наверх. А в это время внизу, в холле, возле парадной двери стояла яркоосвещённая, разбившая стеклянную панель, чтобы открыть дверной замок, (Памела в пылу своей страсти забыла включить сигнализацию) фигура, залепленная грязью, льдом и кровью; фигура из кошмара или полуночного телефильма, волосатое создание, вы такого не видели, с голенями и копытами как у огромного козла, мужским торсом, покрытым козлиной шерстью, человеческими руками, и рогатой, но, однако, человеческой головой, испачканной в навозе и глубоко въевшейся грязью, с отрастающей бородой. Одинокий и невиданный, невероятный пришелец кинулся на пол и утих.
     Наверху, на самом верху дома, так сказать, в «берлоге» Саладина миссис Памела Чамча мучилась от стыда в объятиях любовника, рыдала с воплями, выкрикивая в сердцах: «Неправда, мой муж взорвался. В живых никого не осталось. Ты слышишь меня? Я – вдова Чамча, чей супруг умер ужасной смертью.»

 
                5

Мистер Гибриль Фаришта, следовавший на поезде до Лондона, вновь был охвачен, - ему ли престало конфузиться, - страхом перед тем, что Бог решил наказать его за утрату веры, превратив в ненормального. Он уселся у окна в купе первого класса спиной к направлению движения поезда, потому что, к несчастью, на противоположном месте уже сидел другой пассажир. Нахлобучив мягкую, фетровую шляпу на голову и засунув кулаки глубоко в карманы ярко-красного, габардинового пальто, он был обеспокоен. Ужас сумасшествия, дошедший до парадокса, и переделывание тем, в существование коего он не верил, превратившегося в его сумасшествии в злого духа химерического архангела, был в нём так велик, что невозможно было долго смотреть на это. Ещё бы; как он должен был отчитываться за чудеса, превращения и видения за последние дни? «Это прямой выбор, - он молча затрясся. – Отлично, если я сошёл с ума, или же скверно, если кто-то ушёл и изменил правила.»
     Однако, в этот час существовал успокаивающий кокон этого железнодорожного купе, в котором сверхъестественное решительно отсутствовало, подлокотники кресел были протёрты и обтрёпаны, светильник над его плечом не работал, вместо зеркала висела одна рама. Да, и ещё были правила: маленькие, полукруглые, красно-жёлтые знаки, запрещающие курить, объявление о штрафе за неправильное пользование креслом, стрелки, показывающие направления, КУДА – ТОЛЬКО НЕ НАРУЖУ! – было разрешено открывать небольшие, скользящие оконца. Гибриль нанёс визит в туалет, и то же самое: маленькие серии запретов и руководств порадовали его сердце. К этому времени прибыл кондуктор со своей маленькой властью над пассажирами в виде серповидного компостера. Гибриль, до некоторой степени, был успокоен подобными проявлениями закона, и начал с бойким видом вскидывать голову и придумывать способы избавления от неразумностей. Он счастлвым образом избежал смерти, последующего бредового состояния, в некотором роде, и теперь, восстановленный в самом себе, мог ожидать возобновления своей прежней жизни – а именно, своей прежней новой жизни, той новой жизни, каковую он задумал задолго до заминки, - чтобы вновь приглянуться кому-нибудь. По мере того, как поезд мчал его вперёд и вперёд, и уносил всё дальше и дальше от сумеречного клочка земли его прибытия и последующего загадочного пленения, неся его по счастливому пророчеству параллельных, стальных линий, в нём нарастало ощущение напряжения великого города, начавшего творить над ним чудеса; и его прежний дар надежды подтвердился, дар заключать в себе дух возрождения, ослепнуть по отношению к прошлым трудностям так, чтобы грядущие были видимыми. Он вскочил со своего места и плюхнулся в кресло напротив, символически, лицом к Лондону, хотя и в стороне от окна. Какое ему было дело до этих окон?  Весь Лондон, желаемый им, был прямо там, в глазах его разума. Он произнёс её имя вслух: «Аллелуйя.»
     «Аллелуйя, брат, - подтвердил второй пассажир этого купе. – Хосанна, мой добрый господин, и аминь.»

               
                ***


«Хотя, я должен добавить, сэр, что убеждения мои не относятся прямо к одному вероисповеданию, - продолжал незнакомец. – Если бы вы произнесли «Ла – иллаха», я с готовностью ответил бы во всё горло «иллаллах.»»
      Гибриль сообразил, что его перемещение по купе и невзначай произнесённое полное имя Алли ввели его спутника в заблуждение, который принял это за попытку завязать знакомство в общественном и теологическом отношении. «Джон Маслама, - выкрикнул мужчина, вынимая визитку из маленького кейса тонкой, крокодиловой кожи, и протягивая её Гибрилю. – Лично я следую собственному виду всеобщей веры, введённой Императором Акбаром. Бог, можно сказать, сродни Музыке Небес.»
    Стало ясно, что Мистер Маслама просто разразился потоком слов, и что он сейчас выпалил, казалось пустяком, который следовало терпеливо пересидеть, позволить этому стремительному потоку бежать по своему полнозвучному руслу. Так как малый имел фигуру боксёра-профессионала, было бы большой ошибкой прерывать его. В глазах говорившего Фаришта распознал блеск Истинного Верующего, свет, который до недавнего времени он видел в своих собственных глазах каждый день в зеркале во время бритья.
     «Я извлёк для себя пользу, сэр, - Маслама щеголял своим, хорошо поставленным Оксфордским наречием. – Для цветного исключительно здорово, беря во внимание суть обстоятельств, в которых мы живём, надеюсь, вы не будете возражать.» Не широким, но красноречивым взмахом широкой ладони он обозначил роскошь своей одежды: сшитый на заказ костюм-тройка, золотые часы в карманчике на цепочке, итальянские туфли, украшенные гребнем, шёлковый галстук, бриллиантовые запонки на накрахмаленных манжетах. Над этим костюмом английского милорда торчала голова поразительных размеров, покрытая густым волосом и невероятно разросшимися, роскошными бровями, под которыми сверкали свирепые глаза, чьё свойство Гибриль уже осторожно уловил.
     «Прямо фантастика.» - восхитился Гибриль; в этом случае напрашивался какой-то ответ. Маслама кивнул. «Я всегда был склонен к роскоши.»               
     Он заработал, как он это назвал, СВОЮ ПЕРВУЮ КУЧУ ДЕНЕГ на производстве рекламы побрякушек, «всей этой дьявольской музыки», влекущей женщин к дамскому нижнему белью, к блеску на губах, что вводило мужчин в искушение. Теперь он владел магазинами, торгующими пластинками по всему городу, ночным клубом под названием «Горячий Воск», приносившим большой доход, и магазином музыкальных инструментов, бывшим его особой гордостью. Он был индусом из Гайаны, - но там всё пришло в запустение, сэр. Люди покидают это место быстрее сверхзвукового самолёта. -  Он извлёк для себя пользу за короткий промежуток времени, «с благоволения Господа Всемогущего. Я каждое Воскресенье посещаю церковь, сэр; признаюсь в слабости к сборнику Гимнов Англиканской Церкви, и пою их так, чтобы аж крышу приподняло.»
      Автобиография завершалась замечанием о существовании жены с множеством детишек. Гибриль выразил свои поздравления и понадеялся на молчание, но ошибся; Маслама как раз «покинул своё бомбоубежище».
     «Не рассказывайте о себе, - сказал он весело. – Я, естественно, знаю, кто вы, даже если никто не ожидает встретить подобную особу на линии Истборн-Виктория.» Он хитро подмигнул и положил указательный палец вдоль носа. «Об этом ни гу-гу. Я уважаю ниприкосновенность личности, ни вопроса об этом, никаких вопросов, вообще.» 
     «Я? Кто я?» Гибриль сильно удивился, до нелепости. Маслама кивнул значительно. Его брови двигались, как рожки молодого оленя. «Удивительный вопрос, я бы сказал. В наше время, сэр, высоконравственной личности трудно. Когда человек неуверен в своём существе, откуда ему знать, хороший он, или плохой? Вы, однако, находите меня утомительным. Я отвечаю на собственные вопросы своей верой в Это, сэр, - тут Маслама ткнул пальцем в потолок купе, - и, конечно, вы не в крайней растерянности от того, что вас узнали, потому что вы знамениты, если позволите, я выражусь так, легендарный мистер Гибриль Фаришта, звезда экрана и всё больше, простите за выражение, разрастающегося видеопиратства. Мои двенадцать детишек,  жена и я – давние поклонники вашей духовной героики.»  Он схватил правую руку Гибриля и энергично её потряс.
     «Стремясь, что я и делаю, к пантеистическому пониманию, - продолжал рокотать Маслама, - моё сочувствие вашей работе поднимается из вашего желания отразить божественность всякой мыслимой чистоты. Вы, сэр, сгусток цветов радуги небожителя, ходячая О.О.Н. богов! Короче говоря, вы – будущее. Позвольте вас поцеловать.»   От него начал было исходить безошибочный душок настоящего сумасшедшего. Даже если он всё ещё не сказал, или не совершил ничего такого, выходящего за рамки нормального поведения, Гибриль встревожился и мерил расстояние до двери беспокойными, короткими взглядами. «Я склоняю перед вами голову, сэр, - говорил Маслама, - и склоняюсь к мнению, что как бы ни было Это названо, оно есть только код; шифр, мистер Фаришта, за которым находится скрытое имя.»
     Гибриль хранил молчание, а Маслама, не сумевший убрать мину разочарования со своего лица,  был обязан говорить за него. «Настоящее имя – что это такое, я слышал, как вы вопрошали, - сказал он, и тогда Гибриль понял, что оказался прав; этот человек был вполне развившимся лунатиком, а его автобиография в большей степени смахивала на басни, как и его «вера». Где бы он ни проходил, вокруг витали вымыслы, подумал Гибриль, вымыслы в маскарадных костюмах, подобные настоящим человеческим существам. «Я призвал его к себе, - упрекнул он себя. – Из-за боязни за своё здравомыслие я применил силу; из какого, Бог знает, уголка появился этот говорливый и, может быть, опасный сумасброд.»
     «Вы этого не знаете!» Маслама выкрикнул неожиданно, вскакивая на ноги. «Шарлатан! Позёр! Мошенник! Вы предъявляете право на экранное бессмертие, воплощение злого духа в сотне и одном богах, и для вас всё было ЯСНО! Как же это возможно, что я, бедняк  из какой-то там Бартики на Эссеквибо, сделавший себе состояние, знаю такие вещи, а Гибриль Фаришта – нет? Обманщик! Мошенник!» 
     Гибриль поднялся, но собеседник заполнил собой всю полезную площадь купе, от чего ему, Гибрилю, пришлось неуклюже прислониться к одной стороне, чтобы избежать машущих рук Масламы, как у ветряной мельницы; он уже сбил его фетровую шляпу. Маслама открыл рот в оцепенении. Казалось, что он уменьшился на несколько дюймов, и после нескольких секунд оторопелости рухнул на колени, издав глухой звук падения. 

     Что он там, на полу делает, подумал Гибриль, подбирает мою шляпу? А сумасшедший начал извиняться. «Я ни на минуту не сомневался, что вы объявитесь, - говорил он. – Прошу прощения за свою глупую выходку.» Поезд вошёл в туннель, и Гибриль увидел, что они оба были озарены тёплым, золотистым светом, струившимся из за его головы. В стекле отодвигающейся панели он увидел отражение ореола вокруг своих волос.
     Маслама бился над шнурками туфлей.
«На протяжении всей своей жизни, сэр, я знал, что избран, - говорил он смиренным тоном. – Даже когда ещё был маленьким в Бартике.» Он скинул туфлю с правой ноги и начал стягивать носок. «Я был наделён знаком.» Носок был снят, обнажая то, что выглядело совершенно обычно, если не видоизменённая ступня. Тогда Гибриль считал, снова и снова, от одного до шести. «То же самое на другой стопе, - гордо сказал Маслама. – Я не переставал сомневаться в значении этого.» Он был самоназванным подручным Господа, шестым пальцем на стопе Всемирного Создания. С духовной жизнью на планете творится что-то невероятное, думал Гибриль Фаришта. Слишком много демонов в людях, утверждающих, что верят в Бога.
     Поезд вышел из тоннеля. Гибриль принял решение.
«Встань, шестипалый Иоанн, - сказал он в тон своей лучшей игры в индийском кино. – Маслама, поднимайся.»
     Тот медленно поднялся на ноги и стоял, дёргая своими пальцами, не поднимая головы.  «Мне хотелось бы знать одно, сэр, - пробормотал он, - чего нам ожидать? Истребления или спасения? Зачем вы вернулись?»  Гибриль быстро сообразил. «Для вынесения приговора, - ответил он. – В данном случае факты должны быть тщательно проанализированы, взвесив всё за и против. Вот вам человечество, которое переживает тяжёлое испытание, и обвиняется в нравственном разложении; оно является историческим пробелом, протухшим яйцом. Надо всё досконально проверить. В данный момент моё присутствие должно оставаться в тайне по существенным причинам безопасности.» Довольный самим собой, он вновь водрузил шляпу на голову. Маслама неистово кивал. «Вы можете рассчитывать на меня, - заверил он. – Я человек, уважающий анонимность личности. Об этом, повторяю, ни гу-гу.»
     Под преследование гимна лунатика Гибриль пулей вылетел из купе. Устремившись в дальний конец поезда, он ещё мог слышать победные ноты, издаваемые Масламой. «АЛЛЕЛУЙЯ! АЛЛЕЛУЙЯ! АЛЛЕЛУЙЯ!» По-видимому, его новый последователь с энтузиазмом пустился в странствие по сборнику Генделя «МЕССИЯ».
     Однако; Гибриля никто не преследовал, и к счастью, в конце поезда находился вагон первого класса. Этот был конструкции открытого плана с удобными, оранжевыми креслами, расположенными четвёрками вокруг столов, и Гибриль устроился у окна, глядя вперёд на Лондон. Грудь его вздымалась, а шляпа была натянута на брови. Он пытался прийти к соглашению с неоспоримым фактом появления ореола, но ему это не удавалось; свидетельство психического расстроства Джона Масламы, уже ушедшего в прошлое, и ожидавшие его впереди волнения Аллелуйя Коун мешали ему выстроить мысли в последовательную цепочку. Затем, к его огорчению, мимо окна пронеслась миссис Рекха Мёрчент, сидя на своём ковре-самолёте, видимо непромокаемом под сильным снегопадом, который усиливался там, снаружи, и Англия была похожа на экран телевизора, когда заканчиваются все программы. Она слегка помахала ему, и он почувствовал, как надежда отливной волной откатывалась от него. Возмездие на поднимающейся тряпке: он закрыл глаза и мысленно собрался, чтобы не трястись.

                ***

«Я знаю, что такое призрак, - сказала Алли Коун классу девочек-подростков, чьи личики светились мягким, внутренним светом почитания. – Очень высоко, в Гималаях часто бывает так, что альпинисты обнаруживают себя в окружении призраков тех людей, чья попытка закончилась неудачей, или ещё печальнее, среди призраков тех, таких же гордых, ставших преемниками покорителей вершин, только погибших при спуске.»
    Снаружи, снег сыпал на высокие, голые деревья и на плоскую поляну парка. Между низкими, серыми снеговыми облаками и городом, покрывшимся белым одеялом, дневной свет был грязно-жёлтого цвета; узкая полоска туманного света, печалившего сердце, не дающего возможности помечтать. ТАМ, НАВЕРХУ, вспомнила Алли, на высоте восемь тысяч метров свет был такой чистоты, что, кажется, звучал, пел, был музыкой. Здесь, на земле свет тоже был плоским, как и сама земля; каким-то стелющимся. Здесь ничто не летало, осока полегла, и не пели птицы. Скоро стемнеет.
     «Мисс Коун?»  Трепещущие в воздухе руки девочек вернули её в класс. «Призраки, мисс, правда? Вы рабудили в нас любопытство, так ведь?» В их лицах отражалась борьба скептицизма с поклонением. Она знала, какой, в действительности, вопрос они хотели задать, но, вероятно, не зададут: вопрос об удивительной её коже. Их взволнованные перешёптывания доносились до её слуха, когда она входила в класс; правда, посмотри, какая она БЕЛАЯ, невероятно. Аллелуйя Коун, чья бледность могла противостоять жару восьми-тысячеметрового солнца, Алли-снегурочка, снежная королева.
МИСС, ПОЧЕМУ К ВАМ ВООБЩЕ НЕ ПРИСТАЁТ ЗАГАР? Когда она отправилась на Эверест с победоносной экспедицией Коллинвуда, газеты назвали их «Белоснежкой с Семью Гномами», хотя она не была, по-Диснеевски, миловидной; её пухлые губы были гораздо бледнее розово-красных, волосы ледяно-белые вместо чёрных, глаза не невинно-большие, а, не по правилам, узкие на фоне блеска высогорных снегов. Воспоминания о Гибриле забили ключом, захватив её врасплох; Гибриль в какой-то момент во время их трёх-с-половиной-дневного знакомства бурчал, как обычно, утратив чувство такта: «Дорогуша, ты не айсберг, что бы там ни говорили. Ты страстная леди, малышка. Горячая, как чай.»  Он изобразил, как дует на будто бы обожжённые кончики пальцев, и потряс рукой, чтобы усилить впечатление. «О, СЛИШКОМ ГОРЯЧО, ПРЯМО КИПЯТОК.» Гибриль Фаришта. Она взяла себя в руки. Хе-эй, это к работе не относится.
     «Призраки, - повторила она твёрдо. – На Эвересте, после того, как я прошла ледник, я увидела человека, сидевшего на голом камне в позе «лотос» с закрытыми глазами, шотландским беретом на голове, монотонно напевающего старую, буддийскую магическую формулу: «ОМ МАНИ ПАДМЕ ХУМ.»» По его архаичной одежде и удивительному поведению она сразу догадалась, что это было привидение Мориса Уилсона, йога, который подготовился к одиночному восхождению на Эверест ещё в 1934-м году, моря себя голодом в течение трёх недель, чтобы основательно укрепить союз тела и души, дабы гора ослабела на столько, что не сумела бы разорвать эту связь. Он взлетел на лёгком самолёте как можно выше, умышленно устроил аварию, врезавшись в снеговое поле; его подбросило вверх, и он исчез. Когда Алли подошла, Уилсон открыл глаза и слегка кивнул головой, приветствуя её. Он брёл рядом с ней весь остаток дня или зависал в воздухе, когда она карабкалась по отвесной скале, задрав голову вверх. Однажды он хлопнулся животом на снег наклонного ската, и заскользил, вверх, как-будто оседлал невидимые, летающие санки. По причинам, совсем ей не понятным, Алли нашла своё поведение совершенно естественным, как-будто только что столкнулась со старым знакомым.
     Уилсон тараторил, стуча зубами: «В эти дни не собирайтесь большими группами по дороге туда и обратно, - и выражал, среди многих вещей, своё глубокое раздражение по поводу обнаружения его тела китайскими альпинистами в 1960 году. – Маленькие, жёлтые педерасты набрались наглости; сущая наглость взять и сфотографировать мой труп.»  Аллелуйя Коун была поражена яркими, в чёрно-белую клетку, безукоризненно чистыми бриджами на нём. Обо всём этом она поведала девочкам в Брикхолльской Школе, приславшим целую кучу писем, в которых умоляли приехать к ним, и она не могла отказать. «Вы должны приехать, - писали они. – Даже можете жить здесь.» Из окна классной комнаты она могла видеть, сквозь парк, свою квартиру, просто видимую сквозь усилившийся снегопад.
     Чего она не рассказала классу, так это описанное призраком Мориса Уилсона, во всех подробностях, его восхождение, а так же об открытиях, сделанных после собственной смерти. Например, каким медленным, многоступенчатым, бесконечно искусным и неизменно непродуктивным был обряд спаривания снежного человека-йети, свидетелем которого он недавно оказался в Южной Седловине. Вот тут-то её и осенило. Повстречавшись с оригиналом 1934-года, первым человеком, когда-либо попытавшимся взобраться на Эверест в одиночку, таким же, своего рода, отвратительным снежным человеком, не потерпевшим аварию, а ставшим указательной вехой, в какой-то мере, заявлением на подобие, сходство. Возможно, пророчеством будущего, так как в этот момент родилась её заветная мечта, невероятная вещь: мечта о восхождении в одиночку. Такой же вероятностью было то, что Морис Уилсон явился АНГЕЛОМ её смерти.
     «Мне хотелось поговорить о призраках, - говорила она, - потому что большинство альпинистов, спустившись с вершин, приходят в замешательство и не вносят подобные истории в свои отчёты. Однако, они существуют. Я вынуждена заявлять это, не смотря на то, что всегда ступала своими ногами по твёрдой земле.»
      Её ноги. Вот это было смешно. Уже до восхождения на Эверест её начали донимать стреляющие боли, о чём она была просвещена своим лечащим терапевтом, женщиной, утверждавшей, что «это совсем не чепуха», по имени Доктор Мистри, которая признала плоскостопие у своей подопечной. Её голеностопы были ослаблены долговременным ношением теннисных тапочек и другой неудобной обуви. Доктор Мистри не могла советовать более обычного – упражнения для пальцев ног, бег вверх по лестнице босиком, ношение удобной обуви. «Вы ещё достаточно молоды, - сказала она. – Если позаботитесь о себе, будете жить. Если нет, к сорока годам станете калекой.» Когда Гибриль – чёрт побери! – узнал, что она поднялась на Эверест со спицами в ступнях, то взял себе в привычку называть её «моя шёлковая». Когда-то он прочёл «Книгу Предостережений» - сборник сказок, в котором наткнулся на сказку о русалке, покинувшей океан и принявшей человеческий облик ради любви к мужчине. Вместо плавников у неё появились ноги, но каждый, предпринятый ею шаг причинял адскую боль, как-будто она шла по битому стеклу.  «Ты сделала это ради проклятой горы, - сказал Гибриль. – А ради мужчины полезла бы?»
     Она скрыла свой недуг от своих товарищей-альпинистов, так как соблазн восхождения на Эверест был ошеломляющим. Теперь же боль уверенно сидела в своём седле, и росла, если не хуже. Счастливая возможность и врождённая слабость оказались путами, стреножившими её. Конец авантюриста, подумала Алли, преданная своими ногами. Образ связанных ног остался с ней. ПРОКЛЯТЫЕ КИТАЙЦЫ, размышляла она, вторя призраку Уилсона.
     «Некоторым так легко живётся, - проговорила она сквозь слёзы, уткнувшись в ладони Гибриля Фаришта. – Почему у них не отказывают ноги?»  Он поцеловал её в лоб. «Ты всегда страдала от этого, - сказал он. – Зачем же желать большего?» 
     Класс ждал, проявляя нетерпение, продолжения беседы обо всех этих привидениях. Им хотелось услышать рассказ, рассказ о ней самой. Им хотелось постоять на вершине этой горы. ИЗВЕСТНО ЛИ ВАМ ЧУВСТВО, намеревалась спросить она, ЧТО ВСЯ ВАША ЖИЗНЬ СОБРАНА В ОДИН ОТРЕЗОК ВРЕМЕНИ – КАКИХ-ТО ПАРУ, ТРОЙКУ ЧАСОВ? ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ, ЧТО ЭТО ТАКОЕ, КОГДА ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ ТОЛЬКО ВНИЗ? «Я шла во второй связке с *шерпом Пембой, - начала она. – Погода была превосходной. Было так ясно, что появилось ощущение собственной сверхспособности увидеть сквозь небо нечто, находящееся за его пределами. Первая связка, к этому времени, должна была добраться до вершины, сказала я шерпу. Обстоятельства позволяют, и мы можем двигаться вперёд. Пемба сразу изменился, стал серьёзным, а до этого считался главным балагуром в экспедиции. На эту вершину он ещё не поднимался. Данный отрезок пути не стоило проходить без кислородной маски, подумала я. А когда я увидела, что именно это он и имел в виду, я решила  сделать по-своему. Конечно, это была глупая прихоть, несвойственная профессионалу, но мне вдруг захотелось быть женщиной, сидящей на вершине этой сволочной горы, человеком, а не дышащей машиной. Пемба сказал, Алли, биби, не надо, но я уже двинулась. Вскоре мы прошли мимо остальных, спускавшихся вниз, и в их глазах мне открылось прекрасное. Они были так возвышены, охвачены такой окрылённостью, что даже не заметили, что я была без кислородной маски. Будьте осторжны, кричали они. Опасайтесь ангелов. Пемба принялся подавать пример правильного дыхания, и я подражала ему, вдыхая и выдыхая, производя очередной шаг. Я чувствовала, как что-то поднималось с моего темени, и я усмехалась, просто усмехалась, рот до ушей. И когда Пемба глянул в мою сторону,  я увидела, что он тоже усмехается. Это была гримаса, в которой отражались и боль, и обыкновенная, дурацкая радость.» Она была женщиной, привнесённой к превосходству над загадками души тяжёлым, физическим трудом втаскивания самоё себя наверх по скованной льдом высоте горы. «В тот момент, - сказала она девочкам, которые взбирались рядом с ней, повторяя её шаги на всём маршруте. – Я поверила во всё это: что вселенная обладает звуками, что ты можешь приподнять завесу и увидеть лик Бога; всё, что угодно. Я видела, как Гималаи вытянулись подо мной, и это тоже было ликом Бога. Пемба, должно быть, усмотрел что-то в выражении моего лица, непонравившегося ему, потому что крикнул, осторожно, Алли, биби, высота. Я собрала все силы перед последним выступом, и вверх, к вершине. И вот мы оказались на ней, где земля уменьшилась со всех сторон. Свет такой…; вселенная входила в чистилище света. Мне хотелось сорвать с себя одежду, чтобы свет впитался в мою плоть.» В классе никакого хихиканья; они голышом плясали вместе с ней на крыше мира. «Потом начались видения: радуги ходили петлями и плясали в небе, льющееся из солнца сияние, словно водопад, и, конечно, ангелы; друзья не разыграли нас. Я видела их, шерп Пемба тоже. Потом мы оказались стоящими на коленях. Его зрачки были совершенно белыми, и мои, я совершенно уверена. Возможно, нам предстояло умереть там, снежная болезнь, горная дурость, но я услышала шум, звук выстрела, как из винтовки. Это отрезвило меня, пришлось кричать на Пемба, пока он не встряхнулся, и мы начали спускаться. Погода быстро менялась; на нашем пути встала снежная буря. Воздух отяжелел. Вместо того света и той лёгкости – тяжесть. Мы спустились как раз до места назначенной встречи, и вчетвером втиснулись в маленькую палатку в Лагере № 6 на высоте двадцать семь тысяч футов. Там уж не поговоришь. Нам вновь пришлось покорять свои «Эвересты», снова и снова, всю ночь. Но иногда я спрашивала: «Что это был за звук? Кто-нибудь стрелял?» Они смотрели на меня как на тронувшуюся. Кто бы мог совершить подобную глупость в таком пространстве, сказали они, и, всё равно, Алли, ты же прекрасно знаешь, что на горе нет оружия. Ну, да, они были правы, но я то слышала, мне лучше знать; трах, бах, выстрел и эхо. Вот и всё.» - закончила она обрывисто. «Конец истории моей  жизни.» Она взялась за трость с серебряным набалдашником, приготовившись уходить. Учительница, миссис Бьюри, шагнула вперёд, чтобы выразить в словах обычные в этом случае банальности, но девочки стояли на своём. «Что же это тогда было, Алли?» - напирали они. И она, вдруг постаревшая лет на десять, в тридцать три года, пожала плечами. «Не могу сказать, - ответила она. – Может быть, призрак Мориса Уилсона.»
     Тяжело опираясь на свою трость, она покинула класс.

                ***

Город, именно тот самый Истинный Лондон, ух ты, НЕ МЕНЕЕ, был одет в белое, как плакальщик на похоронах. – Чьих, чёрт возьми, похоронах, мистер? – зло спросил себя Гибриль Фаришта, - не моих же, НАДЕЮСЬ и ВЕРЮ, чёрт меня побери. -  Когда поезд прибыл на станцию «Виктория», он вынырнул из вагона, не дожидаясь полной остановки, повернулся на носках и неуклюже пошёл, не обращая внимания на багажные тележки и презрительные усмешки ожидавших лондонцев, придиравшихся, как ему казалось, к его потрёпанной шляпе. Рекха Мёрчент нигде не проглядывалась, и улучив момент, Гибриль побежал сквозь рассеивающуюся толпу как ненормальный, чтобы только обнаружить её у стойки кассы, терпеливо парившую на своём ковре, невидимую для всех, кроме него, в трёх футах от земли.
     «Чего тебе надо? – взорвался он, - чего ты лезешь ко мне?»  «Чтоб видеть твоё падение, - тут же ответила она и добавила, - Посмотри вокруг, я уже заставила тебя выглядеть полным идиотом.»
     Люди расступались вокруг Гибриля; сумасшедший в огромном плаще и шляпе, как у бродяги. ЭТОТ ЧЕЛОВЕК РАЗГОВАРИВАЕТ САМ С СОБОЙ, раздался детский голос, и его мама ответила, ТСС, ДОРОГОЙ, ГРЕШНО СМЕЯТЬСЯ НАД БОЛЬНЫМ. Добро пожаловать в Лондон. Гибриль Фаришта устремился к лестнице, ведущей вниз, к Метрополитену. Рекха, на своём ковре, отпустила его.
     Но, влившись в великое столпотворение на платформе северного направления «Виктория Лайн», он снова увидел её. В этот раз она представилась цветной фотографией из журнала рекламы в сорок восемь страниц, которая висела на стене за железнодорожной линией, рекламирующая достоинства системы международной, прямой телефонной связи. ПОДАВАЙТЕ ЗАЯВКИ НА КОВЁР-САМОЛЁТ ДЛЯ ПОЕЗДКИ В ИНДИЮ, советовала она. ДЖИННЫ И ЛАМПЫ НЕ ТРЕБУЮТСЯ. Он издал дикий вопль, давая повод пассажирам, во второй раз, усомниться в нормальном состоянии его психики, и побежал к платформе южного направления, куда поезд только-только подходил. Он впрыгнл в вагон, а там, Рекха Мёрчент смотрела на него со скатанным ковром на её коленях. Двери с шумом за ним захлопнулись.
     В тот день, куда бы Гибриль Фаришта ни направлялся в лондонском метро, Рекха Мёрчент находила его всюду. Она присаживалась возле него на бесконечном эскалаторе на Оксфорд Сёркус и в звуконепроницаемых лифтах на Тафнелл Парк, она тёрлась об него, подкравшись сзади, в такой манере, о которой подумала бы при жизни как об отвратительной. Неподалёку от выходов из Метро она швырялась призраками своих детей с вершин когтевидных деревьев, а когда он вышел подышать возле «Bank of England», она театрально бросилась с крыши этого неоклассического фронтона. И даже если он не представлял себе действительной структуры наиболее изменчивого из городов-хамелеонов, то всё больше убеждался, что город постоянно меняет облик так, пока он мечется под ним, что станции в Метро меняли линии и следовали одна за другой в, очевидно произведённом наобум, соответствии. Он выныривал, не единожды, задыхаясь, из этого подземного мира, в котором прекращали действовать законы пространства и времени, и пытался остановить такси. Никто не желал останавливаться, и ему приходилось вновь нырять в этот чёртов лабиринт, лабиринт без выхода, и продолжить свой эпический полёт. Наконец, безнадёжно изнурённый, он сдался фатальной последовательности своего умопомешательства и произвольно вышел, как он полагал, на конечной остановке своего  затянувшегося и тщетного путешествия в поисках призрака возрождения. Он вышел в душераздирающее равнодушие захламлённой улицы, заполненной каруселью грузовиков, двигавшихся по объездной дороге. Было уже темно, когда он, пошатываясь, вступал, призывая последний запас своего оптимизма, в незнакомый парк, призрачно выглядевший из-за действия эктоплазменного элемента вольфрамовых ламп. Когда под покровом зимней ночи он упал на колени и увидел женскую фигуру, медленно двигавшуюся в его направлении по покрытой снегом траве, то решил, что это, должно быть, его *Немезида, Рекха Мёрчент, идёт, чтобы впечатать свой смертельный поцелуй, затащив в более глубокую преисподнюю, чем эта, в которой она уже разбила его раненый дух. Он не стал больше ждать её приближения, а упал, упираясь ладонями в траву. Плащ свободно свисал по его бокам, придавая вид огромного, умирающего жука, который, для маскировки, носил грязную, серую, фетровую шляпу.
      Как будто с большого расстояния он услышал крик потрясения, слетевший с женских губ, удушье, в котором смешались неверие, радость и необычное негодование. И перед тем, как сознание покинуло его, он понял, что за всё это время Рекха позволила ему достичь заблуждения безопасных небес, так что её торжество над ним могло быть слаще, когда этому торжеству, наконец-то, придёт свой час.
     «Ты жив, - сказала женщина, повторяя эти слова, сказанные когда-то ему в глаза. – Ты вернул себе жизнь. Вот самое главное.»
      Улыбаясь, он уснул у плоскостопых ног Алли. Шёл снег.

                4


                Айша.

Теперь уже переселились даже периодические видения; они знают город лучше него. А после любовных романов с Розой и Рекхой миры грёз его архангельской, иной сути стали видеться такими действительными, как изменяющиеся настоящие вещи, окружавшие его, пока он бодрствовал. Подобное, например, уже начало надвигаться: квартал больших особняков, построенных в голландском стиле в районе Лондона, каковой позже он опознает как Кензингтон, к которому сон-мечта несёт его на своих крыльях с огромной скоростью мимо универсального магазина Баркерса, и маленького, серого домика с двойным пролётом окон, где Теккерей написал «Ярмарку Тщеславия». Мимо площади с женским монастырём, в который всегда входят маленькие девочки в форме, но никогда не выходят.  Мимо дома, в котором свои последние годы провёл Таллейранд. Этот пройдоха после тысячи и одной хамелеоновых измен присяге и нравственным устоям принимает внешность посла Франции в Лондоне и прибывает на угол квартала семиэтажных домов с зелёными балконами из мягкой стали с первого по четвёртый этажи, и теперь сон-мечта увлекает его по внешней стене дома наверх, и на четвёртом тот же сон раздвигает тяжёлые шторы на окне гостиной, где, наконец, он усаживается, как всегда бодрствующий, глаза при тусклом, жёлтом свете, уставившиеся в будущее, широко раскрыты, бородатый, с чалмой на голове. Имам.
     Кто он? Изгнанник. Которого не должны путать ни с кем, которому должно быть позволено натыкаться на все прочие слова, брошенные людьми вслед: *;migr;’- изгнанник, беженец, переселенец, молчать, хитрюга. Изгнание – это мечта о величественном возвращении. Изгнание – это видение переворота: Эльбы, не Святой Елены. Это нескончаемый парадокс; смотреть вперёд, постоянно оглядываясь назад. Изгнанник – это мяч, заброшенный высоко в небо. Висит он там, замороженный во времени, переведённый в фотографию; отказался от движения, недвижимо подвешенный над своей родной землёй, он, изгнанник, весь в ожидании того неминуемого мгновения, когда фотография должна начать двигаться, и земля должна востребовать ей принадлежащее. Об этом обо всём думает Имам. Его дом – сданная внаём квартира. Это и приёмная, и фотография, и воздух
     Толстые обои, масляные полосы на кремовой основе немного поблекли, подчёркивая светлые прямоугольники и овалы, обозначавшие места, где висели картины. Имам – враг образов. Когда он входил, картины бесшумно соскальзывали со стен и крадучись покидали комнату, отдаляясь от ярости его невысказанного осуждения. Однако некоторым изображениям позволено остаться. На каминной полке он хранит стопку почтовых открыток с присущими обычаю изображениями его родины, которые он просто называет *Desh: гора, неясно вырисовывающаяся над городом, живописная деревенская сцена под развесистым деревом, мечеть. Но в его спальне, на стене, напротив жёсткой постели, на которой он спит, висит более чем убедительная икона, портрет женщины исключительной силы, известной своим греческим профилем и длинными, чёрными волосами до пят. Могущественная женщина – его враг, его противоположность. Так же далеко, в дворцах своего всемогущества она зажмёт его портрет в складки своей королевской мантии или спрячет его в медальон на своей шее. Она – Императрица, и имя её – что ещё? – Айша. На этом острове - изгнанный Имам, а дома, в Desh, Она. Они плетут друг против друга заговоры смерти.
     Шторы из толстого, золотого вельвета задёрнуты весь день, иначе зло вползёт в жилище; всё чуждое, Заграница, неведомый народ. Суровая правда действительности; он здесь, а не Там, -  вот о чём все его мысли. В подобных редких случаях, когда Имам выходит подышать воздухом Кензингтона в центре квадрата, образованного восьмёркой молодых людей в чёрных очках, с оттопыривающимися нагрудными карманами пиджаков, он складывает руки перед собой и устремляет взгляд поверх их голов таким образом, чтобы ни одна черта, ни единая частичка этого ненавистного города, в котором обрушевшееся беззаконие унизило его до просьбы предоставить ему убежище, за что он обязан быть благодарным, не смотря на похотливость, жадность и тщеславие способов оного, - не могли задержаться в нём, застрять, как пылинка в глазу. Когда он покинет эту отвратительную ссылку, чтобы торжественно вернуться в тот город под горой, изображённой на почтовой открытке, он испытает удовлетворение. Тогда он сможет сказать, что остался в совершенном неведении Содома, в котором был вынужден ждать: несведущим, а потому с незапятнанным добрым именем, неизменным и  чистым.
    Шторы задёрнуты ещё по одной причине. Конечно же, глаза и уши вокруг него, не всегда благожелательные. Оранжевые дома не внушают спокойствия. Где-то через улицу размещена система наблюдения с высококачественными линзами, видеоаппаратура, огромные микрофоны и постоянная опасность попадания в прицел снайпера. Над, под и рядом с жилищем Имама апартаменты заняты его охраной, прохаживающейся недалеко,  переодевшись в женское платье – саван и серебристые туфли с загнутыми вверх носами. Однако, подобные меры безопасности были излишни. Паранойя для изгнанника – предпосылка к выживанию.
     Слышал он одну басню от некоего своего любимчика, превратившегося в американца, знаменитого певца, известного теперь под именем Билал Экс. В определённом ночном клубе, куда Имам обычно посылал своих подручных подслушивать разговоры определённых личностей, состоявших членами определённых, враждебных фракций, Билал повстречал молодого человека из Desh, тоже, своего рода, певца, и они разговорились. Этот Махмуд оказался очень напуганным человеком. Не так давно он начал СОЖИТЕЛЬСТВОВАТЬ с эдакой «гориллой», высокой, рыжей бабой с крупной фигурой, а позже всплыло, что предыдущим любовником его возлюбленной Ренаты был сосланный шеф S.A.V.A.K. – террористической организации Шаха Ирана. Гранд Панджандрум собственной персоной, ни какой-нибудь посредственный, заплечных дел трудяга с навыками вырывания ногтей с пальцев ног или выжигания глаз, а искусный *haramzada, лично. В следующий день, когда Махмуд и Рената переехали на новую квартиру, на имя Махмуда пришло письмо. ЛАДНО, ГОВНОЕД, ТЫ СНОШАЕШЬ МОЮ ЖЕНЩИНУ, ЖЕЛАЛ ПОЗДОРОВАТЬСЯ. А через день пришло второе письмо. КСТАТИ, ЧЛЕН, ЗАБЫЛ УПОМЯНУТЬ, ЗДЕСЬ НОВЫЙ НОМЕР ТВОЕГО ТЕЛЕФОНА. После этого Махмуд и Рената запросили обновлённый  список номеров, но телефонная компания не производила, как и прежде, их замену. Однако, через два дня от компании пришло подтверждение того номера, который был указан в письме. У Махмуда тут же повыпадали волосы и рассыпались по подушке. Увидев подобное зрелище, он встал перед Ренатой, скрестив руки, и взмолился: «Дорогая, я люблю тебя, но ты слишком темпераментна, уходи куда-нибудь, далеко-далеко.» Когда Имаму рассказали эту историю, он покачал головой и сказал: «Она шлюха, кто же теперь прикоснётся к ней, не смотря на огромное тело? Она навлекла на себя такой позор, хуже проказы; вот люди и уродуют себя.» А истина этой басни была такова – потребность в постоянной бдительности. Лондон был тем городом, в котором бывший шеф S.A.V.A.K. имел большие связи в телефонной компании, и экс-шеф Шаха владел процветающим рестораном в Ханслоу. Эдакий гостеприимный город, великолепное убежище, они принимают всех. Пусть шторы будут задёрнуты.
     С третьего по пятый этажи, все апартаменты – временная родина Имама, это всё, чем он владеет. Тут винтовки, коротковолновые радиостанции и комнаты, в которых сидят энергичные, молодые люди в европейских костюмах и настойчиво говорят по нескольким телефонным аппаратам. Здесь никакого алкоголя, никаких карт или игр в кости, никаких соглядатаев, и только единственная женщина одиноко висит на стене в спальне старика. В этой суррогатной родине, о которой лишённый сна святой думает как о своей приёмной или комнате для транзитных пассажиров. Здесь центральное отопление включено на всю, работает днём и ночью, и окна закрыты наглухо. Изгнанник не может забыть, поэтому вынужден вырабатывать сухую жару страны Desh, единственной и вечной земли, где даже луна пышет жаром, и сочится, словно жир со свежеиспечённого чапати. Ах, та часть мира, по которой он сильно тоскует, где солнце и луна мужского рода, а их горячий, ласкающий свет назван женскими именами. Ночами изгнанник раздвигает шторы, и лунный свет чужой страны боком прокрадывается в комнату. Его холодность режет глаза, как когтем. Он морщится и щурится. В распахнутом халате, нахмурившийся, зловещий, бодрствующий; вот он какой, Имам.

       Ссылка – бездушная страна. Мебель в ссылке уродливая, дорогая, куплена вся сразу в одном магазине, и в большой спешке; яркие, посеребрённые диваны с надкрыльями как у старых марок авто «Бьюик Де-Сотос», книжные шкафы со стеклянными дверцами, набитые не книгами, а папками досье. В ссылке вода из душа ошпаривает всякий раз, когда на кухне включают титан; так что, когда Имам идёт в ванную, вся его свита должна помнить, что нельзя в это время наполнять чайник или мыть грязную тарелку, а когда Имам идёт в туалет, все его приспешники, ошпаренные, выпрыгивают из душевой. Пища в изгнании не готовится: телохранители в чёрных очках забирают её при входе. В ссылке все попытки пустить корни подобны измене, потому что все они терпят неудачу. Имам – ось колеса.
      Движение исходит от него, круглые сутки. В кабинет входит его сын, Халид, неся в правой руке стакан воды, ладонь левой – под стаканом. Имам постоянно пьёт воду по стакану каждые пять минут, чтобы содержать себя в чистоте. Перед употреблением вода очищается от примесей в американской фильтровальной машине. Все молодые люди из его окружения знают о знаменитой монографии Имама «Вода», а чистота самой воды, её непритязательность и тонкость, аскетические наслаждения её вкуса передаются потребителю, верит Имам. «Императрица, - отмечает он, - пьёт вина.» Бургундское, Бордо, Рейнвейн примешивают свою отравляющую  продажность к плоти, чистой, и, в тоже время, непристойной. Основательный грех, достойный постоянного порицания, без всяких надежд на исправление грешницы. Картина в его спальне изображает Императрицу Айшу, держащую обеими руками человеческий череп, наполненный тёмной, красной жидкостью. Императрица пьёт кровь, а Имам - приверженец воды. «Нет, не просто так люди наших жарких земель оказывают ей почтение, - гласит Монография. – Вода – хранительница жизни. Ни один разумный человек не может отказаться от неё в пользу другого. Бабушка, да покоится вечно прах её, поднимается и сразу идёт к крану, когда малыш подбегает к ней и просит: «Пани, нани.» Опасайтесь всех тех, кто богохульствует против воды. Кто оскверняет её, и выхолаживает свои души.»
     Имам часто изливает свою ярость при упоминании последнего Аги Хана в обнародованном тексте беседы, в которой глава рода Измаилов был замечен в употреблении шампанского. НЕТ, СЭР, ЭТО ШАМПАНСКОЕ, ТАК, ТОЛЬКО ДЛЯ ВИДИМОСТИ. В МОМЕНТ ПРИКОСНОВЕНИЯ К МОИМ ГУБАМ ОНО ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ВОДУ. Злодей; Имаму следует воздержаться от угроз. Изменник, богохульник, мошенник. В будущем подобные личности пойдут под суд, говорит он своим людям. Вода будет праздновать свой день, и кровь потечёт как вино. Такова чудодейственная суть будущего изгнанников; что первым провозглашено в неподвижности перегретых апартаментов, то и становится судьбой народов. Наверняка, любому человеку снился подобный сон, когда он становился королём на один день?  - Но Имам мечтает о сроке более длинном; чувствует исходящие из кончиков его пальцев паукообразные струны, с помощью которых он будет следить за движением, ходом истории.
    Нет; не истории.
    Его мечта – мечта иноземца.

                ***

Его сын, Халид-водонос, кланяется своему отцу, как пилигрим перед святыней, который сообщает ему, что Салман Фарси занял пост охранника у дверей кабинета. Билал возле радиостанции, передаёт ежедневные сообщения на обусловленной волне в Desh. Имам – совершенное спокойствие, неподвижность. Он – живой камень. Его большие ладони, гранитно-серые, тяжело лежат на подлокотниках кресла с высокой спинкой. Его голова, кажущаяся слишком большой по отношению к размеру тела, тяжело отклонилась на удивительно сухопарой шее, которая просматривалась сквозь седо-чёрную бороду. Глаза Имама затуманены, губы не двигаются. Он – чистая сила, создание стихии; он двигается без движения, действует без действия, говорит, не произнося ни звука. Он – чародей, а его трюк опирается на историю.
     Нет, не история, а что-то совсем незнакомое.
     В это самое мгновение должно быть услышано объяснение данной головоломки на определённых, тайных радиоволнах, на которых голос принявшего американское гражданство Билала поёт священную песню Имама. Билал – муэдзин. Его голос принимается любительской радиостанцией в Кензингтоне и всплывает в воображаемой Desh, превращённый в громовую речь самого Имама. Начиная с обыкновенного обвинения Императрицы, со списка её преступлений – убийств, взяток, половых актов с ящерицами и так далее, он продолжает, со временем, издавать в звенящем тоне ночной призыв Имама к своему народу подниматься против зла её Государства. «Мы свершим революцию, -провозглашает через него Имам, - это восстание не только против тирана, но и против истории.» Потому что за Айшой стоит враг, и это сама История. История – кровавое вино, которое вскоре должно быть испито. История – отрава, создание и собственность Дьявола, великого Шайтана, величайшего из лже-прогресса, науки, права – против всего этого Имам столкнулся лицом к лицу. История – это отклонение от истинного Пути, а знание есть заблуждение, потому что совокупность знаний, его количество было исчерпано в тот день, когда Ал-Лах закончил своё откровение Махаунду. «Мы уничтожим покрывало истории, - читает Билал следующей ночью, - и когда она откроется, мы увидим находящийся там Рай во всём своём величии и красоте.» Имам выбрал для выполнения этого задания Билала, рассчитывая на его прекрасный голос, который в своём предыдущем воплощении совершал успешные восхождения на «Эверест» хит-парада, и не единожды, а двенадцать раз, на самую вершину. Голос густой и внушительный,  который, по обыкновению, приятно слушать; отлично поставленный, мастерски натренированный, голос американского доверия, уверенности, оружие Запада, нацеленное на его же создателя, вероятно, поддерживающего Императрицу и её тиранию. На первых порах Билал Экс возражал против подобного отображения его голоса. Он принадлежал угнетённому народу, утверждал певец, и было несправедливо приравнивать его к голосу американских империалистов. Имам отвечал, не без доброты; Билал, твои страдания подобны нашим, но чтобы войти в дом власти, нужно изучить его коридоры, просочиться в них сквозь эту самую кожу, которая и является причиной твоего притеснения. Привычка к власти, её положению, её достоинству, её способу обращения с другими. Это болезнь, Билал, заражающая каждого, кто сойдётся с ней вплотную. Если на тебе клеймо попраний власти, то ты заражён подошвами её ступней.
     Билал продолжал вещать в темноту. «Смерть тирании Императрицы Айши, тирании календарей, Америки, тирании времени! Мы стремимся к вечности, безвременности Бога. Его спокойные воды – несравнимы с её льющимися винами. Жгите книги и доверьтесь Библии; рвите бумаги и слушайте Слово, сказанное Ангелом Гибрилем Посланнику Махаунду, и изложенное вашим переводчиком и Имамом. – Аминь!- произносит Билал, завершая ночное чтение. А Имам, в своём кабинете, посылает собственное сообщение; и призывает, заклинает архангела, Гибриля.

                ***

Он видит себя во сне; вовсе не ангел, чтобы любоваться им.  Простой человек в своей обычной одежде для выхода на улицу, - в оставшемся после смерти Генри Даймонда подержанном платье: габардиновом пальто и мягкой, фетровой шляпе поверх обширных штанов, поддерживаемых подтяжками, шерстяном рыбацком пуловере, вздувшейся пузырём белой рубахе. Вот он – Гибриль из сна; такой же, как и проснувшийся, стоит, трясётся в кабинете Имама, чьи глаза белы, как облака.          
     Гибриль говорит раздражённо, чтобы скрыть свой страх.
«Зачем настойчиво требовать к себе архангелов? Те времена, надо бы знать, давно в прошлом.»
     Имам закрывает глаза, вздыхает. Ковёр, на котором стоит Гибриль, выдавливает заворачивающиеся, сами по себе, вокруг него волоски. Они крепко держат его.
    «Я тебе не нужен, - подчёркивает Гибриль. – Откровение завершено. Отпусти меня.»
Тот качает головой и говорит. Только губы его не двигаются. Это голос Билала полнит уши Гибриля, хотя диктора нигде не видно: СЕГОДНЯ НОЧЬЮ, говорит голос, ТЫ ДОЛЖЕН ПЕРЕПРАВИТЬ МЕНЯ В ИЕРУСАЛИМ.
     Затем апартаменты расплываются, и они стоят на крыше возле водосборника, потому что Имам, когда захочет подвигаться, может оставаться недвижимым, а двигать мир вокруг себя. Ветер развевает его бороду. Сейчас она намного длиннее. Если бы борода не предназначалась ветру, теребящему её, как длинный тонкий шарф, то доставала бы до земли.  Глаза Имама краснеют, а голос повисает в небе недалко от него. ПЕРЕПРАВЬ МЕНЯ. Гибриль отнекивается. Кажется, тебе это самому по силам. Но Имам единственным движением изумительной быстроты, закинув на плечо свою бороду, задирает рубахи, открывая веретенообразные ноги с чудовищным волосяным покровом, и прыгает, высоко в ночной воздух, кружится и устраивается на плечах Гибриля, вцепившись в него ногтями, которые превратились в длинные, загнутые когти. Гибриль и сам почувствовал, что поднимается в небо, неся старого моряка. Волосы Имама становятся длиннее с каждой минутой, струятся в разные стороны, а брови, подобно вымпелам, развеваются по ветру.
     Иерусалим, спрашивает он себя, в какую, это, сторону? – И потом, слово- то какое скользкое, Иерусалим, которое может быть идеей, как и местом: целью достижения, возвеличиванием. Где же Иерусалим Имама? «Падение развратницы, - в его ушах отражается отделённый от телесной оболочки голос. – Её крах, этой Вавилонской шлюхи.»
     Они, как ракета, взмывают в ночь. Луна подогревает, начиная пузыриться, словно сыр под цыплёнком. Он, Гибриль, видит её кусочки, вылетающие из неё, время от времени. Лунная капель, шипящая и пузырящаяся на разогретой сковороде неба. Под ними показывается земля. Жара становится сильнее.
     Это необъяснимый, рыжеватый ландшафт с плоскими вершинами деревьев. Они летят над горами, которые так же плосковершинны; даже камни, вон, плоские от жары. Потом они приблизились к горе с почти правильными, коническими размерениями, той горе, изображённой на почтовой открытке поверх каминной полки, очень далёкой. А в тени горы – город, раскинувшийся у её подножия, как проситель. И на нижнем её склоне – дворец, тот самый дворец, дворец Императрицы, которую уничтожили радиопослания. Это революция радиолюбителей.
     Гибриль с Имамом, едущем на нём, как на ковре, устремился вниз, и в парной ночи казалось, что улицы живы, что они корчатся, как змеи, в то время как возле дворца Императрициного поражения растёт новый холм, ПОКА МЫ НАБЛЮДАЕМ, ЧТО ТУТ ПРОИСХОДИТ? Голос Имама повисает в небе: «Спускайся, я покажу тебе Любовь.»
     Они на уровне коньков крыш, когда Гибриль замечает, что улицы заполнены народом. Люди так плотно набиты в эти змеевидные проходы, что смешались в огромную, сложную общность, в неумолимый змеевик. Они передвигаются медленно, монотонным шагом, рядами по аллеям, рядами по боковым улицам на автострады. Все они сходятся на главной авеню шириной в двенадцать рядов движения автотранспорта, засаженную высокими эвкалиптами, и которая ведёт к дворцовым воротам. Авеню запружена толпой; это центральный орган нового, многоголового существа. По семьдесят человек в ряд люди мрачно направляются к воротам Императрицы. А перед ними их поджидает охрана в три ряда: лёжа, стоя на одном колене, и в рост, с автоматами наготове. Люди поднимаются по склону к автоматам, по семьдесят в ряд и приходят в ярость; автоматы стреляют, а они гибнут, потом следующая семидесятка идёт вверх по телам убитых; автоматы снова хихикают, и гора мёртвых становится выше. Те, кто за ней – их очередь подниматься. В тёмных городских подъездах матери с покрытыми головами толкают своих возлюбленных сыновей на парад, ИДИ, БУДЬ МУЧЕНИКОМ, ДЕЛАЙ НЕОБХОДИМОЕ, УМРИ. «Видишь, как они любят меня, - говорит бестелесый голос. – Никакая тирания на земле не сможет удержать мощь этой медленно шагающей любви.»
     «Это не любовь, - плача отвечает Гибриль. – Это ненависть. Она пригнала их в твои руки.» Объяснение звучит поверхностно, неубедительно.
     «Они любят меня, - говорит голос Имама. – Потому что я – вода. Я – изобилие, а она – разрушение. Они любят меня за мой обычай разбивать часы. Люди, отвернувшиеся от Бога, теряют любовь и уверенность, а также смысл Его беспредельного времени, включающего в себя прошлое, настоящее и будущее; безвременное время, которому не надо идти. Мы стремимся к вечному, а вечность – это я. Она – ничто; мгновение или ноль. Она каждый день смотрится в зеркало и ужасается от мысли о возрасте, о пролетевшем времени. Таким образом, она является пленницей своей природы, она опутана цепями Времени. После революции часов не будет; мы разобьём их, все. Слово ЧАСЫ будет вычеркнуто из наших словарей. После революции не будет дней рождения. Мы все родимся вновь, все в одинаковом возрасте пред очами Великого Бога.»
     Он замолчал, потому что под ними наступил великий момент; люди добрались до автоматов, которые, в свою очередь, замолчали, когда бесконечный змеевик людей, огромный питон поднявшегося народа смял охрану, задушив её, заставил умолкнуть смертельный хохот её оружия. Имам тяжело вздыхает. «Свершилось.»
     Огни дворца потушены. Люди направляются к нему таким же размеренным шагом, как и до штурма. Затем из тёмного чрева дворца доносится отвратительный звук, сначала высокий, тонкий, пронзительный крик, затем сгущающийся до вопля, достаточно громкого завывания, чтобы своей яростью заполнить каждую щель в городе. Потом позолоченный купол дворца откидывается, как яичная скорлупа, и, поднимаясь из него, блистая чернотой, появляется мифологическое привидение с громадными, чёрными крыльями; её волосы распущены, такие же длинные и чёрные, как у Имама – длинные и седые: Аль-Лат, понял Гибриль, вырывается из скорлупы Айши.
     «Убейте её.» - командует Имам.
      Гибриль опускает его на церемониальный балкон дворца. Его руки распростёрлись, заключив в себе людскую радость, шум которой топит даже вопли богини и ширится, как песня. И затем его толкает в воздух. У него нет выбора, он – марионетка, приготовившаяся драться. А она, видя его приближение, поворачивается, выгибает в воздухе спину и всей своей мощью обрушивается на него. Гибриль осознаёт честное ведение боя со стороны Имама, готового принести себя в жертву, подобную сооружённому холму из трупов у дворцовых ворот, что он – солдат-смертник на службе духовности. Я слаб, думает он, я ей не соперник, и она, тоже была ослаблена своим свержением. Сила Имама толкнула Гибриля, вложив молнии в его руки, и они сталкиваются в схватке. Он метает в её ноги огненные копья, а она швыряет кометы ему в пах, МЫ УБЬЁМ ДРУГ ДРУГА, думает он, МЫ ПОГИБНЕМ, И В КОСМОСЕ ПОЯВЯТСЯ ДВА НОВЫХ СОЗВЕЗДИЯ: АЛЬ-ЛАТ И ГИБРИЛЬ. Как изнурённые воины на усыпанном телами поле они рубятся и гибнут. Оба терпят неудачу.
    Она падает.
    Она, Аль-Лат, королева ночи, падает вниз; на землю, ногами вверх, вдребезги разбивая свою голову. И лежит безголовый, чёрный ангел с ощипанными крыльями возле маленькой калитки в дворцовом саду с кучей поваленных деревьев. А Гибриль в ужасе отворачивается от неё, видя, как Имам превращается в чудовище, лежит с разверзнутым ртом у ворот во внутреннем дворе дворца. Люди проходят в ворота, а он проглатывает их целиком.
     Тело Аль-Лат съёжилось на траве, оставив только чёрное пятно. И все часы в городе-столице Desh начинают бить и безостановочно идти до двенадцати и до двадцати четырёх, до тысячи и одного, объявляя о конце Времени, часа, находящегося за пределами измерений, часа возвращения изгнанника, о победе воды над вином, о начале Безвременья Имама.               
 

                ***

Когда ночная история меняется, когда без всякого повода развитие Событий в Джахилии и Ясрибе разжигает борьбу между Имамом и Императрицей, Гибриль выражает поспешную надежду, что действие проклятия закончилось, что его видения были возрождены в необычности обычной жизни. Но потом новая история попадает, всё же, в старое русло и продолжается всякий раз, когда он выпадает из определённого её мгновения, на котором она прерывается. И, как и его собственный образ, воплощённый в духе злого архангела, вновь входит в рамки, так что надежда его умирает, и он опять подчиняется неизбежному. Развитие событий доходит до того момента, когда многие его ночные саги кажутся более выносимыми, чем другие. И после апокалипсиса Имама он испытывает чувство собственного довольства, когда начинается следующая повесть, расширяющая его внутренний запас полезных знаний, потому что, в конечном счёте, он полагает, что божество, которое он, Гибриль, безуспешно пытался убить, может быть Богом любви, и мести, и власти, и долга, и правил, и ненависти.  А это тоже, в каком-то роде, ностальгическая сказка о потерянной родине; похоже на возвращение к прошлому…что это за история? Она настойчиво приближается, чтобы начаться с самого начала. На утро своего сорокалетия в комнате, по которой летали бабочки, Мирза Саид Ахтар любовался своей спящей женой…



                ***

В то роковое утро дня своего сорокалетия в комнате, наполненной летающими бабочками, заминдар Мирза Саид Ахтар, наклонившись, смотрел на свою спящую жену, и почувствовал, как сердце его разрывается от чрезмерного чувства любви к ней. В виде исключения он проснулся очень рано и встал до рассвета, от дурного сна, после которого во рту остался кислый привкус. Повторяющийся, время от времени, сон о конце света, происходившего из-за постоянного свершения им греха. Накануне вечером он читал Ницше – «беспощадный конец этих маленьких, не в меру распространившихся созданий, под названием Человек,» - и уснул с раскрытой книгой на груди. Проснувшись в прохладной, тёмной спальне от шороха крыльев бабочек, он рассердился на себя за то, что так глупо избрал предмет чтения перед сном. Но вот он полностью отошёл от сна. Тихо поднявшись, он сунул ступни в тапочки и лениво прогуливался по верандам огромного особняка, ещё погружённого во тьму, а бабочки, как льстецы, порхали за его спиной. Где-то далеко играла флейта. Мирза Саид открыл ставни и привязал створки. Сады были окутаны плотным туманом, в котором кружили тучи бабочек, - одна мгла перекрывала другую. Этот уединённый район всегда славился своими *lepidopteri, этими эскадронами загадочных бабочек, наводняющими воздух днём и ночью, обладавшими даром хамелеона. Их крылья меняют цвет, когда они садятся на ярко-красные цветы, на коричневато-жёлтые занавески, на бокалы из вулканического стекла, или на янтарные перстни. В особняке мизандара, да и в соседней деревне удивительные бабочки стали такими привычными, что казались вполне земными, хотя возвратились в эти места всего девятнадцать лет назад, как вспоминала служанка. Они были сопутствующим духом, или надписью на медальоне местной святой, женщины праведной, известной только по имени Бибиджи, способной излечивать половую немощь и выводить бородавки. Дожила она до двухсот сорока двух лет, и о могиле, и о местонахождении оной давно забыли. С тех пор, как Бибиджи умерла, сто двадцать лет назад, бабочки тоже исчезли, в той же области выдумки и сказочности, как и сама святая. А вот когда они вернулись, спустя сто двадцать лет, точно, день в день, их исчезновение походило на надвигающееся дурное предзнаменование. После смерти Бибиджи, - об этом нужно сказать, непременно, - деревня продолжала процветать, картофель, по-прежнему, давал богатые урожаи, но в сердцах многих селян оставалась брешь, хотя жители деревни, правнуки тех поколений, понятия не имели о тех временах, когда жила святая. Возвращение бабочек подняло дух у многих; но когда ожидаемые чудеса не возымели успеха в собственном осуществлении, жизнерадостность местных обитателей потихоньку угасла, и они пали в недостаточность повседневной жизни. Особняк заминдара назывался «ПЕРИСТАН». Вероятно, это название произошло от сказочных крыльев волшебных существ, да и название деревни «ТИТЛИПУР», конечно же, пошло оттуда. А названия, бывшие в обычном употреблении, быстро превращаются, не более, чем в звук. Их этимология предаётся погребению, как и многие удивительные вещи на земле, под пылью привычек. Люди, населявшие Титлипур, и орды бабочек в ней двигались промеж друг друга с некоторым видом взаимного презрения. Жители деревни и члены семьи заминдара давно оставили безуспешные попытки преградить путь бабочкам в свои жилища, и теперь, кто бы ни открыл сундук или вентиляционный жёлоб, толпа, скопище крыльев вылетает оттуда, словно отпрыски *Пандоры, меняющие свой цвет при взлёте. Бабочки находились под закрытыми крышками сливных бачков в туалетах Перистана, и внутри каждого платяного шкафа, и между страницами книг. Проснувшись, вы обнаруживаете их на своих щеках.
     Со временем обыденность становится невидимой, и Мирза Саид, действительно, не замечал бабочек несколько лет. Однако, на утро дня своего сорокалетия, когда первый луч солнца коснулся крыши дома, и бабочки стали сверкать созвездием красок, от красоты этого мгновения у него перехватило дыхание. Он тут же побежал на женскую половину, в спальню, в которой крепким сном почивала его жена, Мишал, накрытая противомоскитной сеткой. Волшебные бабочки сидели на выставленных пальцах её ног, и москит, очевидно, нашёл лазейку внутрь, потому что на её ключице появилась линия маленьких точек-укусов. Он хотел было поднять сетку, залезть под неё и зацеловать место укусов, пока они не исчезнут. Они сильно возбуждали! Но он сдержался, предпочтя наслаждаться открывшейся невинностью её спящей плоти. У неё были мягкие, каштановые волосы, белая-белая кожа, а глаза под прикрытыми веками были шёлково-серыми. Её отец служил управляющим государственного банка. Так что этот брак считался неотвратимым, свадьба - условной, восстановившей счастье древнего, пришедшего в упадок рода Мирзы, а потом, со временем, превратившим его в зрелого мужчину, не смотря на их неудачу завести детей, в союз настоящей любви. Мирза Саид, полный душевного волнения,  смотрел на спящую Мишал и прогонял из мыслей последние обрывки своего кошмара. «Для чего же тогда может быть создан этот мир, - рассуждал он про себя, - если не ради приношения в жертву таких вот прекрасных минут совершенства, как этот чудесный рассвет?»
     Продолжив линию подобных счастливых мыслей, он составил безмолвную речь для своей спящей супруги. «Мишал, мне сорок лет, и я доволен, как сорокадневный младенец. Теперь я понимаю, что с годами  наша любовь становится всё сильнее, и плаваю, как рыба, в этом тёплом море.» Как много она дала ему, восхищался он, как он нуждался в ней! Их свадьба превзошла обычную чувственность, была такой громкой, что о раздельном житии супругов не могло быть и речи. «Стареть подле тебя, - сказал он спящей жене, - это, Мишал, привилегия.» Он позволил себе маленькую сентиментальность, послав поцелуй в её сторону, и затем, на цыпочках, вышел из комнаты. С главной веранды своих личных покоев он вновь глянул на сады, начинавшие просматриваться; так рассвет поднимал туман; и увидел зрелище, которое навсегда уничтожило бы покой его разума, разбивая надежду на восстановление именно тогда, когда он уверился в собственной неуязвимости при опустошительных ударах судьбы. 
     Молодая женщина сидела на корточках в траве, выставив вперёд кисть левой руки. Бабочки устраивались на этой поверхности, и тут же правая рука хватала их и посылала в рот. Медленно, методично она завтракала податливыми крылышками. Её губы, щёки, подбородок были запачканы множественным разноцветием, стираемым с умирающих насекомых.
     Когда Мирза Саид Ахтар увидел женщину, устроившуюся позавтракать тонкой паутинкой крылышек на его лужайке, он почувствовал такой сильный прилив похоти, что ему сразу же стало стыдно. «Это невозможно, - упрекнул он себя, - я же не какой-нибудь скот, в конце концов.» Женщина была одета в сари шафранового цвета, обёрнутое вокруг её наготы, как обычно делают бедные женщины этого края, и когда она склонялась над бабочками, сари свободно свешивалось вперёд, открывая её маленькие груди взору оторопевшего заминдара. Мирза Саид распростёр руки, чтобы ухватиться за поручни балкона, и это его лёгкое движение должно было быть замеченным ею, потому что она резко подняла голову и посмотрела прямо в его глаза.
    И не сразу потупила свой взор, не вскочила, и не побежала прочь, чего он полуожидал.
    Напротив, она выждала несколько секунд, будто хотела понять, намерен ли он заговорить. Когда этого не последовало, она продолжила свой необычный завтрак, не отрывая глаз от его лица. Самой нелепой стороной этого действа было то, что бабочки, казалось, падали вниз, словно пепел из трубы, по доброй воле садясь на её отставленную ладонь и принимая смерть. Она держала их за кончики крыльев, запрокидывала голову назад и лёгким движением отправляла их в рот, помогая кончиком языка. Тут она оставила свой рот открытым; тёмные губы вызывающе оттопырены, и Мирза Саид вздрогнул, увидев, как бабочки порхают в тёмной пещере смерти, не пытась улететь. Оставшись довольной, что он видел это, она сомкнула губы и начала жевать. Таким образом, они оба напоминали; она -  женщину-крестьянку внизу, а он - землевладельца наверху, пока её глаза неожиданно не завращались и не закатились вверх, и она тяжело завалилась на левый бок в жестоком трансе.
    После нескольких секунд замешательства, приковавшего его к перилам, Мирза закричал: «Эй, в доме! Эй, проснитесь, несчастье!» Придя в себя, он побежал к величественной лестнице из красного дерева, привезённой сюда из самой Англии, из какого-то невообразимого Уорвикшира, некоего вымышленного места, где в сыром и тёмном монастыре, по этим же самым ступеням поднимался король Чарлз I, отправляясь на эшафот, чтобы  лишиться своей головы в семнадцатом веке другой системы отсчёта времени. По этим ступеням нёсся Мирза Саид Ахтар, не своей корысти ради, тяжело перепрыгивая через похожие на привидения отпечатки ступней обезглавленного монарха, когда устремился к лужайке.
     Тело девушки билось в конвульсиях, каталось по траве и давило собой бабочек. Саид подбежал к ней первым, а слуги и Мишал, поднятые его криком, протирали на ходу заспанные глаза. Надавив на точки сочленения челюстей девушки, он заставил её открыть рот, и вставил неподалёку валявшуюся хворостину, которую она тут же перекусила пополам. Кровь брызнула из её порезанного рта, а он побоялся за её язык; приступ сразу же отступил. Она утихла и заснула. Мишал распорядилась отнести её в свою спальню, и теперь Мирза Саид был вынужден глазеть на вторую спящую прелесть в той же кровати, и во второй раз поразился тому, что выглядело слишком полным, и слишком глубоким чувством, долженствующим называться грубым словом – ПОХОТЬ. Он обнаружил, что был сразу же сражён своими грязными намерениями, а так же взбодрён ощущениями, бродившими в нём, свежими чувствами, новизна которых чрезвычайно взволновала его. Вошла Мишал, чтобы побыть рядом с мужем. «Ты её знаешь?» – спросил Саид, и та кивнула головой. «Девушка – сирота, она мастерит эмалированные фигурки животных и продаёт их на автостраде. А приступы эпилепсии начались у неё ещё в детстве.» Не впервые, Мирза Саид был потрясён живым участием своей супруги в судьбах посторонних ей людей. Сам он едва мог опознать горстку деревенских жителей, а она знала каждого по прозвищу, истории семей, и даже их доходы. Ко всему прочему, они пересказывали ей свои сны, хотя немногим из них удавалось высыпаться, будучи слишком бедными, не могли позволить себе такой роскоши. Он испытывал к ней бьющую через край нежность, когда вновь обратил внимание на рассвет, и обнял её за плечи. Она склонила к нему голову и проговорила полушёпотом: «С днём рождения тебя.» Он поцеловал её в лоб. Они стояли, обнявшись, и глядели на спящее создание. «Айша.» - шёпотом произнесла она имя девушки.

                ***

Достигнув половой зрелости, сирота Айша превратилась в предмет желаний многих молодых людей, беря во внимание сводящую с ума красоту и её собственный, ею же созданный мир, из которого она, по своему обыкновению, пристально вглядывалась в потусторонний. Можно было говорить определённо, что она ищет любовника с небес, потому что считала себя слишком хорошенькой для простых смертных. Отверженные ею поклонники выражали недовольство, что, мол, из практических соображений,  зря она вела себя так привередливо. Во-первых, потому, что она была сиротой, во-вторых, потому что ею овладел демон эпилепсии, готовый оттолкнуть любой божественный дух, так или иначе увлекшийся ею. Многие озлобленные юноши зашли так далеко в своих предположениях, что если недуг Айши помешает ей найти мужа, то она, возможно, начнёт принимать любовников, чтобы не растрачивать этакую красоту попусту, которая, говоря по-совести, должна достаться наименее сомнительной личности. Не смотря на попытки парней Титлипура сделать её своей проституткой, Айша оставалась целомудренной. Защитой ей служил её свирепый взгляд такой, ни с чем не сравнимой, силы, что заставлял людей сразу же оглядываться через левое плечо, безошибочно почувствовав на себе её презрение. Затем прошёл слух о её новом пристрастии к поеданию бабочек, и мнение о ней изменилось. Люди убедились в том, что она «тронутая», и, в виду этого, ложиться с ней в постель опасно, так как демоны могут переселиться в её любовников. В итоге, деревенские похотливые самцы оставили её в покое в её хибарке с игрушками и своеобразной, порхающей диетой. Однако, некий юноша взял себе за привычку сидеть неподалёку от её жилища, сдержанно отвернув голову в противоположную сторону, как-будто стоял на посту, хотя она вовсе не нуждалась в защитниках. Это был бывший *«неприкасаемый» из соседнего городка Чатнапатна, принявший Ислам и соответствующее имя Осман. Айша вообще не замечала его присутствия, да и он вёл себя по-прежнему. Ветви деревенского дерева шумели листвой над их головами.
     Деревня Титлипур обосновалась в тени огромной индийской смоковницы, единственного дерева - «монарха», правившего своми многочисленными корнями территорией больше полмили в диаметре. К этому времени врастание дерева в деревню и деревни в дерево стало таким запутанным делом, что между ними невозможно было провести какое-либо различие. Одни части смоковницы стали излюбленными уголками для любовников, другие служили загонами для кур. Некоторые самые бедные крестьяне строили хижины на скорую руку под толстыми ветвями, и, таким образом, жили в плотных стенах листвы. Были и такие ветви, по которым ходили как по тропинкам, проложенным над деревней; и старые лианы приспосабливались под детские качели, а в тех местах, где дерево клонилось к земле, его листья образовывали крышу для многочисленных лачуг, которые, казалось, свешиваются с ветвей, как гнёзда трясогусок. Всеобщее собрание жителей деревни устраивалось на самой могучей из всех ветвей. Местные давно привыкли к разговорам о дереве, имея в виду деревню, и о деревне, имея в виду дерево. Остальные обитатели смоковницы – муравьи, термиты, белки, совы – жили в согласии со своими соседями – людьми. Только бабочки были отвергнуты как неоправдавшие надежд, оказавшиеся неверными.
     В этой деревне жили мусульмане. Вот почему, принявший Ислам, Осман пришёл сюда со своим скоморошьим реквизитом и кивающим волом после того, как, от отчаяния, кинулся в объятия иной веры, надеясь, что приняв мусульманское имя, ему будет лучше, чем при прежних переименованиях, когда, например, «неприкасаемые» были переименованы в «детей Божьих». В Чатнапатна как «сыну Божьему» ему было запрещено черпать воду из общественного источника потому, что прикосновение отверженного оскверняет питьевую воду…  Безземельный и такой же, как и Айша, сирота, Осман зарабатывал на прожитьё скоморошеством. Его вол носил на своих рогах конусы из цветной бумаги и мишурные драпировки на носу и спине. Он бродил от деревни к деревне, показывая свои представления на свадьбах и других празднествах, в которых вол принимал непосредственное участие, служа декорацией, и отвечая на вопросы кивком головы, - один кивок – нет, два – да.
    - Куда это мы пришли, не правда ли хорошая деревня?
       Кивок, вол не согласен.
    - Нет? Слушай, а люди, вроде, добрые?
       Кивок.
    - Что? Тогда здесь живут одни грешники?
       Кивок, второй.
    - Тогда все они отправятся в преисподнюю?
       Два кивка.
    - Но, может, есть какая-нибудь надежда?
       Кивок, второй. Вол предложил способ спасения. Осман взволнованно наклоняется и прислоняет ухо ко рту вола. «Говори быстрее. Что они должны сделать, чтобы спастись?» В это мгновение вол сдёргивает шляпу с головы Османа и проносит её по толпе, выпрашивая деньги, а Осман счастливо кивает; кивок, второй.
     Переметнувшегося в иную веру Османа и его кивающего вола в деревне Титлипур принимали хорошо, но юноша ожидал одобрения только от одной; но от неё, вряд ли, дождёшься. Он признался ей, что принял Ислам из практических соображений: «Просто за тем, чтобы черпать воду, биби, а что остаётся делать?» Она была оскорблена его исповедью, и сказала ему, что он совсем не мусульманин, что его душа в опасности, и пусть он отправляется назад в Чатнапатна и умрёт от жажды; это были все её пожелания. Когда она говорила, её лицо пылало от сильного, необъяснимого расстройства и разочарования в нём. Но разочарование, происшедшее по горячке, вселило в него чувство оптимизма за снисхождение, с её стороны, к его пребыванию в двенадцати шагах от её дома. Дни шли, а она продолжала гордо шествовать мимо, задрав нос, без всяких там «доброе утро», или «надеюсь, всё хорошо?»
     Раз в неделю повозки с картофелем катились из Титлипура по разбитой, узкой, четырёхчасовой дороге в Чатнапатна, расположенного в месте слияния этой дороги с главной магистралью. В городке стояла высокая, отражающая лучи солнца, крытая алюминием силосная башня оптовых торговцев картофелем, но это не имело отношения к постоянным поездкам Айши в городок. Она, как попутчица, ехала в повозке с небольшим узлом из мешковины, чтобы отвезти игрушки. Чатнапатна был известен на весь этот край своими детскими безделушками – вырезанными из дерева игрушками и эмалированными статуэтками. Осман и его вол стояли на линии окончаний ветвей огромной смоковницы и наблюдали, как девушка запрыгивала на верхушку картофельной кучи, и пока не превращалась в точку по мере того, как повозки удалялись от них.
     В Чатнапатна она направлялась к владению Шри Шриниваса, владельцу крупнейшей фабрики игрушек в городке. Стены его дома были обвешаны политическими плакатами: ГОЛОСУЙТЕ ЗА ВЛАСТЬ. Или более скромные: ПОЖАЛУЙСТА, ГОЛОСУЙТЕ ЗА ЧЛЕНОВ К.П. (М). Над всеми этими увещеваниями висела гордая вывеска: ИГРУШКИ – ОБЪЕДИНЕНИЕ ШРИНИВАСА. НАШ ДЕВИЗ: ИСКРЕННОСТЬ И СОЗИДАНИЕ.
     Шринивас находился на месте; огромный, тучный мужчина с лысой головой, в которой отражалось солнце, пятидесятилетний малый, которому вся его жизнь, потраченная на продажу игрушек, изрядно осточертела. Айша была обязана ему за то, что тот обеспечивал её работой ради её же существования. Он так был тронут её искусством резьбы по дереву, что согласился покупать столько, сколько она сделает. Но, не смотря на обычное добродушие, его лицо потемнело, когда Айша развязала свой узел и явила его взору две дюжины фигурок юноши в шутовском колпаке в сопровождении ряженого вола, умеющего приветствовать кивками своей драпированной головы. Осознав, что Айша простила Осману его переход в иную веру, Шри Шринивас закричал: «Этот человек предал свой род, о чём тебе хорошо известно. Кому придёт в голову так легко менять своих богов как набедренные повязки. Бог, знает, что на тебя нашло, доченька, но я не возьму твои игрушки.» На стене, позади его рабочего стола висело удостоверение с надписью, начертанной аккуратным, каллиграфическим почерком: ДАННЫЙ ДОКУМЕНТ УДОСТОВЕРЯЕТ, ЧТО МИСТЕР ШРИ Ш. ШРИНИВАС - ЭКСПЕРТ В ОБЛАСТИ ИСТОРИИ ГЕОЛОГИИ ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ ПЕРЕЛЕТЕЛ ГРАНД КАНЬОН НА САМОЛЁТЕ КОМПАНИИ «СЭНИК ЭЙРЛАЙНЗ». Шринивас закрыл глаза и сложил руки на груди, - неулыбчивый Будда с неоспоримой властью того, кто летал. «Этот парень, - сказал он в заключение, - сущий дьявол.» А Айша уже сложила фигурки в узел и повернулась, чтобы уйти без всяких возражений. Глаза Шриниваса тут же открылись. «Будь ты проклята, - закричал он, - ты что, чтобы я из-за тебя имел неприятности? Думаешь, я не знаю, что тебе нужны деньги? Зачем ты, чёрт возьми, совершила такую глупость? Ну, и что сейчас ты собирашься делать? Вот иди и сделай что-нибудь другое, да побыстрее, хотя бы матрёшек, я возьму за хорошую цену с прибавкой, потому что умею прощать необдуманные поступки.» Личным изобретением мистера Шриниваса была кукла по имени «Планирование Семьи», социально-ответственный вид, эдакое ПОДОБИЕ старинной Русской матрёшки. Внутри пышно-объёмистой куклы Абба находилась притворно-застенчивая Амма, одетая в сари, а внутри Аммы сидела дочь, в которой находился сын. Двое детей – уже много; вот на что намекали куклы. «Делай, быстро-быстро, - крикнул вдогонку Шринивас. – Матрёшки сейчас в цене.» Айша обернулась и, улыбнувшись, ответила: «Обо мне не беспокойтесь, Шринивасджи.» И ушла.
    Сироте было девятнадцать лет, когда она начала свой обратный путь в Титлипур по разбитой картофельными повозками дороге. Но, со временем, оказавшись в деревне, спустя какие-то сорок восемь часов, она обрела, если можно так выразиться, некий вид человека, возраст которого невозможно определить. Её волосы стали белыми, как снег, а кожа блестела совершенством только что родившегося ребёнка. И хотя она была абсолютно голой, бабочки облепили её тело такой плотной пеленой, что она, казалось, была одета в платье из самого изысканнейшего материала во вселенной. Возле дороги шут Осман репетировал свой номер с кивающим волом, не смотря на обеспокоенность за её долгое отсутствие, и на бессонную ночь, потраченную на её поиски, надо было ещё зарабытывать и на хлеб насущный. Когда он глянул на неё, этот юноша, который совсем не проявлял уважения к Богу, потому что родился «неприкасаемым», был охвачен священным трепетом, и не посмел подойти к девушке, в которую безнадёжно влюбился.
     Она вошла в свою хижину, и проспала двадцать четыре часа, ни разу не проснувшись. Потом она навестила деревенкого старосту, Сарпанча Мухаммада Дина, которому достоверно поведала, что ей, во сне,  явился Архангел Гибриль и улёгся рядом с ней отдохнуть. «Величие посетило нас, - объявила она встревожившемуся Сарпанчу, который по сей день имел дело только с картофельными квартами, нежели со сверхъестественным.  "Буквально всё будет зависеть от нас, и это всё к нам же и придёт.»
     В другой части дерева жена Сарпанча, Хадиджа, успокаивала плачущего шута, которому тяжко было смириться с тем, что он проиграл свою возлюбленную верховному созданию; а женщина, с которой улёгся архангел, навсегда потеряна для людей. Хадиджа была старой, забывчивой и совсем неуклюжей в своих проявлениях сочувствия, так что утешение её получилось достаточно холодным и безучастным. «Когда тигры выходят на охоту, даже солнце садится.», - сослалась она на старую пословицу: плохие новости приходят всем скопом.
     После истории с загадочным превращением девушку Айшу приветили в большом доме, и в последующие дни её проходили в обществе жены заминдара, бегум Мишал Ахтар, чья мать не преминула явиться сюда же, и влюбилась в беловолосую супругу архангела.

                ***

Мечтатель грезит, желает (но не в силах) воспротивиться; я и пальцем её не тронул, что вы себе возомнили, какие-нибудь «мокрые» вымыслы, или что? Да будь я проклят, если знаю, откуда эта девчонка черпает сведения-воодушевление. Но не из этого источника, будьте уверены.
    Вот и свершилось. Возвращалась она в деревню, и навалилась на неё усталость. Айша сошла с дороги, чтобы прилечь в тени тамариндового дерева и отдохнуть. Только её глаза закрылись, а он тут, как тут, в плаще и шляпе, изнемогающий от зноя. Она посмотрела на него, а он не мог определить, что она видела; может, крылья, нимб или часовой механизм. Он лежал на том месте и чувствовал, что не может подняться. Его члены стали тяжелее металлических брусьев. Казалось, что его тело могло войти в землю под собственным весом. Завершив его осмотр, она горько покивала головой, как-будто повинуясь его приказу, сняла с себя потрёпанное сари и, обнажённая, вытянулась возле него. Потом, в своём видении, он заснул, на морозе, как-будто кто-то выдернул штепсель; а когда во сне он вновь проснулся, она стояла перед ним с распущенными белыми волосами, покрытая слоем бабочек, преображённая. Она продолжала кивать; на лице восхищение от полученного откуда-то известия, что призвала к себе Гибриля. Оставив его там лежать, она вернулась в деревню.
    Вот и обрёл я жену своей мечты, думает грезивший, уже достаточно осмотрительно. Что, чёрт возьми, с ней делать?– Но не ему решать это. Кроме него в большом доме две женщины, Айша и Мишал Ахтар.

                ***

С той поры, с дня рождения, Мирза Саид был охвачен страстным желанием; - ведь, не даром говорится, что в сорок лет жизнь только начинается, - дивилась его жена. Их брачный союз стал таким энергичным, что слугам приходилось менять постельное бельё по три раза в день. Мишал в тайне надеялась, что усиление полового влечения мужа приведёт к зачатию, потому что она твёрдо усвоила, что подобное рвение имеет большое значение, не смотря на высказывания врачей в противовес этому доводу. Каждым утром, перед тем, как встать с постели, надо измерять температуру и заносить результаты в диаграмму с целью установления модели своего семяпочкования. Таким образом, осев в сознании доверчивой женщины, наставления медиков, фактически, разубедили детей в возможности появиться на свет. Отчасти, потому, что в данных обстоятельствах трудно было быть страстной, в полном смысле этого слова, когда наука лезет в твою постель, и, отчасти, так же, по её мнению, что ни один, уважающий себя утробный плод не пожелает войти в матку такой механически запрограммированной мамаши. Мишал продолжала молить Бога о ребёнке, хотя сразу поставила Саида в известность и дала понять, чтобы он не утруждал себя, что обманула его ожидания. Закрыв глаза и притворившись спящей, она обратилась к Всевышнему, чтобы он подал знак. И когда Саид стал таким любвеобильным, да так часто проявлял себя подобным поведением, то было бы неудивительным определить причину зачатия. Ростом полового влечения Мирза Саид не ограничился. Продолжением явилась его необычная просьба, что отныне, когда бы они ни приехали отдыхать в «Перистан», ей надлежит усвоить «старый обычай» носить паранджу; что не было принято ею за неуважение, которое она заслужила. В городе, где у них был большой, гостеприимный дом, заминдар со своей супругой считались самой «современной», с модными увлечениями, парой, выходящей в свет. Они собирали произведения современного искусства, а покидая буйные вечеринки, приглашали друзей на невинные игры в темноте, на диванах при просмотре на видео лёгкой порнушки. Но когда Мирза Саид сказал: «Если б не вызывало это некоего сладостного трепета, Мишу, нужно продолжать вести себя так же, чтобы быть способными содержать этот старый дом.», - ей следовало бы рассмеяться ему в лицо, но вместо этого она ответила: «Как пожелаешь, Саид» - потому что он дал ей понять, что это было, своего рода, эротической игрой. Он даже намекнул ей, что его страсть к ней стала такой ошеломляющей, что может выразиться в любой момент, и если она выходила на воздух, его выбивало из колеи. Её присутствие сделало бы невозможным его сосредоточение на какой-либо работе, да ещё в городе, - «мы, по-прежнему, должны быть вполне современными.» Из этого она поняла, что город был большой помехой её мужу, так что, возможностей забеременеть больше было здесь, в Титлипуре.
Она решила оставаться неприклонной, когда попросила свою мать приехать и немного побыть у них из-за неимения собеседника при вынужденном затворничестве на женской половине дома. Приехала миссис Квириши, разъярившаяся, и полная решимости отругать своего зятя, заставить его отказаться от этой глупости с паранджой. Но Мишал изумила мать своей мольбой: «Пожалуйста, не надо.» Миссис Квириши, жена директора государственного банка, в житейских делах была дока. «В действительности, Мишу, всю свою юность ты была дикой гусыней, а я - человек, презирающий условности. Я думала, что ты выкарабкалась из этой ямы, но вижу совершенно обратное.» Жена финансиста постоянно выражала своё мнение, что её зять – скрытный подлец, мнение, которое выжило, оставаясь неизменным, не смотря на голодание из-за отсутствия каких-то объедков подкрепляющих свидетельств. Не вняв просьбе дочери, она вызвала зятя в нижний сад и набросилась на него, акцентируя свои доводы дрожащим голосом. «Какой жизнью ты живёшь? – спросила она. – Моя дочь не для затворничества, она должна появляться в свете. Ну, и к чему это твоё счастье, если ты держишь его под замком? Сынок, открой и жену, и кошелёк! Свози её куда-нибудь, освежи свою любовь на каком-нибудь весёлом ПИКНИКЕ!» Мирза Саид открыл было рот, но не найдя слов в ответ, закрыл его. Она же, поражённая своим собственным ораторством, ставшим очень пылким под влиянием момента, пришпоривала данное обстоятельство, устремляясь к мгновению торжества. «Думай, и немедленно! – подстёгивала она. – Давай, давай! Езжай с ней, а оставишь её взаперти, она сама уедет, - тут миссис Квириши зловеще ткнула пальцем в небо, - НАВСЕГДА!?»
    Устыдившись, Мирза Саид обещал подумать.
     «Чего ты ждёшь? –  победоносно закричала она. – Ты, великий тихоня! Ты…ты, ГАМЛЕТ!»
     Тёщин штурм вызвал в нём один из очередных взрывов самобичевания, мучившего Мирзу Саида с того момента, когда он уговорил Мишал носить паранджу. Чтобы утешиться, он уселся за чтение рассказа Тагора «Харе-Бапре», в котором заминдар заставляет свою супругу снять паранджу, после чего она сближается с ловким подстрекателем, втянутым в кампанию * «swadeshi», а заминдар умирает от нервного срыва. Рассказ моментально ободрил его, но потом вкрались подозрения. Был ли он искренним с женой, приводя свои доводы, или просто искал способ сближения с властительницей бабочек, страдающей эпилепсией, Айшой? «Какой-то способ, - подумал он, вспомнив миссис Квириши с выражением обвиняющего хищника в глазах, - без каких-либо препятствий.» Присутствие тёщи, рассуждал он, явилось дальнейшим испытанием его добросовестности. Разве не он, хоть и косвенно, подстрекал Мишал послать за ней, помня при этом, что старая толстуха терпеть его не могла, и подозревала во всяческих дьявольских уловках на этом свете? «Желал бы я её приезда, если бы задумал какое-нибудь мошенничество?» - спросил он себя. А придирчивый внутренний голос продолжил: «Вся эта современная сексология, это обновлённое увлечение своей женой являются простым перенесением. В действительности же, ты стремишься к своей крестьянке-блуднице, чтобы добраться до неё и предаться блуду с ней.»
    Чувство вины возымело воздействие, придав ощущение полной беспомощьности, а  тёщины оскорбления, к его несчастью, стали казаться буквальной истиной. «Размазня!» - обозвала она его. Усевшись в своём кабинете, уставленном книжными шкафами, в которых чавкали презренные черви, с удовольствием пожирая бесценные рукописи «Санскрита», отсутствующие даже в национальном архиве, и с меньшим воодушевлением пережёвывали собрания сочинений Перси Уэстермана, Г.А. Хенти и Дорнфорда Ятси, Мирза Саид с позором признал, что он – тряпка.  В этом доме прожило семь поколений, и все семь просуществовали в продолжительном процессе ослабления. Он пошёл по коридору, где на стенах висели изображения его предков, помещённые в злобные, позолоченные рамы, и зеркало, на самом последнем месте, как напоминание о том, что однажды ему так же придётся сделать шаг на эту стену. Он был человеком без острых углов и шероховатых краёв; даже виски прикрывались маленькими подушечками плоти. В зеркале он увидел тонкие усики, вялый подбородок, безвольно отвисшие губы. Щёки, лоб и нос: всё мягкое, мягкое, мягкое. «Кто-нибудь видел что-либо подобное?» - прокричал он, и когда понял, что его убедили до такой степени, что заговорил вслух, он осознал и то, что должен любить, что был болен любовью, как собака, и что предметом его привязанности была жена.
     «Тогда, чёрт побери, почему я такой пустой, ненадёжный, самообманчивый тип, - мысленно вздыхал он, - так сильно изменился, и так быстро. Я заслужил то, чтобы покончили со мной, без всяких церемоний.» Но он был слаб, и не осмеливался подставлять голову под меч. Вместо этого он немного прогулялся по коридорам «Перистана», и очень скоро дом сотворил своё чудо и вернул его во что-то, похожее на хорошее расположение духа.
     Несмотря на своё сказочное название, дом был основательным, более прозаичным зданием, наполненным духом экзотики только потому, что находился не в той стране. Он был построен семь поколений назад неким Пэроуном, английским архитектором, пользовавшимся преимуществом колониальной власти, и ваял в стиле неоклассицизма английских загородных домов. В те времена местные богатые землевладельцы сходили с ума от европейской архитектуры. Пра-пра-пра-прадедушка Саида за пять минут сговорился с этим господином, познакомившись с ним на приёме у вице-короля. Этим самым он дал понять, что не все индусы-мусульмане поддерживали действия солдат Мирата, или симпатизировали последовавшим за ними восстаниям, нет, и не по каким-то другим причинам; - и потом вручил ему билет на поезд; - так что сейчас посреди субтропических картофельных планций, рядом с огромной смоковницей стоял «Перистан», покрытый ползучими растениями, со змеями на кухнях и тельцами бабочек в сервантах. Кто-то сказал, что его название соответстует в большей мере имени англичанина, нежели чему-то фантастическому, что это просто сокращённое слово от ПЭРОУНИСТАН.
     Простояв семь поколений, он, в конце концов, приобрёл вид строения, вросшего в этот ландшафт с упряжками волов и пальмами, и с высоким, ясным, тяжёлым от звёзд небом. Даже окно из цветного стекла, выходящее на лестницу короля Чарльза Обезглавленного, не поддающимся объяснению действием, было нейтрализовано. Редкие дома заминдаров пережили грабежи поборников равноправия в наши дни. Естественно, что над «Перистаном» висело подобие прогнившего запаха, и вопреки этому, а может, по своему наитию, Мирза Саид очень гордился старым домом, и был чрезмерно расточительным, чтобы содержать его в порядке. Он спал под высоким балдахином сработанной из кованой латуни, в виде лодки, кровати, в которой когда-то почевали три вице-короля. Он любил сидеть в большом салоне с Мишал и миссис Квириши, втроём в кресле, вмещавшем только двоих. В дальнем углу этого помещения стоял на деревянных брусках скатанный, огромный ковёр из Шираза в ожидании пышного приёма, и приглашённые с достоинством оценили бы его неразворачиваемость, да и подобных приёмов никогда не было. Потолок столовой подпирали две внушительные, классические колонны с коринфским орнаментом наверху, и было два павлина, настоящих, прогуливающихся по главной лестнице, и венецианские канделябры, позвякивающие в зале. Естественные вентиляторы были ещё в рабочем состоянии. Все их лопасти, приводимые в движение посредством блоков, канаты к которым тянулись сквозь отверстия в стенах и полах из маленькой, душной вспомогательной камеры, в которой сидел, заключённый по злой иронии судьбы в это зловоние безоконной камеры, слуга – «вентилятор». Дёргая изо всех сил за все верёвки, он гнал прохладный воздух по всему дому. Слуги тоже были выходцами из предыдущих семи поколений, потому и утратили способность жаловаться. Здесь правили старые обычаи; даже торговцу сладостями в Титлипуре вменялось в обязанность добиваться позволения заминдара продавать свой товар. Жизнь в «Перистане» была на столько приятной, на сколько трудной и невыносимой была под деревом. Но и в подобное диванное существование могли влетать тяжёлые камни.

                ***

Открытие того, что его жена проводила уйму времени с Айшой за запертыми дверями своей половины, наполнило Мирзу Саида невыносимым раздражением, экземой духа, доводившей его до бешенства, и невозможно было вырвать её когтями. Мишал надеялась, что архангел, муж Айши, наградил её дитём, а из-за того, что не могла сказать об этом мужу, замкнулась в себе и только рассерженно пожимала плечами, когда он спрашивал её, почему она столько времени проводит с самой слабоумной девчонкой в деревне. Новая волна скрытности Мишал усилила зуд в сердце Мирзы, возбудив в нём ревность, хотя он не был уверен, к кому ревновал, к Айше, или к Мишал. Он впервые заметил, что повелительница бабочек обладала глазами с той же серой глянцевитостью, как и его жена, и по какой-то причине это сделало его раздражительным, как-будто он получил доказательство того, что женщины ополчились против него, шептались по секрету, Бог знает, о чём; может, они «перемывали ему косточки»!? Это дело в женской половине дома привело к обратному итогу; даже старая миссис Квириши была обведена Айшой вокруг пальца. Вся троица, думал Мирза Саид; когда *Mumbo-Jumbo входит в дверь, здравый смысл уходит через окно.
    Ну, а Айша? Когда она сталкивалась с Мирзой на балконе или в саду во время чтения любовной поэзии Урду, она всегда была учтивой и застенчивой, но её приличное поведение, спаренное с общим отсутствием всякой искорки эротической увлечённости, загоняло Мирзу Саида всё глубже и глубже в беспомощность его отчаяния. А потом было вот что; когда, однажды, он выследил, как Айша вошла в хоромы его жены, и услышал, несколько минут спустя, что голос его тёщи повысился до мелодраматического вопля, пронзительного крика, он был охвачен духом упрямой мстительности, но осмотрительно выждал целых три минуты перед тем, как узнать, в чём дело. Он увидел миссис Квириши рвущую на себе волосы и всхлипывающую, как кинокоролева, а Мишал и Айша сидели на кровати, скрестив ноги, и смотрели друг на дружку. Серые глаза уставились в серые, в то время как голова Мишал была зажата в медленно покачивающихся, вытянутых ладонях Айши.
     Оказалось, что архангел сообщил Айше о том, что жена заминдара умирала от рака, что в её грудях было полно злокачественных, смертельных узелковых утолщений, и что жить ей осталось не более нескольких месяцев. Обнаружение рака убедило Мишал в жестокости Бога, потому что только порочное божество могло поместить смерть в грудь женщины, единственной мечтой которой было вскормить ею новую жизнь. Когда Саид вошёл, Айша настойчиво нашёптывала Мишал: «Ты не должна так думать. Господь спасёт тебя. Это испытание твоей веры.»
    Миссис Квириши, под завывания и вопли, сообщила Мирзе Саиду плохую новость, но для растерявшегося заминдара с этим известием блеснул лучик последней надежды. Он вспылил и начал пронзительно кричать и трястись, готовый крушить в комнате мебель, и её обитателей.
    «К чёрту, твой призрачный рак, - распалённый, закричал он на Айшу. – Ты вошла в мой дом со своим помешательством и ангелами, и заливаешь яд в уши моей семьи. Убирайся отсюда вместе со своими видениями и своим невидимым супругом. Это современный мир, и только врачи, а не призраки с картофельных полей могут сказать, когда мы больны. Ты зря устроила этот гвалт. Убирайся, и чтобы ноги твоей здесь не было.»
     Айша выслушала его, не отводя глаз и рук от лица Мишал. Когда Саид остановился, чтобы отдышаться, сжимая и разжимая свои кулаки, она мягко сказала его жене: «От нас будет многое зависеть, и всё получится.» Когда он слышал эту формулу, повторяемую деревенскими, как попугаями, будто знавшими её значение, Мирза Саид Ахтар мгновенно лишался рассудка. Тут он замахнулся и ударил Айшу так, что та потеряла сознание. Она упала на пол, рот кровоточил, потому что он выбил ей зуб, а пока она там лежала, миссис Квириши накинулась на зятя с оскорблениями. «О, Господи, я отдала свою дочь на попечение убийцы! Женоненавистник! Продолжай, ударь и меня, поупражняйся. Осквернитель святынь, богохульник, дьявол, нечистая.» Саид молча покинул комнату.
     На следующий день Мишал Ахтар настояла на возвращении в город для тщательного врачебного обследования. Саид встал в позу. «Если ты хочешь увлечься религиозными предрассудками, давай, но не жди моего соучастия. Это восемь часов езды в один конец, так что, пошло оно всё к дьяволу.» В полдень того же дня Мишал уехала со своей матерью, а Мирза Саид пребывал в растерянности, - где ему надлежало быть, - а именно, рядом с женой. Результаты обследования были далеко неутешительны: показание -  положительное, о хирургическом вмешательстве не могло быть и речи, слишком всё запущено, «клешни» рака широко распространились по всей груди. Если повезёт, то протянет несколько месяцев, полгода, а перед этим – постоянные, адские боли. Мишал вернулась в «Перистан» и сразу направилась в женскую половину, в свои комнаты, где написала своему мужу, на бледно-лиловой бумаге, официальную записку, сообщая в ней о диагнозе врачей. Прочитав смертный приговор, написанный её же собственной рукой, ему хотелось разразиться потоком слёз, но его глаза, настойчиво, оставались сухими. За все эти долгие годы он не смог уделить времени Верховному Созданию. Но в это мгновение в его сознании внезапно возник парафраз Айши: «БОГ СПАСЁТ ТЕБЯ. ВСЁ ПОЛУЧИТСЯ.» Горечь и суеверие отразились в его мыслях. «Это – проклятие, - подумал он. – Потому что я возжелал Айшу, а она убила мою жену.»
     Когда он направился к женской половине, Мишал отказалась принять его, а её мать, преградив ему дорогу, вручила вторую записку на пропитанной духами голубой бумаге. «Я хочу видеть Айшу. Будь добр, разреши.» Кивком головы Мирза Саид дал согласие, и стыдливо, на цыпочках, удалился.

                ***

С Махаундом – всегда борьба; с Имамом – всегда рабство; а с этой девчонкой – ничего. Гибриль - бездеятелен, и спит, по своему обыкновению, во сне, как и в жизни. Под деревом она ложится на него, слушает то, о чём он не говорит, берёт то, что ей нужно, и уходит. Что он знает, например, о раке? Ничего.
     Пребывая в полудрёме, в полу-бодрствовании, он думает, слышат ли люди, окружающие его и обольщённые словами, голоса. Да только не его, не его природную суть. – Чьи тогда? Кто шепчет им на ухо, подвигая на сворачивание гор, сдерживание хода часов, диагнозирование болезней? Этого понять он не может.

                ***

Со дня возвращения Мишал Ахтар в Титлипур девушка Айша, которую люди стали называть каином, пропала на целую неделю. Её незадачливый поклонник, шут Осман, на расстоянии следовавший за ней по пыльной картофельной дороге в Чатнапатна, рассказывал деревенским, как поднялся ветер и забил его глаза пылью. Когда же он смог открыть их, она «просто исчезла». Обычно, когда Осман и его вол начинают рассказывать сказки про джиннов, волшебные лампы и откройся-сезамов, люди сдержанно слушают и поддразнивают его: «Хватит, Осман, прибереги эти сказки для дураков в Чатнапатна, может, они купятся на это. А здесь, в Титлипуре люди знают путь наверх. И твои дворцы не возникают на пустом месте, а приходят  рабочие – тысяча и один - и строят их. И не исчезнут те дворцы, пока те же рабочие не разнесут их по камешку.» Однако, в этот раз над шутом никто не смеялся, твёрдо зная, к чему бы Айша ни имела отношения, люди охотно всему верили. Они убедились, что снежноволосая девушка была настоящей преемницей старой Бибиджи, - разве не появились вновь бабочки в год её рождения, и не полетели за ней в виде мантии? Айша была доказательством давно потерянной надежды, возродившейся их возвращением, и свидетельством того, что в этой жизни происходят ещё великие события даже во имя самых слабых и самых бедных людей на земле.
    «Ангел забрал её!» - изумилась жена Сарпанча, Хадиджа, и Осман разревелся. «Но это же прекрасно!» - смутно объяснила старая женщина. Жители деревни дразнили Сарпанчей: «Как же ты стал старостой с такой бестактной супругой, горе нам!»
    «Вы выбрали меня», - строго ответил он.
    На седьмой день после своего исчезновения Айша шла по дороге в деревню. И вновь она была обнажённой, в одежде из золотых бабочек, а ветер играл её серебристыми волосами. Она пошла прямо к дому Сарпанча Мухаммада Дина и попросила старосту созвать внеочередное собрание комитета деревени. «Величайшее событие в истории дерева легло бременем на наши плечи», - сообщила она. Мухаммад Дин, не смевший ей отказать, назначил время для собрания в тот же вечер, после захода солнца.
     В назначенный час члены комитета заняли свои места на обычной, для этого дела, ветви дерева, а Айша, каин, стояла перед ними на земле. «Я летала с ангелом в самые высокие высоты, - сказала она. – Даже к дереву жизни на самом краю. Архангел Гибриль: он принёс нам весть, которую надо считать за приказ. Многое зависит от нас, и всё получится.»
     Ничто в жизни Сарпанча Мухаммада Дина не подготовило его к выбору, который ему предстояло сделать. «Что этот ангел просит, Айша, доченька?» – спросил он, стараясь говорить ровным голосом.
     «Желание и воля ангела таковы, чтобы мы все – мужчины, женщины и дети деревни немедленно начнём готовиться к паломничеству. Нам приказано отправиться отсюда к *Sharif в Мекке, поцеловать Чёрный Камень в Ка-абе, посредине «Харам Шариф», это святая мечеть. Мы непременно должны идти туда.» 
     Тут же четвёрка комитетчиков начала жаркое обсуждение. Нужно было учесть всё: и невозможность оставления своих домов, и сбор урожая. «Это невозможно постичь умом, дитя, - сказал ей Сарпанч. – Доподлинно известно, что Аллах прощает хадж тому, кто, действительно, не может идти по причине плохого здоровья или бедности.» Но Айша хранила молчание, а старики продолжали спорить. Затем было такое, как-будто её молчание заразило всех, и на долгое время, в которое вкрался вопрос, - хотя никому, никакими средствами не удалось его осознать, - и вообще, не было сказано ни одного слова.
     Именно шут Осман заговорил первым, Осман, переметнувшийся в другую веру, для которого новая была не более, чем средством пользования питьевой водой. «Отсюда до моря почти двести миль, - закричал он. – А среди нас старухи и грудные младенцы. Как мы сможем идти?»
     «Бог даст нам силы», - спокойно ответила Айша.
      «Тебе не приходило в голову, - кричал Осман, решивший не уступать, - что между нами и Меккой огромный океан? Как мы пересечём его? Чтобы нанять судно, нам нужны деньги. Может быть, ангел пришьёт нам крылья, чтобы мы могли летать?»
     На богохульника Османа набросились со всех сторон. «Сейчас же замолчи! – прикрикнул на него Сарпанч Мухаммад Дин. – Не так давно ты принял нашу веру, и  совсем недолго живёшь в нашей деревне. Заткнись и слушай, что говорят старшие.»
     Однако, Осман нагло возразил: «Вот как вы принимаете новых поселенцев. Ни как равных, а как людей, обязанных делать то, что им прикажут.» Узел из людей с покрасневшими лицами начал сжиматься вокруг него, как удавка, но опередив печальное событие, каин Айша изменила настроение толпы, ответив на вопросы шута.
     «Ангел и это объяснил, - тихо сказала она. – Мы пройдём двести миль, а достигнув побережья, омоем наши ноги в море, и воды расступятся перед нами, волны разойдутся по сторонам, и мы по дну океана пойдём к Мекке.»

                ***

На следующее утро Мирза Саид Ахтар проснулся в доме, который необычно погрузился в гробовую тишину, и когда он кликнул слуг, ответа не последовало. На картофельные поля вторглась неподвижность, а под обширной, простирающейся крышей дерева Титлипура царили толкотня и суматоха. Комитет принял единодушное решение подчиниться воле Архангела Гибриля, и жители деревни стали готовиться к отправлению. Сначала Сарпанч хотел, чтобы плотник Иса соорудил носилки, на которых могли бы устроиться старики и немощные, но эта затея была разбита об его голову его собственной женой, которая сказала: «Ты совсем не слушал, Сарпанч сагибиджи! Разве ангел не сказал, что мы должны идти пешком? Тото и оно, вот и делай.» Исключение составили только грудные младенцы; их должны нести / так было решено/ по очереди все взрослые. Жители деревни выгребли все свои запасы: и кучи картофеля, риса, чечевицы, тыквы, стручкового перца, баклажанов и других овощей были навалены у ветви собраний. Вес продовольствия належало поделить поровну между ходоками. Кухонная посуда тоже должна быть собрана, и все постельные принадлежности. Нужно было прихватить вьючных животных и пару повозок для живых кур, а из личных вещей только самое необходимое. Приготовления были в разгаре ещё до рассвета, так что, проснувшийся Мирза Саид пришёл в деревню ко времени; дела шли ходко. Целых сорок пять минут заминдар тормозил работу, произнося грубые речи, и тряс многих за плечи, но потом, к счастью, он бросил это дело и ушёл, так что работа возобновилась в прежнем темпе. Сделав несколько шагов в сторону, Мирза дважды хлопнул ладонью по своему лбу и обозвал людей такими словами – НЕОТЁСАННАЯ ДЕРЕВЕНИНА, ПРОСТАКИ – очень нехорошими словами, потому что он всегда был безбожником, слабым концом сильной политики, которому пришлось отступить, чтобы начать поиски собственной судьбы: с таким типом никто не спорил.
     К заходу солнца люди были готовы выступить, и Сарпанч распорядился всем встать на молитву ранним утром, чтобы потом сразу же отправиться, и избежать, тем самым, пиковую жару предстоящего дня. В ту ночь, укладываясь на коврик рядом со своей старухой, Хадиджой, он пробормотал: «В конце концов, перед смертью мне всегда хотелось увидеть Ка-аба и обойти вокруг него.» Она высунулась из под одеяла, взяла его руку в свою и сказала: «Я тоже надеялась на это, вопреки всем надеждам. Мы вместе пройдём сквозь воды.»
     После созерцания сборов в деревне Мирза Саид пришёл в бессильную ярость и бесцеремонно ворвался к своей жене. «Тебе следовало бы взглянуть, что там происходит в деревне, Мишу, - воскликнул он, глупо жестикулируя. – В Тилипуре все сошли с ума и собираются к морю. Что же будет с их домами, полями? Это же умышленное разорение. Может, дело рук политических агитаторов? Кто-то кому-то дал взятку? Как ты думаешь, если я предложу им наличные, они останутся, как здравомыслящие люди?» Речь его стала жёстче. В комнате была Айша.
    «Ты, сука», - оскорбил он её. Она сидела на кровати, скрестив ноги, а Мишал и её мать устроились на полу, перебирая свои вещи и прикидывая, что и сколько может понадобиться в паломничестве.
     «Ты не идёшь, - напыщенно сказал Мирза Саид. – Я запрещаю, один дьявол ведает, каким микробом эта шлюха заразила людей, а ты – моя жена, и я запрещаю тебе соваться в это самоубийственное предприятие.»
     «Добрые слова, - горько усмехнулась Мишал. – Удачный подбор слов, Саид. Ты же знаешь, я уже не жилец, а ты говоришь о самоубийстве, Саид, а тут целое событие, и ты со своим импортным, европейским БЕЗБОЖИЕМ не знаешь, что это такое. Или, возможно, узнаешь, если заглянешь под свою английскую одежду и попытаешься определить местонахождение своего сердца.»
    «Это неслыханно, - закричал Саид. – Мишал, Мишу, ты ли это? Внезапно ты превратилась в Богобоязненную личность из древней истории?»
    «Уйди, сынок, - сказала миссис Квириши. – Безбожникам здесь не место. Ангел сказал Айше, что когда Мишал закончит своё паломничество, её рак вынужден будет исчезнуть. Всё зависит от нас, и всё получится.»
    Мирза Саид Ахтар упёрся ладонями  в стену спальни жены и прижался лбом к гипсу. После долгого молчания он сказал: «Если это вопрос исцеления, тогда, ради Бога, поедем в город и наймём самолёт. Мы доберёмся до Мекки за пару дней.» 
     Мишал ответила: «Нам приказано идти пешком.»
     Саид был вне себя. «Мишал! Мишал! – завопил он. – Приказано? Архангелы, Мишу? ГИБРИЛЬ? Бог с длинной бородой и ангелы с крыльями? Небеса и преисподняя, Мишал? Дьявол с торчащим хвостом и раздвоенными копытами? И как далеко ты зашла с этим? Скажи, у женщин есть душа? Или по-другому: обладает душа родом, полом? Чёрный, Бог, или белый? Когда воды океана разверзнутся, куда денется остальная? Она что, расступится и встанет стенами по сторонам? Мишал? Ответь мне. Существуют чудеса? Ты веришь в существование Рая? Простятся ли мне мои грехи?» Он заплакал, упав на колени, а голова так и осталась прижатой к стене. Его смертельно больная супруга подошла сзади и обняла за шею. «Тогда отправляйся в паломничество, - сказал он угрюмо. – И прихвати, ну, хоть «Мерседес» с фургоном. В нём есть кондиционер и ящик со льдом, полный «Колы».»
     «Нет, - мягко сказала она. – Мы пойдём, как и все остальные. Мы – паломники, Саид. Это не пикник на пляже.»
     «Я не знаю, что делать, Мишу, - плакал Мирза. – Я не вынесу этого.»
     Айша проговорила с кровати: «Мирза сагиб, пойдёмте с нами. Вашим убеждениям - конец. Пойдите и спасите свою душу.»
     Саид поднялся с колен; глаза – красные. «Вы желали выхода в свет, чёрт вас побери, - злобно процедил он сквозь зубы в сторону миссис Квириши. – Эта курица намеренно вошла в наш дом, чтобы занять насест повыше. Ваш выход прикончит всех нас, все семь поколений, - массовый расстрел.»
     Мишал щекой прижалась к его спине. «Пошли с нами, Саид, пойдём.»
     Он повернулся к Айше и твёрдо сказал: «Бога нет.»
     «Бога нет, но есть Господь, а Мухаммад Его Пророк», - ответила она.
     «Мистическая практика – субъективная, а не объективная истина, - продолжил он. – Воды не разойдутся.»
     «По приказу ангела море расступится», - ответила Айша.
     «Ты ведёшь людей к неминуемой гибели.»
     «Я забираю их в лоно Господне.»
     «Я тебе не верю, - упрямо сказал Мирза. – Но я пойду, и постараюсь покончить с этим безумием каждым своим шагом.»
     «У Господа выбор большой, - радостно сказала Айша, - дорог много, по которым может привести сомневающегося к истине.»
     «Иди ты к чёрту!» - прокричал Мирза Саид Ахтар и побежал, разгоняя бабочек на своём пути.

                ***

«Кто безумнее, - прошептал шут Осман на ухо своему волу, когда чистил его в маленьком хлеву, - сумасшедшая, или тот дурак, который любит сумасшедшую?» Вол не ответил. «Возможно, нам надо было оставаться «неприкасаемыми», - продолжал Осман. – Принудительный океан звучит хуже, чем запрещённый источник.» И вол кивнул дважды – да; кивок, второй.   



                5


                Г о р о д - В и д и м ы й,

                Н о  Н е в и д а н н ы й.


               
               

         

               
               
               
               

             
                I


«ВОТ, К ПРИМЕРУ, Я ПРЕВРАТИЛСЯ В СОВУ; КАКОЕ НАДЛЕЖИТ ПРОИЗНЕСТИ ЗАКЛЯТИЕ, ИЛИ КАКОЕ ПРИНЯТЬ ПРОТИВОЯДИЕ, ЧТОБЫ ВНОВЬ СТАТЬ САМИМ СОБОЙ?»   
     Мистер Мухаммад Суфьян, неотъемлемый реквизит кафе «Шаандаар» и владелец меблированных комнат на верхнем этаже, духовный отец разношёрстных, нравственно не устойчивых, разноцветных посетителей и постояльцев, - достаточно повидал народец подобного пошиба. Знаток современных доктрин хаджей и большой любитель самой бесстыдной порнографии; бывший школьный учитель, самоучка, натаскавшийся на классических образцах литературы многочисленных культур, был уволен со своей работы в Дакке из-за эстетических разногласий с определёнными старыми обычаями. Тогда Бангладеш считалась только Восточным Крылом, а потому, по его словам, - «он не совсем иммигрант, а просто переехавший», - это последний штрих в описании человека с малым ростом, необъятной талией и толстыми руками. Возвышаясь над полом на шестьдесят один дюйм, разбуженный в полночь настойчивым стуком Джампи Джоши, он сощурился при выходе из спальни, полой куртки, стиля бенгали, протёр свои очки в металлической оправе / шнурки которых завязаны на шее аккуратным бантиком/ крепко сомкнул веки, открыл, снова закрыл близорукие глаза, одел очки, открыл глаза, погладил крашеную хной бородку, провёл языком по зубам и цыкнул. Только после этого он позволил себе обратить внимание на дрожавшего малого с настоящими рогами на бровях, которого Джампи, как кошку, хочет затащить внутрь при достойном участии того, кого он оторвал от сна. На лице «кошки» сияла уже упомянутая саркастическая, импровизированная усмешка, позаимствованная у Люция Апулеуса, марроканского жреца с Мадейры, жившего, приблизительно, в 120 - 180-х годах нашей эры, обитателя колоний древнейшей из Империй, личности, которая отвергла обвинения в околдовании богатой вдовы, так и не сознавшийся в чём-то извращённом, что на первых порах своей карьеры он был превращён чёрной магией не в сову, а в осла. «Так, так, - продолжил Суфьян, сделав шаг в проём, чтобы вдохнуть глоток белого, зимнего мрака.
 - Ах, беда прямо, ну, какой смысл валяться в грязи? Надо принять конструктивное решение. Я разбужу жену.»
    Чамча оброс пышной бородой, извозженной в грязи. Он носил покрывало как тогу, из под которой торчали комически-деформированные козлячьи копыта. А поверх покрывала, смех-да-грех, куртка из овечьей шерсти со стоячим воротником, позаимствованная Джампи, овечьи завитушки которой вились всего в нескольких дюймах от острых козлиных рогов. Казалось, что он не мог произнести ни слова, был вялым и смотрел понуро, хотя Джампи пытался подбодрить его. «Вот видишь, этого молодца надо привести в порядок.» Он, Саладин, оставался самым безучасным и безвольным из – кого? – скажем так, - сатиров. Тем временем Суфьян продолжал выражать сочувствие Апулеусу. «В том случае, если вы стали ослом, то для обратного превращения требуется личное вмешательство богини Айзис, - лучезарно улыбнулся он. – Но древность - для отсталых чудаков. В вашем положении, молодой господин, лучшим средством, вероятно, будет тарелка хорошего, горячего супа.»
     В это мгновение добрые нотки его голоса буквально потонули в возвышенном оперном ужасе второго голоса. Оттикали какие-то секунды, после которых маленькой фигуре Суфьяна предстояло быть оттеснённой и смятой громадным и толстым телом женщины, которая, казалось, не в состоянии была решить, столкнуть его со своего пути, или держать перед собой, как предохранительный щит. Наконец, она спряталась за Суфьяна, так как это, новое для неё, существо вытянуло трясущуюся руку, на оконечности которой мелко дрожал короткий и толстый, с ярко-красным ногтем, указательный палец. «Вот это, там, - взвыла она, - что за чудище свалилось на нас?»
     «Это приятель Джоши, - сказал кротко Суфьян и продолжал, обратясь к Чамча, - пожалуйста, простите, - вы так неожиданно, да, и всё прочее, правда? – Как бы то ни было, а я предсталю свою Госпожу; - мою Бегум Сахибу, - Хинд.»
     «Как приятель? Какой приятель? – кричала спрятавшаяся. – О, Аллах, и ты не видишь, что творится у тебя под носом?"
     Проход – голые доски пола, стены с оборванными обоями, - начал заполняться заспанными постояльцами, перед которыми стояли две девочки – подростки; одна с зашпиленными волосами, другая с убранными в хвостик на затылке. Обеим этим бестиям не терпелось применить свои навыки,  (перенятые  у Джампи) каратэ и Уинг Чун. Это были дочери Суфьяна - семнадцатилетняя Мишал и пятнадцатилетняя Анахита, выскочившие из своей спальни в борцовских куртках – а ля Брюс Ли, свободно сидевших на них поверх ночных рубашек в форме буквы «Т» с изображением новой Мадонны. Они одним взглядом оценили несчастный вид Саладина, покачали головами, а в широко раскрытых глазах отразилось неподдельное восхищение.
    «Здорово!» - одобрила Мишал. А сестра, согласившись, кивнула головой: «Высший класс, мать его…!» Однако, её мать не стала упрекать девочку за подобные слова; сознание Хинд блуждало где-то, и она завопила ещё громче: «Гляньте на моего мужа. Разве это Хаджа? Сам Шайтан входит в двери, а меня заставляют потчевать его куриным супом, мною же собственноручно  приготовленным!?»
    Теперь попытки Джампи Джоши увещевания Хинд проявить терпимость, что-то объяснить и добиться понимания, были бесполезны.
    «Если он не дьявол на земле, - тяжело дышащая леди неопровержимо показала на него пальцем, - откуда, тогда, такой отвратительный запах? Может, из Благоуханного Сада?»
    «Не из Гулистана, а «Бостана», - вдруг проговорил Чамча,- Рейса А-1 420.» Услыхав его голос, Хинд испуганно завизжала и бросилась мимо него на кухню.
     «Мистер, - сказала Мишал, когда её мать слетела вниз по лестнице, - если кто-то напугает её таким вот образом, тому очень не поздоровится.»
     «Противный, фу! – согласилась Анахита. – Ну, добро пожаловать на борт.»

                ***

Эта Хинд, основательно укрепившаяся в шумном водовороте жизни, по началу – странноправда! – была самой застенчивой из невест, доброй душой, самим воплощением сдержанной, приятной весёлости. Выйдя замуж за эрудированного школьного учителя из Дакки, она с удовольствием приступила к исполнению своих обязанностей истинной подруги, подающей своему мужу кардамоновый чай, когда он задерживался до поздна, проверяя экзаменационные работы. Она втёрлась в доверие к директору школы в период занятий членов семей работников образования, одолевая романы Бибхутибхушана Банерджи и метафизику Тагора, пытаясь быть полезной и достойной женой мужу, который без усилий цитировал выдержки из «Риг – Веды», как и из «Куран-Шарифа», из военных отчётов Юлия Цезаря и из «Откровений Св. Иоанна-Богослова». В то время она восхищалась его разносторонними познаниями, а сама корпела на кухне над устройством параллельной электрической цепи и наукой приготовления блюд Южной Индии и фрикаделек Кашмира. Постепенно, её участие в деле  гастрономического разнообразия переросло в великую страсть. И пока сторонник светской школы, Суфьян, заглатывал многочисленные культуры субконтинента, - «и давайте не будем лукавить в том, что Западная культура совсем не современна; после стольких веков, почему бы и ей не стать частью нашего наследия?» - его супруга готовила и поглощала, во всё увеличивающихся количествах, приготовленную ею пищу. Пожирая напичканные специями блюда Хайдарабада и высококалорийные соусы с простоквашей, её тело начало изменяться, потому что всей этой пище нужно было находить для себя пристанище, а сама она стала походить на огромную массу перекати-поля, на субконтинент без границ, так как пища преодолевает любую преграду, которую вы стремитесь соорудить.
     А мистер Мухаммад Суфьян, напротив, не набирал веса; ни ТОЛИКИ, ни УНЦИИ.
     Его отказ толстеть стал поводом к возникновению неприятностей. «Тебе, что, не нравится, как я готовлю? Для кого я всё это делаю, и раздуваюсь, как воздушный шар?» Он кротко ответил, глядя на неё снизу вверх (она была выше него в два раза) поверх очков в стальной оправе: «Воздержание является неотъемлемой частью наших традиций, Госпожа. Есть по-немногу – гораздо полезнее, чем съедать всё за один присест; самоотречение – стезя аскета.» Вот это человек: прямо сам ответ. Иной на его месте закатил бы крупный скандал.
     Воздержание было не для Хинд. Может быть, если бы Суфьян когда-нибудь пожаловался, если б только хоть раз сказал, - «Я ДУМАЛ, ЧТО ЖЕНИЛСЯ НА ОДНОЙ ЖЕНЩИНЕ, СЕЙЧАС ЖЕ ТЫ ДОСТАТОЧНО КРУПНА, ЧТОБЫ ПРЕДСТАВИТЬ ДВУХ.» Если бы он хоть раз подал заражающий пример! – тогда, может быть, она остановилась бы, почему бы и нет, конечно, перестала бы. А так, это был его грех, потому что он оставался равнодушным. Что это был за мужик, который не знал, как оскорбить свою жирную жену? – В общем-то, сказать по правде, очень даже было возможно, что ей не удалась бы попытка придушить своё обжорство, даже если  Суфьян подступил бы с надлежащими в подобном случае выражениями, проклятиями и увещеваниями, но так как он этого не сделал, она продолжала чавкать, свалив вину, за своё безобразное воплощение, на него.
    И в самом деле, однажды, она начала обвинять его в этом, приплела ещё ряд доводов, которые могла использовать против него, и обрела дар речи, посредством которой скромные апартаменты школьного учителя частенько оглашались всякого рода бранью. Часа через полтора, без вины виноватый,  школьный учитель приобретал вид серой мыши, которую смело можно было выносить пред очи его учеников. Вдобавок ко всему, она отругала его за чрезмерно высокую принципиальность, из-за которой, заявила ему Хинд, и твёрдо знала, что он никогда бы не позволил ей выйти замуж за богача. Как же она могла надеяться на учителя, который, когда к нему обращались состоятельные родители его учеников, просто отказывался даже взглянуть на предлагаемые ему обычные подношения в обмен на услуги, оказанные во время проверки экзаменационных работ маленьких друзей?
     «Но всё это я могла бы простить…», - угрюмо ворчала она, оставив не произнесённым остаток приговора, который гласил бы, - ЕСЛИ БЫ ТЫ НЕ СОВЕРШАЛ СЕКСУАЛЬНЫХ И ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ.
     Со дня их свадьбы половые акты совершались ими не часто. В полной темноте, в тишине - можно было слышать жужжание пролетевшей мимо мухи, и почти при полной неподвижности. Хинд не приходило в голову, чтобы поёрзать, там, или повилять, и с тех пор, Суфьян, как оказалось, справлялся с этим делом, подобно дремлещему удаву, почти без движений. Она приняла это, - была вынуждена всегда принимать, - что у них обоих были одинаковые взгляды на это, а именно, что дело это – грязное, не достойное обсуждения до и после, а главное – не привлекавшее никакого интереса во время занятия им.
Задержку с зачатием детей она восприняла как Божью кару, потому что только ОН знал о злодеяниях, бывших в её прошлой жизни, и в том, что оба ребёнка оказались девочками, она Аллаха не винила, отдав предпочтение осуждению слабовольного семени, брошенного в неё немужественным супругом. Она не могла не выразить подобную свою позицию соответствующими выражениями, к величайшему ужасу акушерки, в то самое мгновение, когда на свет появилась маленькая Анахита. «Ну, вот, опять девочка, - произнесла она с отвращением. – Но, учитывая то, кто сделал этого ребёнка, я склонна думать, что мне ещё повезло, и что это не таракан, и не мышь.» После рождения второй девочки она сказала Суфьяну, что, мол, хватит, достаточно, и приказала ему перенести его кровать в зал. Он принял её отказ рожать детей без всяких возражений, а позже она обнаружила замысел развратника, - он по-прежнему, время от времени, входил в её тёмную комнату и разыгрывал этот необычный обряд молчания и почти-недвижимости, которому она покорялась только ради размножения. «Ты что думаешь? – кричала она при первых его поползновениях на физическую близость с ней. – Я делаю это ради ЗАБАВЫ?»
    Однажды, сквозь его толстую черепную коробку до него дошло, какой смысл она вкладывала в слово «дело». Нет, сэр, вполне серьёзно, ведь она была порядочной женщиной, а не похотливо-сумасбродной распутницей, и он начал задерживаться на работе до поздна. Как раз в это время, думала она, -  и, конечно же, ошибалась, - он встречался с проститутками, или его втянули в политику. Да не в какую-нибудь классическую, старую, нет, Мистер Всезнайка примкнул к самим дьяволам, не меньше, к Коммунистической Партии, этого ему хватит по горло, с его то принципиальностью. А Коммунисты – демоны, на много отвратительнее проституток. Всё произошло из-за барахтанья в оккультизме. Случилось так, что ей в тот же час пришлось упаковать чемоданы и вылететь в Англию с двумя малышами на её попечении. Из-за этого идеологического колдовства она терпела лишения и унижения эмиграции, а беря во внимание его культ сатаны, в который она навсегда влипла в этой стране, и больше никогда не увидит своей деревни. «Англия, - сказала она ему однажды, - это твоя месть за моё препятствование тебе в разыгрывании непристойных актов над моим телом.» Он не ответил; а молчание – знак согласия.
     Так, что же это было? Что заставило их жить в этом Вилайете её изгнания, в этом секс-преследовательном мщении её мужа? Что? Его книгоглотание? Его «Эклоги», или знаменитая пьеса «Отелло», которая, по его объяснению, в действительности, называлась «Атталлах» или «Аттауллах», чего драматург не смог правильно написать; какой это, к чёрту, драматург, в конце концов?
     А вот что – её искусство готовить. «Шаандааром» восхищались: «Прелестно, восхитительно!» Со всего Лондона приходили люди, чтобы отведать её блюда, её Бомбейские соусы, прямо райские. Что оставалось делать Суфьяну? Брать деньги, подавать чай, бегать туда-сюда, обрести манеры слуги, не смотря на его образование. О, да, конечно, посетителям нравилась его личность, его привлекательный характер. Но когда ты ведёшь дела, то посетители не платят по счёту за беседу. Как круто жизнь повернула! Теперь она стала хозяйкой.
   Победа!
   С самого начала она была и поваром, и кормилицей, и источником существования, главнейшим архитектором  жизненного успеха кафе «Шаандаар», который, наконец, предоставил им возможность выкупить весь четырёхэтажный дом и сдавать комнаты в аренду. Она оказалась единственной, на кого навалились все заботы и затруднённое дыхание, как вредные испарения поражения. В то время, как Суфьян продолжал светиться, она выглядела потухшей, как электрическая лампочка с перегоревшим волоском накаливания, как потухшая звезда или пламя. – Почему? – Почему, когда Суфьян лишился отпуска, учеников и уважения, был вынужден скакать, как молодой барашек, и даже набирать вес, толстеть в этом Истинном Лондоне, чего не происходило с ним на родине. Почему, когда власть перешла к ней, её поведение было сравнимо с нудными и точными выражениями мужа – «унылая постель», «угрюмый друг» и «дворняга-попрошайка»? А потому! Не несмотря на, а беря во внимание. Всё, чем она дорожила, было расстроено с началом перемен, было потеряно с переходом власти к ней.
     А родная речь? Теперь она была вынуждена издавать эти иностранные звуки, которые утомляли её язык; разве она не имела права жаловаться? А место, к которому она привыкла? Какие произошли перемены между тем, когда они жили в Дакке, в скромной квартире школьного учителя, и нынешним положением, когда, благодаря предпринимательской хватке, сбережениям и искусству разбираться в специях, они заняли четырёхэтажный дом с балконами? Куда подевался тот город, который она знала? Где деревня её юности и зелёные каналы её родины? Привычки, вокруг которых она построила свою жизнь, тоже были утрачены, или, в конечном счёте, их трудно было восстановить. Ни у кого в этом Вилайете не было времени на размеренные любезности той жизни – дома, или на многочисленные обряды вероисповедывания. Более того, разве ей не пришлось помириться с мужем, не считаясь ни с чем, не смотря на то, что до этого она могла просто наслаждаться его достойным положением? Куда делась гордость, когда она впряглась в работу, зарабатывая на жизнь себе и ему, не смотря на то, что до этого могла сидеть дома в более приличествующем великолепии? – И она знала, не могла не знать, про печаль под его напускным равнодушием, явившейся одной из составляющих её поражения. Осознавала ли она прежде своё несоответствие положению супруги, не способной приободрить мужа, а должна лицезреть подложное счастье, и вести себя так, как-будто он был гениальным МакКоем? – Вдобавок ко всему, они прибыли в сатанинский город, в котором могло произойти всё, что угодно. В любое время суток окна вашего дома могли разбиться вдребезги, без всякой причины. Вы могли быть избиты невидимыми руками. В магазинах вы могли стать свиделем такого сквернословия, что почувствовали бы, как отпадают ваши уши. А при вежливом ответе вы могли наткнуться лишь на пустоту и ухмыляющиеся рожи, и ежедневно вы могли слышать о подростках, избитых призраками. – Да, страна призрачных бесов; как это объяснить? Лучше было оставаться дома, не выходить на улицу, - только бросить письмо в почтовый ящик, -  запереть двери, прочитать молитвы, и домовые, может быть, и отстанут.-
     Причины поражения? Уважаемый, кто может их пересчитать? Она была, всего лишь, женой лавочника и рабой кухни, и не могла положиться даже на своих близких. Были мужчины, о которых она думала как об уважительных, дававших развод своим жёнам по телефону, и потом исчезавшие с какими-то шлюхами, и девушки, убивавшие из-за приданого ( на таможне кое-что не подлежало досмотру); - а самое отвратительное было то, что яд этого дьявольского острова проник в сознание её девочек, которые, подрастая, отказывались говорить на своём родном языке, хотя и понимали каждое слово; они делали это назло. И Мишал, зачем-то, обстригла волосы и вплела в них радуги. И каждый день драки, ссоры, непослушание, - и такой женщине, как она не на что было пожаловаться, так как, по сути, она оказалась одинокой, самой собой, обычной Хинд, женой учителя Суфьяна. Будучи просто-одной-из-женщин-себе-подобных, она впала в бесхарактерное множество, в анонимность. Это был урок истории; женщине-подобной-ей нечего делать, только страдать, помнить и умереть.
    А как поступала она? Чтобы отвергнуть слабость мужа, она, в большинстве случаев, обращалась с ним как повелитель, как монарх, потому что в потерянном ею мире её слава перешла к нему. Чтобы не пропустить призраков в кафе, она стояла в дверях, отослав остальных за провизией для кухни и всем необходимым для хозяйства, а также за неимоверным количеством видеокассет с Индийскими и Бенгальскими фильмами, через посредство которых ( вкупе с увеличивающимся хранилищем индийских киножурналов) она могла быть в контакте с событиями «действительности», такими, как необычное исчезновение Гибриля Фаришта, последующее печальное сообщение о его гибели в авиакатастрофе; а чтобы дать своим чувствам поражения, изнуряющей безысходности какой-то выход, она кричала на своих дочерей.  Чтобы досадить ей, старшая не расчёсывала волосы и выставляла свои соски на показ под плотно прилегавшей рубашкой.
    Явление полного воплощения дьявола, рогатого человека-козла представилось ей, в свете вышеизложенного, чем-то очень схожим с последней, или предпоследней соломинкой.

                ***    

Ночью, на кухне представители квартиросъёмщиков «Шаандаара» собрались на срочное, импровизированное совещание «на высшем уровне». А в это время Хинд проклинала куриный суп. Суфьян же усадил Саладина за стол, придвинув ему, для удобства, дюралевое кресло с голубым, пластиковым сиденьем, и приступил к ночным прениям. Я осмелюсь сообщить вам, что изгнанный школьный учитель процитировал бедняге теорию Ламарка в поучительном тоне. Когда Джампи подробно излагал неправдоподобную историю о падении Чамча с небес, главное действующее лицо было ужасно проголодавшимся, а потому очень занятым куриным супом, чтобы говорить о себе самому, а Суфьян, цыкая языком, упомянул последнее издание «ПРОИСХОЖДЕНИЯ ВИДОВ».  «В данном труде даже великий Чарлз, в самом крайнем случае, допускал понятие мутации, чтобы гарантировать выживание видов; ну, а как же его последователи – всегда более дарвинистские, чем сам Дарвин! – опозоренный после смерти. Такова Ламаркова ересь, утверждавшая только учение о естественном отборе, и ничего кроме оного. Однако я склоняюсь к мысли, что данное предположение не распространяется на выживание отдельного типа, а только на выживание целого вида, - это моё собственное добавление. Что же касается природы мутации, то этот вопрос должен включать в себя действительную практику видоизменения.»
     «Паа – п, оставь. – прервала его размышления вслух Анахита, устремившая свой взор в небо, и подперевшая щеку рукой. – Дело в том, как он мог превратиться в такого, - с восторгом, - такого урода?»
     На что дьявол сам, оторвавшись от тарелки с супом, закричал в ответ: «Нет, нет, я не урод! Совсем не урод!»
     Его голос, будто доносившийся из неизмеримой пропасти горя, тронул и встревожил младшую дочь, которая рванулась туда, где он сидел, и, порывисто поглаживая плечо несчастного существа, сказала, пытаясь исправиться: «Конечно же, нет, я извиняюсь, ну да, я и не думала, что ты урод; но ты похож на него.»
    Тут Саладин разрыдался.
    Миссис Суфьян, тем временем, ужаснулась при виде своей дочери, возложившей руки на создание, и, повернувшись к галерее постояльцев в ночных рубашках, она помахала в их сторону половником, прося поддержки.
«Ну, как такое терпеть? – Честь, безопасность девочек подвергаются риску. – И это, в моём то доме, творится такое паскудство, нате вам…!»      
     Мишал Суфьян потеряла терпение. «Иисус, Мам.»
     « ИИСУС?»
     «Как вы думаете, это надолго? - повернувшись к оторопевшей матери спиной, она уже обращалась к отцу и Джампи. – Что-нибудь в роде вселяющегося – можно достать, знаете, об ИЗГНАНИИ ЗЛЫХ ДУХОВ?» В её взволнованном взгляде читалось желание посмотреть видео со всеми этими вурдалаками, предзнаменованиями, дьявольскими проделками, кошмарами на улице Вязов, так как отец, подобно любому подростку, кажется, собирался поговорить на эту тему очень подробно. «В «Степном Волке»» - начал он, но Джампи не хотел больше слышать об этом. «Основным требованием, - заявил он, - должна быть оценка создавшегося положения с идеологической точки зрения.»
    После этих слов все замолчали.
    «В действительности же, - сказал он, слегка улыбнувшись резко осуждавшей улыбкой, - что с ним произошло? Первое – незаконный арест, запугивание, насилие. Второе – тайное помещение в камеру, неизвестные медицинские опыты в госпитале.» - Ему вторит приглушённый шум подтверждающих голосов, как воспоминания о внутривлагалищных освидетельствованиях, скандалах, неправомочных послеродовых стерилизациях, а далее, соприкосновение с Третьим Миром, как наркотическое притупление, поднялось в каждом из присутствующих, усиливая вкрадчивый тон говорившего.  – Потому что, ваша вера зависит от того, что вы видели, не только видимое, но и то, что вы готовы увидеть в упор, - и, как бы то ни было, что-то же должно объяснить рога и копыта; в этих полицейских врачебных палатах может произойти всё, что угодно. И третье, - продолжал Джампи, - психическое расстройство, неспособность осознания своей сути, и затруднительное самоуправление. Именно это мы уже видели.»
    Никто не спорил; даже Хинд. Во всём услышанном была какая-то истина, от которой невозможно было отгородиться. «Идеологически, - сказал Джампи, - я отказываюсь признать положение жертвы. Конечно, он был подвержен мукам, но мы то знаем, что за все злоупотребления властей частично отвечает и потерпевший. Наша пассивность в сговоре с ними допускает подобные преступления.» Таким образом, обвинив собравшихся в робкой покорности, он попросил Суфьяна выделить подходящее помещение на чердаке, которое в настоящее время пустовало, а Суфьян, в свою очередь, не осмелился, из чувства жалости и солидарности, просить плату за аренду.
Только Хинд пробормотала себе под нос: «Теперь я вижу, что мир сходит с ума, если дьявол становится желанным гостем в твоём доме.» Никто не слышал её слов, кроме старшей дочери, Мишал.
    Суфьян, последовав примеру младшей дочери, подошёл к Саладину, который съёжился под одеялом и поглощал непомерное количество великолепного куриного бульона, положил руку на плечо, продолжавшего трястись, несчастного. «Лучше всего тебе остаться здесь, - обратился он к Чамча, как к какому-нибудь простаку или ребёнку. – Куда ты ещё пойдёшь, чтобы исцелиться от своих уродств и поправить здоровье? Больше негде, только у нас, среди своих, таких же, как и ты, людей.»
     Только оставшись наедине в комнате на чердаке, собрав остаток сил, он ответил на риторический вопрос Суфьяна. «Я не вашего племени, - отчётливо прозвучало в тишине, - И я вам - не свой. Я полжизни потратил, чтобы отделаться от вас.»

                ***

У него начало пошаливать сердце. Оно подпрыгивало и останавливалось, как-будто тоже стремилось перевоплотиться в какую-нибудь новую, дьявольскую форму, заменив сложной непредсказуемостью расписанных импровизаций свой прежний метрономический бит. При попытке заснуть на узкой кровати он рогами тёрся о наволочки и простыни, протыкая их насквозь, когда ворочался и вскидывал голову. Он претерпевал обновление коронарной необычности, со своего рода, роковым одобрением; если всё сразу, почему бы не добавить и это? Бадуумбум, - стучало его сердце, а торс судорожно вздрагивал. БУДЬ ОСТОРОЖЕН, А НЕ ТО Я ТЕБЕ УСТРОЮ, ДУУМБУМБАДУМ. Да: это был Ад, всё правильно. Лондон, превращённый в Геенну, *Jahannum, Muspellheim. 
    Любопытно, страдают ли дьяволы в Аду? Разве они одни там со своими вилами? Монотонно и равномерно через чердачное окошко закапала вода. Снаружи, в вероломном городе, наступила оттепель и придала улицам вид ненадёжного, намокшего картона. С наклонных, серо-шиферных крыш медленно сползали взбухшие массы белизны. Отпечатки колёс фургонов, доставлявших покупки и заказы на дом, превращали талый снег в гофрированные барьерчики. Первый отблеск; и рассвет начал своё наступление, подхватываемое хором дребезжащих отбойных молотков на дороге, щебечущей сигнализации, выкрикивающих ругательства тачечников, столкнувшихся на углу, с шумом пронесшейся огромной мусоросборочной машины оливково-зелёного цвета, кричащих из мастерской по изготовлению деревянных изделий радиоголосов, доносящихся до верхнего этажа Фри Хауса, рёва огромных проснувшихся колесниц Джаггернаута, устрашающе рвущихся по этой длинной, но узкой дороге. Из под земли шли толчки, означавшие прохождение огромных, земляных червей, которые жадно проглатывают, а потом изрыгают человеческие существа, а с небес – лязг ножей и хриплый вой высоко парящих блестящих птиц.
     Поднялось солнце, раскрывая мрачный город, как подарок. Саладин Чамча уснул.
     Но сон не дал ему передышки, а, пожалуй, вернул его на ту, другую ночную улицу, по которой он бежал в компании физиотерапевта Гиацинт Филлипс к своей судьбе, цок-цок-цок, на нетвёрдых копытах. Да ещё напомнил ему, что, в какой мере город становился ближе, то лицо и тело Гиацинт, в той же мере, как ему казалось, изменялось. Он заметил открывшееся и расширяющееся пространство между резцами верхнего ряда, и как волосы её сами завязывались узлом, становились плоскими, превращаясь в медуз, и необычное превращение её профиля в треугольник с уклоном от грани волосяного покрова к кончику носа, поворачивался и, выправляясь в прямую линию, устремлялся во внутрь, к её шее. При жёлтом свете он видел, как с каждой минутой её кожа темнела, зубы приобретали более резкие очертания, а тело становилось длинным, как на детском рисунке с палочками и кружочками. Одновременно с этими превращениями она метала в него взгляды с неподдельным намёком на разврат. Сжимая его руку костлявыми пальцами, она неотвратимо, будто скелет, пыталась затащить его в могилу. Запах свежераскопанной земли ударял ему в нос, дух земли, вызывающий отвращение, земли в её лёгких, на её губах…отвращение охватило его всего. Как он мог когда-либо подумать, что она привлекательна, даже желать её, и зайти так далеко в своём воображении, когда она сидела на нём, широко раскинув ноги, и выбивала мерзкую слизь из его лёгких, что они были любовниками в яростных сотрясениях сексуального конгресса?... Город, словно лес, обступил их; здания сдваивались и спутывались, как её волосы. «Никакой свет не проникнет сюда, - прошептала она ему. – Чёрное, всё чёрное.» Она шевельнулась, как-будто хотела лечь, и потянула его к себе, к земле, но он закричал: «В церковь, быстро!», и нырнул в беспристрастное, ящикообразное здание в поисках более одного святилища. Однако, внутри церковные скамьи были заняты Гиацинтами, старыми и молодыми, Гиацинтами, одетыми в бесформенные синие костюмы с искусственными жемчугами, и в маленьких шляпках в форме коробочек из под пилюль, украшенных полосками газа, Гиацинтами, одетыми в непорочные белые ночные рубашки. Все эти вообразимые образы Гиацинт хором пели «Укрепи меня, Иисус», пока не увидели Чамча, бросили своё одухотворение и начали орать, в совсем не духовной манере, САТАНА, КОЗЁЛ, КОЗЁЛ,  и всё такое, прочее. Стало ясно, что Гиацинт, вошедшая вместе с ним, по-новому глядела на него, так, как он смотрел на неё на улице, что она тоже начала видеть то, что заставило её почувствовать дурноту. И увидев отвращение на этом ужасно выпяченном и омрачённом лице, его просто взорвало. «ГЕРМОФРОДИТЫ, - бросил он проклятие в их толпу, почему-то на отвергнутом им, родном языке. – Смутьянки, грубиянки, - обозвал он их. – Мне вас жаль, - произнёс он. – Каждое утро вы, невольно, смотритесь в зеркало, и видите, что? – темноту! Позор, доказательство того, что вы самые низкие из низких.» Тогда они набросились на него, это сборище прихожанок-Гиацинток. Его Гиацинт затерялась промеж них, неразличимых; индивидуум, по сути, но женщина-подобная-им, и они избили его до безобразия, а он испускал жалкие блеяния и бегал по кругу в поисках выхода до тех пор, пока не понял, что страх его врагов был сильнее их злобы. Вот тогда он поднялся во весь рост, распростёр свои руки и по-сатанински рявкнул на них, от чего те разбежались и попрятались в укромных уголках. Съёжившись, они забились под скамьи, а он грозно перешагивал через них, покидая поле сражения непобеждённым.             
    Сны расставляют всё по своим местам. Но Чамча, мгновенно проснувшийся от того, что его сердце перескочило в новый взрыв *синкопирования, с горечью осознал, что кошмар не очень далеко отстоял от действительности, так как дух его вполне соответствовал положению вещей. 
«Она была последней из всех Гиацинт.» - подумал он и снова расплылся, чтобы увидеть себя, трясущимся от холода, в вестибюле своего собственного дома, в то время, как на верхней площадке Джампи Джоши яростно спорил с Памелой. С МОЕЙ ЖЕНОЙ.
     И когда сон – Памела, на самом деле, эхом повторила слово в слово из действительности, отказавшись от своего мужа сто и один раз; ЕГО НЕ СУЩЕСТВУЕТ, ТАКОГО НЕ БЫВАЕТ; именно добродетельный Джамшт помог, отодвинув на задний план любовь и свои желания. Оставив плачущую Памелу – «БОЛЬШЕ НЕ ПРИВОДИ ЭТОГО СЮДА!» - крикнула она с верхнего этажа – из логова Саладина – Джампи, завернув Чамча в покрывало, овечью куртку, медленно повёл его сквозь мрак к кафе «Шаандаар», приговаривая с искренной добротой: «Всёбудетхорошо. Вотувидишь. Всёбудетпрекрасно.»
     А проснувшись, Саладин Чамча наполнился отчаянной злостью, когда вспомнил эти слова. Где же Фаришта? - неожиданно для себя подумал он, - этот выродок, - держу пари, что у него всё в порядке. К этой мысли он непременно пришёл бы, с необычными результами, но в данный момент у него были другие дела.
     Я – олицетворение зла, думал он. Ему пришлось столкнуться с ним. Однако это случилось, и никак от этого не уйти. Я УЖЕ САМ НЕ СВОЙ, и это ещё не всё. Я – воплощение неверных представлений, воплощение всего, нам ненавистного, воплощение греха.
     Ну, почему? Почему я?
     Какое зло он совершил – на какую низость покушается, и покушался бы? За что ему такое наказание? А возможность такового исключать он не мог. И был доведён до этого; КЕМ? (Я молчу.)
     Разве он не следовал своим собственным убеждениям о ДОБРЕ, не стремился стать тем, чем более всего восхищался, чему посвятил себя с желанием, граничившим с одержимостью завоевания Англинизации? Разве он не трудился в поте лица, не прилагал все усилия, не избегал неприятности, не боролся за своё обновление? Что ещё требовалось добавить к прилежанию, разборчивости, сдержанности, самообладанию, самоуверенности, неподкупности, семейной жизни; разве что весь свод законов нравственности? Разве его была вина в в том, что они с Памелой не имели детей? Разве генетика была в его ведении? Разве могло случиться такое в его возрасте быть судьбопреследуемым, и добровольно вызвать на себя силу преследования, - неужели ИЗ-ЗА собственного «стремления к добру»? – Или, подобное стремление, в наши дни, считается заблуждением, и даже злом? – Какой же тогда жестокой была эта судьба, толкнувшая мир, в котором он искал расположения к себе, на его неприятие? Какую горечь пришлось испытать, когда его выкинули за ворота города, жителем которого, во что он уверовал, он считался давным-давно? – Что значила эта мелочная расположенность, забросившая его обратно за «пазуху» СВОИХ ЛЮДЕЙ, от которых он так давно, и так далеко удалился? Тут фонтаном пробились мысли о Зини Вакиль, от которых пришло раздражение и чувство собственной вины. Отмахнуться от них было нелегко.
     Сердце немилосердно трепало его. Он сел, скрючившись от боли, и задыхаясь от нехватки воздуха. УСПОКОЙСЯ, ИЛИ – ЗАНАВЕС. ЗДЕСЬ НЕ МЕСТО ДЛЯ СЕРЬЁЗНЫХ РАЗМЫШЛЕНИЙ; ХВАТИТ. Ему удалось сделать глубокий вдох. После чего он вновь улёгся и очистил своё сознание. Мучитель в его груди продолжил нести свою обычную службу.
     Всё, хватит, - твёрдо сказал себе Саладин Чамча. И больше никаких мыслей про то, что я – зло. Внешность – обманчива; обложка – не лучший проводник к содержанию книги. Дьявол, Козёл, Шайтан? Нет, это не я.
     Не я, а другой.               
     Кто же? 

                ***   

Пришли Мишал и Анахита с завтраком на подносе и возбуждением, отражавшемся на их лицах. Чамча уничтожал кукурузные хлопья  и Nescafe, а сёстры, тем временем, справившись со своей застенчивостью, затараторили - несвязно, одновременно, без остановки. «О вас уже поговаривают в округе, и нет сомнения… Вы не исчезли и не обрели за ночь свой прежний облик, или что-то в этом роде? – Послушайте, ведь это не фокус, правда? Я имею в виду, что это не грим, и не что-то театральное? – Я имею в виду…Джампи говорит, что вы актёр, и я подумала, - я хотела…», - тут младшая, Анахита, заплакала, потому что Чамча, сплюнув кукурузные хлопья, взвыл сердито: «Грим? Театральное? ФОКУС?»
     «Не обижайтесь.» - вступилась Мишал за младшую сестру. «Мы просто думали, знаете, я имею в виду, было бы ужасно, если бы вы не были…, а вы – вот, ну, конечно, вы такой, значит, всё в порядке.», - сбивчиво закончила она, когда Чамча недобро зыркнул на неё. «Дело в том», - вновь заговорила Анахита, и осеклась. «Я хочу сказать, ну, мы просто думаем, что это здорово. Вы, она думает, - поправила Мишал, - Мы думаем, что вы, ну, знаете…»  «Выдающийся! – выпалила Анахита и ослепила засмущавшегося Саладина своей улыбкой. – Волшебник. Знаете. В ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ!»
     «Нам всю ночь не спалось, - сообщила Мишал, - и, вот, пришло в голову…»
     «Мы предположили, - Анахита вздрогнула, почувствовав внутренний трепет от этого, - что вы превратились в…в то, что представляете сейчас, - потом, может быть, ну, вероятно, на самом деле, даже если и не пытались, вы могли…» А старшая закончила мысль: «Вы могли бы развиться, знаете, - в МОГУЩЕСТВО.»
      «Так или иначе, - добавила Анахита слабеющим голосом, видя сгущавшиеся тучи во взгляде Чамча, и отступая к двери, сказала: «Но, мы, наверное, не правы. Да, ошибаемся. Кушайте, на здоровье…на здоровье.»
      Мишал, перед тем, как улизнуть, извлекла из кармана своей чёрно-красной куртки маленькую бутылочку с зелёной жидкостью, поставила на пол у двери и передала на словах следующее, подобное выстрелу на прощание. «О, простите, мама сказала, чтобы вы пользовались этим, это полоскать рот, чтобы не было запаха.»

                ***

То, что Мишал и Анахита с восторгом восприняли его уродство,  ненависть к которому так и рвалась из глубины его раненой души, ещё раз подтвердило его убеждённость в том, что «свои люди» пребывали в таком диком заблуждении, о котором он раньше и не подозревал. Этим, двоим, следовало быть отзывчивыми к его горю. Когда на следующее утро они принесли ему порцию какой-то гадости, вместо обычной каши, и коробку, набитую блестящими, игрущечными космонавтами, он выкрикнул с отвращением и сочувствием, которое ещё и навредило.  «А теперь я должен поглощать эту мерзкую иноземную пищу?»  «Дерьмо какое-то, – согласилась Мишал. – Жаль, но здесь нет гашиша, вам не повезло.»  Осознав, что оскорбил их старания быть гостеприимными, он попытался обяснить своё представление о себе в эти дни, ну, как об Англичанине… «А мы? – полюбопытствовала Анахита. – Что вы думаете о нас?» А Мишал сообщила по секрету: «Бангладеш для меня – пустой звук. Просто какое-то место, о котором папа и мама говорят всё время.»  А Анахита сказала в заключение: «Сточная канава, - и с удовлетворением кивнула головой. – Иначе не назовёшь.»
     Вопреки их мнению, хотел он им сказать, что они не были англичанками, совершенно, ПРАВДА, не мог признать таковыми, в любом случае. И всё же, его прежняя уверенность улетучилась вместе с его прежней жизнью… «А где здесь телефон? – спросил он. – Мне нужно позвонить.»
     Телефон находился в зале. Анахита, порывшись в карманах, одолжила ему монеты. На голове позаимствованный тюрбан, тело, утонувшее в позаимствованных у Джампи обширных штанах, а на ногах - тапочки Мишал. Чамча набрал по телефону ПРОШЛОЕ.
     «Чамча? – прозвучал голос Мими Маммолиан. – Ты же умер!»
     Это произошло в его отсутствие; Мими упала в обморок и лишилась зубов.  «Просветление, вот что это было, - сказала она ему, произнося слова слишком резко, чем обычно, из-за своей поломанной челюсти. – Объяснить, почему? Лучше не спрашивай. Кому придёт в голову спрашивать о причинах в такое время? Какой номер твоего телефона? – добавила она, когда пошли сигналы. – Я сейчас тебе перезвоню.»  Но прошло целых пять минут до того, как она сделала это.  «Я немного выпила. Ты можешь объяснить, каким образом ты уцелел? Почему воды расступились только для тебя и второго парня, а остальных погребли в пучине? Не говори мне, что ты был достойнее других. Люди на это сейчас не клюют, да и ты тоже, Чамча. Я ходила по магазинам на Оксфорд Стрит в поисках туфлей из крокодиловой кожи, и тут произошло то самое; на морозе, я и полшага не сделала, упала вперёд, как дерево, и приземлилась на подбородок. Вот все зубы и выпали на тротуар прямо перед джентльменом, высматривавшим свою жену. А ведь люди могут быть заботливыми, Чамча. Придя в сознание, я обнаружила перед своим лицом маленькую кучку своих зубов. А поодаль вились маленькие подонки, и таращились на меня; прелестно, да? Первым делом я подумала, слава Богу, деньги - при мне. Конечно, их пришлось зашить обратно, чтобы никто не видел, - хорошенькое дельце, забавнее, чем в прошлый раз. Так что, я пока отдыхаю. Дело с подражанием голосам – дрянь; я тебе вот что скажу, - о твоей смерти и моих зубах, - у нас нет простого понятия об ответственности. Уровень понизился, Чамча. Включи телевизор, послушай радио, - тебе стоит послушать, как грубы торговцы пиццей, рекламу пива с акцентом по центральному каналу; марсиане уплетают сухое картофельное пюре, а говорят, как-будто упали с Луны. Нас уволили из «Шоу Пришельцев». Поправляйся скорее. Жаль, ведь то же самое можно сказать и обо мне.» 
     И так, он потерял ещё и работу, наряду с женой, домом, смыслом жизни. «Зубы здесь не причём, - сказала Мими. – Проклятые взрывные звуки пугают меня до глупости. Я всё время думаю, что снова промочу свои старые кости на улице. Возраст, Чамча, а с ним - все унижения. Тебя поносят, наставляют тебе синяки без разбору, и, в конце концов, ты ломаешься, умираешь, и тебя запихивают в урну. Как бы там ни было, если я не получу работу, я спокойно умру. Ты знал, что я сейчас с Билли Баттута? Всё правильно, как же ты мог, ты же плавал. Я устала тебя ждать, ну, и пригрела одного из твоих этнических соплеменников. Прими это в виде комплимента. А сейчас мне надо бежать. Приятно было поговорить с мёртвецом, Чамча. В следующий раз ныряй с самой нижней палубы. ПЛЮ-УХ.
     По природе своей я человек духовный, мысленно сказал он в отключившийся аппарат. Я боролся, по-своему, чтобы отыскать собственный путь к оценке высших материй, в самую глубину их сути. В лучшие времена у меня было такое ощущение, что вот он, рядом, можно схватить рукой, что он где-то внутри меня, внутри. И на, тебе, ускользнул. Я запутался в многообразии явлений, в этом мире и его кутерьме, и не могу сопротивляться. Нелепость обступила меня, как, до этого, банальность, и заманила в свой плен. Море меня выбросило, а земля тянет вниз.               
     Он скользил вниз по серому склону, и чёрная вода плескалась у берегов  его сердца. Почему второе рождение, как вторая счастливая возможность,  предоставленная Гибрилю Фаришта и ему, сильно смахивала, в его случае, на бессрочное завершение? Он возродился для познания смерти; и неотвратимость перемены, никогда не повторяющихся явлений, не существующего обратного пути напугала его. Когда лишаешься прошлого, ты гол перед высокомерным Азраилом, ангелом смерти. Держись из всех своих сил, сказал он себе. Вцепись во вчерашнее. Оставь следы своих ногтей на сером склоне, по которому сползаешь.          
    Билли Баттута: этот, ни на что не годный, кусок дерьма. Пакистанский Плейбой, превративший неудавшийся курортный бизнес «Путешествия от Баттута» во флот супертанкеров. Жулик, известный, большей частью, своими «романами» с ведущими примадоннами индийского кино, и, если верить сплетням, своим пристрастием к белым женщинам с неимоверным размером груди и приличным задом, с которыми он «неприлично обращался», следуя эвфемизму, и «щедро награждал». Чего Мими не хватало с негодяем Билли, с его половыми инструментами и «Maserati Biturbo»? Для подобных типов, как Баттута, белые женщины, без разницы – толстые, еврейки, непочтительные белые женщины – предназначались только для постели, чтобы потом выбрасывать их. Чего он ненавидел в белых – их пристрастие к жёлтому сахарному песку – и он же, должно быть, ненавидел, когда инвертированный песок становился чёрным. Слепая приверженность не единственная функция силы.
     Следующий звонок был из Нью-Йорка, вечером. Анахита позвала его к телефону, голосом с дёрганой интонацией, и он нехотя облачился в свой импровизированный, маскировочный костюм. Когда он подошёл к аппарату, Мими, видимо, повесила трубку, но потом вновь набрала нужный номер. «Когда вешают трубку, - сказала она, - счётчик использования трансатлантической линии отключается.»  «Мими, - крикнул он в трубку с нескрываемым отчаянием в голосе, - ты же не сказала мне, что собираешься уезжать.»  «А ты не удосужился оставить мне свой чёртов адрес, - ответила Мими. – Так что, у нас обоих свои секреты.»  Ему захотелось сказать, мол, Мими, возвращайся домой, а не то тебя изобьют. «Я представила его своей семье, - сказала она чересчур наигранно. – Представляешь, Ясир Арафат знакомится с семьёй Бегина. Не бери в голову. Как-нибудь уживёмся.» И вновь он порывался сказать, - Мими, всё, что у меня есть, это – ты. Однако, справившись с собой, он умудрился напугать её. «Я хотел предупредить тебя на счёт Билли.», - только это и смог произнести.         
    Она продолжила, но уже с холодком в голосе. «Чамча, слушай меня внимательно. Мы обсудим это с тобой когда-нибудь, потому что, не смотря на кучу дерьма, в которое ты влип, наверное, немного тревожишься за меня. И, пожалуйста, пойми, что я интеллигентная женщина. Я прочитала «Пробуждение Финнегана», и мне хорошо знакомы критические работы о постмодернизме Запада. Например, что здесь, сейчас, образовалось общество, способное только смешивать стили, то есть, создавать «плоский» мир. Когда я становлюсь голосом бутылочки с шампунем, я сознательно ступаю на Равнину, заранее зная, что делаю, и зачем. То есть, я зарабатываю деньги. И, как женщина интеллигентная, я способна целых пятнадцать минут изображать Стоицизм, а с Японским кино я могу работать часами. Говорю тебе, Чамча, я полностью отдаю себе отчёт о репутации Билли. Не говори мне о женском рабстве. Видели мы подобное, когда вы, во множестве, носились повсюду в шкурах. Попробуй побыть Евреем, к тому ещё и  женщиной, и, вдобавок,  уродливой. Будешь молить Бога, чтобы сделал тебя чёрным. Извиняюсь за свой Французский: смуглым.»
    «Тогда ты не отрицаешь, что он эксплуатирует тебя», - вставил Чамча, но стремительный поток смыл его. «Какая, в трещину, разн…? – залилась она трелью своего щебечущего голоса. – Билли отличный парень, прирождённый актёр, один из величайших. Надолго ли это, как знать? И не надо напоминать мне о патриотизме, Боге, и любви. Ехать не хотелось, правда. А Билли мне нравится; он – везучий.»
    «Мими, - сказал он, - со мной что-то случилось», - но она продолжала бурно возражать и прослушала эту его фразу. Он повесил трубку, так и не сообщив ей своего адреса.
     Спустя несколько недель, она позвонила ему ещё раз; вот тут-то и встали на места невысказанные, истинные прецеденты; она не спрашивала, а он не сообщал ей о своём местонахождении. Таким образом, им обоим стало ясно, что тот возраст ушёл в прошлое, и течение отбросило их друг от друга, и оставалось только помахать друг другу рукой. Причиной же этого был Билли и его замысел снимать индийские фильмы в Англии и Америке с вывезенными кинозвёздами, Винодой Хана, Шридеви, чтобы они скакали перед Брэдфорд Таун Холлом и Гоулдэн Гейт Бридж – «это один из способов уклонения от уплаты налогов» - весело пропела Мими. Фактически, подобные дела только распаляли Билли; Чамча видел его имя в газетах, с многозначительными прибавками – МОШЕННИК, ВЫСКОЧКА, И УКЛОНЕНИЕ ОТ УПЛАТЫ НАЛОГОВ – «но, человек талантливый, во всех отношениях» - сказала Мими. «Он говорит мне, хочешь какой-нибудь мех, норку, например? А я говорю, Билли, ничего покупать не надо. А он, - а кто говорит о покупке? Бери норку, для дела.» Они вновь посетили Нью-Йорк, где Билли нанял длинный лимузин марки «Мерседес», - «а к нему и рослого водителя.» Появляясь в магазинах, торгующих мехами, они смахивали на нефтяного шейха со своей любовницей. Мими примеряла вещи и ждала указаний Билли. Наконец, он спросил, - Тебе эта нравится? – Она восхитительна, Билли, и тянет на СОРОК ТЫСЯЧ, - но он уже уговаривал помощника принять выписанный им чек. Это было в пятницу, после полудня, когда банки уже были закрыты.  «Ну, вот, к этому моменту в магазине ЗНАЛИ, что он нефтяной воротила, и согласились, мы выходим с шубой, и он ведёт меня в другой магазин, прямо за углом. Там он говорит, - эту вещь я только что купил за сорок тысяч долларов, вот квитанция, не будете ли любезны, дать за неё тридцать тысяч, мне нужны наличные, впереди большой уикэнд.» - Мими и Билли попросили подождать, пока из второго магазина названивали в первый, где в мозгах управляющего зазвонили все звонки сигнализации. А через пять минут прибыл наряд полиции. Билли был арестован за выдачу поддельного чека, и они, оба, провели выходные дни в тюрьме. В понедельник, утром, все банки открылись. Оказалось, что счёт Билли соответствовал сумме в сорок две тысячи сто семнадцать долларов. Так что, чек был действителен. Он тут же уведомил торговцев мехами о своём намерении подать против них исковое дело за понесённые убытки в два миллиона долларов, за клевету, обыск, причинивший душевное расстройство. А через сорок восемь часов они выдали, по решению суда,
$ 250.000 наличными. «Разве такой не понравится? – спросила Мими. – Парень – гений. Я имею в виду, это был ВЫСШИЙ КЛАСС!»
     Я такой человек, подумал Чамча, который не ведает расчета, обитающий в безнравственном, борющемся за выживание, проклятом мире. Мишал и Анахита Суфьян, безответственно считавшие его своим единомышленником, не смотря на все его усилия разубедить их, по-прежнему оставались созданиями, искренно восхищавшимися всякого рода существами, такими  как члены Ирландской земельной лиги, уничтожавшие по ночам, в знак протеста, посевы и скот английских помещиков, *moonlighters, магазинные воры, мелкие воришки; в общем, мерзавцы. Он поправил себя; они не восхищались, это было не так. Ни одна из них не уворует и булавки. Но им приходилось видеть подобных типов в качестве представителей тихого безобразия. Для проверки своих предположений он поведал историю о Билли Баттута и норковом пальто. Их глаза сверкали, а под конец они хлопали в ладоши и хохотали от удовольствия: - безнаказанный, злой поступок вызвал у них смех.
     «Юные дряни!» «Их кумиры – преступники!» - прочитала Мишал его мысли, посмеиваясь над его неодобрением, и перевела перечисленные им грешки знаменитостей на язвительные заголовки газет «жёлтой» прессы.







                ***

«Твой мир морщится.» - сказал ему Хал Вэленс, вечно занятой господин, создатель «Представления Пришельцев» и единственный владелец данного предприятия. Ему понадобилось ровно семнадцать секунд, чтобы поздравить Саладина с тем, что тот остался в живых, перед тем, как начать объяснять, почему этот случай не оказал должного влияния на решение представления обойтись без его участия. Вэленс, поначалу, начинал с рекламы, и его словарный запас так и не оправился от удара. Саладин, наоборот, выстоял. Все эти годы, занимаясь пародированием голосов, научили тебя немного скверному языку. На языке торгашей слово МИР означало весь потенциальный рынок предоставляемых товаров или услуг: шоколадный мир, диетический мир. Дентальный мир давал представление о зубах, а в частностях он являлся зубопротезными пространствами. «Я имею в виду, - Вэленс выдыхнул в трубку своим Хорошо Поставленным голосом, - мир этноса.»
    ОПЯТЬ МОИ ЛЮДИ; Чамча, - голова прикрыта всё той же чалмой, а остальное одеяние повисло плохо сидящей обузой. Он стоял у телефонного аппарата, когда сквозь еле прикрытые двери мелькали глаза женщин и детей. Что для него сотворили его люди в этот раз? «Без сомнения.» - выразился он на слэнге, помня, что Вэленс обожал итало-американский жаргон, на котором он выдвинул лозунг в сфере быстрого приготовления пищи: «ПИЦЦА ДОЛЖНА БЫТЬ ГОРЯЧЕЙ.» Однако, сейчас Вэленсу было не до шуток. «Обзор программы составляют зрители, - выдыхнул он, эти язычники не смотрят языческие представления. Они их просто не жаждут, Чамча. Им подавай чёртову «Династию» и всё остальное. Ты понял, о чём я? Твой профиль не идёт. С твоим участием шоу предствляется слишком расовым, чёрт возьми. «ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ПРИШЕЛЬЦЕВ» - очень крупный проект, чтобы утаить в нём расовый состав. Не говоря уже о коммерческих возможностях. Да ты и сам всё прекрасно понимаешь.»
     Чамча увидел своё отражение в маленьком, с трещинами зеркале над телефоном-автоматом. Он походил на тёмно-бордового джинна, ищущего волшебную лампу. «Это всего лишь точка зрения.» - ответил он Вэленсу. Для  Хала все объяснения являлись разумностью, но только post facto. Он был человеком, придерживающимся строгих правил, взявшим себе, в качестве девиза, совет, данный тем же Хорошо Поставленным Голосом Бобу Уодворту: СЧИТАЙ ДЕНЬГИ. Он тиснением выделил фразу на плакате и закрепил кнопками над рекламой фильма «ВСЯ ПРЕЗИДЕНТСКАЯ РАТЬ». Хал Холбрук (ещё один Хал), владелец автостоянки, то же самое – Считайте Деньги – было начертано на вывеске. Он любил повторять эти слова своим пятерым  жёнам, имевшим собственные источники дохода, и от каждой из которых  получил значительную сумму по разводам. Теперь же он был женат на «ребёнке», моложе него в три раза, с золотисто-каштановыми волосами до пояса и призрачно-туманным взглядом, что придало бы ей большего очарования четверть века назад. «У неё за душой – ни гроша, - сказал Вэленс Саладину в первый год их сотрудничества. – Она прямо сходит с ума, когда я даю ей деньги, и думает, что я для неё - это всё, что у неё есть. Чёрт возьми! Я тоже человек. Вот тебе и время любви.»  Ещё один пример, подобный поступку Мими с Билли; так называемое пригревание. Никуда от этого не денешься. Чамча, стоя у телефона, поймал себя на мысли, что забыл имя девочки. «Ты знаешь мои правила.» - продолжал Вэленс. «Да, - сказал Чамча равнодушно. – Целесообразное помещение продукта.»  Продукта, - тебя, сволочь, будь ты таковым!
    В своё время он познакомился с Халом Вэленсом (сколько же лет прошло? пять или шесть), на ленче в *Уайт Тауэре. Уже тогда тот был чудовищем: с чистым, им самим созданным, образом, комплектом атрибутов, наклеенных на тело, по собственным словам Хала – «в целях тренировки, чтобы быть похожим на *Орсона Уэллеса.» Он курил несуразные, какую-то пародию на, сигары, отвергая кубинские. Но, вопреки этому, имел в виду своё капиталистическое, бескомпромиссное положение. Он носил жилет с *«Юнион Джеком», и настойчиво требовал, чтобы флаг водрузили и над его агентством, и над дверью его дома в Хайгейте. Он имел привычку изысканно одеваться, как Морис Шевалье. Он пел на больших презентациях своим изумлённым клиентам, в соломенной шляпе-канотье и при трости с серебряным набалдашником. Претендовал на владение первым замком «Лойр», напичканным машинами – телексами и факсами; и извлёк немалую выгоду при «личном» содействии Премьер-Министра, к которой нежно обращался: *«Миссис Точер.» Хал - олицетворение мещанского торжества со среднеатлантическим акцентом, был одной из знаменитостей эпохи, творческой половиной бурной работы агентства «ВЭЛЕНС И ЛАНГ КОМПАНИ». Как и Билли Баттута, ему нравились большие машины, которыми, непременно, управляли водители-здоровяки. Поговаривали, что однажды он гнал на повышенной скорости по Корниш Роуд, чтобы «разогреть» весьма холодную, семифутовую финскую «модель», ну, и произошла авария, правда, без серьёзных последствий. Когда же рассвирепевший водитель пострадавшей «Шевроле» вышел на дорогу, он оказался гораздо крупнее телохранителя Хала. Вот этот колосс и приступил к выяснению отношений с угрозами расправиться с виновными по-своему. А наш смелый герой опустил боковое стекло и выдохнул с очаровательной улыбкой: «Я настоятельно советую вам развернуться и убраться, по-хорошему, потому что, сэр, если в течение следующих пятнадцати секунд вы этого не сделаете, то будете убиты.» Своей деятельностью прославились и другие гении рекламы. Мэри Уэллс – за рекламу самолётов Брэниффа, Дэвид О’Гилви – своей глазной повязкой, Джерри дэлла Фемина – за книгу «Повествование удивительных старичков, преподнесших вам Пёрл Харбор.» Вэленс, чьё агентство увлекалось дешёвой и весёленькой вульгарностью - эдаким бездельем и пустозвонством, прославился в мире рекламы именно этим (вероятно, недостоверным) «Вы будете убиты.». Поворот данной фразы доказывал тем, осведомлённым, что малый, действительно, был гением.
Чамча давно подозревал, что тот всё сочинил, приукрасил вэстернподобными подробностями, - скандинавской «снежной королевой», парой головорезов, дорогими машинами. Вэленс в ролях Блофельда и Агента – 007, нигде не появляясь, распространял о себе слухи, зная, что это поможет бизнесу.
    Кстати, тот ленч был устроен благодаря Чамча, за его участие в недавней великолепной кампании за продвижение диетической пищи Слимбикса. Саладин был голосом привлекательной, мультипликационной капельки: «ПРИВЕТ! Я – КЭЛ. И Я – ПЕЧАЛЬНАЯ КАЛОРИЯ.» Четыре длинных списка разнообразных блюд и море шампанского в награду за уговаривание людей голодать. КАК ЖЕ БЕДНЯЖКЕ-КАЛОРИИ ЗАРАБОТАТЬ? БЛАГОДАРЮ СЛИМБИКСА, Я БЕЗ РАБОТЫ. Чего ожидать от Вэленса, Чамча не знал. Но то, что он имел в итоге, было неприукрашенным. «Для личности с подцвеченными убеждениями вы здорово поработали, - поздравил его Вэленс, и продолжал говорить, не отрывая глаз от лица собеседника. – Позвольте указать вам на некоторые факты. За последние три месяца мы пересняли рекламу арахисового масла, потому что без чёрного ребёнка на заднем плане она лучше смотрится. Мы перезаписали песню строительного общества, потому что Председателю Профсоюза показалось, что голос исполнителя звучал как голос чёрного, даже если тот и был белым, как понос. И если год назад мы привлекли чёрного парня, который, повезло же ему, не страдал избытком простодушия. Из управления пассажирских перевозок было прислано предписание о полном отсутствии чёрных в рекламе, хотя их нанято на работу не одна сотня. Однажды на прослушивание ко мне зашёл чёрный актёр, на рубашке которого красовалась эмблема Расового Равноправия – чёрная рука пожимает белую. Я к чему веду; не думайте, приятель, что я буду относиться к вам по-особенному. Понимаете? Понимаете, что я вам говорю?» Ах, вот в чём дело! Это проклятое прослушивание, понял Саладин. «Никогда не ощущал свою принадлежность к какой-либо расе.» - ответил он. Возможно, по этой причине, когда Вэленс учредил свою кинокомпанию, Чамча оказался в его «особом списке», и, со временем, Максим Пришелец нашёл свой собственный путь.
    Когда «ШОУ ПРИШЕЛЬЦЕВ» засело в печёнках чёрных радикалов, Саладину присвоили псевдоним. Принимая во внимание его образование, полученное в частной школе и приближённость к ненавистнику, Вэленсу, он стал известен как «Коричневый Дядя Том».
    Очевидно, во время отсутствия Саладина Чамча политическое давление на шоу усилилось, оркестрированное неким Доктором Ухуру Симба. «Доктор чего? – выдыхнул Вэленс в трубку, - это уж слишком. Наши ахающие исследователи ещё ни к чему не пришли. Массовые пикеты. Трудно пробиться в передачу «Право На Ответ». Парень сложен как чёртов танк.» Чамча рассматривал эту пару, Вэленса и Симба, как полную противоположность друг другу. Казалось, что протестам не будет конца. Уволив Чамча, Вэленс деполитизировал шоу, воткнув громадного, блондинистого Тевтона с накаченными грудными мышцами и прессом в протезную гримёрную и компьютерно-развивающуюся образность. Каучуковый Шварценнеггер, синтетический, с жаргоном хиппи прообраз Руттгера Хауэра из фильма «БЕГУЩИЙ ПО ЛЕЗВИЮ». Евреи тоже были уволены; вместо Мими новому шоу понадобится свежая, пышная, шикарная кукла. «Я замолвил словечко Доктору Симба, этому чёртову краснобаю, обосравшему твоё дело. Ответа, до сих пор, нет. Ему придётся попотеть, чтобы завладеть этой маленькой страной. Я, - заявил Вэленс, - люблю эту ёб…ю страну. Вот почему я собираюсь продать её всему остальному ****скому миру: Японии, Америке, ёб…ой Аргентине. Я продам её жопу, целиком. Именно этим я и торговал на протяжении всей моей ёб…ой жизни; торговал еб…ей нацией. ФЛАГОМ.» Он не слышал своих собственных слов.  И когда распространялся на эту тему, лицо его приобретало коричнево-красный цвет, а сам частенько пускал слезу. То же самое произошло и в Уайт Тауэре; тогда это было с ним впервые, когда он набивал свою утробу греческими блюдами. Сейчас Чамча вспомнил тот день, - сразу после войны за Фолклендские острова. Тогда люди искренне выражали свою верность воинской присяге… Когда Вэленс, хлебнув из большой бутылки *«Armagnac», заговорил: «Я скажу тебе, почему люблю эту страну.» Чамча сам, будучи сторонником Фолклэндской войны, уже знал, что за этим последует. Но Вэленс начал рассказывать об исследовательской программе Британской Аэрокосмической Компании, его клиенте, совершившей революцию в создании систем ракетонаведения, изучив структуру полёта обычной комнатной мухи. «Корректирование направления в воздухе, - шепнул он театрально. – Традиционно осуществлённое, непосредственно, в полёте; небольшая регулировка угла полёта, его нижней точки, изменение курса – вправо или влево. С другой стороны, изучая замедленные съёмки полёта шмелей, учёные обнаружили, что маленькие педерасты всегда, почти всегда корректируют направление по ОПРЕДЕЛЁННОМУ УГЛУ.» И он показал, вытянув руку с прямой ладонью и прижатыми друг к другу пальцами. «Бззз! Бззз! Фактически, ублюдки летают в вертикальном положении вверх, вниз или в сторону. Более точно. Более эффективна экипировка. Попытайся сделать это с помощью двигателя, находящегося в зависимости от корпуса летательного аппарата, от носа до хвоста, и что произойдёт? Мёртвое тело не способно дышать, теряет скорость, и падает с высоты, прямо на ваши чёртовы дома. Дрянная *карма. Тебе понятно. Ты понимаешь, о чём я говорю. А эти «яйцеголовые» изобрели двигатель с тремя воздушными потоками: с носа до хвоста, плюс – с поверхности до основания, и перекрёстный поток. В итоге, ракета, летает как муха, сбивает монету в пятьдесят центов, движущуюся со скоростью земли – сотню миль в час, с расстояния в три мили. Вот, что я люблю в этой стране, её гениев. Величайших изобретателей в мире. Это прекрасно; прав я, или я правый?» Он был на удивление серьёзен. Чамча ответил: «Вы правы.» «Ты чертовски прав, что я прав.» - подтвердил тот.
    Их последняя встреча состоялась перед вылетом Чамча в Бомбей. Воскресный обед в особняке Хайгейт, с развевающимся над крышей флагом. Стены из красного дерева, терраса с каменными урнами, вид на поросший лесом холм. Выражение недовольства Вэленса новым строительством, которое испортит всю панораму. Обед был, преднамеренно, ура-патриотическим: РОСТБИФ, БУЛЬОН ПО-ЙОРКШИРСКИ, НА ДЕСЕРТ – СЫР. Ребёнок-куколка-жена не присоединилась к ним, но ела мясо горячего копчения с ржаным хлебом и играла на бильярде в соседней комнате. Слуги, искристое бургундское, армянский коньяк, сигары. Рай самого себя сделавшего человека, подумал Чамча, и узрел зависть в своей мысли.
     После обеда, сюрприз. Вэленс проводил его в комнату, в которой стояли два клавикорда, источавшие свою изысканность и лёгкость. «Я их изготовил, - признался хозяин. – Так, для души. А моя дорогуша, чёрт бы её побрал, хочет гитару.»  Дар Хала Вэленса в оформленни кабинетов был неоспорим, и каким-то образом сочетался с отвратительными свойствами этого человека. «Мой отец занимался этим.» - сказал он, пропуская Саладина вперёд. И Чамча понял, что удостоился чести взглянуть на то, что напоминало о действительной сути Вэленса, этакого Гарольда, извлечённого из истории и крови, но никак не из его собственных, взбешённых мозгов.
     Когда они покинули тайную комнату с клавикордами, фамильярность Хала вновь всплыла наверх. Облокатившись на балюстраду террасы, он признался: «Чем она поражает, так это масштабами своих замыслов.»  «Кто? Ребёнок?» Чамча был обескуражен. «Ты знаешь, о ком я говорю, - беспомощно пояснил Вэленс. – ТОЧЕР. МЭГГИ - СУКА. Она – радикал, всё верно. То, что она задумала, и чего, действительно, хочет и может ДОСТИЧЬ, - проклятье, хочет, буквально, изобрести в стране новый средний класс. Избавиться от старых, неотёсанных, несведущих педерастов из *Суррея и Хэмпшира, и всё обновить. Выдвинуть людей без происхождения и истории. Голодных. Людей, которые, действительно, ХОТЯТ, и знают, дьявол их побери, на что они способны при её поддержке. Прежде никто ещё не пытался, пошёл он в жопу, сместить целый КЛАСС. Поразительно, но она в силах сделать это, если противники не доберутся до неё первыми. Старый класс. Мертвецы. Ты понимаешь, о чём я говорю.» «Понимаю.» - соврал Чамча. «И это не только бизнесмены, - проговорил Вэленс невнятно. – Интеллектуалы, тоже. Вместе со всей педерастической бандой. Внедрить голодных людей с дрянным образованием. Новые профессора, новые художники – их много. Это же революция, будь она проклята! В эту страну, до отказа набитую старыми ТРУПАМИ, устремляются нововведения. Будет на что посмотреть. Это уже происходит.»
    С выражением скуки на лице вышел «ребёнок», чтобы встретить их . «Тебе пора, Чамча, - скомандовал её муж. – По воскресеньям, после обеда мы обычно укладываемся в постель и смотрим по видео порнофильмы. Это целый новый мир, Саладин. Когда-нибудь каждому придётся приобщиться к этому.»
    Никаких послаблений. Либо ты с ним, либо – мёртв. Подобное было не для Чамча; не для него и не для Англии, которую он идолизировал, и прибыл завоёвывать. Тогда, у себя на родине ему следовало бы понять. Его предупреждали, он БЫЛ предупреждён, со всей искренностью.
    И вот завершающий, смертельный удар. «Не обижайся, - нашёптывал Вэленс на ухо. – До встречи, да? О’кей.»
    «Хал, - заставил он себя возразить. – у меня же контракт.»
    Как козёл на бойню. Теперь голос в ушах звучал вполне забавно. «Не будь глупцом, - говорил голос. – Конечно же, у тебя нет контракта. Прочти маленькую заметку. Пусть АДВОКАТ прочитает. Вызови меня в суд. Делай, что тебе необходимо делать. Меня это не касается. Ты что, не понял? Ты – история.»
    Короткие гудки.

                ***

Покинутый одной чуждой Англией, брошенный на произвол судьбы в другой, мистер Саладин Чамча в сильном состоянии отчаяния и подавленности получил известие от старого приятеля, которому, очевидно, повезло больше. Пронзительный визг хозяйки – «Tini benche achen!» - что означало на хинди «Он жив!» - предупредил его, что что-то происходит. Крутой волной Хинд катилась по коридорам «Шаандаара» =Завтрак и Ночлег=, размахивая, как оказалось, копией импортного индийского киножурнала. Двери пооткрывались; встревоженные и озадаченные, повыскакивали временные существа. Показалась из своей комнаты Мишал Суфьян в очень коротенькой сорочке, заканчивающейся у груди, которая, почти на половину, была видна из под неё. Чамча спокойно прошёл из кабинки в зал. Выплыл Ганиф Джонсон в несовместимости модного костюма-тройки, столкнувшись, грудь в грудь, с Мишал и покраснел. «Господи, милосердный!» - извинился он. Мишал, будто не обратила внимания, прокричала вопросительным тоном, повторяя возгласы своей матери: «Что случилось? Кто жив?»
    «Бесстыжая, - прокричала мать в ответ, - прикройся.»
    «Да, пошла ты.» - проговорила Мишал в полголоса, вперив мятежный взгляд в Ганифа Джонсона. «Что это там за бугорки, выглядывающие из под сари, хотелось бы знать.» В дальнем конце полумрачного коридора угадывалась Хинд, тычащая журналом в постояльцев, и неустанно повторяя, он жив, со всей страстью греков, наводнивших страну известковыми надписями Z. Zi: он жив, после исчезновения политика Ламбракиса.
    «Кто жив?» - требовательно повторила Мишал свой вопрос.
    «ГИБРИЛЬ!» - раздался крик несдержанных ребятишек. «Farishta benche achen!» Хинд, затерявшаяся где-то внизу, не видела, как её старшая дочь вернулась в свою комнату, оставив дверь приоткрытой. И туда, в этот многообещающий дверной проём юркнул Ганиф Джонсон, убедившись, что поле деятельности чисто. Известный адвокат, одетый с иголочки, он держал контору на верхнем этаже, чтобы быть в контакте с обывателями. Дела его по улаживанию щекотливых обстоятельств шли хорошо, потому что он имел тесные связи в местной Рабочей Партии, и даже был обвинён лондонской полицией в попытке незаконно занять место в правлении, когда начались перевыборы.
    Когда же Мишал Суфьян отметила своё восемнадцатилетие? – Вроде несколько недель назад. А где же её сестра, живущая с ней в одной комнате, её тень, её правая рука, фон и эхо? Где же эта потенциальная компаньонка?
 Она отсутствовала.      
    Однако продолжим.
    Новость из киножурнала «Cine-Blitz» была совсем неожиданной. Компания по производству фильмов, возглавляемая ловким промышленным магнатом Билли Баттута, чей интерес к кинематографу был общеизвестен, начала сотрудничать с почтенным, независимым индийским продюсером мистером С.С.Сисодия с целью создания благоприятных условий для возвращения легендарного Гибриля. В недавней беседе с журналистами последний признался, что избежал челюстей смерти во второй раз. «Да, это правда. Я был включён в списки пассажиров под именем Наджмуддин, - признался кинозвезда. – Когда детективы выяснили, что это инкогнито и есть  моё настоящее имя, это явилось причиной всенародного траура у меня на родине. Прошу прощения за это у своих поклонников. Понимаете, правда в том, что по благоволению Бога, так или иначе, я прозевал свой рейс, а потому пожелал, чтобы тот самолёт упал, извините, пожалуйста, я не хотел. Я позволил развиться тому обстоятельству, при котором вымысел о моей гибели жил как можно дольше, и полетел следующим рейсом. Такое везение! Правда, должно быть, ангел оберегал меня.» И всё таки, после недолгого раздумья он сказал в довершение, что было бы неверным держать публику в неведении и скрывать сведения о действительной дате его появления на экране. «Так что, я принял этот проект с полным осознанием и радостью.» Фильм, предполагалось, будет – а что же ещё – теологическим, но нового образца. Он должен быть снят в каком-нибудь легендарном, воображаемом городе, построенном из песка, и который поведал бы историю о неожиданной схватке пророка с архангелом, а так же, об искушении пророка, о выборе им чистого пути без соглашательств с врагами, но с исключительной требовательностью к себе. «Этот фильм, - рассказал продюсер Сисодия киножурналу «Cine-Blitz» - о том, как в мир входит новизна.» Но не явится ли он богохульством, преступлением против… «Конечно, нет, - ответил Билли Баттута. – Вымысел останется вымыслом, а факты – фактами. Наша цель – не создавать мешанину, подобную той, что в фильме «ПОСЛАНИЕ», в котором, когда следовало слышать слова Пророка Мухаммада (да пребудет с миром имя его!), была видна голова его верблюда, двигавшего губами. Прости меня за скрупулёзность, но это не высший класс. Мы делаем высокопробную, качественную картину, с ясным намёком на нравственность. Как-как ты их называешь? – фабулы, басни.»
    «Грёзами.» - сказал мистер Сисодия.   


     Эта новость дошла и до чердака. Её доставили Анахита и Мишал Суфьян. Чамча был ошарашен, его охватила жесточайшая ярость ещё и от того, что они стали свидетелями этой ярости, неистовства, под страшным влиянием которых его голос поднялся до таких высот, что он, казалось, разорвёт будто врезавшимися ножами своё горло, рвавшими его вопли в клочья. Его тлетворные выдохи заставили девочек отступить к двери, а он, с высоко поднятыми руками и пританцовывающими козлиными ногами, выглядел, в конце концов, как сущий дьявол, чьим прообразом он стал. «Лжец – кричал он на отсутствующего Гибриля. – Предатель, мерзавец, изменник. Прозевал рейс, ври больше…Чью, тогда, голову на собственном плече, своими собственными руками…? Кто получал утешения, говорил о своих кошмарах, а потом с песнями падал на землю?»
     «Тихо, тихо – успокаивала испуганная Мишал. – Успокойтесь, сейчас позовём маму.»
     Саладин утих; очередное козлиное нагромождение,  никому не принесшее вреда. «Это неправда – причитал он. – Этого с нами не было.»
     «Конечно, было – ободрила его Анахита. – Всё равно никто не верит этим киножурналам. Они напишут что угодно.»
     Сдерживая дыхание, сёстры ретировались из комнаты, оставив Чамча наедине с его страданиями; им так и не удалось посмотреть на что-то, ну, очень замечательное. За это их, конечно, не обвинили бы, потому что покои Саладина были ограждены от посторонних глаз, а сам он, по правде сказать, не заметил своей перемены.
     Что же произошло? А вот, что. Пока он чах на чердаке «Шаандаар – Завтрак и Ночлег», рога на его голове, уже видимые всеми и вся, выросли на несколько дюймов. Однако, во время короткого, но бурного взрыва недовольста против Гибриля, надо же, определённо, безошибочно, на три четверти дюйма – УМЕНЬШИЛИСЬ.
    В интересах строжайшей точности можно добавить, что немного ниже преобразовавшегося торса, внутри позаимствованных панталонов (деликатность запрещает обнародование слишком откровенных подробностей) что-то ещё, выразимся так, тоже немного уменьшилось.
     Будь, что будет; обнаружилось, что оптимизм репортажа в импортном киножурнале был необоснованным, так как в те дни его публикации местные газеты пестрили новостью об аресте Билли Баттута в центре Нью-Йорка в суши-баре, на пару с женщиной, его подручной, Милдрэд Маммолиан, по описанию – лет сорока, похожую на актрису. История была о том, как он «подъезжал» ко многим матронам, «кинозвёздам и танцовщицам», испрашивая «очень солидные» суммы денег, которые, как он утверждал, были ему нужны, чтобы откупиться от секты дьяволопоклонников. Однажды, став мошенником, человек остаётся им навсегда: ощущение этого, в чём Мими не сомневалась, было как обаятельный укус. Пронзив сердце Американской религиозности, моля о спасении – когда ты продаёшь свою душу, то не ждёшь, что тебе её вернут по дешёвке – Билли нагрёб, подозревали следователи, шестизначные суммы. -  В середине 80-х годов Мировое Сообщество верующих стремилось к ПРЯМОМУ КОНТАКТУ С БОЖЕСТВОМ, и Билли, утверждая, что пристрастился (а поэтому нуждался в средствах спасения от дьявольских маньяков) и добился успеха, особенно, если Дьявол, которому он принёс жертву, был таким демократично-отзывчивым на диктат Всемогущего Доллара. Отталкиваясь от этого утверждения, Билли предложил Уэстсайдским матронам обмен на их солидные чеки с подтверждениями: да, это Дьявол, я видела его собственными глазами. – Боже, это было ужасно! – и если существовал Люцифер, то и Габриэль должен существовать; если был виден Огонь Адов, то Рай, несомненно, должен сиять где-нибудь, над радугой. Мими Маммолиан, это было доказано, сыграла свою партию в жульничестве. Она плакала и умоляла, проявив все свои артистические способности. Их отпустили, благодаря контрсвидетельствам, записанным в баре «Takesushi» со слов владелицы, некоей миссис Эйлин Струэлпитер, с которой они бузили и перекидывались шутками, после того, как она вручила обезумевшей от горя паре чек на пять тысяч долларов. Означенная миссис имела влияние на Департамент Полиции Нью-Йорка, и ребята в синей униформе прибыли до того, как Мими завершила свою «игру». Вышли они тихо. Мими несла, как догадался Чамча, норковую шубу за сорок тысяч долларов и выражение на лице, которое могло быть прочитано однозначно:
    ИДИТЕ ВСЕ К ЧЁРТУ.
    После этого ничего не было слышно, по крайней мере, некоторое время, о фильме с участием Гибриля Фаришта.


                ***

БЫЛО ЛИ, НЕ БЫЛО ЛИ, а заключение Саладина Чамча в теле дьявола и на чердаке «Шаандаар – Ночлег и Завтрак» длилось неделями и месяцами. Невозможно стало не замечать, что его состояние равномерно ухудшалось. Его рога (вопреки их единственному, временному и незначительному уменьшению) стали толще и длиннее, закручивающимися в причудливые арабески, поэтому он покрывал свою голову чалмой цвета потемневшей кости. Он потолстел, превратился в дезориентированное расширение, борода стала длиннее, а на его круглом, лунообразном лице, раньше, нельзя было обнаружить ни волоска. Теперь же его тело покрылось растительностью, которая появилась даже на позвоночнике. Появился миловидный хвостик, удлиннявшийся день ото дня, который уже вынуждал ходить без брюк, и он подворачивал новую конечность внутрь мешковатых панталонов, украденных Анахитой Суфьян из огромного набора нижнего белья её матери. И не было особой необходимости напрягать воображение, чтобы представить себе страдание, порождённое в нём последующим его превращением в подобие какого-то Джинна, запертого в бутылку. Изменению подверглись даже его потребности в пище. Будучи привиредливым в выборе еды, он испугался, обнаружив, что его нёбо огрубело, и любая пища приобретала  одинаковый вкус. К тому же, он случайно заметил за собой, что, по рассеянности, покушается на старые простыни или газеты, и с виноватым лицом начал стыдливо сознавать своё упорное отдаление от человеческой сути, устремляясь - верно – к козловству. Увеличение дозы жидкости для полоскания полости рта было необходимым условием для, хотя бы, сдерживания отвратительного запаха в приемлемых пределах. Всё это невыносимо было терпеть.
    Его пребывание в этом доме было невыносимо и для Хинд, в ком сожаление о потерянной выгоде смешалось с остатками пережитого ею первоначального ужаса, хотя, по правде сказать, частые посещения подействовали на неё успокаивающе, как колдовские чары, помогающие ей рассматривать состояние Саладина как вид какой-то болезни у Человека-Слона; вещь, конечно, отвратительная, но бояться её не стоит. «Пусть он держится от меня подальше, а я, в свою очередь, буду сторониться его, - сказала она своим дочерям. – А вы, дети моего отчаяния, своим поведением приносите мне одни огорчения. Зачем вы тратите своё свободное время, сидя там, наверху с больным человеком, и юность ваша проходит мимо вас. Кто бы сказал, но в этом Вилайете всё, о чём я знала – сплошная ложь. Например, высказать такую мысль, что девочки должны помогать своим матерям, думать о замужестве, уделять внимание учёбе, а не ходить на посиделки с козлами, которым, по нашему старому обычаю, режут глотки на Праздник Великого Идола.
    Однако муж её оставался заботливым даже после необычного случая, происшедшего после того, когда он поднялся на чердак и высказал Саладину мысль, что девочки, может быть, были не совсем правы, и по возможности, (как он воспримет это) преобразованию его тела можно положить конец посредством вмешательства муллы? При упоминании о священнике Чамча поднялся на ноги, положил обе руки на голову, и помещение наполнилось отвратительным запахом серы, в то время как пронзительный, вибрирующий хрип с неведомым разрыващим свойством просверлил слух Суфьяна острым клином. Запах достаточно быстро выветрился, потому что Чамча поспешил открыть окно настежь и лихорадочно выгонял вонь, размахивая полотенцем и извиняясь перед Суфьяном в тоне сильного замешательства: «Я не могу сказать, что овладело мной, но временами меня одолевает страх перед тем, что я превращаюсь во что-то,  - что-то такое, название которому – ДРЯНЬ.»
     Суфьян, добрая душа, подошёл к Саладину, сидевшему на кровати, сцепившему пальцы рук на своих рогах, похлопал его по плечу и попытался приободрить, как мог.  «Вопрос изменчивости сути личности, - начал он неуклюже, - был давним предметом размышлений великих людей. Например, знаменитый Лукреций в своём труде «Вторичная Суть» говорит следующее: quodcumque suis mutatum finibus exit, continuo hoc mors est illius quod fuit ante. Что было переведено, простите мне мою бестактность, как «Что бы ни изменилось, оно выходит за свои границы,» - то есть, выходит из берегов, или вырывается из своих пределов, - так сказать, пренебрегает своими правилами, но я думаю, что перевод слишком уж вольный… «что материя, -  во всяком случае, так утверждает Лукреций, - поступая подобным образом, приносит своей прежней сути немедленную смерть.» Однако, - указательный палец бывшего школьного учителя пополз вверх, - поэт Овидий в своих «Метаморфозах» высказывет диаметрально противоположную точку зрения. Таким образом, он доказывает: «Когда податливый воск , - разогретый, понимаете, возможно, чтобы поставить печать на документе или что-то в этом роде, - запечатлевает новые формы и изменяет облик, и уже не кажется прежним, а в действительности, всё тот же, такой как и наши души», - вы слышите, уважаемый? Наши души, наши бессмертные души! – «Души, по-прежнему те же, навсегда, но в своих переселениях постоянно адаптируют изменяющиеся формы.»»
    Теперь он прыгал с ноги на ногу, охваченный возбуждением, вызванным старинными высказаваниями. «Овидий для меня всегда превыше Лукреция, - заявил он. – Ваша душа, милейший сэр, по-прежнему та же. Только в своём переселении она приняла, в настоящее время, вот эту изменяющуюся форму.»
     «Неутешительно.» Саладину удалось напасть на след своей прежней сдержанности. «Следуя тому же Лукрецию, я делаю вывод, что какая-то демоническая и необратимая мутация происходит в моих глубинах, или я, согласясь с Овидием, допущу, что всё, рвущееся сейчас на поверхность, не более, чем демонстрация того, что уже было.»
     «Я привёл неубедительный довод, - произнёс жалкие извинения Суфьян. – Я хотел только переубедить вас.»
     «Какое же может быть утешение, - ответил Чамча риторически, с иронией, поднимавшейся из-под тяжести его несчастья, - для человека, чей старый друг и избавитель, а одновременно, и еженощный любовник его жены ободряют подобным способом – как ваши старинные книги сомнительно утверждали бы – рост рогов у рогоносца?»

                ***

Старый друг, Джампи Джоши был не в состоянии, хотя бы на минуту в часы своего бодрствования, отделаться от сознания того, что впервые, сколько он себя помнил, потерял желание продолжать свою жизнь согласно своим нравственным устоям. В спортивном центре, где он обучал искусству рукопашного боя группу учеников с уклоном на духовные аспекты своих тренировок, к величайшему их изумлению («Ну, что, Кузнечик, - приставала к нему его лучшая ученица, Мишал Суфьян, - когда благородная фашистская задница набрасывается на тебя из кустов, предложи ей учение Будды до того, как врезать по благородным яйцам.») – он начал проявлять такую СТРАСТНУЮ ИНТЕНСИВНОСТЬ, что его ученики, поняв, что тут нашла своё выражение какая-то внутренняя боль, встревожились. Когда в конце сборов, после которых они оба были изрядно измотаны, и во время которых, учитель и ученица, набрасывались друг на друга, как самые пылкие из любовников, Мишал спросила его об этом, а он отмахнулся от её вопроса с бесхарактерным недостатком открытости.  «Уж кто бы говорил, да ты помалкивала бы, - сказал он. – Вопрос собственных недостатков.» Они стояли возле торговых автоматов. Она пожала плечами. «Ладно, - сказала она, - я признаюсь, только держи язык за зубами.» Он дотянулся до своей «Колы»: «Ну, и что за секрет?» Невинный Джампи. «Я вступила в связь, прошептала Мишал ему на ухо, - с твоим другом, мистером Ганифом Джонсоном, адвокатом.»
     Он был потрясён, и это раздражало её. «Да, ладно тебе. Мне уже не пятНАДЦАТЬ.» Он ответил, слабо: «Если твоя мать, когда-нибудь…», - и она вновь вспылила. «Если хочешь знать, меня тревожит только Анахита. Ей хочется испытать всё то, что я уже прошла. И ей, кстати, действительно, пятнадцать.» Джампи заметил, что непроизвольно сжал бумажный стаканчик, забрызгав «Колой» свои туфли. «Выкладывай, - настаивала Мишал. – Я высказалась. Очередь за тобой.»  Но Джампи не мог говорить; всё ещё мотал головой, думая о Ганифе. «С ним будет покончено.» - сказал он. Это подействовало. Мишал задрала нос. «О, я понимаю, - пропела она, - ему не поздоровится, как ты считаешь? – И, уходя, бросила через плечо. – Да, Кузнечик. А что, святые никогда не совокупляются?»
    Совсем не святой. Его не кроили для святости, не более, чем Дэйвида Карредина из старых программ по Кунг-Фу, не более, чем Кузнечика, не более, чем Джампи. Каждый день он изматывал себя, стараясь держаться подальше от большого дома на Ноттинг Хилл, и каждый день заканчивался у дверей Памелы; большой палец у рта – он обгрызал края ногтя, гнал собаку и свою вину прочь, и не трятя времени, направлялся в спальню. Там они набрасывались друг на друга. Их губы искали выбранные ими места, или привыкшие к ним в любовных играх: сначала его губы вокруг её сосков, потом её, двигающиеся вдоль члена.
    Ей полюбилась в нём нетерпеливость подобного свойства, так как за нетерпением следовала страсть, да такая, которой прежде не приходилось испытывать, страсть мужчины, который, вообще, не выглядел «привлекательным». И она, таким образом, была готова оценить, что ей было предложено, или она думала так, поначалу. Потом она научилась ценить его осознание этого, и волновалась из-за своей внутренней напряжённости, его понимание сложности, с которой её стройное, костлявое, с маленькой грудью тело отыскало, выучило и, наконец-то, сдалось его ритму, его знанию времени. Она так же полюбила в нём его способность перебарывать себя; полюбила, зная, что это не какая-нибудь сторонняя причина - его стремление подавить угрызения совести в том, что они были вместе. Полюбила в нём желание, скакавшее во весь опор на всём, что повелевало им. Полюбила, не желая видеть в этой любви начало конца.
     В момент завершения их физической близости она становилась буйной. «Оу!» - кричала она, и вся аристократичность её голоса превращалась в нагромождение бессмысленных криков её развязности. «Уй! И-ии! Ааа!»
     Она продолжала крепко попивать; скотч – бурбон – водка. Под действием алкоголя полоса красноты расползалась по лицу, её правый глаз сужался наполовину, по сравнению с левым, и она стала, к его ужасу, вызывать в нём отвращение. Никаких обсуждений её запоя она не допускала; однажды, после попытки сделать это он оказался на улице с туфлями, зажатыми в правой руке, и плащом в левой. Вопреки подобной выходке он вернулся; и она открыла дверь, пошла прямо наверх, как-будто ничего не произошло. Набор запретов Памелы: шутки о её подноготной, указывание на пустые бутылки из -под виски («убитые солдаты»), и любой намёк на то, что её последний муж, актёр Саладин Чамча, был ещё жив, прозябая в каком-то заведении «ночлег и завтрак» в облике сверхъестественного животного.
    В эти дни, Джампи – который, во-первых, непрестанно напоминал ей о том, что она может пойти и развестись с Саладином, потому что фальшивое вдовство было невыносимо: ну, а как же имущество человека, его право на долю недвижимости, и так далее? Естественно, она не оставила бы его в нужде? – недолго протестовал против её безрассудного поведения. «Я получила убедительный ответ о его смерти, - сказала она ему только единожды, когда была готова сказать всё, что угодно. – А ты мне? Про какого-то козла, циркового уродца; меня это не касается.» И подобное поведение наряду с её запоем начало препятствием вставать между ними. Страстность Джампи возросла в тренировках по мере возростания всех этих неурядиц, принимавших угрожающие размеры в его сознании.
    По стечению обстоятельств, пока Памела решительно отвергала факт существования её отчуждённого мужа, по роду своей деятельности в Комитете Общественных Отношений она была впутана в рассматривание заявлений о распространении случаев колдовства среди полицейских местного участка. Время от времени, разные участки стяжали себе славу «вышедших из под контроля» - в Ноттинг Хилл, Кентиш Тауне, Айлингтоне – всё-таки, колдовство? Джампи отнёсся к этому скептически.  «Прямо горе с тобой, - сказала ему Памела своим пронзительным, высоким голосом. – И это, ты думаешь, нормально, будучи нормальным. О, Боже, ты только полюбуйся, что происходит в этой стране. Несколько свихнувшихся полицейских, раздевшись догола, пьют мочу из своих шлемов; разве это не сверхъестественно? Назови это рабочим классом Масонства, если хочешь. Каждый день ко мне заходят чёрные, перепуганные до смерти, говорят о куриных потрохах и всё такое прочее; случаев предостаточно. Гнусные ублюдки НАСЛАЖДАЮТСЯ – пугают негров их же хуугой-буугой, причём несколько ночей подряд. Не похоже?  Проклятое ПРЕСЛЕДОВАНИЕ.» Кажется, охота на ведьм стала уделом семьи: передалась от Мэтью Хопкинса Памеле Ловелас. В голосе Памелы, выступавшей на общественных собраниях, на местном радио и телевидении, можно было уловить всё рвение и полномочия старого вояки-генерала, и внемля голосу Глорианы двадцатого века, её кампания не была тут же осмеяна и прикрыта. НОВОЙ МЕТЛЕ ТРЕБОВАЛОСЬ ВЫМЕСТИ ВЕДЬМ. Был разговор об официальном запросе. Однако, что привело Джампи в ярость, так это отказ Памелы связать свои доводы в вопросе об оккультном поведении полицейских со случаем её собственного мужа. Потому что, в конце концов, преобразование Саладина Чамча точно совпадало с мыслью, что естественность, так или иначе, сложилась (если это и было) из повседневных, «естественных» составляющих. «Ничего общего.» - сказала она решительно, когда он попытался сделать вывод. Высокомерная, - подумал он, как любой судья, приговаривающий к виселице.

                ***               

После того, как Мишал Суфьян рассказала ему о своих тайных половых связях с Ганифом Джонсоном, Джампи, по дороге к Памеле пришлось отбросить несколько народившихся мыслей, такие, например, как ЕСЛИ БЫ ЕГО ОТЕЦ НЕ БЫЛ БЕЛЫМ, ОН НИКОГДА НЕ РЕШИЛСЯ БЫ ПОЙТИ НА ТАКОЕ. Ганиф, - свирепствовал он, - этот недоношенный ублюдок, вероятно, наносивший зарубки на свой член, чтобы вести счёт своим победам. Этот Джонсон со своим стремлением быть представителем «своих» людей, которым невмоготу было ждать достижения определённого возраста, начинал насаживать их!... Разве он не видел, что Мишал со своим всеведущим телом была просто, просто ребёнком? – НЕТ, НЕ БЫЛА. – Будь он, тогда, проклят, будь он проклят за то, (и тут Джампи «ударило» по голове) что тот оказался первым.
    Направляясь к своей повелительнице, Джампи пытался убедить себя, что источником обиды против Ганифа, ЕГО СТАРОГО ДРУГА ГАНИФА, была, во-первых, как это определить? – область ЯЗЫКОВЕДЕНИЯ. Ганиф со своей сутью адвоката был полностью зависим от ЯЗЫКОВ, значения которых определялись следующими подразделами: социологические, социалистические, чёрнорадикальные, анти-анти-антирасистские, демагогические, риторические, проповеднические, - словари власти.
А ТЫ, УБЛЮДОК, РОЕШЬСЯ В МОИХ СТОЛАХ И СМЕЁШЬСЯ НАД МОИМИ НЕУМЕЛЫМИ СТИХАМИ, - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, ЯЗЫКОВОЙ БАРЬЕР. КАК ЕГО ПРЕОДОЛЕТЬ, ПРИДАТЬ ЕМУ ФОРМУ, КАК ПРЕВРАТИТЬ В СРЕДСТВО НАШЕЙ СВОБОДЫ, КАК, ВНОВЬ, ОВЛАДЕТЬ ЕГО ОТРАВЛЕННЫМИ ИСТОЧНИКАМИ, КАК СПРАВИТЬСЯ С ТЕЧЕНИЕМ СЛОВ, ВРЕМЕНИ, КРОВИ: ОБ ЭТОМ ОБО ВСЁМ У ТЕБЯ И МЫСЛИ НЕ ВОЗНИКАЛО. Как трудна эта борьба, как неминуемо поражение. Никто не будет избирать меня КУДА-ТО, НИКАКОЙ ВЛАСТНОЙ ОСНОВЫ, НИКАКИХ ИЗБИРАТЕЛЕЙ: ПРОСТО, БИТВА СО СЛОВАМИ. Но он, Джампи, вынужден был допускать и то обстоятельство, что мерило его зависти к Ганифу соответствовало большему уровню укоренения влияния на него языков желаний. Мишал Суфьян представляла собой какую-то, -  полностью растянутую, трубчатую прелесть, а ему и не довелось бы узнать, до какой степени, даже если бы он грезил этим, то не посмел бы. Язык – это смелость, способность постичь мысль, высказать её, и, поступив подобным образом, превратить в правду.
    Когда Памела Чамча открыла дверь, он увидел, что за предыдущую ночь её волосы стали снежно-белыми, и что её ответным шагом на это необъяснимое бедствие было простое бритьё головы налысо и сокрытие её внутри нелепой, цвета красного вина, чалмы, которую она наотрез отказалась снять.
    «Ну, вот, пожалуйста, - сказала она. – Не исключена такая возможность, что меня околдавали.»
    На что он ответил, мысленно отвергая её довод: «Или осознание ответных мер затормозилось, а при известии о перемене положения твоего мужа, ещё и затянулось.»
     Она повернулась к нему лицом, затем провела по лестнице, ведущей в спальную комнату, и печально указала на открытую в гостиную дверь. «В таком случае, - спросила она, с издёвкой, -  почему подобное произошло и с собакой?»

                ***          

Той ночью он мог бы сказать ей, что желает покончить с этим, что совесть его восстаёт,  - вероятно, он жаждал столкнуться с её яростью, и жить с парадоксом, что решение может быть, одновременно, и сознательным, и безнравственным (так как оно – это решение – жестокое, одностороннее, эгоистичное). Но, когда он вошёл в спальню, она обеими руками сжала его лицо и в упор посмотрела в глаза, чтобы увидеть, как он воспринял новость о её лжи, что она, будто-бы соблюдала все предосторожности по противозачатию. Она забеременела. Оказалось, что она успешнее его принимала односторонние решения, и понесла от него, чего Саладин Чамча не способен был обеспечить. «Я хотела этого, - кричала она вызывающе, и почти со злобой, - и собираюсь родить.»
    Из обоих эгоизмов её оказался впереди. Он почувствовал облегчение; освободился от ответственности делать и влиять на нравственный выбор, - как он мог оставить её сейчас? – он выбросил из головы эти мысли и позволил ей, нежно и с несомненным намерением, затащить его в постель.

                ***

Долго ли, коротко ли, но необычное изменение Саладина Чамча превращалось в некое подобие научной фантастики или в mutey из фильмов-ужасов, в какую-то, взятую наугад, МУТАЦИЮ, которая подлежала немедленному устранению из ряда существующих. Другими словами, он развивался в злого духа – Повелителя Преисподней. Или же, вопреки всему и вся, обе дочери Хаджи Суфьяна взяли его под своё крыло, проявляли заботу о Скотине как могут делать это Красавицы. И, по прошествии времени, они чрезвычайно ему понравились. На пути же к этому явлению было событие, и будет, как и в настоящем деле, подсказавшее осторожное продвижение от обоснованного факта к следущему обоснованному, не хватаясь ни за какие умозаключения, пока наша жёлтая, кирпичная дорога не приведёт к черте, отделяющей нас от нашей судьбы каким-то дюймом или двумя. Сколько он их знал, Мишал и Анахита поражали его своей неразлучностью, - кулак и тень, выстрел и эхо. Младшая всегда стремилась подражать своей высокой, лающей сестре. Она отрабатывала удары каратэ и рукопашного боя Уинг Чун, приукрашивая движения имитацией бескомпромиссных повадков Мишал. Однако, совсем недавно он заметил усиление удручающей враждебности между сёстрами. Как то вечером, на чердаке Мишал показала пальцем в окно на одного из Уличных персонажей – вон, на Сикха, лишившегося дара речи после нападения на него по расовым мотивам. Он не говорил, как утверждали, почти семь лет, будучи одним из немногих «чёрных», исполнявшим обязанности судьи. Теперь же он не зачитывал приговоров, и повсюду был сопровождаем согбенной, как вязальный крючок, супругой, которая обращалась с ним с вызывающей раздражительностью. А, НЕ ОБРАЩАЙТЕ НА НЕГО ВНИМАНИЯ, ОН И СЛОВА ЕЙ НЕ СКАЖЕТ; - а вон там, выглядевший вполне обычно, «бухгалтерский тип» (термин Мишал), шедший домой с портфелем и коробкой засахаренных фруктов. Этот на Улице был известен своей манией переставлять каждый вечер мебель в гостиной, в течение полутора часов. Он устанавливал стулья в ряды, разорванные проходом, и воображал себя водителем одноярусного автобуса, следующего в Бангладеш, - одержимый фантазией, в которой обязана была принимать участие вся его семья, - И СПУСТЯ ЭТИ ПОЛТОРА ЧАСА, ТЮТЕЛЬКА В ТЮТЕЛЬКУ, ОН ПРИХОДИТ В СЕБЯ, И В ОСТАЛЬНОЕ ВРЕМЯ ЭТО САМЫЙ ОБЫЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Не прошло и нескольких секунд, как пятнадцалетняя Анахита злорадно вмешалась: «Что она хочет этим сказать? Что вы не единственный пострадавший? Здесь повсюду жалкие уроды, стоит только присмотреться.»
    Мишал развила обычай повествования об Улице, как-будто та была театром военных действий, а она, с высоты чердачного окошка, словно ангел и ИСТРЕБИТЕЛЬ, в одном лице. От неё он услышал небылицы о новых *Kurus, белых расистах и чёрной «само-помощи» или бдительных вооружённых дружинниках, вглядывающихся в этот современный МАХАБХАРАТА, или более точно, МАХАВИЛАЙЕТ. Там, под железнодорожным мостом Национальный Фронт устраивал побоища с неустрашимыми радикалами из Социалистической Рабочей Партии, - каждое воскресенье, с часа открытия и до закрытия, - она презрительно усмехнулась, - оставляя после себя обломки, убирать которые приходится всю неделю.» - А дальше была та аллея, на которой полицейские вымазали краской Брикхолльскую Тройку, а потом привели всё в порядок, вставили в раму. На той стороне улицы ему довелось бы видеть сцену убийства уроженца Ямайки, Юлиссеса Е. Ли, а в том общественном здании пятно на ковре, - там Джатиндэр Синкх Мехта испустил свой дух.  «Тэтчеризм имеет свои последствия, - сказала она осуждающе, в то время, как Чамча, не имея ни малейшего желания, ни слов, чтобы спорить с ней, говорить о справедливости и правящем законе, наблюдал за Анахитой, которая всё больше раздражалась. – «Сейчас таких жёстих схваток нет, - разъяснила Мишал. – Особое значение придаётся малому бизнесу и признанию личности, верно? Другими словами, пять или шесть белых отморозков убивают нас, одну личность за один раз.» В эти дни, на ночной Улице дежурили ополченцы, готовые к самому худшему. «Это наша беговая дорожка, - сказала Мишал о той Улице без видимой былинки травы на ней. – Пусть попробуют отобрать, если смогут.»
    «Вы только послушайте её, - взорвалась Анахита. – Ну, прямо леди, честное слово. Вся такая утончённая. Представляю, что бы сказала мама, если бы узнала.»
     «Если бы узнала, что, ты, маленькая стерва?» - Но Анахита была не робкого десятка. «Да, - завопила она. – Да, мы знаем, не думай. Как она ходит по воскресеньям на сборища наркоманов и переодевается в дамское, вульгарно-трескучее бельё, воображая себя какой-то леди, и трясётся в дневном диско-клубе =Горячий Воск=, про который, думает, я раньше не слышала. – Что было потом? А она уползла с Мистером – вы – знаете – каким, Педерастом – с – большим – Членом, чья-то старшая сестра, - тут Анахита произвела эффектную концовку, - уверена, что она будет выкручиваться, и прикинется НЕЗНАЙКОЙ.»   Она имела в виду, что Чамча и Мишал хорошо знали, - тех кинопрокатчиков, выразительных надгробных памятников, поднимавшихся из земли и моря, оставивших след своего лозунга, внушавшего, без всякого сомнения, что они – ПОМОЩНИКИ.
     Мишал набросилась на сестру, дёргая её за волосы, - Анахита, превозмогая боль, была, тем не менее, способна ударить по другому больному месту: «Я же не сделала из своих волос какую-то ведьмину причёску, подушечку для булавок, рехнулась, наверное, если выкидывает ТАКОЕ, - и обе удалились, оставив Чамча удивляться неожиданной и всесторонней поддержке Анахитой этического голодания своей матери. НАДВИГАЕТСЯ БЕДА, заключил он.
     Беда пришла, и достаточно быстро.


                ***

Пребывая в одиночестве, он всё больше испытывал тяжесть, медленно давящую на него до тех пор, пока не падал без сознания, измотанный, как поломанная игрушка. И в тех прохождениях страданий, прекращавшихся всегда прямо перед приходом посетителей, в его теле звучали тревожные шумы: визг адски-скрепящих педалей, барабанная дробь, выбиваемая сатанинскими костями. Это были периоды, во время которых он рос, мало-помалу. А по мере его роста, разрастались и слухи о его присутствии: вам не удастся удержать дьявола, запертого на чердаке, и рассчитывать на вечное его сохранение для себя.
    Как просочилась эта новость? Те, кто знал, и рта не раскрывали. Семья Суфьян – из-за боязни погубить свой бизнес, временные постояльцы – из-за боязни того, что в нужный момент потеряют способность действовать соответстующим образом, а их многочисленные родственники-нелегалы – из-за боязни появления полиции, неохотно заглядывавшей в подобные заведения из-за боязни натолкнуться в темноте на какой-нибудь предмет, или случайно наступить на несколько рук, ног, шей. Он начал являться в снах местных обитателей. Муллам из мечети Джамме Масджид, которая раньше была синагогой Мачзикель ХаДат, которая, в свою очередь, заняла церковь Кальвинистов-Гугенотов. И доктору Симба, человеку-горе, в африканской плоской шапочке и красно-жёлто-чёрном пончо, проведшему успешную кампанию против =Шоу Пришельцев=, и которого Мишал Суфьян ненавидела больше любого чёрного из-за его склонности публично, на собрании, затыкать рот спесивым женщинам, например, лично ей, - свидетелей, хоть отбавляй, - да, куда там, остановишь его. СОБАКА, ОН, БЕШЕНАЯ, - сказала она Саладину, когда, однажды, показала на него с чердака, - СПОСОБЕН НА ВСЁ; МОГ МЕНЯ УБИТЬ, А ВСЁ ПОТОМУ, ЧТО Я РАССКАЗАЛА, ЧТО ОН ВОВСЕ НИКАКОЙ НЕ АФРИКАНЕЦ. Я ЗНАЛА ЕГО, КОГДА ОН БЫЛ ПРОСТЫМ СИЛЬВЕСТРОМ РОБЕРТСОМ С НЬЮ КРОСС УЭЙ; ЗНАХАРЬ ЧЁРТОВ, ВОТ КТО ОН.
Снился он и самой Мишал, и Джампи, и Ганифу, и «Водителю Автобуса», тоже, он всем им снился, овладевающий влиянием над Улицей, подобно Апокалипсису, поджаривающему город как гренок. И в тысяче и одном сне каждого человека он, гиганточленный Саладин Чамча, с рогатой головой, покрытой чалмой, пел, голосом – таким дьявольски-ужасным  и утробным, что невозможно было разобрать слова, хотя сны, как оказалось, имели страшное свойство повторяться и видеться сериями; каждый был продолжением сна предыдущей ночи. И так далее, ночь за ночью, пока Немой, тот бывший мировой судья, онемевший с того вечера в индийском ресторане, где подвыпивший молодой хулиган приставил нож к его горлу, грозясь зарезать, а потом оскорбил омерзительным образом – заблевал на столе все его блюда… Так вот, этот кроткий джентльмен поразил свою супругу, усевшись во сне, по-утиному вытянув шею и по-голубиному дёргая головой, хлопал в ладоши возле своего правого уха и горланил песню высоким голосом, звучавшим совершенно по-иноземному, наполненным атмосферными помехами; она ни слова не могла разобрать.
     Очень скоро, так как ничто не может длиться очень долго, образ дьявола во сне становился модным, надо признать, популярным только из одного его описания Халом Вэленсом, явившимся, как всегда, ПРИУКРАШЕННЫМ УБЕЖДЕНИЕМ. А неприукрашенные нео-Георгианцы, тем временем, видели во сне зеленовато-жёлтого врага, крушившего их восстановленные замки своими почерневшими пятками. По ночам "коричневые" и "чёрные" приветствовали его, во сне, этого, что-ещё-в-конце-концов-только-чёрного, возможно, немного убитого судьбой истории различия рас, поддерживали его, скверного и сумасшедшего, поддавая пинками под зад.
    На первых порах эти сны так и оставались снами, но вскоре стали просачиваться в утренние часы пробуждения. Тогда азиаты-торговцы в розницу и изготовители значков, хлочато-бумажных спортивных свитеров, плакатов осознали силу сна; а потом он неожиданно появился повсеместно: на грудях девушек, и на окнах с металлическими решётками, защищавших стекло от попадания кирпичей. Он явился вызовом и предупреждением. Сочувствие Дьяволу – старый мотив, воспрянувший духом. Ребятишки на этой Улице сбросили со своих голов зелёные и розовые воздушные шары, представлявшие их космонавтами, и стали носить резиновые рога дьявола.  Символ Козла - его кулак, поднятый над головой, начал неожиданно появляться на плакатах политических демонстраций, на призывах «Спасите Шестёрку», «Свободу Четвёрке», на рекламных щитах  кетчупа «Ешьте =Heinz= 57». ПОЖАЛУЙСТА, ИЗБЕРИТЕ МЕНЯ! НАДЕЮСЬ, ВЫ ЗНАЕТЕ МОЁ ИМЯ – пели радиоприёмники. Служащие полиции нравов отмечали «рост культа дьявола как прискорбное явление среди негров и азиатов», воспользовавшихся этим «Возрождением Сатанизма», чтобы дать отпор голословным утверждениям миссис Памелы Чамча и местного Комитета Общественных Отношений: «Кто же колдуны сейчас?»  «Ну, вот, Чамча, - взволнованно произнесла Мишал, - вы герой. – Теперь люди, действительно, могут отождествлять себя с вами. Это тот образ, который общество белых очень долго отвергало, и мы можем принять его, знаете, завладеть им, утвердить и сделать своим. Пора обдумать свои действия.»
     «Убирайся, - в замешательстве закричал он. – Я не этого хотел. Это совсем не то.»
     «Так или иначе, чердак уже мал для вас, - раздражённо добавила девушка. – И вскоре вам будет в нём очень тесно.»
     Естественно, всё в своём развитии двигалось вперёд.


                ***

«Прошлой ночью ещё одну старушку зарезали, - сообщил Ганиф Джонсон, выговаривая слова с сильным тринидадским акцентом, от которого никак не мог избавиться. – Социальная поддержка ей больше не понадобится.» Дежурившая за стойкой Анахита Суфьян, гремела чашками и тарелками. «Не знаю, зачем вы это делаете.» - пожаловалась она. «О, пощади меня.» - бросил он мимоходом, и присел к Джампи, который пробормотал отсутствующе: «Ну, что там поговаривают?»  Приближение отцовства тяготило его, но Ганиф хлопнул его по спине и сказал сочувственно: «Старая поэзия слабовато идёт, приятель. Как-будто кровь стынет в жилах.» Под взглядом Джампи он переменил свой тон. «А поговаривают то, что все говорят, - ответил он. – Остерегайся цветных, крейсирующих на машинах. И если старушка была чёрной, то в данном случае – Никаких подозрений в расовых мотивах. Говорю тебе, - продолжал он с усиленным акцентом, - иногда уровень агрессивности доходит до кипения, и вырывается из-под кожи этого города, я, прямо, до смерти напуган. Прямо, почище Джека «Потрошителя». И происходит это повсюду. Тебе могут набить морду за то, что ты задел в поезде метро читающего газету человека. Все, чёрт возьми, такие ЗЛЫЕ, как и я сейчас. Включая и старых друзей, вроде тебя, - закончил он, ткнув пальцем в сторону собеседника. Джампи встал, извинился и вышел, без всяких объяснений. Ганиф развёл руки, одаривая Анахиту своей обаятельной улыбкой: «Ну, что тут поделаешь?»
    Анахита улыбнулась в ответ: «Ты когда-нибудь думал, Ганиф, что не очень нравишься людям?»
    Когда стало известно, что Джек «Потрошитель» взялся за старое, появились предположения, что убийства старушек осуществлялись «сущим дьяволом», совершавшим при этом неимоверно-дьявольский, ужасный обряд, - аккуратно располагал внутренние органы жертвы по внешнему контуру трупа, - по одному лёгкому возле каждого уха, а сердце, по каким-то очевидным причинам, вкладывал в рот. Подобные признаки можно было причислить к возникновению новой волны оккультизма среди городских чёрных, дававшей серьёзный повод властям для беспокойства. Число арестов и допросов «цветных», облав на заведения, «подозреваемые в сокрытии подпольных оккультных ячеек» увеличилось соответственно числу нападений. Всё это имело место, не смотря на то, что никому и в голову не приходило, что каждый смуглый-чёрный-белый начал воспринимать фигуру из своего сна как НАСТОЯЩУЮ, как существо, перешедшее границу без обязательной при этом проверки, и теперь свободно разгуливало по городу. Мигрант-нелегал, некоронованный король, отвратительный преступник или национальный герой, Саладин Чамча становился действительностью. Слухи метались по городу во всех направлениях: физиотерапевт рассказал байку про лохматый собачий хвост, чему, конечно, не поверили, НО, НЕТ ДЫМА БЕЗ ОГНЯ, как говорят в народе. Облава на кафе =Шаандаар= похоронила бы все предположения, и превратила бы это дело в сенсационную бомбу. Священники сбились с ног, растерялись, добавив ещё одно свойство в мешанину неустойчивости – связь между термином «ЧЁРНЫЙ» и грехом БОГОХУЛЬСТВА. А в это время на чердаке медленно рос Саладин Чамча.


                ***

Из Овидия и Лукреция он выбрал последнего. Непостоянность натуры, переменчивость всего и вся, das Ich до последней мельчайшей частички. Идущее по жизни существо, может стать таким чужим по отношению к себе, и, таким образом, превратиться в ОЧЕРЕДНОЙ кусок, отколовшийся от истории. Временами он думал о Зини Вакиль на той, другой планете, называемой Бомбеем, на самой дальней орбите галактики: Зини, эклектика, скрещивание. Об оптимизме тех замыслов! Определённости, почивавшей на доброй воле, свободе выбора! Но, моя Зини, жизнь только приключилась с тобой, как несчастный случай. Нет, она приключилась с тобой по итогам твоего состояния. И никакой это не выбор, а – в лучшем случае – процесс, и – в худшем – поразительная, всеобщая перемена. Новизна; он искал таковую, но другого свойства, а эта была той, каковую он имел.
    Горечь, на пару с ненавистью – вот эти непристойные вещи. Войти бы ему в свою новую суть и стать таким, каким стал: отвратительным, развязным, зловонным, огромным, гротескным, бесчеловечным, могущественным. Он чувствовал, что движением мизинца может низвергнуть купола соборов, силой, растущей в нём, злостью, злостью, злостью. МОГУЩЕСТВОМ.
    Он искал кого-то, чтобы предъявить обвинения, и в то же время грезил. И в этих грёзах какая-то фигура и лицо подплывали всё ближе, ещё не ясные, призрачные; но придёт час, и он назовёт имя.
    ЭТО Я, признался он, ЭТО Я.
    Покорность.


                ***

Кокон его жизни в «Шаандаар – Ночлег и Завтрак» был разорван на куски тем вечером, когда вошедший Ганиф Джонсон, громогласно объявил, что Ухуру Симба был арестован за убийства старушек в стиле «Потрошителя», а также, ему приписывали и Чёрную Магию, уличали его в шаманстве, и сделали козлом отпущения. За сим, преследования цветных не заставили себя ждать. Как всегда, начались избиения, погромы. «Запирайте двери, - сказал он Суфьяну и Хинд. – Ночь будет не из спокойных.» 
    Ганиф стоял посреди зала, уверенный в эффекте принесённого им сообщения; так что, когда Хинд подошла к нему и ударила по лицу с такой силой, что он едва не упал в обморок, больше от удивления, чем от боли. Джампи, выливший стакан воды ему на лицо, привёл его в чувство, а затем Хинд вынесла оборудование его кабинета на улицу: пишущую машинку, ленты к ней, красные ленты, которыми скрепляются юридические документы, - полетели, как серпантин в карнавальную ночь. Анахита Суфьян, не в силах больше сопротивляться демоническим побуждениям своей ревности, рассказала матери о взаимоотношениях Мишал с напористым адвокатом-политиканом, ну, а после этого Хинд было не удержать. Унижения всех прожитых лет вылились наружу, - мало того, что она терпела эту страну, полную евреев и иностранцев, принимавших её за чёрную. Мало того, что её муж был слабовольным, хотя и совершившим Хадж, зато не беспокоился о набожности в своём собственном доме. Она пошла в комнату Мишал, в руке столовый нож, и её дочь ответила, спустив с цепи серию болезненных ударов и толчков, в целях самозащиты, иначе, всё вылилось бы в матереубийство.  – Ганиф пришёл в сознание, и Хаджи Суфьян, глянув на него, беспомощно замахал руками, откровенно расплакался, не находя никаких утешений, поскольку для большинства мусульман хадж в Мекку являлся великим благодеянием. В его же положении это паломничество стало обычным началом проклятия. «Уходи, Ганиф, - сказал он, - друг мой, убирайся» - но Ганиф не собирался уходить, не высказав своё. «Я слишком долго молчал, - крикнул он, - ВЫ СЧИТАЕТЕ СЕБЯ ВЫСОКОНРАВСТВЕННЫМИ, А САМИ ИЗВЛЕКАЕТЕ ВЫГОДУ ИЗ СВОИХ НИШИХ СОПЛЕМЕННИКОВ.» Тут то и выяснилось, что Хаджи Суфьян вообще не знал о расценках, назначенных его супругой, о чём та, естественно, промолчала, заставив своих дочерей дать клятву держать всё в тайне. Характер мужа ей был хорошо известен; узнай он об этом, то нашёл бы способ вернуть деньги обратно, а дочерям так и придётся прозябать в нищете. И он – мерцающий дух гостеприимства кафе =Шаандаар=, потерял к жизни всякий интерес. А тут появилась Мишал, - О, позор семьи, навлечённый на их головы в результате разыгранной дешёвой драмы на глазах у посетителей. Несмотря на это явление, Суфьян, пивший в это время чай, поспешил удалиться со сцены. Мишал несла свои сумки. «Я тоже ухожу, - заявила она. – И не пытайтесь меня остановить. Прошло всего одиннадцать дней.»
    Когда Хинд увидела, что старшая дочь на грани совершенного исчезновения из её жизни, она осознала цену, которую кто-то платит за приют для Принца Тьмы под чьей-то крышей. Она умоляла своего мужа понять причину, осмыслить, что его добросердечие и благородство довели их до такого дьявольского состояния, и что если только этого чёрта, Чамча, можно было выселить, тогда, возможно, они вновь станут счастливой и трудолюбивой семьёй, как и раньше. Только она закончила говорить, над её головой раздался грохот, и дом начал трястись, а сверху, по лестнице, нёсся какой-то звук, похожий на брюзжание, или, так уж показалось, пение, исполнявшееся таким гнусно-хриплым голосом, что невозможно было разобрать слов.
    В конце концов, именно Мишал пошла вверх по лестнице, чтобы встретить его; Мишал, рука об руку с Ганифом, а предательница Анахита наблюдала снизу. Чамча вымахал ростом в восемь футов, и из его ноздрей вырывались дымы: из левой – жёлтый, а из правой – чёрный. Одежды на нём уже не было. Шерсть на теле выросла густая и длинная, хвост яростно рассекал воздух, глаза – бесцветные, и в то же время, ярко-красные, и он преуспел в запугивании постояльцев «Ночлег и Завтрак», доведя до заикания. То же самое нельзя было сказать про Мишал. «Куда это вы собрались? – спросила она его. – Пять минут назад вы хотели выйти отсюда, да?» Чамча остановился, оглядел себя, пожал плечами, приметив ниже пояса эрекцию приличного размера. «Я ОБДУМЫВАЮ ДЕЙСТВИЯ, - сказал он, употребив её же слова, не смотря на голос грохочущей лавы; эти слова уже ей не принадлежали. «Есть один человек, которого я хочу найти.»
    «Не гоните лошадей, - сказала она, - мы что-нибудь придумаем.»


                ***

Что же должно было найдено, здесь, в миле от =Шаандаара=, где из клуба =Горячий Воск= рвётся на улицу усовремененный бит стиля Blak-An-Tan? Давайте, в эту беззвёздную и безлунную ночь, проследуем за фигурами, одни из которых идут неестественной походкой, другие, украшенные цветами, скачут рысцой, и третьи – движутся робко, украдкой, держатся в тени. Все они покидают уголки квартала, чтобы нырнуть, внезапно уйти в подполье через незаметную дверь клуба. А что там, внутри? Свет, текучесть, порошки, трясущиеся тела - в одиночку, в парах, по трое, двигаясь к какой-то вероятности. А что это за фигуры, незаметные в мигающем, радужном блеске ПРОСТРАНСТВА, эти, застывшие в своих позах, формы среди взбешённых танцоров? Кто они такие; прыгающие, скачущие, внезапно возникающие, но не сходящие с места, ни на дюйм?  - «Ты здорово смотришься в =Горячем Воске=!» - говорит хозяин заведения, напыщенный проповедник, провозглашающий тост; несравненный балабол, - гарцующий Кенгуру. Его костюм из мишуры окрашивается в розовое, соответственно цветомузыке. И вправду, он необычен, семифутовый альбинос с бледно-розовыми волосами одного цвета с белками его глаз. Черты, несомненно, индийские – надменный нос, длинные, тонкие губы, лицо, прямо с полотна Хамзы-намы. Индус, который никогда не видел Индии, бело-чёрный Ост-Индиец из Уэст-Индий.  Звезда.
     Вон ещё недвижимые фигуры танцуют меж вибрациями сестёр – тряской и хвастовством юности. Кто они такие? – Восковые фигуры, не более. Ну, и всё-таки, кто же они?  - История. Смотрите, вот Мэри Сикоул, столько натворившая в Крыму, как и вторая, волшебно-ламповая Леди, но затемнённая, едва видимая при пламени флорентийской свечи; - а вон там!, Абдул Карим, также известный под именем Мунши, которого королева Виктория намеревалась повысить в чине, но он был обманут цвето-ненавистными министрами. Все они здесь; недвижимо танцуют в расплавленном воске. Чёрный шут Сентимиуса Севериуса – справа, слева -  парикмахер Георга IV-го танцует с рабом, Грэйсом Джоунзом. Укаусау Гронниосау, африканский вождь, проданный за шесть футов материи, танцует в своём древнем ритме с сыном раба, Игнатием Санчо, который в 1782 году стал первым африканским писателем, чьи произведения публиковались в Англии.  – Переселенцы прошлого, более живые предки танцоров, чем их собственная плоть и кровь, безмолвно движутся по кругу, в то время как Розовый Кенгуру говорит напыщенно, произносит тосты, выкрикивает со сцены: «СЕЙЧАС-Я-НЕГОДУЮ, КОГДА-СЛЫШУ-ОБ-ЭМИГРАЦИИ, КОГДА-ПРОИЗНОСЯТСЯ-ИНСИНУАЦИИ, ЧТО-МЫ-НЕ-ОБЩЕСТВО-И-НЕ-НАЦИЯ, А из другого конца битком набитого помещения, купавшегося в злом, зелёном свете, сжимаются от холода и гримасничают восковые негодяи: Мозли, Пауэлл, Эдвард Лонг, все местные злодеи Легри. И в чреве клуба зарождается ворчание, усиливается, сливается в одно слово, монотонно повторяющееся вновь и вновь. «Расплавить, - твердили собравшиеся. – Расплавить, расплавить, расплавить, плавить.»
    Розовый Кенгуру следует желанию толпы. АДОВОМ-ОГНЕ. После чего он поворачивается к толпе, руки широко раскинуты, ноги выбивают чечётку, чтобы спросить, КТО-ЭТО-БУДЕТ? КОГО-ВЫ-ХОТИТЕ-ВИДЕТЬ? Наперебой выкрикиваются имена, сливаются, пока собравшаяся компания не объединяется в своих намерениях, вновь монотонно повторяя единственное слово. Розовый Кенгуру хлопает в ладоши. Сзади раздвигается занавес, выпуская служанок в блестящих розовых шортах и майках, выкатывающих, внушающий ужас, ящик; высотой в человеческий рост, застеклённый спереди, освещённый внутри – микроволновая печь, укомплектованная Раскалённым Креслом, знакомая завсегдатаям клуба под названием Адова Кухня. «Отлично, - кричит Розовый Кенгуру. – Сейчас мы что-нибудь приготовим.»
    Служанки приближаются к живописной толпе ненавистных фигур, внезапно атакованных ночным жертвенным предложением, намечаемым, честно сказать, очень часто, три раза в неделю. Её перманентная причёска, жемчуга, синий костюм. МЭГГИ-МЭГГИ-МЭГГИ, лает толпа. СЖЕЧЬ-СЖЕЧЬ-СЖЕЧЬ. Кукла-ПУГАЛО привязывается к Раскалённому Креслу. Розовый Кенгуру включает печь. О, как она хорошо плавится, съёживается в бесформенность. И вот она превращается в лужу; толпа в экстазе: СВЕРШИЛОСЬ. И музыка вновь овладевает ночью.


                ***

Когда DJ – Розовый Кенгуру, увидел, что под покровом тьмы влезало в кузов грузовика, который, его друзья, Мишал и Ганиф, уговорили поставить у чёрного хода кафе =Шаандаар=, он испугался до смерти. Однако, не смотря на боязнь, в нём приплясывало и радостное возбуждение от осознания того, что могущественный герой его снов был воплощением плоти-и-крови, являлся действительностью. Он стоял у фонарного столба и трясся от холода, и проторчал там целых полчаса, пока Мишал и Ганиф уговаривали его ОПРЕДЕЛИТЬСЯ КУДА-НИБУДЬ; НАМ ПРИДЁТСЯ ПОЗАБОТИТЬСЯ О ЕГО БУДУЩЕМ. Кенгуру пожал плечами, подошёл к грузовику и запустил двигатель. Ганиф сел с ним в кабину, а Мишал забралась в кузов, где от постороннего глаза был спрятан Саладин. 
    Было около четырёх утра, когда они уложили Чамча в закрытом на ночь клубе. Розовый Кенгуру; его настоящее имя – Sewsunker (Ассинизатор), никто никогда не употреблял, - извлёк из кладовки пару спальных мешков, которые наилучшим образом подошли Саладину по своему назначению. Ганиф Джонсон, пожелав спокойной ночи грозному существу, попытался серьёзно поговорить с ним: «Тебе следует усвоить, что для нас ты можешь быть очень ценным, ставка на тебя гораздо выше твоих личных потребностей», - но мутант Саладин только фыркнул, жёлтым и чёрным,  и Ганиф резко отпрянул назад. Оставшись наедине с изделиями из воска, Чамча обрёл способность сконцентрировать свои мысли на том лице, черты которого, наконец, срослись с оком его разума. Лучезарный свет, струившийся вокруг него, шёл прямо из за головы. Мистер *Perfecto, божий лик, который всегда приземлялся на ноги, которому всегда прощались его грехи, которого любили, на которого молились, которому поклонялись…Лицо, которое он, в своих снах, пытался распознать, лицо мистера Гибриля Фаришта, превратившегося в подобие ангела, как и ОН, Чамча, стал зеркальным отражением Дьявола.
    Кого, если не Архангела, должен винить Дьявол? Гибриля?
    Существо на спальных мешках открыло глаза; из его пор начал выходить дым. На всех восковых фигурах было одно и то же лицо, лицо Гибриля с выражением вдовства и долгими, мрачными взглядами. Существо обнажило свои зубы и сделало полный, зловонный выдох; восковые пугала растаяли, превратились в лужи и опустошили свои одежды. Удовлетворившись, существо вновь улеглось, и сосредоточило мысли на своём противнике.
    Вследствие этого, оно начало ощущать в себе необъяснимые спазмы, всасывания, бурления, - оно изнурялось ужасными, сдавливающими болями, и издававшимися пронзительными воплями, на которые никто, даже Мишал, оставшаяся с Ганифом на ночь в кабинете Розового Кенгуру на втором этаже клуба, не осмелилась выйти и проверить. Боли усиливались. Существо металось и прыгало по танцплощадке, жалобно завывая; пока, наконец, получив передышку, не заснуло.
    Прошло несколько часов. Мишал, Ганиф и Розовый Кенгуру решились заглянуть в зал, где им открылась сцена ужасного опустошения: столы разбросаны, стулья поломаны, и, конечно же, все восковые фигуры, и добрые, и злые, расплавлены. А в ценре, среди останков побоища, словно ребёнок, спало совсем не мифологическое существо, не портретная Штучка с рогами и дьявольским «выхлопом», а сам мистер Саладин Чамча, явно возвращённый в свои прежние формы – в чём мать родила, но полностью в человеческом обличье и пропорциях – ОЧЕЛОВЕЧЕННЫЙ, страшным сосредоточением собственной ненависти. Он открыл глаза, которые по-прежнему горели
бледно-красным.


                2

Спускаясь с Эвереста, Аллелуйя Коун видела ледяной город к западу от Лагеря № 6, за сияющим на солнце скоплением скал, ниже массива Чоу Ойю. *ШАНГРИ-ЛА – в сознании промелькнула мгновенная мысль. Однако это была не зелёная долина бессмертия, а метрополия огромных ледяных пиков; тонких, острых и холодных. Её внимание отвлёк шерп Пемба, напомнивший ей о том, что не следует расслабляться, а когда она вновь оглянулась назад, города уже не было. Они по-прежнему находились на высоте двадцать семь тысяч футов, а неожиданное появление невероятного города отбросило её, сквозь пространство и время, назад, к старой, из чёрного дерева мебели и тяжёлым, вельветовым шторам студии в Бэйсуотер. Там её отец, Отто Коун, специалист по истории искусства и биограф Цицерона, говорил ей в год её четырнадцатилетия и последний год «самой опасной и мерзкой лжи, которой нас пичкают в течение всей нашей жизни», и которая, по его мнению, была частью умышленного продолжения. «И, если кто-нибудь, когда-нибудь попытается тебе внушить, что эта прекраснейшая и злейшая из планет почему-то однообразна, составлена только из частей совместимых, что она, всего лишь, СЛОЖЕНА, в одно целое, - сразу же звони в психушку», - посоветовал он ей, ухитрившись создать впечатление, что посетил множество планет перед тем, как прийти к такому заключению. «Просто не забывай о том, глупышка, что мир несовместим. Призраки, нацисты, святые -  все живы, одновременно; в одной точке – счастье блаженное, а на пути к нему – ад кромешный. О худшем месте лучше и не спрашивай.»   
    Ледяные города на крыше мира не были бы досадой для Отто. Как и его жена, Алеся, он был польским ;migr;, оставшимся в живых узником концлагеря, название которого не упоминалось, пока Алли была ребёнком. «Он хотел сделать так, как-будто этого вообще не было», - рассказала Алеся своей дочери много позже. «Во многом он был выдумщиком, но человеком добрым. Лучшим из тех, кого я когда-либо знала.» Она улыбалась внутренней улыбкой, когда говорила, терпя его в воспоминаниях, чего не всегда делала при его жизни, когда он бывал чрезвычайно несносным. Например, он развил ненависть к коммунизму, приведшую к возмутительным крайностям в поступках. Особенно на Рождество, когда этот Еврей настоятельно требовал отпраздновать с его Еврейской семьёй и остальными, как он объяснил, «на правах англичан», в знак уважения к этой их новой, «покровительствующей нации». И, потом всё испортил, (в глазах своей супруги). Вырядившись в китайца с повисшими усами, и всё такое прочее, он ворвался в салон, где собравшаяся компания отдыхала у камина, у рождественской ёлки за стаканчиком брэнди, и прокричал: «Дед Мороз умер! Я убил его! Я – Мао. Хрен вам, а не подарки! Ха! Ха! Ха!» Содрогавшаяся на Эвересте Алли, вспомнив содрогания своей матери, поняла, что они передались её промёрзшему лицу.
    Несовместимость элементов жизни: в палатке Лагеря №4, на высоте 27.600 футов эта мысль отца временами, казалось, звучала банально, лишённая смысла и АТМОСФЕРЫ. «Эверест заставляет тебя молчать», - призналась она Гибрилю в постели, над которой паращютный шёлк образовал купол ложных Гималаев. «Когда ты спускаешься, кажется, что говорить совсем не стоит, совершенно. Ты чувствуешь, как несущественность обволакивает тебя, словно звук. Небытие. Естественно, его нельзя соблюсти. Слишком быстро вторгается мир. А, что именно, заставляет тебя заткнуться, так это, я думаю, созерцание совершенства. Зачем говорить, если ты не можешь справиться с законченными мыслями, законченными предложениями? Говорение, в данном случае, представляется предательством по отношению к тому, что ты уже преодолел. Но если ты осознаёшь, что требуются какие-то соглашения, пределы, то совершенство увядает, когда необходимо продолжать.» Большую часть своего времени в течение первых нескольких недель они проводили в постели. Влечение друг к другу, по-видимому, неистощимо, и они занимались любовью по шесть, или семь раз в день. «Ты заставил меня раскрыться, - сказала она ему. – Ты, своими сладкими устами. Знаешь, это было, точь-в-точь, как-будто ты говорил со мной, как-будто я смогла прочитать твои мысли. Не как-будто, - поправила она себя. – Я, действительно, прочитала их, правда?» Он кивнул головой; так и было. «Я прочитала твои мысли, и из моих уст вышли нужные слова?! – изумилась она. – Просто вытекли. Да: любовь. В начале было слово.» 
    В этом драматичном повороте событий в жизни дочери мать узрела роковое; возвращение любовника из могилы. «Признаюсь тебе, что я, в действительности, подумала, когда ты сообщила об этом, - сказала она за обедом в Уайтчепл Блумз. – Я подумала, ох, уж эти увлечения, бедняжке Алли придётся пройти через это, несчастный ребёнок.» Стратегия Алеси заключалась в том, чтобы держать в узде свои переживания. Она была высокой, дородной женщиной, с чувственным ртом, но, как сама утверждала: «Я никогда не поднимала шума.» На предмет своей сексуальной пассивности она была откровенной, и призналась, что Отто был, - «Скажем иначе, склонен к отношениям другого рода. Он испытывал слабость к большой страсти, которая выставляла его таким жалким, что я не могла возбудить её в нём.» Она утешилась, узнав о том, что женщины, с которыми её маленький, плешивый, раздражительный муженёк встречался, обладали теми же признаками, что и она. Они, тоже, были большими и добродушными, «но бесстыжими. Они исполняли все его желания: выкрикивали вместе с ним неимоверные лозунги, пришпоривая его, и притворяясь при этом, что искусны в любви. Вот, как он любил жизнь, и они отвечали ему тем же; возможно, тут играла немаловажную роль его чековая книжка. Он был старомоден, и преподносил щедрые подарки.»
     Отто называл Аллелуйя своей «бесценной жемчужиной», и мечтал о её великом будущем, скажем, пианистки, или, во всяком случае, Музы.  «Твоя сестра, откровенно, одно расстройство», - сказал он за три недели до своей смерти в том кабинете, заставленном книгами и той Цицероновой чепухой – дрянью, о которой он говорил как о «первом наброске» пользующихся дурной славой ПОРТРЕТОВ СЕЗАННА, РЕМБРАНТА, РЕНУАРА, многочисленными новоизобретёнными, хитроумными приспособлениями, включая сексуальные стимуляторы, посылающие слабые электрические разряды, и первым изданием Джерри =Убу Рой=.  «У Елены, в том месте, где должны быть мысли, одни желания.» Он англизировал имя Елена в Элайна, как и сократил имя Аллелуйя до Алли, а свою фамилию Кохен из Варшавы переделал на Коун. Отголоски прошлого приносили ему страдания; ничего из польской литературы он не читал, отвергнув Херберта, MILOSZA, и «писателей помоложе», типа Баранчак, потому что для него этот язык был неисправимо загрязнён историей. «Теперь я англичанин», - говорил он с грубым Восточно-Европейским акцентом. – Глупый сумасброд! Фифа! Виндзорская Вдовушка! Педераст!» Несмотря на свою скрытность, казалось, он был доволен ролью эдакого кукольного представителя английского дворянства. Таковы его мысли о прошлом, однако, это было похоже на то, что он был чрезмерно осведомлён о недолговечности происходящего, держа тяжёлые шторы почти наглухо задёрнутыми в случае несовместимости вещей, оказавшихся причиной появления чудищ, привидевшихся ему оттуда, или лунных ландшафтов вместо хорошо знакомой Московской Дороги.
    «Он был приверженцем коренных изменений, - сказала Алеся, с аппетитом поедая второе блюдо. – Когда он изменил нашу фамилию, я сказала ему, - Отто, в этом нет необходимости, это не Америка, это Лондон, Восточное Шоссе, 2; но ему не хотелось стирать безупречную репутацию, даже своё еврейство, прости, но я об этом знаю. А тяжбы с Палатой Депутатов! Всё цивилизованно, повсюду в Парламенте приемлемая речь, и тем не менее, всё так откровенно-нагло!» После его смерти она сразу же вернула себе фамилию Кохен, пошла в синагогу, а потом в ресторан =Чанука и Блумз=. «Хватит имитировать жизнь, - проговорила она, пережёвывая пищу, и неожиданно яростно махнула вилкой. – Та картина. Я была от неё без ума, правда? А, Махалия Джексон, поющая в церкви?»
     В возрасте семидесяти лет с небольшим Отто Коун шагнул в шахту лифта и умер.  И теперь появилась тема, которую Алеся запретила себе затрагивать, но с удовольствием обсудила бы многие запрещённые вопросы: почему выживший узник лагерей прожил после них ещё сорок лет и завершил дело, которое извергам не удалось довести до конца? Торжествовало ли, в конечном счёте, великое зло, не смотря на то, с какой силой ему сопротивлялись? Может, оно оставило осколок льда в крови, донесшей его до самого сердца? Или, в худшем случае, может смерть человека быть несовместимой с его жизнью?  Дочь, чьей первой реакцией на смерть отца была ярость, забросала свою мать теми же вопросами. А та, с каменным лицом под чёрной, широкополой шляпой только и сказала: «Ты унаследовала его несдержанность, моя дорогая.»
    После смерти Отто Алеся сбросила модное, элегантное платье и мимику, которые были её жертвоприношением на алтарь его похоти, страсти к соитию, её попыткой быть для него своеобразной Сесил Битон, первой дамой.  «Фуу, - призналась она дочери, - какое облегчение, моя дорогая, быть бесформенной, для разнообразия.» Теперь она носила свои седые волосы беспорядочным пучком, одевалась в одинаковые, яркой расцветки платья из супермаркета, перестала краситься, заставила себя подвергнуться болезненной процедуре замены зубов, и выращивала овощи; как требовал того Отто, в типично английском огороде с аккуратными грядками вокруг символического дерева по центру – «химерической прививки» из ракитника и *золотого дождя. А вместо обедов, наполненных дружеской болтовнёй, давала ленчи – обильные мясные блюда и, самое малое, три огромных пудинга – на которых диссиденты, венгерские поэты, отпускали солёные шутки по поводу Гурджифианских мистиков. Или (если темы для разговора не находилось) гости усаживались на подушки, брошенные прямо на голый пол, устремляли унылые взгляды на полные тарелки, а что-то, похожее на полное молчание, воцарялось почти на неделю. Алли, постепенно, отошла от этих послеполуденных воскресных обрядов, дулась на кого-то в своей комнате, пока достаточно не повзрослела, чтобы снять себе квартиру с согласия Алеси, и отвернулась от того самого будущего, избранного для неё её отцом, чьё предательство своего собственного дела выживания так рассердило её. Она принялась за работу; и поняла, что должна покорять горы.
    Алеся Кохен, нашедшая перемену курса Алли почти понятной, даже похвальной, и всячески ободрявшая её, не могла (согласилась она, когда пила кофе) себе представить участие своей дочери в деле Гибриля Фаришта, звезды индийского кино. «Послушав тебя, дорогая, напрашивается вывод, что этот человек не из твоей лиги», - сказала она, употребив подобное выражение, должное нести понятие синонима – НЕ ТВОЕГО ТИПА, и пришла бы в ужас, услышав толкование этого выражения как расистского, религиозного, или как клеветы; неизбежный смысл которого её дочь поняла. «Это касается только меня, - с чувством парировала этот укол Алли и встала. – И дело в том, что мне совсем НЕ ПО НРАВУ моя лига.»
    Боль в ступнях, вынуждавшая шагать медленно, гнала её из ресторана, подобно урагану. «Великая страсть!» - пронеслось за её спиной высказывание матери на весь зал. – Языковое дарование; девчонка может выдать что-нибудь взрывное.»


                *** 

Она безответственно пренебрегала определёнными аспектами своего образования. Как то в воскресенье, спустя три недели после смерти отца, она покупала воскресные газеты в киоске на углу, и торговец объявил: «Сегодня последний день. Двадцать три года я торговал на этом месте, а пакистанцы выбили меня отсюда.» Она услышала слово *p-a-c-h-y, и представила причудливое зрелище слонов, громыхающих по Московской Дороге, затаптывая продавцов газет. «Что такое pachy?» - глуповато спросила она, и получила язвительный ответ: «Смуглый Еврей.» Она продолжала думать о владельцах местных «C.T.N.» (кондитерско-табачных, газетных киосков), как о «толстокожих» достаточно продолжительное время. Они представлялись ей людьми предосудительными, обособленными естественными признаками своей кожи. И эту историю она поведала Гибрилю. «Да, - ответил он подавленно, - какая грубая шутка.» Чересчур податливым его не назовёшь.
     И вот он в её постели, этот большой, вульгарный малый, которому она могла открыться так, как никому и никогда не открывалась, - он мог проникнуть прямо в грудную клетку и ласкать её сердце. Давненько она не выходила на сексуальную арену с такой быстротой, и никогда прежде не имела такую быструю любовную связь, оставшуюся не испорченной раскаянием или самоомерзением. Его продолжительное молчание (она принимала его за что-то, пока не узнала, что его имя было включено в список пассажиров =Бостана=) было слишком болезненным, предполагавшим отличие в его оценке их отношений; но ошибиться в его желании, в такой заброшенной, несущейся со свистом вещи, было, действительно, невозможно? Таким образом, сообщение о его смерти вызывало двойной ответ: с одной стороны, была какая-то успокаивающая душу радость осознавать, что он мчался по всему свету, чтобы удивить её своим полнейшим разрывом со своей прежней жизнью для создания новой, вкупе с её собственной. А с другой стороны, лишиться его было совершенным горем, в тот самый момент осознания, что она, действительно, была любима. Со временем, она стала предчувствовать менее напряжённую реакцию. Что он думал, что делал, задумав без предупреждения заявиться на её порог в надежде на то, что она будет ждать с распростёртыми объятиями; беззаботная жизнь и, без сомнения, достаточно вместительная квартира для них обоих? Подобного поведения следовало ожидать от испорченного киноактёра, полагавшего, что предмет его желания, как спелый плод, просто упадёт ему в подол…короче, она чувствовала себя захваченной добычей, или, якобы, захваченной. Но потом она упрекнула себя, столкнув эти мысли в ту пропасть, откуда они и появились, потому что Гибриль, в конце концов, изрядно заплатил за свою самонадеянность, если это была самонадеянность. Мёртвый любовник заслуживает плодов сомнения.
    И лежал он в снегу у её ног без сознания, поразив невозможностью своего, вообще, пребывания, ежеминутно изумляя её, что, может, в ряде визуальных помрачений разума ему следовало быть другим – она предпочла нейтральное выражение обременительным ВИДЕНИЯМ, которые досаждали ей с того мгновения, когда она решила снять кислородную маску и одолеть вершину Чомолунгмы только силой своих лёгких. Попытка поднять его, возложив руки себе на плечи и полуволоча до своей квартиры, - больше, чем полу, если не сказать по правде, всецело убедила её, что он вовсе не химера, а весомая плоть и кровь. На протяжении всего пути до дома боль в ступнях была невероятной, и ещё раз разбудила чувство обиды, подавляемое ею, когда думала, что он мёртв. Что же с ним теперь делать, с этаким увальнем, развалившимся поперёк её кровати? Боже, она забыла, каким небрежным был этот человек, как он ночью колонизировал твою половину кровати и оголял, загребая себе одеяла. Но всплыли и другие настроения; и они одержали верх. Потому что он был здесь, спал под её защитой; оставленная надежда: на продолжительную любовь.
    В течение недели он спал почти сутками напролёт, вставая только для того, чтобы удовлетворить минимальные потребности в пище и гигиене, и постоянно молчал. Сон его был мучителен; он метался в постели, и слова различимого бреда слетали с его губ: ДЖАХИЛИЯ, АЛЬ-ЛАТ, ХИНД. В минуты своего пробуждения он оказывал посильное сопротивление сну, но тот требовал своего. Пенистые валы сонного состояния захлёстывали, перекатывались через него и топили, а он немощно отмахивался руками. Она не в силах была определить, какого рода события могли так поломать человека, вызвав в нём подобное поведение, и почувствовав внутреннюю тревогу, позвонила матери. Алеся приехала, осмотрела спящего Гибриля, поджала губы и сказала: «Этот человек чем-то одержим.» Она всё больше и больше погружалась в учение Братьев Сингеров, исповедовавших иудаизм, и её мистицизм никогда не терпел поражений, доводя до истерики  прагматичную дочь-альпинистку. «Кажется, надо попробовать качнуть воздуха ему в ухо, - посоветовала Алеся. – Это тот самый выход, предпочитаемый подобными созданиями.» Алли выставила мать за дверь. «Большое спасибо, - сказала она. – Я дам тебе знать.»
    Он отошёл от сна только на седьмой день; моргал глазами, словно кукла, и постоянно овладевал Ею. Грубость подхода вызывала в ней смех от степени неожиданности, но, опять же, присутствовало чувство естественности, правильности. Она усмехнулась: «Ладно, ты сам напросился на это.» - и выскальзывала из мешковатых, эластичных, закрепощающих панталонов и расстёгнутой куртки. Одежда, которая разоблачала контуры её тела, была ей ненавистна, - отсюда и бралось начало сексуального марафона, до предела истощившего, но оставившего их счастливыми, когда он, наконец, завершился.
    Он сказал ей, что упал с неба и выжил. Она глубоко вздохнула и поверила ему, из-за веры отца в несметное количество и противоречия жизненных обстоятельств, и ещё по тому, чему её научил Эверест. «Ладно, - сказала она, вздыхая. – Я поверю. Но только не говори моей матери, хорошо?» Вселенная кипела от чудес, и только привыкание, каждодневное обезболивание притупили наш взор. Пару дней назад она прочитала, что звёзды в небе, в ходе естественного процесса своего самовозгорания прессуют углерод, превращая его в алмазы. Мысль о том, что звёзды алмазами сыпятся в пространство тоже сродни чуду. Если происходит первое, то должно произойти и второе. Дети выпадали из окон, незнаемо, какого этажа, и оставались целёхоньки. В фильме Франко Трюффе =L’Argent du Poche= была сцена подобного рода… Она вернулась к своей мысли. «Иногда, - решилась она сказать, - чудеса происходят и со мной.»
    Затем она рассказала ему о том, о чём не рассказывала ни одному живому существу: о видениях на Эвересте – ангелах и ледяном городе. «И это было не только на Эвересте.» - сказала она и, поколебавшись, продолжила. Вернувшись в Лондон, она отправилась на прогулку по Набережной, чтобы попытаться вырвать Его, наряду с Эверестом, из своего сердца. Это было ранним утром, когда над рекой стоял туман, а сильный снегопад создал видимость неопределённости; потом подошли айсберги.
    Их было десять, величаво двигавшихся в ряд вверх по реке. Туман вокруг них был гуще, и пока они не подплыли к ней, она не могла различить их очертаний, предварительно уменьшенных конфигураций десяти высочайших вершин мира, в порядке возрастания, включая и её гору, завершавшую шествие. Она пыталась осознать, как айсбергам удалось пройти под мостами на реке, когда туман рассеялся и, мгновения спустя, полностью растворился, забрав их с собой. «Но я их видела, - твердила она Гибрилю. – Нанга Парбат, Дхаулагири, Ксиксабангма Фэнг.» Он не спорил, не возражал. «Если ты говоришь это, значит так, на самом деле и было, я знаю.»
    Айсберг – это вода, стремящаяся стать сушей; а горы, особенно Гималаи, и в первую очередь, Эверест, - попытка суши превратиться в небо. Это приземлённый полёт, в котором земля видоизменена-почти-в-возух и, в истинном понятии, стала возвышенной. Задолго до столкновения с горой Алли ощущала ЭТО давящее присутствие в своей душе. Её квартира была наполнена Гималаями. Образы Эвереста в дубе, пластике, кафеле, камне, термопластике, в создававшем объёмность кирпиче; даже была одна маленькая, ледяная скульптура горы, которую она хранила в холодильнике, и время от времени, извлекала её оттуда, чтобы показать друзьям. Зачем так много? ПОТОМУ ЧТО – никакого другого ответа, кроме этого – ОНИ БЫЛИ ТАМ. «Смотри.» - сказала она и, не вставая с кровати, протянула руку к своему новому приобретению на туалетном столике – совсем простенькой фигурке Эвереста из морёной сосны. «Подарок шерпов из посёлка Намче Базар.»  Гибриль взял, повертел в руках. Когда они прощались, Пемба застенчиво преподнёс ей в дар, будто бы от имени всего племени, хотя, по его поведению было заметно, что фигурку изготовил он сам. Несмотря на простоту, модель была очень подробной и скрупулёзной, с ледником и торосистой седловиной, последними серьёзными препятствиями на пути к вершине, и путь этот, проложенный ими наверх, был отмечен в куске дерева глубокой бороздой. Перевернув модель, Гибриль увидел надпись, начертанную на ломаном английском, но с тщательно подобранным текстом. ДЛЯ АЛИ-БИБИ. НАМ ПОВЕЗЛО. БОЛЬШЕ НЕ ПЫТАЙ.
   Только Алли не поведала Гибрилю, что запрет шерпа напугал её, убедив в том, что если она ступит на гору-богиню ещё раз, то непременно погибнет, так как смертным не позволяется видеть лицо божества более одного раза. Наверное, поэтому гора была жестокой, как и столь превосходной. Или же, более того, её жестокость и прелесть слились воедино, так что даже созерцание запрета Пембы заставило её почувствовать такую глубокую, острую боль, от которой она громко охнула, как-будто в сексуальном восторге, или отчаянии. «Гималаи, - сказала она Гибрилю, скрывая слова правды, вертевшиеся у неё на языке, - горы эмоциональные, как и телесные, сравнимы с оперой. Вот это и делает их такими устрашающими. Ничего, кроме головокружительных высот. И завоёвывать их очень трудно.» Алли имела обыкновение переходить, в своих размышлениях, от определённого к отвлечённому,  метафорическому смыслу, так неуклюже достигавшему цели, что приводил слушателя в полуизумление, если она осознавала разницу между этими двумя категориями; или, зачастую, внушал неуверенность – может ли, в конце концов, существовать такое различие.
   Из своих познаний Алли извлекла одну мысль и придерживалась её, что  непременно должна умиротворить гору, или умереть. Что, не смотря на плоскостопие, которое ставит под сомнение любое серьёзное восхождение, она до сих пор болела Эверестом, и в своём сердце сердец она вынашивала, и продолжала вынашивать неосуществимый замысел, губительное видение Мориса Уилсона, не выполнившего его. Вот оно, восхождение в одиночку.
   С тех пор, по возвращении в Лондон, она так и не призналась, что видела Мориса Уилсона, сидевшего среди цилиндров кивающего домового в брюках-галифе и широкополой шотланской шляпе. – И Гибриль, ничего ей не сказал о преследовании призраком Рекхи Мёрчент.  Относительно всей их материальной интимности между ними ещё существовали закрытые двери; опасный призрак каждого из них содержался в тайне. – А Гибриль, выслушав рассказ Алли о других её видениях, скрыл за своими словами – ЕСЛИ ГОВОРИШЬ ЭТО ТЫ, ЗНАЧИТ, ТАК И БЫЛО, Я ЗНАЮ – сильное возбуждение, порождённое добавившимся свидетельством того, что мир видений просачивался в мир состояния бодрствования, что слой, разделяющий их, разрушался, и что в любой момент два этих свода могут соединиться. Другими словами, конец всему был не за горами. Однажды утром, очнувшись от изнурительного сна, Алли увидела его, поглощённого чтением давно не открываемой ею книги Блэйка =Женитьба Небес и Преисподней=, в которой её собственная  молодая особа, не признававшая книг, сделала ряд пометок: подчёркиваний, птичек на полях, восклицательных и многочисленных вопросительных знаков. Увидев, что она проснулась, он, со злой усмешкой, зачитывал выдержки из абзацев. «Из Притчей Адовых.» - начал он. «ПОХОТЬ КОЗЛА – ЭТО ПООЩРИТЕЛЬНЫЙ ДАР БОГА.» - Она сильно покраснела. «Более того, продолжал он, - ДРЕВНЕЕ ПРЕДАНИЕ, ПОВЕДАННОЕ МНЕ ДЬЯВОЛОМ, ЧТО МИР БУДЕТ ПРЕДАН ОГНЮ В КОНЦЕ ШЕСТОГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ – ПРАВДА.» Затем, на следующей странице. «ЭТО ПРОИЗОЙДЁТ ПУТЁМ УСОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ ПЛОТСКИХ НАСЛАЖДЕНИЙ. Скажи, пожалуйста, кто это? Она прилипла к сжатым страницам.» Он передал ей фотографию умершей женщины, её сестры Елены, похороненной меж страницами и забытой там. Ещё одна личность, притягивающая к себе видения, и жертва привычки. «Обычно, мы не говорим о ней.» Она – голая, сидела на коленях в постели, белые волосы скрывали лицо. «Положи обратно.»
    Я НЕ ВИДЕЛ НИКАКОГО БОГА, И НИ О КАКОМ НЕ СЛЫШАЛ В ОГРАНИЧЕННОМ, СИСТЕМАТИЗИРОВАННОМ ВОСПРИЯТИИ; НО МОЯ ИНТУИЦИЯ ОТКРЫЛА НЕОГРАНИЧЕННОЕ ВО ВСЁМ. Он листал книгу дальше, и поместил Елену Коун рядом с образом Преобразованного Человека, голого, сидевшего, скрестив ноги, на холме, на фоне сиявшего солнца. Я ВСЕГДА ОБНАРУЖИВАЛ ТО, ЧТО АНГЕЛЫ ТЩЕСЛАВНЫ. ГОВОРЯТ О СЕБЕ, КАК О ЕДИНСТВЕННО МУДРЫХ СУЩЕСТВАХ. Алли спрятала лицо в свои ладони. Гибриль попытался утешить её. «В начале книги, на чистом листе ты написала: =Сотворение мира согл. Архиеп. Возвест. 4004 до н.э. Рассчётное время апокалипсиса, …, 1996.= Так что, времени для усовершенствования плотских наслаждений предостаточно.» Она тряхнула головой; прекрати. Он замолк. «Расскажи.» - попросил он, откладывая книгу в сторону.


                ***

Двадцатилетняя Елена взяла Лондон штурмом. Её неприрученное, шестифутовое тело мерцает сквозь золотую цепь Рабанна. Она всегда с жуткой уверенностью держала себя, претендуя на владение всей землёй. Город был средой её обитания. Она, как рыба, плавала в нём. Умерла в двадцать один, утонув в ванной с холодной водой; тело буквально напичкано психотропными наркотиками. Суждено ли кому-нибудь утонуть в собственной СТИХИИ? - думала Алли. Если рыба может утонуть в воде, могут ли люди задохнуться от воздуха? Тогда, восемнадцати-девятнадцатилетняя Алли завидовала уверенности Елены. Какой же элемент сопутствовал ЕЙ? В КАКОЙ ПЕРИОДИЧЕСКОЙ ТАБЛИЦЕ ДУХА ОТЫСКАТЬ ЕГО? – Теперь же, ветеран Гималаев с плоскостопием горевала о его пропаже. Достигнув высоких горизонтов, нелегко возвращаться в свою коробочку, на узкий остров, в вечность упадка. Вот ноги были её предателями, и гора убьёт их.
    Загадочная Елена, красотка с журнальной страницы, завёрнутая в современные пластмассы, была уверена в своём бессмертии. Алли, навещая её в своей ЗАЩИТНОЙ ПОДУШКЕ от Конца Света, отказалась от предложенного кусочка пиленого сахара, бормоча что-то о сотрясении мозга, скверном самочувствии, обычном в присутствии Елены. Лицо её сестры – ошеломляющее зрелище; слишком острый подбородок, выше – слишком широко поставленные глаза, которые насмешливо смотрели на мир. «Количество мозговых клеток - в норме, - сказала Елена. – Можно обойтись и меньшим числом.» Запасной объём мозга был её капиталом. В поисках своих собственных вершин она транжирила свои клетки, словно деньги, пытаясь, по выражению сегоднешнего дня, «летать». Смерть, как и жизнь, пришла к ней в сахарной оболочке.
    Она попыталась «усовременить» младшую Алли. «Хей, да ты прехорошенькая крошка, не надо прятаться в эти комбинезоны! Я имею в виду, дорогая, что у тебя там отличное «оборудование».» Как то вечером она приодела Алли в оливково-зелёный костюм с оборочками и вырезами, едва прикрывавший её тело: ПОСЫПАЕТ МЕНЯ САХАРНОЙ ПУДРОЙ, КАК КОНФЕТКУ, проскочила у Алли пуританская мысль, МОЯ СЕСТРА ВЫСТАВЛЯЕТ МЕНЯ НА ОБОЗРЕНИЕ В ВИТРИНУ МАГАЗИНА, БОЛЬШОЕ СПАСИБО. Они отправились в игорный клуб, наполненный восторженным высокомерием, и Алли быстро улизнула оттуда, когда внимание Елены остановилось ещё на чём-то. Спустя неделю, устыдившись своего малодушия, отвержения сестриной попытки как-то сблизиться с ней, она присела на кушетку в Конце Света и призналась Елене, что недавно лишилась целомудрия. Вследствие этого, старшая сестра ударила её по губам и назвала её древними именами: потаскуха, проститутка, сучка. «Елена Коун никогда не позволит мужчине прикасаться к ней, даже ПАЛЬЦЕМ, - завопила она, раскрывая свою способность говорить о себе в третьем лице, - даже кончиком пальца. Я знаю себе цену, дорогая, я знаю, как умирает таинство в тот момент, когда в тебя засовывают нервную дрожь, мне следовало предвидеть, что ты станешь шлюхой. Поди, какой-нибудь ёб…й коммунист.» - она начала задыхаться. Елена унаследовала от своего отца предвзятое мнение в делах подобного рода. Только не Алли.
    После этого они не виделись достаточно долго. Елена, так и оставшись, до самой смерти, целомудренной королевой города – вскрытие трупа подтвердило её *VIRGO INTACTA – в то время как Алли перестала носить нижнее бельё, бралась за подработку в бульвальных журналах и, из-за того, что её сестра была недотрогой, она стала совсем другой. Каждое соитие было ударом по мертвенно-белому лицу сестры. Три аборта за два года и запоздалое известие о том, что часто принимаемые ею противозачаточные средства, включили её, а это касалось раковой болезни, в категорию людей повышенного риска.
    Она узнала о кончине своей сестры из бюллетеня новостей – СМЕРТЬ МОДЕЛИ В «КИСЛОТНОЙ ВАННЕ». Ты не чувствуешь себя в безопасности, даже когда умираешь, было первой её мыслью. Потом она поняла, что не в силах заплакать.
    «Я месяцами продолжала видеть её в журналах, - сказала она Гибрилю. – За счёт внешнего блеска, на долгий период вперёд.»   
    Труп Елены плясал по Марокканским пустыням, прикрытый, единственно, прозрачными вуалями. Он, голый, стоял возле Моря Теней на Луне, - на голове космический шлем, и дюжина шёлковых галстуков, повязанных на груди и вокруг талии. Алли подрисовывала усы на фотографиях, приводя киоскеров в ярость. Она вырывала свою старшую сестру из журналов её зомбиподобного бессмертия и рвала в клочья. Преследуемая периодическим призраком Елены, Алли подвергала осуждению опасность попыток ЛЕТАТЬ; какие страшные падения и ужасные проклятия были припасены для Икаров! Она дошла до того, что стала думать о Елене как о мученице, и верить, что это пленение неподвижным миром девичьих календарей, в которых она изображалась с чёрными грудями из пластика, в три раза большими её собственных; псевдо-эротических спутанных клубков рекламных надписей, отпечатанных на её пупе, - было ни чем иным, как личным проклятием самой Елены. В глазах своей сестры Алли начала видеть крик, страдание от пленения, навечно, в те модные тряпки. Демоны пытали Елену, предавали огню, а она не могла двигаться…Прошло немного времени, и Алли была вынуждена избегать те магазины, с полок которых могла таращиться на неё её сестра. Она потеряла способность открывать журналы, и попрятала все, имевшиеся у неё, фотографии Елены. «Пока, Ел, - попрощалась она с памятью о сестре, произнеся давно забытое, детское имя. – Я должна отвернуться от тебя.»
    «А на поверку, оказалось, что я стала похожей на неё.»
    Горы начали подпевать ей; вследствие чего, она, тоже, рисковала клетками мозга в поисках возвеличения. Выдающиеся врачи, специалисты в области альпинизма приводили веские доказательства того, что человек не способен выжить без дыхательного аппарата на высотах в восемь тысяч метров. Глаза будут кровоточить, что не поддаётся исцелению. Мозг начнёт взрываться, теряя клетки миллиардами – слишком много, и происходит это очень быстро, приводя, в итоге, к неизменному повреждению, называемому «Высотным Изнашиванием», после которого быстро наступает смерть. В вечной мерзлоте высокогорных склонов безглазые трупы останутся в целости и сохранности. Но Алли и шерп Пемба свершили возхождение и спустились вниз, чтобы поведать обо всём. Клетки из мозговых запасников восстановили текущий счёт повреждённых. Глаза тоже остались целы. Почему учёные ошибались? «Большей частью здесь срабатывает предубеждение, - сказала Алли, сворачиваясь, под паращютным шёлком, полукольцом вокруг Гибриля. – Они не способны выразить желание в цифрах, потому и исключили его из своих расчетов. Только желание поднимает тебя на Эверест, желание и злость, которые могут обойти любой закон природы, на который ты хочешь опереться, даже на краткое мгновение, не исключая силу притяжения. И если удача, каким-то образом, не отвернётся от тебя.
    И всё-таки, было некое повреждение. Она страдала необъяснимыми провалами памяти; непредсказуемые мелочи. Однажды в рыбном магазине она забыла слово РЫБА. И позже, проснувшись рядом с Гибрилем, она уже намеревалась растолкать его и спросить: «Ты кто такой, чёрт, побери? Как ты забрался ко мне в постель? – но, хорошо, что память вернулась во время. «Надеюсь, что это временно, - сказала она ему. Но, и даже после этого она хранила в себе видения призрака Мориса Уилсона на крышах домов, окружавших Поля, подзывающего к себе взмахами руки.


                *** 

Она представляла собой женщину, наделённую многими правами, основательно, во многих отношениях. Сильная спортсменка-профессионал 80-х годов, солидный клиент крупного агентства общественных отношений МакМюррэя, заботившегося о её здоровье, теперь, она тоже появлялась в рекламе, продвигавшей её собственное направление в производстве свободной одежды и товаров для выезда за город, уделив большее внимание туристам и спортсменам-любителям, нежели скалолазам-профессионалам, чтобы, как выражался Хал Вэленс, до предела расширить вселенную. Она была золотой девочкой с «крыши мира», выжившей из «моей тевтонской пары», как любил называть своих дочерей Отто Коун. И ВНОВЬ, ЕЛ, Я СЛЕДУЮ ПО ТВОИМ СТОПАМ. Чтобы быть привлекательной в этом виде спорта, в котором, скажем так, первенство держали волосатые мужики, то это должно идти нарасхват, то есть, стать хорошим товаром; так что, образ «снежной королевы» был совсем не лишним. Это дело пахло деньгами, а так как она была уже достаточно взрослой, чтобы поступаться своими прежними, пламенными идеалами, могла просто пожать плечами и улыбнуться. Она была готова пойти на это, даже участвовать в телевизионных talk-shows, чтобы опровергнуть неизбежные и неизменные, непристойные намёки на жизнь с парнями на высоте в двадцать с лишним тысяч футов. Подобные шалости на высоком уровне с тревогой устраивались рядом с её собственными взглядами, за которые она, всё ещё яростно, цеплялась. Мысль о том, чтобы оставаться природной отшельницей, самой независимой из женщин и запросы деловой жизни разрывали её на части. Первая её ссора с Гибрилем произошла вот из-за чего; он высказался, да так прямолинейно: «Полагаю, что всё пойдёт хорошо, если избегать фотографов до тех пор, пока есть уверенность, что они гоняются за тобой. Но, положим, они бросят это дело. Тогда, ты развернёшься и побежишь в другую сторону?» Но уже потом, когда они помирились, она дразнила его своей возрастающей «звёздностью» (с тех пор, как она стала считаться первой сексуально-привлекательной блондинкой, покорившей Эверест, поднялась соответствующая шумиха, она получала по почте безрассудные оскорбления наряду с приглашениями на званые вечера аристократии): «Теперь я сама смогу сниматься в кино. Кто знает? Может, получится? Ты же отошёл от этих дел.» На что он ответил, поразив силой своих слов: «Только через мой проклят-тый труп.»
    Вопреки её прагматическому желанию войти в загрязнённую воду действительности и плыть по основному направлению потока, предчувствие какой-то, затаившейся за углом, ужасной катастрофы никогда не покидало её – последствие неожиданных смертей отца и сестры. Колючесть подобного ошейника воспитала в ней осторожность альпиниста, «мужика в процентном отношении», чего не хватало парням. По мере того, как восхищавшиеся друзья гибли на различных вершинах, её осторожность возрастала. Вне альпинизма она, время от времени, придавала ей сосредоточенность и преимущество; она обрела вид надёжно обороняемой крепости, готовой к неизбежному штурму. К её положительному образу добавилась характеристика холодной, ледяной женщины; люди держались на расстоянии, и чтобы не слышать об этом, она восприняла одиночество как плату за уединение. – Но тут существовало больше противоречий, так как совсем недавно она выбросила осторожность за борт, когда решилась на заключительный штурм Эвереста без кислородной маски. «Отдельно от всех прочих поступков, - заверяло её агентство в своих формальных поздравительных посланиях, - это облагораживает вас, и показывает, что в вас сидит эдакая дьявольская жилка, являющаяся, в данном случае, положительно новым измерением.» Они размышляли над этим. Тем временем, и Алли размышляла, улыбаясь Гибрилю в усталом ободрении, когда он скользнул в её самые сокровенные глубины: «А теперь, вот, ты. Я совсем тебя не знаю. Ты, то ли ушёл, то ли вселился в эту квартиру. Да, какая разница. Я же сама перенесла тебя через порог. И не могу винить, что ты такой тяжёлый.»
    К порядку в быту его не приучили. Он привык к слугам. Он, где попало, оставлял одежду, крошил за столом, бросал на пол использованные пакетики с чаем. Хуже того, те же пакетики он БРОСАЛ, почти на то место, откуда подбирал. Совершенно неосторожный в своих дейстиях, продолжал уверять себя, что он бедный мальчишка с улицы, которому не надо за собой убирать. На этом перечень его прегрешений, от которых она приходила в бешенство, не заканчивался. Как то, разлила она по бокалам вино: он быстро опустошил свой и затем, когда она отвернулась, схватил принадлежавший ей, успокаивая ангельским выражением сверхневинности своего лица: «Сейчас бы ещё, да?» По всему дому его дурные манеры. К тому же, ему нравилось пердеть. Он жаловался – на самом деле, жаловался, после того, как она, буквально, выкопала его из под снега! – на малые размеры жилья. «Да, тут не развернуться. Стоит сделать пару шагов, и упираешься в стену.» Он грубо отвечал на телефонные звонки; ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, грубо, не утруждая себя узнать, с кем разговаривает: машинально, как вели себя бомбейские кинозвёзды, когда, по какой-либо случайности рядом не оказывалось лакея, способного оградить их от подобного рода вторжений. После того, как Алесе пришлось выслушать целый поток ругательств, она сказала, (когда её дочери, наконец, удалось первой добраться до телефона) : «Извини меня, дорогая, но позволь заметить, что твой дружок, по моему мнению, больной.»
    «Больной, Мама?» После этого голос Алеси зазвучал гораздо жёстче и величественнее. На величие она ещё была способна, имела дар к этому, не смотря на своё после-Оттовское решение замаскировать своё главенствующее положение. «Больной, - твёрдо сказала она, принимая во внимание тот факт, что Гибриль был "импортом" из Индии, страны «деревьев сумах и обезьян на них».
    Алли не спорила со своей матерью, будучи уверенной, не смотря ни на что, что может продолжать жить с Гибрилем, даже если он прошёл весь свет, даже если упал с неба. Сколько продлится такая жизнь, предсказать трудно; даже срок средней продолжительности виделся туманно. В данный момент она сконцентрировалась на попытке больше узнать об этом человеке, который, сразу же, ОПРЕДЕЛИЛ, что был самой большой любовью в её жизни. А это означало, без всякого сомнения, что с головой у него, либо было всё в порядке, либо нет. И подобных трудных обстоятельств было множество. Она не знала того, что знает он, что она могла считать само собой разумеещимся. Как то она вспомнила описанного Набоковым шахматиста Лужина, пришедшего к умозаключению, что в жизни, как и в шахматах, существуют определённые положения, которые, развившись, некоим образом, приводят его к поражениям, (которому приходилось иметь дело не с привычными, повторяющимися комбинациями, а с неизбежной непредсказуемостью), и попыталась выработать способ объяснения своего собственного (в действительности, несколько отличного) осмысления грядущего краха. Гибриль же, пристальным взглядом заставил смутиться её, дав понять, что не слышал о таком писателе, и она оставиля =Защиту= в покое. Именно он удивил её, задав неожиданный вопрос: «Почему Цицерон?» И добавил, имея в виду печатную машинку, что в отношении Отто Кохена, ветерана лагерей ужаса, было необычным делом увлечься всей этой неофашистской любовью к машиностроению, грубой силе, восхвалению обесчеловечевания. «Кто-нибудь, провозившийся, вообще, с механизмами какое-то время, - продолжал он, - это касается нас всех, дорогая, тот, во-первых, прежде всего, знает единственную о них вещь, будь это компьютер или велосипед; механизмы ошибаются.» Откуда ты всё это разузнал, начала она, но запнулась, потому что ей не понравился собственный, покровительственный тон, которым заговорила; он, однако, ответил без уязвлённого самолюбия. Он рассказал, что впервые услышал о некоем Маринетти, который взялся за дело не с того конца и думал, что ФУТУРИЗМ имел какое-то отношение к куклам. «В то время я с удовольствием применял технику кукловодства в рисунках: марионеток, моделей, вероятно, для того, чтобы иметь представление о демонах или других сверхненормальных существах. И вот, я достал книгу.»  Я ДОСТАЛ КНИГУ: склонный к поучительству Гибриль, придал своим словам звучание с ощущением укола под кожу. И кому он это говорил? Девушке из дома, в котором чтили книги – её отец заставлял их всех чуть ли не целовать любой том, случайно упавший с полки на пол – её ответом на отцовские требования было плохое обращение с ними. Она вырывала страницы, которые ей хотелось вырвать, или которые ей не понравились, черкала и расписывала на них свои каракули, чтобы показать им, кто хозяин. Непочтительное, но и не оскорбительное, отношение Гибриля к книгам, берущего их только для ТОГО, для чего они предназначены, не испытывающего потребности в поклонении им или в их повреждении, было ей совсем неизвестным, и она с удовольствием его приняла. Она училась у него. А он, однако, казался не восприимчивым к любой простой, благоразумной вещи, высказываемой ею, например, о том месте, куда надлежит выбрасывать грязные носки. Когда она попыталась говорить ему об этом, он «внёс свою лепту» - впал в совершенно дурную оскорблённость, ожидая того, что посредством лести будет возвращён к здоровому состоянию духа. Она обнаружила, к своему возмущению, что он желает добиться этого, во что бы то ни стало.
    Но самое худшее с его стороны, предположила она, его склонность к самокопанию, представлять себя приниженным, лишённым уважения из-за чьего-то давления на него. И было уже невозможно делать ему какие-либо замечания, - благоразумные, высказанные не напрямую, в мягкой манере – не имело значения. «Давай, извиняйся, - кричал он, и прятался под навес своей ущемлённой гордости.  – А самое соблазнительное в нём было то, что он инстинктивно догадывался, чего она хочет; как он додумался до того, что может стать проводником её сердца. В итоге, их половые поединки были, буквально, наэлектризованы. Та первая, малюсенькая искорка во время их торжественного поцелуя была совсем не сторонним исключением. Происшедшее продолжалось, и иногда, во время занятия любовью, в ней укоренялось убеждение, что она слышит потрескивание электрических разрядов вокруг их тел; временами, она чувствовала это, её волосы вставали дыбом. «Это напоминает мне электрические часы в кабинете отца, – сказала она Гибрилю. – Ты любишь меня? - быстро спросила она, и он ответил, так же быстро: «Конечно.»
     Она соглашалась с ним в том, что слухи о её неприступности, даже фригидности имели под собой определённую основу. «После того, как умерла Ел, я постепенно перешла на её сторону.» Не было больше нужды швыряться любовниками в лицо сестры. «Тем более, я уже не испытывала от этого удовольствия. В основном, это были революционеры-социалисты, - занимаясь со мной любовью, они грезили героинями, виденных ими во время трёхнедельных поездок на Кубу. А остальное ИХ не волновало; строевая усталость и идеологическая чистота пугали их до смешного. По возвращении домой они бубнили =Guantanamera= и звонили мне.» Она устранялась. «Я думала, пусть лучшие умы моего поколения произносят монологи о власти над телом какой-нибудь другой бедняжки, я – в стороне.»  Она начала заниматься скалолазанием, и уже говорила, когда занялась, - «…я же знала, что они не последуют за мной наверх. Потом я подумала, что это ерунда. Я сделала это не ради них, а ради себя."
    Каждый вечер, в течение часа она босиком, на цыпочках бегала вверх-вниз по лестнице, чтобы исправить своё плоскостопие. Потом она, с яростным огнём в глазах, в изнеможении падала на гору подушек, а он беспомощно крутился вокруг, обычно останавливаясь на том, что наливал ей какого-нибудь крепкого напитку, в большинстве случаев это был Ирландский виски. Потреблять алкоголь она стала реже, по мере того, как боли в ступнях утихли. («Ради Бога, не беспокойте свои ноги, - сюрреалистически твердил голос по телефону из агентства Общественных Отношений. – Если они откажут - это finito, занавес, *сайонара, отправляйтесь домой, спокойной ночи.»).  Во время двадцать первой их совместной ночи она, проложив себе путь сквозь пять двойных порций виски =Jameson’s=, размышляла вслух: «А полезла я наверх вот зачем. Не смейся; чтобы убежать от зла и добра.» Он молчал. «А что, горы, по-твоему, выше нравственности? – серьёзно спросил он. «Это то, что я почерпнула в революции, - продолжала она. – Когда-нибудь, в двадцатом веке информация уничтожается, не могу сказать, когда; правдива та её часть, которую уничтожают, УНИЧТОЖИЛИ. С тех пор мы жили и живём, как в сказке. Понимаешь? Всё происходит по волшебству. Упомянутые выше волшебники, чёрт бы их побрал, не имеют никакого представления о происходящем. И откуда нам знать, правильно это, или нет? Мы даже не знаем, что ЭТО ТАКОЕ. А думала я вот о чём; можно с тем же успехом разбиться в лепёшку, пытаясь понять всё это, или же забраться на гору, потому что вся правда ушла туда, хочешь, верь, хочешь, нет. Она взяла и сбежала из этих городов, в которых даже то, что у тебя под ногами, всё придумано, всё – ложь, а правда спряталась там, наверху, в разреженном-разреженном воздухе, куда лжецы не посмеют сунуться за ней, в противном случае, их мозги лопнут. Там она в порядке. Я была там. Спроси у меня.»
Она заснула; он отнёс её на кровать.
    После известия о его гибели в авиакатастрофе она изводила себя мыслями о нём; предположением, можно так выразиться, о своём потерянном любовнике. Он был первым мужчиной, с которым она спала впервые за пять с лишним лет; не малый срок в её жизни. Она отвернулась от своих половых влечений, инстинкты предупреждали её, что поступая наоборот, она может быть поглощена ими (своими половыми влечениями); что они существовали для неё, и всегда будут первым предметом обсуждения, чёрным континентом на карте. А она не была готова идти этим путём, быть тем исследователем, составлять лоцию тех берегов; хватит, или, может быть, ещё нет. Но предчувствие того, что она получит удар от своего непочтительного отношения к ЛЮБВИ, от того, что могло бы походить на полное обладание тем первым образцом извлечённого из бутылки джинна, затемняющего пограничные огни своей сущности, устремляющегося вперёд, расстёгивающего, пока ты не останешься открытой от кадыка до промежности, никогда не покидало её. Лишь одни слова, вследствие  незнания самого предмета.  Положим, он пришёл ко мне, мечтала она. Я могла бы изучить его, подняться на самую его вершину. Оставив горы из-за своих ослабевших ног, я бы занималась исследованием гор в нём; устанавливала промежуточные стоянки, прокладывала маршруты, обдумывала коварство ледниковых оползней, скрытых расселин, выступов. Взяла бы я высоту и увидела бы пляски ангелов. Но он мёртв, и лежит на морском дне.
    Она его отыскала. – И, может быть, он тоже её придумывал, придумывал кого-то достойного, вырвавшись из чьей-то прежней жизни, к любви. – Ничего удивительного в этом нет. И происходит подобное довольно часто. И два выдумщика сглаживают шероховатые края друг у друга, упорядочивая свои выдумки, превращают воображение в действительность, и обучаются тому, как им быть вместе; или не быть. Либо это срабатывает, либо нет. А если предположить, что Гибриль Фаришта и Аллелуйя Коун могли пойти по проторенной дорожке, значит, ошибиться, или думать, что у них обычные отношения. Это не так; ничего похожего даже на выстрел в обыденность.
    Отношения эти были с серьёзными изъянами.
    («Современный город, - оседлав своего любимого конька, Отто Коун поучал любимую семью, собравшуюся за столом, - это классическое сосредоточие точек несовместимых реальностей. Жизней, которым нет дела до смешения с другими такими же жизнями, усаживаются рядышком в автобусе, только одна вселенная задерживается на мгновение на пешеходном переходе, в виде зебры, щурясь, словно кролик, в свете лобовых фар транспорта, в котором может обнаружиться и чистая несвойственность, и противоречивый порядок вещей. А, так как движение завершается, они идут в темноте, протискиваясь к станциям метрополитена, поднимают шляпы над головами в каких-нибудь отелях, и это не так уж плохо. Но если они встречаются! Это - уран и плутоний; каждый из них приводит друг друга к разложению, и БУМ.»  «На самом деле, дорогой, я всегда чувствую себя немного несовместимой.» - сухо сказала Алеся.)
    Изъяны великой страсти Аллелуйя Коун и Гибриля Фаришта выражались в следующем: её подсознательный страх перед своим тайным желанием – любовью, благодаря которому ей не хотелось отходить от неё, даже ударить человека, чьей преданности она добивалась более всего. И чем глубже была интимность, тем сильнее она била. А тот, приведённый к месту полного доверия, и сбросивший с себя бремя всей своей защиты, получил вполне ощутимый удар и был опустошён; - что, в действительности, постигло Гибриля Фаришта, когда, спустя три недели, после самой исступлённой любви каждый из них понял, что ясно осознаёт наступление момента, когда ему уже нужно искать другое местопребыание, да побыстрее, потому что ей, Алли, требуется более широкое пространство, чем это, имеющееся в её распоряжении;
 - и его чрезмерные собственничество и ревность, чего сам не осознавал, потому что никогда прежде не думал о женщине как о сокровище, которое нужно охранять от пиратских набегов любой ценой, в ходе которых её попытаются похитить;
 - и самый пагубный изъян, а именно, приближающееся осознание Гибрилем Фаришта, - или, если так угодно, НАВЯЗЧИВАЯ МЫСЛЬ, - что он, по меньшей мере, был архангелом в человеческом облике, и не каким-то там архангелом, а наиболее превозносимым из всех существующих, Ангелом Публичного Чтения, (так как Шайтан уже пал).


                ***

Они провели свои дни в уединении, завернувшись в простыни своих желаний. И его дикая, неуправляемая ревность, о проявлении которой предупреждал шекспировский Яго – «…ругает мясо, которым она питается», - не вышла на свет сиеминутно. Впервые она обнаружила себя при мелкой нелепости: три этюда в карикатурах, вставленные в рамки цветом под старинное золото, с одинаковой подписью на всех трёх: УВАЖАЕМОЙ АЛЛИ, С УПОВАНИЕМ, ОТ БРЮНЕЛА, помещённые ею над входной дверью. Заметив эти подписи, Гибриль потребовал объяснений, яростно указывая на этюды вытянутой рукой, а второй он сжимал края простыни,  которой обернул себя ( он был одет в такой бесцеремонной манере потому, что решил, - пора произвести полную проверку помещений, - НЕЛЬЗЯ БЫТЬ ПРИЖИВАЛОЙ ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ, И БЫТЬ ТВОИМ ЗАХРЕБЕТНИКОМ – ТЕМ БОЛЕЕ, - говорил он.) Алли снисходительно засмеялась. «Ты похож на Брута – убийцу с чувством собственного достоинства, поддразнила она его. – Вот портрет благородного человека.» Он поразил её диким воплем: «Говори, кто этот ублюдок!»
    «Не вдавайся в крайности.» - сказала она.
    Джек Брюнел работал аниматором. Ему тогда было уже под шестьдесят, и он знал её отца. Она не проявляла по отношению к нему ни малейшего любопытства, хотя он предпринимал попытки ухаживания за ней удушающим, бессловесным способом, посылая ей, время от времени, такие вот графические подарки.
    «Почему ты не бросила их в *W.P.B.? – взвыл Гибриль. Алли, ещё не уловившая причину его ярости, непринуждённо продолжала. Она сохранила эти рисунки, потому что они ей понравились. Первой была карикатура из старого номера журнала =Панч=, где был изображён Леонардо да Винчи в своей мастерской, окружённый учениками, и пускал по комнате модель самолёта, сложенную из портрета Моны Лизы. «ЗАПОМНИТЕ МОИ СЛОВА, - говорил он в сопроводительной надписи, - КОГДА-НИБУДЬ ЛЮДИ БУДУТ ДОБИРАТЬСЯ ДО ПАДУИ ВОТ ТАКИМ ОБРАЗОМ.» Во вторую рамку была помещена страница из журнала =Тофф=, карикатур английских подростков времён Второй Мировой Войны. В то время, когда множество детей оказалось в эвакуации, появился замысел создать комикс о событиях в мире взрослых. Поэтому, раз в неделю состоялись соревнования-конкурсы между командой местных – Тофф (отвратительный мальчишка с моноклем, в широкобортном пиджаке воспитанника Итонского колледжа, и в полосатых штанах) в паре с Бертом в суконной кепке, с голыми, стёртыми коленками – и подлым врагом, Психом Адольфом с его головорезами (бандой убийц, у каждого из которых имелся свой омерзительный инструмент, например, стальной крюк вместо руки, когти вместо стоп, зубы, которыми можно было перекусить руку). Английская команда неизменно побеждала. Гибриль, мельком взглянув на карикутуры, выдохнул презрительно: «Чёртова АНГЛИЧАНКА. Вон у тебя какие мысли; вот такой представлялась тебе война?!» Алли решила не упоминать отца, и не рассказывать Гибрилю, что один из художников =Тоффа=, опасный антифашист по фамилии Вольф, был однажды арестован и интернирован вместе с такими же немцами в Англии. И по рассказам Брюнела, его сотрудники и пальцем не пошевелили, чтобы предпринять что-то. «Бессердечность, - высказался Джек, - единственное, что необходимо карикатуристу. Кем был бы художник Дисней, если б у него не было сердца? Вот и проявился его роковой изъян.» У Брюнела была маленькая мультстудия под названием =Пугало Продакшнз=, заимствованного у персонажа из фильма =Волшебник Страны Оз=.
    В третью рамку был вставлен последний рисунок одного из фильмов великого японского мультипликатора Йоджи Кури, уникальная, циничная продукция которого всецело подтверждала бесчувственную точку зрения Брюнела на искусство карикатуриста. В этом фильме человек выпал из окна небоскрёба; тут подъезжает пожарная машина и останавливается прямо под падающим. Брезент кузова съезжает, обнажая массивный, стальной прут. И на рисунке в рамочке человек торчит вниз головой, мозги стекают по металлу. «Отвратительно.» - только и произнёс Гибриль.
    Эти роскошные подарки не возимели никакого воздействия. Брюнелу предстояло выйти из укрытия и появиться лично. Однажды вечером он без предупреждения прибыл на квартиру Алли, да ещё навеселе, доставая бутылку рома из своего потрёпанного портфеля. К трём часам утра он покончил с ромом, но уходить не собирался. Алли демонстративно прошествовала в ванную, чтобы почистить зубы, а по возвращении, увидела аниматора посреди гостиной совершенно голого, открывшего её взору удивительно рельефное тело, покрытое густым, седым волосом. Увидев её, он распростёр свои объятия и закричал: «Я твой. Делай со мной, что хочешь.» Сдерживая себя от гнева, переполнявшего её, она заставила его одеться, и мягко подталкивая в спину, выдворила за дверь вместе с его портфелем. Больше он не приходил.
    Открыто, хихикая, Алли поведала эту историю Гибрилю, что предполагало абсолютную её неготовность к той буре, которую её рассказ спустил с привязи. Но, как бы то ни было, (а отношения между ними испортились лишь недавно), что созданная ею атмосфера невинности была, в какой-то мере, неискренней, что она почти была готова ожидать от него дурного поведения; так что за последствия, в любом случае, отвечать ему… а не ей. Гибриль дьявольски ругался, обвиняя Алли в искажении завершающей части этой истории, полагая, что бедняга Брюнел всё ещё продолжал названивать, а она ждала его звонка, когда он, Гибриль Фаришта, выйдет из гостиной. Неистовство, а, короче, ревность к прошлому, самое худшее. Когда эта ужасная черта его характера брала над ним верх, он вешал на Алли кучу любовников, и представлял их себе, поджидающих её за каждым углом. Она рассказала о Брюнеле, чтобы съязвить ему, кричал он; это была преднамеренная, жестокая угроза. «Ты хочешь, чтобы я, как и они, встал на колени? – верещал он. Все остатки  его самообладания давно улетучились. – Не добьёшься!»
    «Всё, с меня хватит! – сказала она. – Вон!»
     Ярость его удвоилась. Сжимая края «тоги», он гордо прошествовал в спальню, чтобы одеться, напяливая на себя лишь то, что имел, включая габардиновое пальто в красную полоску и фетровую, широкополую шляпу Дона Энрике Даймонда; Алли стояла в дверях и наблюдала. «Не думай, что я вернусь.» - вопил он, знакомый со своей яростью более чем достаточно, толкавшей его за дверь, и при этом ожидал от Алли того, что она кинется успокаивать, ластиться к нему, уговаривать его остаться. Но она пожала плечами и ушла. И в этот момент, момент его величайшего возмущения границы земли рухнули, он услышал шум, похожий на грохот прорванной плотины, и когда духи мира грёз устремились через пролом во вселенную повседневности, Гибриль Фаришта увидел Бога.
    В видении Исайи, у Блейка, Бог был неотъемлемым свойством, бестелесым возмущением; а виденное Гибрилем Верховное Создание было совсем не отвлечённым. Он видел сидящего на кровати человека, почти того же возраста, что и он, среднего роста, среднего телосложения, с крапчатой бородкой, подстриженной по линии нижней челюсти. Больше всего в нём поразило то, что привидение было с лысой головой и перхотью на ней; в очках. То, чего он ожидал увидеть, не представляло никакого могущества. «Кто ты?» - спросил он с любопытством. (И Аллелуйя Коун, потеряв к нему всякий интерес, остановилась, когда услышала, что Гибриль начал разговаривать с самим собой, и теперь наблюдала за ним с выражением неподдельной растерянности.)
    «Упарвала, - ответило привидение. – Человек Сверху.»
    «Как мне знать, что ты именно тот, а не Другой? – с хитрецой спросил Гибриль. – Ничайвала Снизу?»
     Дерзкий вопрос, вызывающий раздражительный ответ. Это Божество могло быть похожим на подслеповатого писца, и Оно, естестественно, могло призвать обычное средство углубляющейся ярости. Облака за окном превратились в сплошную массу. Гром и ветер встряхнули помещение. В Полях падали деревья. «Ты испытываешь Наше терпение, Гибриль Фаришта. Ты слишком долго сомневался в Нашем существовании.» Проклятый гневом Божьим, Гибриль повесил голову. «Мы не обязаны объяснять тебе Нашу природу. – продолжал задающий головомойку. – Были бы Мы многолики, многочисленны, представляющими союз-посредством-смешения таких противоположностей, как УПАР и НИЧАЙ, или были бы Мы чистыми, совершенными и абсолютными, Мы не отправились бы сюда.» Смятая постель, на которой его Посетитель устроил свою задницу, (которая, Гибриль только сейчас заметил, слабо светилась, как и весь Он) удостоилась сверхнеодобрительного взгляда. «Дело в том, что никаких замешательств больше не будет. Ты желал чёткого знамения о Нашем существовании? Мы посылаем Откровение, чтобы  заполнить им твои грёзы; в которых не только Наша, а и твоя природа, были очищены. А ты сопротивлялся этому, боролся с самим сном, в котором Мы пробуждали тебя. Твой страх перед правдой заставил Нас раскрыться, с некоторыми личными неудобствами, поздней ночью  в жилище этой женщины. Теперь пора всё привести в порядок. Для чего Мы сдёрнули тебя с небес, чтобы ты ругался и ссорился с некоей (без сомнения, замечательной) блондинкой с плоскостопием? Нужно выполнить одну работёнку.»
    «Я готов. – покорно сказал Гибриль. – Всё равно, я уже ухожу.»
    «Послушай, - сказала Алли Коун, - забудь эту ссору, слышишь? Я люблю тебя.»
     Теперь в квартире оставались только они. «Я должен идти.» - спокойно сказал Гибриль. Она повисла на его руках. «Думаю, что ты, действительно,  не совсем здоров. Он же отстаивал чувство собственного достоинства. «Ты же выгоняла меня, и не имела никакого понятия о СОСТОЯНИИ моего здоровья.» Он ушёл. При попытке догнать его, Аллелуйя была остановлена такой сильной, пронзительной болью в обеих ногах, что более ничего не оставалось делать, а только упасть на пол и заплакать, подобно актрисе в трагедийном фильме, или подобно Рекхе Мёрчент, когда Гибриль разделил с ней ложе в последний раз. Так, или иначе, подобно персонажу такого рода, прообразом которого она (не могла себе представить такого) стала.


                ***               

Метеорологическое возмущение, вызванное гневом Господним на слугу своего, сменилось на чистую, благоуханную ночь под руководством полной,  жирной луны. Лишь упавшие деревья остались безмолвными свидетелями могущества улетучившегося Создания. Гибриль, нахлобучив на голову шляпу, крепко стянув ремень на талии, глубоко засунув руки в карманы габардинового пальто – правая рука ощущает линию книги в бумажной обложке – молча благодарил за своё избавление. Теперь, уверившись в своём архангельском положении, он гнал прочь из своих размышлений всякое сожаление о поре сомнений, и возвращал его с новой решимостью; чтобы вернуть эту столицу неверия, эту современную эпоху к познанию Бога, оросить её благословениями Торжественных Речей, святым Словом. Он почувствовал, как его прежнее Я выпало из него, а он отпустил его, пожав плечами, но в данный момент решил держать себя в рамках человеческой шкуры. Сейчас не время разрастаться; только когда он заполнит собой небо от горизонта до горизонта, и это скоро свершится.
    Улицы города спиралью свёртывались вокруг него, корчились как змеи. И вновь Лондон стал изменчивым, обнажая свою истинно-капризную, раздражительную натуру. Он претерпевал муку города, утратившего своё понятие как такового и, соответственно, погряз в бессилии своей эгоистичной, злобной действительности из личин и подражаний, душимый и одурачиваемый необоснованным и отверженным бременем своего прошлого, уставившегося на наготу своего убогого будущего. В ту ночь он бродил по городским улицам, и следущий день, и вторую ночь, пока свет и тьма потеряли для него свою значимость. Казалось, он уже не испытывал потребность в пище или отдыхе, только передвигался по терзаемой муками столице, чья материя сейчас была крайне преобразована. Дома богатых кварталов построены из затвердевшего страха, правительственные здания – частью - из тщеславия, частью - из презрения, а жилища бедных – из неразберихи, смущения и материальных мечтаний. Вглядевшись в глаза ангела, вы увидели суть вместо поверхности, вы увидели упадок духа, пузырящегося и покрывающего кожу людей волдырями, вы увидели поколение определённых настроений, сидевших на их плечах в форме птиц. Скитаясь по превращённому городу, он видел чертят с крыльями летучих мышей, сидевших на углах зданий, построенных из обманов и видимых домовых, медленно, как черви, проникавших сквозь растрескавшийся кафель общественных писсуаров для людей. Как однажды немецкий монах Рихалмус, живший в тринадцатом веке, закрыл глаза и тут же увидел тучи  демонов размером со строчную букву в средневековых рукописях, роящихся вокруг каждого мужчины и женщины на земле, пляшущих, словно пылинки на солнце. А Гибриль, теперь с открытыми глазами, и при сиянии луны, и при сиянии солнца везде обнаруживал своего соперника, своего (если вернуть старинному слову его первоначальное значение) ШАЙТАНА.
    Задолго до Потопа, припомнил он – теперь, когда  вновь взял на себя роль архангела, и, очевидно, полный диапазон архангельской мудрости и памяти  постепенно восстановился в нём – некое число ангелов (первыми на ум пришли имена Семьяза и Азазель) было изгнано из Рая, потому что они ВОЗЖЕЛАЛИ ПЛОТИ ДОЧЕРЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ, которые, в свою очередь, породили род-племя злобных великанов. Он начал осознавать степень опасности, которой удалось избежать, отойдя от близости с Аллелуйя Коун. – Вероломнейшей из существ! – Когда Пророк, мир имени его, впервые получил Откровение, разве он не испугался своего здравомыслия? И кто придал ему ободряющей уверенности, в которой он чрезвычайно нуждался? Именно, Хадиджа, его супруга. Она убедила его, что он никакой не неиствующий сумасшедший, а Посланник Божий. – Ну, а Аллелуйя? Что она сделала для него? ТЫ САМ НЕ СВОЙ. ТЫ НЕЗДОРОВ. – Да, источник несчастья, раздоров, глубокой обиды! Красивая, бездушная женщина, соблазнительница, дьявол в облике человеческом! Это снежноподобное тело с белыми-белыми волосами; как она подвела его, чтобы затуманить душу, и с каким трудом он обрёл её в слабости своей плоти, чтобы, втянутой в паутину, противостоять…её любви; такой запутанной, бывшей за пределами всякого понимания; он оказался у самого края последнего Грехопадения. Каким же тогда благотворным было для него Сверх-Бытие! Теперь стало ясно, что выбор был совсем не сложным: либо дьявольская любовь дочерей рода человеческого, либо небесное, Божье поклонение. В решающий момент, он нашёл возможным выбрать последнее.
      Из правого кармана пальто он извлёк книгу, лежавшую там со времени его отъезда из дома Розы тысячу лет назад. Книга о городе, для спасения которого он прибыл. Книга об Истинном Лондоне, столице Вилайета, описанного в исчерпывающих подробностях, в доходчивой форме. Он исцелит этот город: Лондон Географов, полностью, от А до Я.


                ***

На углу улицы того квартала города, когда-то известного своими обитателями – художниками, радикалами всяких мастей и гомосексуалистами, а теперь переданного агентствам по набору персонала и  студиям по производству документальных фильмов, Архангел Гибриль случайно наткнулся на заблудшую душу. Это был молодой человек, высокий, с исключительно красивой внешностью: тонким, орлиным носом и длинными, чёрными волосами, смазанными бриалином и расчёсанными на прямой пробор; а зубы были золотыми. Заблудшая душа стояла на самом краю тротуара, спиной к проезжей части, немного наклонившись вперёд, зажав в правой руке, по-видимому, что-то ценное. Её поведение не поддавалось объяснению; сначала она свирепо вглядывалась в то, что держала в своей руке, потом озиралаь по сторонам и пристально изучала  лица прохожих. Умерив свой шаг, Гибриль, при первом прохождении, заметил, что предметом, зажимаемым заблудшей душой в руке, была маленькая фотография на паспорт. При вторичном прохождении он подошёл прямо к незнакомцу и предложил свою помощь. Тот подозрительно посмотрел на него, и сунул фотографию ему под нос. «Вы знаете этого человека?» - спросил он, тыча в снимок длинным указательным пальцем.
    Когда Гибриль увидел молодого человека с тонким, орлиным носом и длинными, чёрными волосами, напомаженными и расчёсанными на прямой пробор, с исключительно красивой внешностью, пристально смотрящего с фотографии, он уже знал, что чутьё не обмануло его. Вот на том углу деловой улицы стоит и всматривается в толпу Душа, надеясь увидеть самою себя, проходившую мимо, в поисках своего, сбившегося с пути тела, призрак, нуждавшийся в своей потерянной, физической оправе – так как архангелам доподлинно известно, что душа не может существовать (золотой луч света связал её со страждущим телом) более одних суток. «Я смогу помочь тебе.» - пообещал он, а молодая душа посмотрела на него с диким недоверием. Гибриль шагнул вперёд, обхватил ладонями лицо души и поцеловал в губы, чтобы дух, поцелованный архангелом, воспрял, вновь овладел потерянным чувством направленности и вернулся на путь истинный и праведный. – Однако, заблудшая душа проявила удивительную реакцию на благоволенный поцелуй архангела. «Педераст, - закричала она, - может, я и расстроен, дружище, но не в этом смысле.» - после чего, в доказательство своей твёрдости, совершенно необычной для бестелесного духа, она нанесла сокрушительный удар Божьему Архангелу кулаком, в котором был зажат её образ, прямо в нос; с дезориентириующим, кровавым свойством.
    Когда взгляд его прояснился, заблудшая душа испарилась, а вместо неё, порхая на своём ковре в двух футах от земли, явилась Рекха Мёрчент, смеявшаяся над его провалом. «Не ахти, какое начало, - фыркнула она. – Архангел – опора моя. Гибриль, *джанаб, поверь, ты сошёл с ума. Ты сыграл уйму крылатых типов для своей же пользы. Будь я на твоём месте, ни за что не доверилась бы и тому твоему Божеству, - добавила она заговорческим тоном, хотя Гибриль подозревал, что она вновь немеревалась посмеяться над ним. – Он намекнул, что ответ на твой вопрос об Упарвала – Ничайвала, в большей степени, был состряпан. Это понятие о разделении действий: света против тьмы, зла против добра, может, достаточно прямо объясняется в Исламе: – О, ДЕТИ АДАМА, НЕ ПОДДАВАЙТЕСЬ СОБЛАЗНУ ДЬЯВОЛА, ТАК КАК ОН ИЗГНАЛ ВАШИХ РОДИТЕЛЕЙ ИЗ САДА, СОРВАВ С НИХ ОДЕЖДЫ, ЧТОБЫ ПОКАЗАТЬ ИМ ИХ ЖЕ СТЫД – а, вернувшись немного назад, ты поймёшь, что это сфабриковано совсем недавно. Амос, в восьмом веке до нашей эры спрашивает: «Надлежит ли в городе быть злу, которое Господь не творил?»  А так же Яхве, ссылаясь на Двузаконие-Исайя два века спустя, замечает: «Я образую свет и создаю тьму, я устанавливаю мир и создаю зло; производя всё это, я – Повелитель.» И так было до того, пока в Книге Хроник, в четвёртом веке до нашей эры, не было сказано, что слово ШАЙТАН означает ещё и существо, а не только характерную черту Господа.»   На подобную речь настоящая Рекха была неспособна. Выйдя, что она и сделала, из обычая многобожества, язычества, она никогда не проявляла ни малейшего любопытства к сравнительной религии, или к таким вещам, как *APOCRYPHA. Но, вот эта Рекха, преследовавшая его с момента крушения =Бостана=, была, и Гибриль знал об этом, не настоящей в любом – беспристрастном, психологическом или вещественно-последовательном поведении. – Чем же, тогда, она была? Было бы легко представить, что она создана им самим, его собственным соучастником-противником, его внутренним демоном. Что, в тайне, объясняло её праздность. - Как же он сам догадался об этом? Действительно ли он, по прошествии времени, овладел этим, а потом потерял; о чём сообщила ему его память? В отношении данного обстоятельства в нём сидело навязчивое ощущение беспорядка, и когда он попытался собраться с мыслями на своём «средневековье», словом на периоде, во время которого он безответственно подходил к неверию в своё ангельство, плотная гряда облаков втянула его в свою кутерьму. Сквозь эту ватную завесу мерцали и проглядывали, как он сам осознал, только тени. Или, могло ли это сейчас быть так, что материал, наполнявший его мысли, то есть эхо, привести единственный пример, как его заместители-ангелы Итуриэль и Зефон, посредством слуха Евы, обнаружили в Эдеме врага, ПРИПАВШЕГО К ЗЕМЛЕ, СЛОВНО ЖАБА. Противник задействовал всю свою хитрость и изобретательность, «чтобы добраться до органов её воображения, и через них возглавить её заблуждения, внесённые им в список как вымыслы и мечтания», которые, в действительности, были посеяны в его голове тем же сомнительным Созданием, той Вверх-по-лестнице-Вниз-по-лестнице Штучкой, противостоявшей ему в будуаре Аллелуйя, и рабудившей его, оторвав от долгого сна наяву?
 - Тогда, Рекха, наверняка, тоже была слугой этого Бога, внешним божественным антагонистом, а не внутренним, тенью, созданной по ошибке. Она была послана противиться ему, и вновь сделать его цельным. Его кровоточащий нос начал болезненно пульсировать. Терпеть боль он был неспособен. «Всегда был нюней.» - рассмеялась Рекха ему в лицо. Шайтан же понял большее.
                Живёт ли тот, кто любит свою боль?
                Кто б, найдя способ, не обрёл свободу, из Ада
                Вырвавшись, хоть обречён на пребыванье в нём?
                И, всё-таки, без всякого сомненья захочешь место обрести,
                Далёкое от боли, где б мог надеждой на смену муки жить…

Сказать лучше он не мог. Оказавшийся в преисподней человек, мог свершить любое злодеяние: изнасилование, убийство, вымогательство, самоубийство, всё, для того, чтобы выбраться…он приложил носовой платок к своему носу, а Рекха, бывшая ещё тут на своём летающем ковре, предчувствуя его подъём (падение?) в царство метафизического мышления, попыталась вернуть всё на знакомую почву. «Тебе следовало держаться меня, - высказала она своё соображение. – Ты мог бы любить меня пристойно и належащим образом. Я знала, как любить. Не всякий способен на это; я способна, то есть, была способна. Не так, как эта эгоцентричная, блондинистая бомба, в тайне мечтающая иметь ребёнка, и не намекнувшая об этом даже тебе. То же самое и твой Бог; в прежние времена подобные Личности проявили соответствующий интерес.»
    Данное высказывание нуждалось в опровержении по нескольким пунктам. «Ты же с самого начала была замужем, - ответил он. – Подшипники. Для тебя я был гарниром. И я, который так долго ждал Его, чтобы Он заявил сам о Себе, не желаю, за глаза, говорить о нём дурно, после явления мне собственной персоной. И, вообще, что за детский лепет? Похоже, ты готова пойти на крайности.»    
    «Ты не ведаешь, что такое преисподняя.» - огрызнулась она, сбросив с себя личину невозмутимости. «Ну, сволочь, ты обязательно узнаешь. Если бы ты, хоть когда-нибудь, сказал, я бросила бы эти опостылевшие подшипники в пару бокалов с вином, но ты ни гу-гу. Вот там скоро и свидимся, внизу, в Отеле Ничайвалы.» 
    «Ты не бросила бы своих детей, - настаивал он. -  Бедняжки. Сначала ты сбросила их, а потом прыгнула сама.» Это вывело её из себя. «Замолчи! Только посмей ляпнуть хоть слово, Мистер. Я с тобой расправлюсь!!! Я поджарю твоё сердце и съем его с тостом!  - Да, кстати, о твоей принцессе, Белоснежке, у неё сложилось мнение, что ребёнок принадлежит только матери, так как мужчины приходят и уходят, а она уходит навсегда, не так ли? Прости, но ты – всего лишь, семя, а она – сад. Кто спрашивает у семени, куда и когда его сажать? Что ты знаешь, проклятый и глупый мальчишка из Бомбея, напичканный современными догмами материнства?»
    «А ты, - жёстко парировал он, - скажем, спросила разрешение у папочки перед тем, как сбрасывать его детей с крыши?»
     Она исчезла в едком, жёлтом дыме со взрывом, заставившим его пошатнуться, и сбившим шляпу с его головы (она валялась на тротуаре возле его ног.) Ко всему прочему она придала этому дыму тошнотворный эффект такой силы, чтобы заставить его блевать и прикрывать рот платком. Тщетно; потому что за последние несколько дней у него во рту не было ни крошки. О, бессмертие, подумал он, благотворное освобождение от тирании тела. Он заметил двух типов, с любопытством наблюдавших за ним. Один, свирепого вида юнец, в кожаной куртке, нашпигованной изрядным количеством скобяных и канцелярских изделий, с причёской в виде радуги Ирокеза, и неровной линией гримёрной краски, зигзагом ползущей по его носу. И женщина средних лет с добрыми глазами, с повязанной платком головой. Вот и хорошо: спасём положение.  «Покайтесь! – страстно воскликнул он. – Ибо я - Архангел Божий.»
   «Бедняга метис.» - произнёс Ирокез, и бросил монету в валявшуюся шляпу Фаришта, и пошёл дальше. Хлопающая ресницами, добрая леди заговорщицки наклонилась к Гибрилю и протянула ему листовку. «Вот, полюбопытствуйте.» - полушёпотом произнесла она. Он тут же распознал текст расистского толка, взывающий к «репатриации» чёрных граждан страны. Она, подумал он, приняла его за белого ангела. И удивился тому, что ангелы не были исключены из данной категории.  «Вот так и рассматривайте этот вопрос, - говорила женщина, приняв его молчание за растерянность, и съехала на излишне артикулированный, слишком громкий способ доведения до его сознания своих соображений. Она же думала, что он не совсем настоящий Ливанский ангел, возможно, Киприот или Грек, пожелавший услышать не хорошо поставленную, а соболезнующую, сострадательную речь.
«Если бы они победили, и заняли ту страну; да откуда б вы ни были! Вам ЭТО было бы не по нутру.»


               


                *** 

Получив по носу, осмеянный призраком, одарённый милостыней вместо почтительности, и посредством нырков ему были открыты глубины, до которых опустились жители города, непреклонность в тех пропастях злой очевидности, Гибриль стал более решительным в деле вершения добра, чтобы положить начало грандиозной работе по откатыванию назад границ вражеского доминиона. Основным планом ему служил Атлас в кармане пальто. Он будет избавлять город квадрат за квадратом, начиная с Хокли Фарм, на юго-востоке, закончив на Ченс Вуд, на северо-западе. После чего, возможно, он отпразднует завершение своих трудов, сыграв один раунд в гольф на площадке с легко запоминющимся названием, нанесённым на самый край карты: Пустырь.    
    А где-нибудь на этом пути будет поджидать враг, собственной персоной. Шайтан, Илбис, или, под каким именем он не утвердился б, и главное, имя это так и крутилось на кончике языка Гибриля, как и образ перед глазами – рогатый, злобный. Он был ещё расплывчатым…но скоро обретёт чёткие очертания, и имя вспомнится, Гибриль был в этом уверен; не его ли силы крепли с каждым днём, разве не был он именно тем, восстановившим своё величие, который ещё раз сбросит врага в Самые Тёмные Бездны? – Его имя; какое же? Что-то, начинающееся на Ч? Чу Че Чин Чоу. А, ладно. Всему своё время.


                ***

Но город, в своей развращённости, отказывался подчиняться суверенному праву картографов, меняя очертания по своей прихоти и без предупреждения, запутывая начало поиска Гибриля в сисматизированном порядке, им предпочтённом. В течение многих дней он направлял свои стопы за угол в конце величественной колоннады, выстроенной из плоти человеческой, и покрытой кожей, которая кровоточила, когда трескалась. За углом он обнаруживал себя на пустыре, не отмеченном на карте, на дальнем обрамлении которого он мог созерцать знакомые ему высокие здания, купол Штаба В.М.С., высокую металлическую свечу Башни Телеграфа, рушившиеся от ветра, как песочные замки. Он случайно натыкался на заводящие в тупик, безымянные парки, и оказывался на заполонённых толпой, улицах Уэст Энда, где, из-за большой скоплённости автомобилей, начинал лить кислотный дождь, выжигавший в дорожном покрытии огромные пустоты. В этом столпотворении миражей ему часто слышался смех; город смеялся над его бессилием в ожидании капитуляции, признания им того, что существующее здесь было не в его силах осознать, и уж, тем более, изменить. Он выкрикивал проклятия своему врагу, ещё безликому, авансом выпрашивал у Божества ещё одно знамение, боясь, что не хватит сил для выполнения задания. Короче, из всех архангелов, он превращался в самого несчастного, влипшего в дерьмо; одежда в грязи, волосы – сальные, соломенные лохмы, на подбородке появились пучки щетины. В таком бедственном состоянии он прибыл к станции Метро =Ангел=.
    Должно быть, пробил час раннего утра, так как обслуживающий персонал, как он видел, намеревался открыть и откатить решётки ночи. Шаркая подошвами обуви, низко опустив голову и глубоко засунув руки в карманы (атлас города был давно выброшен, за ненадобностью); он последовал за ними внутрь, и, наконец, подняв глаза, наткнулся взглядом на лицо, вот-вот готовое расплакаться.
    «Доброе утро.» - отважился он, и девушка за кассой ответила с горечью: «Чего уж тут доброго, хотела бы я знать?» - вот тут и полились слёзы, - непрошенные, крупные, обильные. «Ну, ну, тише, дитя моё.» - произнёс он, и она глянула на него недоверчиво.
    «Вы не священник.» - предположила она. Он ответил, для проверки: «Я – Ангел, Гибриль.» Она начала смеяться, навзрыд, так же, как и плакала. «Ангелы только тогда порхают здесь, когда их развешивают на фонарных столбах, под Рождество. Повсюду иллюминация. А по решению Совета их подвешивают за шеи.» Подобное издевательство не должно было пройти незамеченным. «Я Гибриль», - повторил он, не отводя от неё горящего взора. – Излагай!»  И, к её собственному, требовательно-выраженному изумлению: «Я НЕ МОГУ ПОВЕРИЬ, ЧТО САМА ДЕЛАЮ, ОТКРЫВАЮ ДУШУ КАКОМУ-ТО БРОДЯГЕ, МНЕ ЭТО НЕ НРАВИТСЯ, СЛЫШИТЕ?!» - начала говорить кассирша.
    Звали её Орфия Филлипс. Двадцати лет. Оба родителя живы, и находятся на её иждивении, особенно сейчас, когда её сестра-дурочка, Гиацинт,  была лишена своей должности, физиотерапевта, «вбив себе в башку какую-то ерунду.» Молодого человека; ну, конечно же, существовал молодой человек, звали Урия Моузли. Недавно на станции ввели в эксплуатацию два новеньких, сверкающих эскалатора, а Орфия и Урия работали на них операторами. В часы-пик оба эскалатора были в работе, и этой парочке некогда было поговорить. В остальное же время был задействован только один. Орфия занимала своё место за билетной кассой возле подъёмника, и Ури мог часами находиться рядом, прислонившись к дверному косяку и ковыряя в зубах серебряной зубочисткой, сохранённой его прадедом от какого-то крупного землевладельца. По истине, это была любовь. «Вот, я и увлеклась, - запричитала Орфия при Гибриле. – Я вседа слишком тороплюсь, не разобравшись в своих чувствах.» Однажды, в послеполуденный час, она покинула свой пост и шагнула к нему, ковырявшемуся, как обычно, в своих зубах; распознав её намерения, отразившиеся во взгляде, он отложил зубочистку в сторону. После этого он шёл на работу подпрыгивающей походкой. Она тоже была на седьмом небе, когда, изо дня в день, опускалась в муки земные. Их поцелуи становились более продолжительными и более страстными. Случалось так, что она, своевременно, не отстраняла его, когда звенел звонок – сигнал к запуску эскалатора. Парню приходилось с криком отталкивать её: «Остынь, девочка, люди, ведь.» К своей работе он относился со всей ответственностью, говорил ей, что гордится униформой, и что доволен своей службой обществу, на пользу людям. Она же думала о его излишней напыщенности. Ей хотелось сказать ему: «Ури, дружок, здесь ты обычный оператор,» - но, предвидя, что подобный реализм будет воспринят не должным образом, попридержала причинявший неприятности язык, а, попросту, вложила его в свои уста, как меч в ножны.
    Их объятия в туннеле превратились в военные действия, от которых он пытался устраниться, держась за полы своего мундира, а она целовала мочку его уха, и засовывала руки в его форменные брюки. «Ты с ума сошла!» - говорил он, а она, продолжая своё дело, спрашивала: «Да? Тебе неприятно?»
    Естественно, их застали врасплох; поступила жалоба от доброй леди с повязанной платком головой. Им ещё повезло, что их оставили на работе. Орфия «приземлилась». Её лишили должности оператора эскалатора, и засадили в будку билетной кассы. Но хуже всего оказалось то, что её место заняла красавица станции, Рошель Уоткинс. «Я знаю, что творится, - сердито кричала она. – И вижу, что написано на её личике, когда она поправляет причёску.» Теперь Урия старался не смотреть в сторону Орфии.
    «Не могу понять, почему я рассказала вам всё это, - неуверенно закончила она.  – Вы не совсем ангел. Это точно.» И, в то же время, она, как ни пыталась, не могла оторваться от его пронизывающего взгляда. «Я знаю, что у тебя на сердце,» - сказал он ей.
    Он протиснулся в окошко будки и взял её безвольную руку в свою. – Да, именно так оно и было; мощь её желаний, переполняя его, давала ему возможность перенаправить их ей обратно. А в их источнике они подразумевали доступное исполнение действия, позволяли ей говорить и делать то, чего она больше всего настоятельно требовала. Это было тем самым способом, как он помнил, соединения с той личностью, которой являлся, а следовавшее за этим, было итогом их соединения. Наконец-то, подумал он, способности святого духа вернулись восвояси. – Внутри будки, у служащей Орфии Филлипс закрылись глаза, тело тяжело осело в кресло, обмякло, губы двигались. И его губы двигались в унисон с её губами.  – Вот. Свершилось.
    В этот момент, дежурный по станции - маленький, сердитый человечек с длинными, растрёпанными волосами, выбивавшимися из за ушей, начёсанными на его лысину, выпорхнул, как кукушка, из маленькой дверцы своего кабинета. «Это что за фокусы? - закричал он на Гибриля. – А ну, убирайся, пока я не вызвал полицию.» Гибриль так и не сдвинулся с места. Дежурный увидел, как Орфия выходила из своего транса, и начал пронзительно вопить. «Ты, Филлипс! Ничего подобного не видел. Смешно! Ну, и что там в штанах? И плюнула на работу?»  Орфия поднялась, накинула на себя свой плащ, взяла раскрытый зонтик и вышла из будки. «Оставляешь без присмотра общественную собственность, вернись сию же минуту, в противном случае, ты уволена.» Орфия направилась к спиральной лестнице и опустилась ещё ниже. Лишившись своей работницы, дежурный повернулся к Гибрилю. «Чего стоишь? Заползай обратно под свой камень.»
    «Я жду, - ответил Гибриль с достоинством, - хочу подняться.»
    Спустившись по лестнице, завернув за угол, Орфия  Филлипс увидела Урию Моузли, прислонишегося, как обычно, к косяку, и притворно улыбавшуюся Рошель Уоткинс. Орфия знала, что делать. «Ты ещё не давал Рошь попробовать свою зубочистку, Ури? – пропела она. – Ей, наверняка, страшно понравится.»
    Оба напряглись, пристыженные подобным замечанием. А через минуту Урия начал хорохориться: «Не будь такой глупышкой, Орфия.» Но её взгляд оборвал его. Потом он, как во сне, направился к ней, оставив Рошель стоять на месте, в  недоумении. «Правильно, Ури, - сказала она мягко, ни на секунду не отрывая от него свой взгляд. – Шагай. Иди к своей мамочке.»  А ТЕПЕРЬ ОТПРАВЛЯЙСЯ К ЭСКАЛАТОРУ И ПРОСТО ВСОСИСЬ В НЕГО,  А КОГДА ЗАКОНЧИТСЯ СМЕНА, МЫ УЙДЁМ. Но не тут-то было. Никуда он не пошёл. Рядом с ним стояла Рошель Уоткинс, слишком близко, чёрт побери, вот он и упёрся. «Скажи ей, Урия, - произнесла Рошель, - что её глупая выходка – тьфу, так себе.» Урия обнял Рошель за плечи. Не о таком исходе она мечтала. То, в чём она была искренне уверена, свершилось, когда Гибриль коснулся её руки, таким же вот образом; как будто они были ПОМОЛВЛЕНЫ. Ничтожество, подумала она, что происходило с ней? Она шагнула вперёд. «Убери её от меня, - крикнула Рошель. – Она мнёт мою униформу.»  Тут Урия, держа за оба запястья вырывавшуюся кассиршу, выдал новость: «Я просил её выйти за меня замуж!» Орфия перестала бушевать. Собравшиеся на одежде складки быстро разглажены, волосы причёсаны. «Так что, ты пришлась не к месту, - продолжал он, тяжело дыша. – И эта леди говорит, что никакая твоя выходка ничего не изменит.» Ещё не отдышавшаяся Орфия так и шлёпнулась на пол возле выгнутой стены туннеля. До них донёсся шум прибывающего на станцию поезда. Влюблённая парочка, охорашиваясь на ходу, поспешила занять свои рабочие места, оставив Орфию там, где та и сидела. Урия Моузли, на прощание, выкрикнул на бегу скороговоркой: «Ну, девочка, ты тоже хороша! Прямо, чертовка какая-то!» Рошель послала ему воздушный поцелуй из билетной будки; он, устроившись за пультом управления эскалатором, продолжал ковырять в зубах. «Приготовлю что-нибудь дома, - пообещала ему Рошель Уоткинс. – Без всяких выкрутасов.»
    «Вы - мерзкая задница!» - накинулась Орфия на Гибриля после подъёма на две сотни и сорок семь ступеней по спиральной лестнице своего поражения. «Вы – негодяй, чёртова задница! Кто вас просил, вот так, топтать мою жизнь?»


                *** 

ДАЖЕ ОРЕОЛ ПОГАС, КАК РАЗБИТАЯ ЛАМПОЧКА, А Я НЕ ЗНАЮ, ГДЕ ЗДЕСЬ МАГАЗИН. Гибриль размышлял над тщетностью своих усилий к возвышению. И обнаружил вновь всплывавшее на поверхность богохульство; и если на атласе были ошибочные метки, вводившие пользователя в заблуждение, в праве ли, тогда, этот атлас обвинять кого-то? Если спецэффект – летающий ковёр, или что-то в этом роде, не сработал, и ты увидел слишком бледное голубое свечение вокруг летящего человека, зачем, тогда, обвинять актёра? Иными словами, если его ангельство оказывалось недостаточным, кому приписывать эту ошибку? Ему лично, или же какому-то другому Персонажу? – В саду его сомнений играла ребятня среди туч мошкары, кустов розы и отчаяния. Звук бабушкиных шагов, истребители привидений, игра в салки. ЭЛОУЭН ДИОУЭН. Лондон. Падение ангелов, раздумывал Гибриль, совсем не то, что Падение Мужчины и Женщины. В случае с людьми суть падения связывалась с нравственностью. Из-за плода древа познания добра и зла, который им запрещено было вкушать, а они, всё-таки, съели его. Сначала женщина, а по её настойчивому требованию, и мужчина благоприобрели запрещённые нормы нравственности, заключённые в сочном, ароматном яблоке. Змей преподнёс им подобные ценности, наделив их правом, кроме прочих остальных, судить Самоё Божество, задавая, в своё время, провоцирующие вопросы: почему существует зло, зачем страдание, зачем смерть? – Вот, и были изгнаны. Божество не желало, чтобы Его прелестные создания возвышались над своим, определённым для них, раз и навсегда, положением. Ребятня смеялась ему в лицо: ЧТО-ТО НЕЗНАКОМОЕ ПОЯВИЛОСЬ ТУТ. Вооружённые деревянными ружьями, мальчишки, как-будто, намеревались унизить его, как какое-нибудь обычное привидение. ВЫХОДИ КА ОТТУДА, скомандовала крепко сбитая женщина; белая, с рыжими волосами, с широкими полосами веснушек на щеках; в голосе звучала неприязнь. ТЫ СЛЫШАЛ МЕНЯ? СЕЙЧАС ЖЕ! – Тогда как крушение ангелов являлось простым повелением власти, откровенным сюжетом великолепной работы небесной полиции, наказанием за бунт, приличным и жёстким. – Каким же, тогда, неуверенным в себе было это Божество, Которое не желало, чтобы Его прелестнейшие создания умели отличать правильное от неправильного. И, Которое правило, опираясь на террор, требуя безоговорочной покорности даже от Своих ближайших помощников, изгоняя всех Своих диссидентов в Свои кипящие Сибири, ГУЛАГ-преисподни Ада…тут он сдержался. То были сатанинские мысли, вложенные в его голову Иблисом-Вельзевулом-Шайтаном. Если это Существо всё ещё преследовало его за ранние грехи в вере, тогда не оставалось никакой возможности заслужить их отпущение. Он, очищенный, просто должен продолжать  до полного восстановления своих сил. Прогнав все мысли из своей головы, он уселся в сгущавшейся темноте и наблюдал (теперь уже с расстояния) за детской игрой – ПРЫГ-СКОК-НЕБО-ЧИСТО  КТО-ТАМ-НЕТ-НЕ-ТЫ НЕ-ПОТОМУ-ЧТО-ТЫ-ГРЯЗНЫЙ НЕ-ПОТОМУ-ЧТО-ТЫ-ЧИСТЫЙ. И тут, он ясно осознал это, мальчишка мрачного вида, лет одиннадцати, с выпученными глазами, уставился на него: МОЯ-МАМА-ГОВОРИТ ВЫ-ВОЛШЕБНИЦА.
     Нарисовалась Рекха Мёрчент, вся в драгоценностях и пышных нарядах. «Эти озорники сочинили про тебя, Ангелок Господень, жуткую считалочку, - насмехалась она. – Даже та малышка-кассирша, не больно-то и огорчилась. Мне кажется, бабба, что дела твои по-прежнему плохи.»


                ***

Однако, на этот раз дух самоубийцы Рекхи явился не только для того, чтобы поиздеваться. Она заявила, что все его несчастья – это её рук дело. «Ты вообразил себе, что Ваше Преподобие кто-то оберегает? – закричала она. – Ну, любовничек, я тебя образумлю.» Её развязный бомбейский английский пронзил неожиданной тоской по родному городу, но она не ожидала, что он вновь стал способен управлять собой. «Припомни, что я погибла из-за любви к тебе. Это даёт мне право, ты – гад ползучий, быть отомщённой, напрочь испоганив твою жизнь. Человек, толкнувший, хоть и невольно, свою любовницу на самоубийство, должен пострадать, разве не так? Как ни чешись, но таковы правила. Наконец-то, я вывернула тебя наизнанку, и только сейчас насытилась. Не забудь, как я была добра в своём прощении! И тебе это понравилось, да? Вот поэтому я и явилась, чтобы сказать тебе о возможном соглашении. Ну, что, обсудим, или ты предпочитаешь продолжить блуждать в этом сумасшествии, превращаясь не в ангела, а в беспомощного бродягу, ходячий анекдот?
     «Какое соглашение?» - спросил Гибриль.
     «Ну, что ещё?» - откликнулась она. Её поведение изменилось; прямо сама доброта с блеском в глазах. «Да, самая малость, мой фаришта.»
     Если б он только сказал, что любил её:
     Если б он только сказал это, и раз в неделю, когда она приходила, чтобы провести с ним ночь, выразить ей свою любовь:
     Если бы в ночь его выбора было бы так, как было во время отсутствия торговца подшипниками по делам бизнеса:
     «Тогда я положу конец городскому безумию, посредством которого я преследую тебя. И ты больше не будешь обуреваем этой навязчивой мыслью об изменении, ИЗБАВЛЕНИИ города, как чем-то оставленным в залог в ломбарде. Всё будет тихо-тихо; ты даже сможешь жить со своей бледнолицей мадам и быть величайшей кинозвездой в твоём мире. Я не способна ревновать, Гибриль, я же мертва, и не желаю от тебя слышать, что в той же степени значима для тебя, как и она. Нет, просто мне подойдёт любовь и второго сорта, гарнир; ответсвенность ляжет на другого. Ну, ты как, Гибриль? Только три словечка, что скажешь?»
    ДАЙ МНЕ ВРЕМЯ.    
    «Я даже не прошу чего-то нового, того, на что ты ещё не согдасился, не сделал, не изъявил своё желание. А поваляться с призраком - не такая уж плохая вещь. А что скажешь о ночи в лодочном гараже миссис Даймонд? Прямо, неукротимая, как ты думаешь? Вот скажи, кто мог так воплотиться? Послушай, я могу принять любой облик, какой тебе по нраву; одно из преимуществ моего состояния. Ты по-прежнему её желаешь, ту даму из каменного века? Ну и дела! Или желаешь зеркальный облик твоей милашки-альпинистки, девочки-мальчика, девочки-айсберга? Как ты думаешь, кто это был, ожидавший тебя после смерти старухи?»
    Всю ночь, напролёт, он бродил по городу, по его улицам, оставшимся не изменёнными, отвратительными, как-будто восстановленными властью природы; а Рекха, порхая перед ним на своём ковре, как артист эстрады на сцене, прямо на уровне его головы,  ублажала его сладостными песнями о любви. Она подыгрывала себе на старинной, отделанной по краям металлом гармонике, исполняя всё из газелей Фаиза-Ахмеда-Фаиза, - Pyaar kiya to darna kya? – что, примерно, означало, - ЗАЧЕМ БОЯТЬСЯ ЛЮБВИ? А Гибриль, к которому она приставала в саду его сомнений, чувствовал, как музыка крепит струны к его сердцу, и манит его к ней, так как, чего она просила, было, по её словам, сущей мелочью.
    Он дошёл до реки; ещё одна скамейка, чугунные верблюды поддерживают деревянные балки под Шпилём Клеопатры. Присев, он закрыл глаза. Рекха пела из Фаиза:    

                НЕ СПРАШИВАЙ ОБО МНЕ, ЛЮБОВЬ МОЯ,
                И О ТОЙ ЛЮБВИ, ЧТО Я ИСПЫТЫВАЛ К ТЕБЕ…
                ТЫ ПО-ПРЕЖНЕМУ ВОСХИТИТЕЛЬНА, ЛЮБОВЬ МОЯ,
                А Я ТАК БЕСПОМОЩЕН;
                ВЕДЬ КРОМЕ ЛЮБВИ В МИРЕ ЕСТЬ ИНЫЕ ОГОРЧЕНИЯ,
                НА РЯДУ С ИНЫМИ УДОВОЛЬСТВИЯМИ.
                НЕ СПРАШИВАЙ ОБО МНЕ, ЛЮБОВЬ МОЯ,
                И О ТОЙ ЛЮБВИ, ЧТО Я ИСПЫТЫВАЛ К ТЕБЕ.

С закрытыми глазами Гибриль увидел человека; не Фаиза, а другого поэта, очень бурно прожившего свою молодость, а теперь изрядно потрёпанного малого. – Да, вот его имя: Ваал. Что он-то здесь забыл? Что он хотел сказать в своё оправдание? Ну, да, он пытался сказать что-то; его речь, невнятная и прерывистая, понималась с трудом…  КАЖДОМУ НОВОМУ ЗАМЫСЛУ МАХАУНД ЗАДАЁТ ДВА ВОПРОСА. ПЕРВЫЙ ВОПРОС ЗВУЧИТ, КОГДА ЗАМЫСЕЛ БЕЗОСНОВАТЕЛЕН: Ч Т О  Т Ы  И З  С Е Б Я  П Р Е Д -  С Т А В Л Я Е Ш Ь?   ТЫ ТОТ,  ЧТО ИДЁТ НА СОГЛАШЕНИЕ, НА СДЕЛКИ, ПРИСПОСАБЛИВАЕТСЯ К ОБЩЕСТВУ, СТРЕМИТСЯ ОТЫСКАТЬ УКРОМНЫЙ УГОЛОК, ВЫЖИТЬ; ИЛИ ЖЕ ТЫ УПРЯМ, ЖЕСТОК, НЕПРОБИВАЕМЫЙ ТИП ДУРАКА, КОТОРЫЙ СКОРЕЕ РАЗОБЬЁТСЯ В ЛЕПЁШКУ, ЧЕМ БУДЕТ КОЛЕБАТЬСЯ? – ЗАМЫСЕЛ, КОТОРЫЙ, ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ РАЗ ИЗ СТА, БУДЕТ ПОРВАН В ЛОСКУТЫ; НО НА СОТЫЙ РАЗ ИЗМЕНИТ МИР.
    «А второй вопрос?» - спросил Гибриль вслух.
    СНАЧАЛА ОТВЕТЬ НА ПЕРВЫЙ.


               
                *** 

На рассвете, открыв глаза, Гибриль увидел, что Рекха давно отпелась, умолкла от ожиданий и неопределённостей. Он тут же выдал ей, напрямую: «Это уловка, дорогая. Бога нет, а есть Господь Бог. Ведь ты и не Существо, и не Его соперница, только вопящая кошкой дымка. Никаких соглашений; я не заключаю сделки с неясностями.» Он увидел, как изумруды и парча слетели с неё, потом плоть, пока не остался голый скелет, после чего и тот распался; и, в завершение, раздался жалобный, резкий визг, как будто что-то, оставшееся от Рекхи, с покорной злобой улетело в небо.
     И не вернулось: только в – или ближе – к концу.
     Убедившись, что он выдержал испытание, Гибриль, почувствовал, как тяжёлый груз свалился с его плеч; на душе сразу полегчало, и с тех пор, пока солнце сияло на небе, он, буквально, сходил с ума от радости. Теперь, и вправду, это должно начаться; тирания его врагов, Рекхи и Аллелуйя Коун, и всех женщин, хотевших заковать его в цепи желаний и песен, была, к счастью, разбита. Теперь он мог чувствовать излучение сияния, исходившего из невидимой ему точки – маковки его головы, а вес его начал уменьшаться. – Да, он терял последние признаки природы человеческой, к нему возвращалась способность летать, так как он стал бесплотным, покачивающимся от лёгкого дуновения ветерка. – В это мгновение он мог просто сойти с почерневшего парапета и парить над серой поверхностью реки, или прыгнуть с любого моста, переброшенного через неё, и уже никогда не опускаться на землю. И так, пора было показать городу великое зрелище. Затем, когда он осознает, что над западным горизонтом распростёрся Архангел Гибриль, во всём своём могуществе, купаясь в лучах восходящего солнца, тогда, действительно, население испугается и покается в своих грехах.
    Он начал ширить свой облик.
    И на удивление, ни один из водителей в потоке машин, ринувшихся в этот час-пик по Набережной, не удостоил его своим взглядом или признательностью! На самом деле, это были люди, которые забыли, как надо видеть. Однако, отношения между людьми и ангелами двусмысленны – в которых ангелы, или mala’ikah, являются и управленцами естеством, и посредниками между Божеством и человечеством; и в то же время, как недвусмысленно утверждает Коран: МЫ ПОВЕЛЕВАЛИ АНГЕЛАМ БЫТЬ СМИРЕННЫМИ ПЕРЕД АДАМОМ. Это означало способность человека управлять, посредством знаний, силами природы, представителями которых ангелы и были, - и не было ничего удивительного в том, что непризнанный и разъярившийся ангел Гибриль был не в силах что-либо с этим поделать. Архангелы смогут говорить лишь тогда, когда люди захотят слушать их. Ну, и компания! Разве он не предупреждал Сверх-Божественного об этой шайке преступников и злодеев?  «Позволил бы ты, чтобы на земле царило зло и лилась кровь?» - а Создание, как всегда, ответило, что ему лучше знать. Отлично. Вот они – властители мира, законсервированные, как тунцы на колёсах, и слепы, как летучие мыши; на уме – одно зло, а в их газетах – одна кровь.
    Подобное было неслыханно. Тут явилось небесное создание – само великолепие, лучезарность и добродетель, больше Биг Бена, колосс, способный перешагнуть Темзу. А эти малюсенькие муравьи продолжали слушать радио и ссориться между собой, сидя за рулями авто. «Я – Гибриль!» - крикнул он голосом, потрясшим все здания на Набережной: ничего не изменилось. Ни один человек не выбежал наружу, чтобы спастись от землетрясения. Слепые, глухие и сонные.
    Он решил усилить воздействие.
    Поток машин устремился мимо него. Он глубоко вдохнул, поднял гигантскую ногу и ступил перед машинами.


                ***

Гибриль Фаришта был возвращён к порогу Алли весь в синяках и ссадинах, однако, водворённый в рамки здравого смысла неким маленьким, сияющим джентльменом с прогрессирующим заиканием, который с великим трудом представился кинорежиссёром С.С. Сисодия – «известный под прозвищем Ви-виски, п-потому что я не-не не равнодушен к а-а-алкоголю; ма-мадам, м-моя к-карточка.» (Когда они познакомились поближе, Сисодия смешил Алли до слёз, закатывая штанину и оголяя колено, произносил, держа на голени завёрнутые в бумагу огромные очки киношника: «А-автопортрет.» Он обладал значительной дальновидностью: «Для п-просмотра ф-фильмов они мне н-не нужны, а д-действительность п-проходит слишком к-крупным п-планом, чёрт п-побери.» Гибриль был сбит лимузином, взятым Сисодией напрокат. Произошёл эдакий медленный, без особых последствий, наезд, благодаря большому скоплению машин. Актёр просто упал на капот автомобиля, подыграв себе, как раньше в кино: «Где я?». И Сисодия, завидев легендарные черты исчезнувшего полубога, ударившегося о лобовое стекло, соблазнительно ответил: «В-вернулся д-домой м-малыш – Н-НА Э-ЭКРАН. К-кости целы, - сказал Сисодия Алли. – П-просто ч-чудо. Он встал п-прямо п-перед м-машиной.»
    ВОТ ТЫ И ВЕРНУЛСЯ, - Алли молча приветствовала его. КАЖЕТСЯ, ПОСЛЕ ОЧЕРЕДНОГО ПАДЕНИЯ ТЫ ВСЕГДА ПРИЗЕМЛЯЕШЬСЯ ЗДЕСЬ.
    «А также С-Скотч-и-Сисодия, - напомнил продюсер свои прозвища. – Так, р-ради шутки. М-моя любимая о-отрава.»
    «Очень любезно с вашей стороны, что доставили Гибриля домой, - запоздало благодарила Алли. – Вы должны настоять на том, чтобы мы предложили вам выпить.»
    «Да, да! Конечно!» Сисодия радостно захлопал в ладоши. «В-всему и-и-индийскому к-кино в м-моём лице, с-сегодня его с-сим-символический д-день.»

                ***


Вероятно, тебе неизвестна история о параноидном шизофренике, втемяшившем себе мысль, что Император Наполеон Бонапарт согласился подвергнуться испытанию детектором лжи? – С аппетитом поедая жареную рыбу, Алеся Кохен махнула рукой с зажатой в ней вилкой перед лицом  своей дочери. - И на заданный вопрос: «Вы Наполеон?», он ответил, зло усмехнувшись: «Нет.» Посмотрели, что машина, напичканная по последнему слову техники, подала сигнал, что лунатик врёт.» Опять Блэйк, подумала Алли. ТОГДА Я СПРОСИЛ: СТАНОВИТСЯ ЛИ ВЕЩЬ СООТВЕТСТВУЮЩЕЙ ТВЁРДОМУ УБЕЖДЕНИЮ, ЧТО ОНА ЯВЛЯЕТСЯ ТАКОВОЙ, КАКОВОЙ ОНО, ЭТО ТВЁРДОЕ УБЕЖДЕНИЕ, ПРЕДСТАВЛЯЕТ ЕЁ СЕБЕ? ОН – Т.Е., ИСАЙЯ – ОТВЕТИЛ. ВСЕ ПОЭТЫ ДУМАЮТ, ЧТО, ДА. И С ГОДАМИ ВООБРАЖЕНИЯ ДАННОЕ ТВЁРДОЕ УБЕЖДЕНИЕ СВОРАЧИВАЕТ ГОРЫ; НО БОЛЬШИНСТВО ИЗ НИХ НЕ СПОСОБНО БЫТЬ ТВЁРДО УБЕЖДЁННЫМ НИ В ЧЁМ. «Вы слушаете меня, сударыня? Я говорю вполне серьёзно. Тот джентльмен в твоей постели; он нуждается не в твоём еженощном внимании, прости меня, но я буду откровенной, потому что вынуждена. Совсем нет; ему нужна обитая войлоком палата, в психушке.               
    «Ты пошла бы на такое, не так ли? – огрызнулась Алли. – И выбросила бы ключ. А, может, подключила бы ток. Выжгла бы дьявлов из его мозга: почему это наши предубеждения не меняются.»
    «Хм, - раздумывала Алеся, напустив на своё лицо самое посредственное и невинное выражение, чтобы разозлить свою дочь. – Ерунда. Какой от этого вред? Ну, может, небольшое напряжение, маленькая доза электоротока…»
     «То, что ему нужно, мама, у него уже есть: надлежащий врачебный присмотр, отдых, и то, о чём ты, возможно, забыла.» Неожиданно, она остыла, язык стал каким-то неуправляемым, и совсем другим, низким голосом, уставившись в не тронутый ею винегрет, произнесла заключительное слово: «Любовь.»
    «Ах, сила любви, - Алеся хотела похлопать по тут же отдёрнутой руке дочери. – Нет, этого я не забыла, Аллелуйя. Ты только сейчас начала постигать это в своей прекрасной жизни. И на кого пал твой выбор? – Она возобновила свою атаку. – На соню! Который встаёт только к обеду! На нищего! У которого вместо мыслей бабочки порхают в мозгу. Я имею в виду АНГЕЛОВ, дорогуша; ничего подобного не слышала. Мужчины всегда претендуют на особые привилегии, а этот – в первую очередь.»
    «Мама…» - начала, было, Алли, и тут настроение Алеси вновь переменилось, и Алли уже не вслушивалась в слова, а слышала боль, скрываемую ими обеими, а теперь, вдруг открывшуюся, боль женщины, с которой история обошлась наиболее жестоко, которая уже потеряла мужа, понимавшей, что единственная дочь превзошла её, к чему она, как то, отнеслась с непростительным, чёрным юмором (она, должно быть, читала отчёты о спортивных состязаниях, чтобы подобрать подходящую фразу), например, ФОЛССТАРТ.  «Алли, девочка моя, - сказала Алеся Кохен, - нам придётся основательно о тебе позаботиться.»
    Только по одному признаку, по какому Алли была способна определить боль, был испуг на лице её матери, каковой она надавно выделила из смеси чувств, отразившихся в чертах Гибриля Фаришта. После того, как Сисодия вернул его под её опеку, было ясно, что Гибриль пережил жуткое душевное потрясение, и взгляд у него был жестоко-осуждающего, пугающего свойства, буквально пронзавший её сердце. Он с мужеством смотрел в лицо своей умственной болезни, отказываясь выдавать её за что-либо другое, или фальшивить, а само признание этой болезни пугало его. Не так давно, (уж, по крайней мере, не сейчас) кипятившийся выскочка, к которому она воспылала «великой страстью», стал для неё, в этом новом уязвимом воплощении, ещё более привлекательным, чем прежде. Она взялась, с полной решимостью, за возвращение ему здравого мышления, за очередное его развитие; переждать бурю и покорить вершину. И в данную минуту он был самым податливым пациентом, каким-то одурманенным, как после сверхмощного лечения специалистами в Клинике Модсли. Он много спал, а когда просыпался, без ропота протеста уступал всем её требованиям. В минуты тревоги он  полностью обрисовывал ей подноготную его болезни: небычная череда видений, а перед этим, почти гибельная авария в Индии. «Спать я уже не боюсь, - признался он ей, - по тому, что произошло на яву, было гораздо хуже.» Его величайший страх напомнил ей об ужасе Чарлза-II после *РЕСТАВРАЦИИ в Англии и перед его «отправкой в очередную ссылку»: «Я отдал бы всё за то, чтобы только знать, что этого больше не случится.» - сказал он ей, кроткий, как ягнёнок.
    ЖИВЁТ ЛИ ТОТ, КТО ЛЮБИТ СВОЮ БОЛЬ?  «Не случится, - заверила она. – У тебя здесь самое лучшее медицинское обслуживание.» Он иронично спросил о деньгах, а когда она попыталась уклониться от ответов, утверждал, что она вынула деньги на гонорары психиатру из заначки в его поясном ремне. Настроение его оставалось подавленным. «Что ты говоришь, не имеет ни малейшего значения, - пробормотал он в ответ на её живой оптимизм. – Прямо, сумасшествие какое-то, которое приводит меня в бешенство, как подумаю о том, что оно, вот-вот, вылезет наружу, и ОН опять будет верховодить.» Он начал изображать свою «одержимую», «ангельскую» сущность как постороннюю личность: согласно утверждению Беккета – НЕ Я. ОН. Его собственный мистер Гайд. Алли пыталась оспаривать подобные описания. «Это не ОН, это ты. Вот когда поправишься, то избавишься от этого.»
    Убеждения не действовали. Но, казалось, что временами лечение, действительно, шло на пользу. Гибриль успокаивался, проявлял больший самоконтроль. Но серийные видения до сих пор посещали его. Он продолжал  разговаривать во сне; читал стихи на арабском – языке, которого не знал: tilk al-gharaniq al-‘ulla wa inna shafa’ata-hunna la-turtaja. Алли, разбуженная его бормотанием, со слуха записала всё это в транскрипции и пошла с клочком бумаги в мечеть Брикхолл, где от её декламации у муллы под чалмой волосы встали дыбом. А толкование было таковым: «Желательно заручиться поддержкой этих высокопоставленных самок.»  А он, казалось, способен был думать об этих ночных представлениях, как о действиях посторонних, не затрагивавших его личность. В виду этого положительного довода и Алли, и психиатры из Клиники Модзли обрели некую надежду на то, что Гибриль, хоть и медленно, но восстанавливал границу между миром видений и действительностью, и шёл по пути выздоровлениЯ. Но, поскольку, как оказалось, это разделение имело отношение к тому же явлению расщепления его понятия о себе как о двух разных сущностях, одну из которых он упорно выискивал, чтобы подавить, и в то же время, изображая её отделённой от себя, сохранил, взлелеял, и тайно укрепил.
    Что до Алли, то она избавилась, на время, от колющего, ДУРНОГО предчувствия, что будет заброшена в отчуждённое повествование, в обманчивую среду, заботясь о Гибриле, вкладывала в его мозги, поставив перед собой цель, спасти его, чтобы возобновить великую, захватывающую борьбу их любви. Потому что, вероятнее всего, им пришлось бы ссориться всю жизнь до самой смерти; сдержанно размышляла она. Они – два старых чудака, будут немощно шлёпать друг друга свёрнутыми газетами, устроившись на вечерней веранде своих жизней. С каждым днём в ней усиливалось чувство привязанности к нему; так сказать, пускала корни в его почву. Подобное наваливалось иногда, особенно после того, как видели Мориса Уилсона, сидевшего на крыше, промеж колпаков каминных труб, и манившего её к её смерти.


                ***

Мистер =Виски=-Сисодия, то сверкающее, очаровательное, завёрнутое-в-очки-колено, часто навещал выздоравливавшего Гибриля; три, четыре раза в неделю, и, неизменно, с коробками, наполненными деликатесами. Гибриль, буквально, допостился почти до смерти во время своего «ангельского периода»; мнение же медиков было таковым, что голодание, в какой-то мере, способствовало появлению у него галлюцинаций. «Те-теперь мы б-будем к-кормить его на убой.» - захлопал =Виски= в ладоши. А раз желудок пациента требовал этого, то Сисодия усиленно пичкал его изысканной едой: китайскими кукурузными лепёшками, куриным супом, пюре по-бомбейски  из нового, шикарного, но неудачно названного ресторана =Пагал Хана=, чья «Безумная Пища» (а название можно было перевести и как СУМАСШЕДШИЙ ДОМ) стала достаточно популярной, особенно в среде молодого поколения Британских Азиатов, и составившей достойную конкуренцию даже утвердившемуся в своём превосходстве кафе =Шаандаар=. Тот же Сисодия, не желавший выставлять напоказ свою приверженность ни к одному из этих заведений, покупал в кафе  засахаренные фрукты, маисовые хлебцы, пирожки с мясом, - для всё более ненасытного Гибриля. Сверх того, он приносил блюда, приготовленные им самим: рыбу, приправленную *керри, коноплю, традиционные индийские кушанья, и, раскладывая всё это по тарелкам, рассказывал о знаменитостях, с которыми заводил знакомства на званых обедах. Он упомянул Паваротти, который втюрился в подружку =Виски=, а бедняга Джеймс Мэйсон просто обожал приготовленные им креветки, и так далее. Ванесса, Амитбах, Дастин, Шридеви, Кристофер Рив – упомянуты были все. «Су-суперзвезде с-следовало бы з-знать о вку-кусах его с-сословия.» Да и сам Сисодия  представлял собой некую легенду; Алли слышала это от Гибриля. Неимоверно скользкий и красноречивый человек в кинобизнесе, он снял целый ворох «качественных» картин, буквально, за мизерные расходы, осуществляя свою деятельность на протяжении двадцати лет на чистом очаровании и постоянной сутолоке. Люди, занятые в проектах Сисодия, получали свою плату с превеликим трудом, и почему-то не осмеливались возражать. Однажды, ему удалось унять бунт актёров, естестественно, переплатив, быстро собрав всю труппу на грандиозный пикник в одном из самых известных дворцов магараджи в Индии, где собирался высший свет из Гвалиори, Джайпура и Кашмира. Никто до сих пор не знает, как он это устроил, однако, многие из той труппы подписали котракты на будущее сотрудничество с Сисодия, а прибавка к жалованию была похоронена под великолепием подобного жеста. «Но когда в нём нуждались, он всегда оказывался рядом, - добавил Гибриль. – Когда Чарулате, удивительной танцовщице, которую он часто приглашал на съёмки, потребовалось лечение от рака, то гонорары, годами невыплачиваемые, тут же материализовались.»
    Теперь же, благодаря удивительным сборам с фильмов, созданных на основе старинных сказаний =Ката-Сари-Шагар= - =Океанские Течения Сказки=, длиннее, чем =Тысяча И Одна Ночь=, и в равной степени, надуманных, - Сисодия обосновался в своей маленькой конторе на Readymoney Terrace в Бомбее, хоть и владел апартаментами в Лондоне и Нью-Йорке, и Оскарами, на туалетном столике. История же была такова; носил он в своём бумажнике фотографию продюсера из Гонконга, Ран-Ран-Шо, снимавшего фильмы с участием мастеров кунг-фу, его предполагаемого героя, имя которого он просто не в состоянии был произнести. «Иногда четыре Ран, иногда шесть, - рассказывал Гибриль Алли, котороя была счастлива видеть его смеющимся. – А мне что-то не верится. Наверное, всего лишь, громкая сплетня.»
    Алли была благодарна Сисодия за его заботу. Оказалось, что у знаменитого продюсера была уйма свободного времени, тогда как расписание Алли существенно уплотнилось. Она подписала контракт с широкой сетью торговых центров мороженых продуктов, рекламный агент которых, мистер Хал Вэленс, сказал Алли во время сытного завтрака – грэйпфрут, тосты, мясо по-аргентински: всё по ценам Дорчестера – «что её ПРОФИЛЬ, объединяющий точные параметры (для нашего клиента) «холодности» и «свежести», как раз на уровне. Многие звёзды заканчивают свою карьеру, высасывая к себе внимание из ярлыка фирмы, вы понимаете, о чём я; ну, это ж сущая наркомания.» Теперь имели место открытия торговых центров мороженых продуктов с разрезанием ленточек, аукционы, рекламные фотосессии с тюбиками, начинёнными мороженым, назначенные втречи с дизайнерами и изготовителями её собственных образцов снаряжения и одежды для туристов, и, конечно же, программа физической пригодности. Она записалась на занятия боевыми искусствами к мистеру Джоши в местном спортивном клубе, и продолжала укреплять свои ноги, пробегая по пять миль в день вокруг Полей, не смотря на колющую боль в ступнях. «В-всё х-хорошо, - Сисодия отсылал её лихим жестом. – Я по-посижу зде-есь до т-твоего во-возвращения. Б-большая ч-честь побыть с Ги-б-брилем.» Она оставляла его, пичкающего Фаришта нескончаемыми анекдотами, мнениями, свежими слухами, а когда возвращалась, он продолжал с прежним пылом. Ей удалось определить несколько основных тем. На особом месте была антология его утверждений о Неприятностях с Англичанами. «Б-беда а-англичан в т-том, что и-их ис-история нач-чалась за м-морем, и о-они не п-понимают, ч-что эт-то з-значит. С-секрет ус-спеха в-вечеринки в Л-лондоне, з-знаешь, п-превосходство а-англичан ч-числом. Ес-сли их м-меньше, он-ни п-прилично с-себя в-ведут; ин-наче, у т-тебя б-будут н-неприятности. С-сходи н-на ф-фильм уж-жасов, ув-видишь, что с н-ними п-произошло. В-вот ч-что им, д-действительно, н-нравится; т-трупы в к-кровавых в-ваннах, ч-чокнутые п-парикмахеры, и т-так д-далее. Их г-газеты н-наводнены эк-ксцентричным с-сексом и с-смертью. А в-всему м-миру он-ни г-говорят, от-топырив н-нижнюю г-губу, ч-что к-консерват-тивны, и м-мы, д-дурачки, в-верим.» Гибриль слушал весь этот набор предубеждений с кажущимся полным согласием, вызывая в Алли сильное раздражение. Являлись ли эти обощения о том, что они видели в Англии, завершёнными? «Н-нет, - уступил Сисодия, бесстыдно улыбаясь. – Но, я с-считаю, б-было б-бы х-хорошо, ес-сли в-всему эт-тому д-дать в-выход.»
    К этому времени врачи сочли возможным уменьшить дозы Гибрилю; Сисодия прочно обосновался возле его постели, стал, своего рода, неофициальным чудаковатым и забавным кузеном-бездельником. А когда он устроил свою западню, Гибриль и Алли были, буквально, изумлены.


                ***

Он связался с коллегами в Бомбее, с той семёркой продюсеров, которые остались в тяжёлом положении, когда Гибриль сел на борт =Бостана=, =Эйр Индия=, Рейс 420. «В-все л-ликовали, уз-знав о т-твоём спа-пасении, - сообщил он Гибрилю. – К сож-жалению, воз-зникает в-вопрос о раз-зрыве к-контрактов.» Различные объединения тоже были заинтересованы в возбуждении дела против воскресшего Фаришта, и, в частности, восходящая звезда экрана Пимпл Биллимория, которая жаловалась на потерю заработка и поломанную карьеру. «Уб-бытки м-могут с-составить б-большую с-сумму.» - сказал Сисодия с печалью в глазах.  Алли рассердилась. «Вы разворошили это осиное «гнездо», - сказала она. – Мне следовало знать; вы отлично сыграли свою искренность.»
    Сисодия разволновался: «Я бу… я бу…я бу…»
    «Здесь дама», - предупредил, ещё слабый, от лекарств, Гибриль. Но Сисодия, будто мельница, замахал руками, показывая, что пытается протолкнуть слова сквозь крепко стиснутые зубы. Наконец, из него вырвалось: «Я б-буду д-добиваться с-снижения с-суммы уб-бытков. Об-бещаю. Ник-кагого п-предательства. И н-не д-думайте!»
    В Бомбее прослышали о заявлении продюсера, и уже никому не хотелось жаловаться на Гибриля – убивать гуся, несущего золотые яйца. Все были согласны с дальнейшим воплощением в жизнь прежних замыслов; актёры, директора, члены основной команды, капитулировали даже звукооператоры. Все признали, что тема возвращения Гибриля с того света представляла большую коммерческую выгоду, чем какой-нибудь из драматических фильмов. Вопрос был только в том, как использовать это наилучшим образом, преподнести в выгодном свете. Обоснование его в Лондоне предполагало возможность международных связей, возможных заокеанских вкладов, использование не-индийских мест для съёмок с натуры, участие звёзд «из заграницы» и т.д.. Короче, пора было Гибрилю расставаться с уединением и вновь появиться перед камерами. «Д-другого в-выхода н-нет, - объяснил Сисодия усевшемуся в постели Гибрилю, и пытавшемуся прояснить свои мысли. «Ес-сли т-ты от-ткажешься, он-ни д-двинут п-против т-тебя в-всю с-свою АРМ-МАДУ, и д-даже твоё вез-зение т-тебе не п-поможет. Раз-зорение, тю-тюрьма, ск-кандал.»
    Сисодия согласился возглавить эту кампанию. Все директора вручили ему исключительные полномочия, и он собрал целый пакет. Осевший в Англии антерпренёр, Билли Баттута, был рад сделать вклад фунтами стерлингов и «прессами» рупий – не подлежащие репатриации доходы, вырученные от проката английских фильмов на индийском субконтиненте, которые Баттута переводил по сногсшибательному курсу ( в 37 раз ниже номинальной стоимости). В долю войдут все индийские продюсеры, а мисс Пимпл Биллимория, после обещания хранить молчание, будут предложены, самое меньшее, два танцевальных номера в каждом фильме. География съёмок обещала быть обширной; Европа, Индия и северное побережье Африки. Гибриль получает главную роль и три процента от чистого дохода продюсеров… «Десять, - прервал Гибриль, - десять против двух от общего дохода.» Мозг его, явно, стал проясняться. Сисодия и глазом не моргнул: «Д-десять п-против д-двух, - согласился он. – И ш-широкая рек-кламная к-кампания…»
    «А, что за проект?» – напирала Алли. Мистер «Виски» Сисодия широко улыбнулся и торжественно провозгласил: «Ув-важаемая м-мадам, он б-будет иг-грать арх-хангела, Г-гибриля.!»               


                ***

Задумывалось сделать серию фильмов – исторических и современных, заострив внимание только на одном происшествии из долгой и славной карьеры ангела: по крайней мере, трилогию. «Что б я этого не слышала, - сказала Алли, передразнивая маленького, сиявшего монгола. – ГИБРИЛЬ В ДЖАХИЛИИ, ГИБРИЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С ИМАМОМ, ГИБРИЛЬ С ПОКРОВИТЕЛЬНИЦЕЙ БАБОЧЕК.» Сисодия ничуть не смутился, и гордо кивнул. «С-сюжеты оп-пределены, сцен-наристы р-работают, от-тбор ак-ктёров уже ид-дёт.»  Тут Алли не сдержалась. «Это омерзительно, - разъярилась она, а он поспешил ретироваться, - трясущееся, задабривающее колено, а она наступала на него, и потом погналась за ним, наскакивавшего на мебель и хлопавшего за собой дверями.  – Нельзя ему, слышите! Он ещё не оправился от болезни. И, вообще, это занятие не имеет отношения к его сегоднешним потребностям, вызывает отвращение, причём, полное. Он в отставке; что вы за люди такие? Он не желает быть звездой. И, будьте любезны, не убегайте. Я же вас не съем.»
    Он остановился, но, из осторожности, встал за диваном, разделявшим их.          
«Пож-жалуйста, п-пойми, что это ва-ва-ва, - выпалил он; его заикание связало ему язык. – Л-луна м-может уд-далиться? К-кроме т-того, простите, есть же с-семь его по-по-по. ПОДПИСЕЙ. Они – его п-приговор. Ес-сли вы не реш-шили ещё с-сдать Г-гибриля в Pa-Pa-Pa…» Он осёкся, изрядно вспотев.
    «КУДА?»
    «В Pa-pagal Khana. В п-психушку. Это вт-торой выход.»
    Алли схватила тяжёлую, бронзовую чернильницу в образе горы Эверест и была готова запустить её в действие. «Ну, вы и подлец, - успела она проговорить, когда в дверях появился Гибриль, бледный, худой, с ввалившимися глазами. «Аллелуйя, - сказал он. – Думаю, что мне хочется этого. Вероятнее всего, мне нужно вернуться к работе.» 


                ***

«Гибриль сагиб! Не могу не выразить своё восхищение. Возродившаяся звезда!» Билли Баттута явился неожиданностью; недавний мошенник, обдиравший высшее общество, был скромно одет в спортивную фланелевую куртку и синие джинсы, а вместо самоуверенной чванливости, которую Алли ожидала увидеть, присутствовала заманчивая, почтительная сдержанность. Он отрастил небольшую эспаньолку, придававшую ему поразительное сходство с ликом Христа на храме покрова в Турине. Приглашая всех троих, (Сисодия подвёз их в своём лимузине, и водителя, ну, прямо франта из Санта Лючия. Всю дорогу он болтал о множестве пешеходов, спасённых им от столкновений и гибели, благодаря его исключительной реакции. Воспоминания прерывались разговорами по телефону, в которых обсуждались сомнительные сделки и крупные суммы денег.) Билли тепло поздоровался с Алли за руку, а затем набросился на Гибриля и крепко сжал его в объятиях с неподдельной, заразительной радостью. Его компаньонша, Мими Маммолиан проявила меньшую радость. «Всё устроено, - заявила она. – Подведены итоги опроса мнений, восходящие звёзды, насмешки, пересуды, сплетни, грязные намёки, поводы к скандалу – всё, что сопровождает фигуру мирового значения. Цветы, личная безопасность, контракты на неопределённо-большие суммы. Чувствуйте себя, как дома.»
    Вот в чём весь замысел, подумала Алли. Её первоначальное сопротивление всей этой возне было сломлено собственным интересом Гибриля, который , в свою очередь, побудил его врачей пойти на поощрение этого дела. «Эскулапы» додумались, что возвращение в привычную для него среду – ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ – может оказать благотворное воздействие. И похищенные Сисодия повествования Гибриля во сне, подслушанные им возле постели, можно было рассматривать как дар, нежданно ниспосланный с небес. И, так как эти истории были введены в искусственный, сфабрикованный мир кинематографа, Гибрилю легче будет просматривать их в форме вымысла. И, как итог, ТА Берлинская Стена между миром видений и миром действительности может быть восстановлена намного быстрее. Первый шаг стоил того, чтобы сделать и второй.
    
   Настоящее (существующее настоящее) шло не так, как было задумано. Алли негодовала на ту степень вмешательства Билли Баттута, Сисодия и Мими Маммолиан в жизнь Гибриля. Они копались в его гардеробе, навязали ему свой распорядок дня, забрали его из квартиры Алли, заявив, что о «постоянной половой жизни», пока, не может быть и речи. После ежедевных уроков актёрского мастерства у Ритца, в течение месяца, кинозвезда был поселен в трёхкомнатных апартаментах, предоставленных ему Сисодия в бесконечном лабиринте своих владений в старинном блочном особняке, недалеко от Гросвенор Сквер. Все три комнаты блистали художественной отделкой от пола до потолка. Покорное принятие Гибрилем этих перемен больше всего вызывало в Алли ярость, и она начала осознавать размер предпринятого им шага, когда он оставил позади то, что являлось его второй, чистой воды, сущностью, и начал за ней же охотиться. Теперь, когда его вновь засосало в атмосферу с вооружёнными телохранителями, прислугой с завтраками на подносах и хихикающими девицами, бросит ли он её так же драматично, как и вошёл в её жизнь? Внесла ли она свою долю в сооружение обратного переселения, которое оставит её брошенной? Гибриль, в окружении множества других женщин, смотрел со страниц газет и журналов, с экранов телевизоров, глупо ухмыляясь. Ей это было неприятно, а он старался не замечать. «Чего ты волнуешься? – отговаривался он, усаживаясь в кожаное кресло небольшого пикапа. – Это, всего лишь, маленькая удача для фоторепортёров, бизнес, вот и всё.»      
    Но самым худшим оказалось то, что ОН стал ревнивым. Оправившись от остаточного действия лекарств, и по мере того, как его работа (так же, как и, собственно, её) стала усиливать их разобщение, его охватывала неразумная, неуправляемая подозрительность, вызвавшая ту самую нелепую ссору из-за карикатур Брюнэла. Где бы они ни встретилиь, он пропускал её сквозь жернова своего ежеминутного допроса: где она была, с кем встречалась, что делал он, поощряла ли она его действия? У неё было такое чувство, как будто её душили. Его умственная болезнь, новые влияния на его жизнь, и ещё еженощная обработка в третьей степени: это походило на то, как будто её настоящая жизнь, за которую она боролась, которой хотела жить, предавалась земле, всё глубже и глубже, под мощную лавину заблуждений. Она, как будто, кричала: «ЧТО-ТО НОВЕНЬКОЕ, А ОНО МНЕ НУЖНО? КОГДА МНЕ УДОСУЖИТСЯ ЗНАТЬ ОБ ЭТОМ ТОЧНО? Доведя себя до крайности, она прибегла к последнему средству – совету матери. В старом отцовском кабинете, в доме на Московской Дороге, который Алеся содержала так, как нравилось Отто, кроме только одного – теперь шторы были отдёрнуты, пропуская дневной свет Англии и то, что он мог принести с собой, и цветочные вазы стояли на стратегичски-важных местах – сначала Алеся предложила нечто большее, чем всемирная утомлённость. «И так, виды женщины на предстоящую жизнь были задушены замыслами мужчины, - мрачно проговорила она. – Так что, добро пожаловать к своему полу. Я понимаю подобное твоё состояние.» И Алли призналась, что хотела оставить его, но, оказалось, что не может. Не из-за вины за то, что оставит серьёзно болеющего человека, и не из-за «великой страсти», а из-за того слова, до сих пор иссушавшего её язык при попытке произнести его. «Ты хочешь от него ребёнка», - подвела итог Алеся. Тут Алли покраснела: «Я хочу своего ребёнка.» - потом, постепенно успокаиваясь, хлюпнула несколько раз носом,  горестно  склонилась вперёд, и была готова разразиться слезами.   
    «Ты хочешь понять, что к чему.» Алеся обняла её. Как давно они не обходились друг с другом вот таким вот образом? Очень давно. И, может быть, это будет в послений раз… . Алеся стиснула в объятиях свою дочь и сказала: «А теперь вытри глаза; пора услышать и добрые вести. Твои дела, должно быть, трещат по швам, зато твоя мать-старушка в отличной форме.»    
    Жил, да был на свете некий Бониэк, профессор американского колледжа, большой специалист в области генетической инженерии. «Не начинай, дорогая, это не имеет отношения к Франкенштэйну и немцам, всё это успешно применяется, - сказала Алеся с явной нервозностью, и Алли, подавив своё изумление, и своё несчастье, разразилась конвульсивным, облегчающим хохотом, к которому присоединилась её мать. «В твои то годы, - смеялась Алли сквозь слёзы, - и тебе не стыдно?!»  «Да, нет же, - вновь засмеялась будущая миссис Бониэк. – Профессор Стэнфорда в Калифорнии, к тому же загорелый. Я собираюсь усиленно поработать над своим загаром.»





                ***

Когда она сделала открытие, (случайно обнаруженный ею отчёт в ящике стола, в палаццо Сисодия), что Гибриль начал шпионить за ней, Алли, наконец то, пошла на решительные действия. Она наскоро черкнула на бумаге несколько слов – МЕНЯ ЭТО УБИВАЕТ – втиснула её в папку с отчётом, оставив бумаги прямо на столе, и ушла. Гибриль не звонил ей. В это время он был занят репетициями своего появления на публике в последнем из ряда, с упехом прошедших, представлений песни и танца, где ведущие партии исполняли звёзды индийского кино на знаменитой концертной площадке Эрлз Корт. Его появление должно было пройти без объявления, навроде сюрприза, быть гвоздём заключительного представления; поэтому он неделями отрабатывал элементы танца с группой актёров, и попутно, восстанавливал своё мастерство оральной мимики под фонограмму. Слухи о подлинном существовании Человека-Загадки, или =Чёрной Звезды=, распространялись агентами Баттута, а рекламное агентство Вэленса, заполучив изрядную сумму, должно было провести ряд кампаний-«приманок» и коммерческих радиопередач. Прибытие Гибриля на сцену Эрлз Корт; - он должен был спускаться по ступеням со стелющимся по ним дымом – продуманная кульминация его возвращения в английский сектор своего положения, как звезды кинематографа. Следующим пунктом будет Бомбей. Брошенный, как он говорил, Аллелуйей Коун, он вторично «отказался ползать на коленях…» и погрузился в работу.
    Следующей ошибкой было то, что Билли Баттута попал в Нью-Йорке под арест за свою Сатанинскую ядовитость. Алли, прочитав обо всём этом в воскресных газетах, и придавив горло своей гордости, позвонила Гибрилю в репетиционный зал, чтобы предостеречь его от всяких дел с подобного рода преступниками. «Баттута – мошенник, - твердила она. – Всё его поведение на людях – наиграно, фальшиво. Он слишком заносчив, выставляя себя любимцем вдов Манхеттена. А на нас он смотрит, как на подопытных кроликов. Козлиная морда! Да ещё спортивная куртка – Боже мой, как это мы попались на удочку?»  Но Гибриль был равнодушным и замкнутым; она бросила его, думал он, и не следует прислушиваться к советам оставившего тебя человека. Кроме того, Сисодия и агенты Билли заверили его, - а он подтвердил, что всё будет нормально – что беспокойства Билли по поводу гала-шоу напрасны, потому что финансовые соглашения остаются в силе, что гонорары, денежные гарантии уже распределены, все звёзды из Бомбея согласны и примут участие, как и было запланировано. «Н-наши п-ланы ос-сущестляются б-быстро, - заверил Сисодия. – П-представление д-должно п-продолжаться.»
    Последующее дело, пошедшее не так, сидело внутри Гибриля.




                ***

Решение Сисодия держать публику в неведении об этой =Чёрной Звезде= означало, что Гибриль выйдет на сцену Эрлз Корт одетым в длиннополую хламиду, которая так же оставляла вопрос без ответа – мужчина это, или женщина. Ему выделили просторную гримёрную, на двери которой красовалась чёрная, пятиконечная звезда, и в которой он бесцеремонно был закрыт очкоколенным продюсером. Здесь он нашёл свой ангельский наряд, включая и приспособление, крепившееся на затылке, воспроизводящее свет при помощи встроенных лампочек, создающих обманчивый ореол; и ряд телеэкранов, по которым он мог следить за ходом представления – как танцоры, Митун и Кими, скачут под музыку диско. Джайяпрадха и Рекха (никакой связи; суперзвезда, а не вымысел на ковре) по-царски представляли на сцене беседу, в которой Джайя разглагольствовала о многобрачии, а Рекха вымышляла различные жизненные перемены.  – Доведись мне родиться не в Индии, я бы была парижским художником, - ; Шридеви потел в своём сари, пока не настало время занять своё место в «колеснице», поднятой высоко над сценой с помощью лебёдки. Тут же был и радиотелефон, по которому позвонил Сисодия и сообщил, что зал забит до отказа. «Ну, прямо, столпотворение какое-то, - торжестующе воскликнул он, и продолжал высказывать своё мнение о составе публики. – Вот пакистанцы, потому что разодеты в пух и прах, а вот индусы - у них как и у всех, всё прикрыто одеждой, и банглы – эти одеты неряшливо – всё такое пу-пурпурное, з-зелёное, з-золотое – всё, что им нравится…» - телефон умолк. И, наконец, большая коробка – маленький подарок от его заботливого продюсера, в которой, как оказалось, сидела мисс Пимпл Биллимория, вся такая обаятельная, с золотыми лентами.
Город наводнили кинопромышленники.


                ***

Появилось необычное ощущение, то есть, ВЕРНУЛОСЬ, когда он находился в «колеснице» в ожидании спуска. Он вообразил, что следует по пути, на котором ему, в любой миг, может поступить предложение о выборе - мысль родилась в голове, сама по себе, без всякой помощи с его стороны – выбор между двумя действительностями - этим светом и тем, равно существовавшим, видимым, но невиданным. Он чувствовал себя вялым, тяжёлым, отдалённым от своего собственного сознания, и понял, что мысль то не самая тусклая, по пути которой он бы проследовал, и предпочёл бы её осуществление, и выбрал бы, в какой из двух миров вступать. Врачи ошибались, думал он, лечили его от шизофрении; трещина образовалась не в нём, а во вселенной. Когда «колесница» начала свой спуск к зрителям и оглушительному, приливающему волной рёву, начавшему разрастаться внизу, под ним, он повторял свою вступительную речь – МЕНЯ ЗОВУТ ГИБРИЛЬ ФАРИШТА, И Я ВЕРНУЛСЯ – и слышал, так сказать, в стерео, потому что это тоже принадлежало обоим мирам, каждому в своём понимании; - но тут ударили своими лучами прожектора, он высоко поднял руки, он возвращался, окутанный облаками, - и толпа узнала его; люди вскакивали со своих мест; мужчины, женщины, дети ринулись к сцене накатами, будто морские волны. – У первого человека, добравшегося до сцены, хватило времени выкрикнуть: «ПОМНИШЬ МЕНЯ, ГИБРИЛЬ? С ШЕСТЬЮ ПАЛЬЦАМИ НА НОГЕ? МАСЛАМА, СЭР, ДЖОН МАСЛАМА. Я СКРЫВАЛ ОТ СВОИХ ВАШЕ ПРИСУТСТВИЕ; ПРАВДА, Я БЫЛ ГЛАШАТАЕМ ПРИШЕСТВИЯ ГОСПОДНЯ. Я ПОШЁЛ ВПЕРЕДИ ВАС ГОЛОСОМ ВОПИЮЩЕГО В ПУСТЫНЕ, ГОРБАТЫЙ ВЫПРЯМИТСЯ, А НЕРОВНОСТИ РАЗГЛАДЯТСЯ…» - тут его оттеснили. Гибриля обступили телохранители – ПУБЛИКА НЕ В СЕБЕ, НЕРАЗБЕРИХА, ВАМ ПРИДЁТСЯ – он бы не ушёл, если б не увидел, что, по крайней мере, половина толпы носила необычные головные уборы, резиновые рога, придававшие ей вид демонов, как будто были чьим-то вызовом и символом. И в тот момент, заметив знак врага, он почувствовал раздвоение вселенной и спустился в левый проход между рядами.
    Надёжные сведения о том, что было дальше, гласили следующее: Гибриль Фаришта был извлечён из опасной зоны в той же самой, управляемой лебёдкой, «колеснице», в которой и спустился, и из которой у него не было времени выбраться; - и что ему, таким образом, легко было исчезнуть из своей изолированной, невидимой «колесницы», высоко висевшей над столпотворением. Эти сведения оказались достаточно достоверными, чтобы выдержать «разоблачение» в газете =Voice=, что распорядитель по сцене не включал привод «колесницы» после её опускания; что, доподлинно, она оставалась опущенной на протяжении всего столкновения киноманов; - и что рабочим за кулисами была выплачена существенная сумма, чтобы склонить их к сговору в подтасовке фактов, которые и явились чистым вымыслом, оказавшимся правдивым в зрительской среде, раскупавшей газеты. Однако, слух о том, что Гибриль Фаришта, действительно, вознёсся над сценой Эрлз Корт и пропал в небе, быстро распространился среди азиатского населения города и подогревался свидетельствами многих людей, видевших сияние ореола на темени его головы. Во время вторичного исчезновения Гибриля Фаришта продавцы мелких, дешёвых товаров в Брикстоне, Уэмбли и Брикхолле продали столько игрушечных нимбов (зелёные, флюорисцентные обручи пользовались повышенным спросом) сколько и лент на голову, к которым крепилась пара резиновых рожек.


                ***

Высоко, он парил над Лондоном! – Ха-ха! Теперь до него не добраться. Дьяволы приступали к нему в том Пандемониуме! – Он глянул вниз, на город, и увидел Англичан. Беда Англичан в том, что они были Англичанами: проклятыми холодными рыбами! – Жизнь под водой большую часть года не меняет свой цвет ни днём, ни ночью.
 - Прекрасно; вот теперь он в своей среде, Великий Преобразователь, и в этот раз будут произведены кое-какие изменения – законы природы есть законы её преобразования, а он являлся той самой личностью, которая должна использовать это! – Да, конечно, в этот раз, непременно.
    Он им покажет – да! – свою СИЛУ. – Этим слабакам, Англичанам! Разве они не предполагали, что их история вернётся, и будет гоняться за ними? – «Местный, по происхождению, человек - личность угнетённая, всегда мечтавшая стать гонителем» (Фанон). Не так давно он был преследуем англичанками; в этом был явный заговор! – Потом всё исчезло в тумане. Он обновит эту землю. Ведь он же Гибриль, Архангел. – К ТОМУ ЖЕ, Я ВЕРНУЛСЯ!
    Лицо врага, проясняющееся, становящееся чётче, вновь повисло перед ним. Луноподобное, с кривой, презрительной усмешкой; а имя до сих пор ускользало из памяти…ТЧА,звучит как слово чай? ШАХ, король? Или, похоже на (королевский? Чай?) танец: ЧА-ЧА-ЧА. – Что-то в этом роде. И натура врага, ненавидящая самоё себя, создающая фальшивое я, саморазрушающаяся. И вновь Фанон: «Таким образом, индивидуум – фанонский АБОРИГЕН, - подлежит разрушению, предопределённому Богом, преклоняется перед поселенцем и его невиданными предметами, и с помощью внутреннего преобразования приобретает вечное умиротворение. – Я ДАМ ЕМУ ВЕЧНОЕ УМИРОТВОРЕНИЕ! -   Абориген и поселенец – извечный спор противоположных категорий, продолжающийся и сейчас на этих мокрых улицах.  – Ему пришло в голову, что он навечно привязан к своему врагу; их пальцы сцеплены на шеях друг друга, рот ко рту, голова к хвосту, когда они провалились на землю; когда ПОСЕЛИЛИСЬ. – Когда всё началось, они продолжили. – Да, он был близко. – Чичи? Саса? – МОЯ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ, МОЯ ЛЮБОВЬ…
    …Нет! – Он парил над парками и выкрикивал, распугивая птиц. – Никаких больше этих англо-побуждаемых неясностей, этих Библейско-Сатанинских путаниц! – Ясность, любой ценой, только ясность! – Этот Шайтан не был падшим ангелом. – Забудь те детские выдумки; хороший мальчик не мог стать плохим, но был злом чистой воды. Истина в том, что он совсем не был ангелом!  - «Он произошёл из рода джиннов, потому и согрешил.» - Коран, глава 18, стих 50, - тут всё было изложено с предельной ясностью. Какие доводы были более простыми? Какие были более практичными, земными, понятными? – Илбис (Шайтан) – на стороне тьмы, Гибриль – на стороне света.  – Долой, долой всю эту сентиментальщину: СКРЕПЛЕНИЕ, ВОССОЕДИНЕНИЕ, ЛЮБОВЬ. Отыскать и уничтожить; вот и всё.
   … О, самый изворотливый, и самый дьявольский из всех городов! – В котором  были потоплены под нескончаемым, мелким дождём серости такие абсолютные, повелевающие противоположности. – Как же он был прав, например, в том, что прогнал от себя свои Сатанинско-Библейские сомнения, - те, касавшиеся Божьего нежелания допустить раскол в рядах своих заместителей, - потому что Илбис (Шайтан) не был ангелом, следовательно, и не существовало ангелов-раскольников, чтобы Божественный репрессировал их; - так как нигде, во всём Писании не упоминалось о том, что Древо ( а в Библии об этом говорится) названо корнем познания добра и зла. ПРОСТО ЭТО БЫЛО ДРУГОЕ ДЕРЕВО! Шайтан, соблазнивший Райскую парочку, называл его «Древом Бессмертия». - А так как он слыл лжецом, то истина, установленная способом перестановки, была такой, что запретный плод (точно не говорится, что это было яблоко) висел, в точности, на Древе Смерти, истребителе человеческих душ. – Что теперь остаётся от этого утверждения? – Богобоязнь? И где искать этого Бога? – Только там, внизу, в сердцах англичан. – Которые он, Гибриль, собирался преобразовывать.
                Абракадабра!
                Фокус-покус! Надувательство!
   С чего, тогда, начинать? – Тогда беда Англичан в их:
   В их:
   ОДНИМ СЛОВОМ, - произнёс удручённо Гибриль: В ИХ ПОГОДЕ.
   Сидя на своём облаке, Гибриль сделал вывод, что нравственная распущенность англичан прозошла из-за погодных условий. «Когда день не теплее ночи, - рассуждал он, - когда свет не ярче темноты, когда суша не суше моря, тогда, конечно, люди теряют способность проводить разграничение, и начинают рассматривать всё – от политических партий, сексуальных партнёров до религиозных верований – как одно-и-то-же, не-из-чего-выбрать, давать-или-брать. Какое безрассудство! Если истина есть крайность, то о ней говорят: это ТАК, а не ТАКИМ ОБРАЗОМ, это ОН, а не ОНА; дело слепой приверженности, а не спортивного зрелища. Короче, это ГНЕВ. «Город, - крикнул он, и его голос прокатился над столицей, как раскат грома. – Я приспособлю тебя к жизни в тропиках.»
    Гибриль перечислил ряд выгодных положений от предполагаемых превращений Лондона в тропический город: усилившуюся нравственную определённость, учреждённую национальную сиесту, развитость живых и откровенных образчиков поведения среди населения, популярную музыку высшего качества, обитание на деревьях новых птиц (попугаев ара, павлинов, какаду), произрастание под птицами новых деревьев (кокосовых пальм, тамариндов, банановых деревьев с плодами на них). Озеленённые улицы, неистовые краски цветов (фуксинов, ярко-красных орхидей, зелёных кактусов). Обезьян на дубах. Постройку нового, огромного рынка, оснащённого кондиционерами, фонтанами, противомоскитными сетками. Увеличившуюся привлекательность Лондона, как места проведений различных форумов и т.д. . Воспитание лучших игроков в крикет, поднятие значимости проверки на допинг среди профессиональных футболистов, традиционный, бездушный пас для приёма мяча на голову выйдет из употребления под действием жары. Религиозный пыл, политические брожения, заитересованность интеллигенции обновятся. Никакой британской запасливости; грелок не будет, их заменит в душные ночи неспешное и благовонное занятие любовью. Проявление новых общественных ценностей: знакомые будут ходить в гости друг к другу без предупреждения, как это водилось в старину. Использование в английских туалетах воды наряду с бумагой. Ощущение радости от пробежки под первыми дождевыми потоками муссона.
    Недостатки: холера, тиф, болезнь легионеров, тараканы, пыль, шум, культура излишества.
    Возвышаясь над горизонтом, раскинув в полнеба руки, Гибриль крикнул: «Да будет так.»
    Вскоре произошли три события.
    Вот каким было первое. Когда невообразимо огромные, стихийные силы преобразования покинули его тело (не был ли он их ВОПЛОЩЕНИЕМ?), им овладела вяжущая, тёплая вялость, накат усыпляющей волны (очень приятный), которая заставила его, только на мгновение, закрыть глаза.
    Второе. Когда он закрыл глаза, в это мгновение на экране его разума прояснились рогатые, козлиные черты мистера Саладина Чамча. И изображение было таким чётким, каким только могло быть, а под ним бегущей строкой шли субтитры имени врага.
    И третье. Когда Гибриль Фаришта открыл глаза, то обнаружил себя рухнувшим у порога дома Аллелуйя Коун, вторично вымаливавшим прощение и стенавшим: «О, БОЖЕ, ЭТО, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, СНОВА ПРОИЗОШЛО.»


                *** 

Она уложила его  в постель; он почувствовал, как проваливается в сон, ныряет в него с головой, прочь от Истинного Лондона… в Джахилию. Потому что настоящий ужас прошёл сквозь проломленную стену и прокрался в его состояние бодрствования.
    «Инстинкт возвращения домой: один сумасшедший возвращается к другой, - сказала Алеся, когда дочь позвонила ей и сообщила новость. – Должно быть, ты подала сигнал с какого-нибудь спутника.» Она, как всегда, прятала своё огорчение за остротами. Наконец, её прорвало. «На этот раз будь благоразумнее, Аллелуйя, хорошо? На этот раз – психушка.»
    «Посмотрим, мама. Он сейчас спит.»
    «И что, не собирается просыпаться? – напирала Алеся, но потом взяла себя в руки. – Ну, да ладно. В конце концов, это твоя жизнь. Послушай, что это за погода такая? Говорят, может стоять месяцами; блокированный циклон. Я по радио слышала. В Москве дождь, а здесь тропическая тепловая волна. Звонила Бониэку в Стэнфорд и сказала ему, что у нас сейчас в Лондоне такая же славная погодка.»





                VI


                ВОЗВРАЩЕНИЕ В

                ДЖАХИЛИЮ               







Когда поэт Ваал увидел единственную, кровавую слезу, скользнувшую из уголка левого глаза статуи Аль-Лат в Храме =Чёрного Камня=, он понял, что Пророк Махаунд возвращался в Джахилию после четвертьвекового изгнания. Он яростно выругался; казалось, что болезнь эпохи соответствовала общему утолщению, вызванному годами определённого образа жизни; утолщение языка наряду с утолщением тела, медленное сворачивание крови сделали его фигуру, к пятидесятилетнему возрасту, совсем не похожей на быструю, молодую сущность. Иногда, появлялось ощущение, что сам воздух тоже утолщался, сопротивляясь ему так, что даже непродолжительная прогулка вызывала у него тяжёлую одышку, боль в суставах рук и какую-то ненормальность в груди… Да, и Махаунд, должно быть, тоже изменился. Он возвращается туда, откуда сбежал без гроша в кармане. Махаунду шестьдесят пять. Наши имена встречаются, расходятся, и вновь встречаются, думал Ваал, но люди, идущие рядом со своими именами, не остаются прежними. Он оставил Аль-Лат, чтобы выйти на яркое солнце, и услышал за своей спиной тихое хихиканье. Он тяжело повернулся; никого не видать. За углом исчезла кромка мантии. В последние дни жалкий Ваал часто слышал ехидные насмешки на улице. «Сволочь!» - крикнул он во весь голос, не стесняясь присутствия прихожан в Храме. Ваал, одряхлевший поэт, снова хулиганит. Он недоумённо пожал плечами и пошёл домой.
    Некогда, город Джахилия был возведён из песка. Словом, годы, благоприятствующие ветры пустыни, окаменевшая луна, забывчивость людей и неизбежность прогресса способствовали его укреплению. Так он избавился от своей сыпучести и временности миража, в котором могли жить люди, и стал местом прозаическим, обычным и обнищавшим, как и его поэты. Рука Махаунда протянулась далеко; его сила блокиравала Джахилию, перерезав жизненные артерии, отсекая от неё толпы паломников и караваны. На ярмарки Джахилии жалко было смотреть.
    Даже сам Гранд обрёл какой-то опустошённый вид; его седые волосы, так же как и зубы, редели. Его *наложницы умирали от старости, а он стал немощным в половом отношении – или же, таковы были слухи, бродившие по запутанным улочкам города, которые нужно было восстанавливать. Иногда он забывал побриться, что приукрашивало его упаднический и пораженческий вид. Только Хинд оставалась такой же, как и прежде. Сама она и её имя создали ей репутацию ведьмы, способной накликать на вас болезнь, если вы не поклонились перед её носилками; тёмная личность, обладавшая тайнами превращения людей в пустынных змей, которых она ловила за хвост и жарила себе на ужин. Теперь, когда ей было шестьдесят, легенде о её чёрной магии было придано новое доказательство её необычного и неестественного свойства не стареть. В то время, как всё вокруг неё приходило в упадок и косность, когда молодые члены банды =Шарк= достигли среднего возраста, собирались на улицах и играли в карты, или швыряли кости, сидя на корточках, когда гадалки по узлам умирали от голода в канавах, когда выросло поколение, чей консерватизм и не требующее вопросов поклонение материальному миру, порождённые их познанием вероятности безработицы и нищеты, великий город потерял своё значение, как такового, и даже культ жертвоприношения потерял свою привлекательность к великому облегчению верблюдов Джахилии, чью неприязнь к процессу обрезания сухожилий на ногах и оставления на человеческих могилах было легко понять… . Короче, когда Джахилия приходила в упадок, кожа Хинд оставалась гладкой, тело упругим, как у молодой женщины, волосы оставались такими же чёрными, как воронье крыло, глаза сверкали, как кинжалы, та же высокомерная осанка, и голос, по-прежнему, не терпящий возражений. Хинд – не Симбел; теперь она правила городом, или так нерушимо верила в это.
    В то время, как Гранд одряхлел и сморщился, Хинд прибегла к написанию ряда увещевательных и наставительных воззваний, или БИЛЛЕЙ, к  населению. Они были расклеены по всему городу. Так что олицетворением Джахили стала Хинд, а не Абу-Симбел, её живым воплощением злого духа, потому что в физической неизменности и твёрдой решимости прокламаций жители города обнаружили отображение их самих, оказавшимся более приятным, чем то, что им приходилось видеть в рыхлом лице Симбела. Плакаты Хинд были более выразительными, чем стихи любого из поэтов. И до сей поры она оставалась сексуально-ненасытной, и переспала со всеми писаками города (хотя столько лет минуло с тех пор, как Ваал в последний раз побывал в её постели). Теперь же писаки были истощены, выброшены за ненадобностью, и она свирепствовала. Посредством меча и пера. Она была именно той Хинд, которая возглавила армию Джахилии, переодевшись в мужское одеянье, употребив своё колдовство, переломала все мечи и копья в поисках убийцы своих братьев в этой войне. Хинд, безжалостно убившая дядю Пророка, и съевшая сердце и печень старого Хамзы.
    Кто мог противостоять ей? Так как её неувядавшая молодость принадлежала и им; её жестокость содавала видимость непобедимости; её воззвания, являвшиеся отказом от времени, истории и возраста, воспевавшие нетускнеющую славу и великолепие города, бросали вызов кучам мусора и обветшалости жилищ. Города, претендовавшего на величие, превосходство, бессмертие, на положение джахилийцев как хранителей божественности… Из-за этой писанины люди простили ей её неразборчивость в половых связях, закрывали глаза на россказни о том, что в свой день рожденья она была увешана изумрудами, словно Рождественская ёлка, не обращали внимания на слухи об оргиях, смеялись над описаниями размера её гардероба – пятистах и восьмидесяти одной ночной рубашке, сшитых из золотого листа, о четырёх сотнях и двадцати рубиновых тапочках. Граждане  Джахилии всё с большим нежеланием выходили на улицы города, становившиеся опаснее день ото дня, где на убийство за гроши смотрели как на обычное дело, где насиловали старух, а потом убивали. На этих улицах были жестоко подавлены голодные бунты личными полицейскими подразделениями Хинд. И, всё таки, не смотря на свидетельства их глаз, кошельков и желудков, они верили тому, что нашёптывала Хинд им на уши: «Правь, Джахилия, величием мира!»
    Конечно не все. И уж, тем более, не Ваал. Он отгородился от общественных неурядиц, и писал поэмы о безответной любви.
    Жуя на ходу репу, он добрался до дома, пройдя под закоптившейся аркадой в треснувшей стене. Здесь располагался маленький дворик, захламлённый перьями, очистками овощей, кровью. Никакого признака жизни; только мухи, тени, страх. В эти дни возникла потребность в вооружённой охране. По городу рыскала банда курильщиков гашиша, убийц. Состоятельным гражданам советовали подходить к своему дому по противоположной стороне улицы, чтобы убедиться, что за домом не следят. Если никого поблизости не было, хозяин стремительно подбегал к собственной двери и запирал её за собой, чтобы какой-нибудь, сидевший в засаде преступник, не смог вломиться в дом. Подобные предосторожности Ваала не касались. Когда-то он был состоятельным, но это было четверть века назад. Сатира была не в моде. Всеобщий страх перед Махаундом уничтожил рынок поэзии, открыл дорогу оскорблениям и похабщине. И с исчезновением культа жертвоприношения наступила острая нужда в эпитафиях и торжественных одах о возмездии. Времена настали трудные.
    Грезя о давно забытых пиршествах, Ваал забрался по шаткой, деревянной лестнице в свою маленькую комнатку. Что у него воровать? На него не нужен был и нож . Открыв дверь, он шагнул внутрь, и от толчка в спину отлетел к дальней стене, разбив себе нос. «Господа, сжальтесь, не убивайте. Ой!»
    Чья-то рука закрыла дверь. Ваал знал, что кричать было бесполезно, всё равно никто не прибежит, и они останутся одни, отгороженные от внешнего мира в этой запущенной конуре. Однажды, он сам, услышав визг соседа, припёр дверь своей раскладушкой. Капюшон на мантии вторгшегося господина полностью закрывал его лицо. Ползая на коленях, непроизвольно трясясь, Ваал вытирал кровоточивший нос. «У меня нет денег, - скулил он. – У меня ничего нет.»  Теперь заговорил незнакомец. «Если голодный пёс ищет пищу, он не заглядывает в конуру.» И после короткой паузы: «В тебе мало чего осталось от того Ваала, я надеялся на большее.»
    Тут Ваал почувствовал себя таким же оскорблённым, как и напуганным. Был ли это спятивший с ума фанатик, который мог убить его, так как он возобновил своё прежнее занятие. Всё ещё трясясь, он попытался умалить ценность своей личности в материальном отношении. «Нападение на поэта, обычно, ни к чему не приводит.» - пояснил он. Незнакомец, как будто, не слышал этого замечания. «Махаунд близко.» - сказал он.   
    Эти простые слова окончательно повергли Ваала в трепет.
«Какое отношение это имеет ко мне? – закричал он. – Чего ему нужно? Ведь
это было очень давно – прошла целая жизнь, больше, чем жизнь. Что ему надо? Вы оттуда, он послал вас?»
    «Его память так же долговременна, как и надолго запоминающееся лицо, - незнакомец сбросил капюшон  с головы. – Нет, он меня не посылал. У меня с тобой есть кое-что общее. Мы оба боимся его.»
    «Я знаю тебя.» - сказал Ваал.
    «Конечно.»
    «Твоя речь. Ты – иностранец.»
    «Революция водоносов, эмигрантов и рабов, - процитировал незваный гость. – Твои слова.»
     «Ты эмигрант, - вспомнил Ваал. – Перс, Сулейман.» Перс улыбнулся своей кривой улыбкой. «Салман, - поправил Перс. – Не мудрец, зато миролюбив.»
     «Ты был одним из его приближённых,» - сказал Ваал, смутившись.
     «Чем ближе ты к фокуснику, тем легче заметить обман,» - с горечью произнёс Салман.


А Гибрилю приснилось следующее:
     В оазисе Ясриб последователи новой веры Смирения оказались безземельными, а значит, бедными. После этого на протяжении многих лет они промышляли разбоем, нападая на богатые караваны, следовавшие в Джахилию и из неё. У Махаунда не было времени на колебания и сомнения относительно цели и средств, сказал Салман Ваалу. Верующие жили беззаконием, но в те годы Махаунд – или кто-нибудь скажет Архангел Гибриль? Кто-нибудь скажет Ал-Лах? – стал законником. Среди пальм оазиса Гибриль явился Пророку, и обнаружил, что сам ораторствует о законах, законах и законах до тех пор, пока верующие едва могли решиться на очередное откровение, сказал Салман, законы по всякому поводу. Если человек освобождается от газов, он должен повернуться лицом к ветру, и тут правило, согласно которому должна применяться рука, чтобы очистить за собой воздух. Всё шло к тому, чтобы ни один из аспектов человеческого существования не оставался неотлаженным, свободным. Откровение – ПУБЛИЧНОЕ ЧТЕНИЕ – подсказало верующим, сколько нужно есть, как крепко они должны спать, и в какой позе должны осуществляться половые сношения. Таким образом, они усвоили, что педерастия и проповедничество были одобрены именно этим архангелом, тогда как запрещённые положения, включая все выше упомянутые, причислили к привилегиям женщин. Затем Гибриль составил список разрешённых и запретных тем разговора, и вслух отметил те части тела, которые нельзя чесать, независимо от того, как бы те невыносимо ни зудели. Он наложил вето на употребление креветок, тех причудливых созданий из потустороннего мира, которых ни один из верующих никогда не видывал. И потребовал, чтобы животные умирали медленно, истекая кровью, для того, чтобы, испив свою смертную чашу до капли, они смогли бы всецело осознать смысл своей жизни, потому что только в момент смерти живые существа понимают, что жизнь была действительностью, а не какими-то там грёзами. Тот же Гибриль, архангел, установил точный порядок захоронения человека, и условия дележа его имущества. Вот почему перс Салман пришёл в изумление, посчитав, что подобные дела сродни торгашу, а не Богу. Всё это происходило тогда, когда ему в голову пришла мысль, подорвавшая его веру, потому что он вспомнил, что сам Махаунд был бизнесменом, и, чёрт бы его побрал, успешно справлялся со своим делом. И был личностью незаурядной, к которой формирование и законы пришли естественным путём; до чего же было удобно догнать очень похожего на предпринимателя архангела, вручившего ему те управленческие решения этого высокоорганизованного, если не бестелесого, Бога.
    После этого Салман начал указывать на то, какими полезными и своевременными были бы откровения ангела, когда верующие обсуждали взгляды Махаунда на любой предмет, от возможностей перемещения в пространстве до неизменности Преисподней. Неожиданно появлялся ангел, с ответом, и всегда поддерживал Махаунда, оговаривая, свыше, всякую тень сомнения о невозможности того, что человек, когда-нибудь, будет ходить по Луне, будучи, в равной степени, уверенным в преходящей природе проклятия. Даже самые отъявленные из злодеев будут, в конечном счёте, очищены огнём Преисподней и отыщут свой путь к благоуханным садам Гулистан и Бостан. Всё было бы по-другому, жаловался Салман Ваалу, если б Махаунд выразил свои взгляды после получения откровений от Гибриля. Ан, нет, он просто установил закон, а ангел подтвердил его уже потом. В этом я почуял недоброе, и думал, что это, должно быть, запах тех загадочных и легендарных существ, как их, ах, да, креветок.
    Запах тухлой рыбы, то есть, подозрительности, начал преследовать Салмана. Он был самым образованным среди приближённых Махаунда, благодаря лучшей системе обучения, представленной в то время в Персии. Учитывая его учёность, Салман был назначен личным секретарём Махаунда, которому пришлось записывать бесконечно множившиеся правила, все те откровения по расчёту. И чем дольше я работал, рассказывал он Ваалу, тем противнее и хуже становилась эта работа. – Однако, все подозрения, на время, пришлось отложить в виду приближения армии Джахилии к Ясрибу, решившей ухлопать всех «мух», донимавших её караваны и вмешивавшихся в её дела. То, что было потом, всем известно, и не стоит повторяться, говорил Салман. Но тут прорвалась из него его нескромность и побудила рассказать Ваалу, как он, лично, спас Ясриб от несомненного разгрома, как он предостерёг Махаунда от беды. Салман убедил Пророка, чтобы вокруг всего оазиса был вырыт приличный, достаточно широкий ров с острыми копьями на дне, непреодолимый даже для арабских скакунов знаменитой джахилийской кавалерии. Когда джахилийцы узрели такое коварство, их понятие о рыцарстве и чести вынудило их вести себя так, как будто рва совсем не существовало, и на полном скаку направить своих коней прямо на него. Цвет джахилийской армии, и люди, и кони, закончил своё существование, напоровшись на острые копья вероломства Салмана. Довериться персу, эмигранту, значит, играть не по правилам. – А после разгрома Джахилии? Тут Салман пожаловался Ваалу: «Вероятно, ты подумал, что я герой; нет, я не тщеславен, но где была гражданская гордость, где была благодарность Махаунда, почему архангел не отметил МЕНЯ в своих донесениях? Ничего, ни звука, как будто правоверные тоже решили, что мой замысел со рвом – подлость, нелепость, позор и бесчестие; как будто их мужское достоинство было этим попрано, как будто я задел их гордость, спасая их шкуры. Я и словом не обмолвился, я хранил молчание. А после этого я потерял многих своих друзей, и скажу тебе, что люди ненавидят тебя за то, что ты сделал им добро.» 
    Не смотря на удавшееся предприятие со рвом под Ясрибом, в войне с Джахилией правоверные потеряли много воинов. А как война закончилась, вот те раз, появляется Архангел Гибриль и даёт наказ оставшимся в живых мужчинам брать в жёны овдовевших женщин, дабы не утерять собственной веры, совершая браки с женщинами со стороны. Какой практичный ангел, усмехнулся Салман. Он извлёк из складок своей мантии бутылку *тодди, и двое мужчин, в полумраке, приступили к неспешному распитию. По мере уменьшения количества жёлтой жидкости Салман всё больше распалялся; Ваал не мог вспомнить, когда в последний раз слышал подобное словоизвержение. Ох уж эти, лишённые своеобразности, откровения, кричал Салман, нам даже было указано, что не имело значения то обстоятельство, что мы уже были женаты, и могли иметь сразу четырёх жён, если в состоянии прокормить их; ну, и можешь себе представить, парни пошли на это.
    И последнее, что толкнуло Салмана на разрыв с Махаундом; вопрос о женщинах; и о Сатанинских стихах. Послушай, я не голословен, пьяно признавался Салман, но после смерти его жены он совсем не походил на ангела; ты понимаешь, о чём я. В Ясрибе он почти подобрал себе пару. Вот тамошние женщины; от них у него преждевременно поседела борода, в течение года. Дело нашего Пророка в том, мой уважаемый Ваал, что ему не нравилось, когда его женщины огрызались. Он набрасывался на матерей и дочерей; вспомни его первую жену, а потом Айшу. Одна слишком старая, другая совсем молодая; две его любви. Ему нравилось выбирать по своим меркам. А в Ясрибе женщины не те, ты этого не знаешь, здесь, в Джахилии ты привык помыкать своими женщинами, а там они не будут с этим мириться. Когда мужчина женится, он становится сожителем прислуги своей жены! Вообрази такое! Потрясает, не так ли? И всё время своего замужества жена проводит в своём собственном шатре. Если ей захочется избавиться от своего мужа, она разворачивает свой шатёр в противоположную сторону. А когда он приходит к ней, то не находит входа на том месте, где ему полагается быть. Это значило, что его выгнали, что он получил развод, и ничего поделать с этим не может. А наши девушки попытались вести себя так же, уж не знаю, как пришло им это в голову, но вот, вдруг, однажды выходит постановление; ангел начинает сыпать правилами о том, чего не следует делать женщине. Он начинает навязывать им покорность, предпочитаемую Пророком, послушание, материнство, следование за мужчиной в трёх шагах или сидеть дома, быть благоразумными и не падать духом. Как же женщины Ясриба смеялись над правоверными; клянусь, но этот человек, по-видимому, колдун. И никто не может устоять перед его чарами; правоверные женщины исполнили то, что он им приказал. Они Смирились: в конце концов, он пообещал им Рай.
    «Как бы то ни было, - сказал Салман, выливая остатки жидкости, - я всё -таки, решил испытать его.»
    Однажды ночью персидский писец видел сон, в котором он парил над фигурой Махаунда в его пещере на Горе Коун. Сначала Салман принял это за романтическую тоску по старым, добрым временам в Джахилии. А затем его поразило сходство его точки зрения во сне с точкой зрения архангела, и в то же мгновение так ясно всплыло воспоминание о происшествии с Сатанинскими стихами, как будто это было вчера. «Наверное, я не представлял себя Гибрилем, - рассказывал Салман. – Может быть, я был Шайтаном.» Осознание такой возможности вселило в него дьявольский замысел. Усевшись в ногах Пророка и записывая правила-законы-правила, он начал, тайком, всё изменять.
    «Сначала мелочи. Если Махаунд читал стих, в котором Господь представлялся ВСЕСЛЫШАЩИМ, ВСЕЗНАЮЩИМ, я писал – ВСЕЗНАЮЩИЙ, ВСЕМУДРЫЙ. Всё дело в том, что Махаунд не заметил переделок. Так что, в действительности, я писал Библию, точнее, переписывал, так или иначе, оскверняя слово Божье своим языком, богохульствуя при этом. Но, боже мой, если мои презренные слова не могли быть отличены от слов Откровения собственным посланником Божьим, что, тогда, подобое означает? О каком качестве божественной поэзии может идти речь? Послушай, клянусь тебе, я был потрясён до глубины души. Одно дело быть хитрым извратителем и знать, что поступаешь не честно, и совсем другое, быть уверенным, что ты прав. Знаешь, я изменил жизнь ради этого человека, повидал полсвета, поселился среди людей, думавших обо мне как о гнусном, трусоватом иностранце, спасшем их, которые не оценили, что я…ну, да ладно. Правда в том, чего я и ожидал, сделав первую, маленькую поправку, ВСЕМУДРЫЙ вместо ВСЕСЛЫШАЩИЙ, и мне не терпелось прочитать это Пророку, и он сказал бы: «Ты что, Салман, али оглох?» А я ответил бы: «О, Боже, небольшая описка, как же это я!» - и исправил бы. Но этого не произошло; я писал Откровение, и никто не замечал, а у меня не хватало мужества откровенно признаться. Скажу прямо, я здорово испугался. Я был в таком отчаянии! Вот, и пришлось продолжить своё дело. Наверное, он не подумал о том, что ошибку может совершить каждый. В следующий раз я переиначил вещь посерьёзнее. Он продиктовал - ХРИСТИАНИН, а я записал – ИУДЕЙ. Естественно, он заметил, как мог не заметить. Но когда я перечитал записанное, он кивнул и вежливо поблагодарил меня, а я покинул его палатку со слезами на глазах. После этого я точно знал, что дни моего пребывания в Ярибе сочтены, и уже не мог остановиться, и продолжал. Вынужден был. Нет ничего горше для человека, узнавшего, что он верил  призраку. Я бы пал, я знаю это, но и он пал бы, вместе со мной. Так что я продолжал свои проделки с переиначиванием стихов, пока однажды, не прочитал ему свои записи. Он нахмурился, потряс головой, как будто прочищал свои мозги, и, выказал своё одобрение медленным наклоном головы, как будто сомневаясь. Я знал, что дошёл до крайности, что в следующий раз моего переписывания Библии он всё узнает. В ту ночь мне не спалось. Его судьба была в моих руках, наряду с моей собственной. Если б я допустил своё уничтожение, то потянул бы за собой и его. Той кошмарной ночью мне пришлось выбирать между смертью с возмездием и жизнью неимущего. Как видишь, я выбрал жизнь. Перед рассветом я покинул Ясриб на своём верблюде и направился обратно в Джахилию, страдая от неисчислимых несчастий. Теперь Махаунд идёт триумфальным шествием, и мне придётся расстаться со своей жизнью. Он стал сильнее меня, на много, и мне с ним не справиться.»
    «Почему ты так уверен, что он убьёт тебя?»
    «Потому что его Слову противостоит моё.» - ответил перс Салман.               

                ***

Когда Салман в бессознании упал на пол, Ваал улёгся на хрустевший соломой матрац, чувствуя во лбу стальной обруч боли и предупреждающий трепет своего сердца. Ощущение усталости от такой жизни заставляло его бояться приближения старости, но, как сказал Салман, грезить чем-то – это совсем другое, чем знать о существовании предмета твоих мечтаний. Теперь, какое-то время он сознавал, что мир смыкался вокруг него. Он больше не мог притворяться, что его глаза потеряли прежнюю зоркость, и их тусклость делала его жизнь даже более мрачной и тяжёлой для восприятия. А из-за этого помутнения и упущение подробностей; неудивительно, что источник его поэзии иссяк. То же самое и со слухом. Вот в таком состоянии, изолированным от всего потерей своего разума, его конец был бы недалёк…но, вероятно, он не имел бы никакой возможности. Махаунд возвращался. Ему, наверное, уже никогда не удастся поцеловать очередную женщину. Махаунд, Махаунд. Почему этот болтун, пьяница пришёл ко мне, со злостью подумал он. И как мне быть с его вероломством? Ведь всем известно, почему я тогда писал эти сатиры; и он, наверняка, знает. Ведь Гранд угрожал и запугивал. Брать ответственность на себя? Нет, я не могу. И кстати, кто он такой, этот надменный, насмехающийся бродяга, Ваал, с язвительным языком? Я не узнаю его. Взгляни на меня: обрюзший, удручённый, близорукий, вдобавок, становящийся глухим. Кому мне угрожать? Да, никому. Он начал расталкивать Салмана; проснись, я не желаю иметь с тобой никаких дел, ты накличешь на меня беду.
    Прислонившись спиной к стене, сидя на полу, скрестив ноги, Перс продолжал храпеть; голова свесилась на бок, как у куклы. Ваал, мучимый головной болью, вновь повалился на раскладушку. Его стихи, подумал он, что они из себя представляли? КАКОЙ, чёрт, побери, ЗАМЫСЕЛ НЕСЛИ В СЕБЕ; он даже не мог вспомнить их. «СМИРЕНИЯ» точь-в-точь, да, что-то в этом роде, неудивительно, в конце концов, так и должно было быть…МЫСЛЬ, КОТОРАЯ УБЕГАЕТ ПРОЧЬ…кажется, это был конец. При всяком новом замысле Махаунд задавался двумя вопросами. При своей слабости; пойдёт ли он (замысел) на уступки? На этот вопрос ответ мы знаем. А теперь, Махаунд, когда ты возвращаешься в Джахилию, пора задать второй: Каково твоё поведение, когда ты побеждаешь? Когда твои враги молят о пощаде? Когда твоя власть становится абсолютной? Что тогда? Мы все изменились; все, кроме Хинд, которая, как говорит этот пьяница, больше похожа на женщин Ясриба, чем Джахилии. Всё просто; вы оба не уловили этого сходства; она не была бы твоей матерью, или твоим ребёнком.
    Погружаясь в сон, Ваал полностью сознавал свою негодность, несостоятельность своего искусства. Теперь, когда он отказался от всех публичных выступлений, его стихи представлялись сплошной утратой: юности, прелести, любви, здоровья, невинности, цели, силы, уверенности и надежды. Утратой знания. Утратой состояния. Утратой Хинд. В его одах фигуры отдалялись от него, и чем страстнее он взывал к ним, тем быстрее они уходили. Ландшафтом его поэзии по-прежнему была пустыня – осыпающиеся дюны с гребнями белого песка, срывающегося с их вершин. Рыхлые горы, незаконченные путешествия, неусточивость палаток. Как же удалось нанести на карту страну, очертания которой меняются каждый день? Вопросы такого рода сделали его язык отвлечённым, его образы слишком изменчивыми, ритм его стиха слишком колеблющимся.  Это привело его к созданию химерических образов с львиными головами, козлиными телами, змеехвостыми невозможностями, чьи очертания вынуждены были меняться в момент их опознания. Таким образом, простонародное пробило себе дорогу в строки классической чистоты, и символы любви постоянно унижались вторжением насмешек. Подобные вещи никого не увлекают, одну тысячу и один раз подумал он, и, уже проваливаясь в сон, сделал утешительное заключение: Я всеми забыт. А забвение – это безопасность. На мгновение его сердце остановилось, и он, от испуга, совершенно проснулся в холодном поту. Возможно, Махаунд, мне удастся обмануть тебя в твоей мести. Ночь прошла без сна. Ему пришлось слушать перекатывающийся, океанический храп Салмана.
   
Гибрилю снились костры.
    Неожиданная, но известная фигура прохаживается ночью меж костров армии Махаунда. Возможно, пользуясь темнотой, - или это могло быть из-за неправдоподобия её присутствия здесь, - кажется, Гранд, в этот последний миг, овладел своей властью, своей прежней силой. Он пришёл к штабу Махаунда без охраны, в сопровождении Халида, бывшего водоноса, и бывшего раба, Билала.
    Потом Гибрилю снилось возвращение Гранда домой.
Город полон разных слухов, а перед домом собралась толпа. Спустя несколько минут слышатся яростные возгласы Хинд. Затем она сама появляется на верхнем балконе и требует, чтобы люди разорвали в клочья её мужа. Гранд встаёт подле неё; и получает от своей любимой жёнушки звонкие, оскорбительные пощёчины по обеим щекам. Хинд узнала, что, не смотря на все её усилия, ей не удалось удержать Гранда от сдачи города Махаунду.
    Более того; Абу Симбел принял веру.
    В своём поражении он лишился своей изворотливости. Он позволяет Хинд бить его по щекам, и затем говорит толпе. Он говорит: «Махаунд пообещал милость всем, кто будет находиться в стенах дома Гранда. – Так что, входите, все, и приводите свои семьи.» А хинд набрасывается на него, пытаясь подстегнуть толпу. «Ты, старый дурак, сколько горожан сможет вместить один дом, даже такой, как этот?  Ты заключил сделку, чтобы спасти свою шкуру. Пусть они разорвут тебя и скормят термитам.»
    Гранд пока спокоен. «Махаунд так же пообещал, что не тронет тех, кто будет сидеть по домам с запертыми дверями. Если не придёте ко мне, тогда отправляйтесь к себе; и ждите.»
    Его жена предпринимает третью попытку настроить толпу против него; вот на балконе сцена ненависти вместо сцены любовной. Махаунду – никаких уступок, кричит она. Ему нельзя доверять, вы должны отречься от Абу Симбела и приготовиться к сражению. Все, мужчины и женщины. Она сама готова биться бок о бок с ними и умереть за свободу Джахилии. «Вы что, сложите оружие перед этим лжепророком? Можно ли с честью относиться к человеку, собравшемуся штурмовать свой родной город? Можно ли надеяться на милосердие немилосердного? Мы – мощь Джахилии, и наши богини, искусные в битве, будут ликовать.»  Она приказывает им сражаться во имя Аль-Лат. Но люди начинают расходиться.
    Муж и жена стоят на балконе. Люди видят их ясно. В течение долгих лет город пользовался этими двумя как своим зеркалом. И из-за того, что последнее время его жителям более приемлемым был образ Хинд, чем серость облика Гранда, они были основательно потрясены. Народ, убеждённый в своём величии и неуязвимости, избравший веру в подобный миф, оказавшийся его свидетелем, - это народ, находящийся во власти сна, или сумасшествия. Вот тут Гранд и рабудил людей. Они стоят, пошатываются, продирают глаза, неспособные, сначала, поверить, - если мы так могущественны, как же тогда так быстро пали, быстро разорились? – а потом приходит убеждение и показывает им, что их доверие было создано на облаках, на страсти призывов Хинд, и ещё на какой-то мелочи. Они покидают её, а вместе с ней оставляют надежду. Погрузившись в отчаяние, народ Джахилии расходится по домам, чтобы переждать за запертыми дверями.
    Она кричит на них, умоляет, растрепав свои чёрные волосы. «Идите к Храму Чёрного Камня! Идите, и принесите жертву Лат!» Но все уже разошлись. И Хинд с Грандом остаются на балконе одни, а на Джахилию опускается гробовая, мёртвая тишина. Хинд прислоняется спиной к стене своего дворца и закрывает глаза.
    Это конец. «У тебя одной найдётся множество причин, чтобы бояться Махаунда, - тихо бормочет Гранд. – Ты съела внутренности его дяди без чеснока и соли, и не удивляйся, если он, в свою очередь, поступит с тобой как с куском мяса.» Сказав это, он покидает её, и идёт по улицам, на которых не видно даже собак; он шёл открывать городские ворота.


Гибрилю снился храм.
    У открытых ворот Джахилии стоял храм Уззы. И Махаунд сказал Халиду, бывшему, до этого, водоносом, а теперь обретшему более весомое положение: «Отправляйся туда и очисть это место.» Халид со своим полком обрушился на храм; Махаунду не хотелось вступать в город, у ворот которого возвышается эдакая мерзость. Когда настоятель храма, а он был выходцем из племени Шарк, увидел приближавшегося Халида во главе крупного отряда, взял свой меч и пошёл к статуе богини. Прочитав последние молитвы, он повесил меч ей на шею, сказав при этом: «Если ты, и в самом деле, богиня Узза, защити себя и твоего слугу от нашествия Махаунда.» Халид вошёл в храм, а так как богиня не сдвинулась с места, настоятель сказал: «Теперь мне доподлинно ясно, что Бог Махаунда – истинный Бог, а это всего лишь камень.» Затем Халид разрушил храм вмсте с идолом и вернулся в шатёр Махаунда. И Пророк спросил: «Ну, что ты видел?» Халид развёл руками. «Ничего.» «Тогда, ты не уничтожил её! – прокричал Пророк. – Иди, и заверши своё дело.» И так, Халид вернулся к разрушенному храму, а там, огромная женщина, вся чёрная, с длинным, красным языком напала на него, голая с головы до пят, чёрные волосы ниспадают до щиколоток. Приступив к нему, она замерла на месте и продекламировала ужасающим голосом, извергая жёлтый дым и адовый огонь: «Слышал ли ты о Лат, Манат и Уззе, Третьей, Второй? Они – Птицы Благородные…» Но Халид прервал её, сказав: «Узза, по сути, стихи Дьявола, а ты – дочь Дьяволова, создание, которому не должны поклоняться, а только отвергать.» Он выхватил свой меч и изрубил её.
    Вернувшись в шатёр Махаунда, он поведал о том, что видел. И Пророк сказал: «Теперь мы можем войти в город.» И встали они, приступили к городу и овладели им во Имя Всевышнего, Истребителя Людей.


                ***

Сколько идолов в Храме  Чёрного Камня? Запомните: триста шестьдесят. Солнце-бог, орёл, радуга. Великан Хубал. Все триста шестьдесят ждут Махаунда, но не ожидают пощады. Да, и не должны; но не будем там задерживаться. Статуи падают; камень разлетается на куски. Чему суждено было свершиться, свершилось.
    Очистив Храм, Махаунд устанавливает свой шатёр на старой ярморочной площади. Народ толпится у шатра, принимая победившую веру. Смирение Джахилии: явление такое неизбежное, что не стоит на нём останавливаться.
    Горожане отбивают ему поклоны, бормоча жизнеспасительные слова – НЕТ БОГА, КРОМЕ АЛ-ЛАХА, а Махаунд шепчет Халиду. Кто-то не пришёл и не пал перед ним на колени. Тот, кого он так долго ждал. «Салман, - вот о ком хотел узнать Пророк. – Его нашли?»
   «Нет ещё. Прячется где-то; скоро объявится.»
   Небольшая заминка. Покрытая чадрой женщина преклоняет перед ним колена и целует его ноги. «Прекрати! – приказывает он. – Есть только Бог, которому следует поклоняться.» Вот каким было это ногоцелование! Палец за пальцем, сустав за суставом; женщина целует, лижет, посасывает. Махаунд нервничает, и повторяет: «Прекрати»! А женщина уже пытается добраться до подошв его ног, обхватив руками «ахилловы» сухожилия. Смущённый, он взбрыкивает ногой и задевает её горло. Она падает, кашляет, приникает перед ним к земле и твёрдо произносит: «Нет Бога, кроме Ал-Лаха, и Махаунд - его Пророк.» Махаунд успокаивается, приносит извинения, протягивает руку. «Да не постигнет тебя никакое горе, - ободряет он её. – Все, кто Смирился, помилованы.» Он как-то странно смущается, и  тут же сознаёт, почему. Он проникается её злобой, горькой иронией, выразившейся в чрезмерном, сладострастном обожании его ног. Женщина сбрасывает чадру: Хинд. «Супруга Абу Симбела», - вызывающе заявляет она, после чего наступает тишина. «Хинд, - говорит Махаунд. – Я не забыл. – И после продолжительной паузы кивает головой. – Ты Смирилась, Добро пожаловать в мои шатры.»

На следующий день, во время продолжавшегося обряда обращения в новую веру, пред очи Пророка являют перса Салмана. Схватив его за ухо, приставив к горлу кинжал, Халид приводит, распустившего сопли, эмигранта к шатру. «Я нашёл его, и где бы вы думали, у проститутки, которая кричала от возмущения, потому что у него не было денег, чтобы заплатить ей, да ещё перегаром от него прёт.»
   «Салман Фарси,» - Пророк начинает произносить свой смертный приговор, а пленник выкрикивает: «La ilaha Ilallah! La ilaha!»
   Махаунд качает головой. «Твоё богохульство, Салман, простить невозможно. Ты что думал, я этого не пойму? Противопоставить свои слова Слову Божьему!»
   Писец, канавокопатель, приговорённый, - не в силах набраться мужества. Он хнычет, рыдает, умоляет, бьёт себя в грудь, унижается, раскаивается. «Посланник, не выношу столько визга, - говорит Халид. – Может, отрубить ему голову?» После этих слов стенания усиливаются. Салман клянётся в верности, вновь умоляет, и затем, с проблеском отчаянной надежды, делает предложение. «Я могу показать тебе, где твои истинные враги.» И отыграл себе несколько секунд. Халид задирает голову перса кверху: «Какие враги?» Салман выкрикивает имя. Махаунд облокачивается на подушки, вспоминает.
   «Ваал, -говорит он, и повторяет дважды, - Ваал, Ваал.»
   К величайшему огорчению Халида перс Салман прощён. За него ходатайствует Билал, а Пророк – его мысли где-то в другом месте, уступает, да, пусть несчастный живёт. Ох, уж это великодушие Смирения! Хинд и Салман - помилованы, во всей Джахилии не разбито ни одного окна, не вынесено ни одной двери, ни одного недоброжелателя не выволокли и не полоснули, как курице, по горлу. Вот ответ Махаунда на второй вопрос: ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА ТЫ ПОБЕЖДАЕШЬ? Но преследует Махаунда одно имя, прыгает вокруг него, молодое, колючее, тыкающее указательным окрашенным пальцем, поющее стихи, жестокое великолепие которых подтверждает их болезненность. В ту ночь, когда все просители уходят, Халид спрашивает Махаунда: «Ты всё ещё думаешь о нём?» Посланник молча кивает. «Я сходил с Салманом в его лачугу, но там пусто, прячется где-то.» Махаунд вновь кивает, и опять молча. Халид продолжает давить: «Хочешь, я из под земли его достану? Не составит труда. Что с ним сделать?» Ладонь Халида двигается сначала поперёк горла, затем, резко, вдоль живота. Махаунд теряет терпение. «Ты дурак! - кричит он на бывшего водоноса, ставшего военным советником. – Ты когда-нибудь сможешь решать без моей помощи?»
   Халид кланяется и уходит. Махаунд проваливается в сон: его старый дар, его испытанный способ поладить с дурным настроением.


                ***   

Но поиски Халида, генерала Махаунда, были тщетны. Поэт, будто сквозь землю провалился. А уста Посланника оставались сомкнутыми, не размыкались, чтобы объявить свою волю. Наконец, и не без раздражения, Халид бросил искать. «Пусть этот ублюдок попробует высунуться, хоть на миг, - рычал он в тени и прохладе шатра Пророка. – Я порежу его на тонкие дольки, и сквозь каждую ты увидишь свет.»
    Халиду казалось, что Махаунд был расстроен; но в полумраке шатра его состояние невозможно было определить.


                ***

Джахилия приступила к своему новому житию; призыву на молитву пять раз в день, отказу от спиртного, содержанию жён взаперти. Хинд вернулась в свои апартаменты…но где же Ваал?
   Гибриль видит во сне занавес.
   =Занавес= или =Hijab=, так назывался один из популярнейших публичных домов в Джахилии. Это огромная плантация финиковых пальм, фонтаны во внутренних двориках, в окружнии спальных комнат, образовывающих пересекающиеся лабиринтами коридоры, которые, умышленно, были одинаково декорированы. На стенах каждого из них красовались каллиграфические призывы к Любви, одни и те же, - в каждом лежали одинаковые ковры, и у стен стояли одинаковые каменные урны. Ни одному посетителю =Занавеса= ещё не удалось, самостоятельно, отыскать путь к комнатам своих любимых куртизанок, ни к выходу на улицу. Таким образом девушки были защищены от вторжения нежелательных гостей, и услуги оплачивались перед их оказанием. Огромные черкесы-евнухи, одетые в смехотворные наряды джиннов, живущих в лампах, сопровождали посетителей к месту назначения и обратно, иногда, с помощью нагаек. Здесь образовался мягкий, безоконный мирок драпировок, управляемый древней и безымянной Мамой  =Занавеса=, чьи гортанные возгласы из потаённого кресла, обтянутого чёрной вуалью, приобрели подобие пророчеств. Ни посетители, ни обслуживающий персонал не осмеливались ослушаться её пророческого голоса, бывшего, своего рода, нечестивым противоположением святых речений Махаунда в более обширном, легко проницаемом шатре, находившемся неподалёку. Так что, когда почерневший от страха поэт, Ваал, пал перед ней на колени и молил о помощи, то её решение спрятать его и спасти ему жизнь в память о прекрасной, весёлой и грешной его юности, было принято без всяких колебаний. А нагрянувших с обыском гвардейцев Халида евнухи увлекли головокружительной экскурсией по этим надземным катакомбам противоречивых и несовместимых проходов, пока у солдат не открылось головокружение. И после заглядывания в каменные урны, количеством тридцадцать девять, ничего не обнаружив, кроме мазей и уксуса, которые они оставили, грязно ругаясь, не подозревали, что был ещё  сороковой коридор, по которому их не водили, была сороковая урна, внутри которой как вор, дрожавший мелкой дрожью, в промокшем от пота халате прятался поэт, которого они искали.
   После этого Мама приказала евнухам натереть кожу поэта тёмно-синим красителем, так же и волосы, приодела его в панталоны и чалму джинна и велела начать курс атлетизма, потому что его фигура могла навлечь подозрения, если он не поправит её в скором времени.


                *** 

Временное пребывание Ваала «за =Занавесом=» никоим образом не перекрывало к нему доступа сведений о событиях в городе, даже наоборот. Исполняя обязанности евнуха, он приглядывал за комнатами «удовольствия», и слушал болтовню посетителей. Совершенная распущенность их языков, подогреваемая ласками проститок, и собственная уверенность в том, что их тайны останутся в тайне, позволяли подслушивавшему поэту, близорукому и тугому на ухо, иметь лучшее представление о текущих делах, чем когда б он добыл эти сведения, если б мог свободно передвигаться по улицам обновлённого, пуританского города. Иногда, глухота ставила его в трудное положение; это означало, что в его познании образовывались бреши, потому что посетители, зачастую, понижали тон повествования, или, вообще, переходили на шёпот. Подобный образ беседы «влюблённой» парочки сводил эффект похоти, из-за его слуха, до минимума, так как он не мог расслышать бормотание, сопровождавшее блуд, кроме, конечно, таких мгновений, когда доведённый до экстаза посетитель, или притворяющаяся проститутка, издавали стоны от действительного или мнимого наслаждения.
    Что же удалось Ваалу разузнать в =Занавесе=?
     Раздражённый мясник Ибрагим сообщил новость, что вопреки нововведённому запрету на свинину, нестрогие новообращённые стекались к чёрному ходу его дома, чтобы тайком купить запрещённое мясо, - «цены падают, - пробормотал он, взгромождаясь на выбранную им леди, - цены черного рынка на свинину высоки, но чёрт, возьми, эти новые правила заставляют меня проливать лишний пот. Не так уж легко убить свинью тайком, без шума.» Вслед за этим он начал и сам повизгивать, предположительно, от удовольствия, чем от боли.
    А бакалейщик Муса выложил другой горизонтальной работнице =Занавеса=, что очень трудно порвать со своими старыми привычками. И, будучи уверенным, что никто не подслушивал, он, как и прежде, читал молитву, вторую, - «моей, по гроб жизни любимой, Манат, - а иногда, что поделаешь, и Аль-Лат. - Нельзя надругаться над женщиной-богиней, мужчинам не подходят её свойства.» После чего он с жадностью набрасывался на подобия божественных свойств. Вот так поникший духом Ваал уразумел, что любая власть – несовершенна, любая победа не доведена до конца. И, постепенно, стало возникать недовольство властью Махаунда.
    Ваал начал меняться. Известие о разрушении величественного храма Аль-Лат в Таифе, дошедшее до его ушей в виде отрывков фраз, прерываемых довольным хрюканьем новообращённого охотника на кабанов, Ибрагима, повергло его в глубокую печаль, так как в годы праздного, молодого цинизма его любовь к богине была искренной. Возможно, эта любовь была единственным настоящим чувством в его душе, а с её падением жизнь открыла ему свою суетность, в которой единственная, искренняя любовь питалась к каменной глыбе, не способной сопротивляться. Когда первая, острая грань боли притупилась, Ваал стал осознавать, что за падением Аль-Лат последует и его недалёкий крах. Он лишился того чувства покоя, которое вдохнула в него жизнь в =Занавесе=, а возобновившееся осознание своей мимолётности, определённое осознание, следовавшее за определённой смертью, его почти не пугало. После жизни, полной трусости и подлостей он обнаружил, к своему величайшему изумлению, что влияние приближающейся смерти, действительно, дало ему возможность вкусить сладостей жизни, и он дивился противоречивости своих взглядов на подобную правду в этом доме высокооплачиваемой лжи. А каковой была правда? А таковой, что Аль-Лат была мертва – не жила никогда – но не это сделало Махаунда пророком. В общем, Ваал прибыл к безбожию. Спотыкаясь, он начал движение за грани мысли о богах, вождях и правилах, и осознавать, что его бытие так переплелось с бытием Махаунда, что появилась крайняя необходимость в принятии великого решения. И значение данного решения, вероятно, будет таким, что собственная смерть не смутит, не напугает его чрезмерно. А когда бакалейщик Муса проворчал однажды о двенадцати жёнах Пророка, - ДЛЯ НЕГО ОДИН ЗАКОН, ДЛЯ НАС ДРУГОЙ, - Ваал понял, что конечная форма его противостояния =Смирению= непременно образуется.
    Девушки =Занавеса= - только условно относились к разряду «девушек», так как самой старшей из них было уже за пять десятков, а младшей – пятнадцать, более опытной, чем многие пятидесятилетние. Вот она то и завлекла шаркающего ногами по полу Ваала. И, в сущности, все «девушки» были рады такому евнуху – неевнуху. А в свободное время они тискали его, поддразнивали, обнажая перед ним свои тела, водили грудями по его губам, обхватив талию ногами, страстно целовали друг дружку прямо в дюйме от его лица до тех пор, пока не удостоверятся в безнадёжности попыток возбудить слабого писаку. По такому случаю они смеялись над его холодностью, и вводили в краску, от стыда и дрожи. Или же, как будто случайно, когда он совсем не ожидал подобных вещей, одна из «девушек» вызывалась удовлетворить, бесплатно, ту похоть, которую они пробудили в нём. Таким вот образом, близорукий, щурящийся, словно покорный бычок, поэт проводил свои дни, положив голову на женское лоно, размышлял о смерти и мести, и не мог сказать, был ли он самым счастливым или самым никудышным человеком.               
    Это произошло во время одного такого весёлого сборища в конце рабочего дня, когда «девушки» оставались наедине с евнухами и вином, и когда Ваал услышал высказывания самой молодой о своём посетителе, бакалейщике Мусе. «Этот, - сказала она, - просто помешался на жёнах Пророка. Они так раздражают его, что он возбуждается при упоминании их имён. Он гворит мне, что я, точь-в-точь, вылитая Айша. А та - первая жена Его Милости, да будет всем известно. Вот и всё.»
    Тут вмешалась одна из пятидесятилетних куртизанок. «Послушайте. Эти женщины из гарема, - мужчины только о них и говорят. Не зря Махаунд держит их взаперти, но от этого лучше не стало. Народ выдаёт желаемое за действительное.»
    Особенно, в этом городе, подумал Ваал; вся Джахилия пропиталась распущенностью. Еще до прихода Махаунда со своим сводом законов нравственности женщины одевались в яркие наряды, и разговор вёлся только о половых сношениях и деньгах, о деньгах и сексе. И эти разговоры не оставались пустыми звуками.
    «Почему бы тебе не решиться и не предъявить ему свои права? – спросил Ваал самую молодую проститутку.
    «Кому?»
    «Мусе. Если Айша так завладела им, почему бы тебе не стать его личной Айшой?»
    «Боже! – воскликнула «девушка». – Если твои слова услышат, тебе нездобровать. Возьмут, да и вырежут твои яички.»
   
Сколько у Махаунда жён? Двенадцать, и одна, давно умершая, старуха. А сколько проституток в =Занавесе=? Столько же, двенадцать, и прятавшаяся за драпировками древняя Мама, на своём чёрном троне, до сих пор бросавшая вызов смерти. Где нет веры, там нет и богохульства. Ваал поведал о своём замысле Маме. Она обосновала свои доводы  гортанным голосом лягушки: «Это опасно, - проквакала она, - но, чёрт, возьми, здорово поможет бизнесу. Начнём, осторожно; а мы начнём.»
   Пятидесятилетняя прошептала что-то на ухо бакалейщику. Его глаза тут же загорелись. «Расскажи мне обо всём, - умолял он. – О детстве, твоих любимых игрушках, Соломоновых скакунах и остальном, расскажи, как ты играла на тамбурине, а Пророк пришёл послушать.» Она исполнила его просьбу, после чего он спросил о её изнасиловании, когда ей было двенадцать лет. Она рассказала и об этом, а он заплатил двойной гонорар, потому «что это было самое лучшее время в моей жизни.» «Нам следует позаботиться о своих душах.» - сказала Мама Ваалу.

               
                ***

Когда Джахилию облетела новость о том, что каждая проститутка из =Занавеса= присвоила себе имя одной из жён Махаунда, тайное возбуждение мужчин города чрезвычайно возросло. Однако, и боялись того обстоятельства, что могут лишиться своих голов, если Махаунд и его подручные когда-нибудь узнают, что они были втянуты в эдакую непочтительность из-за своего желания посещать =Занавес= как и прежде. И власти, по-прежнему, оставались в неведении. В те дни Махаунд со своими жёнами вернулся в Ясриб, предпочитая прохладу северного оазиса духоте Джахилии. Город был оставлен не попечение генерала Халида, который не мог оценить истинный смысл просходящих событий. Махаунд полагал прикрыть, до поры, до времени, все публичные дома, возложив эту задачу на Халида, но Абу Симбел отсоветовал ему, тем самым сдержав исполнительный пыл генерала. «Джахилийцы – это новообращённые. – заметил он. – И всё надо делать постепенно.» Махаунд – самый прагматичный из Пророков, согласился на переходный период. И в его отсутствие мужчины стекались к =Занавесу=, который увеличил расценки на триста процентов. По понятным причинам подобная мера не являлась способом искусственного создания очередей на улице. В течение многих дней мужчины толпились во внутреннем дворе публичного дома, обходя вокруг расположенного в ценре фонтана Любви, делая большее количество кругов, чем паломники, по другому поводу, обходили древний Чёрный Камень. Всем посетителям =Занавеса= выдавались маски, и Ваал был доволен, наблюдая за ходившми фигурами в масках с верхнего балкона. Способов отказа от принятия =Смирения= было предостаточно.
    В течение последовавших месяцев персонал =Занавеса= живо увлёкся новым заданием. Пятнадцалетняя проститутка «Айша» была самой желанной среди платёжеспособной публики, как и её «тёзка», бывшая с Махаундом. И, подобно той Айше, жившей в строгости в помещениях своего гарема в огромной мечети Ясриба, эта «Айша» из Джахилии стала завидовать положению Наилюбимейшей своей соперницы. Она обижалась, когда какая-либо из её «сестёр» обслуживала большее количество мужчин, и получала более щедрые чаевые. Самая старая и толстая проститутка, взявшая имя Саиды, рассказывала своим клиентам небылицу и имела с этого. Многие мужчины Джахилии домогались её, и выражали благодарность за материнское очарование. А история была о том, как Махаунд взял её и Айшу в жёны, в один и тот же день, когда Айша была ещё ребёнком. «В нас двоих, - говорила она, сильно возбуждая мужчин, - он отыскал две половины своей покойной, первой жены: ребёнка и матери.» Проститутка «Хафиза» становилась такой же вспыльчивой, как и её «тёзка». И когда эти двенадцать вошли в свои роли, все группировки в публичном доме превратились в зеркальное отражение всех политических клик в мечети Ясриба. «Айша» и «Хафиза», например, занялись мелкими интрижками против самых надменных проституток, вообразивших себе, что остальные воротят от них носы, потому что выбрали для себя самые аристократические имена, став «Ум Заламах ибн Махзумит» и, наивысокомернейшей из всех, «Рамла», чья «тёзка», одиннадцатая жена Махаунда, доводилась дочерью Абу Симбела и Хинд. Ещё была «Зейнаб – девушка Яхш», и «Джуайрия», названная невестой после пленения в ходе военного похода, и «Еврейка Рехана», «Сафия» и «Маймуна», и самая соблазнительная из всех проституток, знавшая премудрости обольщения, но отказывавшаяся обучать им свою соперницу, «Айшу»; очаровательная египтянка «Мари *Копт». Взявшая имя «Зейнаб – девушка Яхш» проститутка, была самой необычной, потому что знала о недавней смерти этой жены Махаунда. Некрофилия её любовников, настаивавших на полной её неподвижности, явилась одним из новых свойств режима =Занавеса=. Но бизнес оставался бизнесом, и куртизанкам приходилось подчиняться необычным капризам клиентов с подобного рода наклонностями.
   К концу года эти двенадцать уже так искусно исполняли свои роли, что их прежние сущности стали стираться. Ваал, почти слепой и глухой, видел очертания «девушек», шествовавших мимо него. Их образы раздваивались, и тенями ложились на их же тени. И «девушки», в свою очередь, начали воспринимать Ваала по-новому. Для проститутки в возрасте обычным правилом было считаться замужней при занятии подобным промыслом. То есть, иметь определённого «мужа», хотя бы для видимости, который не причинял бы ей никаких хлопот, выражавшихся в пьянстве или бродяжничестве, так, чтобы она могла привыкнуть к положению «замужней» женщины. В =Занавесе= действовал закон, предписывавший всем «двушкам» быть замужем за Источником Любви, находившемся в центральном внутреннем дворе. Но назревал мятеж, и наступил день, когда проститутки, всем скопом, отправились к Маме, чтобы заявить, так как теперь они считали себя жёнами Пророка, о своих притязаниях на мужей из более высокого сословия, чем, какой-то там, изливавший жидкость, камень, который,  в сущности, был идолом женского рода. А заодно, сказать, что все они решили стать невестами канцеляриста Ваала. По началу, Мама попыталась отговорить их от этой затеи, но поняв, что «девушки» имели в виду бизнес, она уступила и приказала привести к ней писаку. Весёлым смехом и тычками дюжина куртизанок препровождала волочившего ноги поэта в тронный зал. Узнав о замысле, сердце Ваала начало биться так беспорядочно, что он потерял равновесие и упал. «Айша» вскрикнула в страхе: «О, Боже, мы овдовеем раньше, чем станем его жёнами!»
    Но он оправился. Душа вновь обрела спокойствие. И, попав в безвыходное положение, он согласился на предложение двенадцати. После этого Мама сама выдала их всех замуж, и в этом логове человековырождения, в этой анти-мечети, в этом лабиринте богохульства Ваал стал называться мужем жён бывшего бизнесмена, Махаунда.
    Теперь его жёны разъяснили ему, что ждут от него выполнения  обязанностей мужа в каждом отдельном случае, и разработали расписание дежурств, согласно которому он мог проводить намеченный день с одной из них, по очереди. (В =Занавесе= ночное время предназначалось для работы, а дневное – для отдыха.) Как только он приступил к выполнению этой трудной программы, они созвали собрание, на котором сообщили ему, что он должен изменить своё поведение, вести себя солиднее, как «настоящий» муж, то есть, Махаунд. «Почему бы тебе не поменять имя, как мы?» – спросила злюка Хафиза. Но на этом Ваал поставил точку. «Наверняка, мне нечем гордиться, - ответил Ваал, - но моё имя принадлежит мне. Более того, я здесь не работаю с клиентами. К тому же, подобная перемена бизнесу не поможет.»  «И всё-таки, - продолжила сладострастная «Мари Копт», - имя, не имя; мы хотим, чтобы ты начал вести себя как он.»
   «Я ничего в этом не смыслю», - начал возражать Ваал, но «Айша», которая, в действительности, была очеровательнее всех, или же, он с опозданием начинал так думать, произвела восхитительный жест. «Супруг наш, если честно, это не так уж трудно, - польстила она ему. – Мы просто хотим, чтобы ты, ну, знаешь…Будь нашим господином.»
    Всё дело обернулось тем, что, будучи самыми старомодными и заурядными женщинами в Джахилии, чей промысел предполагал превратить их в циничные и разочарованные создания ( и, конечно же, они были способны поддерживать злые шутки своих посетителей), а сделал их мечтательницами. Отрезанные от внешнего мира, они грезили «обычной жизнью», в которой им ничего не хотелось бы, кроме того, чтоб быть покорными и, да, послушными помощницами мудрому, сильному и любящему мужчине. Словом, годы игры вымыслами о мужчинах, в конце концов, извратили их грёзы до того, что даже в глубинах своих душ они желали стать старейшими грёзами вымысла мужчин, грёзами всего и вся. Добавленная острота разыгранной частной жизни Пророка ввергла их всех в состояние величайшего возбуждения, и ошеломлённый Ваал испытал на себе их выходки. Когда дюжина женщин соперничает, чтобы добиться его благосклонности, его благостной улыбки, когда они моют его ноги и насухо вытирают своими волосами, когда намащивают его тело и устраивают для него танцы, тогда блеснувшая в головах мечта-замужество, в тысячный раз, не воспринимается ими всерьёз, так как они и думать не думали, что будут грезить этим.
    Данное явление было неопровержимым. Он начал набираться самоуверенности, чтобы быть способным помыкать ими, а при случае, рассудить, или наказать, когда был рассержен. Однажды, когда их очередная ссора довела его состояние до наивысшей точки нервозности, он отрёкся от них на целый месяц. А, по прошествии двадцати девяти ночей, когда он пришёл к «Айше», она издевалась над ним и дразнила за то, что он не смог продержаться. «В этом месяце, - заявил он, - только двадцать девять дней.» «Хафиза», злюка проклятая, застала его в своих чертогах с «Мари Копт», а, согласно расписанию, ему следовало быть у «Айши». Он умолял «Хафизу» не говорить об этом «Айше», в которую влюбился; но та, всё равно, проболталась. И Ваалу пришлось обходиться без «Мари», без её смуглой кожи и чёрных, кучерявых волос достаточный промежуток времени. Короче, он стал жертвой соблазнов, суливших его превращение в тайное, богохульное отражение Махаунда. Он вновь начал писать.      
    Вышедшие из под его пера стихи, были самыми благозвучными; таких он прежде не писал. Временами, когда он был с «Айшой», на него находили вялость, подавленность, и ему необходимо было прилечь. «Удивительно! - говорил он ей. – Я вижу себя, как будто, стоящего рядом с собой. И могу заставить, того стоящего, говорить. Затем я встаю и записываю его стихи.» Эти артистические вялости Ваала приводили его «жён» в восхищение. Однажды, усталый, он заснул, сидя в кресле, в комнатах «Ум Заламах ибн Махзумит». Спустя несколько часов, когда он проснулся, в теле чувствовалась боль, шея и плечи затекли, и он стал ругать «девушку». «Почему ты меня не разбудила?» «Я не осмелилась,- ответила она. – А вдруг к тебе пришло поэтическое вдохновение.» Он отрицательно покачал головой. «Об этом не беспокойся. Единственная женщина, в обществе которой рождаются стихи, это «Айша». А не ты.»


                ***

Минуло два года и один день с тех пор, как Ваал начал свою жизнь в =Занавесе=. Один из клиентов «Айши» узнал его, не смотря на окрашенную кожу, панталоны на нём и атлетическое телосложение. Ваал был поставлен на пост у двери номера «Айши», когда появился этот посетитель, указывал на него пальцем и кричал: «Ага, вон куда ты забрался!» Прибежала «Айша»; глаза сверкают от страха. Но Ваал спокойно произнёс: «Всё хорошо. От него неприятностей не будет.» Он пригласил перса Салмана в свои комнаты и открыл бутылку сладкого вина, приготовленного из недавленого винограда, которое жители Джахилии начали выделывать, когда узнали, что это не возбраняется, от чего и начали неуважительно отзываться о Своде Законов.
    «Я пришёл сюда, - сказал Салман, - испытать миг наслаждения после стольких лет дерьмовой жизни, и сообщить тебе, что покидаю, наконец, этот дьявольский город.» Попытки Билала вызволить перса увенчались успехом. И, оказавшись на воле, Салман открыл своё дело по переписке писем и всякого рода деловых бумаг, усевшись, скрестив ноги, на тротуаре главной улицы финансового округа. Под палящим солнцем его цинизм и отчаяние выгорели напрочь. «Люди пишут, чтобы высказать ложь, - сказал он, быстро глотая вино. – Так что, профессиональный лжец неплохо поживает. Мои любовные письма и деловые корреспонденции обрели широкую известность в городе, благодаря моему искусству фабриковать прелестную фальшь, которая почти не разнится с действительностью. В итоге мне удалось скопить за два года изрядную сумму для поездки домой. Домой! На родину! Я отправляюсь завтра, и не задержусь, ни на минуту.»
    Когда бутылка опустела, Салман вновь заговорил, как и предполагал Ваал, о виновнике всех своих невзгод, о Посланнике и его послании. Он рассказал о ссоре Махаунда с Айшой, подробно излагая сплетню, как будто она являлась неопровержимым доказательством. «Эта девушка не могла стерпеть того, что её муж пожелал иметь много других женщин, - сообщил он. – Пророк говорил о постоянной потребности, политических альянсах и прочем, но её не одурачишь. Кто сможет её упрекнуть? Наконец, он впал, тут уж ничего не поделаешь, в один из своих трансов, а выйдя из него, он вернулся с посланием от архангела. Гибриль прочитал стихи, оказывая ему полную божественную поддержку. Личное разрешение Господа трахать столько женщин, сколько ему (Пророку) заблагорассудится. Вот и всё; что могла сказать бедняжка, Айша, против Божьих стихов (заповедей)? Знаешь, что она сказала? Вот: «Наверняка, твой Бог слишком расторопен, когда он нужен тебе, чтобы улаживать твои дела.» Здорово! Будь на её месте другая, кто знает, как бы он поступил, но ни одна из его женщин не осмелилась бы перечить ему.» Ваал слушал эти разглагольствования, не прерывая. Сексуальные заповеди =Смирения= привели перса к благоразумию: «Вредно для здоровья, - сказал он. – Всё это выделение. Никакой доброй волей здесь и не пахнет.»
   Наконец, Ваал начал возражать, и Салман был поражён тому, что тот взял сторону Махаунда. «Можешь ты понять его взгляды на это дело? – рассуждал Ваал. – Если семьи преподносят ему невест, а он отказывается, то он, при этом, наживает себе врагов, - и, кроме того, он человек особенный, - и о том, что он их запирает. А какой будет позор, если с ними произойдёт что-то дурное! Послушай, если б ты жил здесь, тебе и в голову не пришло бы, что немного меньшая сексуальная свобода была бы не такой уж плохой вещью, - я имею в виду простых людей.»             
   «Ты лишился рассудка, - решительно сказал Салман. – Ты слишком долго не видел солнца. Или этот наряд заставляет говорить тебя по-фиглярски.» В этот момент, перебравший алкоголя Ваал начал напирать на собеседника, но Салман загородился нетвёрдой рукой. «Не хочу драться с тобой, - сказал он. – Лучше я расскажу тебе самый свежий анекдот в городе. Ха-ха! И это касается того, о чём ты сейчас говоришь.»
    И Салман повествует.
    «Айша и Пророк отправились к отдалённой деревне, а на обратном пути в Ясриб они разбили на ночлег лагерь среди дюн. Перед рассветом лагерь был погружён в темноту. Но путешественники уже собирали палатки. В последний момент Айша, по зову природы, вынуждена была скрыться от посторонних глаз в ложбине. Носильщики не заметили её отсутствия. Женщиной она была лёгкой. Они решили, что она сидит внутри, подняли её паланкин и тронулись в путь. Облегчившись, Айша вернулась и обнаружила, что осталась одна, и кто знает, что с ней могло произойти, если б мимо не проезжал молодой человек, по имени Сафван, на своём верблюде… . Означенный Сафван доставил женщину в Ясриб целой и невредимой. Об этом начали болтать не последние языки в гареме, где соперницы хватались за любую возможность ослабить влияние Айши. Как же! Два молодых человека в течение многих часов пробыли в пустыне одни; и намёки высказывались всё громче и громче о том, что Сафван слыл красавчиком, а Пророк гораздо старше молодухи; в конце концов, и вследствие этого, не мог ли кто-нибудь, равный ей по возрасту, прельстить её? Скандал, да и только! – торжествующе заметил перс.
   «Как же поступит Махаунд?» - полюбопытствовал Ваал.
   «О, своё дело он свершил, - ответил Салман. – То же самое. Он встретился со своим любимчиком, архангелом, а потом поведал всем и вся, что Гибриль Восстановил Доброе Имя Айши.» Тут перс распростёр свои руки в признании этого мира. «Вот теперь, мистер, эта леди не жалуется на некое удобство стихов (заповедей).»      
               


                *** 

Следущим утром перс Салман  отбыл с караваном, направлявшимся на север. При расставании с Ваалом в =Занавесе= он обнял поэта, поцеловал в обе щеки и сказал: «Может быть, ты и прав, наверное, лучше не показываться днём. Надеюсь, этого достаточно.»  «А я надеюсь, - ответил Ваал, - что ты обретёшь свой дом, а в нём того, кого будешь любить.» На лице Салмана отразилось недоумение. Он хотел сказать что-то, но промолчал и вышел.
   Затем появилась «Айша», чтобы убедиться, что всё прошло спокойно. «Он не разболтает нашу тайну, когда опять напьётся? – спросила она, гладя поэта по голове. – Слишком уж много пьёт.»
   «Одно и то же никогда не повторяется, - сказала Ваал. Посещение Салмана пробудило его от сна, в который он незаметно погрузился за годы  пребывания в =Занавесе=, и не мог снова заснуть.
   «Я не верю, - возразила «Айша». – Конечно, повторится. Вот увидишь.» Ваал покачал головой и сделал единственное в своей жизни пророческое замечание. «Скоро произойдёт какое-то великое событие, - предсказал он. - Не может человек вечно прятаться за шторами.»
    На следующий день вернулся в Джахилию Махаунд, и пришли солдаты, чтобы оповестить о завершении переходного периода, и публичные дома должны быть закрыты, однозначно. Закрыть, так закрыть. Оставаясь за драпировками, Мама попросила солдат подождать за воротами, хотя бы час, для приличия, чтобы дать возможность гостям свободно разойтись; офицер отряда полиции никогда в жизни не присутствовал при таких событиях и согласился. Мама послала своих евнухов предупредить «девушек», чтобы те выпроводили своих посетителей через чёрный ход. «Пожалуйста, принесите им наши извинения за беспокойство, - приказала она евнухам, - и объясните, что в подобных обстоятельствах с них никакой платы не потребуют.»
   Это были её последние слова. Когда встревоженные «девушки», говорившие все разом, столпились в тронном зале, чтобы удостовериться в случившемся несчастье, Мама не ответила на их ужасающие вопросы. «Мы, что, остались без работы? И как мы себя прокормим? Наверное, нас упрячут в тюрьму. Что с нами будет?» Их гвалт был бы нескончаем, если бы «Айша», не набравшись смелости, не сделала того, чего ни одна из них не осмелилась бы совершить. Она откинула чёрные драпировки, и все увидели мёртвую женщину, которой, возможно, было пятьдесят или сто двадцать пять лет, не более трёх футов ростом, похожую на большую куклу, свернувшуюся на подушках в креслах, сжимавшую в своём кулачке пустой флакончик из под яда.
   «Если уж начала, - сказал Ваал, входя в помещение, - отдёргивай остальные шторы. Какой смысл прятаться от солнца?»


                ***

Молодой офицер отдела полиции, занимавшегося борьбой с незаконным производством спиртного и проституцией, Умар, позволил себе проявить несдержанность, граничившую с наглостью, когда узнал о самоубийстве хозяйки борделя. «Если хозяйка уже не подлежит повешению, нам придётся довольствоваться работницами, - закричал он, и приказал своим людям заключить проституток под арест, за что мужчины взялись с необычным рвением. Женщины подняли шум, сопротивлялись своим захватчикам, а евнухи стояли и наблюдали, не дрогнув ни одним мускулом, потому что Умар предупредил их: «Эти предстанут перед судьями, а на ваш счёт у меня нет никаких указаний. Так что, если желаете расстаться со своими головами, как лишились и яиц, лучше не вмешивайтесь.» Когда солдаты насиловали женщин из =Занавеса=, евнухи не посмели броситься на их защиту. Тут же присутствовал и Ваал с перекрашенной кожей и поэзией. Прямо перед тем, как самая молодая «щель» была закупорена, ей удалось выкрикнуть: «Муж, ради Бога, помоги нам, если ты мужчина!» Офицер был изумлён. «Кто из вас её муж? – спросил он, пристально вглядываясь в лица, над которыми возвышались белые тюрбаны. – А ну, признавайтесь, каково смотреть на всё это с собственной женой?»
   Ваал свёл свой взгляд к неопределённости, чтобы избежать зырканий «Айши», а тем более, прищуренных глаз Умара. Офицер остановился перед ним. «Ты?»
   «Господин, это просто условность, понимаете? – солгал Ваал. – Они так шутили; девушки, что поделаешь. Они называют нас своими мужьями, потому что мы, мы…
    Неожиданно, Умар обхватил ладонью его гениталии, и сжал. «Потому что вы не можете ими быть. Мужьями, хм. Неплохо.»
    Когда боль улеглась, женщин уже не было. Перед уходом Умар посоветовал евнухам: «Исчезните. Возможно, завтра мне выдадут на вас приказ. Не многим удалось скрыться на второй день.»
    Когда «девушек» из =Занавеса= увели, евнухи уселись на землю возле Источника Любви и безутешно заплакали. Только пристыжённый Ваал не проронил ни слезинки.      
            


               



                ***

Гибриль видел во сне смерть Ваала.
    Вскоре, после своего ареста двенадцать проституток осознали наивысшую степень привычки к своим новым именам, и не в состоянии были вспомнить свои прежние. Из-за неописуемого страха перед тюремщиками и грядущими событиями они опасались называть присвоенные себе имена; и в итоге, не могли, вообще, произнести ни одного имени. После многочисленных окриков, ругательств и продолжительных угроз тюремщики сдались и записали их под номерами: Занавес №1, Занавес №2, и т.д. . Их бывшие клиенты, пришедшие в ужас от последствий разглашения тайны о том, в чём были замешаны проститутки, так же хранили молчание, чтобы никто не разузнал, и, возможно, не разузнал бы, если бы поэт Ваал не начал расклеивать свои стихи на стенах городской тюрьмы.
    После двух дней повальных арестов тюрьма ломилась от изобилия проститок и сводников, число которых значительно пополнилось за два года ознакомления =Смирением= Джахилии с сексуальной изоляцией. Стало известно, что многие жители были готовы сочувствовать «язвам» города, подонкам общества. Не смотря на возможное привлечение к суду по новым безнравственным законам, мужчины стояли под окнами тюрьмы и пели серенады тем, полюбившимся им, «репейницам». Узницы были совершенно без ума от такой преданности, и не оставляли без какой бы то ни было надежды поклонников у запертых ворот. Однако, на третий день среди этих, страдавших от безнадёжной любви, дураков появился излишне убитый горем смуглокожий человек в чалме и панталонах. И этот смуглый цвет начал упорно проявляться пятнами. Многие прохожие, окинув его быстрым взглядом, хихикали, но когда он начинал петь свои стихи, смешки тут же стихали. Джахилийцы, по своей природе, были знатоками искусства поэзии, и прелесть од, исполняемых своеобразным джентльменом, останавливала их. Ваал пел свои лирические поэмы, боль которых заглушала призывы остальных виршеслагателей, позволивших ему говорить за всех. У окон тюрьмы впервые можно было наблюдать лица изолированных проституток, которых привлекла магия строф. Закончив чтение, он прошёл вперёд, чтобы наклеить свои стихи на стену. Стража у ворот с навернувшимися на глаза слезами не сдвинулась с места, чтобы остановить его.
    После этого необычный человек появлялся каждый вечер, чтобы прочитать новую поэму, и каждый последующий сборник стихов звучал очаровательнее прежнего. Возможно, в этих стихах и присутствовала неумеренность излияний любви, которые не замечались слушателями до двенадцатого вечера, когда он завершил чтение своего двенадцатого и последнего сборника стихов, каждый из которых был посвящён отдельной женщине, что имена его двенадцати «жён» были такими же, что и у других, известных всем, двенадцати.
    А на двенадцатый день всё открылось. И сразу же у толпы, собравшейся послушать Ваала, изменилось настроение. Чувство восторга сменилось чувством оскорбления, и разъярённые жители окружили поэта с требованиями объяснения причин подобной тупости и подобного рода наиболее византийских нападков. Тут Ваал снял с головы свой дурацкий тюрбан. «Меня зовут Ваал, - заявил он, - и я никому не подвластен, кроме моей Музы; или, выражаясь точнее, дюжины моих Муз.»
    Стражники схватили его.

Генералу Халиду не терпелось казнить Ваала немедленно, но Махаунд попросил, чтобы поэта привели на допрос вместе с проститутками. И так, двенадцать «жён» Ваала, разведённые с камнем, чтобы выйти за него, Ваала, замуж, были приговорены к смертной казни через забрасывание камнями, чтобы наказать их за безнравственный образ жизни, Ваал стоял лицом к лицу с Махаундом – зеркало перед образом, тьма перед светом. Халид, сидевший по правую руку от Махаунда, дал Ваалу последнюю возможность рассказать о своих подлых деяниях. Поэт начал повествование о своём пребывании в =Занавесе=  простым языком, ничего не утаивая, даже свою последнюю трусость, так как, всё им свершённое после, было попыткой исправления. Но тут произошло необычное. Шатёр, в котором заседал суд, заполнила толпа. В конце концов, это был знаметый сатирик Ваал, обладавший в своё время самым острым языком и сметливостью ума в Джахилии, и как ни унимали судьи народ, люди начинали смеяться. Чем откровеннее и проще описывал Ваал свои бракосочетания с двенадцатью «жёнами Пророка», тем всё ужасаемым становилось веселье публики. К концу его повествования добрый народ Джахилии буквально плакал от смеха. Люди не могли себя сдержать даже тогда, когда солдаты с нагайками и турецкими саблями угрожали им неминуемой смертью.
   «Я не шучу!» - визгливо прокричал Ваал толпе, которая, в ответ, вопила, улюлюкала, свистела, хлопала себя по ляжкам. «Это совсем не шутка!» Ха-ха-ха. Пока, наконец, не воцарилась тишина; Пророк встал со своего места.
    «В прежние времена ты осмеивал Декламацию, - произнёс Махаунд в тишине. – Затем эти люди присоединились к твоему осмеянию. Сейчас ты бесчестишь мой дом, и, кажется, преуспел в проявлении людьми самого дурного.»
    «Я закончил, - сказал Ваал. – Делайте, что хотите.»
    И так, его приговорили к обезглавлению, в течение часа, и когда солдаты выволакивали его из шатра и вели к лобному месту, он крикнул через плечо: «Проститутки и писатели, Махаунд. Мы те люди, которых ты не можешь простить.»
   «Писатели и простутки, - ответил Махаунд. – Не вижу никакой разницы!»


               
               


                ***

Когда-то, некогда жила-была одна женщина, которую не затрагивали никакие перемены.
   После вероломства Абу Симбела, преподнесшего «на блюдечке» Джахилию Махаунду, возродив могущество города посредством реализма того же Пророка, Хинд облизала его ноги, прочитала наизусть молитву La-ilaha, а потом уединилась в высокой башне своего дворца. Там и застала её новость о разрушении храма Аль-Лат в Таифе и всех статуй богинь, существовавших до сего дня. Она пребывала в затворничестве, оставшись наедине с собранием древних книг, написанных от руки почерком, который ни одна душа в Джахилии не могла разобрать. И находилась она там в течение двух лет и двух месяцев, в одиночку изучая свои таинственные записи, и распорядившись, чтобы один раз в день блюдо с обыкновенной пищей оставляли за дверью, и чтобы в это же время её ночной горшок был порожним. За эти два года и два месяца она не видела ни одно живое существо. Потом, на рассвете, она вошла в спальню мужа, оделась в свои лучшие наряды с драгоценностями, сверкавшими на её запястьях, лодыжках, пальцах ног, в ушах, на шее. «Просыпайся, - приказала она, отдёргивая занавески на его кровати. – Сегодня день празднований.» Он заметил, что она совсем не постарела с того времени, когда лицезрел её последний раз. Наоборот, она выглядела моложе, чем когда-либо, что заставляло верить  предположениям, что её колдовство убедило время бежать ради неё вспять в ограниченном пространстве башенного помещения – её добровольного заточения. «Что будем праздновать? – спросил бывший Гранд Джахилии, отхаркиваясь, как обычно по утрам, кровью. «Возможно, мне не под силу повернуть историю вспять, - проговорила Хинд, - но месть, как ни крути, величайшее наслаждение!»
    Не прошло и часа, как они узнали, что Пророк Махаунд слёг от губительной болезни, и слёг в постели Айши. Его преследовала тяжёлая, тупая головная боль, как будто в черепе собралась целая свора демонов. Хинд спокойно продолжала готовиться к банкету, разослав слуг для вручения приглашений по всем уголкам города. Однако, в тот день на торжество никто не прибыл. Вечером Хинд одна уселась за стол в огромном зале своего жилища среди золотых блюд и хрустальных бокалов своей мести, поглощая простую пищу из обыкновенной тарелки, когда её окружали изысканные, парящие, ароматные блюда, какие только можно себе представить. Абу Симбел отказался составить компанию, назвав её пиршество циничным насыщением. «Ты съела сердце его дяди, - крикнул Симбел, - а теперь дошла очередь до сердца и его самого!» Она рассмеялась ему в лицо. Когда слуги начали стенать, она отпустила их, и сидела в гордом одиночестве, а свечи горели небычными отблесками, отражаясь на её совершенно безразличном лице.

Гибрилю снилась смерть Махаунда.
    Когда головные боли Посланника стали нестерпимыми, он уже знал, что пришёл час, когда ему будет предложен Выбор:
    До сих пор ни одному Пророку не позволялось умирать, пока ему не откроется Рай, а уж после этого его попросят выбирать между этим светом и тем:
    Так что, когда он прильнул головой к лону своей возлюбленной Айши и закрыл глаза, казалось, что жизнь ушла из него, но, немного погодя, он вернулся к ней:
    И молвил он Айше: «Мне предложили, и я сделал свой Выбор, и избрал я царствие Божие.»
    Она заплакала, зная, что он говорил о своей смерти; при этом взгляд его скользнул мимо неё, и остановился на другой фигуре в комнате. Айша же, осмотревшись вокруг, увидела только горевшую лампу:
    «Кто здесь? – позвал он. – Это ты, Азраил?»
    Но Айша услышала ужасный, сладостный женский голос, который произнёс в ответ: «Нет, Посланник Ал-Лаха, это не Азраил.»
    И лампа потухла. Махаунд спросил в темноте: «Тогда это хворь, которую напускаешь ты, Аль-Лат?»
    И женский голос ответил: «Это тебе мщение моё, и я удовлетворена. Пусть обрежут сухожилия верблюду и возложат его на твою могилу.»
    Затем она исчезла, а потухшая лампа наполнилась мягким светом, и Махаунд пробормотал: «Подожди. Всё таки я благодарю тебя, Аль-Лат, за твой подарок.»
    Вскоре он умер. Айша вышла в соседнюю комнату, где ждали остальные жёны и последователи, которые начали горестно стенать:
    Но Айша вытерла слёзы и сказала: «Если здесь находятся те, кто превозносил Посланника, пусть предаются горю, потому что Махаунд умер. А если есть такие, кто чтит Бога, пусть возрадуются, потому что, в действительности, Он жив.»


На этом сон закончился.               















                VII


                А Н Г Е Л

                А З Р А И Л



                I


Всё свелось к любви, размышлял Саладин Чамча в своём  логове. Любовь – непокорная птичка Мэйлака и либретто Халеви для =Кармен=, один из образцов награды в Аллегорическом Птичнике, собранном им в свои лучшие времена. Он  разместил среди своих крылатых метафор Свежесть (юность), Желтизну (более удачливую, чем я), Независимую Птицу Времени Хайама-ФитцДжеральда (которая летала, не очень далеко, и вдруг! встала на Крыло), и Бесстыдство; это были последние строки из письма Генри Джеймса Старшего своим сыновьям…  «Каждый человек, достигший, хотя бы, умственного развития в свои отроческие годы, начинает предполагать, что жизнь – не веселье; что она совсем не изящная комедия; что расцветает и плодоносит из глубочайших, печальных пропастей существенных недостатков, в которые погружены корни её смысла. Природное наследие каждого, кто способен на духовную жизнь – это непроходимый лес, в котором воют волки и непотребно кричат ночные птицы.»
Примите ЭТО на веру, чада мои. – А в отдельной, стоявшей по соседству, стеклянной выставочной ёмкости воображения более молодого и счастливого Чамча порхала пленница из рекламного ролика жевательной резинки, Великолепная Неуловимая Бабочка, которая поделилась любовью с oiseau rebelle.
    Любовь – это зона, в которой ни один из жаждущих собрать человеческое тело познания ( в противоположность роботическому Воплощению в костях и коже ) не в состоянии позволить себе прекратить операции. Если вы остановились, вопросы, на этот счёт, отпадают, но вероятность вашего участия в подобных операциях очевидна. Она даже заранее предупредила вас. «Любовь – это дитя Богемы, - поёт Кармен, сама являясь Воплощением Возлюбленной, её самой точной частицей, вечной и возвышенной, - «и если я люблю тебя, будь осторожен.» Вы просто не могли требовать более чистой. Что касалось его собственного участия,  то в своё время Саладин любил открыто, широко, а теперь (он пришёл к осознанию этого) пылал местью Любви к дурашливой любовнице. По причинам склада своего разума ему больше всего полюбилась разнообразная культура англоязычных народов; высказался, когда ухаживал за Памелой, что =Отелло= - единственная опера, стоившая целого собрания сочинений какого-нибудь иного драматурга на каком-нибудь ином языке. И, хотя, он и отдавал себе отчёт, что преувеличивал в данном случае, но не думал, что преувеличение выходило за рамки здравого смысла. Памела, конечно же, прилагала непрестанные усилия к совершению предательства по отношению к своему классу и расе, и так пророчески притворялась ужаснувшейся, ставя Отелло на одну ступень с Шайлоком, и разбивая в пух и прах расиста Шекспира, и всё, что было связано с ними. Он лез из кожи вон, как и его предшественник, бенгальский писатель Нирад Чаудхури, без всякого намёка на злобное побуждение колониального интеллекта, чтобы выглядеть не очень ужасным – соответствовать признанию, представленному в выражении *Civis Britannicus sum. Империи больше не существовало. Но в нём всё ещё жило веданье, что «всё это отзывалось добром и сидело в нём», чтобы всему этому «дать толчок, придать форму оживлённости столкновением с этим островком, окружённым равнодушием моря.  – По существу же, он отдал свою любовь этому городу, Лондону, принеся ему в жертву город, в котором родился, или любой другой. Он молча, с возрастающим волнением подкрадывался к нему, замирал, превращаясь в неподвижную статую, когда город бросал взгляд в его сторону. Он мечтал стать одним из тех, кто обладает им, а в мыслях, чтобы СТАТЬ таковым, как когда-то ребёнком в игре бабушкиных шагов дотрагивался до кого-то: кто ЭТО (современная молодёжь Лондона говорит «на ЭТО») и вступал во владение той взлелеянной узнавамостью, как и во владение мифом о Золотой Ветке. Лондон, собирательная сущность которого отражала его собственную, наряду со сдержанностью. Выступающие водосточные трубы в виде фантастических фигур, призрачная поступь шагов ног римлян по его улицам, крики перелётных гусей над ним. Его гостеприимство – да! – не смотря на законы об эмиграции, и его, Саладина, недавний опыт, на правдивости которого он всё ещё настаивал, когда  почувствовал на себе несовершенство приёма, поразительно, при котором проявилось изуверство. А в действительности, привлекло внимание скопление пабов в Южном Лондоне, в которых слышалась только украинская речь, и ежегодное примирение на Уэмбли, бросок камня с огромного стадиона, окружённого отголосками Британской Империи: Имперская Дорога, Имперский Плавательный Бассейн. Там собиралось более сотни представителей территорий, предки которых основали единственное, маленькое поселение – деревушку Гоун. «Мы, лондонцы, можем гордиться своим гостеприимством!» - сказал он Памеле, и та, неудержимо расхохотавшись, повела его на просмотр фильма Китона Бастера, в котором некий комедиант, доехавший до конца нелепой железной дороги, попадает на приём, где его убивают. В такие дни они наслаждались контрастами, и после жарких споров всё заканчивалось постелью… .  Он вернулся к своим блуждающим размышлениям о столице. Её длинная история – упрямо повторил он про себя – подобна прибежищу, и эту роль она поддерживала, не смотря на непокорную неблагодарность детей беженцев; и без, всякой там, самопоздравительной риторики толпы – «нации эмигрантов» за океаном, по сути своей, далёкой от истинно распростёртых объятий. Позволили бы Соединённые Штаты со своими «а-вы-уже? вы-хоть-раз-были?» Хо-Ши-Мину готовить пищу на кухне американского отеля? Что гласил бы их Закон Маккаррена-Уолтера о современном Карле Марксе, бородаче у их ворот, намеревавшемся переступить через жёлтые пограничные полосы? Ах, Истинный Лондон! Пасмурный! В действительности, станет ли он душой, которая не предпочла своё увядшее великолепие, свою новую нерешительность той оголтелой уверенности трансатлантического Нового Рима с его фашиствующим архитектурным гигантизмом, нанявшим себе на службу ПРЕОДОЛЕНИЕ размеров, при которых горожане чувствовали себя червями… . Лондон, не смотря на увеличение «наростов», таких как Нат Уэст Тауэр – всеобщей тупости, выпрессованной в третье измерение – сохранил человеческий облик. Viva! Zindabad!
    У Памелы всегда было язвительное мнение о рапсодиях подобного рода.
«Всё это – лишь музейное достояние, - говорила она ему. – Ханженство в золотых рамах, висящее на почтительных стенах.» В сущности, у неё никогда не было времени на то, что выдержало испытание временем. Поменять всё! Порвать! «Если ты преуспеешь в этом, то никому, подобно себе, не оставишь возможности согласиться с тобой, когда вырастут одно или два новых поколения, - сказал он ей. Она радовалась этому видению своего собственного устаревания. Если её кончина будет подобной кончине *дронта, набитого опилками реликта,  - ПРЕДАТЕЛЬНИЦЫ СВОЕГО КЛАССА, 80-Х ГОДОВ – то, конечно, сказала она, повлекла бы за собой усовершенствование мира. Он с ней не соглашался, а к этому моменту они уже обнимали друг друга, что, действительно, являлось усовершенствованием, и он проигрывал ещё по одному пункту.
    (В каком-то году правительство учредило плату за посещение музеев. Толпы разъярённых ценителей искусства пикетировали храмы культуры. Завидев такое, Саладину захотелось поднять собственный плакат и устроить антипротест силами одного человека, то есть, своими собственными. Разве этим людям не было известно, чего СТОИЛО содержавшееся внутри? Там они и стояли, весело травя свои лёгкие сигаретами, пачка которых стоила больше, чем плата за вход, против которой они протестовали. То, что они демонстрировали миру, было дешёвкой, возложенной ими же на своё культурное наследие… . Памела топнула ногой. «Не храбрись, - сказала она, и в дальнейшем придерживалась соответствующей точки зрения; что, мол, музеи – СЛИШКОМ БОЛЬШАЯ ЦЕННОСТЬ, чтобы за них платить. «Так что, не храбрись!», а он обнаружил, к своему изумлению, что даже не пытался проявить смелость. У него не возникало и мысли о том, чего бы ему хотелось. Он думал, что, возможно, при соответствующих обстоятельствах, отдал бы свою  ЖИЗНЬ за то, что хранилось в этих музеях. Поэтому не мог серьёзно воспринимать все те возражения против платы за посещение стоимостью в несколько пенсов, так как в требованиях протестовавших явно просматривалась невразумительная и дурно обставленная их позиция.)
    - И ЕЩЁ, ПАМЕЛА, Я ЛЮБИЛ ТЕБЯ ИЗ-ЗА ЛЮДЕЙ. –
   Культура, город, жена; и, четвёртая, последняя любовь, о которой он никому не рассказывал; о любви его грёз. В былые времена подобный сон повторялся единожды в месяц, - незамысловатый сон, действие которого происходило в городском парке, в аллее уже изрядно высохших вязов, чьи согнувшиеся в дугу ветки превратили её в зелёный туннель, куда  просачивались небо и солнечные лучи, тут и там, сквозь совершенные несовершенства навеса из листьев. В этой лесистой тайне Саладин видел себя с мальчиком, лет пяти, которого он обучал езде на велосипеде. По началу, виляя передним колесом, исполненный волнения мальчишка прикладывал героичекие усилия, чтобы добиться равновесия и удерживать его с той свирепостью человека, который желал, чтобы его отец гордился им. Тот Чамча, тот во сне, бежал рядом со своим воображаемым сыном, поддерживая велосипед за стойку багажника над задним колесом. Потом он отпустил его, и мальчик, не подозревая, что едет самостоятельно, мчался дальше. Равновесие пришло, как способность летать, и они, вдвоём, фланировали вдоль аллеи, - Саладин бежал, а мальчик всё усерднее крутил педали. «У тебя получилось!» - радовался Чамча, а ободрённый ребёнок кричал в ответ: «Смотри! Видишь, как я быстро научился! Ты доволен? Доволен?» Над таким сном стоило поплакать. А когда он проснулся, не было ни велосипеда, ни мальчика.
   «И что ты теперь будешь делать?» - спросила его Мишал посреди обломков мебели ночного клуба =Горячий Воск=, а он ответил, очень просто: «Я? Думаю, что вернусь к жизни.» Легче сказать, чем сделать. В конце концов, это была жизнь, наградившая его любовью ребёнка из его сна без признаков ребячества, любовью к женщине, порвавшей с ним, и которую оплодотворял его старый университетский друг. Кроме того, эта жизнь одарила любовью к городу, стащившего его вниз, к себе, с высот Гималаев, и любовью к цивилизации, околдовавшей, унизившей, искалечившей его под своим колесом. Жестоко поломанный, он остался самим собой. Остался целостным, как и образ Никколо Макиавелли, заблудшей души, со своим именем, подобным имени Магомед-Махон-Махаунд, синонимом зла. А на деле, его стойкий республиканизм стал причиной страданий, после которых он выжил, существовал. Сколько же сделало оборотов колесо страданий, три? Достаточно, в любом случае, чтобы уговорить, склонить многих мужчин к изнасилованию своих бабушек, или к иному злодеянию, просто свершить такое, чтобы боль ушла; - и он, Никколо, ничто не исповедовал, и никому не поклонялся, не совершив ни одного преступления на службе Флорентийской Республике, тому, очень кратковременному вмешательству во власть семьи Медичи. Если Макиавелли смог вынести такое несчастье и жить, чтобы написать ту, возможно, озлобляющую, сардоническую пародию на льстивую литературу – зеркало властителей, бывшую тогда в моде, IL PRINCIPE, следуя ей, но в сопровождении *DISCORSI против диктаторов, тогда он, Чамча, не позволил бы себе такой роскоши – потерпеть поражение. Тогда, это было воскрешением из мёртвых, обратным выкатыванием из чёрного зева пещеры – прямо в ад юридических затруднений.
    Мишал, Ганиф Джонсон и Пинквала, в чьих глазах превращения Чамча сделали его героем, сквозь плоть которого волшебство спецэффектов фантастических фильмов (=ЛЕГЕНДА=, =ЛАБИРИНТ=, =УТКА ГОВАРД=) вошло в Действительность, - и привезло Саладина в фургоне DJ-ея прямо к дому Памелы. Но в этот раз ему удалось втиснуться в кабину вместе с остальными. Было около полудня; обычно, Джампи ещё торчал в спортивном центре. «Счастливо!» - сказала Мишал, целуя его, а Пинквала спросил: «Может, подождать?»  «Нет, благодарю.» - ответил Саладин.
- Когда ты сверзся с неба, когда твой друг бросил тебя, ты пострадал от жестокости полиции, превратился в козла, потерял жену и работу, познал силу ненависти и сохранил человеческий облик, что оставалось делать, кроме, как бы ты, без сомнения, выразился, отстаивать свои права?  - Он помахал, на прощание, рукой. «Всего хорошего, - сказала Мишал, и они уехали. На углу улицы те же местные ребятишки, с которыми у него, ну, никак, не складывались добрые отношения, стучали ногами мяч о фонарный столб. Один из них, губошлёп со злобным видом и поросячьими глазками, лет девяти-десяти, изобразил дистанционное управление видеосистемой, указав на Саладина, провизжал: «Перемотка вперёд!» Именно его поколение уверовало в то, что можно перепрыгивать через жизненные трудности, причиняющие неприятности и мелочи суеты, то есть, миновать, быстро пробегая вперёд от одного кульминационного сжатого действия к следующему. ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, подумал Чамча и нажал кнопку дверного звонка. 
    Увидев его, Памела, буквально, вцепилась в своё горло.  «Я думал, что люди уже так не поступают, - сказал он. – Со времён Доктора Strangelove .» Её беременность ещё не бросалась в глаза. Когда он спросил о её самочувствии, она покраснела, но подтвердила, что всё идёт хорошо. «Пока всё хорошо.»  - Она, естественно, вышла из душевного равновесия; на кухне уже готов был кофе, но часы возвестили об этом с опозданием на несколько ударов (она «присосалась» к своему виски; жадно глотала спиртное, не смотря на беременность). В отношении этого явления Чамча проявлял СЛАБОСТЬ (был период в его жизни, когда он неистово увлекался маленькими книжками Стефана Поттера) в течение всей этой схватки. Памела ясно ощущала вероятность того, что останется одна в своём бедственном положении. Именно она добивалась разрыва брачных уз, и трижды отталкивала его. А он был таким же неуклюжим и смущённым, как и она; вот и казалось, что они борятся за право занять собачью конуру. Давайте припомним, что Саладин не влип в подобное щекотливое положение, не пал духом, а впал в собачье, драчливое настроение. Вот когда он осознал причину своего поражения: увидев Памелу в чересчур ярком великолепии, с лицом, похожим на личину святоши, под которой, кто знает, какие черви пировали на протухшей плоти (он встревожился от враждебного нашествия образов, возникавших в его подсознании). Её бритая голова под нелепой чалмой, перегар от спиртного, и вдобавок твёрдые, короткие линии вокруг рта, которые он, просто, не взлюбил, а поэтому не пожелал бы её возвращения, даже если она захочет (что было невероятным, но вполне вообразимым) вернуться. Как только пришло осознание этого, он начал, почему-то, испытывать чувство вины, создавшее разговорные помехи. Да, ещё и дог рычал на него. Он вспомнил, что никогда по-настоящему не ухаживал за домашними животными.
   «Я полагаю, - проговорила она в сторону своего стакана, сидя  в просторной кухне у старинного стола, сработанного из сосны, - то, что я сотворила, не прощается, *huh?» Этот коротенький американизм оказался для него новостью; очередной из многочисленных серий её ударов по своему воспитанию? А, может, она подхватила его от Джампи, или от мимолётного прикосновения к его бедру при броске, как заразу? (Снова рычание; да, ну его! Теперь, когда ему уже не хотелось её, это было совсем неприемлемо в данных обстоятельствах.)  «Не думаю, что могу определённо сказать, какие проступки я в состоянии простить, - ответил он. – То особое, ответное чувство, кажется, стало неуправляемым; влияет оно как-то, или нет. Я уверен лишь в одном, что на данный момент присяжные не требуются.» Это её коробило. Она хотела, чтобы он разрядил обстановку, и они могли бы «насладиться» проклятым кофе. Памела всегда варила отвратительный кофе, но до сих пор он относился к этому снисходительно. «Я буду жить здесь, - сказал он. – Дом большой, и в нём достаточно комнат. Я займу кабинет и помещения этажом ниже, включая свободную ванную, так что, совсем не помешаю. А кухней буду пользоваться умеренно. Я беру на себя ответственность, так как, моё тело не нашли, то официально я считаюсь пропавшим без вести, погибшим, ты же не пошла в суд, чтобы вычеркнуть меня из списков живых. В таком случае процесс моего оживления не займёт много времени, раз я встрепенул Бентина, Миллигана и Селлерса.» (Соответственно, их адвоката, бухгалтера и агента Саладина.)  Памела  молчала: её положение подсказывало ему, что она воздержится от любых возражений; чего бы он ни пожелал, всё было бы O’kay, и вносил поправки языком тела. «После этого, - заключил он, - мы всё распродаём с торгов, и ты получаешь развод.» Он устремился из кухни до того, как им овладело душевное потрясение, и, пройдя в свой кабинет, сразу почувствовал на себе его воздействие. Внизу плакала Памела. Он впервые наблюдал её непритворный плач, а ведь мог душевно ранить кого угодно, в этом деле он был чемпионом. А теперь подобное испытывало и его сердце: дум, бадум, дуу-дуу-дум.
        ЧТОБЫ РОДИТЬСЯ ВНОВЬ, СНАЧАЛА ВАМ НАДО УМЕРЕТЬ.


                ***

Оставшись один, он, как-то сразу же, вспомнил, что, однажды, у него с Памелой возникли разногласия, а расходились они во взглядах по всякому поводу. Но в этот раз из-за короткого рассказа, прочитанного ими обоими, темой которого была, именно, природа непростительного. Название и имя автора выскочили из головы, а сам рассказ прожёг память яркой вспышкой. Некие мужчина и женщина были близкими друзьями (но не любовниками) уже в годы своего совершеннолетия. В день его рождения, когда ему исполнилось двадцать один (в то время они были бедны), она, шутки ради, подарила ему наиужаснейшую, дешёвую, стеклянную вазу с пародией кричащих расцветок на краски венецианского стекла. С той поры минуло двадцать лет. Их последующая жизнь сложилась успешно, и головы обоих покрылись беглой сединой, она приезжает к нему и закатыват истерику из-за его ухаживания за их общей знакомой. В ходе ссоры её взгляд падает на старую вазу, которую он хранил до сих пор. Она стояла на видном месте – на каминной полке в гостиной. Не прерывая своих оскорбительных тирад, она рукой сносит вазу на пол. Та разбиватся вдребезги, не оставив никакой надежды на восстановление. С этой минуты они больше не виделись. Спустя полвека, когда она умирала, он наотрез отказался появиться у её смертного ложа, тем более, пойти на похороны, даже когда к нему приезжали посыльные с сообщением, что это были её последние пожелания. «Передайте ей, - ответил он посыльным, - что ей было совершенно наплевать, как я ценил то, что она разбила.» Посыльные умоляли, уговаривали, но тщетно. Если она не осознавала, какой смысл он вложил в этакий пустяк, то можно ли, справедливости ради, обвинять её? И вот, она умирала. Ради всего святого, могла ли эта стародавняя размолвка подвергнуться, в конце концов,  исцелению? Они растлили дружбу в своих жизнях; разве не могли они, хотя бы, попрощаться? «Нет!» - ответил непрощающий мужчина. «Действительно, из-за вазы? Или вы скрываете другую, более вескую причину?»  «Из-за вазы, - сказал он, - Из-за неё, и ничего более.» Памеле этот мужчина представился мелочным, жестоким человеком, а Чамча, хоть и позже, оценил любопытную подноготную суть, внутреннюю направленность решения. «Не всякому дано соразмерить глубину душевной раны, - сказал он, - с величиной поверхностного пореза.»
   *Sunt lacrimae rerum – как выразился бы трактирщик Суфьян, и Саладин имел достаточно благоприятную возможность, в последовавшей веренице дней, созерцать слёзы в деле. По началу, он оставался почти недвижимым в своём кабинете, позволив ему уменьшиться  вокруг него до размеров, стискивающих со всех сторон своей собственной поступью, в ожидании того, что это помещение вновь обретёт некое основательное качество удобства своей предыдущей сути, бывшей до этого противоположностью вселенной.  Он, в полглаза, на протяжении многих часов смотрел телевизор, принудительно прыгая с канала на канал, так как являлся членом культуры дистанционного управления современности, в такой же степени, как и тот остолоп со свинячьми глазками на углу улицы. Он, тоже, мог постигнуть, или проникнуть, по крайней мере, в иллюзию освоения сложного видеочудовища, но, так же, и осознать, что пульт дистанционного управления превратился в *Прокрустово ложе двадцатого века, в эдакий «уравнитель». Он (этот пульт) урезывал тяжеловесное и растягивал пренебрежение до тех пор, пока все телепрограммы: коммерческие, криминальной хроники, развлекательных представлений, тысячи и одной варьируемых шуток и ужасов, настоящих и воображаемых, ни обретут одинаковый вес. И тогда, как истинному Прокрусту, гражданину чего-то такого, к чему теперь прилипло название «культура передачи», пришлось упражнять свой мозг и мышцы. А он, Чамча, мог развалиться в своём кресле фирмы =Паркер – Нолл= и нажимать пальцами на кнопки, меняя программы. Пока он шарил по каналам, ему казалось, что "ящик" был набит уродами; появлялись мутанты – «Мутты» в программе =Доктор «Кто»=, необычные создания, которые смешивались с различными видами техники – сенокосилками, экскаваторами, воротковыми лебёдками, перфораторами, пилами, чьи жестокие духовные вожди были названы УРОДУЮЩИМИ. Оказалось, что детское телевидение было просто наводнено гуманоидными роботами и созданиями с видоизменёнными телами, а в программах для взрослых предлагался продолжительный парад уродливых человеческих побочных продуктов, самых последних изобретений современной медицины и её соучастников – современных болезней и войн. Один госпиталь в Гайане заспиртовал по частям тело вполне сформировавшегося водяного, с жабрами и чешуёй. Участились случаи заболевания ликантропией на плоскогорье Шотландии. Серьёзно обсуждалась возможность генетического воссоздания кентавров. Была показана операция по изменению пола.  – Ему на память пришёл отвратительный отрывок из стихотворения, нерешительно показанного Джампи Джоши в гостинице =Шаандаар=. Его заголовок «Я Воспеваю Эклетику Тела» отражал суть целого.  – А у парня тело то было совершенно целым, угрюмо подумал Саладин. Сделал же он Памеле ребёнка без каких-либо помех; никаких поломанных палочек в его проклятых хромосомах…он увидел себя в повторном показе старого «классического» =ШОУ ПРИШЕЛЬЦЕВ=. (В культуре «перемотки кадров вперёд» классического положения можно достич не менее, чем за полгода; иногда, даже за одну ночь.)  Эффект всего этого просмотра по "ящику" должен был оставить основательную выбоину в том, что напоминало о его понимании действительности в нормальном, среднем качестве; но и силы уравновешивания делали своё дело. В передаче =МИР САДОВОДОВ= было показано, как добиться того, что называется «химерическими прививками», (очень похожего, если дело выгорит, на гордость сада Отто Коуна); хотя, из-за своей рассеянности он пропустил названия двух-трёх растений, из которых было выведено одно – Шелковица? Золотой Дождь? Ракитник? – Вид самого растения заставил его сесть прямо и обострить своё внимание. Тут явно бросался в глаза дикий вымысел по отношению к корням, крепко вцепившимся в почву и дававшим ростки на куске английской земли. Дерево, подумал он, способное занять метафорическое место того, которое срубил его отец в далёком саду, в другом, несовместимом мире. Если такое дерево  имело возможность быть, то и он имел такую же возможность. Он тоже мог сочлениться, пустить корни, выжить. Среди всех телевидимых образов гибридных  трагедий – бесполезность тритона-водяного, несостоятельность пластической хирургии, эсперантоподобная бессодержательность большей части современного искусства, Кока-Колонизация планеты – он был наделён этим единственным даром. Хватит. Насытившись этим по горло, он выключил телевизор.
    Мало-помалу, враждебность к Гибрилю улеглась. Ни рога, ни козлиные копыта и т.д. не выказавали признаков своего возобновлющегося роста. Исцеление, казалось, шло своим ходом. В действительности, по прошествии времени, не только Гибриль, но и всё, что постигло Саладина, что было несовместимо с прозой его повседневной жизни, стало казаться каким-то неуместным, подобным самому изматывающему кошмару, добившемуся, однажды, от вас того, что вы умываетесь по утрам холодной водой, чистите зубы и выпиваете крепкий, горячий напиток. Он начал делать вылазки во внешний мир – к тем профессиональным советникам: адвокату бухгалтеру агенту, которых Памела, обычно, называла «головорезами». Сидя в их кабинетах, увешанных панно, набитыми книгами полками, кричащими о финансовой устойчивости, в которых, обычно, не происходит чудес, он начинал говорить о своих «неудачах», - «потрясении после несчастного случая», - и так далее, объясняя своё исчезновение, как будто он никогда не падал с неба, напевая гимн =Правь, Британия=, в то время как Гибриль воем изображал мелодию из фильма =ШРИ-420=. Он сознательно пытался возобновить свою прежнюю жизнь, в которой присутствовала тонкая восприимчивость при посещении концертов,  галерей живописи и спектаклей. И если его ответные чувства были безрадостны; - если этим поискам, единственно, не удавалось отправить его домой в состоянии восторга, ожидаемого им от всего возвышенного искусства, - тогда он настойчиво твердил себе, что трепет волнения скоро вернётся; что у него был «недостаточный опыт», и ему нужно немного времени.
    В своём логове, усевшись в кресло =Паркер-Нолл=, окружённый знакомыми предметами – китайские Пьеро, зеркало в форме сердца мультипликатора, Эрос, державший глобус старинной лампы – он поздравил себя с тем, что оказался личностью, не способной хранить в себе ненависть долгое время. Возможно, любовь была более прочной вещью, чем ненависть. Даже если любовь изменится, то её тень, некое прочное очертание будет упорствовать. Теперь он был уверен в том, что не испытывал к Памеле никаких чувств, кроме самой бескорыстной привязанности. Вероятно, ненависть походила на отпечаток пальца на гладком стекле восприимчивой души; просто, сальное пятно, которое исчезает само по себе; - если его не трогать. Гибриль? Тьфу! Он был забыт; он больше не существовал. Тут уж совсем не стоило предаваться враждебности.      
    Оптимизм Саладина рос, но красная лента, окаймлявшая его возвращение к жизни, оказалась внушительным препятствием, чего он никак не ожидал. Банки тянули время с «разморозкой» его счетов, и он был вынужден брать взаймы у Памелы. Да и работу найти было не так-то просто. Его агент, Чарли Селлерс, объяснила по телефону: «Клиенты забавляются. Поговаривают уже о зомби. Чувствуют, что здесь что-то нечисто, как-будто сами разворошили могилу.» Чарли, голос которой, при её то пятидесятилетнем возрасте, звучал как у молодой, взбалмошной барышни, создавала такое впечатление, будто в достаточной степени была согласна с взглядами клиентов. «Выжди немного, - посоветовала она. – Они образумятся. В конце то концов, ты же не Дракула, да, храни тебя Господи.» Спасибо, тебе, Чарли.
    Вот: навязавшаяся ненависть к Гибрилю, мысль о востребовании некой жестокой и подходящей мести – всё было в прошлом, осталось частичками действительности, несовместимой с его желанием восстановить обычную жизнь. Даже мятежная, разрушающая образность телевидения не могла сбить его с истинного пути. То, что он отвергал, являлось ЧУДОВИЩНЫМ портретом его самого и Гибриля. Действительно, чудовищным; самым нелепым из всех представленных. В этом мире, действительно, существовали чудовища-диктаторы, истреблявшие свои народы, детонасильники. Потрошители СТАРУХ.
    (Тут он был вынужден допустить, что, несмотря на его прежнюю,  высокую оценку работы столичной Полиции, арест Ухуру Симба казался слишком уж аккуратно «заштопанным».) Вам только потребуется раскрыть бульварную газетёнку за любой день недели, и вы наткнётесь на сообщения о свихнувшихся ирландцах-гомосексуалистах, набивавших детские рты землёй. Естественно, Памела придерживалась мнения, что выражение «чудовище» являлось, так же, и – чем? – ЮРИДИЧЕСКИМ термином, наказывающим подобных людей. «Сострадание, - сказала она, - требует рассматривать их, как отверженных современностью.»
   «Сострадание, - ответил он, - требует того, чтобы мы отнеслись к их жертвам как к пострадавшим.»
   «Ну, что с тобой поделаешь, - произнесла она своим аристократическим тоном. – Ты, действительно, мыслишь дешёвыми, спорными категориями.»   
   И другие чудовища, так же, в той же степени настоящие, что и изверги из бульварных газет; деньги, власть, секс, смерть, любовь. Ангелы и Дьяволы – кому они нужны?
   «Зачем демоны, когда человек – сам демон?» - спросил «последний демон» Лауреата Нобелевской Премии среди Певцов со своей мансарды в Тишевице. На что чувство уравновешенности Саладина, его основательный за-и-против рефлекс пожелал добавить: «И зачем ангелы, когда человек – само воплощение ангела?»  (Если это неправда, как же тогда толковать, например, =Этюд= Леонардо? Действительно ли Моцарт был Вельзевулом в своём напудренном парике?»)  А ведь подобное приходилось признавать, что было его исходной точкой, когда обстоятельства современности не требуют дьявольского толкования.


                ***

Я молчу. И не просите меня разъяснять вам происходящее тем или иным способом. Время откровений давно минуло. Законы Мироздания очень просты; вы подтасовываете понятия, толкуете их так то и так то, а потом даёте им волю, и они катятся сами по себе. Где же наслаждение, если вы постоянно вмешиваетесь со своими намёками, изменяете законы, устраиваете побоища? Вот на этот счёт я держал себя в строгости, и уже не помышляю о том, чтобы всё испортить. Не думайте, что я хотел остаться в стороне; нет, я хотел вмешаться, и неоднократно. И, правда, однажды, втесался, - я присел на кровать Аллелуйя Коун и заговорил с суперзвездой Гибрилем. РАЙ или ПРЕИСПОДНЯЯ, желал бы он знать, но я его не просветил; и, конечно, не собираюсь болтать с этим запутавшимся Чамча.
     Ладно, мне пора. Человеку надо поспать.


                ***


Его возродившийся, оперившийся, всё ещё подвергавшийся ошибкам оптимизм труднее всего было сохранять по ночам, потому что ночью было нелегко бороться с потусторонним миром рогов и копыт. Положение усугубилось появлением двух женщин, открывших охоту за его снами. Первой – невозможно было допустить такое, даже для него, - была женщина-ребёнок из кафе =Шаандаар=, его верная союзница в то кошмарное время, о котором он старался не вспоминать, любовница Ганифа Джонсона, Мишал Суфьян.
    Второй – раненой его отъездом из Бомбея прямо в сердце, и которая, возможно, до сих пор считает его погибшим, - была Зини Вакиль.


                ***             

Узнав о том, что Саладин Чамча вновь обрёл человеческий облик и намеревался занять верхние помещения дома на Ноттинг Хилл, раздражительность Джампи Джоши, ужасно было созерцать подобное, привела Памелу в негодование. В первую ночь, - она решила не говорить ему об этом, пока они не улягутся в постель, - он подпрыгнул над кроватью, услышав новость, на целых три фута, и стоял совершенно голый на бледно-голубом ковре, тряся большим пальцем, засунутым в рот.
    «Иди-ка сюда и прекрати дурачиться.» - скомандовала она, но он дико помотал головой и только немного выдвинул свой, достаточно длинный, палец изо рта, чтобы невнятно проговорить: «Но, если он ЗДЕСЬ! В этом ДОМЕ! Как же тогда я…?»  С этими словами он сграбастал свою одежду и исчез из поля её зрения; ей слышались глухие звуки и грохот, которые означали, что его туфли упали с лесницы, а он сам подыгрывал им шлепками своих босых ног.  «Прекрасно, - крикнула она вслед. – Цыплёнок, сломай там себе шею.»
    Однако, спустя некоторое время, перед Саладином появилась фигура с лиловым лицом отверженной и бритоголовой его супруги, едва проталкивавшей обрывки слов сквозь стиснутые зубы: «Там *J.J. торчит на улице. Этот чёртов дурак говорит, что не войдёт, пока ты не скажешь ему, что с тобой всё в порядке.» Как обычно, она была пьяна. Чамча, изрядно изумлённый, проговорил более внятно: «А ты, хочешь его видеть?» Этот вопрос Памела истолковала как его способ втирания соли в рану. Её лицо ещё сильнее налилось краской. Она кивнула головой с чувством униженной свирепости. «ДА.»
    «Хей, уважаемый! Ты, действительно,  В ПОРЯДКЕ!» - приветствовал его ужаснувшийся Джоши, и как будто хлопнул в ладоши, чтобы унять свой страх. Вот так в первую ночь пребывания в своём доме Саладин Чамча вышел на улицу, и – убедил любовника своей жены улечься с ней в постель. Только потом он укрылся наверху, так как унижение Джампи сдерживало его от того, чтобы войти в дом.
    «Вот это человек!» - скулил Джампи в постели Памелы. «Да он – АНГЕЛ, СВЯТОЙ!»
    «Если ты не заткнёшься, - предупредила его Памела Чамча, - я натравлю на тебя собаку, мать твою.»


                ***

Присутствие Саладина продолжало смущать Джампи. Оно смотрело прямо ему в глаза (или это появилось в его поведении) как угрожащая тень, которая постоянно требовала умиротворения. Когда он готовил для Памелы еду, (к её удивлению и облегчению, он оказался великолепным кулинаром, как шеф-повар на корабле Маклая), он настаивал на том, чтобы она звала Чамча вниз отобедать с ними. А если Саладин не решался спуститься, он доставлял поднос наверх, объясняя Памеле, что если поступить иным образом, то это будет выглядеть невежественно и даже вызывающе. «Понимаешь, что он позволяет делать под своей крышей! Он – ИСПОЛИН; самое малое – нам нужно вести себя прилично.» Памела разъярялась, но вынуждена была мириться с рядом подобных поступков и безыскусностью, сопровождавшей их. «Мне никогда раньше не верилось, что ты был таким шаблонным.» - кипела она от злости. И Джампи ответил: «Это, всего лишь, уважение.»
    Во имя уважения Джампи носил Саладину чай, газеты и почту. В этом он был аккуратен. Подъезжая к большому дому, он поднимался наверх, чтобы совершить «обряд» нанесения визита, по крайней мере, в течение двадцати минут – минимальное время, соответствующее его пониманию вежливости. А тем временем, тремя этажами ниже его дожидалась Памела, и била бутылки из под бурбона. Он принёс Саладину, в знак примирения, маленькие подарки: книги, театральные афиши прошлых лет, маски. При попытке Памелы унизить его он возразил ей с невинным, но упрямым пылом: «Мы не вправе вести себя так, как будто он невидимка. Он, ведь, тут, верно? Тогда нам следует как-то привлечь его к нашей жизни.» «Почему бы тебе просто не попросить его спуститься вниз и влезть к нам в постель?» – угрюмо спросила она. На что Джампи ответил серьёзно: «Я не думал, что ты это одобришь.»
    Не смотря на скованность в поведении и нежелание принять поселение Чамча на верхнем этаже за само собой разумеещееся, что-то в Джампи Джоши стало лёгким, непринуждённым после получения, таким образом, благословения от своего предшественника. Способный к примирению повелений любви и дружбы, он воспрял духом, и обнаружил, что в нём возрастает чувство грядущего отцовства. Однажды ему приснился сон, от которого он, утром, расплакался с чувством радостного ожидания. Обычный сон, в котором он бежал по зелёной аллее, помогая мальчику овладеть ездой на велосипеде. «Ты что, недоволен? Смотри! Ну, как?» - кричал мальчик в бурном восторге.


                ***

Оба, и Памела, и Джампи Джоши оказались втянутыми в кампанию протеста против ареста Доктора Ухуру Симба за, так называемые, Убийства «Потрошения Старух». Джампи поднялся наверх, чтобы обсудить этот вопрос и с Саладином. Всё дело полностью сфабриковано на основе косвенных улик и принудительного внушения. Ганиф говорит, что сквозь прорехи в этом деле можно свободно проехать на грузовике. Это же обыкновенная, откровенная, злонамеренная истерия; вопрос лишь в том, как далеко зайдёт вся эта возня. Возможно, появятся и свидетели, которые подтвердят, что, мол, видели, как он резал. Всё зависит от того, какой захотят влепить срок. Думаю, что приличный, потому что он имел определённый вес в этом городе.» Чамча посоветовал проявлять осторожность. Припомнив ненависть Мишал Суфьян к Симба, он сказал: «У этого типа порядочный список насилий над женщинами, разве не так?» Джампи развернул кисти рук ладонями наружу. «В повседневной жизни он – откровенное дерьмо, но это не означает, что он потрошит пожилых гражданок; а чтобы быть невинным, необязательно быть ангелом. Если, конечно, ты не чёрный.» Чамча позволил ему подобное выражение. «Дело-то в том, что оно переросло из персонального в политическое,  - подчеркнул Джампи, и добавил перед уходом, - завтра состоится митинг по этому поводу, нам с Памелой придётся идти; пожалуйста, я имею в виду, если ты захочешь, ну, или из любопытства, в общем, пойдём с нами, если, конечно, пожелаешь.»
    «Ты просил его пойти с нами?» - спросила Памела подозрительно. Большее время суток её самочувствие было отвратительным. Мучительная тошнота усугубляла её настроение. «В сущности, ты пригласил его, не посоветовавшись со мной?» Джампи выглядел удручённым. «Хотя, мне всё равно, - процедила она. – Веди ЕГО куда угодно, вот, как СЕЙЧАС.»
    Однако, утром Саладин появился в холле, одетый в изящный коричневый костюм, пальто из верблюжьей шерсти с шёлковым воротом, и довольно опрятную коричневую шляпу. «Куда это ты собрался?» Памела в чалме, в кожаной куртке военного покроя и длиннополой рубахе, закрывавшей, но не скрывавшей начинавшееся увеличение её живота, вновь, с издёвкой, поинтересовалась. «На чёртов *Эскот?»  «Кажется, меня пригласили на митинг.» - задиристо ответил Саладин, как делал всё после размолвки с женой с первого дня пребывания в этом доме. Памела надула губы, лицо покрылось пятнами. «Будь осторожен, - предупредила она. – Ты так одет, тебя же могут ограбить, чёрт возьми.»


                ***

 Что опять потянуло его в этот другой мир, в этот город с его вторым обликом, существование которого он так долго отрицал? Что, или, скорее всего, кто вынудил его обычным фактом этого (её) существования) вылезть из кокона-кабинета, в котором он возвращался – или ему так казалось – возвратился к своей бывшей сущности, и вновь погрузиться в опасные ( от того ненанесённые на карты) воды этого мира и его самого? «Моё присутствие на митинге, - сказал Джоши Саладину, - со своими учениками будет кстати.» Там была его лучшая ученица; высокая, с радужными волосами и, добавил Джампи, которой недавно исполнилось восемнадцать лет. – Пребывая в неведении о том, что и Джампи был обуян недозволенным, тайным желанием, Саладин пересёк город с запада на восток, чтобы быть поближе к Мишал Суфьян.


                ***

Ему представлялось, что митинг будет немногочисленным, собравшимся в каком-нибудь небольшом помещении, вобравшем в себя подозрительных типов, наружностью и говором похожих на ужимки Малькольма Икса. (Чамча мог припомнить, найдя очень забавной шутку телевизионного комика. – «Ну, вот одна, про некоего негра, который поменял своё имя и назвался Мистером Икс. И сразу же обвинил газету =Ньюз оф зэ Уорлд= в клевете,» - этим и вызвал самый громкий скандал в своей семейной жизни), и десяток таких же насупленных женщин, - они виделись ему со сжатыми кулаками, и уверенными в своей правоте. Вместо всего представленного он увидел большой зал в Доме для Дружеских Встреч в Брикхолле, заполненный всяким людом, каким только можно было представить. Здесь были пожилые, грузные женщины, школьники в своей форме и работники ресторанов, штат служащих небольшого китайского супермаркета на Плэсси Стрит, неброско одетые джентльмены на ряду с разнузданной молодёжью, белые и чёрные. Настроение толпы не подавало никаких признаков евангелической истерии, каковую он себе представлял. Она была спокойной, немного встревоженной в ожидании узнать, что может произойти. Рядом с ним стояла молодая негритянка, которая оглядела его одеяние быстрым, изумлённым взглядом. Он глянул на неё, но уже пристально, и она засмеялась: «Всё нормально, извините, не обижайтесь.» На её джинсовой куртке красовался выпуклый значок, подобный тем, на которых менялись лозунги, если смотреть с разных сторон. Под одним углом читалось «СВОБОДУ ЛЬВУ», под другим «УХУРУ ЗА СИМБА». «Это насчёт его изменённого имени, - некстати пояснила она. – На Африканас.» Ему стало любопытно, на каком языке? Она пожала плечами, повернувшись к говорившему оратору. Да, это был Африканас, родившийся, судя по её выговору, в Левишаме, или в Дэтфорде, или в Нью Кросс; это всё, что ей необходимо было знать… . Памела прошипела ему на ухо: «Я вижу, ты, наконец, нашёл кого-то, перед кем чувствуешь своё превосходство.» Ей до сих пор удавалось читать его мысли.
     Маленькая, тщедушная женщина, лет семидесяти пяти поднялась на сцену с помощью жилистого, подтянутого мужчины, молодого негра, имевшего поразительное сходство с внешностью вождя Американского Чёрного Движения. Он оказался братом младшего сына Доктора Симба, Уолкоттом Робертсом, а маленькая старушка – их матерью, Антуанеттой. «Одному Господу ведомо, каким образом что-то крупнее Симба вылезло из неё, - прошептал Джампи, а Памела сердито нахмурилась в знак поддержки всех беременных женщин прошлого и настоящего. Однако, когда Антуанетта Робертс заговорила, её голос оказался достаточно сильным, чтобы прозвучать на всё помещение. Она намеревалась поведать о суде, о процессе заключения её сына под стражу; а сама была исполнительницей одной из ролей на этом митинге. Признаком этого явился её натренированный голос, подумал Чамча. В нём чувствовался акцент =Би-Би-Си=, обучившему её английскому языку и дикции по =Уорлд Сёрвис=, а тут звучала и проповедь, и предвидение нашествия адских мук. «Мой сын оказался на скамье подсудимых, - сказала она молчаливой толпе. – Боже, он оказался на ней; Сильвестр, ты простишь меня, если я буду звать тебя по имени, данному мною, не из желания умалить имя воина, которым он сам назвался, а только по укоренившейся привычке – Сильвестр. Он вскочил с той скамьи подобно Левиафану, выскочившему из волн. Я хочу, чтобы вы знали, как он говорил: он говорил громко и свободно. Он говорил своему противнику прямо в глаза, и удалось ли обвинителю смутить моего сына взглядом? Да, ни за что в жизни. И я хочу, чтобы вы знали, что он сказал: «Я здесь потому, - сказал мой сын, - что решил завладеть старой и почтенной ролью спесивого ниггера. Я здесь потому, что не имел никакого желания показаться благоразумным. И попал я сюда из-за своей неблагодарности.» Он был колоссом среди карликов. «Не совершайте ошибок, - сказал он в суде; -  «Мы здесь для того, чтобы всё изменить. Я тут же должен признать, что мы сами должны измениться: африканцы, индусы, пакистанцы, банглы, китайцы, киприоты. Мы другие, и отличаемся от тех, кому суждено оставаться теми же, потому что мы пересекли океаны, а наши матери и отцы преодолели воздушные пространства в поисках работы и удовлетворённого чувства собственного достоинства, лучшей жизни для своих детей. Мы пережили своё пересоздание; и я думаю, что мы должны стать теми, кто переделает это общество, поднимет его со дна и доведёт до вершины. Мы должны быть дровосеками среди сухостоя и сеятелями нового. Теперь настал наш черёд.» Я хочу, чтобы вы подумали над тем, что мой сын Сильвестр Робертс, Доктор Ухуру Симба, сказал в храме правосудия. Думайте, а мы, тем временем, решим, что нам делать.
    Её сын, Уолкотт, помог ей сойти со сцены и пройти через зал среди одобрительных возгласов и скандирований; она с пониманием кивала головой. Потом последовали менее выразительные, по своему исполнению, речи. Ганиф Джонсон – адвокат Симба внёс ряд предложений. Галерка для публики на судебном заседании должна быть переполнена, отправители правосудия должны знать, что они находятся под надзором. У здания суда должны стоять пикеты по заранее расписанному распорядку; появилась потребность в финансовой поддержке. «Никто не говорит о его сексуальных преступлениях, - прошептал Чамча Джампи. Тот пожал плечами. «Многие женщины, на которых он нападал, присутствуют здесь. Мишал, например, вон там, посмотри, в углу около сцены. Но здесь не место, да и не время обсуждать это. Бычья необузданность Симба, можно сказать, неприятность для семьи. А тут мы наблюдаем неприятность с Человеком.» В других обстоятельствах Саладин наговорил бы много чего в ответ на это утверждение.
    - Он возмутился бы по одной причине, что насилия, совершённые этим человеком, не могут быть так легко забыты, когда его обвинили в убийстве. – А так же, ему совсем не нравилось употребление таких американизмов, как «Человек» в совсем разнившемся британском случае, где не существовало истории рабства. Это выражение прозвучало как попытка одолжения на время прелести другой, более опасной борьбы. Те же намерения чувствовались в решении организаторов выступления сопровождать мероприятие полными смысла песнями, как =МЫ ПОБЕДИМ= и =АФРИКА=. Как будто все основания, мотивы были одними и теми же, все истории взаимозаменяемыми. – Но он ничего не сказал об этом. У него закружилась голова. Все его мысли спутались из-за посланного ему, впервые в жизни, ошеломляющего предчувствия своей смерти.
   - Ганиф Джонсон заканчивал свою речь. КАК НАЧЕРТАЛ ДОКТОР СИМБА, НОВИЗНА БУДЕТ ПРИВНЕСЕНА В ЭТО ОБЩЕСТВО ПОСРЕДСТВОМ КОЛЛЕКТИВНЫХ ДЕЙСТВИЙ, А НЕ ОТДЕЛЬНЫХ ЛИЧНОСТЕЙ. Он цитировал то, в чём Саладин узнал одно из замечательных воззваний Камю. ПЕРЕХОД ОТ СЛОВ К НРАВСТВЕННОМУ ДЕЙСТВИЮ, говорил Ганиф, И НАЗВАНИЕ ЭТОМУ ПЕРЕХОДУ – СТАНОВЛЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА. – И тут же молодая, миловидная британка азиатского происхождения с слегка приплюснутым носом, хрипловатым, блюзовым голосом с жаром затянула песню Боба Диллана =МНЕ ЖАЛЬ БЕДНЯГУ ЭМИГРАНТА=. Ещё одна неверная и импортированная нота, вот; на самом деле песня звучала более враждебно по отношению к эмигрантам, хотя куплеты, исполненные хором, были о его мечтах, разбившихся вдребезги, о том, что он был вынужден построить свой город на крови.» Джампи в своих попытках стихосложения растолковать старый расистский образ кровавых рек оценил бы с достоинством. – Всё это Чамча прочувствовал и обдумал как будто со значительного расстояния. – Что же произошло? А вот что. Когда Джампи Джоши отметил присутствие Мишал Суфьян, Саладин Чамча, глядя в её направлении, увидел огонь, сверкавший во лбу, и в ту же секунду ощутил биение и леденящую тень пары гигантских крыльев. На него снизошло какое-то затмение, сопровождаемое двойным видением, кажущимся устремившим взгляд в два мира, один из которых был ярко освещён, как зал для встреч, в котором запрещено курить, и второй – мир призраков, где Азраил-ангел-истребитель стремительно падал на него, и лоб девушки горел зловещими языками пламени. – ОНА – МОЯ СМЕРТЬ, ВОТ ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ, подумал Чамча в одном из двух миров, одновременно в другом он сказал сам себе – не валяй дурака. Помещение было набито людьми с зелёно-неоновыми ореолами, ставшими очень привлекательными, как и дьявольские рога, выкрашенные флюорисцентной краской; возможно, Мишал несла на голове древний кувшин с драгоценностями. – Но его вторая сущность вновь завладела им: ОНА ДЛЯ ТЕБЯ – ЗАПРЕТ, сказала сущность, НЕ ВСЕ ВОЗМОЖНОСТИ ОТКРЫТЫ НАМ. МИР ОГРАНИЧЕН. НАШИ НАДЕЖДЫ ЛЬЮТ ЧЕРЕЗ ЕГО КРАЯ. – Вследствие чего его сердце замолотило, - бабабум, бумба, дабадум.
    Он оказался на улице. Джампи суетился вокруг него, и Памела выказывала своё участие. «Это было превосходно. Я бы опрокинула рюмочку, другую, - произнесла она хриплым голосом, явным признаком её болезненной привязанности. «Почему ты вышел? – нудно вопрошал Джампи, - пойдём, лучше, ко мне в класс; просто спокойно посидишь, а потом я провожу тебя домой.» А Памеле не терпелось узнать, потребуется ли ему врач. НЕТ, НЕТ, Я ПОЙДУ С ДЖАМПИ, ВСЁ ОБОЙДЁТСЯ. ТАМ ПРОСТО ЖАРКО И ДУШНО. Я СЛИШКОМ ТЕПЛО ОДЕТ. ПУСТЯКИ. ГЛУПОСТИ.
    Рядом с Домом Друзей находился кинотеатр, и Саладин опёрся спиной о рекламный щит. Фильм назывался =MEPHISTO=, история об актёре, совращённом к сотрудничеству с Нацизмом.  Роль исполнял звезда немецкого кино Клаус Брандауэр. На щите актёр был изображён в одежде Мефистофеля, лицо белое, тело закутано в чёрное, руки подняты вверх. Над его головой нанесены строки из =Фауста=.
 - ТОГДА, КТО ТЫ?
 - ЧАСТИЦА ТОЙ СИЛЫ НЕПОНЯТНОЙ,
ПОСТОЯННО ЖАЖДУЩЕЙ ЗЛА, НО ВСЕГДА ТВОРЯЩЕЙ ДОБРО.


                ***

В спортивном центре он едва смог заставить себя кинуть взгляд в сторону Мишал. (Она тоже своевременно покинула митинг, чтобы позаниматься.) – Она была само превосходство над ним, ТЫ ВЕРНУЛСЯ, ДЕРЖУ ПАРИ, ЧТОБЫ ПОВИДАТЬСЯ СО МНОЙ, РАЗВЕ ЭТО НЕ ПРЕКРАСНО, он едва мог выговорить приличное слово, тем более задать вопрос: НОСИЛА ТЫ ЧТО-НИБУДЬ СВЕРКАЮЩЕЕ ВО…? Так как в это время, нанося удары ногами, изгибая долговязое тело, она не блистала в своём чёрном трико.  – Затем почувствовала холодность в нём, - она смутилась, отступила с оскорблённой гордостью.
    «Сегодня не пришла ещё одна наша знаменитость, - сообщил Джампи Саладину в перерыве между упражнениями. – Мисс Аллелуйя Коун, которая поднялась на Эверест. Я хотел представить вас друг другу. Она знает, я имею в виду, наверняка, она с Гибрилем. Гибрилем Фаришта, актёром, твоим товарищем, уцелевшим после катастрофы.
    ВСЕ ШИШКИ НА МЕНЯ. Гибриль дрейфовал к нему, как Индия; оторвалась от прото-континента Гондваналэнд, поплыла к  Лавразии. (Он рассеянно отметил, что его размышления сопровождались необычными представлениями.)  Вот, если они столкнутся, сила толчка подбросит Гималаи вверх. – Что такое гора?  Препятствие. Превосходство: над всем, СИЛА.
    «Куда это ты собрался? – спросил Джампи, - А я хотел расшевелить тебя. Ты в порядке?»
    «Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ПРЕВОСХОДНО. МНЕ НАДО ПРОЙТИСЬ, ВОТ И ВСЁ.»
    «Хорошо, но только если ты уверен в этом.»
    БЕЗ СОМНЕНИЯ. Уходи, да побыстрее, чтобы не видеть обиду в глазах Мишал.
    …На улицу. Уходи быстрее, прочь от этого места, этой преисподней. – Господи, никакого избавления. Вот магазин-франт, магазин музыкальных инструментов: саксофоны, гобои, как называется? =ПОПУТНЫЕ ВЕТРЫ=, и тут же в окне отпечатанный, дешёвый рекламный листок. Оповещающий о скором возвращении, так и есть, Архангела Гибриля. О его возвращении и спасении земли. УХОДИ. БЫСТРЕЕ ПРОЧЬ.
    …Останови вот это такси. (Его одежда внушает водитедю уважение.) Садитесь, радио не мешает? Какой-то учёный, американец, взятый в заложники в ходе пиратского захвата самолёта, лишился половины языка. Язык восстановили, говорит он, пересадив часть плоти с задницы, извиняюсь за свой французский. Не представляю себе свой рот, набитый плотью с моей собственной жопы, но у несчастного педераста не было выбора, верно? Забавный, ублюдок. Какие-то смешные у него мысли.
    Юджин Дамсди обсуждал на радио пробелы в ископаемом открытии своим новым, ягодичным языком. ДЬЯВОЛ ЗАСТАВИЛ МЕНЯ ЗАМОЛЧАТЬ, НО БОГ И АМЕРИКАНСКАЯ ХИРУРГИЯ ОКАЗАЛИСЬ СИЛЬНЕЕ. Данные пробелы стали главным поводом в популяризации Создателя: если естественный отбор существовал как истина, где же, тогда, были случайные, беспорядочные видоизменения, которые миновали этот отбор? Где были дети-чудища, деформированные младенцы эволюции? Ископаемые об этом умалчивали. Никаких лошадей о трёх ногах. С ЭТИМИ СТАРИКАШКАМИ БЕСПОЛЕЗНО СПОРИТЬ, сказал таксист. ДА, И С БОГОМ Я НЕ СОГЛАСЕН. Бесполезно; но одна маленькая частичка сознания Саладина согласилась. Бесполезно полагать, что «ископаемое» не было какой-то завершённой картотекой. А теория эволюции прошла долгий путь со времён Дарвина. И теперь оспаривалось то, что значительные изменения видов произошли не в ошибочных, неточных способах первых исследований, а в значительных, бурных скачках. История происхождения видов развивалась гармонично – развития самого английского среднего класса – думал консерватор, желавший именно этого, но только жёстче, печальнее, накопившем преобразования, как в старой формулировке – больше оборота, чем развития. «Хватит, наслушались.» - сказал таксист. Юджин Дамсди растворился в эфире, заполнившемся дискомузыкой. Ave atque vale. (Здравствуйте и прощайте.)
    В тот день Саладин Чамча осознал, что он жил в состоянии ложного мирного времени, что перемена в нём была неотвратимой. Ему открылся новый, тёмный мир (или, в нём самом), когда он упал с неба; при этом было не важно, с каким усердием он пытался восстановить своё прежнее существование. И сейчас он понимал, что подобный случай не мог не произойти. Ему казалось, что он видит дорогу, вилявшую перед ними вправо и влево. Закрыв глаза, откинувшись на спинку сиденья, он избрал левосторонний проезд.   


               

                2


Температура продолжала повышаться; и когда тепловая волна достигла своей наивысшей точки, оставаясь там, наверху, довольно долго, что весь город -  его сооружения, водные артерии, его обитатели приблизились к ней на опасное расстояние и могли закипеть. Вот, тогда то, мистер Билли Баттута и его компаньонка Мими Маммолиан, недавно возвратившиеся в столицу после пребывания в гостях у стражей порядка Нью-Йорка, объявили о вечеринке в честь их «великого освобождения». Богатые жительницы Манхеттена, из которых Билли выжимал огромные суммы на выкуп СВОЕЙ ДУШИ У ДЬЯВОЛА, утверждали, что мистер Баттута искренне раскаялся, и просили суд учесть его прекрасно начавшуюся карьеру антерпренёра, имевшую большое общественное значение в создании изобилия и множества рабочих мест. Мими, признанная существом слабым, а следовательно,  жертвой любовного обмана Билли, получила условное наказание, а Билли был приговорён к депортации из страны без позорного штампа в его паспорте, дабы не повредить развитию бизнеса. Через двадцать четыре часа после заседания освобождённая парочка возвернулась в Лондон. Оказавшись в «родном» городе, они разбуянились на Крокфорд Стрит, рассылая фасонные пригласительные билеты на предстоящую вечеринку, обещавшую стать «гвоздём» этого необычно знойного сезона. При посредничестве мистера С.С. Сисодия один из билетов достиг своей цели – обиталища Аллелуйя Коун и Гибриля Фаришта. Другой, с небольшой задержкой, попал в логово Саладина Чамча, подсунутый под дверь его кабинета заботливым Джампи. Мими позвонила Памеле, чтобы пригласить её, добавив со своей обычной прямотой: «Что-нибудь узнала, куда, это, твой супруг запропастился?» На что Памела ответила с английской неуклюжестью: «ДА, ОН, НО…»  Мими «выдавила» историю о своих злоключениях  менее чем за полчаса, хороший норматив, и торжественно заключила: «Как будто твоя жизнь налаживается, Пам. Приводи их обоих, приводи любого из них. Ну, будет настоящий цирк.!»
    Место, подобранное Сисодией для проведения вечеринки, явилось его очередным, непонятным торжеством. В киностудии Шеппертона была выделена огромная концертная сцена, частично бесплатно, на которой гости могли бы насладиться обстановкой воссозданного Лондона времён Диккенса. Музыкальная обработка последнего законченного романа великого писателя, который переименовали, придумав новое название «ДРУГ», была выполнена прославленным гением музыкальной сцены мистером Джереми Бэнтомом, имела огромный успех в Уэст Энде и на Бродвее, не смотря на ужасающую суть многих её явлений. Теперь ЗАКАДЫЧНЫЕ ДРУЗЬЯ, известные в этом бизнесе, полагали быть посвящёнными в «рыцари» производства фильмов с большим капиталовложением. «Лю-люди из средств об-бщественного оп-повещения и рек-кламы, - сказал Сисодия Гибрилю по телефону, - ду-думают, что п-подобное де-де-де, ****ь, ДЕЙСТВИЕ, к-которое т-требует всес-стороннего из-зучения, зд-дорово п-пригодится их рас-стущей ко-компании.
    Назначенный вечер наступил; вечер ужасной жары.






                ***

Шеппертон!   - Памела и Джампи уже здесь, перенесённые на крыльях автомобиля =MG=. А Чамча, презрев их общество, прибывает в одной из многочисленных карет, предоставленных устроителями вечера тем гостям, которые в силу каких-либо причин пожелали, чтобы их доставили, а не добираться самим. В том числе кое-кто ещё, с кем наш Саладин слетел на землю, - приехал, прохаживается внутри. – Чамча вступает на арену; и ахает. Здесь переделанный Лондон – нет, СЖАТЫЙ, соответственно требованиям постановки. Здесь облицовка из гипса, совершенно белая, щегольски одетые новые люди, лежат ужасающе по-соседству с Портмэн Сквер, и укромный уголок с всякими щёлканиями расстёгиваемых кнопок и застёжек. – И самое худшее; созерцание куч одежд старьёвщика из будуаров учёных, находившихся где-то рядом с Преисподней, маячившей в этом сжатом метрополисе над комнатами =Гнезда Очарования= в Олбани, самом центре Уэст Энда! – Но гости не были склонны ворчать; возрождённый город, пусть даже и смонтированный, по-преднему захватывал дух. Особенно та часть студии, по которой течёт река, река с её туманами и лодкой Гаффера Хексама в ней. Мелеющая Темза течёт под двумя мостами, металлическим и каменным. На её набережные, мощёные булыжником, обрушиваются бодрые шаги гостей и разносятся печальным, угрожающим эхом. Поднимается сухой, ледяной, густой, жёлтый туман.
    Гранды общества, «модели» от моды, кинозвёзды, «шишки» корпорации, связка королевских особ, преуспевающие политики и подобные им подонки.  Наряду с собравшимися на этих поддельных улицах «настоящими» гостями лоснились от пота и поддельные «гости», нанятые сверх программы, и одетые в подходящие для такого случая костюмы, как и труппа ведущих актёров. Чамча, который осознаёт в момент созерцания, что неожиданная встреча была единственной целью его поездки, выделяет Гибриля взглядом в хаотично двигавшейся толпе. Да вот он, на Лондонском Каменном Мосту, без всякого сомнения, Гибриль!  - А вот и она, должно быть, его Аллелуйя, его Снежная Королева Коун! – Какое-то отдалённое выражение было на его лице, как он кренился на несколько градусов влево; и она, кажется, любит его до безумия. Как все расшаркиваются перед ним, потому что он один из величайших на этом вечере. Баттута слева от него, Сисодия справа от Алли, и всё скопище лиц, которые были бы узнаны от Перу до *Тимбукту! – Чамча проталкивается сквозь толпу, становящуюся плотнее по мере его приближения к мосту: - но он настойчив, впереди Гибриль, и он его достанет! – Когда с удара тарелок вступает громкая музыка одним из бессмертных, завершающих аккордов представления мистера Бентама, толпа расступается, подобно Красному Морю пред детьми Израиля. – Чамча, потерявший равновесие, лишается устойчивости, расступившаяся толпа прижимает его к импровизированному, наполовину деревянному сооружению – что это? – Антикварному Магазину. И чтобы спастись, он отступает внутрь, в то время как сборище развратных, грудастых женщин в домашних чепцах и блузках в оборку, сопровождаемых предостаточным количеством джетльменов в цилиндрах трубочистов, идёт разухабисто по набережной, распевая изо всех сил:
               
                Что он за парень, Наш Общий Друг?
                Что он собирается делать?
                Он тот, от кого мы можем зависеть?
                *Ес. Ес. Ес.

«Не могу понять, - произнёс женский голос сзади, - но когда мы давали представление в С-Театре, в исполнителях, как будто, произошёл взрыв похоти; не сравнить с этим, знаю по своему опыту. Тогда актёры проспускали свои реплики, потому что задерживались с выходом на сцену.»
    Говорившая, замечает он, молодая, невысокая, полногрудая, далёкая от непривлекательности, вспотевшая от жары, горела румянцем от вина, и очевидно, пребывала в тисках сладострастной лихорадки, о которой рассказывала. «Помещение» полуосвешено, но он смог уловить блеск в её глазах. «У нас есть время, - прозаично продолжает она. – За этим номером следует соло мистера Расстёгивающего Застёжки.» Вследствие чего, искусно подстраиваясь под пародию важного положения агента Страховой Компании Судов, она с жаром пускается в собственное изложение расписанного, музыкального Расстёгивания Застёжек:

                Наш язык богат.
                Для иностранца он тяжёл.
                Привилегированная наша нация,
                Освящённая, и от опасностей заговорённая…

 Теперь, в песне-речетативе Рекса Харрисона она обращается к невидимому Иностранцу. «А Как Вам Нравится Лондон? -  Не правда ли, богат?» - Чрезвычайно богат, говорим мы. Наши Английские пословицы говорят Не только о Торговле. – И Обнаруживаете ли, Вы, Сэр, Множественные Признаки Нашей Британской Конституции на Улицах Всемирного Метрополиса, Лондона, Лондерс, Лондон?  «Я бы сказала, - добавляет она, всё ещё Щёлкая Застёжками, - что в англичанине заложено предостаточно положительных качеств: благопристойность, независимость, ответственность, спокойствие. И было бы напрасным занятием изыскивать эти качества в остальных Народах, населяющих эту Землю.»
    Произнося речь, это создание продвигалось к Саладину, на ходу расстёгивая свою блузку. А он – мангуста против её кобры, стоит, замерев на месте. Она, высвобождая отлично сложенную грудь, указывает на то, что взяла, как свидетельство гражданской гордости, на карту Лондона в красной, очаровательной закладке, с голубой рекой. Столица вызывает его в суд; - а он, издав чистейший Диккенсов вопль, вырывается из Антикварного Магазина, оказываясь в сумасшествии улицы.
    Гибриль смотрит с Лондонского Моста прямо на него. Их глаза, или так Саладину кажется, встречаются. Да. Гибриль поднимат безвольную руку и машет.


                ***

Что следует потом – просто печально. Или, по крайней мере, отголосок печального события. Оно гласит о чудаке в самом расцвете жизни, который не соответствует современным мужчинам и женщинам. Гласит о пародии на нашу вырождающуюся, поддельную современность, в которой клоуны переигрывают свершённое героями и королями.  – Ладно, пусть будет так. – Затрагиваемый здесь вопрос остаётся таким обширным, каковым и был до сих пор. Природа зла: как оно родилось, почему разрастается, как, в одностороннем порядке, овладевает многосторонней человеческой душой. Или же дадим ему иное определение – загадка Яго.
    Литературно-театральным толкователям, потерпевшим крах от данного образа, небезызвестен приём приписывания его поступкам «беспричинной зловредности». Зло есть зло, и оно будет творить зло, и это так; название ему – змеиный яд.  – А подобные, явные упущения здесь без осведетельствования не пройдут. Мой Чамча, скорее всего, не Дож Венеции, моя Алли – не задушенная Десдемона, Фаришта – не ровня Мору, однако, они, в конце концов, будут облачены в такие формы объяснений, какие моё понимание позволит.  – И так, Гибриль приветственно машет рукой; Чамча приближается; на затемнённой сцене поднимается занавес.


                ***

Давайте, сначала, посмотрим, как одинок этот Чамча. Его единственный и добровольный спутник – опьяневшая и картографически-грудастая незнакомка. Он один пробивается сквозь расступающуюся толпу, в которой все люди оказываются (или нет) друзьями; - а тем временем, в самом центре толпы, на Лондонском Мосту стоит Гибриль Фаришта, окружённый почитателями.
    …и следующее, давайте примем во внимание воздействие на Саладина любви к Англии в образе утраченной им жены-англичанки, - золотого, белого и леденящего присутствия Аллелуйя Коун возле Фаришта. Он хватает фужер с проносимого официантом подноса, быстро выпивает содержимое, берёт второй, и, кажется, видит в далёкой Алли всю полноту своей потери. И с другой стороны, тут же, Гибриль становится причиной всех поражений Саладина; там сейчас с ним ещё один изменник, одетый в каракуль, словно ягнёнок, моргающая ресницами в пятьдесят с небольшим, подобно восемнадцатилетней, доверенное лицо Саладина, опасная Чарли Селлерс. Ты не уподобишься ему, Трансильванскому кровопийце, правда, Чарли, злючая наблюдательница душевных воплей; - и хватает ещё фужер; - и видит на дне его свою неизвестность, другую подобную знаменитость, и великую несправедливость разделения;
    и весьма особенно – понимает он с горечью – потому что Гибриль, покоривший Лондон, не осознаёт сейчас ценностей того мира, который падает к его ногам! – почему эта сволочь всегда глумился над этим местом, Истинным Лондоном, Вилайетом, Англичанами, Спуно, они такие холодные рыбы, честное слово. Чамча, неуклонно продвигаясь к нему, кажется, видит, ВОТ, CЕЙЧАС, ту ехидную улыбку на лице Фаришта, то презрение к обратному Застёгиванию Застёжек, для которого всё Английское достойно высмеивания, нежели почитания.  – О, Боже, какое бессердечие в том, когда стремление, крестовый поход Саладина были направлены на завоевание этого города, теперь же вынужденные преклонить колена перед своим высокомерным соперником! – Всё это так; тот Чамча всеми силами желает обрести положение Гибриля, а его положение для Фаришта не представляет никакого интереса.
    Что не прощается?
Впервые Чамча всматривался в лицо Гибриля после того, как их грубо разобщили в доме Розы Даймонд и, видя необычную пустоту в его глазах, припоминает, с непреодолимым усилием, пустоту его взгляда в ту ночь. – Гибриль стоит на ступеньках и не двигается, а его, Саладина, задержали, да ещё с рогами на голове, и уволокли в мрак ночи. Сейчас его ненависть возвращалась. Он чувствует, как она проникает в каждую клетку свежей, зеленоватой желчью, - НЕ ОБРАЩАЙ ВНИМАНИЯ НА ОПРАВДАНИЯ, - вопила она, - К ЧЁРТУ СЮСЮКАНЬЕ И ТО, ЧТО ОН МОГ НАТВОРИТЬ; ЧТО НАХОДИТСЯ ЗА ПРЕДЕЛАМИ ПРОЩЕНИЯ, ПУСТЬ ТАМ И ОСТАЁТСЯ. ВЫ НЕ СМОЖЕТЕ ОЦЕНИТЬ ГЛУБИНУ ДУШЕВНОЙ РАНЫ ПО РАЗМЕРУ ВХОДНОГО ОТВЕРСТИЯ.   
    И так, Гибриль Фаришта, подвергнутый Саладином серьёзному испытанию, пускается в похождения посложнее приключений Мими и Билли в Нью-Йорке и признаёт себя виновным на всю жизнь за Непростительный Поступок. Из которого следует, следует. – А мы можем позволить себе поразмышлять немного о действительной сути этой Окончательной, этой Неискупимой Обиды. – Может, действительно, это просто его молчание на ступенях дома Розы Даймонд? – Или же более глубокое чувство обиды, колики, от которых эта, так называемая, Первопричина, по правде, является заменителем, фасадом? – Разве эти двое не являются сочетавшимися противоположностями, и каждый из них – тень другого? Один стремится преобразиться в чужеземность, которой восхищается, другой, с презрением, предпочитает преобразить её. Один, незадачливый, несёт наказание за несовершённые им преступления, а другой, названный ангелоподобным, уходит, имея всё. – Нам представляется возможность изобразить Чамча, до некоторой степени, меньше жизненных размеров, Гибриля же развязным, вульгарным, без сомнения, много больше самой жизни. Несоответствие, способное воодушевить нео-Прокрустовы вожделения в Саладине: увеличить себя, обкорнав Гибриля до определённого размера.
    Что не прощается?
Что, если не дрожащая нагота, ВСЕЦЕЛО ЗНАКОМАЯ человеку, которому не доверяешь? – И разве не видел Гибриль поведения Саладина в обстоятельствах воздушного нападения, падения, поимки, когда тайны сущности были полностью раскрыты? Ну, что же. – До какой степени нам удалось осознать это? Можем ли мы сказать, что это два, совершенно различных ВИДА сущности? Можем мы не согласиться, что Гибриль, исполнив роли всех своих персонажей, желал оставаться, в большей степени, ПОСТОЯННЫМ, а именно, соединённым со своим прошлым и поднявшимся из него; - что он не поддался ни болезни со смертельным исходом, ни превращённому падению; что, на самом деле, он боится всего, в чём проявляются изменённые состояния, в которые просачиваются его видения, и заливают его пробуждающуюся сущность, и вынуждают его не проявлять желания быть тем ангельским Гибрилем; - так что, ещё пригодную для наших существующих целей, его сущность можно назвать «правдивой»
… в то время, как Саладин Чамча – существо ОТБОРНОЙ непоследовательности, ДОБРОВОЛЬНОГО переизмышления; его бунт, ПРЕДЪЯВЛЕННЫЙ истории, превратил его сущность, согласно нашему определению, в «неверную»? Можем мы тогда прекратить говорить о том, что это та самая неверность сущности, допускающая существование более глубокой и худшей неверности в Саладине – и назвать её «злом», оказавшимся истиной, той дверью, открывшейся в нём в ходе его падения? -  - А Гибриль, если следовать установленным нами терминам, должен был рассматриваться как «добро», не смотря на все его превратности, с истинным ЖЕЛАНИЕМ ОСТАТЬСЯ на дне, не понятым человеком.
    - Но, и вновь, это но; это выглядит, по существу, намеренно-опасным заблуждением? – Такого рода разграничения, покоящиеся, как и должно, на понятии однородной, несмешанной, «чистой» сущности - совершенно невероятно! – не должны, да и не могут быть удовлетворительными. Нет! Давайте, лучше выскажемся потяжелее: зло не может располагаться так глубоко под нами, как нам хочется сказать, что оно там, на дне. – Что, в действительности, мы падаем ему навстречу, ЕСТЕСТВЕННО, а именно, НЕ ПРОТИВЯСЬ СВОЕЙ ПРИРОДЕ. – И что Саладин Чамча собирался уничтожить Гибриля Фаришта, потому что, в конечном счёте, это было плёвым делом. Вот, действительный призыв зла, явившийся соблазнительной лёгкостью, с которой можно ступить на этот путь. (А в заключение давайте добавим последующую невозможность возвращения.)
    Однако, Саладин Чамча настаивает на простой цепочке фактов. – «Это он предал в доме Розы Даймонд. Его молчание явилось предательством, и ничего более.»
    Он ступает на фальшивый Лондонский Мост. Из ближайшей, в красно-белую полоску будки кукольника мистер Панч - избивающий Джуди – взывает к нему: «ВОТ ТАК, ВОТ ТАК!» После чего Гибриль тоже произносит приветствие; восторженность его слов подавлена несоответствующим равнодушием в голосе: «Спуно, ты ли это, чёрт тебя побери. Ты жив. Иди сюда, Салад-баба, дружище Чамч.»


                ***

Так и вышло:
     В тот момнт, когда Саладин Чамча приблизился к Алли Коун, её взгляд пронзил и остудил его. Он почувствовал, что возродившаяся ненависть к Гибрилю сама собой нацелилась на неё, с её пошёл-к-чёрту взглядом, её духом, посвящённым в какую-то великую, тайную тайну вселенной: а так же на её особенность, о которой он потом подумал как о ПУСТЫНЕ, непреодолимой, редкой вещи, антисоциальной, замкнутой сущности. Почему это так его раздражало? Почему, когда она даже рта не раскрыла,  представилась  ему частью противника?
     Возможно потому, что он желал её; и желал даже больше, за что принял, ту её внутреннюю уверенность, отсутствие которой вызывало в нём зависть и требовало возмещения того, чему он завидовал. Если любовь – это сильное желание быть (даже стать) любимым, тогда ненависть, должно сказать, может быть вызвана тем же неудовлетворённым тщеславием.
Так и вышло: Чамча выдумал некую Алли и стал противником своей выдумки…ему удалось скрыть это. Он улыбнулся, поздоровался за руку, мол, рад был познакомиться: и обнял Гибриля. Я СЛЕДУЮ ЗА НИМ, ЧТОБЫ БЫТЬ ЕМУ ПОЛЕЗНОЙ. Алли, ничего не подозревая, извинилась. Им обоим нужно будет столько наверстать, сказала она и, пообещав вскоре вернуться, ушла: прочь, как объяснила, выяснить кое-что. Он заметил, что с первыми шагами она немного прихрамывала, но потом её поступь была твёрдой. Он не ведал о её боли.
     Он не знал, что тот же Гибриль, стоявший перед ним, с устремлённым в даль взглядом и небрежным приветствием находился под самым жёстким медицинским надзором; что он обязан был принимать, по расписанию, определённые лекарства, притуплявшие его разум, якобы избавлявшие его от совсем-недавней-без-названия-болезни, а именно, параноидной шизофрении. Он не знал, что по требованию Алли тот долгое время сторонился встреч с киношниками, к которым у неё родилась сильная неприязнь с момента  последнего, произошедшего с ним приступа. Он не знал, что их присутствие на вечеринке Баттута-Мамолиан было невыносимо её душе, и уступившей только после ужасной сцены, когда Гибриль рычал, что больще не выдержит жизни под замком, что он готов сделать усилие для повторного вступления в своё «настоящее бытие»; или, что попытка позаботиться о любовнике, лишившемся душевного равновесия, которому виделись маленькие чертенята в образе летучих мышей, облепивших холодильник сверху до низу, изнурила Алли до такой степени, что она похудела и стала похожа на поношенную рубаху. Подобное подвижничество заставило её взять на себя роль няньки, "козла отпущения" и опоры, - требуя от неё, всецело, действовать против своих желаний и своей беспокойной натуры. Не зная ничего этого, так и не поняв, что тот самый Гибриль, на которого он смотрел, верил, что понимает его, Гибриль – воплощение счастливой случайности, чего, единственно, часто не хватало нередко посещаемому фуриями Саладину, был таким же существом его воображения, его выдумки, как и выдуманная им – обиженная Алли, эта классическая, мертвенная блондинка или *Femme fatale, проклятая его завистливым, измученным, Орестовым воображением. Однако, Саладин, в своём невежестве, проник сквозь трещину, чисто случайно, в Гибрилевой, отчасти, донкихотовской броне, и понял, как его ненавистная Противоположность могла быть поспешно уничтожена.
    Эта трещина образовалась от обычного вопроса Гибриля. Его разум был  заторможен воздействием успокоительного, поэтому он только и мог поддерживать светскую, бессодержательную беседу. Он спросил рассеянно: «Ну, и как поживает твоя добропорядочная супруга?» На что Чамча, - язык развязан после нескольких порций алкоголя – выпалил: «Как?! Беременна! Беременна! Беременна, чёрт возьми!» Гибриль, притуплённый наркотиком, не обратил внимания на жесткие нотки в его речи, отсутствующе улыбнулся и обнял Саладина за плечи. «Shabash, mubarak, - поздравил он, - скор ты на эти дела, Спуно.»
    «Поздравь её любовника, - разозлился Саладин. – Моего старого приятеля, Джампи Джоши. Вот такие дела. Он же, всё-таки, мужчина. По-видимому, женщины сходят с ума. Бог их знает, почему. Они желают иметь от него проклятых детей,  не испрашивая у него согласия.» 
    «Кто, например?» – возопил Гибриль, и множество голов повернулись в его сторону, а Чамча отшатнулся в изумлении. «Кто кто кто?» - засмеялся он, вызывая пьяные усмешки. Саладин тоже смеялся, но без удовольствия. «Я скажу тебе кто, например, моя жена, вот кто. Это не женщина, мистер Фаришта, Гибриль. Моя жена неженщина, Памела.»
    В это самое мгновение, как назло, пока подвыпивший Саладин до конца не осознал воздействия своих слов на Гибриля, для которого взрывоопасным образом сочетались два образа. Первый – внезапно возникший в памяти образ Рекхи Мёрчент на летающем ковре, предупреждавшей о тайном желании Алли родить ребёнка без уведомления родителя; КОТОРАЯ ПРОСИТ СЕМЕНИ ДЛЯ ПОСЕВА, и второй – воображение тела инструктора по рукопашному бою, сочетавшегося с сильно бьющей похотью в половом акте с той же самой Аллелуйя Коун. Возбуждённая фигура Джампи Джоши пересекала «Саутарк Бридж», выискивая Памелу, от которой его отделили во время такой же суеты с пением Диккенсиан, которая бросила Саладина на столичные груди молодой женщины в Антикварном Магазине. «Лёгок, на помине, - указал Саладин. – Вон идёт эта сволочь.» Он повернулся к Гибрилю, но тот ушёл.
   
 
     Появилась разозлённая и обезумевшая Алли Коун. «Боже! Где он? Проклятие! Могу я, хоть на СЕКУНДУ, оставить его? Ты что, не мог присмотреть за ним?»
     «Да что случилось то?» Но Алли уже врезалась в толпу; так что когда Чамча увидел Гибриля, пересекающего «Саутарк Бридж», докричаться до неё уже было невозможно. А тут ещё и Памела нудила: «Ты не видел Джампи?» И он показал: «Вон там.»  Вследствие чего она тоже исчезла без какого-либо намёка на учтивость. Теперь Джампи был на виду. Он двигался по «Саутарк Бридж» с другой стороны. Кучерявые волосы вздыблены ещё больше, вешалкообразные плечи ссутулены под пальто, которое он отказался снять, глаза шарят по сторонам, большой палец нацелен в рот. А немного позже и Гибриль, таким же образом, двинулся через тот же Металлический мост, идя тем же путём, что и Джампи.
    Короче, события начали граничить с нелепостью. Но когда, несколько минут спустя, актёр, исполнявший роль «Бригадира Хексама» и наблюдавший за всем руслом Диккенсовой Темзы и плавающими на поверхности трупами, чтобы снять с них всё ценное до того, как передать тела полиции, - быстро пригрёб по реке  в студии, как и подобало такому персонажу, с нечесаными, вздыбленными, седыми космами волос - нелепости мгновенно был положен конец. Так как в его презренной лодке лежало бесчувственное тело Джампи Джоши в намокшем пальто. «Переохлаждение!» - крикнул лодочник, указывая на большую шишку, образовавшуюся на затылке Джампи. «Он чудом остался на плаву, когда уже был без сознания.»


                ***

Спустя неделю после этого события, Алли Коун взволнованно объяснилась перед Саладином по телефону, и как оказалось, немного растаяла. Она узнала его через Сисодия и Баттута. И вот он оказался на пассажирском кресле трёхлетнего легкового =Ситроэна=, подаренного дочери будущей Алисией Бониэк перед своим отбытием в Калифорнию. Алли встретила его на станции «Карлайл» и повторила свои извинения, высказанные по телефону: «Я не имела права разговаривать с вами в таком тоне; вы ничего не знали, я имею в виду его, ну; слава богу, никто не видел приступа, и, кажется, всё это замяли. А тот бедолага, - веслом по голове, это уж слишком. Дело вот в чём, мы едем на север, мои друзья уехали, сейчас самое лучшее быть подальше от людей, и, ну, он спрашивал о вас, вы действительно, можете ему помочь, я так думаю, и если откровенно, ваша помощь пригодилась бы и мне самой.» Тут он почувствовал себя мудрецом, но всё же, снедаемым любытством. И уже мимо окон =Ситроэна= с бешеной скоростью мелькала Шотландия: оконечность стены Хадриана, старое прибежище сбежавших возлюбленных Гретна Грин, а потом внутреняя область страны в направлении к Южному Нагорью: Экквифичен, Локерби, Биток, Элванфут. Чамча сколнялся в своих мыслях обо всех не-столичных местах как о глубинах безвоздушного пространства, и путешествиях по ним, полных опасностей.; рухнуть в эту пустоту, чтобы умереть в одиночестве, чтобы тебя не нашли. Он отметил про себя осторожно, что одна из лобовых фар =Ситроэна= разбита, что указатель топлива находился в красном секторе (тоже был неисправен). День шёл на убыль, а Алли гнала по шоссе №74, как будто по автостраде в Силверстоуне в солнесную погоду. «Без транспорта ему не уйти далеко, но всё может быть, - мрачно объяснила она. – Три дня назад он украл ключи от машины, и обнаружили его совсм не там, где предполагалось. «ПРИГОТОВЬТЕСЬ К БОЖЬЕЙ КАРЕ, - заявил дорожным полицейским, - А ТО Я СКОРО ПРИЗОВУ СВОЕГО ЗАМЕСТИТЕЛЯ, АЗРАИЛА. А те записали его слова в свои записные книжечки.» - Чамча, с сердцем, по-прежнему переполненным жаждой собственного возмездия, делал вид, что сочувствует, и чрезвычайно поражён. «А Джампи?» - осведомился он. Алли оторвала обе руки от руля и развела их в стороны в он-безнадёжен-жесте. В этот миг машина ужасно вильнула на повороте дороги. «Врачи говорят, что мотивом происшествия могло быть чувство собственничества. В конце концов, это могло послужить запалом для приступа бешенства.»
    Она была рада случаю выговориться; и Чамча предоставил ей свои уши. Если она и доверяла ему, то только потому, что сам Гибриль доверял ему. А он не намеревался подрывать это доверие. ОДНАЖДЫ ОН ПРЕДАЛ МОЁ ДОВЕРИЕ; ТАК ПУСТЬ ТЕПЕРЬ, ХОТЯ БЫ НЕ НАДОЛГО, ДОВЕРИТ МНЕ СВОИ ТАЙНЫ. Он был кукловодом-новичком; необходимо было изучить нити, узнать, что с чем связывалось…
    «Я ничего не могу поделать, - говорила Алли. – Какое-то смутное чувство, что он виновен в этом. Наша жизнь какая-то нескладная, и в этом моя вина. Мама злится, когда я так говорю.»
    За несколько минут до начала отправления самолёта на Запад Алисия бранила свою дочь на Третьем Терминале. «Я не понимаю, откуда у тебя берутся такие мысли, - кричала она среди упаковок, портфелей и потеющих Азиатских мумий. – Можешь сказать, что жизнь твоего отца тоже пошла не по плану. А по своей вине он попал в лагеря? Изучай историю, Аллелуйя. В этом столетии она прекратила уделять внимание прежней психологической ориентации действительности. Я хочу сказать, что сейчас конечная цель – не характер, а экономика. Она – судьба и неизбежность. Идеология – неизбежность. Бомбы – неизбежность. Голод, газовая камера, гранаты не вмешиваются в твою жизнь. Близится крах, близится смерть; и твоя личная, жалкая сущность ничего с этим не поделает, только пострадает от воздействия. А этот твой Гибриль, может быть, он, как и история, действует на тебя.»  Неожиданно она повернулась к массивному платяному шкафу, предпочтение которому отдавал Отто Коун, и, казалось, обратилась к риторической манере изложения, сочетавшейся с чёрными, большими шляпами и костюмами с оборками. «Наслаждайся Калифорнией, мама!» - резко сказала Алли. «Одной из нас двоих повезло, - сказала Алисия. – Почему такое счастье должно пройти мимо меня?» И, не ожидая ответа дочери, помчалась вдоль барьера по проходу для пассажиров, размахивая паспортом с вложенным в него билетом, устремившись к беспошлинным бутылкам =Opium= и =Gordon's Gin=, которые продавались под неоновой надписью, гласившей: «СКАЖИТЕ ПРОВОЖАЮЩИМ, ПОКА!»
    Сумерки. Дорога огибает отрог безлесых, поросших вереском холмов. Давным-давно, в иной стране, в иные сумерки Чамча обогнул иной подобный отрог и оказался на развалинах Персеполиса. А теперь он направлялся к развалинам человечества; не для того, чтобы восхищаться. Так как решение о свершении зла никогда не принимается окончательно, пока не наступит сам момент деяния; всегда находится последняя возможность удалиться. Вероятно, он собирался свершить акт вандализма. Начертить каракулями на плоти Гибриля своё имя: ЗДЕСЬ БЫЛ САЛАДИН.  «Зачем думать о нём? Зачем быть рядом с ним? – спрашивал он Алли. И, к его удивлению, она покраснела. – Почему бы самому не избавиться от боли?» 
    «А тебя я совсем не знаю, правда, - начала она, сделала паузу и сказала осторожно, - ответ не из лучших, но это, действительно, так. Это секс. С Гибрилем мне хорошо. Тут мы невероятно дополняем друг друга. Прежде я этого не знала. Любовники-романтики. Кажется, он ЗНАЕТ; знает МЕНЯ.» Она замолчала; ночь скрыла её лицо. И вновь Саладин ощутил вздымавшуюся горечь. Рядом с ним были спящие любовники; ему, бодрствующему, оставалось только наблюдать. Он сжал челюсти от злобы; и, промахнувшись, прикусил язык.
    Гибриль и Алли остановились в Дьюрисдире, совсем маленькой деревушке, где не было даже пивной, и жили в секуляризованной пресвитерианской церкви, от которой, по закону, школа существовала отдельно. Архитектором этого здания был приятель Алли, сколотивший состояние на подобных превращениях; из святого в мирское. Это мрачное место поразило Саладина своими белыми стенами с вделанными в углубления светильниками, и наваленными в кучу, от стены до стены, коврами. В саду виднелись могильные надгробья. Для человека, страдавшего манией преследования, а тем более, для главного архангела Божьего, думал Чамча, подобное пристанище не могло быть первым, собственным выбором. Пресвитерианская церковь стояла немного поодаль от дюжины других каменных, крытых черепицей, домов, посредством которых осуществлялась связь, - изолированная, даже внутри этой изоляции. Гибриль тенью торчал в дверях на фоне освещённого прохода в залу, когда машина остановилась. «Наконец-то добрались! – закричал он. – Очень хорошо. Добро пожаловать в чёртову тюрьму!»
     Наркотики превратили Гибриля в личность бестактную и грубую. Когда все трое уселись на кухне за стол под тускло горевшим светильником, он дважды прикладывался к своей кофейной чашке, выставляя на показ своё опьянение, и ругаясь, заплетающимися ногами пошёл по кухне за салфетками, чтобы вытереть стол. Алли налила два внушительных бокала виски, составив компанию Саладину. «Когда в таком состоянии меня тошнит, я ничего ей не говорю, я просто отрубаюсь, - признался он. – Потом начинается какая-то чертовщина. Клянусь тебе, Спуно, я не могу вынести той мысли, что это никогда не кончится, что единственный выход – это наркотики или вирусы в мозгу. Не могу вынести это, чёрт возьми. Да, клянусь, если я думал, что так и было, тогда, не знаю, я не знаю, что.»
    «Замолчи.» - мягко сказала Алли. А он выкрикнул: «Спуно, я даже ударил её, ты знаешь об этом? Проклятье! Как-то мне взбрело в голову, что она была соблазнительным демоном, и я, прямо-таки, увлёкся ею. До чего же сильна власть сумасшестия!»
     «К счастью, я ходила на-фуух-кия-занятия по самообороне, - усмехнулась Алли. – А он очень уж бережёт своё лицо. Вот и перестал биться головой об пол.»
     «Прямо вот тут» - глуповато признался Гибриль. Пол кухни был вымощен плитами. «Наверно, больно,» - осмелился заметить Чамча.
     «Ты прав, чёрт возьми, - зарычал Гибриль, теперь как-то необычно весело. – Ударила меня, хитрюга.»
Внутри церковь была поделена на огромную, в два яруса (на жаргоне агента по продаже недвижимости, - «двойного объёма») приёмную, бывшую залу для прихожан, и более обусловленную часть с кухней и служебными помещениями внизу, а спальнями и ванной – наверху. Сон почему-то не шёл, и Чамча в полночь отправился в огромную (и холодную; должно быть, зной на юге Англии продолжался, а тут ни малейшего намёка, где климат был прохладен, как осенью) гостиную и бродил среди голосов-призраков изгнанных проповедников, в то время как Гибриль и Алли занимались всеобъемлещей любовью. КАК ПАМЕЛА. Он пытался думать о Мишал, Зини Вакиль, но ничего не получилось. – Заткнув пальцами уши, он боролся против воздействия звуков спаривания Фаришта и Аллелуйя Коун.
    Их сочетание было опасным с самого начала, подумал Чамча. Гибриль первым отказывается от карьеры и делает стремительный бросок по свету, а теперь бесповоротная решимость Алли, - ДОВЕСТИ ДЕЛО ДО КОНЦА, - разрушить в нём эту сумасшедшую, ангельскую божественность и восстановить человечность, которую она любила. Они противостояли друг другу без всяких соглашательств; и разорялись. А он, Саладин, испытывал чувство удовлетворения, живя с ними под одной крышей, как его жена с её любовником. Какой путь был лучше?  Капитан Ахаб утонул, напомнил он себе, а Приспособленец Измаил выжил.



                *** 

Утром Гибриль объявил о восхождении на местную «Вершину». Алли отклонила данное предложение. Саладин понимал, что вернувшись в сельскую местность, она засветилась от радости. «Проклятая плоскостопная мадам, - любя оскорблял её Гибриль. – Ладно, Салад. Мы, чёртовы городские хлыщи покажем завоевательнице Эвереста, как надо лазить. Что это за жизнь; вверх-вниз? Пока она сидит здесь и звонит по делам, мы пойдём, полазаем по горам.» Мысли метались в голове Саладина; только теперь он осознал ту прихрамывающую походку в студии Шеппертона. Понял, так же, что это укромное убежище было лишь временным, - что Алли, приехав сюда, приносила в жертву свою собственную жизнь, и в дальнейшем будет неспособна на неопределённые действия. – Что же нужно делать ему? Что-нибудь? Ничего? – Если должно грянуть возмездие, то когда и каким образом? «Обувай вот эти ботинки, - распорядился Гибриль. – Не будет же этот проклятый дождь лить весь день.»
    Они добрались до пирамиды, выложенной на вершине из камней. Серая изморось окутала их. «Чертовски красиво, - сказал Гибриль, тяжело дыша. – Послушай, там внизу, она бездельничает, как большая «Шишка».» Он указал вниз на пресвитерианскую церковь. Чамча, сердце которого готово было выскочить из груди, чувствовал себя дураком. Он должен был начать вести себя так, как человек, залезший в долги. Было ли величие в смерти от сердечной недостаточности, ни за что, ни про что, на этой никчёмной Вершине, на дожде? Гибриль достал полевой бинокль и начал осматривать долину. Едва можно было рассмотреть движущиеся фигуры – двух или трёх человек с собаками, нескольких овец; больше ничего. Гибриль наблюдал за людьми в свой бинокль. «Теперь, когда мы одни, - неожиданно проговорил он, - я могу сказать, почему мы скрылись в этой проклятой дыре. Всё из-за неё. Да, да; и не морочь себе голову! Всё её чёртова красота. Люди, Спуно; они преследуют её, как назойливые мухи. Клянусь! Вижу, как они рапускают нюни, и пытаются схватить. Это уж слишком. Она какая-то особенная, самая особенная на свете. Нам придётся защищать её от похоти.»
    Саладин подивился подобной речи. Ах, ты сволочь, думал он, тебе и вправду хочется спасти свою жалкую жизнь от петли. И, на холмах, в его голове, как-будто по волшебству, от этой мысли пошло второе предложение: ДАЖЕ НЕ ДУМАЙ, ЧТО Я ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ УЙТИ.



                ***

На обратном пути к железнодорожной станции «Карлайл» Чамча отметил уменьшение населения в сельской местности. «Работы нет, - сказала Алли, - поэтому так пусто. Гибриль говорит, что не может привыкнуть к мысли о том, что всё это пространство символизирует собой нужду. Говорит, что для него это роскошь после людских толп в Индии.»
    «А твоя работа? – спросил Чамча. – Как с ней?» Она улыбнулась ему; ледяной покров давно слетел с её лица. «Подобный вопрос мог задать только хороший человек. Мне часто приходит в голову мысль, что наступит момент перехода во вторую половину моей жизни, которая встанет на первое место. Или, ну, хотя я нахожу, что очень трудно употреблять первое лицо во множественном лице: нашей жизни. Так звучит лучше, правда?»
   «Не допускай того, чтобы он отсёк тебя, - посоветовал Саладин. – От Джампи, от твоих собственных миров, от чего бы там ни было.» Это был тот самый момент, когда можно было действительно говорить о начале его кампании; когда он ступил на тот лёгкий, соблазнительный путь, по которому можно было продвигаться только в одну сторону. «Ты прав, - говорила Алли. – Боже, если б он только знал. Его любимчик, Сисодия, например; не похоже, что он гоняется за семиконечными звёздочками, хотя совершенно ясно, они, чертовски, ему нравятся.»
    «Он сделал выпад", - предположил Чамча, и тут же занёс сведения в картотеку для возможного использования в будущем. «Он совершенный наглец, - засмеялась Алли. – Всё происходило у Гибриля под носом. И, между прочим, не терпит отказов; просто кланяется и говорит, заикаясь, - НЕ ОБ-БИЖАЙТЕСЬ – и всё. Можешь представить, если б я рассказала об этом Гибрилю?»            
    На станции Чамча пожелал ей счастья.
«Через пару недель нам  придётся появиться в Лондоне, - сказала она. – У меня намечены встречи. Может, ты придёшь с Гибрилем. Твой приезд придал ему сил.»
    «Звони в любое время, - помахал он на прощание, и глядел =Ситроэну= вслед, пока тот не скрылся из виду.



                ***

Эта Алли Коун – третья вершина треугольника вымыслов, - так как Гибриль и она во многом не сошлись, по какому-то представлению, исходя из своих собственных потребностей. Некая «Алли» и некий «Гибриль», влюбиться в которых  мог кто угодно: и не было Саладина Чамча, предъявлявшего им требования своего собственного, беспокойного и разочарованного сердца? Она должна быть невольным, невинным посредником возмездия Саладина, так как стала более понятной интригану. Чамча, узнал, что Гибриль, с которым он условился провести, по-экваториальному жаркий, полдень в Лондоне, не желал ничего более, чем описывать интимные подробности плотской любви в постели с Алли. Что это за люди, с отвращением удивлялся Саладин, испытывавшие наслаждение от навязывания посторонним сведения о своей личной жизни. Во время описывания Гибрилем, с каким-то пристрастием, поз, любовных укусов, тайного языка желания, - они прогуливались по Полям Брикхолла среди школьниц и катавшихся на роликовых коньках подростков и отцов, неумело метавших бумеранги и пластиковые тарелки в насмешливых сыновей, и прокладывали свой путь сквозь жарившуюся на солнце горизонтальную, секретарскую плоть. Гибриль прервал свою эротическую рапсодию, чтобы заметить, с бешенством, - «Иногда, Спуно, я гляжу на этих лиловых и, что я вижу – протухающее мясо; я чувствую, как они здесь разлагаются.» Он пылко продул свои ноздри, как будто открывал очередную тайну в «СВОЁМ НОСУ». Потом вновь к сокровенному между бёдрами Алли, её затуманеным глазам, к правильно вычерченной долине её таза, тихим стонам, вырывавшимся из её глубин. Это был человек, вплотную приблизившийся к опасности, грозившей ему быть разорванным по швам. Дикая энергия, маниакальная обстоятельность его повествования натолкнули Чамча на мысль, что тот вновь присосался к своим дозам, и катился по восходящей на гребень высшего сумасшествия, этого лихорадочного возбуждения, похожего на слепое опьянение в одном соответствии (по отношению к Алли). То есть, Гибриль ничего не мог вспомнить, что он говорил, или что сделал. А когда, и это становилось очевидным, он «спускался на землю», Описания возобновлялись и возобновлялись; необычная длина сосков её груди, неприязнь к прикосновениям к её пупку, чувствительность пальцев её ног. Сумасшествие это, или нет, сказал себе Чамча, начинавшее всё это секс-повествование (потому что Алли сидела тут же, в =Ситроэне=) являлось СЛАБОСТЬЮ их, так называемой, «великой страсти». Это выражение употреблялось Алли полушутя, потому что в высказывании не было описаний другой их совместной жизни, о которой можно было ПЕТЬ рапсодии.
     - В то же время, Саладин чувствовал, что становится раздражительным, и начал представлять себя, стоявшим под её окном, а она стояла там нагая, как актриса на экране, и мужские руки ласкали её многочисленными способами, и доводили до экстаза. Он представил себя той парой рук, и почти, мог ощущать её аромат, её ответные движения, почти слышать её стоны. Он одёргивал себя. Его желание позорило его. Она была недостижимой; это же чистый *вайоризм, и он не поддастся ему. Но желание, возбуждённое откровениями Гибриля, осталось.
     Действительно, сексуальная одержимость Гибриля упрощала дело. «Конечно, она очень привлекательная женщина, - пробормотал он, и удовольствовался неистовым, подолжительным взглядом в ответ. Тут Гибриль изобразил, что взял себя в руки, обнял Саладина за плечи и прогудел: «Когда речь заходит о ней, я становлюсь злобным педерастом. Но, мы с тобой! Мы прошли самое худшее и вышли, улыбаясь. Ладно, пошли, хватит с этого, никуда не ведущего, парка. Давай завоюем город.»
    Перед свершением зла остаётся момент; потом наступает момент самого зла, затем время после его свершения, когда был предпринят шаг, и каждый последующий шаг становится, поступательно, легче. «Мне хорошо, - ответил Чамча, - приятно смотреть, как ты выглядишь.»
     Мальчуган лет шести, или семи, проехал мимо них на велосипеде марки =В.М.Х.=. Чамча, повернув голову, следил за его движениями. Он плавно катил по аллее меж рядов деревьев, аркой склонивших свои кроны, сквозь которые там и сям пробивался жаркий солнечный свет, и лучами падал на дорожку. Потрясение от того, что он узнал место действия своего сна, привело Чамча к немедленному замешательству, и оставило с дурным запахом во рту – кислым привкусом упущенных возможностей. Гибриль окликнул такси и попросил отвезти на Трафальгарскую Площадь.
В тот день он пребывал в чрезвычайно приподнятом настроении, охаивая, в своей прежней, колкой манере, Лондон и англичан. Где Чамча виделось привлекательно-увядшее величие, Гибриль видел развалину, город-Крузо, высаженный на остров своей прошлой жизни, и пытавшийся, с помощью Пятницы-студента-первокурсника, соблюдать приличия. Под пристальным взглядом каменных львов он гонялся за голубями, крича: «Клянусь, Спуно, по дороге домой эти хряки не протянут и дня, давай возьмём одного на обед,» Англизированная душа Саладина съёживалась от стыда. Позже, в Ковент Гардене, он описывал, для поддержания Гибрилева настроения, старый фруктово-овощной рынок, который переехал на улицу Девяти Вязов. Власти, обеспокоенные нашествием крыс, законопатили канализационные трубы и истребили их, десятки тысяч; а сотни тысяч выжили.  «В тот день голодные крысы вылезли на тротуары, - вспоминал он, - вплоть до Стрэнда и Моста Ватерлоо, и обезумевшие от запаха пищи, заполнили магазины по всей округе.»  «Теперь ясно, - фыркнул Гибриль. – Это тонущий корабль, - кричал он, и Чамча возненавидел себя за то, что поведал ему об этом. – Мать иху, даже крысы бегут!» И после непродолжительной паузы: «Им нужен был только пирожник со своей дудочкой, правда? Он заманил бы их всех на погибель.»
    Отложив в сторону оскорбления всего английского, а так же описания тела Алли от корней волос до нежного треугольника – «любовного места, проклятого лона», он изъявил желание составить эдакий опросный список: десять любимых книг Саладина, а так же фильмов, десяток любимых женщин кино-звёзд, блюда. Чамча выдвинул шаблонные, космополитические ответы. В список фильмов входили: =ПОТЁМКИН=, =КЕЙН=, =ОТТО МЕЦЦО=, =СЕМЬ САМУРАЕВ=, =АЛЬФАВИЛЛЬ=, =АНГЕЛ-ИСТРЕБИТЕЛЬ=. «Тебе просто промыли мозги, - издевался Гибриль. – Всё это – чепуха Западного искусства.» Гибрилевы же десятки любимых пристрастий шли из прошлого- «назад домой», и были агрессивно малообразованны. =МАТЬ ИНДИЯ=, =МИСТЕР ИНДИЯ=, =ЧАРСОБИС ШРИ=; никакого Аравиндана или Чхатака, никакого Рэя, никакой Мринал Сэнн. «Твоя башка забита таким хламом, ты забыл всё, достойное познания.»
    Его возраставшее возбуждение, его выболтанная решимость превратить мир в пучок хит-парадов, его неистовая поступь – им предстояло пройти двадцать миль до завершения своего пути – натолкнули Чамча на мысль о том, что много усилий не потребуется, чтобы столкнуть его в пропасть. ВОТ, МИМИ, ПОХОЖЕ, Я ПРЕВРАТИЛСЯ В МОШЕННИКА. УБИЙСТВО ИЗ ЗА УГЛА – ЭТО НАДО УМЕТЬ; ПОДОЙТИ К ЖЕРТВЕ ПОБЛИЖЕ; НОЖОМ УДАРИТЬ ЛЕГЧЕ. «Я проголодался, - повелительно объявил Гибриль. – Отвези меня в одну из десяти любимых тобой закусочных.»
     В такси Гибриль продолжал подначивать Саладина, который не сказал, куда они поедут. «Какой-нибудь французский ресторанчик, да? Или японский, с сырой рыбой и осьминогами. Господи, зачем я доверяюсь твоему вкусу?»
     Такси подъехало к кафе =Шаандаар=.

                ***

Джампи там не было.
    И Мишал, очевидно, не уладила ссору со своей матерью. Ни Мишал, ни Ганифа не было, а Анахита и её мать не удостоили Саладина приветствием. Только Хаджи Суфьян был приветлив. «Заходи, заходи, присаживайся, хорошо выглядишь.» Кафе необычно пустовало, и даже присутствие Гибриля не возымело никакого воздействия. Чамча быстро оценил обстановку и понял, что произошло. За угловым столиком он увидел четвёрку белых юнцов, поведение которых не сулило ничего хорошего.
    Молоденький официант-бенгалиец, нанятый хозяйкой после ухода её старшей дочери, подошёл и, принимая их заказ: баклажаны, кебабы, рис, хмуро пялился на причинявший беспокойство квартет, который, как Саладин заметил, был в изрядном подпитии. Официант Амин был раздосадован и на Суфьяна, и на подвыпивших юнцов. «Зря он их впустил, - Гибриль и Саладин услышали его упрёк. – Теперь придётся обслуживать.» Он быстро доставил закуски выпивохам и  новым посетителям. Когда юнцы завопили о плохом качестве приготовления блюд, атмосфера накалилась ещё больше. Наконец, они поднялись. «Мы не едим такое дерьмо, - заверещал главный – маленький коротышка с соломенными волосами и бледным, узким лицом в пятнах. – Это же настоящее дерьмо, ПОМОИ! Извращенцы, ублюдки!» Остальные трое, гогоча и ругаясь, вышли из кафе. Главный задержался. «Что, нравится жратва? – заорал он на Чамча и Гибриля. – Это же отвратительное дерьмо! И такую дрянь вы едите дома? Ублюдки!» На лице Гибриля появилось то самое выражение,  - вот к чему, в итоге, пришли англичане – эта великая нация завоевателей. Коротышка с крысиноподобным лицом приблизился. «Я задал вам вопрос, мать вашу, - пропищал он. – Повторяю, вы что, траханные, любите свою ДЕРЬМОВУЮ ЖРАТВУ?» И Саладин Чамча, из-за досады на то, что Гибриль остался равнодушен при столь вызывающем поведении этого человека, поделать с которым ничего было нельзя, кроме как убить – захватить врасплох, как трусишка, сзади, ответил: «Мы были бы очень рады, если эта жратва пришлась бы вам не по вкусу.» Покачиваясь от изрядной дозы алкоголя, крысоподобный переварил фразу в своих мозгах; а затем совершил совсем неожиданное действие. Глубоко вдохнув, он выпрямился во весь свой рост в пять с половиной футов, потом наклонился вперёд, и заблевал стол, густо и обширно.
    «Баба, если такой обед входит в твою любимую десятку, - сказал Гибриль в такси, когда они возвращались домой, - не води меня по тем местам, которые тебе не совсем по нраву.»
     ‘,, Minnamin, Gut mag alkan, Pern dirstan, ‘,, - ответил Чамча.  – Это означает: «Дорогой мой, Бог творит голод, а Дьявол - жажду.» - Это сказал Набоков.»
     «Опять он, - удручённо проговорил Гибриль. – Что за проклятый язык?»
     «Он его выдумал. Эти слова говорит ему, ребёнку, нянька Кинбота, Зенблан в книге =ОГНЕВОЙ РУБЕЖ=.»
     «PERNDIRSTAN, - повторил Гибриль. – Похоже, какая-то страна. Может, Преисподняя. Тем не менее, я сдаюсь. Как можно понять человека, который пишет на выдуманном им языке?»
    Они почти дошли до квартиры Алли, окна которой выходили на Поля Брикхолла. «Драматург Стриндберг, - отвлечённо произнёс Чамча, как будто следуя цепочке проникновенных мыслей, - после двух неудачных браков женился на знаменитой и восхитительной, двадцатилетней актрисе по имени Гарриэтт Боссе. В пьесе =Видение= она играла роль великого Духа-проказника. Для неё же он написал роль Элеаноры в пьесе =Пасха=, эдакого «ангела мира». Молодые люди были от неё без ума, и Стриндберг стал таким ревнивцем, что чуть не спятил. Он пытался держать её дома взаперти, подальше от людских глаз. А ей хотелось путешествовать; он же приносил ей книги о путешествиях. Как в песне Клиффа Ричарда: НУЖНО ЗАПЕРЕТЬ ЕЁ В ЧУЛАНЕ/ И НИКТО ЕЁ  НЕ УКРАДЁТ.»
    Тяжёлая голова Фаришта кивнула в признании. Он впал в какую-то мечтательную задумчивость. «Ну, и что произошло? – спросил он, когда они подходили к двери. «Она оставила его, - невинно сообщил Чамча. – Она сказала, что ей не удалось примирить его с человечеством.»



                ***

Выйдя из метро, Аллелуйя Коун читала безумно-счастливое письмо своей матери из Стэнфорда, штат Калифорния.  «Если кто-то скажет тебе, что счастье недостижимо, - писала Алисия начертанными левой рукой, большими, с наклоном назад, буквами, - укажи им вежливо на меня. Я объясню всё, напрямик. Обретала я его дважды; первый раз с твоим отцом, как тебе известно, и во второй – с этим добрым, открытым человеком, цвет лица которого точно совпадает с цветом апельсинов, растущих здесь на каждом шагу. Удовлетворённость, Алли. Она превосходит волнение. Попробуй, тебе это понравится.»  Оторвав взгляд от письма, Алли увидела призрак Мориса Уилсона, оседлавшего вершину большого, медно-красного бука, в своём обычном шерстяном одеянии – шотландском берете, вязаной фуфайке, брюках-гольф, испытывавший неловкость в тёплой одежде при такой жаре. «Мне некогда возиться с тобой, - сказала она ему, и он пожал плечами. Я МОГУ ПОДОЖДАТЬ. Вновь заболели ноги. Сжав зубы, она пошла дальше.
    Саладин Чамча, укрывшись за тем же самым деревом, с которого призрак Мориса Уилсона обозревал болезненное продвижение Алли, наблюдал, как Гибриль Фаришта появился у парадной двери многоквартирного дома, где с нетерпением ждал её возвращения. Он заметил его покрасневшие глаза и исступление. На его плечах уселись демоны ревности, и он вопил ту же старую песню: гдечёртвозьми кто непытайсяобмануть кактысмеешь сукасукасука. Оказалось, что Стриндберг добился успеха там, где Джампи (так как он отсутствовал) потерпел крах.
    Наблюдатель, сидевший в ветвях, исчез из поля зрения, а второй, оставшийся довольным, пошёл дальше по тенистой аллее.            



                ***

Телефонные звонки, начавшие трезвонить, сначала в лондонской квартире, а впоследствии и по отдалённому адресу в Дамфризе и Гэллоуэй, на которые отвечали оба, Алли и Гибриль, были не слишком частыми. И в то же время, их нельзя было назвать редкими. Да, и голосов, внушавших доверие, было немного. Потом их было уже предостаточно. Звонки были не очень короткими, подобными тем, когда говорит запыхавшийся, или не умеющий пользоваться телефонной сетью. Наоборот, их продолжение было не долгим, чтобы полиции не удалось прослушать и выследить источник. И сам отвратительный эпизод длился не очень долго – дело всего трёх с половиной недель, после чего звонки вообще прекратились. Тем не менее, можно было отметить, что это продолжалось столько времени, сколько потребовалось, а именно, довести Гибриля до такого состояния, при котором он сотворил с Алли Коун Непростительную Вещь. Ту самую, не так давно сотворённую с Саладином .
    Должно сказать, что ни Алли, ни Гибриль, ни даже опытные телеграфисты, которых они вызвали к себе, не подозревали, что все действия производил один человек. А для Саладина Чамча, прославившегося однажды (только в особых кругах) как Человек Тысячи Голосов, подобная выходка была делом простым, без усилий и риска. В общем, ему пришлось отобрать (из тысячи и одного голоса) не более тридцати девяти.
    Когда трубку снимала Алли, её слух натыкался на голоса неизвестных ей мужчин, нашёптывавших на ухо интимные тайны. Незнакомцев, которые, казалось, изведали самые отдалённые, укромные уголки её тела. Безликих существ,  свидетельствовавших о своей осведомлённости о способах любви, которые она предпочитала, выбрав из целой мириады оных. И, однажды, попытавшись проследить звонки, её унижение усугубилось, потому что теперь у неё не хватало духу немедленно положить трубку. Оставалось замереть на месте с покрасневшим лицом и холодком в спине и слушать, предпринимая попытки (которые были бесполезны) продлить разговор.
    Свою долю голосов получил и Гибриль; благородных Байроновских аристократов, хваставших своим «покорением Эвереста», насмехавшихся уличных мальчишек, елейные голоса близких друзей – плач, предупреждения и притворные соболезнования: СЛОВО МУДРЕЦУ, КАК ТЫ МОГ, ТАК ГЛУПО, РАЗВЕ ТЕБЕ НЕ БЫЛО ИЗВЕСТНО, КТО ОНА ТАКАЯ, ШТУЧКА В ШТАНАХ, ТЫ – ИДИОТ, СПРОСИ У ПРИЯТЕЛЯ. Но один голос был особенным, проникновенным голосом поэта, одним из первых, слышимых Гибрилем, глубоко врезавшимся в его душу. Голос, который говорил, исключительно, в рифму, читая низкопробные, бессмысленные стишки; даже невинность, которая выделялась, и очень сильно, на фоне мастурбационной грубости большинства других звонивших, что Гибриль начал думать о нём, как о наиболее коварном и угрожающем.
          
                Я ЛЮБЛЮ КОФЕ, Я ЛЮБЛЮ ЧАЙ,
                Я ЛЮБЛЮ ТО, ЧТО МЫ СВЕРШИЛИ НЕВЗНАЧАЙ.

СКАЖИ ЕЙ ОБ ЭТОМ, голос замер, и послышались гудки. На следующий день он вернулся с новой аллитерацией:

                Я ЛЮБЛЮ ГРЕНКИ, Я МАСЛО ЛЮБЛЮ,
                А БОЛЬШЕ ВСЕГО Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

БУДЬ ДОБР, ПЕРЕДАЙ ЕЙ И ЭТО. В этом приветствии было что-то демоническое, подумал Гибриль, глубоко безнравственное, скрытное извращение. ТАМ-ТИ-ТАМ.

                РОЗОВОЕ ЯБЛОКО, ТЕРПКИЙ ЛИМОН,
                ВОТ ИМЯ МОЕЙ ВОЗЛЮБ – ЛЕННОЙ.

А…л…л… со страхом и отвращением Гибриль вонзил трубку в аппарат; и затрясся. После этого стихоплёт временно не звонил; но у него был такой голос, который требовал Гибрилева ожидания, ощущения опасности его нового появления, возможного соглашения на более глубоком уровне, чем осознание того, что это дьявольское, ребяческое ЗЛО для него закончится ДОБРОМ.



                ***               

               
 Ах, как легко было проделывать всё это! Как уютно обосновалось зло в этих мягких, бесконечно гибких голосовых связках, этих нитях кукольника! Как уверенно оно шагнуло по проводам телефонной связи, сохраняя равновесие, словно босоногий канатоходец. Как самоуверенно оно вступило в непосредственную близость с жертвой, как-будто уверенное в своей действенности, подобно стройному мужчине в соответствующем, приталенном костюме! И как острожно оно выжидало своего мгновения, придавая силу каждому голосу, кроме того голоса, который нанёс бы смертельный удар – потому что Саладин тоже осознал силу воздействия своих стишков – глубокие голоса, и голоса писклявые, одни – медлительные, другие – быстрые, печальные и бодрые, усиленные агрессивностью и застенчивые. Они равномерно, каплями падали в уши Гибриля, ослабляя его хватку за действительный мир, затягивая его, мало-помалу, в свою предательскую паутину. Так что, их непотребная, выдуманная женщина постепенно начала заслонять собой настоящую, как вязкая, зелёная оболочка. И, несмотря на его возражения, в обратном смысле, он начал ускользать от неё. А затем пришло время для коротеньких, сатанинских стишков, сводивших его с ума.
   

                ***

КРАСНЫЕ РОЗЫ, РАЗНЫЕ ЦВЕТЫ,
САХАР НЕ ТАК СЛАДОК, КАК ТЫ.

ПРОДОЛЖАЙ ПЕРЕДАВАТЬ. Вернулся он таким же наивным, каким и был, породив суматоху бабочек в Лабиринте Гибрилева желудка. После этого рифмы стали поступать быстрее и пообъёмистей. Их можно было сравнить с непристойностью школьной спортивной площадки.

                КОГДА ОНА ИДЁТ ПО УЛИЦЕ =ВАТЕРЛОО=,
                ОНА НЕ НОСИТ, ДА, ОНА НЕ НОСИТ,
                ПРОГУЛИВАЯСЬ ПО =ЛЭЙСЕСТЕР SQUARE=,
                НА НЕЙ ОТСУТСТВУЕТ *UNDERWEAR.

А раз, или два прозвучали строфы в стиле духовного наставника, певшего псалмы.

                ПАНТАЛОНЫ, КАСТАНЬЕТЫ, ХЛОПУШКИ,
                СИС! БУМ! БАХ!
                АЛЛЕЛУЙЯ! АЛЛЕЛУЙЯ!
                УРА!  УРА!  УРА!

И в заключение, когда они вернулись в Лондон, Аллелуйя присутствовала на торжественном открытии рынка мороженых продуктов в Хаунслоу, по телефону прозвучал последний стишок.

                РАЗНЫЕ ЦВЕТЫ, ФИАЛКИ ГОЛУБЫЕ,               
                ВОТ МЫ С НЕЙ В ПОСТЕЛИ, РАДОСТНЫЕ.

ДО СВИДАНИЯ, МОЛОКОСОС.

Частые гудки.


                ***

Вернувшись домой, Аллелуйя Коун обнаружила, что Гибриль ушёл, и в поруганной тишине пустой квартиры она решила, что на этот раз ей его уже не вернуть. Всё предыдущее не имело значения; в каком жалком состоянии, или как льстиво он приполз к ней, вымаливая у неё прощения и любви; потому что перед своим уходом он ей ужасно отомстил, поломав все макеты Гималаев, собранные ею за многие годы. Он растопил ледяную фигуру Эвереста, хранившуюся в холодильнике, сбил и разорвал в клочья вершины из паращютного шёлка, громоздившиеся над её кроватью,  разрубил на куски (он использовал маленький топорик, который она хранила вместе с огнетушителем в чулане) бесценный, выструганный ножом сувенир в память о её восхождении на Джомолунгму, подаренный ей шерпом Пемба, как знак предупреждения и ознаменования этого события. НА ПАМЯТЬ АЛИ БИБИ. НАМ ПОВЕЗЛО. НЕ ПЫТАЙСЯ ПРОДЕЛАТЬ ЭТО ЕЩЁ РАЗ.
    Она бросилась к окну, ракрыла его нараспашку и выкрикнула проклятия в сторону невиновных Полей, раскинувшихся внизу. «ЧТО Б ТЕБЕ СДОХНУТЬ МЕДЛЕННОЙ СМЕРТЬЮ! ГОРИ, ТЫ, В АДУ!» Затем, заплакав, она позвонила Саладину Чамча, чтобы сообщить ему неприятную новость.



                ***

Господин Джон Маслама, владелец ночного клуба =Горячий Воск=, сети однотипных клубов под тем же названием и легендарного магазина =Попутные Ветры=. Здесь можно было приобрести прекраснейшие духовые инструменты – кларнеты, саксофоны, трамбоны, и  дудеть в них по всему Лондону. Он был человеком занятым, поэтому всегда приписывал счастливый случай вмешательству Божественного Провидения, побудившего его присутствовать в магазине духовых инструментов, когда Ангел Господень явился с громом и молнией, подобно лаврам, венчавшим его благородное чело. Будучи практичным бизнесменом, господин Маслама использовал этот случай, незаметно прошедший для его подчинённых, навязав им лишнюю работу. Он объявил себя главным глашатаем возвратившегося Небесного и  Полу-Божественного Создания, и служащие магазина, по его распоряжению, расклеивали плакаты на окнах только тогда, когда были уверены, что за ними не наблюдают, так как изворотливый хозяин пренебрегал соблюдением законов о рекламе, а уж тем более сейчас, когда он провозглашал приближавшееся Торжество Пришествия Гоcподня. Через подконтрольное мероприятие общественного осведомления агентства Вэленса он дал сообщение в печать, с просьбой о том, чтобы его собственная анонимность тщательно оберегалась. «Наш клиент вправе заявлять о подобных событиях, которые в наши дни считаются модными среди людей, ведущих дневники на Флит Стрит.» - Пред его, господина Маслама, очи явилось Торжество, направленное вверх. «Гибриль находится среди нас, где-то во внутренней части Лондона – вероятно, в Кемдэне, Брикхолле, Тауэр Хэмлетс или Хэкни – и скоро он объявится, возможно в течение нескольких дней или недель.»
    Всё это было неизвестно трём высоким, апатичным мужчинам – служащим магазина =Попутные Ветры=. Маслама не нанимал сюда женщин.  «Мой девиз, - любил говарить он, - ни один мужчина не попросит женщину помочь ему справиться со своим духовым инструментом.» Они не могли поверить своим глазам, как их, обладавший особым нюхом, работодатель подвергся мгновенному, полному изменению личности. Он рванулся к этому буйному, небритому незнакомцу, как-будто тот был Всемогущим Господом Богом – в лакированных, кожаных туфлях, костюме фирмы =Армани=, с приглаженными волосами-а-ля Роберт Де Ниро, над быстро двигавшимися бровями. Маслама вёл себя достойно, но то, что он ПРОДЕЛЫВАЛ, да, ладно, своим проклятым Брюхом, отстраняя служащих, Я САМ ПОЗАБОЧУСЬ О ГОСПОДИНЕ, кивая и расшаркиваясь, пятясь задом, разве можно этому поверить? Как бы то ни было, а нюх Маслама не подвёл его. У незнакомца под рубашкой оказался ТОТ САМЫЙ ЗАВЕТНЫЙ, ТОЛСТЫЙ ПОЯС, НАБИТЫЙ ДЕНЬГАМИ, из которого он начал вытаскивать пачки крупных банкнот. Он указал на духовой инструмент, лежавший на верхней полке, ВОН ТОТ, да, навроде этого, едва взглянул на него, и господин Маслама влез на стремянку. *PRONTO, - я-достану-его-я-же-сказал-что-достану. А теперь самое удивительное, - он попытался отказаться от платы, Маслама! «Нет, нет, сэр, не надо денег, сэр.» Однако, незнакомец заплатил, засовывая банкноты в нагрудный карман пиджака Масламы, словно ПОСЫЛЬНОМУ в гостинице. Это надо было видеть; ну, и в заключение, посетитель повернулся лицом ко всем и рявкнул во весь голос – Я – ПРАВАЯ РУКА ГОСПОДА БОГА. Сказать честно, вы бы не поверили, кровавый Судный день скоро грянет. Маслама был потрясён и не владел собой; упал на КОЛЕНИ. – Затем незнакомец поднял инструмент над своей головой и закричал – «ЭТОТ ДУХОВОЙ ИНСТРУМЕНТ Я НАЗОВУ АЗРАИЛОМ, ПОСЛЕДНИМ ТРУБНЫМ ГЛАСОМ, ИСТРЕБИТЕЛЕМ ЛЮДЕЙ! А мы так и стояли, говорю вам, словно окаменевшие, потому что вокруг этого чёртового безумца, вокруг головы этого ублюдка было такое яркое СИЯНИЕ, знаете? струившееся, как, ну, из за его головы.
    ОРЕОЛ.
    ГОВОРИТЕ, ЧТО ХОТИТЕ, вторили все трое слушавшим их, ГОВОРИТЕ, ЧТО ХОТИТЕ, А МЫ ВИДЕЛИ ТО, ЧТО ВИДЕЛИ.



               

                3

Смерть Доктора Ухуру Симба, бывшего Сильвестра Робертса, под арестом ожидавшего судебного слушания, была охарактеризована офицером полиции полицейского участка района Брикхолл, неким Стивеном Кинчем, как «одна из ряда вон выходящих.» Оказалось, что Ухуру Симба пронзительно кричал во сне от увиденного им кошмара. Его крик привлёк внимание двух дежуривших полицейских, которые вошли в его камеру и увидели крепко спавшего на полу огромного мужчину, под влиянием дурного сна сброшенного с койки. Оба стража слышали громкий хруст; это был звук сломанных шейных позвонков. Смерть наступила мгновенно.
    Мать покойного, Антуанетта Робертс, одетая в дешёвое чёрное платье и шляпу, стояла в кузове пикапа своего младшего сына, траурная вуаль откинута с лица. Она поспешила воспользоваться словами инспектора Кинча, чтобы швырнуть их обратно в напыщенное, с увесистым бодбородком, слабовольное лицо, виноватое выражение которого свидетельствовало об  унижении, с которым его же сотрудники относились к нему, как и к ГРЯЗНЫМ НИГГЕРАМ. Или, того хуже, как к ВЫСКОЧКЕ, подтверждая этим, что его всегда держали на втором плане, и время от времени - например, в данных прискорбных обстоятельствах - позволяли народу лить на него дерьмо. "Я хочу, чтобы вы поняли, - обратилась миссис Робертс к собравшимся перед полицейским участком на Хай Стрит, - что эти люди играют нашими жизнями, и не оставляют ни малейшей возможности на выживание. Я хочу, чтобы вы все задумались над тем, что всё это значит, в смысле  уважительного к нам отношения, как к людям." Ганиф Джонсон, адвокат Доктора Симба, добавил своё собственное пояснение с кузова пикапа, указывая на то, что смертельное падение его клиента с нижней койки в камере, якобы, принято за оправдание. Что во времена перегруженности тюрем страны это казалось необычным; говоря о последнем, что койка напротив была свободной, доказывая тем самым, что не было свидетелей его смерти, кроме охранников. И что ночной кошмар является, не иначе как, единственным возможным объяснением воплей чернокожего в руках тюремщиков. В своих заключительных замечаниях, впоследствии названных инспектором Кинчем "возмутительными и непрофессиональными", Ганиф связал слова полицейского со словами печально известного расиста Джона Кингсли Рида, который однажды ответил на сообщение о смерти чернокожего восклицанием, - "Один - Ноль - в нашу пользу!" Толпа гудела от возмущений; день был жарким и злобным. "Оставайтесь пылкими, - крикнул толпе Уолкотт. - Не остывайте, не успокаивайтесь!"
     Так как Симба, в итоге, уже попытался и убедился в том, что он назвал прессу "разноцветной": красной - подобной тряпке, дразнящей быка, жёлтой - подобной вспышкам молнии, непристойной, как фильмы, зелёной - подобной слизи". Его кончина поразила многих белых  как большая несправедливость, как карательный, убийственный напор чудовища. Но в другом суде, чёрном и безмолвном, ему вынесли более благосклонный приговор, и разнящиеся мнения покойного двинулись, после его смерти, на городские улицы и вызвали брожения в нескончаемой тропической жаре. "Разноцветная пресса" печатала высказывания Симба в поддержку Каддафи, Хомейни, Луиса Фаррахана; в то время как на улицах Брикхолла молодёжь раздула и поддерживала медленный огонь своего гнева, отблески которого способны были затмить свет.
     Спустя пару дней, за Черрингтонским Пивоваренным Заводом в Хэмлетсе вновь объявился "Потрошитель Старушек". А спустя ночь, после этого недалеко от игровой площадки в парке =Виктория= была убита старушка; и вновь отвратительный "автограф" потрошителя - обрядовое обматывание внутренностей вокруг тела жертвы, - чьи точные приметы никогда не опубликовывались, - были добавлены к описанию преступления. Когда инспектор Кинч, в оборванной одежде, появился на телевидении, чтобы предложить для обсуждения необычную теорию, что "убивающий, таким же образом, кошек", почему-то раскрыл фабричную марку, долгое время хранимую в тайне, и поэтому набросил мантию, которую сбросил покойный Ухуру Симба. Затем комиссар полиции посчитал благоразумным, в мерах предосторожности, увеличить наряды полиции в четыре раза, и держать в резерве такое же количество полицейских. Однако подобные действия свели на нет проведение спортивных мероприятий в конце недели. И, действительно, повсюду, где знали Ухуру Симба, подогревались протестущие настроения. Для этой цели Ганиф Джонсон сделал заявление, что увеличение количства полицейских на улицах явилось "провокацией и подстрекательством". А в кафе =Шаандаар= и =Пагал Хана= стали собираться группы чёрной и азиатской молодёжи, решившей выступить против патрульных машин. В ночном клубе =Горячий Воск= для РАСПЛАВКИ избрали фигуру полицейского чиновника. А температура продолжала неумолимо ползти вверх.
     Жестокие столкновения стали обычным явлением. Нападения на чёрные семьи. Разграбление их имущества. Чёрным школьникам не было прохода, когда они возвращались домой. В пабах участились драки. В кафе =Пагал Хана= крысоподобный юнец с тремя закадычным дружками заблевал еду многих клиентов; и в итоге последовавшего общественного скандала (драки) трое официантов-бенгалийцев подверглись физическому нападению с телесными повреждениями. Тем не менее, блюющий квартет не был арестован. Рассказы о жестокостях полиции, о молодых чернокожих, в порезах и синяках, поспешно запихиваемых в фургоны без опознавательных знаков, принадлежавших специальным патрульным подразделениям, распространялись по всей округе. Дозоры самообороны, сформированные из молодых синкхов, бенгалийцев и афро-карибов, представленных их политическими оппонентами как  ОБЪЕДИНЕНИЯ БДИТЕЛЬНОСТИ, начали патрулировать кварталы пешком и на старых =Фордах-Зодиаках=, и на =Кортинах=, чтобы дать достойный отпор и не покориться.
     Ганиф Джонсон сказал своей любовнице, Мишал Суфьян, что, по его мнению, очередное убийство, совершённое "Потрошителем", переполнит чашу терпения и запалит фитиль. "Этот убийца не горланит о свободе, - сказал он, - он ещё и смеётся над смертью Симба, а люди уже не могут терпеть подобное."
     Однажды, необычно влажным вечером на эти медленно закипавшие улицы пришёл Гибриль Фаришта, трубя в свой золотой горн.



                *** 

В тот субботний вечер, в двадцать часов, Памела Чамча осталась с Джампи Джоши, который не отпустил её одну к главному входу станции метро =Юстон=, и действовал, до смешного, заговорщески. Станция находилась недалеко, прямо за углом, рядом с фотоателье моментального снимка. В двадцать-пятнадцать её доставил крепкий молодой человек, который показался ей выше, чем в прошлый раз, когда она впервые увидела его. Молча следуя за ним, она и Джампи влезли в его синий грузовичок, и через некоторое время подъехали к квартире, расположенной над баром, где спиртное продавалось на вынос, на Рэйлтон Роуд, в Брикстоне, в которой Уолкотт Робертс представил их своей матери, Антуанетте. Трое мужчин, о которых, впоследствии, Памела подумала, что они-гаитяне, по своему стереотипу, признанному ей самой, им не были представлены. "Выпей имбирного вина, - распорядилась Антуанетта Робертс. - Твоему ребёнку оно пойдёт на пользу."
     Когда Уолкотт выполнил обязанности хозяйки, миссис Робертс, утонувшая в массивном, потёртом кресле, (её удивительно-белые ноги, тонкие, как спички, были оголены от подола чёрного платья до мятежных красных носков, и чёрных ботинок на шнуровке, висели, на каком-то расстоянии, от пола) приступила к делу. "Эти джентельмены были товарищами моего мальчика, - сказала она. - Оказалось, что возможной причиной его смерти была тема, над которой он работал, о чём и вам, кстати, любопытно будет узнать. Мы думаем, что настало время для более направленной работы через каналы, которые представляете вы."  Тут один из молчаливых "гаитян" вручил Памеле красный, пластиковый портфель. "В нём, - кротко объяснила миссис Робертс, - очень мощное свидетельство существования ведьминого шабаша в столичной Полиции, на всех уровнях."
     Уолкотт встал.  "Сейчас мы должны уйти, - сказал он твёрдо. - Прошу."  Памела и Джампи поднялись. Миссис Робертс кивнула науловимо, отсутствующе, щёлкая суставами пальцев на морщинистой руке.  "До свидания, - сказала Памела, и произнесла общепринятые извинения. "Не трать слова попусту, девочка, - прервала миссис Робертс. - Просто прибей гвоздями этих колдунов. Проткни насквозь их СЕРДЦА."


                ***
В двадцать два часа Уолкотт Робертс довёз их до Ноттинг Хилл. Джампи разрывался от сильного кашля, и жаловался не головную боль, наваливавшуюся, в очередной раз, после ушибов, полученных в =Шеппертоне=. А когда Памела стала нервничать по поводу того, что в пластиковом портфеле был только один экземпляр компрометирующих документов, Джампи вновь настоял на её сопровождении в оффис советника по связям с общественностью в Брикхолле, где она надеялась сделать фотокопии и раздать их немногим друзьям и коллегам, которым доверяла. И уже в двадцать два-пятнадцать они сидели в обожамом Памелой =MG= и гнали по городу на восток, в надвигавшуюся бурю. Старенький, синий =Мерседес= следовал за ними, как следовал и за пикапом Уолкотта; то есть, незамеченным.
    Четвертью часа раньше дозор из семи здоровенных сикхов, битком забивших собой кабину =Воксхолл Кавальера=, проезжал по мосту через канал Малайского Полумесяца в южном Брикхолле. Услышав крики из под моста и поспешив к месту происшествия, они застали там белого мужчину, среднего роста и телосложения, прямые волосы которого упали на лоб и прикрыли карие глаза. Он вскочил на ноги. В правой ладони зажат скальпель. Мужчина бросился прочь от тела старухи, с головы которой упал голубой парик и плавал в канале, как медуза. Молодые сикхи легко догнали и повязали беглеца.
     К двадцати трём часам весть о поимке маньяка облетела весь район, и обросла толстым слоем жутких подробностей. Полиция  неохотно взяла убийцу под стражу, а члены дозора были задержаны для допроса; данное происшествие задумали прикрыть. Толпы людей выходили на улицы. В нескольких пабах побили окна, устроив там драки. Многие машины подверглись такому же вандализму. Впридачу был ограблен магазин видеотехники, витрины которого рассыпались под градом кирпичей. Именно это и произошло, когда клубы и танцзалы начали сдаваться подвыпившему, возбуждённому населению. Тогда же главный дивизионный комиссар Полиции докладывал "наверх", что в центральном Брикхолле возникли предпосылки к бунту, и  дал команду полицейским столицы обратить всю свою мощь против "бунтовщиков".
     В это же время Саладин Чамча, сидевший за ужином с Алли Коун в её квартире с видом на Поля Брикхолла, соблюдал приличия, сочувствовал, бормоча обнадёживающую ложь, встал и выпрямился. Он почувствовал *testudo в людях со шлемами на головах и пластиковыми щитами, готовых двинуться на него по Полям быстрым, неумолимым натиском. Свиетельством тому стало появление в небе огромных, роящихся, словно саранча, вертолётов, свет прожекторов которых лился, как проливной дождь. Он видел выдвижение пожарных машин с водяными стволами, и, повинуясь непреодолимому, первобытному чувству, развернул хвост и побежал, не ведая, что бежит не по той дороге, бежал во весь опор по направлению к Шаандаарy.



                *** 

Появляются телевизионные камеры, как раз во время налёта на клуб =Горячий Воск=.
     А вот то, что видит телевизионная камера, менее способная видеть, чем человеческий глаз, так как её ночное видение ограничено. Вертолёт зависает над клубом и мочится на него длинными, золотыми струями света; камера понимает этот образ. Машина государства набрасывается на своих врагов. - А теперь камера в воздухе; где-то редактор новостей одобрил расходы на съёмку с воздуха, и команда телевизионщиков *shoot down с другого вертолёта. Шум винтов погашает гул толпы. Опять же, принимая во внимание, что в этом случае видеоаппаратура менее восприимчива, чем человеческое ухо.
     - Быстрая смена кадра. - Освещённый прожектором  человек, быстро говорит в микрофон. Позади него, в беспорядке, мечутся тени. А между репортёром и зоной мечущихся теней стоит стена, - люди в защитных шлемах, с пластиковыми щитами. Репортёр говорит как будто из могилы: газовые гранаты пластиковые пули ранения полицейских мощные струи воды, ограничиваясь тем, что удаётся увидеть самому. А камера видит то, чего не увидел он. Камера - это такая вещь, которую легко можно разбить или похитить; её хрупкость делает её изощрённой. Камере требуются закон, порядок, тонкая, голубая линия. В поиске самосохранения она остаётся за щитовой стеной, обозревая зону теней с расстояния, и, конечно же, с воздуха; то есть, она выбирает стороны.
   - Быстрая смена кадра. - Прожектора высвечивают новое лицо, перекошенное, покрасневшее. Название этому лицу: на кителе появляются субтитры - ИНСПЕКТОР СТИВЕН КИНЧ. Камера показывает его в выгодном свете: добрый человек на невыносимой работе. Отец семейства, знающий меру во всём. Он говорит: не-позволяет-продвинуться-вперёд, полицейским-требуется-лучшая-защита, видите-воспламеняются-пластиковые-щиты. Он ссылается на организованную преступность, политических агитаторов, военные заводы, наркотики. "Мы понимаем, что многим из этих парней есть на что обижаться, но мы не будем, да и не можем быть козлами отпущения общества. - Ободряемый светом и терпением молчаливых объективов, он продолжает. - Эти парни не знают, как им повезло; я так полагаю. Они должны вразумить своих знакомых и родню. Африка, Азия, острова Карибского моря - вот, где действительно трудно. А здесь не так уж и плохо, отнюдь, нет убийств, насилий, военных переворотов. Люди должны ценить то, что обрели, до того, как потеряют. Наша земля вседа была мирной. Наши индустриализованные островитяне…"  За его спиной камера видит носилки, машины скорой помощи, боль. - Она видит необычные, человекоподобные очертания, выволакивамые из недр клуба =Горячий Воск=, и узнаёт портреты могущественных личностей. Инспектор Кинч поясняет. Их жарили там, в печи, и это они называют весельем, я бы этого не сказал. - Камера с неприязнью обводит восковые фигуры. - Разве нет в них какого-то КОЛДОВСКОГО, какого-то каннибаллистского, вредного запаха? Занимались ли здесь ЧЁРНОЙ МАГИЕЙ? - Камера видит разбитые окна. Со среднего расстояния она видит что-то горящее: машины, магазин. Она не может понять или показать, что из них  чего достигнет. Эти люди сжигают свои собственные улицы.
      - Быстрая смена кадра. - А вот яркоосвещённый магазин видеотехники. Несколько аппаратов оставлено на подоконниках; наиболее самовлюблённая камера смотрит передачу по телевизору, создавая, на мгновение, бесконечное удаление телевизионных приёмников, уменьшая их до точки. - Быстрая смена кадра. - Вот залитый светом опасный человек: в студии совещание. Начальник говорит об ОБЪЯВЛЕННЫХ ВНЕ ЗАКОНА. Малыш Билли, Нэд Келли; это те люди, которые одинаково стояли ЗА и ПРОТИВ.  Современные  убийцы-рецидивисты, не обладавшие столь героическим величием, не более, чем ущербные, больные существа, совершенно пустые личности. Их преступления отличаются привлечением внимания к процедуре, методологии - можно сказать, к ОБРЯДУ. Естественно, эти преступления совершены ничтожествами, страстно желавшими обрести известность, вырваться из серой массы, и на мгновение стать "звездами". - Или же, под влиянием последнего перемещённого желания: убить любимую и, таким образом, убить себя.
     - КАКОЙ ТАКОЙ ПОТРОШИТЕЛЬ СТАРУХ? - спрашивает вопрошающий. - НУ, А ЧТО ЖЕ ДЖЕК? - Настаивает человек, действительный изгой, тёмный, - зеркальное отражение героя. - МОЖЕТ, ЭТИ БУНТОВЩИКИ? - говорит он с вызовом. - РАЗВЕ ВЫ НЕ В ОПАСНОСТИ ОТ ВОСХВАЛЕНИЯ, ОТ "УЗАКОНИВАНИЯ"? - Голова встряхивается, сетует на материализм современной молодёжи. Разгром видеомагазинов; не об этом он говорил. - A КАК ТОГДА НАСЧЁТ ПРОШЛОГО? БУТЧ КЕССЕДИ, БРАТЬЯ ДЖЕЙМС, КАПИТАН МУНЛАЙТ, БАНДА КЕЛЛИ. ВСЕ ОНИ ГРАБИТЕЛИ-РАЗВЕ НЕ ТАК? - БАНКОВ. - Быстрая смена кадра. - Позже, этой же ночью, камера вернётся к этому магазину. А телевизоров там уже не будет.
     С воздуха камера наблюдает за входом в клуб =Горячий Воск=. К этому времени полицейские закончили возиться с восковыми фигурами и уже выводили настоящих людей. Камера наводится на арестованных; высокого мужчину-альбиноса, мужчину в костюме фирмы =Армани=, похожего на  Де Ниро, девушку - какого возраста? - четырнадцати, пятнадцати? - мрачного молодого человека, лет двадцати, или около этого. Никаких титров, имён. Камере эти лица неизвестны. Однако, постепенно всплывают ПОДРОБНОСТИ. Ди Джей клуба - Сьюсанкер Рэм, известный по прозвищу "Пинквала", и владелец клуба, Джон Маслама обвиняются в широкомасштабных операциях по продаже наркотиков - КРЭКА, порошка, гашиша, кокаина. Вместе с ними арестован и служащий магазина музыкальных инструментов =Попутные Ветры=, владелец зарегистрированной машины, в которой были обнаружены "тяжёлые" наркотики в неопределённом количестве; а так же, только что украденные видеомагнитофоны. Имя девушки - Анахита Суфьян; несовершеннолетняя, напившаяся до бессознания, стала объектом секуальных домогательств одного из арестованных. Уже было известно, что она прогуливала занятия в школе, и замечена в связях с известными преступными элементами; несомненно, преступница.
     - Освещённый журналист предложит народу пикантные новости много часов спустя после этого события, а слухи уже мчатся по улицам сломя голову: Пинквала! - И ВОСК: эти слова буквально сокрушили район событий - СОЕДИНИЛИ ЕГО ВОЕДИНО! - ЭТО ВОЙНА.
     Однако, это происходит, как и любое другое событие, в местах, которые камера не способна видеть.



                ***

Гибриль:
      движется, движется, как будто сквозь сон. Потому что после нескольких дней бродяжничества по городу без пищи и сна, с горном, названным Азраил, бережно засунутым в карман пальто, он едва различал состояние бодрствования от состояния полудрёмы. Теперь он, кажется, понимает, на что должна быть похожа вездесущность, потому что он продвигается сквозь несколько сюжетов, одновременно. Это Гибриль, сетующий на измену Аллелуйя Коун, и Гибриль, парящий над смертным одром Пророка, и Гибриль, тайно подсматривающий за продвижением паломников к морю, ожидающий момента выхода из засады, и Гибриль, ощущающий, с каждым днём, всё сильнее желание противника, сближавшее их, ведущее к конечному объятию. Неуловимый, хитрый враг, который отвернулся от своего друга, от Саладина, своего самого преданного друга с тем, чтобы с помощью внушения тот потерял бдительность. А вот и сам Гибриль, который бродит по улицам Лондона, пытаясь постичь волю Божью.
                Быть ли ему посредником Божьего Гнева?
                Или его Любви?
    Кем он является, местью или прощением? Торчать роковому горну в кармане пальто, или извлечь его оттуда и трубить?
     (Никаких указаний я ему не даю. Я, так же, заинтересован в его выборе - после поединка. Нрав *VS судьбы: поединок в свободном стиле. Два падения, два смирения, или нокаут решат всё.)
     Борьба; в продвижении сквозь множество Гибрилевых историй.               

                **
                **

Приходит время, когда его страстно влечёт к ней, к Аллелуйя; само её имя - это восторг. Но затем на память приходят пошленькие стишки, и он избавляется от мыслей о ней. Горн в кармане пальто так и просится, чтобы в него трубили, но он сдерживатся. Сейчас не время. В поисках ключей к разгадке - ЧТО ДОЛЖНО БЫТЬ СДЕЛАНО? - он крадётся по городским улицам.
     Где-то, в ночном окне он видит телевизор. На экране женская голова известной "ведущей" программы, которой задаёт вопросы не менее знаменитая ирландская "хозяйка". "Что вы могли бы себе представить, самое наихудшее?"
    "О, думаю, и уверена, это было бы, ах, ДА; пребывать в одиночестве на Рождество. Действительно, придётся смотреть на себя в телевизоре, правда, ну и глянуть на себя же в бесчувственное зеркало и спросить, - НУ, ЧТО, ДОИГРАЛАСЬ?"   - Одинокий Гибриль, потерявшийся во времени, бредёт дальше. В отражении, - противник движется таким же шагом, маня пальцем, тянет свои руки.
     Город шлёт ему известия. Здесь, говорит он, решил поселиться король Дании, когда пришёл сюда три столетия назад. Тогда города ещё не было. Среди зелёных английских полей стояла деревушка. А когда появился Король, чтобы вершить свои дела, среди полей возникли площади Лондона, здания из красного кирпича с датскими зубчатками, устремившимися в небо, чтобы его придворные могли где-то обосноваться. Не все переселенцы бессильны, - шепчут неподвижные сооружения. Они возлагают свои требования на свою новую землю, привнося в неё свою последовательность, сызнова представляют её себе. Но, берегись, предупреждает город. Непоследовательность, тоже, должна иметь свой знаменательный день. Скача по паркам, выбранным им для поселения - которые он ОБЛАГОРОДИЛ - Уильям III упал со своей лошади. Тяжело ударившись о непокорную землю, он сломал свою ясновельможную шею.
     В иные дни Гибриль обнаруживает себя среди шагающих трупов, огромных скопищ мёртвых, поголовно отказывавшихся признать, что с ними покончено, среди трупов, продолжавших вести себя вольготно, как люди - ходить по магазинам, ездить в автобусах, заигрывать, возвращаться домой, чтобы заняться любовью, курить сигареты. "ВЫ ЖЕ МЕРТВЫ, - кричит он им. - УБИРАЙТЕСЬ В СВОИ МОГИЛЫ, ЗОМБИ!"  Они не обращают на него внимания, или смеются, и даже приходят в замешательство, или грозят ему кулаками. Он замолкает и спешит дальше.
     Город становится неясным, аморфным. Становится неспособным описывать мир. Паломничество, пророк, поглощение противника, слияние с туманами, возникновение. Так же, как и она: Алли, Аль-Лат. ОНА  - ВОЗНЕСШАЯСЯ ПТИЦА. СТРАСТНО ЖЕЛАННАЯ. Теперь он вспоминает; давно, она говорила ему, что Джампи пишет стихи. ОН ПЫТАЕТСЯ СДЕЛАТЬ СБОРНИК. КНИГУ. Художник, высасывающий из большого пальца свои дьявольские взгляды. Эта книга-итог сделки с Дьяволом, который меняет условия Фаустова контракта, сказал он Алли. Доктор Фауст принёс в жертву вечность взамен на две дюжины лет власти; писатель согласен с полным крахом его жизни и добивается (если ему везёт), возможно, не вечности, но памяти последующих поколений, это уж точно. Одно из двух (это понятие Джампи), именно Дьявол и побеждает.
     Что пишет поэт? Стихи. Что за гам-звон в Гибрилевом мозгу? Стихи. Что разбило его сердце? Стихи, и только стихи.
     Горн Азраил кричит из кармана пальто: ВЫНЬ МЕНЯ! ДАДАДА: ТРУБНЫЙ ГЛАС. К ЧЁРТУ ВСЁ ЭТО, ВСЮ ЭТУ МРАЧНУЮ ПУТАНИЦУ; ПРОСТО НАДУЙ ЩЁКИ И РРРУТИ-ТУУ-ТУТ. ДАВАЙ, ПОРА ВЕСЕЛИТЬСЯ.
     Как же жарко; насыщенный парами, тесный, несносный город. Это не Истинный Лондон; не этот непристойный город. Взлётно-посадочная полоса - №1, Махагони, Альфавилль. Он бредёт сквозь неразбериху языков. Ва-вил: сокращённое от Ассирийского "ВАВИЛУ". "БОЖЬИ ВРАТА". Вавилондон.

Где это?
    - Да. - Как-то ночью он без цели бродит позади "соборов" Индустриальной Революции, конечной станции железной дороги северного Лондона, Безымянным Королевским Крестом, дубиноподобной угрозой башни Св. Панкраса, где красно-чёрные факелы наполняются газом и выпускают его, как огромные железные лёгкие. Когда-то на этом месте, в битве, пала Королева Бодикка, а Гибриль Фаришта бьётся сам с собой.
    Улица Гудзуэй: - ах, какие мясистые, сочные штучки стоят в проходах, под вольфрамовыми лампами, какая учтивость в торговле на этой улице! - Болтающиеся сумочки, оклики, шёлковые юбчёнки, ажурные колготки: эти - молоденькие (средний возраст от тринадцати до пятнадцати) к тому же дешёвые. Все с обычным, коротким прошлым; у каждой грудной ребёнок, припрятанный где-нибудь; все они были выброшены из своих домов разгневанными родителями-пуританами, и среди них нет белых. Сутенёры, вооружённые ножами, отбирают девяносто процентов их заработка. Безделушки - они, в конце концов, и есть безделушки, особенно, если считаются хламом, отбросами.
    - На Гудзуэйе Гибриля окликают из темноты и освещённых проходов; поначалу он убыстряет шаг.
     КАКОЕ МНЕ ДО ЭТОГО ДЕЛО? ПРОКЛЯТОЕ ИЗОБИЛИЕ МОКРОЩЕЛОК. Но потом замедляется и останавливается, слыша, что что-то ещё кличет его из теней и от ламп, какая-то нужда, какой-то бессловесный призыв, скрытые прямо под требовательными голосами десятифунтовых проституток. Он замер на месте. Их желания удерживают его. ЗАЧЕМ? Вот они приближаются к нему, наседают на него, как рыбы на невидимые крючки. По мере приближения их походка меняется; бёдра перестают развязно качаться, лица, не смотря на плотный слой косметики, начинат отображать их истинный возраст. Подойдя к нему, они опускаются на колени. ОТКУДА ВАМ ИЗВЕСТНО, КТО Я ТАКОЙ? - спрашивает он и хочет добавить. - Я ЗНАЮ ВАШИ ИМЕНА. МЫ ВСТРЕЧАЛИСЬ ГДЕ-ТО В ДРУГОМ МЕСТЕ, ЗА ШТОРАМИ. ТОГДА ВАС БЫЛО ДВЕНАДЦАТЬ, КАК И СЕЙЧАС. АЙША, ХАФИЗА, РАМИЛА, САИДА, ЗЕЙНАБ, ЗАЙНАБ, МАЙМУНА, САФИЯ, ДЖУВАЙРИЯ, УММ САЛАМАХ - УРОЖДЁННАЯ МАХЗУМИТ, РЕХАНА-ЕВРЕЙКА И ПРЕЛЕСТНАЯ МАРИ КОПТ - ЕГИПТЯНКА. Они молча стояли на коленях. Ему уже известны их желания, без всяких слов. КТО ТАКОЙ АРХАНГЕЛ, ПОМИМО КУКЛЫ? ИГРУШКА, МАРИОНЕТКА. ПРАВОВЕРНЫЕ НАВЯЗЫВАЮТ НАМ СВОЮ ВОЛЮ. МЫ - СИЛЫ ПРИРОДЫ, А ОНИ - НАШИ ПОВЕЛИТЕЛИ. Его руки и ноги наливаются тяжестью; жара, а в ушах - гул, как от пчёл в летний полдень. Легче в обморок упасть.
      Но он не падает.
      Он стоит посреди коленопреклонённых детей, ожидающих сутенёров. А когда те появляются, он, наконец, извлекает, прижимает к губам свой беспокойный горн; истребителя Азраила.      
 


                ***

Из раструба золотого горна вылетела струя огня и поглотила приближавшихся, завернув их в кокон пламени. Они полностью сгорели. Только туфли тлели на тротуаре. Гибриль с достоинством оценил это свойство своего инструмента и продолжил путь, оставляя за собой признательность проституток. Он направляется к району Брикхолл; Азраил вновь в кармане пальто. Дела стали проясняться.
    Он - Архангел Гибриль, ангел Декламации, обладающий мощью разоблачения. Он способен проникать в грудные клетки мужчин и женщин, извлекать желания из глубин их сердец и превращать в действительность. Он удовлетворяет желания, гасит вожделения, исполняет мечты. Он - джинн, сидящий в лампе, а его повелительница - птица Рух.
    Какими желаниями, какими повелениями насыщен полуночный воздух? Он вдыхает их в себя.  - И кивает; так тому и быть, да. - Пусть будет огонь. Это тот город, который очистился посредством пламени, сгорел дотла, искупив свою вину.
    Огонь, низвергающийся огонь. "Так карает разгневанный Бог, - провозглашает Гибриль Фаришта мятежной ночи, - за то, что люди, заполучив свои сокровенные желания, полностью поглощаются ими."
     Его обволакивает дешёвое, многоэтажное скопление. ПУСТЬ НЕГР ПИТАЕТСЯ ДЕРЬМОМ БЕЛОГО, - намекают заимствованные стены. У зданий есть имена: "Изандхлава", "Куча Рорка". Но ревизионистская предприимчивость зашла слишком далеко, так как две из четырёх башен переименованы, и называются теперь "Мандела" и "Toussaint L'Ouverture". Башни стоят на ходулях, и в бетонной бесформенности, под и между ними - завывание нескончаемого ветра, и водоворот мусора. Тут и брошенные кухонные комбайны, и проколотые велосипедные камеры, и створки разбитых дверей, оторванные ноги кукол. А дальше - отбросы овощей, выуженные из пластиковых мешков голодными кошками и собаками, пакеты из под завтраков, консервные банки, вдребезги разбитые перспективы, оставленные надежды, скомканные заблуждения, растраченное раздражение, накопившаяся горечь, выблеванные опасения, и ржавеющая ванна. Он стоит, неподвижный, а жильцы, маленькими группами, разбегаются в разные стороны.  Некоторые (но не все) с оружием. У большинства в руках дубины, бутылки, ножи. Среди них и чёрные, и белые. Он прижимает горн к губам и начинает играть.
    
     Насыщенные топливом ненужных груд имущества и желаний, на бетоне распускаются маленькие бутоны пламени. Это небольшая, гниющая кучка зависти, полыхающая зелёным огнём. Огни всех цветов радуги, и во многие не требуется подливать топливо. Из своего горна он выдувает маленькие огни-цветы, которые пляшут на бетоне без нужды в топливе и корнях. Вот розовый! Ладно, а как бы смотрелась серебряная роза? Красиво, я знаю. - Ну, вот бутоны разрастаются в кусты, они лезут, как ползучие растения, вверх по стенам башен, тянутся к своим соседям, образуя живую изгородь из многоцветного пламени. Это похоже на созерцание светящегося сада, рост которого ускорен во много тысяч раз. Сад разрастается, цветёт, становится заросшим, диким, непроходимым, становится садом плотносплетённых химер, соперничающих в своей собственной, раскалившейся до бела, манере с терновником, обвившимся вокруг дворца красоты в иной сказке, давным-давно.
А здесь, внутри никакой покоящейся прелести. Гибриль Фаришта разгуливает по огненному миру. На Хай Стрит он видит дома, выстроенные из пламени, сложенные из огненных стен, и пламенные языки, подобно собранным шторам, висят на окнах. Мужчины и женщины, одетые в огненные мантии, с воспламеняющейся кожей бредут, бегут, кружат вокруг него. Улица раскалилась, расплавилась, превратилась в реку с водой кровавого цвета. Всё, всё охватывается пламенем, когда он дует в свой потешающийся горн, ДАВАЯ ЛЮДЯМ ТО, ЧЕГО ОНИ ЖЕЛАЛИ. Волосы и зубы гражданского населения дымятся и краснеют, стекло горит, и птицы летают над головами на горящих крыльях.
      Противник очень близко. Противник - это магнит, воронка водоворота, неотвратимый центр чёрной дыры, его гравитационная сила создаёт действительный горизонт, от которого ни Гибриль, ни свет не могут отвернуть. СЮДА, зовёт протиник, Я ЗДЕСЬ.
      Это не дворец, а всего лишь кафе. И наверху комнаты, сдающиеся в наём - "ночлег и завтрак". Нет спящей принцессы, только угоревшая от дыма женщина лежит здесь без сознания. А возле неё, возле их кровати лежит её бездыханный муж, возвратившийся из Мекки, бывший школьный учитель, Суфьян. - В это время, как и ещё где-то, в горящем =Шаандааре= стоят у окон безликие, жалобно машут руками, прося о помощи, лишённые возможности кричать (нет ртов).
      
Противник: вот звучит его трубный глас!
      Его силуэт вырисовывается на заднике загоревшегося Кафе Шаандаар, понятно, тот самый парень!
      Азраил непроизвольно прыгает в руку Фаришта.

Даже архангелу позволено испытать откровение. И когда Гибриль, в один из самых скоротечных мгновений, ловит взгляд Саладина Чамча,  тогда, в тот незначительный и безграничный миг, пелена спадает с его глаз, - и он видит себя, шагающим рядом с Чамча по Полям Брикхолла, запутавшимся в рапсодии, раскрывавшим наиболее интимные тайны любовных утех с Аллелуйя Коун. Те самые тайны, о которых, впоследствии, нашёптывал по телефону обладатель злых голосов. Сейчас, в тех голосах Гибриль рассмотрел объединенный дар соперника, когда голоса могли быть гортанными и высокими, оскорбительными и располагающими к себе, которые были, одинаково, и настоятельными, и застенчивыми, звучавшими голосами прозаиков - да! - поэтов, тоже. -
И только теперь, наконец-то, Гибриль Фаришта осознаёт, что противник не остановился на обретении черт Чамча для маскировки, не только на случай паранормального владения, похищения захватчиком трупов из Преисподней, что зло, одним словом, не вне Саладина, а сочится из какого-то укромного уголка его собственной, действительной природы. Что оно распространялось, как рак, посредством его эгоизма, убивая всё доброе, бывшее в нём, убивая его душу. Действуя, таким образом, хитро и вводя в заблуждение, казался отступившим, на врмя. Фактически, он создал иллюзию освобождения от наказания, а зло под её прикрытием, так сказать, продолжало распространяться. И теперь, без всякого сомнения, оно вселилось в него, и ничего от Саладина не осталось, кроме этого чёрного, злобного огня в его душе, всецело пожиравшего его, как и тот многоцветный огонь, поглощявший вопящий город. И действительно, это были "самые злобные, ужасные, проклятые языки, не похожие на приятный, обычный огонь."
     Огонь - это арка через всё небо. Саладин Чамча - противник, он же и СПУНО, МОЙ СТАРЫЙ ПРИЯТЕЛЬ, ЧАМЧ исчез за входной дверью кафе =Шаандаар=. Это утроба чёрной дыры. Вокруг неё смыкается горизонт; все остальные возможности - тщетны, и вселенная отступает к этой неотразимой точке. Выдув из горна оглушительный звук, Гибриль врывается в открытую дверь.


                *** 

Здание, в котором разместился Совет Общественных Отношений муниципалитета Брикхолл, представляло собой одноэтажное чудовище из лилового кирпича и пуленепробиваемых стёкол в окнах, бункероподобное создание 60-х годов, когда подобные линии считались сглаживающими. Проникнуть в это здание было непросто; входная дверь была оснащена телефоном и открывалась в узкий коридор по всему зданию, заканчивающийся у второй, так же имевшей охранный запор, двери. К тому же имелась сигнализация. Это устройство - оно, впоследствии, было обнаружено и отключено двумя людьми, мужчиной и женщиной, открывшими дверь с помощью ключа. Поступило официальное заявление, что этих людей склонили к совершению диверсионного акта, "осуществлённого кем-то из своих".  Одной из соучастников была умершая женщина, служащая Совета, кабинет которой находился тут же. Мотивы преступления остались невыясненными. А так как негодяи сгорели в огне, то возможность раскрытия дела сводилась к нулю.
    Случай прискорбный: погибшая женщина была на последней стадии беременности. В своём заявлении инспектор Стивен Кинч, изложивший эти факты, провёл "связь" между пожаром в Совете Общественных Отношений Брикхолла и в кафе =Шаандаар=, в котором второй погибший, мужчина, не являлся его постояльцем. Вполне вероятно, что именно этот мужчина был поджигателем, а женщина, состоявшая у него в любовницах, хоть и бывшая замужем, но долго сожительствовавшая с другим, оказалась не более чем жертвой его обмана. Политические мотивы? - Обе партии хорошо были осведомлены об их радикальных взглядах, которые не могли быть непринятыми в расчёт, хотя они распространяли такие мутные, крайне левые мысли, что было затруднительно иметь ясное представление о роде этих мотивов. Вероятно, так же, и то, что оба преступления, совершённые одним и тем же человеком, могли иметь различную мотивацию. Возможно, мужчина был обычным наёмным поджигателем, спалившим =Шаандаар= из-за суммы страховки по приказу уже покойных хозяев, и предал огню Совет Общественных Отношений по повелению его любовницы, возможно, для осуществления какой-то внутрикабинетной вендетты?
     То, что пожар в С.О.О. произошёл в результате поджога - факт бесспорный. Столы, бумаги, шторы были залиты бензином. "Многим невдомёк, как быстро воспламеняется бензин, - разглаголствовал инспектор Кинч перед быстро "строчившими" журналистами. - Трупы так обгорели, что пришлось поднимать стоматологические картотеки для опознания; их нашли в помещении фотокопирования. Это всё, что мы имеем." Конец.

У меня есть, что добавить.
    Так или иначе, у меня возникают определённые вопросы. - Например, о =Мерседесе= без опознавательных знаков, следовавшем за пикапом Уолкотта Робертса, а потом за =MG= Памелы. - О людях, вышедших из этого =Мерседеса=, в масках, одеваемых в канун дня всех святых, и направившихся в кабинеты С.О.О. сразу же за Памелой, открывшей наружную дверь.  - О том, что, действительно, произошло в этих кабинетах? Стены то сложены из кирпича, а в окнах пуленепробиваемые стёкла; человеческий глаз не способен проникнуть сквозь такую толщу. - И, наконец, о местонахождении красного пластикового портфеля и документов, бывших в нём.
     Инспектор Кинч, вы ещё там?
     Нет. Он ушёл. Ему нечего мне сказать.



               

               
                ***

Вот мистер Саладин Чамча в верблюжьем пальто с шёлковым воротником бежит по Хай Стрит, как мелкий воришка. - Тот самый мистер Чамча, только что проведший вечер с обезумевшей от горя Аллелуйя Коун, без мимолётного чувства раскаяния. "Я смотрю на его ступни, - сказал Отелло о Яго, - а ведь это ложь."  Да, и Чамча уже не лжив; его человеческая природа - достаточная форма и объяснение его деяния. Он уничтожил ту сущность, которая ему не принадлежала, и не может принадлежать. Он отомстил, ответив предательством на предательство, и поступил данным образом, задействовав слабость своего  врага, ранив того в незащищённую пятку. - В этом есть удовлетворение. - А тем временем, мистер Чамча продолжает бежать. Мир полон гнева и событий. Всё висит на волоске. Здание горит.
    БУМ-БА, колотится его сердце. ДУМ-БА, БУМ-БА, ДА-ДУМ. 
    Теперь ему виден, объятый пламенем,  Шаандаар, и он резко останавливается. У него неширокая грудь; - БАДУМБА! - и в левой руке появляется боль. Он не замечает; вытаращился на горящее здание.
    И видит Гибриля Фаришта.
    Разворачивается и вбегает внутрь.
    "Мишал! Суфьян! Хинд! - кричит несчастный мистер Чамча. Первый этаж наполовину  объят огнём. Он бросается открывать дверь, ведущую на лестницу. Кипящий, тлетворный порыв откидывает его назад. ДЫХАНИЕ ДРАКОНА, - промелькнуло в голове. Лестничная площадка в огне. Пламя волнами накатывается от пола до потолка. Продвинуться вперёд невозможно.
    "Кто-нибудь? - кричит Саладин Чамча. - Есть кто-нибудь?" Но рёв дракона заглушает его крики.
    Что-то невидимое бьёт его в грудь, валит навзничь, на пол кафе, посреди пустых столов. ДУМ, - поёт его сердце. ВОТ ТЕБЕ. ПОЛУЧИ ЕЩЁ.
     Над головой шум, подобный суете миллиарда крыс; призрачные грызуны, ведомые призрачным флейтистом. Он глядит вверх; потолок горит. Чувствует, что не может подняться. Тут часть потолка отделяется, и кусок балки летит на него. В слабой попытке защититься он скрещивает руки.
     Балка пришпиливает его к полу, поломав обе руки. В груди пронизывающая боль. Мир отдаляется. Дыхание затруднено. Он не может говорить. Он - Человек  Тысячи Голосов, из которых ни одного не осталось.
    Гибриль Фаришта с Азраилом в руках входит в Кафе =Шаандаар=.



                *** 

ЧТО ПРОИСХОДИТ, КОГДА ТЫ ПОБЕЖДАЕШЬ?
     КОГДА ТВОИ ВРАГИ МОЛЯТ О ПОЩАДЕ, КАК ТЫ ТОГДА ПОСТУПИШЬ? СОГЛАШАТЕЛЬСТВО - ИСКУШЕНИЕ СЛАБОМУ; А ДЛЯ СИЛЬНОГО - ЭТО ИСПЫТАНИЕ.
 - "Спуно", Гибриль кивает на павшего.  - Вы, в самом деле, одурачили меня, мистер; серьёзно, ну, ты хорош, нечего сказать."  А Чамча, увидев Гибрилевы глаза, не может отрицать того, что видит в них. "Че…, - начинает он, и замолкает. ЧТО ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ? Вокруг них сыпятся огненные головешки; шипящий, золотой дождь.
"Почему ты это сделал? - спрашивает Гибриль, затем машет рукой, не дождавшись ответа на свой вопрос. - Чертовски-дурацкие возникают вопросы. Возможно, так же требуется знать, что заставило тебя вломиться сюда? Чертовски-дурацкое дело. Люди, да, Спуно? Они - сумасшедшие ублюдки, вот и всё!"
     Вокруг них уже лужи огня. Вскоре они будут окружены, останутся на временном острове среди этого смертоносного моря. Чамча получает второй удар в грудь, и судорожно вздрагивает. Глядя в глаза трём смертям - от огня, по "естественным причинам", и от Гибриля, он отчаянно напрягается, пытаясь заговорить, но из горла вырываются только карканья. "ПРА. И. МММ. - ПРОСТИ МЕНЯ. - ПА. ЛЕ. - ПОЖАЛЕЙ МЕНЯ." В зале загораются столы. Сверху падают балки. Кажется, Гибриль впадает в транс. Он повторяет почти неуловимо: "Проклятые, чертовски-дурацкие дела."
     Возможно ли то, что зло не бывает всеобъемлющим? Что его победа, какой бы уверенной она ни была, никогда не одерживается целиком?
     Возьмите, к примеру, этого падшего. Он без всякой пощады добивался сумасшествия ближнего своего, и использовал для этого совершенно невинную женщину, превратившуюся, в конце концов, в предмет его невозможного и вайеристического влечения к ней. Кроме того, этот человек подвергал свою жизнь опасности в безрассудной попытке спасти кого-то ещё.
    Что это означает?
    Огонь сомкнулся вокруг них. Везде дым. За считанные секунды им удалось бы преодолеть…   Однако, есть ещё вопросы, на которые требуются ответы, гораздо важные, чем те, ЧЕРТОВСКИ-ГЛУПЫЕ.
    Какой выбор сделает Фаришта?
    И есть ли у него выбор?


Гибриль выпускает из рук свой горн, наклоняется, освобождает Саладина из под придавившей его балки и поднимает на руки. Чамча, со сломанными рёбрами и руками, стонет, как создатель Думсдэй перед обретением нового языка из отборного огузка. "СШ. ПОД." СЛИШКОМ ПОЗДНО. Небольшой язычок пламени лижет край его пальто. Едкий, чёрный дым заполняет всё пространство, стелется за его глазами, оглушает, забивает нос и лёгкие.  - Ну, а Гибриль Фаришта начинает мягко выдыхать длинное, продолжительное испарение необычайной устойчивости. Выдох в направлении выхода разрезает огонь, словно нож. - И Саладин Чамча, задыхаясь и бледнея, кажется, видит, но едва ли, впоследствии, будет уверен, что это было в действительности - пламя расступилось перед ними, как красное море, в которое оно превратилось, и дым, так же, расходился, как занавес, пока перед ними не образовался чистый проход до двери. Благодаря этому, Гибриль Фаришта быстро шагает вперёд, вынося Саладина по проходу прощения на жаркий, вечерний воздух. Когда город находится в состоянии войны, вечер наполнен неприязнью и злобой, а тут - маленькая возмещённая победа ради любви.



                ***

Завершение.
    На улице стоит Мишал Суфьян. Когда они выходят из кафе, она плачет по своим родителям. Ганиф утешает её. Настал черёд Гибриля падать от изнеможения. Он доносит тело Саладина до машины скорой помощи и падает без сознания у ног Мишал. Она и Ганиф сидят в этой машине рядом с обоими, лежащими погибшими. И пока Чамча дышит через кислородную маску, Гибриль, мучимый удушьем, бормочет в бреду бессвязный лепет о волшебном горне и огне, вылетающем из него, подобно музыке. - А Мишал, помнящая Чамча в образе дьявола, пришедшая к признанию возможности многих явлений, удивляется: "Ты думаешь…?" Но Ганиф точен и твёрд. "Ничего такого. Это же Гибриль Фаришта, актёр, ты что, не узнаёшь? Несчастный малый, только что отыграл какой-то эпизод." Мишал этому не верит. "Но, Ганиф." И он становится непреклонным. Он мягко обращатся к ней, потому что она только что стала сиротой. "То, что произошло в Брикхолле - это социально-политическое явление. Давай не будем лезть в ловушку какого-то дьявольского мистицизма. Мы говорим об истории, о событии в истории Британии. О процессе премен.
     Тут же голос Гибриля меняется, как и предмет его бредового лепета. Он упоминает ПАЛОМНИКОВ, и МЁРТВОГО МЛАДЕНЦА, и как говорится в "ДЕСЯТИ ЗАПОВЕДЯХ", и РАЗВАЛИВАЮЩИЙСЯ ОСОБНЯК, и ДЕРЕВО; потому что в последстствие очистительного огня он грезит, в последний раз, одной из своих многочисленных грёз; - и Ганиф говорит: "Послушай, Мишу, дорогая. Только поверь, этому конец." Он обнимает её, целует в щёку. ОСТАВАЙСЯ СО МНОЙ. ЭТОТ МИР - МИР НАСТОЯЩИЙ, И НАМ ЖИТЬ В НЁМ. НАМ ПРИХОДИТСЯ ЖИТЬ ЗДЕСЬ, ПРОДОЛЖАТЬ ЖИТЬ.
     И  тут же, Гибриль Фаришта, всё ещё спящий, кричит во весь голос.
     "Мишал! Вернись! Всё спокойно! Мишал, умоляю; вернись обратно, вернись!"







 
         
                VIII


                КАК   РАССТУПИЛОСЬ  АРАВИЙСКОЕ    МОРЕ.




У Шриниваса, торговца игрушками, вошло в привычку, время от времени, стращать жену и детей тем, что однажды, когда материальный мир потеряет свой особый вкус, он бросит всё, забудет своё имя, и сделается с а я н и а ш и;  будет бродить от деревни к деревне с палкой и нищенской сумой. Миссис Шринивас терпеливо сносила эти угрозы, зная, что её желатиновый, добродушный супруг любил, когда о нём думают, как о набожном человеке, и немного как об авантюристе (разве он не твердил, настойчиво, о том нелепом полёте в Гранд Каньоне в Америке, давным-давно?). Мысль о том, чтобы стать нищенствующим праведником, удовлетворяла обе потребности. Когда супруга  наблюдала, как его обширная задница удобно устраивалась в кресло на веранде их дома, созерцая мир сквозь прочную сетку из тонкой проволоки, - или когда смотрела, как он играет с их младшей дочкой, пятилетней Мину, - или когда она замечала, что его аппетит не уменьшился до содержимого нищенской сумы, а существенно увеличился, с годами, - тогда миссис Шринивас дула губы, принимала безраличное выражение кинодивы, ( хотя сама была такой же пухлой и разваливающейся, как и её супруг) и, посвистывая, шла в дом. А в итоге, когда она обнаружила его кресло пустым,  и на подлокотнике недопитый стакан *лаймового сока, это обстоятельство, совершенно, застало её врасплох. Сказать по правде, Шринивас и сам не мог толком объяснить, что заставило его покинуть покой утренней веранды и отправиться посмотреть на прибытие жителей деревни Титлипур. Вездесущие мальчишки кричали на улице о необычной процессии людей, бредущих с сумками и пожитками по "картофельной" дороге к большой автостраде, ведомых девушкой с серебряными волосами. Это шествие с порхающими над головами многочисленными бабочками увлекло за собой Мирзу Саида Ахтара, своим видом похожего на то, как будто в его горле застряла косточка манго. Он следовал сзади в своём многоместном, оливково-зелёном =Мерседесе=.
      Со всеми своими картофелехранилищами и знаменитыми фабриками игрушек Чатнапатна был не очень большим городком, чтобы прибытие ста пятидесяти человек  осталось незамеченным. А перед прибытием процессии Шринивас принял делегацию рабочих своей фабрики, обратившихся с просьбой прервать работу на пару часов, чтобы засвидетельствовать великое событие. Зная, что они всё равно оторвутся от работы, дал согласие. А сам упорно продолжал восседать, некоторое время, на веранде, пытаясь притвориться, что бабочки вожделения ещё не засуетились в его чреве. Позже он признается Мирзе Ахтару: "У меня было дурное предчувствие. Что поделаешь? Вы явились сюда не для того, чтобы только передохнуть. Она зашла за мной."
     Деревня Титлипур прибыла в Чатнапатна с ужасно вопившими младенцами, кричащими детьми, ворчавшими стариками и злобно острившим Османом по поводу бум-бум вола, на которого Шринивас не обращал ни малейшего внимания. Затем мальчишки сообщили королю игрушек, что среди путешественников находятся жена и тёща заминдара Мирзы Саида, которые вместе с крестьянами шли пешком, одетые в простое платье без украшений. Вот это была новость, услышав которую, Шринивас неуклюже двинулся к придорожной харчевне, вокруг которой толпились паломники Титлипура. Он подошёл в один и тот же миг с подъехавшим полицейским джипом городка Чатнапатна. На заднем сидении стоял инспектор и кричал в мегафон, что намеревается принять жёсткие меры против этого "общественного" марша, если люди сейчас же не разойдутся. Дело Индусов-Мусульман, подумал Шринивас, плохо, очень плохо.
     Полиция отнеслась к шествию как к какой-то сектантской демонстрации, но когда Мирза Саид Ахтар выступил вперёд и рассказал инспектору всё, чиновник смутился. Шри Шринивас - Брамин был, очевидно, не тем человеком, который когда-нибудь думал предпринять паломничество в Мекку, и, тем не менее, был поражён. Он пробился сквозь толпу, чтобы послушать, о чём говорил заминдар: "Цель этих добрых людей - дойти до Аравийского Моря с верой в то, что воды расступятся перед ними." Голос Мирзы Саида звучал неуверенно, и глава Департамента Полиции Чатнапатна, вряд ли, поверил сказанному. "Ты серьёзно?" Мирза Саид ответил: "Не я, а ОНИ, чертовски-серьёзно. Я хочу, чтобы они передумали, а то, как бы чего не случилось."  Инспектор, весь в ремнях, усатый и самомнительный, покачал головой.  "Но, видите, сэр, как я могу допустить такое столпотворение на улице? Могут возникнуть волнения, и тогда инцидента не избежать."
     И тут толпа паломников расступилась, и Шринивас впервые увидел фантастическую фигуру девушки, полностью облепленную бабочками, с белоснежными волосами, спадающими до пят.
     "Айша, это ты? - вскрикнул он и глупо добавил. - Где же тогда мои куклы Контроля Рождаемости?"
     Его взрыв остался без внимания; все наблюдали за Айшой, подошедшей к напыщенному инспектору. Не произнеся ни слова, она улыбнулась, поклонилась, и бедняга, казалось, помолодел лет на двадцать, пролепетав, словно десятилетний подросток. "Хорошо, хорошо, мауси. Извините, ма. Не обижайтесь. Простите меня, пожалуйста."   На этом вмешательство полиции завершилось. Позже, в тот же день, в полуденной жаре несколько городских шалопаев, имевших отношение к приходу Храма Вишву Хинду, начали швыряться камнями с крыш близстоящих домов, за что были арестованы и посажены в двухместные камеры.
     "Айша, доченька!" Голос Шриниваса ушёл в пустоту. "Что, чёрт возьми, с тобой стряслось?"
     Во время полуденной жары паломники отдыхали в тени, там, где могли отыскать её. Шринивас, в изумлении, прохаживался среди них, испытывавший какое-то волнение, и при этом осознавший, что в его жизни неожиданно настал великий, поворотный момент. Глаза продолжали выискивать преображённую фигуру Айши-провидицы, которая отдыхала в тени ветвистой пальмы в компании Мишал Ахтар, её матери, миссис Квиреши и сохнущего от безнадёжной любви Османа с его волом. Неожиданно Шринивас натолкнулся на заминдара Мирзу Саида, растянувшегося на заднем сидении своего =Мерседеса=. Он не спал. Его что-то мучило. Шринивас застенчиво заговорил с ним: "Сетжи, ты не веришь девушке?"
     "Шринивас, - Мирза Саид сел, чтобы ответить, - мы современные люди. Нам, например, известно, что в дальней дороге старики умирают, что Господь не лечит рак, и что океаны не расступаются. Мы должны остановить это идиотство. Поехали со мной, места хватит. Может, и поможешь отговорить их; эта Айша, признательна тебе, возможно, она и послушается."
     "Поехать с тобой?" Шринивас почувствовал себя беспомощным, как будто могучие руки обхватили его члены. "У меня же фабрика, и …"
     "Для большинства из них - это самоубийство, - убеждал Мирза Саид. - Мне нужна помощь. Естественно, за деньги."
     "Не в деньгах дело", - Шринивас, оскорбившись, пошёл на попятную. - Извини, сетжи, пожалуйста. Я должен подумать."
     "Разве ты не понимаешь? - кричал ему вслед Мирза Саид, - мы же не относимся к религиозной общине, ты и я. Индусы-Мусульмане, бхай-бхай! Мы можем основать атеистический фронт против этого суеверия."
     Шринивас обернулся. "Зато я верующий, - возразил он. - У меня дома, на стене давно висит изображение богини Лакшми."
     "Богатство - отличное божество для бизнесмена, - сказал Мирза Саид.
     "Она и в моём сердце" - добавил Шринивас. Мирза Саид вышел из себя.
"Богини, говоришь? Клянусь, что твои же мыслители допускают, что это только отвлечённые понятия. Воплощения шакти, которая, сама по себе, есть отвлечённое понятие, является действущей властью богов."
     Торговец игрушками смотрел на Айшу, спавшую под стёганым одеялом, из бабочек. "Я не мыслитель, Сетжи", - сказал он. Но не сказал, что его сердце подскочило к горлу, потому что он понял, что у спящей девушки и у богини в календаре, на стене, одно и то же лицо.



                *** 

Шринивас сопровождал процессию паломников, покидавшую городок, пропуская мимо ушей мольбы своей супруги, в исступлении поднявшей Мину и потрясавшей ею перед его лицом. Он объяснил Айше, что, так как у него нет пока желания видеть Мекку, но им овладело стремление идти с ней, возможно, даже до моря.
     Заняв своё место среди жителей деревни Титлипур, и зашагав в ногу с человеком, шедшим рядом, он со смешанным чувством непонимания и благоговейного страха наблюдал, как огромная бабочка порхает над их головами, подобная гигантскому зонтику, прикрывавшему паломников от солнца. Было похоже на то, что бабочки Титлипура заменили собой деревенское дерево. Затем он издал крик испуга, удивления и удовольствия, потому что несколько дюжин этих созданий с хамелеоновыми крыльями уселись на его плечах, и в одно мгновение превратились в ярко-красную рубаху. Теперь он узнал человека, шагавшего рядом, Сарпанча, Мухаммада Дина, предпочитавшего не высовываться вперёд. Он и его жена, Хадиджа, шагали бодро, не смотря на свои преклонные годы. А когда сарпанч заметил снизошедшее на торговца игрушками блаженство, он потянулся и схватил его за руку.


                ***

По всем приметам дождей не ожидалось. Вереницы отощавшего рогатого скота передвигались по равнине в поиках воды. ЛЮБОВЬ - ЭТО ВОДА,  написал кто-то белилами на кирпичной стене фабрики мотороллеров. По дороге им встречались семьи, двигавшиеся на юг со своими пожитками, висевшими в узлах на спинах умирающих ослов. Они, тоже, без какой либо надежды направлялись к воде. "Но не к проклятой солёной воде! - кричал Мирза Саид паломникам из Титлипура. - И не для того, чтобы увидеть, как она расступится! Они хотят выжить, а вы, сумасшедшие, желаете умереть." По обочинам дороги собирались стервятники и наблюдали за движением паломников.
     Мирза Саид провёл первую неделю паломничества к Аравийскому Морю в состоянии постоянного, истерического возбуждения. В основном, переходы осуществлялись по утрам и далеко за полдень. В это время Саид частенько выскакивал из своего вместительного авто и умолял свою измождённую супругу. "Возьмись за ум, Мишу. Ты больная женщина. Пойди, приляг, в конце концов, я помассирую тебе ноги."  Но та отказывалась, а её мать гнала его прочь. "Понимаешь, Саид, ты в таком недобром настроении, оно угнетает. Отправляйся ка, лучше в свой доисторический тарантас и пей свою отвратительную =Коук-шоук=, а нас оставь в покое." По прошествии первой недели паломничества транспортное средство с кондиционером лишилось своего водителя. Шофёр Мирзы Саида сложил с себя свои полномочия и присоединился к пешим паломникам; заминдару пришлось самому сесть за "баранку". После того, как тревога полностью овладела им, возникла потребность останавливать машину, запарковывать её, а потом метаться туда-сюда среди паломников, умоляя, предупреждая об опасностях, предлагая взятки. Наконец, он проклял Айшу - высказал ей всё в глаза. Что она ломает его жизнь, и не смог продолжать браниться, потому что, каждый раз, глянув на неё, в нём закипала такая жгучая к ней страсть, что он испытывал, в этот момент, чувство огоромного стыда. От рака кожа Мишал стала сереть, и миссис Квиреши, тоже, стала изнашиваться по краям: её светские туфли развалились, а причинявшие боль ужасные волдыри на ногах были похожи на маленькие водяные пузыри.  Когда Саид предлагал ей передохнуть в машине, она, вопреки здравомыслию, наотрез отказывалась. Заклинание, возложенное на паломников, крепко держало их в своих объятиях.  - И к завершению вылазок в самую гущу одержимых Мирза Саид, потеющий,  испытывающий головокружение от жары и от возрастающего чувства отчаяния, поймёт, что паломники, и он вместе с ними, уходили далеко вперёд, оставив его машину, и ему, погружённому в уныние, придётся ковылять назад. Вот так, однажды, он вернулся к автомобилю и обнаружил возле него пустой кокосовый орех, выброшенный из окна проходившего мимо автобуса, и угодивший прямо в ветровое стекло, походившее теперь на паучью паутину, сверкавшую алмазными мухами. Ему пришлось выбить все осколки, и стеклянные алмазы, будто посмеивались над ним, сыпясь на дорогу и в салон. Казалось, они говорили о тленности земных благ; но мирянин живёт в мире вещей, и Мирза Саид не собирался быть разбитым, как ветровое стекло. Вечером того же дня, когда небо, в очередной раз, превратилось в звёздное покрывало, он улёгся рядом с женой на раскладушку, недалеко от дороги. Поведав супруге о несчастье, он услышал в ответ холодное утешение. "Это знамение, - сказала она. - Бросай машину и присоединяйся к нам."
     "Бросить =Мерседес-Бенц=?" - взвыл Саид в неподдельном ужасе.
     "Ну и что? - ответила Мишал своим тусклым, измождённым голосом. - Ты постоянно говоришь о разрушениях и разорениях. А твой =Мерседес=, долговечный, что ли?"
     "Ты не понимаешь." Тут Саид зарыдал. "Никто меня не понимает."


Гибрилю снилась засуха:   
      Земля потемнела под безоблачным небом. Трупы автобусов и древних монументов ржавеют в полях среди посевов. Сквозь проём, уже не существующего ветрового стекла, Мирза Саид видел натиск бедствия. Бредущие в связке ослы, обезумевшие от жары, замертво падают на дороге. Оголённые корни деревьев, подвергшихся эрозии почвы, были похожи на огромные деревянные когти, скребущие землю в поисках воды. Обнищавшие фермеры, вынужденные работать на государство, как обыкновенные рабочие, копают возле магистрали котлован для сбора дождевой воды, которая не выпадет. Несчастная придорожная жизнь: женщина, направляющаяся к навесу из ковра на шесте, девочка, словно привязанная к ежедневному отмыванию кувшина, кастрюли от отвратительной пыли. "Нежели такая жизнь достойнее нашей? - спрашивал себя Мирза Саид Ахтар. - Более достойней, чем моя? Чем жизнь Мишал? Как мало они познали, как мало имеют, на чём можно питать свои души?"
     На верстовом камне, подобно птице, стоял человек в набедренной повязке и с шарфом на шее. Взгромоздился туда; одна нога на противоположном колене, руки скрещены на груди, и покуривал трубку. Когда Мирза Саид Ахтар проходил мимо, тот сплюнул, и попал заминдару прямо в лицо.
     Шествие паломников продвигалось медленно; три часа по утрам, ещё три - после полуденной жары, соразмеряя свою поступь с самым медлительным паломником, подвергаясь многочисленным задержкам, болезнью детей, неурядицами с властями, отваливающимися колёсами от осей воловьих повозок. По две мили в день - в лучшем случае, а до моря - сто пятьдесят, переход, примерно, на одиннадцать недель. Первая смерть наступила на восемнадцатый день. Хадиджа, бесцеремонная старушенция, которая уже полвека была довольна и довольствовалась супружеством с Сарпанчем Мухаммадом Дином, увидела во сне архангела. "Гибриль, - прошептала она, - это ты?"
     "Нет, - ответило видение. - Это я, Азраил, весь во вшивой работе, извините, что расстроил вас."
      А утром она продолжила свой путь со всеми остальными, не сказав мужу ни слова о своём видении. Через пару часов они подошли к развалинам постоялого двора Мугалов при верстовом столбе, которые, в незапамятные времена, были построены на расстоянии в пять миль друг от друга вдоль всего тракта. О прошлом этих развалин Хадидже не было известно ничего; ни о ночных налётах на спящих путников, ни об ограблениях и убийствах; однако, она осознала их настоящее. "Я хочу войти внутрь, и прилечь там", - сказала она Сарпанчу, который заметил ей, что надо идти дальше.               
     "Об этом не беспокойся, - сказала она мягко,  - ты нагонишь их, попозже."
     Она улеглась среди валунов старых развалин, положив голову на гладкий камень, который отыскал Сарпанч по её просьбе. Старик плакал. А слезами горю не поможешь. И через минуту она умерла. Он бегом догнал процессию, и, рассерженный, встал перед Айшой. "Я не должен был слушать твои россказни, - сказал он ей. - И только что ты убила мою жену!"
     Процессия остановилась. Мирза Саид Ахтар, воспользовавшись благоприятной возможностью, громко заявил, что Хадиджу следует похоронить на истинно-мусульманском кладбище. Но Айша возразила: "Архангел повелел нам идти прямо к морю, не останавливаясь на полпути, и не по окольным дорогам." Мирза Саид обратился к паломникам: "Умершая - любимая жена вашего Сарпанча, - кричал он. - Вы что, бросите её в придорожную яму?"
     Когда жители деревни Титлипур согласились на сиюминутное погребение Хадиджи, Саид не мог поверить своим ушам. Он понял, что их решимость идти дальше стала более настойчивой, чем он подозревал; даже, понесший тяжкую утрату Сарпанч, уступил. Хадиджа была похоронена на углу бесплодного поля за развалинами постоялого двора прошлого.
     Однако, на следующий день Мирза Саид заметил, что Сарпанч отделился от процессии и брёл понуро на некотором расстоянии от остальных, вдыхая запах полыни. Саид выскочил из =Мрседеса= и бросился к Айше, чтобы устроить ещё одну сцену. "Ты - чудовище, - кричал он. - Бессердечное чудовище! Зачем ты привела сюда старуху, умирать?"
     Та ничего не ответила, а на обратном пути к автомобилю к нему подошёл всё тот же Сарпанч и сказал: "Мы были бедняками. Мы знали, что нам не дойти до Мекки-Шариф, а она переубедила. Только теперь понимаю последствия её деяния."
     Айша-каин попросила Сарпанча выслушать её, но он не услышал ни единого слова утешения. "Крепи свою веру, - распекала она его. - Та, которая умерла в паломничестве, обрела дом в Раю. Сейчас твоя жена восседает среди цветов и ангелов; о чём тебе жалеть?"
     Вечером того же дня Сарпанч Мухаммад Дин обратился к Мирзе Саиду, как только тот присел у костра. "Прости, сетжи, - сказал он, - можно будет поехать, как ты однажды предлагал, в твоей машине?"
     Не желая всецело оставлять предприятие, ради которого умерла его жена, и не способный долее поддерживать абсолютную веру, требуемую в паломничестве, Мухаммад Дин сел в многоместный автомобиль скептицизма. "Мой первый новообращённый! - обрадовался Мирза Саид.


                *** 

К началу четвёртой недели перехода отступничество Сарпанча стало давать желаемый результат. Он уселся на заднем сидении, будто был заминдаром, а Мирза Саид шофёром, и, мало-помалу, кожаная обивка и кондиционер, миниатюрный вмонтированный бар и автоматически опускающиеся окна с зеркальными стёклами начали развивать в нём надменность. Нос его задрался вверх, от этого сам он обрёл вид надменного человека, который способен видеть, оставаясь невидимым. Мирза Саид на водительском месте чувствовал, что его глаза и нос забиваются пылью сквозь отверстие, где обычно стояло ветровое стекло, но, не смотря на эти неудобства, настроение у него было лучше прежнего. Теперь к исходу каждого дня возле =Мерседеса= с мерцающей в нём "звездой" толпилась кучка паломников, и Мирза Саид пытался вложить им ума, пока они смотрели, как Сарпанч Мухаммад Дин поднимал и опускал зеркальные стёкла задних дверей; таким образом, им, попеременно, виделись его черты и свои. Присутствие Сарпанча в автомобиле придавало словам Мирзы Саида новое значение.
      Айша не пыталась отзывать их, и её самоуверенность оправдалась; в дальнейшем к лагерю неверных никто не примкнул. Но Саид улавливал её многозначительные взгляды в его сторону, и, во всяком случае, была она провидицей, или нет, Мирза Саид дал бы голову на отсечение, что это были недобрые взгляды девушки, ни на минуту не сомневавшейся в правильности своих действий.
      Затем она исчезла.
      Она ушла во время полуденной сиесты и не появлялась в течение полутора суток, когда на паломников нашло столпотворение. Ей было известно, признавал Саид, как подстегнуть настроение толпы, и появилась, легко ступая по пыльному ландшафту. На этот раз её серебряные волосы и ресницы были испещрены золотом. Она созвала крестьян и поведала им, что архангел выразил недовольство жителями деревни Титлипур,  сомневавшимися по поводу восхождения мученицы в Рай. Она сообщила, что он серьёзно раздумывал об отмене своего намерения раздвинуть воды; - "так что от Аравийского Моря вам достанется солёная купель и дальнейшее возвращение на ваши пустынные картофельные поля, на которые уже никогда не прольётся дождь."  Крестьяне испугались. "О, нет, бибиджи, это ужасно, - взмолились они. - Прости нас, пожалуйста."  Здесь они впервые употребили имя давнишней святой, охарактеризовав им девушку, руководившую ими с тем абсолютизмом, который, в одинаковой степени, стал пугать и восхищать их. После её речи к =Мерседесу= никто не подходил. "Два-ноль, в пользу архангела", - подумал Мирза Саид.


   
                *** 

К началу пятой недели здоровье большинства паломников изрядно пошатнулось. Запасы пищи иссякли, на поиски воды уходило много времени, у детей иссохли слёзные железы. Рядом постоянно кружили стервятники.
     Беспокойство среди паломников усилилось, когда они оставили позади себя сельские равнины и вступили в густонаселённые области. Автобусы дальнего следования и грузовики не отклонялись от своих маршрутов, и пешеходам приходилось с криками отскакивать на обочину, сбивая друг друга с ног. Велосипедисты, мотоциклисты, владельцы мелких лавчонок выкрикивали оскорбления им вслед. "Сумасшедшие! Тупая деревенщина! Мусульмане!" Зачастую им приходилось передвигаться по ночам, так как власти того или иного городка не желали видеть эдаких изгоев, вповалку спавших на тротуарах. Многих поджидала неминуемая смерть.
     Вол новообращённого Османа пал на передние колени посреди велосипедов и верблюжьего навоза в маленьком, безымянном посёлке. "Вставай, идиот, - беспомощьно завопил Осман. - Как по-твоему, чем ты сейчас занимаешься? Ты позоришь меня перед незнакомыми людьми." Вол дважды кивнул головой, - что означало "да", и сдох.
     Труп прикрыли бабочки, сливаясь с серым цветом его шкуры, кончиков рогов и бубенцов. Безутешный Осман побежал к Айше (которая завернулась в грязное сари, уступив городской стыдливости, хотя тучи бабочек по-прежнему обволакивали её, словно ореол). "А волы тоже улетают на Небеса?" - спросил он жалобным голосом; она пожала плечами. "У волов нет души, - холодно сказала она, - но есть души, которые мы спасаем нашим паломничеством." Осман глянул на неё и понял, что совсем не любил её. "Ты превратилась в дьявола." - сказал он ей с отвращением.
     "Я не дьявол, - ответила она. - Я - предвестник."
     "Тогда скажи, зачем твоему Богу так нужны смерти невинных? - вспыхнул Осман. - Чего он боится? Он что, так недоверчив, что в доказательство любви к нему нам всем надо умереть?"
      Как будто в ответ на такое богохульство Айша установила строгие дисциплинарные меры, настояв на том, чтобы все паломники прочли все пять молитв, и приняла решение, что Пятница будет днём поста. К концу шестой недели она заставила паломников оставить ещё четыре тела там, где они и пали; двух стариков, старуху и шестилетнюю девочку. Оставив мёртвых, паломники двинулись дальше. А следовавший позади Мирза Саид, подобрал тела и похоронил их с соответствующими приличиями. В этом деле ему помогали Сарпанч Мухаммад и бывший неприкасаемый, Осман. В такие дни процессия оказывалась от них очень далеко, но =Мерседесу= ничего не стоило догнать почти сто сорок человек: мужчин, женщин и детей, вяло бредущих по направлению к морю.



               
               
               
                ***

Численность умерших увеличивалась, и группы нарушивших распорядок паломников росли числом, собираясь вокруг =Мерседеса= каждую ночь. Мирза Саид начал рассказывать им всякие истории. Он поведал им о леммингах, и о том, как чародейка Цирцея превратила людей в свиней. Из его уст прозвучала история о владельце свирели, завлекшего городских ребятишек в горное ущелье. Эту историю он рассказал на их родном языке, а стихи читал на английском, и они слушали музыку поэзии, хоть и не понимали ни слова.
    "Гамелин - городок в Брунсвике, - начал он. - Недалеко от знаменитого города Ганновера. Река Уэзер омывает его стены с южной стороны, - широка и глубока…
    Увидев разъярённую Айшу, приближавшуюся к ним, он испытал удовлетворение, а за её спиной посверкивали бабочки, словно искры костра, и казалось, будто пламя струилось с её тела.
    "Те, кто внемлет стихам Дьявола, прочитанным его же устами, - закричала она, - и отправятся, в конце концов, к Дьяволу."
    "Тогда есть выбор, - ответил ей Мирза Саид, - между преисподней и синей, морской бездной."


                ***

Прошло восемь недель, и отношения между Мирзой Саидом и его женой, Мишал, расстроились до такой степени, что им не о чем было поговорить. К этому времни, и несмотря на рак, придавший её коже цвет погребального пепла, Мишал стала главной помощницей и верной последовательницей Айши. Сомнения других паломников только усиливали её веру, и за эти сомнения она недвусмысленно обвиняла своего мужа. "К тому же, укоряла она его в их последней беседе, - в тебе ни чуточки не осталось душевного тепла. Я даже подойти-то боюсь." 
     "Никакого тепла? - выкрикнул он. - Как ты можешь говорить такое? Никакого тепла?! Ради кого я пустился в это дурацкое паломничество? За кем присматривал? За тем, кого люблю? За кого я так беспокоюсь, страдаю и мучаюсь? Никакого тепла? Ты мне чужая? Как у тебя язык повернулся?"
     "Послушай себя, - сказала она голосом, начавшим блекнуть и приобретать какую-то смутность и дымчатость. - Постоянная злоба. Холодная, ледяная злоба."
     "Это не злоба, - рычал он. - Это тревога, несчастье, прозябание, несправедливость, боль. Когда тебе слышится злоба?"
     "Я слышу её, - сказала она. - Все слышат на много миль вокруг."
     "Поедем со мной, - умолял он. - Я определю тебя в самые лучшие клиники Европы, Канады, Штатов. Верь западной технологии.  Там творят чудеса. Тебе же нравились технические новинки."
     "Я хочу совершить паломничество в Мекку, - сказала она и отвернулась.
     "Проклятая, глупая сука, - прорычал он ей в спину. - Твоё желание умереть не означает, что ты должна забрать всех этих людей с собой."
     Но она направилась к лагерю, перейдя дорогу, ни разу не обернувшись. А он, признав её превосходство, бросив вдогонку отвратительные слова, упал на колени и заплакал.
     После этой размолвки Мишал отказалась спать рядом с ним. Она и её мать раскатали свои подстилки рядом с окутанной бабочками пророчицей их поисков Мекки.
     Днём Мишал неустанно работала, утешая паломников, укрепляя их веру, объединяя их под крылом своей доброты. Айша всё глубже замыкалась в себе, а Мишал Ахтар стала, во всех отношениях, предводительницей хаджа. Но был один паломник, на которого она не могла воздействовать: миссис Квиреши, её мать, жена директора Государственного Банка.
     Прибытие мистера Квиреши, отца Мишал, было событием, необычайным. Паломники остановились в тени платановых деревьев и занимались сбором хвороста и мытьём посуды, когда показался автомобильный кортеж. Миссис Квиреши, похудевшая на двадцать пять фунтов, тут же вскочила на ноги и лихорадочно пыталась счистить грязь со своей одежды, привести в порялок свою причёску. Дочь, увидев, как её мать неумело вертит в руках губную помаду, упрекнула её: "Ты что, мама, с ума сошла? Брось."
     Мать немощно указала на подъезжавшие машины. Через минуту высокая, суровая фигура банкира стояла перед ними. "Если бы я не увидел, то не поврил бы, - произнёс он. - Мне говорили, но я отнёсся к этому с пренебрежением. И в итоге поиски мои увенчались успехом. Исчезнуть из Перистана, не сказав ни слова, что за проклятие?"
    Миссис Квиреши беспомощно тряслась под взглядом мужа, и начала рыдать, чувствуя, как мозоли и усталость впитываются в каждую пору её тела. "О, Боже, я не знаю, прости, - выговорила она сквозь слёзы. - Бог знает, что на меня нашло."
     "Тебе, что, не известно, какой я занимаю пост! - закричал мистер Квиреши. - Доверие общества очень значимо. И на что это похоже? Моя супруга шляется с курильщиками гашиша?"
     Мишал обняла мать и попросила отца прекратить молоть вздор. Мистер Ахтар впервые заметил знак смерти на лбу своей дочери и мгновенно выпустил воздух как из автомобильной шины. Мишал сбивчиво поведала ему о своей болезни и обещании пророчицы Айши, что в Мекке свершится чудо, и она поправится.
     "Давай я отправлю тебя туда самолётом, незамедлительно, - предложил отец. - Зачем идти пешком, когда можно улететь на самолёте?"
     Но Мишал оставалась непреклонной. "Ты должен уехать, - сказала она отцу. - Только правоверный может добиться такого. Мама присмотрит за мной." 
     Растерянный и беспомощный, мистер Квиреши присоединился в хвосте процесси к Мирзе Саиду, постоянно посылая одного из слуг, сопровождавших его на моторроллерах, узнать у Мишал, не нужно ли ей что-нибудь: еды, лекарств, каких-то вещей. Мишал отвергла все его предложения и, спустя три дня, банк есть банк, мистер Квиреши убыл в город, оставив одного слугу прислуживать женщинам. "Он в вашем распоряжении. Хоть сейчас не глупите. Облегчите себе переход, как сможете."
    Через день после отъезда банкира слуга, Гал Мухаммад, сбросил свой мотороллер в канаву и присоединился к паломникам, повязав на голову носовой платок, обозначив тем самым свою набожность. Айша промолчала. Завидев присоединившегося слугу, она ехидно усмехнулась, - и эта ухмылка напомнила Мирзе Саиду, что она, Айша, была не только предметом чьих-то грёз, но и девушкой из плоти и крови.
     Миссис Квиреши стала стенать. Скоротечное свидание с прежней жизнью поколебало её решимость, и теперь, когда сожалеть было уже поздно, она постоянно подумывала о званых ужинах, мягких подушках и охлаждённом лимонном соке с содовой. Ей пришла мысль о безрассудстве того, что человека её породы можно легко уговорить шагать босиком подобно какому-то простому подметальщику улиц. Она засвидетельствовала своё почтение Мирзе Саиду с выражением робости и застенчивости на лице.
    "Саид, сынок, ты сильно ненавидишь меня? - подольщалась она; её полные черты изобразили подобие кокетства.
     Саид ужаснулся от её гримасы. "Конечно, нет, - выдавил он.
     "Ты ненавидишь меня, я тебе отвратительна, и моё дело безнадёжно, - она притворно махнула рукой.
     "Аммаджи, - сглотнул с усилием Саид, - что вы говорите?"
     "Потому что иногда я грубо разговаривала с тобой."
     "Пожалуйста, забудьте об этом, - сказал Саид, ошеломлённый её поступком.
     "Ты должен знать, - сказала она, - что всё это было ради любви, не так ли? Любовь - это всеблагородная категория."
     "На ней держится мир, - согласился Мирза Саид, пытаясь настроиться на беседу.
     "Любви покорно всё, - подтвердила миссис Квиреши. - Она подавила мой гнев. Я могу доказать это. Сяду в твою машину."
     Мирза Саид кивнул. "Она ваша, Аммаджи."
     "И попроси вон тех людей сесть рядом с тобой, - дамам нужна защита, не так ли?"
     "Вы правы, - ответил он.


                ***

Слух о деревне, отправившейся пешком к морю, распространился по всей стране, и на девятой неделе паломников донимали журналисты, местные политиканы в поисках голосов за свои кандидатуры, бизнесмены, предлагавшие своё покровительство над процессией, если паломники согласятся нести рекламные щиты, иностранные туристы в поисках загадок Востока, тоскующие по прошлому приверженцы Ганди, и отправившиеся на авторалли "хищники", жаждущие поглазеть на ужас столкновений и аварий. Когда они увидели хозяйку бабочек, покрывавших её вместо одежды, являвшихся для неё ещё и пищей, визитёры были поражены и отступили с неоправдавшимися надеждами. Одним словом, с дырой в их картинах, изображавших мир, которую они никак не могли заклеить. Фотографии Айши появились во всех газетах, и даже паломникам приходилось проходить мимо рекламных щитов, на которых Lepidopterial красавица была изображена в трёхкратном масштабе рядом с лозунгами: - "НАШИ ОДЕЖДЫ ТОНКИ, КАК КРЫЛЬЯ БАБОЧЕК", и тому подобными. Затем до них дошли более тревожные вести. Определённые религиозные экстремистские группировки обнародовали заявления, осуждавшие "Хадж Айши" как попытку силой завладеть общественным вниманием и "взбудоражить общественное мнение". По всей стране распространялись листовки - Мишал подбирала их на дороге - в которых утверждалось, что "Падъятра, или пешее паломничество - очень древняя пред-Исламская традиция национальной культуры, непривнесённое достояние монголов-кочевников". И ещё: "Похищение этого обычая, так называемой, Айшой Бибиджи - вопиющее и преднамеренное накаливание и так уже неспокойного положения.."
     "Беспокоиться больше будет не о чем, - нарушила своё молчание каин, чтобы объявить
об этом.


                ***

Гибрилю видится пригород:
     По мере приближения хаджа Айши к Сарангу, самой отдалённой окраины столицы на Аравийском Море, куда провидица вела паломников, нашествия журналистов, политиканов, представителей полицейских властей удвоились. Сначала полицейские грозились разогнать процессию; однако политики рассудили, что подобное действие будет похоже на акт против сектантов и может привести к взрыву насилия между религиозными общинами по всей стране. К счастью, шефы полиции разрешили процессии двигаться дальше, но угрожающе ворчали о том, что "будут не в состоянии обеспечить безопасность продвижения" паломников. "Мы продолжаем движение", - объявила Мишал Ахтар.
     Пригород Саранга своим относительным достатком был обязан существованию значительных залежей угля в округе. И шахтёрам, чья жизнь прошла в прокладывании троп сквозь  землю, так сказать, " разделяя её", трудно было понять, как девушка сможет сделать то же самое с морем, одним взмахом руки. Представители религиозных группировок подстрекали шахтёров к действиям, и в результате работы этих агентов-провокаторов собралась толпа, несущая флаги с надписями: НЕТ ИСЛАМСКОЙ ПАДЪЯТРЕ! ВЕДЬМА С БАБОЧКАМИ, ОТПРАВЛЯЙСЯ ДОМОЙ!
     В ночь, когда они должны были войти в Саранг, Мирза Саид предпринял очередное бесполезное  обращение к паломникам. "Бросьте это дело, - тщетно умолял он. - Завтра нас всех перебьют." Айша прошептала что-то на ухо Мишал, и та произнесла: "Лучше быть мучеником, чем трусом. Среди нас есть трусы?"
     Был один. Шри Шринивас, исследователь Гранд Каньона, владелец фабрик игрушек, чьим девизом были созидание и искренность, примкнул к Мирзе Саиду. Как преданный почитатель богини Лакшми, чей образ, до ошеломления, был похож на Айшу, чувствовал, что не в силах принимать участие в надвигавшихся военных действиях ни на чьей-либо стороне. "Я слабый человек, - признался он Саиду. - Я любил мисс Айшу, а мужчине свойственно бороться за то, что он любит; но что поделаешь, я вынужден занять нейтральное положение." Шринивас стал пятым членом общества отступников в =Мерседесе=, и теперь у миссис Квиреши не было выбора, кроме как только подвинуться немного и выделить сообщнику место на заднем сидении. Шринивас печально приветствовал её и, заметив раздражительное ёрзанье по сидению в сторону от него, попытался успокоить. "Пожалуйста, примите в знак моего уважения."  И извлёк из внутреннего кармана куклу Контроля Рождаемости.
     В ту ночь, когда правоверные молились на открытом воздухе, дезертиры оставались в салоне автомобиля. Паломникам разрешили разбить лагерь на брошенной сортировочной станции, охраняемой военной полицией. Мирза Саид не спал. Его не покидали высказывания Шриниваса о том, что в думах своих он - приверженец Ганди, "но я слишком слаб, чтобы осуществлять её идеи. Извини меня, но это правда. Я родился не для того, чтобы страдать, седжи. Мне следовало оставаться с женой и детьми, и вырезать эту опасную болезнь, вынудившую приземлиться в таком месте."
    "Моя семья тоже, - ответил Мирза Саид в забытьи спавшему продавцу игрушек, - мы пострадали от какой-то болезни; отчуждённости, будучи не способными установить связь с чувствами, событиями, вещами. Многие люди определились своей работой, или тем местом, откуда они прибыли, и тому подобное; мы же слишком глубоко уходили в свои мысли. При этом чертовски трудно соотносить их с действительностью."
     Одним словом, ему с трудом верилось в происходящее, однако оно существовало на самом деле.


               




                ***


Когда на следующее утро паломники Айши были готовы отправиться дальше, огромные тучи бабочек, сопровождавших их на всём пути от Титлипура, сорвались и исчезли из поля зрения; после чего открылось небо с другими, более прозаичными облаками. Даже создания, покрывавшие Айшу - элитарный корпус, так сказать, - скрылись, и ей пришлось вести процессию одетой в приземлённость старого, хлопчато-бумажного сари с ксилографической каймой листьев. Исчезновение чуда, которое, казалось, придавало их паломничеству законную силу, расстроило всех. Так что, не смотря на увещевания Мишал Ахтар, люди не могли петь, лишённые благословения бабочек, двигались вперёд навстречу своей погибели.


                ***


Нет Исламской Падъятре. Толпа устроила Айше приём на улице, уставленной по обе стороны будками ремонтников велосипедов, и ожидала за баррикадой, сооружённой из поломанных колёс, гнутых рулей, ржавых рам. Айша двигалась прямо на толпу, как будто её вовсе не было, и когда она достигла последнего перекрёстка, за которым её ждали дубинки и ножи, раздался громовой раскат, как трубный глас, и целое море воды вылилось вниз на землю. Засуха отступила слишком позно. Посевы уже погибли. Но впоследствии многие паломники подумали, что Господь берёг воду именно для этой цели, давая ей возможность скопиться в бездонном небесном запаснике, подобному бескрайнему морю, жертвуя годовым урожаем с тем, чтобы спасти свою пророчицу и её людей.
     Сногсшибательный натиск ливня лишил присутствия духа и паломников, и нападавших. В суматохе наводнения послышался повторный трубный глас. На самом деле это был сигнал, подаваемый =Мерседесом= Мирзы Саида, который он гнал на большой скорости по удушливым канавам пригорода, снося верёвки с бельём, натянутые промеж изгородей, и тачки, нагруженные тыквами, и лотки с дешёвыми глиняными горшками, пока не доехал до улицы корзиночников, пересекавшей улицу ремонтников велосипедов как раз в северном направлении от баррикады. Здесь он до отказа выжал педаль газа и помчался к перекрёстку, разгоняя прохожих и рассеивая плетёные стулья во все стороны. Он оказался на перекрёстке сразу же после обрушевшегося ливня и затормозил на полной скорости. Шринивас и Осман выскочили из машины, в суматохе ног, мокроте и брани выхватили Мишал и пророчицу Айшу и втащили их в =Мерседес=. Машина умчалась до того, как кому-нибудь удалось протереть глаза от слепящей воды.
    В салоне машины; тела навалены в беспорядке. Мишал Ахтар кричала на мужа откуда-то снизу, из под груды тел. "Подстрекатель! Предатель! Мерзавец! Осёл!" На что Саид саркастически ответил: "Мученичество - слишком лёгкое занятие, Мишал. Разве тебе не хочется взглянуть на то, как раскрывается море, словно цветок?"
     А миссис Квиреши, высовывая свою голову из под ног Османа, добавила, задыхаясь, от чего лицо её ужасно покраснело. "Хватит тебе, Мишу, в рассчёте. Мы желаем вам добра!"


                ***               

Гибрилю видится наводнение:
     До  нахлынувших дождей шахтёры Саранга ожидали паломников, вооружившись небольшими мотыгами. Но когда смыло баррикаду, они не могли отделаться от мысли, что Господь перешёл на сторону Айши. Канализационная система города сразу же капитулировала перед натиском воды, и шахтёры вскоре оказались в мутных потоках, доходивших им до пояса. Некоторые из них пытались приблизиться к паломникам, которые тоже совершали попытки в продвижении. Но к этому времени ливень усилился, ниспадая с небес толстыми слоями, сквозь которые невозможно было продохнуть, и как будто верхний небесный свод воссоединился с нижним.
    Спящему Гибрилю вода заслонила видение.


                ***         

Дождь прекратился, и мокрое солнце осветило Венецианскую сцену разорения. Дороги Саранга превратились в каналы, по которым путешествовали плавучие предметы. Где только недавно ездили моторикши, верблюжьи повозки и отремонтрованные велосипеды, теперь плыли газеты, бананы, арбузы, зонтики, пустые лотки, тёмные очки, корзины, экскременты, бутыли из под лекарств, игральные карты, оладьи, лампочки.  Вода приобрела красноватый оттенок, побудивший промокшее население предположить, что по улице течёт кровь. И хулиганы-шахтёры, и паломники исчезли. Собака вплавь пересекала перекрёсток вдоль разрушенной баррикады из велосипедов, и всё вокруг находилось в унынии безмолвия наводнения, потоки которого омывали затопленные автобусы, на крышах которых сидели дети и таращили изумлённые глаза.
     Потом вернулись бабочки.
Ниоткуда. Как будто прятались за солнцем и, празднуя прекращение дождя, окрасились в солнечный цвет. Появление в небе такого великолепного ковра света совершенно сбило с толку население Саранга, отступившее перед натиском наводнения. Страшась апокалипсиса, люди попрятались в домах и позакрывали ставни. Однако на склоне ближайшего холма Мирза Саид Ахтар и его спутники заметили возвращавшееся чудо и наполнились благоговейным трепетом. 
    До этого Мирза Саид гнал во весь опор, не смотря на то, что был полуослеплён ливнем, рвавшимся в проём разбитого ветрового стекла, пока на дороге, огибавшей основание холма, он не остановил машину перед воротами №1 Угольного Бассейна Саранга. Копи едва просматривались сквозь пелену дождя. "Тупица, - тихонько бранила его Мишал Ахтар. - Эти ишаки ждут нас здесь, не дождутся, а ты привёз нас сюда, чтобы повидаться с их приятелями. Превосходная идея, Саид. Очень кстати."
    Но осложнений со стороны шахтёров они больше не испытывали. Именно в этот день на шахте произошёл обвал породы, заживо похоронившей пятнадцать тысяч горняков под Саранг Хилл. Саид, Мишал, Сарпанч, Осман, миссис Квиреши, Шринивас и Айша изнурённые и промокшие до нитки стояли у края дороги как и машины скорой помощи, горные спасатели и владельцы шахт, прибывшие в изрядном количестве, и разочарованно покачивающие головами. Сарпанч сжал мочки ушей большим и указательным пальцем каждой руки. "Жизнь - это боль, - сказал он. - Жизнь - это боль и потери. Это грош, за который не купишь ни *каури, ни смолы."
     Осман, как и Сарпанч, оба потерявшие своих любимых спутников во время этого паломничества, плакал. А миссис Квиреши попыталась взглянуть на светлую сторону медали: "Главное, - сказала она, - с нами всё в порядке."  Но на неё не обратили внимания. Затем Айша прикрыла глаза и протяжно проговорила, будто в назидание: "Они понесли наказание за свои злые намерения."
     Мирза Саид разозлился. "Этих не было на той баррикаде, - крикнул он. - Они работали под этой чёртовой землёй!"
     "Они сами вырыли себе могилу, - ответила Айша.


                ***


Всё это происходило при возвращении бабочек. Саид с неверием наблюдал за золотым облаком, как оно сначала скучилось, а потом испустило в разные стороны потоки крылатого света. Айша пожелала вернуться к перекрёстку. "Там же наводнение, - возразил Саид. - У нас одна возможность спуститься по противоположному склону холма и выехать на другой конец города." Но Айша и Мишал уже отправились обратно; пророчица поддерживала мертвенно-бледную подругу, держа её за талию.
     "Мишал, ради Бога, - позвал Мирза Саид свою жену. - Ради Бога. Что делать с машиной?"
     Но та продолжала спускаться с холма, к наводнению, оперевшись об Айшу, и ни разу не оглянулась.
     Вот так Мирза Саид бросил свой любимый, многоместный =Мерседес-Бенц= у входа на территорию затопленных шахт Саранга и присоединился к процессии паломников, направлявшихся к Аравийскому Морю.


Семеро перепачканных путешественников стояли по пояс в воде на пересечении улиц ремонтников велосипедов и корзиночников. Медленно, медленно вода начала спадать. "Факт налицо, - убеждал Мирза Саид. - Паломничество завершилось. Крестьяне, чёрт знает, где, наверняка утонули, возможно, убиты или пропали. Некому идти за тобой, только за нами." Он впился глазами в глаза Айши.
     "Смотри, - сказала Мишал.
     Со всех сторон, из более-менее удобных укрытий к месту своего рассредоточения собирались жители Титлипура. Все они, от лодыжек по шею, были покрыты золотыми бабочками, и длинные линии маленьких созданий вились перед ними, словно верёвки, вытаскивающие их из ямы на безопасное место. Из окон домов население Саранга с ужасом наблюдало за этим явлением, а когда воды возмездия отступили, хадж Айши вновь собрался в дорогу.
    "Невероятно, - вымолвил Мирза Саид.
    Однако, так оно и было. Каждый отдельный паломник был отслежен и пойман бабочками, а затем выведен на главную дорогу. И после этого высказывались совсем необычные соображения: что когда бабочки усаживались на сломанную голень, то перелом исчезал, или, что открытая рана затягивалась, словно по волшебству. Многие паломники говорили, что приходили в сознание от того, что бабочки порхали по их губам. Некоторым верилось, что они погибли, утонули, а бабочки возвратили их к жизни.
     "Что за глупости! - кричал Мирза Саид. - Ливень спас вас. Он смыл ваших врагов, и ничего удивительного в том, что многие из вас получили повреждения. Давайте рассуждать трезво!"
    "Открой глаза, Саид, - сказала Мишал, обозначив присутствие около сотни мужчин, женщин и детей, покрытых сверкающими бабочками. - Что об этом говорит твоя наука?"


                ***   

В течение последних дней паломничества весь город собирался вокруг них. Чиновники из Общества Местного Управления встретились с Айшой и Мишал и обозначили маршрут по столице.  На этом пути находились мечети, где паломники могли бы переночевать, а не располагаться на улицах. Обстановка в городе накалилась; каждый день, когда паломники снимались с места и двигались к следующему пункту своего маршрута, за ними следовали огромные толпы. Некоторые глумились и относились враждебно, но большинство одаривали конфетами, лекарствами и едой.
     Измученный и грязный Мирза Саид был в состоянии глубокого разочарования по причине своей неудачи убедить хотя бы горстку паломников, что лучше доверять рассудку, чем чудесам. Жители Титлипура отмечали, довольно рассудительно, что чудеса сослужили им хорошую службу. "Эти проклятые бабочки, - тихо выругался Мирза Саид. - Не будь их, у нас была бы возможность предотвратить это безумство."
"Но, ведь, они были с нами с самого начала, - ответил Сарпанч, и пожал плечами.
     Мишал Ахтар была почти при смерти; от неё даже стало попахивать смертью, и кожа её приобрела мелово-белый цвет, что очень удручало Саида.  А Мишал не подпускала его к себе. Она так же отринула от себя и свою мать. А когда её отец, в свободный от работы день, навестил её в одной из мечетей, где они остановились на ночлег, она сказала ему, чтобы он ушёл.
    Наступила Пятница. Айша решила, что можно задержаться на день для участия в молебнах. Мирза Саид, в памяти которого почти стёрлись все арабские псалмы, зазубренные им когда-то наизусть и едва ли могли быть вспомянуты, когда он стоит с открытыми перед лицом ладонями, словно с раскрытой книгой, когда преклоняет колена, когда прижимается лбом к земле, с запинками читает молитву, и чувствует возрастающее самоотвращение. Но перед завершением молебнов что-то произошло, застопорило хадж на его пути.
     Паломники смотрели, как прихожане покидали внутренний двор мечети, когда за главными воротами поднялась суматоха. Мирза Саид пошёл разузнать. "Что за гуу-гаа? - спросил он, продираясь сквозь толпу на ступенях мечети; у подножия лестницы он увидел корзину.
  - И услышал доносившийся из неё детский плач.
Подкидышу было около двух недель; наверняка незаконнорожденный, и естественно, его выбор в этой жизни был ограниченным. Толпа находилась в подавленном состоянии и сомнении. Затем на верхней ступени появился Имам мечети, а рядом с ним Айша-пророчица, молва о которой распространилась по всему городу.
     Толпа расступилась, словно море, и Айша с Имамом спустились к корзине. Имам быстро обследовал ребёнка, поднял и повернулся, обращаясь к толпе.
    "Этот ребёнок был рождён в злобе, - провозгласил он. - Он - порождение Дьявола!"  Имам был молод.
    Толпу охватил гнев. "Ты, Айша, каин, - выкрикнул Мирза Саид. - Что ты несёшь?"
    "Мы в ответе за всё, - молвила та.
    Толпа, которой не требовалось более ясных разъяснений, забросала ребёнка камнями до смерти.


                ***

После этого паломники Айши отказались идти дальше. Смерть подкидыша создала среди изнурённых крестьян атмосферу мятежа. Это были те, кто не осмелился поднять и бросить камень. Мишал, слишком ослабленная своей болезнью, была не в состоянии успокаивать паломников; Айша, как всегда, ушла от спора. "Если вы отвернётесь от Бога, - предупредила она, - не удивляйтесь, когда он свершит с вами то же самое."
     Паломники кучкой уселись на корточки в углу огромной мечети, стены которой были выкрашены в светло-зелёный снаружи, и ярко-голубой внутри, и, при необходимости, освещались многоцветными неоновыми светильниками. Высказывание Айши заставило их отвернуться от неё, и они ещё крепче прижались друг к другу, хотя на дворе было очень тепло и достаточно влажно. Мирза Саид, улучив момент, решил напрямую, ещё раз бросить вызов Айше. "Скажи, пожалуйста, - мягко спросил он, - как, всё-таки, ангел сообщает тебе все эти сведения? До сих пор ты не передавала нам его точные слова, только своё переосмысление этих слов. Зачем такой обман? Почему бы просто не процитировать?"
     "Он изъясняется со мной понятными и запоминающимися выражениями, - ответила Айша.
     Мирза Саид, наполненный мучительной энергией своего желания обладать ею, и болью отчуждения от своей умирающей жены, и воспоминаниями о несчастьях паломничества, почувствовал слабинку в её умалчивании и нащупал это место. "Будь добра, поточнее, - попросил он. - И почему все должны этому верить? Что это за выражения?"
    "Архангел напевает мне мелодии популярных песен", - призналась она.
    Мирза Саид Ахтар восторженно хлопнул в ладоши и разразился смехом возмездия. Тут же присоединился Осман, ударяя в бубен и пританцовывая вокруг сидевших на корточках паломников, напевая последнюю кино-мелодию и строя глазки, как это делает озорная девушка. "Хо джи! - напевал он. - Точно так поёт Гибриль, хо джи! Хо джи!" И один за другим, паломник за паломником, поднимались и присоединялись к танцевавшему барабанщику, изливая в танце своё разочарование и свой позор во внутреннем дворе мечети, пока не прибежал Имам и не отругал их за богохульное деяние.


               
                ***

Наступила ночь. Жители деревни Титлипур сгрудились вокруг своего Сарпанча, Мухаммада Дина, и в серьёзных разговорах о возвращении в Титлипур прозвучали слова надежды на спасение хотя бы части урожая. Умирающая Мишал Ахтар лежала, положив голову на колени своей матери, измученная болью, с единственной слезой, выступившей из левого глаза. А в дальнем углу внутреннего двора зелёно-голубой мечети с искуственным неоновым освещением сидела провидица с заминдаром; они беседовали. Вновь народившаяся луна - рогатая, холодная - освещала город.
     "Вы человек мудрый, - сказала Айша, - и знали, как использовать свои возможности."
     В этот миг к ним подошёл Мирза Саид и предложил Айше заключить с ним  соглашение. "Моя жена умирает. А ей так хочется добраться до Мекки-Шариф. Так что у вас и у меня общие цели."
     Айша слушала. Саид продолжал: "Айша, я не прохвост, позволь сказать тебе, что я чертовски многим был поражён во время перехода; ЧЕРТОВСКИ поражён. Ты, вне всякого сомнения, преподнесла этим людям основательные душевные переживания. Не думай, что мы - современные типы ограничены в духовном понятии."
     "Люди оставили меня, - сказала Айша.
     "Эти люди в замешательстве, - ответил Мирза Саид. - Видишь, в чём дело, если ты, действительно, поведёшь их морю, и чуда не произойдёт, тогда они и впрямь восстанут против тебя. Такие-то вот дела. Я позвонил отцу Мишал, и он согласился предоставить часть побережья. Мы предлагаем самолётом отправить тебя и Мишал, ну и, скажем, десять-двенадцать! - паломников в Мекку в течение сорока восьми часов, персонально. Предусмотрено бронирование мест. Тебе остаётся подобрать наиболее подходящих для поездки людей. Вот тогда тебе, действительно, придётся совершить чудо для единиц, вместо того, чтобы не делать этого ни для кого. И, по-моему, само паломничество было чудом, если посмотреть со стороны. Так что тебе придётся изрядно попотеть."
     Он затаил дыхание.
    "Я должна подумать", - сказала Айша.
    "Думай, думай, - радостно подбодрил её Саид. - Спроси у своего архангела. Если он согласится, всё получится."            


                ***

Мирза Саид Ахтар знал, что, объявив о принятии Архангелом Гибрилем его предложения, власть Айши будет уничтожена навсегда, так как крестьянам откроется её мошенничество и безрассудство.  - И как она могла не признать его? Какой, в действительности, был у неё выбор? Месть приятна," - сказала он сам себе. Будь она хоть раз опозорена, он, конечно, отправил бы Мишал в Мекку, если она по-прежнему желает этого.
     Бабочки Титлипура в мечеть не залетали. Они снаружи облепили стены и лукообразый купол мерцающей в темноте зеленью.


Айша в ночи: крадётся тенью, ложится, встаёт и снова крадётся. В её движениях была какая-то неопределённость; затем всё пошло гораздо медленнее, и она, казалось, растворилась в тени мечети. Вернулась она на рассвете.
     После утренней молитвы спросила у паломников, позволят ли они ей обратиться к ним; те, поколебавшись, согласились.
     "Прошлой ночью ангел не пел, - сказала она. - Вместо этого он поведал мне о сомнении, и как Дьявол воспользовался им. Я сказала ему, что вы сомневаетесь во мне, и спросила, что мне делать? И он ответил, что только стойкость заставит сомнение замолчать."
     Они внимательно слушали её. Потом она пересказала предложение Мирзы Саида. "Он посоветовал мне поговорить об этом с моим ангелом, но мне лучше знать, - выкрикнула она. - Как я могу выбирать вас? Либо все, либо никто."
    "Зачем нам идти за тобой? - спросил Сарпанч. - Вот этой умирающей, вон тому ребёнку, да и всем остальным?"
    "А затем. Когда воды расступятся, все вы будете спасены. Вы войдёте в Великолепие Всевышнего."
    "Какие воды? - завопил Мирза Саид. - Как они расступятся?"
    "Следуйте за мной, - закончила она, - и судите меня по расступившимся водам."


В его предложении возникал старый вопрос: ЧТО ТЫ ЗА ЧЕЛОВЕК? И она, в свою очередь, предъявила ему старый ответ: Я ПОДДАЛАСЬ ИСКУШЕНИЮ, НО СЕЙЧАС СОВСЕМ ДРУГАЯ; Я НЕПРЕКЛОННА, НЕЗАВИСИМА, ЧИСТА.


                ***

Шёл прилив, когда паломничество Айши двигалось по аллее мимо отеля =Холидэй Инн=, из окон которого кинозвёзды щёлкали новыми =Полароидами=.  Тогда паломники почувствовали, что городской асфальт превращался в мягкий песок, - тогда они обнаружили, что идут по толстому слою мульчи гниющих кокосовых орехов, брошенных пачек из под сигарет, уцелевших бутылок, фруктовых корок, медуз и бумаги, - и дальше к жёлтым пескам, над которыми нависли кроны кокосовых пальм и балконы роскошных кварталов с видом на море. Они шли мимо команд молодых людей, чьи мышцы были до того отточены, что сами выглядели уродами, синхронно выполнявшими упражнения в различных позах, как убийственная армия танцоров балета. И дальше, по набегавшим на берег морским волнам, мимо прожигателей жизни, и семей, вышедших на пляж подышать свежим воздухом, и копавшихся в отбросах бедолаг, искавших себе пропитание, - и впервые в жизни пристально смотрели на Аравийское Море. 
    Мирза Саид смотрел на Мишал, поддерживаемую двумя мужчинами, потому что она так ослабла, что уже не могла стоять на ногах. Рядом находилась Айша, и Саиду пришла в голову мысль, что пророчица, каким-то образом, вышла ненадолго из умирающей женщины, что всё очарование Мишал выпрыгнуло из её тела и приняло эту мифологическую форму, оставив оболочку сзади, умирать. Потом рассердился на себя за то, что позволил сверхприроде Айши поразить и его.
    После долгих споров и обсуждений жители Титлипура согласились следовать за Айшой. Их здравый рассудок подсказывал им, что было бы глупо возвращаться обратно, когда паломничество скоро завершится, и первый успех был уже налицо. Но всё новые сомнения истощали их силы. Как будто они появлялись из какого-то Шангри-Ла, выстроенного Айшой; так как теперь они просто шагали, а не следовали за ней, и мысля здраво, они, казалось, старели и хирели с каждым шагом. И вот они увидели море. Они представляли собой хромавшее, трясущееся, простывшее, беспокойное, с воспалившимися глазами стадо, и Мирза Саид прикидывал, многие ли преодолеют последние ярды до кромки воды.
    Бабочки, по-прежнему, были с ними; высоко порхали над их головами.
    "Что теперь, Айша? - окликнул её Мирза Саид с ужасной мыслью в голове, что его любимая супруга может погибнуть под копытами пони, которых отдыхающие брали напрокат, да в присутствии продавцов сока из сахарного тростника. "Ты довела нас всех до степени вымирания, но тут неоспоримый факт - море. Где же теперь твой ангел?"
    Она, с помощью паломников, взобралась на неиспользованную бетонную плиту, лежавшую рядом с ларьком прохладительных напитков, и не отвечала Саиду, пока ни глянула на него сверху, со своего нового насеста.
    "Гибриль говорит, что море подобно нашим душам. Когда мы раскрываем их, то в открытое пространство устремляемся к мудрости. Если мы можем раскрывать наши сердца, то сможем раскрыть и море."
     "Тут, на земле, разделение обернулось совершенной катастрофой, - вставил он ей "шпильку". - Если помнишь, довольно много погибло людей. Думаешь, в воде будет по-другому?"
     "Тсс, - произнесла Айша. - Ангел совсем рядом."


На первый взгляд казалось удивительным, что после пристального внимания, прикованного к процессии, толпа на пляже была не более чем сдержанной; так как власти предприняли меры предосторожности, перекрыв дороги и упорядочив движение транспорта. Только около двух сотен зевак собралось на пляже, и причин для беспокойства не было.
     Необычным БЫЛО то, что наблюдавшие не видели бабочек, или то, что те проделали впоследствии. Но Мирза Саид чётко обозревал огромное, сверкающее облако, летавшее над морем; пауза; падение; и приобретает образ колоссального существа, сияющего великана, выстроенного из множества маленьких, бьющих по воздуху крыльев, растянувшись от горизонта до горизонта, заслонив собой всё небо.
    "Ангел, - призывно крикнула паломникам Айша. - Теперь вы видите! Он постоянно был с нами. Теперь вы верите мне?" Мирза наблюдал возвращение абсолютной веры к паломникам. "Да, - стенали они, моля её о прощении. - Гибриль! Гибриль! О, Аллах."
    Саид предпринял последнюю попытку. "Облака принимают разные формы, - кричал он. - Слонов, кинозвёзд, кого угодно. Смотрите, даже сейчас оно изменяется."
    Но никто не обращал на него внимания; все наблюдали, полные изумления, как бабочки погружались в море.
    Жители деревни плясали и кричали от радости. "Разделилось! Разошлось!"
    Стоявшие неподалёку, спросили у Мирзы Саида: "Эй, мистер, чему они так радуются? Мы же видим, что ничего не происходит."
Айша сделала первые шаги к воде. Двое мужчин вели Мишал под руки. Саид подбежал и стал отталкивать мужчин. "Оставьте мою жену. Немедленно! Будьте вы прокляты! Я - ваш заминдар. Освободите её; уберите свои грязные лапы!"
    Но Мишал прошелестела губами: "Они этого не сделают. Уходи, Саид. Ты замкнут. Море раскрывается тем, кто открыт."
    "Мишал, - крикнул он, но её ступни были уже влажными.
    Как только Айша шагнула в воду, люди побежали.
    Те, кто не мог, запрыгивали на спины ходячих. Похватав своих детей, матери Титлипура ринулись в море. Внуки несли своих бабушек на плечах и кидались в волны. В считанные минуты целая деревня оказалась в воде, хлопая по ней ладонями, пропадая в ней, и появляясь из неё, неуклонно двигаясь вперёд, к горизонту, не оглядываясь на берег. Мирза Саид тоже бросился в воду. "Вернись, - кричал он жене. - Ничего не происходит. Вернись."
    У кромки воды стояли миссис Квиреши, Осман, Сарпанч, Шри Шринивас. "О, дитя моё, - всхлипнула, на оперный лад, мать Мишал. - Что же будет?"
    "Когда выяснится, что чудес не бывает, они вернутся," - сказал Осман.
    "И бабочки?" - раздражённо спросил Шринивас. - Чем они ялялись? Несчастьем?"
    Всем стало ясно, что никто не возвращался.
    "Кажется, они потеряли почву под ногами." - сказал Сарпанч.
    "Кто из них умеет плавать?" - спросила ревевшая миссис Квиреши.
    "Плавать? - выкрикнул Шринивас. - С каких это пор деревенские умели плавать?"
Они кричали друг другу, как будто их разделяли целые мили. Прыгая с ноги на ногу, они невольно влезали в воду, и смотрелись так, словно танцевали на углях. Командир полицейского подразделения, посланного сюда для сдерживания толпы зевак, подошёл к выбежавшему из воды Саиду. 
    "Что тут происходит? - спросил офицер. - Что за шум?"
    "Остановите их, - запыхавшийся Саид показал в море.               
    "Они что, еретики? - спросил полицейский.
    "Погибнут же,"- ответил Саид.
Было слишком поздно. Паломники, чьи качавшиеся на волнах головы были видны с расстояния, достигли края подводного шельфа. Почти в одно мгновение, все вместе, не предпринимая видимых попыток к спасению, они скрылись под водой. За какие-то секунды все участники паломничества Айши исчезди из виду.
    Ничто не появилось на поверхности. Ни одна, хватающая воздух голова, ни одна мечущаяся рука.
    Саид, Осман, Шринивас и даже толстуха, миссис Квиреши, взывавшая о помощи: "Боже, смилуйся, ну же, кто-нибудь, помогите!" - бросились в воду.


Боясь утонуть, люди борятся с водой. А просто смиренно идти вперёд, пока море не проглотит тебя; это против человеческого естества. И Айша с Мишал, и жители деревни Титлипур опустились ниже уровня поверхности моря, и никто их больше не видел.
     Полицейские вытолкали миссис Квиреши на берег; лицо её посинело, лёгкие наполнились водой и требовали жизненного поцелуя. Вскоре выволокли Османа, Шриниваса и Сарпанча. Только Мирза Саид Ахтар продолжал нырять всё дальше и дальше от берега, оставаясь под водой всё дольше и дольше, пока его тоже не вытащили из Аравийского Моря уставшего, больного и обморочного. Паломничество завершилось.



Мирза Саид очнулся в больничной палате, увидев у своей койки работника Отдела Уголовного Розыска. Власти решились на арест выживших  в экспедиции Айши, людей, подозревая их в попытке незаконной эмиграции, и следователям было дано указание допросить их  до того, как у них появится возможность увидеться друг с другом. 
    Вот свидетельские показания Сарпанча деревни Титлипур, Мухаммада Дина: "Когда мои силы иссякли, и я думал, что погибну там в воде, я увидел это собственными глазами; я увидел, как море расступилось, подобно волосам, расчёсанным на пробор; и все они были там, далеко, и уходили ещё дальше. Там была и она, моя жена, Хадиджа, которую я любил."
     А вот, что рассказал Осман, потрясённый показаниями, данными Сарпанчем под присягой: "Сначала я перепугался, что сам потону, но я продолжал искать и искать, особенно её, Айшу, которую знал до того, как она изменилась. И вот, наконец, я увидел такое, просто не поверите. Вода расступилась, и увидел, как они шли по морскому дну среди умирающих рыб."
    Шри Шринивас тоже, присягнув богине Лакшми, утверждал, что видел, как расступилось Аравийское Море; и когда следователи посетили миссис Квиреши, они были просто в отчаянии, зная, что невозможно вот так нескольким людям состряпать одну и ту же басню. Мать Мишал-супруга банкира рассказывала ту же историю своими словами: "Хотите верьте, хотите нет, - многозначительно закончила она, - но то, что видели мои глаза, то я и говорю."
    Люди из Отдела Уголовного Розыска неумело попытались провести допрос с пристрастием. "Послушай, Сарпанч, у тебя вместо рта задница. Народу там было много, и никто не видел подобного. Трупы утопленников уже прибивает к берегу, надутые, как шары, и невыносимо смердящие. Если будешь продолжать врать, мы отвезём тебя туда и ткнём носом в правду."
    "Вы можете показать мне что угодно, - сказал допрашивающим Мухаммад Дин. - Но я видел то, что видел."
    "Ну, а ты? - следователи собрались у койки разбуженного Мирзы Саида Ахтара. - Что ты видел на пляже?"
     "Как вы можете спрашивать? - разозлился он. - У меня жена погибла. Не добивайте своими вопросами."


Узнав о том, что он оказался единственным из выживших в хадже Айши не свидетельствовавшим, что море расступилось - один Шри Шринивас поведал ему то, что рассказали остальные, скорбно добавив: "Нам должно быть стыдно, что мы не оценили того, к чему должны были присоединиться. Воды закрылись при нашем появлении, сетжи, они захлопнулись у нас перед носом, как ворота Рая."  Мирза Саид потерял самообладание и проплакал восемь дней. Потоки слёз истощились, а сухие рыдания ещё долго сотрясали его тело.
Потом он отправился домой.         


                ***

Деревянные стены =Перистана= поизносились, а библиотеку уничтожили миллиарды голодных червей. Когда он открывал краны, вместо воды медленно сочились змеи, и вокруг кровати, аж на целых четыре толстых задницы, на которой когда-то спали вице-короли, переплелись ползучие растения. Было похоже на то, что в его отсутствие время мчалось галопом, и почему-то вместо каких-то нескольких месяцев пронеслись века. Он прикоснулся к огромному персидскому ковру, свёрнутому в танцевальном зале, и тот рассыпался под его рукой, а в ванных комнатах обитали лягушки с красными глазами. По ночам ветер доносил завывания шакалов. Большое дерево погибло, или почти погибло, и поля были бесплодны, как пустыня; сады =Перистана=, в которых, давным-давно, он увидел прекрасную девушку, покрылись желтизной, выставляя свою уродливость. А в небе парили одни грифы.
     Он вытащил кресло-качалку на веранду, уселся в него и, мягко раскачиваясь, погружался в сон.
Только единожды, один единственный раз, он навестил дерево. Деревня была стёрта с лица земли и превратилась в пыль; безземельные крестьяне и грабители пытались завладеть брошенной землёй, но засуха не позволила им этого сделать. Здесь не пролилось ни одного дождя. Мирза Саид вернулся в =Перистан= и повесил замок на скрипучие ворота. Его не интересовала судьба тех, кто выжил вместе с ним; он подошёл к телефонному аппарату и сорвал его со стены.
     По истечении неисчислимого количества дней до него только дошло, что он умирал от голода, потому что почувствовал, как тело его воняло жидкостью для удаления лака с ногтей. Но так как он не ощущал ни голода, ни жажды, то решил, что не стоит утруждать себя поисками пищи. Зачем? Гораздо лучше качаться в этом кресле, и не думать, не думать, не думать.


В последнюю ночь своей жизни до него доносился страшный шум, как будто великан ступал своими огромными ногами и крушил лес; а так же осязал зловоние, испускаемое великаном в виде газов из заднего прохода, и он понял, что это горело дерево. Он выбрался из кресла и, шатаясь от головокружения, спустился вниз, чтобы посмотреть на огонь, пожиравший прошлое, память, родословную, очищавший землю и приближавшийся к нему, чтобы освободить его; ветер направлял пламя на основание особняка так стремительно, так быстро, что скоро настанет и его черёд. Он видел, как взрыв разорвал дерево на тысячи кусков, и ствол треснул пополам, как сердце. Он повернулся и пошёл, шатаясь, к тому месту в саду, где Айша впервые поймала на себе его взгляд; - теперь он почувствовал, как вялость грузом легла на его плечи, огромной тяжестью, и он лёг в пепельно-серую пыль. Перед тем, как закрыться его глазам, он почувствовал чьё-то прикосновение к своим губам, и увидел маленькую стайку бабочек, пытавшихся проникнуть ему в рот. Потом над ним разлилось море, и он оказался в воде рядом с Айшой, загадочно вышедшей из тела его жены…
    "Открой, - кричала она. - Открой шире!"  Из её пупа тянулись щупальца света, и он отсекал их и отсекал, рубящими ударами своих ладоней. "Открой, - вопила она. - Ты зашёл в такую даль, сделай же последнее."   - Как он мог слышать её голос? - Они же были под водой, растерявшиеся в морском рёве. Однако он чётко слышал её, все могли слышать тот голос - подобный набату колокола.  "Открой", - сказала она.  Он закрыл.
    Он был крепостью с лязгающими железом воротами. - Он тонул. Она тоже. Он видел, как вода заполняла её рот, слышал её бульканье, при заполнении её лёгких. Затем что-то внутри него взбунтовалось против этого, решилось на иной шаг, и в то мгновение, когда сердце его треснуло, он открыл.
     Его тело раскололось, от адамова яблока до паха, так, чтобы она могла проникнуть в него, и теперь она была открыта, все они были открыты, и в минуту их раскрытия воды расступились, и они направились в Мекку по ложу Аравийского Моря.
      
 
   


 
    
       
   
            
                I X




                ВОЛШЕБНАЯ    ЛАМПА


                ***


               

                1


Спустя восемнадцать месяцев после сердечного приступа, Саладин вновь отправился по воздуху в ответ на полученное телеграммой известие о том, что его отец находился на последней стадии хронической миеломы-систематического рака костного мозга, который неминуемо заканчивался "стопроцентной смертью", как объяснила практикующая врач Чамча, когда он позвонил ей, чтобы разузнать о свойствах этой болезни. С тех пор, когда Чангез Чамчавала отправил сыну доход от срубленного орехового дерева, минула целая вечность, и между отцом и сыном, в действительности, не существовало никакой связи. Саладин сообщил вкратце, что он выжил во время крушения =Бостана=, на что в ответ получил такое же немногословное послание: "Получ. Ваше сообщение. Передано." - Однако, когда пришла телеграмма, - подпись была незнакомой, второй жены, Назрин II, и тон послания был вовсе неприукрашенным: ОТЕЦ БЕЗНАДЁЖЕН + ЕСЛИ ХОЧЕШЬ ЗАСТАТЬ В ЖИВЫХ ПОСПЕШИ + Н ЧАМЧАВАЛА (МИССИС). - К своему удивлению он обнаружил, что после целой жизни раздоров и ссор с отцом, после долгих лет разражительности и "безвозвратных разлук", он вновь был способен поддаться простейшему зову природы. Обыкновенно, из подавляющего большинства случаев, в этот раз для него было обязательным прибыть в Бомбей прежде, чем Чангез оставит его навсегда.
     Большую часть дня он потратил, простояв в очереди за визой в консульском Отделе Посольства Индии, а потом пытался убедить пресытившегося чиновника в срочности своего заявления. По глупости своей он забыл захватить с собой телеграмму, и в итоге, ему сказали, что "это надо доказать. Понимаете, кто угодно может явиться и сказать, что его отец при смерти, так? - Для того, чтобы ускорить дело."  Чамча сдерживал свой гнев, как мог, но всё-таки сорвался.  "Я что, похож на какого-нибудь фанатика из Халистана? - Чиновник пожал плечами. - Так я скажу, кто я такой, - разбушевался Саладин, подстёгнутый движением канцеляриста. - Я скверный ублюдок, взорванный террористами, упал с высоты в тридцать тысяч футов из-за тех же террористов, и теперь по воле тех же самых террористов меня оскорбляют бумагомараки, вроде вас. "  Его запрос о визе, занявший надёжное место под кипой таких же бумаг, был рассмотрен только через три дня. Первый рейс, которым можно было вылететь, отправлялся через тридцать шесть часов; =Боинг-747= Индийской Авиакомпании под названием =Гулистан=.   
     Гулистан и Бостан - сдвоенные сады Рая - один из которых развалился на части, а потом был ещё один… Чамча, продвигаясь по одной из "канализационных труб", по которой Третий Терминал, по капелькам, пропускал пассажиров в самолёт, увидел его название, нанесённое на корпус рядом с открытой дверью 747-го, и заметно побледнел. Затем он услышал, как одетая на индийский лад - в сари - стюардесса с чёткоразличимым канадским акцентом поприветствовала его. Он оробел, шарахнувшись от самолёта с чувством неприкрытого ужаса. Стоя лицом к раздражительной толпе пассажиров, ожидавших посадки, он сознавал, как, должно быть, глупо он выглядел с коричневым, кожаным вещевым мешком - в одной руке, и с двумя, застёгнутыми на молнию, сумками для костюмов - в другой, и с вытаращенными глазами; он очень долго не мог сдвинуться с места.  Толпа заволновалась: ЕСЛИ ЭТО АРТЕРИЯ, - промелькнуло у него в голове, - ТОГДА Я - ГУБИТЕЛЬНЫЙ ТРОМБ.  "Я всегда тру-трушу, - донёсся бодрый голос. - А теперь я з-знаю одну хи-хитрость. Я ма-машу руками во время взлёта, и самолёт всегда в-вз-летает."



                ***

"На сегоднешний день верховной бо-бо богиней, безусловно, является Лакшми", - заявил Сисодия, глотнув из бокала виски, когда они спокойно взлетели. Он сдержал своё слово -  сильно замахал руками, когда =Гулистан= рванулся по взлётной полосе, и с чувством удовлетворения вновь устроился в кресле, благопристойно улыбаясь. "Все-всегда срабатывает."  Оба они сидели в салоне верхней палубы =Боинга-747= . Сисодия пересел в пустовавшее рядом с Чамча кресло, словно воздух, заполнивший вакуум.  "Зовите меня =Виски=, - заявил он. - Чем вы за-занимаетесь? Сколько вы за-зарабатываете? Как долго вы не б-были на родине? Есть ли з-знакомая женщина в г-городе, или вам п-помочь?"  Чамча закрыл глаза и сосредоточил свои мысли на отце. Самым печальным было то, заключил он, что ему, за всю прожитую жизнь, не припоминался ни один счастливый день, проведённый с Чангезом по-человечески. И радующая, более всего, мысль о том, что непростительное преступление быть чьим-то отцом, в конце концов, будет прощено.  "ДЕРЖИСЬ, - мысленно умолял он. - Я СПЕШУ, КАК ТОЛЬКО МОГУ."  В н-нынешние, очень уж, в-высокоп-прагматичные в-времена, - пояснял Сисодия, - какой ещё б-богине богатства п-поклоняться, если не л-Лакшми. В Б-Бомбее многие м-молодые бизнесмены устраивают н-ночные п-празднества. На п-почётном месте у-устанавливается статуя л-Лакшми с руками, увитыми э-электрическими л-лампочками, зажигающимися с-синхронно. Руки увиты до самых п-пальцев, вы п-понимаете меня, как будто сокровища с-стекаются в её л-ладони."  На киноэкране салона стюардесса показывала различные способы спасения. В нижнем углу экрана мужчина переводил её речь на язык знаков. Это уже достижение, отметил Чамча. Фильм вместо людей, небольшое допущение фальсификации (знаки) и значительное подоражание билетов. Высокие технологии на службе безопасности, всё показное; тогда как, в действительности, путешествия по воздуху день ото дня становятся всё опаснее. Мировой парк воздушного флота устарел, и никто не в состоянии обновить его. Ежедневно самолёты разваливаются на части, или это так казалось, а столкновениям и промахам не было конца. Так что фильм являлся своеобразной ложью, потому что, судя по его содержанию, он гласил: "ЗАМЕТЬТЕ, ИЗ КАКОГО ДАЛЕКА МЫ ПРИМЧИМСЯ РАДИ ВАШЕЙ БЕЗОПАСНОСТИ. МЫ ДАЖЕ СДЕЛАЕМ ВАМ ОБ ЭТОМ ФИЛЬМ" Наружная оболочка вместо существенного, подобие вместо действительности… "Я д-думаю снять о ней д-дорогостоящий фильм, - сказал Сисодия. - Но, это с-строго по секрету. В-возможно, о средствах выражения ш-Шридеви, будем н-надеяться. Если возвращение г-Гибриля провалилось, она у нас под н-номером один."
    Чамча был наслышан о том, какой след оставил Гибриль Фаришта после своего возвращения. Его первый фильм =КАК РАССТУПИЛОСЬ АРАВИЙСКОЕ МОРЕ= не вызвал восторгов. Спецэффекты оказались кустарщиной, актриса в роли Айши, Пимпл Биллимория, сыграла скверно и, собственно, исполнение Гибрилем роли архангела вылилось в поведение человека самовлюблённого, с манией величия, как отмечали критики. Времена безошибочных поступков Гибриля прошли; его второй персонаж, МАХАУНД, задел за живое все, без исключения, религиозные пласты, и сгинул бесследно.  "Понимаете, он п-предпочёл лететь с нашими п-продюсерами, - сетовал Сисодия. - Жадность ки-кинозвезды. В моём п-присутствии звуковые эффекты всегда с-срабатывают. И хороший вкус можно принять за мы-мычание, не в-возбраняется." Саладин Чамча закрыл глаза и полулёг в своём кресле.  От того, что он быстро поглощал виски, стала кружиться голова, да ещё от того, что перед полётом он испытал страх. Сисодия, по-видимому, не собирался упоминать о его прошлом знакомстве с Фаришта. Оказывается, эта связь вон, где находилась, - в прошлом.  "Ш-ш-Шридеви в роли л-Лакшми, - совсем уж по-простецки воскликнул Сисодия. - Вот, где з-золото. А вы актёр. Вам надо п-продолжать работу на родине. П-позвоните мне. Может, сделаем б-бизнес. Такой ф-фильм, чистая п-платина."
    Чамча был в смятении. Какой необычный смысл приобретали эти слова. Всего лишь несколько дней назад вот это самое "НА РОДИНЕ" звучало бы лицемерно. А теперь, когда умирал отец, прежние переживания распускали свои щупальцы, чтобы сграбастать его. Вероятно, его язык вновь косноязычил, отсылая его акцент на Восток со всем, что от него осталось. Ему едва хватило духу открыть рот.
     Почти двадцать лет назад, когда молодой и с новым именем Саладин вёл скромную жизнь на подмостках Лондонского театра для того, чтобы находиться на безопасном расстоянии от своего отца. И когда Чангез, будто бы, примирился, став затворником и почитателем религии; тогда-то, совсем неожиданно от отца прищло письмо, в котором он предлагал сыну дом. Недвижимостью являлся беспорядочно выстроенный особняк на горной базе, близ Солана.  "Это первая моя собственнось, которой я когда-либо владел , - писал Чангез, - а теперь она твоя первая, которую я тебе дарю."  Сиюминутным желанием Саладина было проверить, не являлось ли предложение ловушкой, способом "воссоединить с РОДИНОЙ" и заманить в паутину отцовской власти. И когда он узнал, что названная собственность давно была реквизирована индийским правительством за неуплату арендной стоимости по договору, и что в особняке была учреждена школа для мальчиков, то этот дар так и остался обманом. К тому же, школа не получала никакой финансовой помощи ни от государства, ни от частных лиц. Он написал отцу, что отказывается от предложения, и эта попытка Чангеза всучить ему что-либо была последней. РОДИНА отступилась от блудного сына.
     "У меня хорошая п-память на лица, - говорил Сисодия. - Вы п-приятель Мими. Вы уцелели после взрыва б-=Бостана=. Вы и есть, всё п-правильно. Когда я увидел в-вас, струхнувшего у двери, я п-понял, что это именно вы. Н-надеюсь, сейчас то, вам п-получше." Саладин кивнул с замирающим сердцем, - да, всё в порядке. Развеселившись, Сисодия незаметно подмигнул проходившей мимо стюардессе и попросил ещё виски.  "И как г-Гибрилю не стыдно по отношению к своей п-подруге, - продолжал Сисодия. - Т-такое прекрасное у неё имя, а-а-Аллелуйя. Что за нрав у этого п-парня, что за ревнивый  тип. С-современной женщине с таким тя-тяжело. Они ра-расстались."  Саладин, в очередной раз, притворился спящим. Я ТОЛЬКО ЧТО ОПРАВИЛСЯ ОТ ПРОШЛОГО. УХОДИ, УБИРАЙСЯ ОТСЮДА.
     О своём полном выздоровлении он заявил формально полтора месяца назад, на свадьбе Мишал Суфьян и Ганифа Джонсона. Когда родители погибли в сгоревшем =Шаандааре=,  Мишал оскорбили ужасным и нелепым обвинением, после чего в её сны стала являться мать и выговаривать ей: "Подала бы ты огнетушитель во время, когда я просила. Да если б дунула посильнее. Но ты не слышала меня, а твои лёгкие так прогнили от табачного дыма, что ты не могла задуть единственную свечу, от которой загорелся дом." Находясь под строгим надзором призрака своей матери, Мишал съехала с квартиры Ганифа, сняла где-то комнату вместе с тремя какими-то женщинами. Затем поступила на прежнюю работу у Джампи Джоши в спортивном центре, и судилась со страховыми компаниями, пока те не выплатили страховку. И только когда, под её руководством,  =Шаандаар= был вновь отстроен и готов к открытию, призрак Хинд Суфьян понял, что пора отправляться в потустороннюю жизнь. Вот после этого Мишал позвонила Ганифу и попросла его взять её в жёны. Он был сильно смущён и не смог ответить, передав трубку помощнику, который объяснил, что некая сварливая бабёнка прикусила ему язык, и что он, с молчаливого согласия адвоката, принимает предложение Мишал. В общем, все после трагедии приходили в себя. Даже Анахита, вынужденная жить со своей, крайне старомодной тёткой, выглядела на свадьбе вполне довольной, возможно от того, что Мишал пообещала предоставить в её распоряжение комнаты в отстроенной Гостинице =Shaandaar=. Мишал сообщила Саладину, что намеревается выступить главной свидетельницей признания его попыток спасти её родителей.  А по пути к регистрационному бюро в фургоне Пинкваллы (все обвинения против Ди Джея и его босса Джона Масламы были отведены за недостатком улик) Чамча сказал невесте: "По-видимому, этот день будет новым началом и для меня; возможно, для всех нас."  Он перенёс несложную хирургичекую операцию и выдержал тяжесть согласия с множеством смертей, и кошмарные видения, повторно превращавшиеся в зеленовато-жёлтых, парнокопытных демонов. Ко всему прочему, он был профессионально искалечен своим же стыдом, да так основательно, что когда клиенты, наконец, начали приглашать его, и просили изобразить тот или иной голос, например, замороженного горошка или пакетика сосисок, он чувствовал, как воспоминания о телефонных преступлениях ключом били в его гортани и душили воплощаемые образы в самом зародыше. Но на свадьбе он, вдруг, почувствовал свободу. Бракосочетание, в значительной степени, обрело суть обряда, потому что молодые не могли удержаться от поцелуев на протяжении всего официального освидетельствования, на котором государственный служащий, приятная, молодая женщина, уговаривала гостей не пить слишком много, если они собираются ехать на машине, и торопливо высказывала, обязательные в этом случае, напутствия, так как ожидалось прибытие ещё одной свадебной процессии. Позже, в =Шаандааре=, поцелуи возобновились. Постепенно, они становились продолжительными и более откровенными, пока, наконец, гости не осознали, что их присутствие нежелательно и потихоньку удалились, позволив Мишал и Ганифу наслаждаться друг другом так всепоглощающе, что те не заметили, как друзья оставили их. Естестественно, они не заметили и кучку детей, собравшихся перед окнами кафе =Шаандаар=, чтобы подсматривать за ними. Чамча, последним выходивший из здания, оказал новобрачным услугу, опустив на окнах жалюзи, больше от детской назойливости; и прогулялся по подновлённой Хай Стрит. Ощущая лёгкость походки, он изобразил, смутившись при этом, подобие прыжка.
     Где-то, за пределами полуострова Малая Азия, ничто не вечно, прикрыв глаза, думал он. Быть может, несчастье подобно непрерывной смене кадров, сопровождавшими человеческую жизнь, а радость - просто серия изображённых на экране островков в стремительном потоке. Ну, а если не несчастье, тогда уж, по крайней мере, меланхолия… Его размышления были прерваны громким храпом, раздававшимся с соседнего кресла. Мистер Сисодия, - в руке бокал с виски, - спал.
     Продюсер имел у стюардесс явный успех. Они суетились возле его спящей личности: освободили руку от бокала и убрали в безопасное место, укрыли его, по пояс, одеялом, и щебетали над его головой, выводившей трели с преобладавшим в них звуком "р". "Знаете, а он похож на собачёнку-дворняжку. Да, он такой милашка." Это напомнило Саладину о дамских сборищах в Бомбее, где на званых вечерах, устраеваемых матерью, его гладили по голове, и подавил слёзы удивления.  По существу, Сисодия выглядел непристойно; перед тем, как уснуть, он снял очки, и именно их отсутствие придавало ему необыкновенно обнажённый вид. На взгляд Саладина, тот не имел большого сходства с безразмерным  Lingam Шивы. Но женщины смотрели по-иному. Возможно, данное обстоятельство и объясняло его популярность среди них.
     Просматривая журналы и газеты, предложенные ему стюардессой, Саладин случайно наткнулся на неприятное сообщение о некоем старом знакомом. Переработанное =Шоу Пришельцев=  Хала Вэленса с треском провалилось в Соединённых Штатах, и показ его прекратился. Более того, американский "левиафан" поглотил его рекламное агентство со всеми отделами, и Хал, по всей вероятности, находившийся в отъезде, проиграл схватку с заокеанскими драконами, которых он намеревался приручить. К Халу он не питал никакого сочувствия; к безработному и разорившемуся на несколько миллионов, брошенному его возлюбленной Мучительницей и её приятелями, отправленными на склад ненужных вещей, тюрьму, приготовленную для отвергнутых фаворитов вместе с обанкротившимися антерпренёрами-исследователями и финансистами, бывшими министрами-отступниками; но, направляясь к смертному одру отца, Чамча испытывал такое напряжение чувств, что сглотнул ком горечи даже из-за противного Хала Вэленса. ЗА ЧЬИМ ЖЕ БИЛЛИАРДЫМ СТОЛОМ ИГРАЕТ РЕБЁНОК ТЕПЕРЬ? - рассеянно подумал он.
     В Индии война мужчин с женщинами шла без всяких признаков ослабления. В газете =Индиэн Экспресс=  ему попалась последняя статистика "самоубийств невест". На следующей странице еженедельной свадебной хроники родители юношей продолжали запрашивать, а родители девушек торжественно предлагали невест с "пшеничным" цветом лица. Чамча припомнил приятеля Зини, поэта Бхупена Ганди, говорившего о подобных вещах со сдержанной горечью. "Как можно обвинять кого-то в предрассудках, когда у самих руки в грязи?- осуждал он.  - Многие из вас в Англии говорят о преследованиях. Хорошо, пусть я там не был и не знаю вашего тамошнего положения, но по своему личному опыту я не мог спокойно относиться к тому, когда обо мне говорили как о жертве. С классовой точки зрения, очевидно, я совсем не жертва… А тут вам открывается вся слепая приверженность, все дела, касаемые горстки угнетателей. Так что, пока многие индийцы угнетены, я не думаю, что кто-то из нас обладает правом располагать таким восхитительным положением."
     "Беда радикальной критики Бхупена в том, - заметила Зини, - что реакционерам, подобно Саладу-баба, просто нравится поглощать её."      
    Назревал вооружённый конфликт; вернуло ли индийское правительство часть денег среднему классу, или устранилось от этого под всякими предлогами. Были привлечены громадные суммы, доверие к премьер-министру было подорвано, но ничто из перечисленного Саладина не беспокоило.  Он уставился на нечёткую фотографию с изображёнными на ней многочисленными неясными, раздувшимися предметами, плывущими по реке. На севере страны, в маленьком городке произошла резня мусульман, тела которых были сброшены в воду. Вода уносила сотни вздувшихся, смердящих трупов; казалось, что зловоние разило со страницы. А в Кашмире разбушевавшиеся исламские фундаменталисты во время молитвы забросали ботинками некогда популярного Главного Министра, "заключившего соглашение" с Конгрессом - 1. Межобщинное, межсектантское противостояние возникало повсеместно, - будто боги собирались на войну. В вечной борьбе между красотой мира и его жестокостью, вторая продвигалась к победе. В эти мрачные мысли вторгся голос Сисодия. Продюсер привстал, чтобы рассмотреть фотографию из Мирута, грозившую с откидного столика Саладина.  "Ф-фактически, - проговорил он без всякой своей обычной *bonhomie, - религиозная в-вера, несущая код в-высших стремлений ч-человечества, сейчас, в нашей стране с-служит нижайшим инстинктам, и б-Бог - есть п-порождение зла."
    ЗА УБИЙСТВА НЕСУТ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ИЗВЕСТНЫЕ ИСТОРИОГРАФЫ, - утверждал правительственный чиновник, но "прогрессивные элементы" отвергали подобную оценку.  ПОЛИЦИЯ ГОРОДА ПОШЛА НА ПОВОДУ У РЕЛИГИОЗНЫХ АГИТАТОРОВ, - следовал контраргумент. ИНДО-НАЦИОНАЛИСТЫ БЕСЧИНТВУЮТ. Политический журнал, выходящий раз в две недели, поместил фотографию щитов, установленных перед зданием мечети Джума Масджи, в старом Дели. Имам, пузатый мужчина с бесстыжими глазами, которого можно было каждое утро застать в его "саду" - каменистая-почва-и-красная, узкая полоса в тени храма - пересчитывающим рупии, пожертвованные верующими, - и который совсем не был посторонним в общинно-религиозной политике, очевидно решивший, что из ужаса Мирута следует извлечь основательную выгоду. ПОТУШИТЕ ОГОНЬ В НАШЕЙ ГРУДИ, - кричали воззвания. НАШЕ УВАЖЕНИЕ ПРИНЯВШИМ МУКИ ОТ ПУЛЬ ПОЛИЦИИ! РАЗБУДИТЕ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА!  И, наконец, призыв к действию: ПОРА ОБЪЕДИНЯТЬСЯ! - и дата забастовки.
    "Ч-чёрные дни - продолжал Сисодия, - с-сильно навредят к-кино, телеиндустрии; Дэли-*дэлитириэс будут п-последствия."  Заметив приближавшихся стюардесс, он приободрился. "Я п-признаюсь в своём ч-членстве высокопоставленного к-клуба, - громко сказал он, чтобы девушки услышали. - А вы? Я п-правильно понимаю, что м-могу устроить для в-вас?"
    Ох, уж зти раздвоения личности, на которые способен человеческий разум, мрачно изумлялся Саладин. Ох, уж эти противоборствующие сути, легко потряхивающиеся и толкающиеся в мешках из кожи. Не удивительно, что мы не способны надолго сосредоточить своё внимание на чём-нибудь одном; не удивительно, что мы изобретаем пульт дистанционного управления - устройство для перепрыгивания с одного канала на другой. Если бы мы обратили действие этих устройств на себя, то обнаружили бы гораздо больше каналов, чем то количество, о котором мечтал кабельный или спутниковый Могол…  И тут же поймал себя на том, что мысли его уходили в сторону, несмотря на то, что усердно пытался сконцентрировать их на своём отце, на вопросе о Мисс Зинат Вакиль. Он заранее послал телеграмму о своём прибытии; встретит ли она этот рейс? Что могло, или не могло произойти между ними? Покинув её и не вернувшись, обрубив, на время, связь, совершил ли он Непростительный Поступок? Он был потрясён сознанием того, что раньше просто не задавал себе определённые вопросы, - была ли она замужем? Влюблена? Увлечена кем-то?  Ну, а он сам: что ему, действительно, было нужно? Я УЗНАЮ, КОГДА УВИЖУ ЕЁ, - подумал он. Будущее, даже когда оно мерцало трепещущим огоньком, не затмится прошлым; даже когда смерть вышла на средину арены, жизнь продолжала борьбу за равноправие.
   Перелёт прошёл нормально.
   Зинат Вакиль в аэропорту не было.
   "П-поехали, - махнул рукой Сисодия. - М-машина ждёт, так что, п-пожалуйста, позвольте п-подвезти."


                ***

Спустя тридцать пять минут Саладин Чамча был на Скэндл Пойнт, и стоял у входа в детство с вещевым мешком и сумками для костюмов, глядя в видеокамеру слежения. На внешней стороне стены были начертаны антинаркотические лозунги: КОГДА ЕСТЬ ЖЁЛТЫЙ ПОРОШОК/ ВСЕ МЕЧТЫ - УТОПИЯ!  - и ещё - БУДУЩЕЕ БЕЗНАДЁЖНО, КОГДА ЕСТЬ ЖЁЛТЫЙ ПОРОШОК!   Мужайся, старина, - приободрил он себя, и уверенно нажал кнопку звонка, как бы потребовал, единственный раз, обратить на него внимание.


                ***
               
В пышном саду его тревожный взор натолкнулся на пень, оставшийся от срубленного орехового дерева. Вероятно, теперь его использовали как стол для пикника, с горечью подумал он. Отец, прямо-таки, обладал дарованием к напыщенным, самоскорбящим жестам; и поглощение им своего завтрака сопровождалось глубокими вздохами между наполнениями рта, - несомненно, соответствовало его натуре. Собирался ли тот помирать, так же, без всяких удобств, гадал Саладин. Какую показную сцену сострадания мог сейчас устроить старый ублюдок! Всякий человек, находившийся рядом с умирающим, был полностью в его власти. Удары кулаком, наносимые со смертного ложа, оставляли долго не сходившие синяки.
    Из отделанного под мрамор особняка выплыла мачеха, чтобы встретить Саладина без всякого намёка на затаённую неприязнь.  "Салахуддин. Хорошо, что ты приехал. Это поднимет его дух. Именно теперь ему следует бороться со своим духом, потому что его телу, так или иначе, капут."  Она была на шесть, или семь лет, моложе матери Саладина, но не той же птицеподобной внешности. А его огромный, экспансивный папаша знал толк в подобных вещах.  "Сколько ему осталось?" - спросил Саладин. Назрин была так же откровенна, о чём и сообщала её телеграмма.  "Это может произойти в любой день."  Все "длинные кости" Чангеза были нашпигованы раком - миелит внёс в дом свой собственный лексикон; никто уже не говорил о РУКАХ и НОГАХ - той же участи не избежал и череп. Раковые клетки были обнаружены даже в крови вокруг костей.  "Мы были обязаны знать об этом."- сказала Назрин, и Саладин почувствовал силу пожилой женщины, силу воли, с которой она сдерживала свои чувства. - За прошедшие два года он резко похудал, и жаловался на боли, особенно, в коленях. Тебе известно, как это бывает. Со старым человеком, ты киваешь на его возраст, ты не представляешь себе эту отвратительную, скрытую болезнь." Она умолкла, чтобы справиться со своим волнением.  К ним в сад вышла Кастурба, бывшая няня-туземка. Оказалось, что её муж, Валлабх, умер почти год назад, когда прилёг вздремнуть; смерть полегче той, которая сейчас пробивала себе дорожку в теле его работодателя, совратителя его жены. По сей день Кастурба носила старые, кричащие сари, принадлежавшие Назрин-1, и сегодня она выбрала самое ошеломительное, с трафаретами ОП-АРТА. Она так же тепло встретила Саладина; - объятия-поцелуи-слёзы.  "А я, - всхлипывала она, - до самого его последнего вздоха не перестану молить о сотворении чуда."
     Женщины обнялись, положив свои головы друг другу на плечи. Их близость была непроизвольной и неопороченной чувством обиды, как будто близость смерти смыла ссоры и ревность. Они утешили и успокоили друг друга в преддверии приближавшейся потери наиболее ценного - любви. Или, более того, - любимого.  "Пошли, - сказала, наконец, Назрин Саладину. - Он должен видеть тебя, сию же минуту."
     "Ему известно?" - спросил Саладин.  "Он человек знающий, - уклончиво ответила Назрин. - Он постоянно спрашивает, куда это вся кровь подевалась? Говорит, что существуют две болезни, при которых исчезает кровь. Одна из них - туберкулёз."  Но Саладин настаивал: "Он что, вообще не произносил этого слова?" Назрин понурилась. Сам Чангез и, тем более, окружающие не смели говорить об этом.  "Он так и будет пребывать в неведении?- спросил Чамча. - Разве человек не вправе подготовиться к своей смерти?" Глаза Назрин вспыхнули. КТО ТЫ ТАКОЙ, ЧТОБЫ НАПОМИНАТЬ НАМ О НАШИХ ОБЯЗАННОСТЯХ. СВОИ ПРАВА ТЫ ПРИНЁС В ЖЕРТВУ. Затем они погасли, а голос стал низким и монотонным.  "Возможно, ты и прав."  Но Кастурба запричитала: "Только не это! Как ему скажешь, бедняге? Это разобьёт его сердце."
     Рак сгустил кровь Чангеза до такой степени, что его сердцу, с превеликим трудом, приходилось прокачивать её по телу. А инородные раковые тела атаковали любую кровь, перелитую ему, даже ту, которая совпадала по группе с его кровью. НУ ВОТ, Я И В ЭТОМ НЕ СМОГУ ЕМУ ПОМОЧЬ, понял Саладин. От этих побочных воздействий Чангез легко мог умереть до того, как сам рак сделает это. Если он, действительно, умирал от рака, то конец примет форму пневмонии или опущения почек. Врачи, будучи не в состоянии что-либо предпринять, отправили его домой, ожидать своего конца.  "При заболевании соматическим миелитом лечение химическими препаратами и облучением, в неимоверно малых дозах, бесполезно, - объяснила Назрин. - Только наркотическое средство, =Мелфалан= называется, в редких случаях может продлить жизнь; утвержают, что на годы. Но нам сообщили, что при подобной запущенности болезни =Мелфалан= не подействует." И ЕМУ ОБ ЭТОМ НЕ СКАЗАЛИ, - твердил внутренний голос Саладина. А, ВЕДЬ, ЭТО НЕПРАВИЛЬНО. НЕЛЬЗЯ ТАК.  "Но до этого произошло чудо! - воскликнула Кастурба. - Врачи сказали, что, по обыкновению своему, этот вид рака самый болезненный; так вот, сейчас у твоего отца болей нет. Если усердно молиться, тогда даруется добро."
     Неестественное отсутствие болей долго не позволяло установить точный диагноз, а тем временем, болезнь незаметно просачивалась в тело Чангеза в течение двух лет.  "Я должен видеть его, сейчас же, - мягко потребовал Саладин. Пока они беседовали, носильщик взял его багаж и понёс внутрь. За ним последовал и Саладин.
     Внутренняя обстановка осталась прежней - великодушие второй Назрин по отношению к памяти первой казалось беспредельным, по крайней мере, в течение этих, последних на земле дней их, женщин, взаимного супружества. К тому же, Назрин-2 поместила своё собрание чучел птиц (удодов и редких видов попугаев) под стеклянные конусы, а взрослого Королевского Пингвина в мраморно-мозаичном холле. По его клюву карабкались большие красные муравьи. Футляры с насаженными на иглы бабочками были размещены там же. Саладин проследовал мимо этой разноцветной галереи мёртвых крыльев к кабинету отца - Чангез настоял на том, чтобы из его спальни кровать спустили вниз, в это отделанное деревом пристанище, набитое гниющими книгами, чтобы легче было ухаживать за ним - и подошёл, наконец, к двери смерти.
     Раньше, будучи вполне здоровым человеком, Чангез овладел умением, приводившим в замешательство, спать с открытыми глазами, "оставаться на посту", как он любил говаривать. Теперь же, когда Саладин тихо вошёл, вид этих открытых серых глаз, слепо уставившихся в потолок, выводил из душевного равновесия. Мгновенно в голове промелькнула мысль, что он опаздал, что пока он болтал там, в саду, Чангез умер. Но человек, лежавший в кровати, негромко закашлял, повернул голову и протянул слабую руку. Саладин Чамча подошёл к отцу и склонил голову под ласкавшую ладонь старика.



                ***

Полюбить своего отца после десятков лет рассерженности на него, значит испытать безмятежное и прекрасное, обновлённое, жизнеутверждающее чувство. Об этом и хотел сказать Саладин, но удержался, потому что от этих слов несло кровожадностью; как- будто высасывая обновлённую жизнь из своего отца, он подготавливал в теле Чангеза место для смерти.  Мысленно, оставив это дело в покое, Саладин, по-прежнему, ощущал ежечасное соприкосновение с множеством прежних, отверженных сущностей - многих взаимоисключавших, друг друга, Саладинов, или, скорее всего, Салахуддинов - которые отделялись от него самого, когда он совершал очередной выбор в своей жизни, но которые продолжали раздельно существовать в параллельных мирах квантовой теории. Рак ободрал Чангеза Чамчавала, буквально, до костей; его щёки провалились в черепные впадины, а ягодицы превратились в атрофированную плоть, под которую была подложена подушка из губчатой резины. Он, так же, содрал с него проступки и грехи, всё тираническое и жестокое, преобладавшее в нём.  И вот непослушный, любимый и выдающийся человек, очищенный от всего порочного, лежал у всех на виду. БЫЛ БЫ ОН ТАКИМ ВСЮ ЖИЗНЬ. Саладин, которому, впервые за двадцать с лишним лет, начинало нравиться звучание его полного, неанглизированного имени, мысленно высказал своё пожелание. Как же было тяжело обрести отца тогда, когда не остаётся никакого выбора; только попрощаться с ним. 
     Тут же, будто вспомнив о неотложном деле, отец попросил Салахуддина Чамчавала побрить его. "Мои старухи не знают, какая  сторона у элекробритвы рабочая."  Кожа Чангеза свисала с лица мягкими складками, а волос (когда Салахуддин очистил бритву) походил на пепел. Салахуддин не мог припомнить, когда последний раз, вот так, прикасался к лицу отца, мягко натягивая кожу, двигая по ней бритвой, а потом, поглаживая её, убеждался, что она хорошо выбрита. Закончив, он некоторое время продолжал водить ладонью по щекам.  "Глянь-ка на старого, - воскликнула Назрин, войдя в комнату вместе с Кастурбой, - не может оторвать глаз от своего мальчика!"   Открыв рот, полный раздробленных зубов, покрытых слюной и хлебными крошками, Чангез Чамчавала слабо усмехнулся.
    Он вновь заснул после того, как Назрин и Кастурба заставили его выпить немного воды, и воззрился на - что? - своими открытыми, спящими глазами, которые одновременно могли заглянуть сразу в три мира: действительный мир его кабинета, призрачный мир снов и приближающийся потусторонний (так, по крайней мере, Салахуддин вообразил себе); - после этого сын отправился в спальню отца, чтобы отдохнуть.               
    Нелепые головы в терракотовой окраске смотрели на него со стен сверкающими глазами: рогатый дьявол, Араб с хитренькой улыбочкой и соколом на плече, плешивый мужик, закативший к верху глаза и высунувший, от волнения, язык, когда большая, чёрная муха села ему на бровь. Он не смог бы уснуть под этими, знакомыми и ненавистными ему всю жизнь, фигурами, потому что зашёл взглянуть на них как на портреты Чангеза, и перешёл в другую, ничейную комнату. 
    Проснувшись ранним вечером, он спустился вниз и у двери кабинета Чангеза застал обеих старушек,  горячо и подробно обсуждавших его лечение. В целях борьбы с пагубными побочными эффектами рака - анемией, переутомлением сердца и т.д., помимо ежедневной таблетки =Мелфалана=  врачи прописали целую кучу лекарств: Isosorbide dinitrate - две таблетки, четыре раза в день; Furosimide - одна таблетка, три раза; Arednisoloni - шесть таблеток, два раза в день… "Предоставьте это мне, - сказал он оживившимся старушкам. - С этим делом я уж точно справлюсь. Agarol - для его заговора, Spirololactone - кто его знает, от чего, и какой-то zyloric? Allopurinol…, увлекшись, он, вдруг, вспомнил античное театральное ревю, в котором английский критик  Кеннэт Тиннэн представил многосложные персонажи в пьесе Марлоу =Великий Тамберлайн=  "как орды таблеток и чудодейственных лекарств задумали уничтожить друг друга":

                Ты меня заколол, наглый Barbiturate?
                Сдох, сударь, ваш дед - старый Nembutal.
                Яркие звёзды оплачут его - Nembutal…
                Разве подобное мужество не свойственно королю
                Aureomycin и Formaldehide,
                Торжествуя, топтать Amphetamine?

Вещи, извергнутые твоей памятью! Возможно, этот фармацевтический =ТАМБЕРЛАЙН= был неплохим панегириком для падшего монарха, лежавшего тут, в своём кабинете с изъеденными червями книгами, глазевшего в три мира, в ожидании конца.  "Ну, давай, Абба,, - подбодрил он себя, входя в действительность. - Пора спасать свою жизнь."
    В кабинете Чангеза, на полке, на своём неизменном месте стояла некая медно-бронзовая лампа, способная, как считали, исполнять желания, но до сих пор (потому что её никто ещё не тёр) не испытанная. Сейчас, какая-то тусклая, она взирала сверху вниз на своего умиравшего владельца, и была замечена, в свою очередь, его единственным сыном. Которого прямо искушало снять её, потереть трижды и испросить у джинна волшебное заклинание… Однако Салахуддин не стал этого делать. Здесь не было места джиннам, упырям или демонам; привидения и всякого рода фантазии не допускались. Никакой волшебной формулы, только бессилие таблеток.  "А вот и доктор, - пропел Салахуддин, позвякивая бутылочками и тормоша отца. - Лекарства."  Чангез по-детски состроил гримасу.


                *** 

В эту ночь Салахуддин, прибегнув к уговорам и показному раздражению, отправил старушек по их комнатам, а сам бодрствовал у кровати Чангеза на матрасе, брошенном рядом на пол. Приняв полуночную дозу Isosorbide, умирающий проспал три часа, а затем ему захотелось в туалет. Салахуддин, буквально, снял Чангеза с кровати и поставил на ноги, поразившись лёгкости его тела. Этот мужчина всегда был тяжеловесным, а теперь превратился в живую закуску для раковых клеток…  в туалете Чангез отказался от какой-либо помощи. "Единственно, вот этого он тебе не позволит, - любезно сообщила Кастурба. - Такой застенчивый!"  На обратном пути в спальню он легко опёрся на руку Салахуддина и шаркал рядышком старыми, изношенными комнатными тапочками. Оставшиеся волосы смешно оттопырились, голова, словно клюв, на тощей, хрупкой шее подалась вперёд. Салахуддину вдруг очень захотелось поднять старика, побаюкать на руках и спеть колыбельную. Вместо этого из него вырвалась, в самый, возможно, последний для этого момент, мольба о примирении: "Абба, я прилетел для того, чтобы там не было между нами неприятностей…"  ИДИОТ ТЫ СРАНЫЙ. ДЁРНУЛ ТЕБЯ ДЬЯВОЛ СГУЩАТЬ КРАСКИ В ЭТУ ПРОКЛЯТУЮ НОЧЬ! ТЫ ПЕРВОСОРТНЫЙ БОЛВАН. А ЕСЛИ ОН ЕЩЁ НЕ ДОГАДАЛСЯ, ЧТО УМИРАЕТ, ТО ЭТА КОРОТКАЯ ПРЕДСМЕРТНАЯ РЕЧЬ, ЕСТЕСТВЕННО, НАТОЛКНЁТ ЕГО НА ЭТУ МЫСЛЬ.    Чангез продолжал шаркать рядом и держаться за руку сына.   "Это уже не имеет значения, - проговорил он. - Всё забыто, что бы там ни было."
    Утром появились Назрин с Кастурбой, свежие, отдохнувшие, в новых сари, и пожаловались: "Невозможно было спать, когда его нет рядом, мы, прямо, не сомкнули глаз."  Они набросились на Чангеза, и такими нежными были их поглаживания, что у Салахуддина появилось то же ощущение подсматривания, что и на свадьбе Мишал Суфьян. Он незаметно вышел из комнаты, пока трое любовников обнимались, целовались и плакали.
    Смерть - явление сильное; она оплела своими заклинаниями дом на Скэндл Пойнт. Салахуддин отступил перед ней, как и все остальные, даже Чангез, который уже второй день улыбался своей уродливой улыбкой. Тот только сказал: "Я знаю и осознаю происшедшее, я один справлюсь, я же понимаю."  Кастурба и Назрин постоянно суетились вокруг него; расчёсывали волосы, уговаривали поесть и попить. Язык его вспух; речь становилась невнятной, и трудно было глотать; он отказывался от всего вязкого или волокнистого, даже от куриной грудки - его любимого лакомства. Только ложка супа или картофельного пюре, немного сладкого крема из яиц и молока. Когда он усаживался в постели, чтобы поесть, Салахуддин устраивался сзади, подпирая своей спиной спину отца.               
     "Сегодня  у нас день открытых дверей, - распорядился Чангез в то утро. - Мне жутко хочется увидеть множество улыбающихся лиц вместо ваших трёх угрюмых харь."  И вот, после длительного ожидания, пришли люди: молодые и старые - полузабытые племянники, дяди и тёти, несколько согбенных господ - товарищей по стародавнему националистическому движению, таких же седых, в пиджаках и моноклях; служащие разнообразных учреждений и предприятий, открытых Чангезом давным-давно; конкуренты - производители сельхозудобрений и искусственных  ядохимикатов. Действительно, мешок всякой всячины, подумал Салахуддин и изумлялся прекрасному поведению каждого, представшего перед умирающим. Молодые доверительно рассказывали ему о своей жизни, как будто переубеждая его в том, что сама жизнь есть вещь непобедимая, преподнесшая ему достаточное утешение, внеся в списки членов великого шествия человечества, - а старики вспоминали прошлое; так что, он знал, что ничто не забыто, ничто не потеряно. Что, несмотря на годы добровольного затворничества, он не потерял связь с внешним миром. Смерть открыла в людях всё самое лучшее, понял Салахуддин. Они были тактичными, любящими и даже великодушными. Мы ещё способны на возвеличение, подумал он; несмотря ни на что, мы ещё можем превзойти себя. Молодая, красивая женщина - возможно, моя племянница - промелькнуло в голове Салахуддина, устыдившегося того, что не знает её имени - щёлкала =Полароидом=, снимая Чангеза и его посетителей. А больной был в восторге; вытягивал лицо и целовал многочисленные щёки, с огоньком в глазах, принятым Салахуддином за ностальгию.  "Это похоже на празднование дня рожденья, - подумал он. - Или: на пробуждение ФИННЕГАНА. Ступивший одной ногой в могилу, он не желает ложиться в неё, и предоставляет возможность всем живым хорошенько повеселиться."
     "Мы обязаны сообщить ему, - настаивал Салахуддин, когда посетители разошлись. Назрин склонила голову; и кивнула. Кастурба разревелась.
     Следующим утром они рассказали ему всё, предварительно попросив специалиста убедительно ответить на все вопросы, которые могут возникнуть у Чангеза. Специалист, Паниккар, имя, которое англичанин произнёс бы неправильно и расхохотался бы, услышав его, подумал Салахуддин, наравне с мусульманином, заслышавшим имя "Фахар", прибыл в десять утра, излучая чувство собственного достоинства.  "Я должен сказать ему, - проговорил он, оценив обстановку. - Большинство пациентов боится открыть близким свой страх перед болезнью."  "Чёрта с два!" - с горячностью выпалил Салахуддин, от чего сам пришёл в замешательство.  "В таком случае…" - пожал плечами Паниккар, как будто выигравший спор и собиравшийся откланяться, потому что Назрин и Кастурба умоляли Салахуддина: "Пожалйста, не ссорьтесь!"  Салахуддин, потерпевший поражение, проводил доктора к отцу и прикрыл двери кабинета.
   

 "У меня рак, - объявил всем троим Чангез Чамчавала, когда Паниккар уехал. Он говорил чисто, чётко произнеся это слово с вызывающим, преувеличенным старанием. - Он зашёл слишком далеко. И это неудивительно. Я сказал Паниккару, что с самого начала обратил его внимание. Куда же могла деться вся кровь??"   - За дверьми кабинета Кастурба подозвала Салахуддина: "Послушайте, господин, с тех пор, как вы приехали, его глаза горят каким-то светом. Вчера, когда пришли люди, он был так счастлив! А теперь его взгляд померк. Теперь он сдаётся."
    В полдень Салахуддин оказался с отцом один на один, пока женщины дремали. Он обнаружил что, будучи решительным при принятии важных решений, теперь был нем и неуклюж, и не знал, как начать разговор. А Чангезу было что сказать.
    "Я хочу, чтобы ты знал, - сказал он, - этот рак меня совершенно не волнует. Человек, так или иначе, умирает от чего-то, только разница состоит лишь в том, если он умирает молодым. На этот счёт у меня нет никаких сомнений, и знаю, что после этого никуда не попаду. Это конец. Ну, и хорошо. Единственное, чего я боюсь, это боли, потому что, когда болит, человек теряет своё достоинство. Именно этого я и не желаю."    Салахуддин был объят благоговейным страхом. СНАЧАЛА НЕКТО ВНОВЬ ПОЛЮБИЛ СВОЕГО ОТЦА, А ПОТОМ УЧИТСЯ ОТНОСИТЬСЯ К НЕМУ С ПОЧТЕНИЕМ. "Врачи говорят, что твой случай - единственный на миллион. Как будто боль копилась в тебе."  После этих слов что-то в Чангезе надломилось, и Салахуддин понял, как страшно было старику, как много ему нужно было сказать…   "Всё, - прохрипел Чангез Чамчавала. - Теперь я готов. Да, кстати, лампа остаётся тебе."
    Через час начался понос: тонкая, чёрная струйка. Душераздирающие крики Назрин по телефону в отделение скорой помощи больницы Брич Кэнди получили подтверждение, что доктор Паниккар отсутствовал.  "Прекратите дачу Agarol(а), немедленно, - рас порядилась дежурная врач, и тут же прописала Imodium. Это не помогло. В семь вечера возросла опасность обезвоживания, и Чангез так ослаб, что уже не мог усаживаться в постели для приёма пищи. Но Кастурба изловчилась и вложила ему в рот несколько ложечек манной каши.  "Юм, юм", - иронично промычал он, улыбаясь своей уродливой улыбкой.
     Он уснул, но к часу ночи вставал и ложился, с чей-то помощью, уже трижды.  "Ради Бога, - кричал Салахуддин в телефонную трубку, - дайте мне номер домашнего телефона доктора Паниккара."  Но это противоречило врачебной практике. "Вы должны решить, - сказала дежурная врач, - не пора ли доставить его сюда."  Сука, произнёс он про себя. "Большое спасибо."
    К трём часам Чангез так ослаб, что Салахуддину приходилось носить его в туалет.  "Вызывайте "скорую", - кричал он на Назрин и Кастурбу. - Поедем в больницу. Сейчас же."  На этот раз доказательство ухудшения его состояния было таковым, что он решил прибегнуть к помощи сына.  "Чёрное говно, это плохо", - задыхаясь, проговорил он. Его лёгкие судорожно наполнились; дыхание было похоже на звук пузырящегося клея.  "Многие виды рака развиваются медленно, а этот очень уж быстр. Слишком быстрое ухудшение." И Салахуддин, поборник правды, высказал успокаивающую ложь: " Абба, НЕ БЕСПОКОЙТЕСЬ. ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО."   Чангез Чамчавала покачал головой. "Я ухожу, сынок, - сказал он. Его грудь вздыбилась в рвотном позыве; Салахуддин схватил большой, пластиковый сосуд и поднёс ко рту Чангеза. Тот изверг больше пинты флегмы, смешавшейся с кровью; и после этого не мог говорить.  В этот раз Салахуддину пришлось нести его на заднее сиденье =Мерседеса=, и усаживать между Назрин и Кастурбой; на полной скорости гнал машину к больнице Брич Кэнди, в полумиле от дома.  "Может, открыть окно, Абба?" - спросил он. И Чангез, покачав головой, прожурчал: "Нет."   Много позже Салахуддин понял, что это было последнее слово, сказанное отцом.
     Отделение экстренной помощи. Бегущие ноги, санитары, кресло-коляска, Чангеза положили на кровать, занавески. Молодой врач делает то, что ему надлежит делать, очень быстро, но без излишней спешки. ОН МНЕ НРАВИТСЯ, подумал Салахуддин. Затем врач посмотрел ему в глаза и сказал: "Думаю, что "это" ему не под силу."  Ему как будто нанесли удар под дых. Салахуддин понял, что тщетно питал свои надежды; ОНИ ВЫЛЕЧАТ ЕГО, И МЫ ЗАБЕРЁМ ЕГО ДОМОЙ; "ЭТО" - НЕ ТОТ СЛУЧАЙ; и в ответ на слова врача в нём закипела злоба. ТЫ ЖЕ МЕХАНИК. НЕ ГОВОРИ МНЕ, ЧТО МАШИНА НЕ ЗАВЕДЁТСЯ: ОТРЕМОНТИРУЙ ПРОКЛЯТУЮ. Чангез был без сил, которые утонули в его лёгких.  "Мы сможем проникнуть в его грудь, сделав разрез; может быть…" РЕЖЬ. ДЕЛАЙ ТО, ЧТО ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ.    Звук падающих капель, на экране изображение ослабления биения сердца, беспомощность. Молодой врач бормочет: "Скоро всё кончится, так…"  На что Салахуддин ответил грубостью. Он повернулся к Назрин и Кастурбе и сказал: "Давайте, быстрее. Пошли, попрощаемся."  "Бога ради!" - взорвался доктор… женщины не плакали, они подошли к Чангезу и взяли его руки в свои. Салахуддин покраснел от стыда. Он никода не узнает, слышал ли его отец  смертный приговор, сорвавшийся с уст его сына.
     Вот он подобрал слова получше. Его язык Урду после долгого отсутствия возвращался к нему. МЫ РЯДОМ С ТОБОЙ, АББА. МЫ ВСЕ ОЧЕНЬ ТЕБЯ ЛЮБИМ. Чангез не мог говорить; но, то ли был, - а, может, нет? - да, должно быть, был - незаметный кивок одобрения.  ОН СЛЫШАЛ МЕНЯ. И вдруг Чангез Чамчавала изменился в лице; он был ещё жив, но отошёл куда-то, устремился внутрь, посмотреть, что там ещё можно увидеть. ОН УЧИТ МЕНЯ, КАК НАДЛЕЖИТ УМИРАТЬ, подумал Салахуддин. НЕ ОТВОДИТ СВОИХ ГЛАЗ, СМОТРИТ СМЕРТИ ПРЯМО В ЛИЦО. Ни разу, на пути к своей смерти, Чангез Чамчавала не упомянул имени ГОСПОДА.
     "Пожалуйста, - сказал доктор, - выйдите сейчас за портьеру, а мы постараемся сделать всё, что в наших силах."   Салахуддин вывел обеих за загородку, где они дали волю своим слезам.  "Он клялся, что никогда не покинет меня, - рыдала Назрин. Её железная воля, наконец, была сломлена. - А сам ушёл."  Салахуддин пошёл посмотреть в щелку между занавесками; - и увидел, как электрический ток нагнетался в тело его отца, и неожиданный, зелёный скачок на экране следящего устройства; увидел врача и фельдшеров, давивших на отцовскую грудь; увидел провал.
     Последнее, что он увидел в лице отца, перед самой последней, безуспешной попыткой медперсонала, выражение такого глубокого ужаса, что Салахуддина пробрало до мозга костей. Что же он (Чангез) видел? Что это было, ожидавшее его, да и всех нас, наведшее такой страх на храброго человека? - Теперь, когда всё было кончено, он вернулся к кровати отца; и увидел искривлённый, в улыбке, рот.
     Он погладил эти милые щёки. Я НЕ УСПЕЛ ПОБРИТЬ ЕГО. ОН УМЕР С ЩЕТИНОЙ НА ЛИЦЕ.  Оно уже достаточно похолодело; а мозг, - мозг сохранил немного тепла, так как ноздри были закупорены ватой. КАЖЕТСЯ, ОНИ ВСЁ ПЕРЕПУТАЛИ. ЧТО, ЕСЛИ ЕМУ ЗАХОЧЕТСЯ ПОДЫШАТЬ?  Назрин Чамчавала стояла рядом.  "Давай отвезём твоего отца домой," - сказала она.



                ***

Чангез Чамчавала возвратился домой в машине скорой помощи, лёжа в алюминиевых носилках на полу, меж двумя сидевшими по обе стороны женщинами, любившими его, а Салахуддин ехал сзади на =Мерседесе=. Санитары занесли тело в кабинет. Назрин включила кондиционер на полную мощь. Всё-таки, это были тропики, и скоро взойдёт солнце.
     ЧТО ОН ВИДЕЛ? Продолжал думать Салахуддин. ПОЧЕМУ УЖАС? И ОТКУДА ЭТА ПОСЛЕДНЯЯ УЛЫБКА?
     Снова пришли люди. Дяди, племянники, друзья обо всём позаботились, обо всём договорились. Назрин и Кастурба уселись на белые простыни, расстеленные на полу в той комнате, в которой когда-то Саладин и Зини повидались с великаном-людоедом, Чангезом. Пришедшие женщины присоединились для оплакивания, многие читали молитвы, вновь и вновь, перебирая для счёта бусы. Салахуддина это раздражало; но желания прервать их не было.  - Потом прибыл мулла и сшил для Чангеза саван, а затем настало время омывать тело. В виду присутствия большого количества людей его помощи не требовалось, но Салахуддин настоял на своём участии. ЕСЛИ ОН СМОГ СМОТРЕТЬ СМЕРТИ В ГЛАЗА, ТО И Я СМОГУ.  - И когда его отца омывали, перекатывая тело по команде муллы, он увидел длинный, коричневый шрам, оставшийся от операции по удалению слепой кишки, Салахуддину вспомнился  единственный, другой случай из его жизни. Было ему лет девять, когда он, по ошибке, вошёл в ванную комнату, где Чангез принимал душ. И вид отцовского пениса так потряс мальчика, что врезался в память на всю жизнь. Такой длинный и толстый член, как дубина. Какая мощь; и незначительность его собственного…  "Глаза не закроются, - выразил недовольство мулла. - Вы должны были сделать это в первую очередь."  Он был приземистым, практичным, этот мулла, с бородкой и без усов. Он обращался с телом как с какой-то обыденной вещью, которую следовало помыть, как моют машину, окно или тарелку.  "Вы из Лондона? Из самого Лондона? - Я прожил там много лет. Работал швейцаром в отеле =Клеридж=."   "ДА? ПРАВДА? КАК ИНТЕРЕСНО.  Этому человеку захотелось немного поговорить!  Салахуддин "встал на дыбы". ЭТО МОЙ ОТЕЦ, РАЗВЕ ВЫ НЕ ПОНИМАЕТЕ?   "Вот эта одежда, - спросил мулла, указывая на пижамную куртку, разрезанную в больнице, чтобы обнажить грудь. - Вам она нужна?"  НЕТ, НЕТ. ВОЗЬМИТЕ. ПОЖАЛУЙСТА.  "Вы очень добры."   В рот и под ресницы Чангеза были вставлены маленькие лоскутки чёрной материи.  "Этот материал побывал в Мекке," - сказал мулла.  "УБЕРИТЕ ЭТО!"   "Не понимаю. Материал освящён."   ВЫ СЛЫШАЛИ МЕНЯ? УБЕРИТЕ, УБЕРИТЕ!  "Да, помилуй Господь вашу душу."
     И:
     Похоронные носилки, украшенные цветами, словно детская кроватка.
     Тело, завёрнутое в белое и обсыпанное стружкой благоухающегосандалового дерева.
     Ещё цветы, и зелёное, шёлковое покрывало с вышитыми золотом поверх него стихами из Корана.
    Машина скорой помощи, с носилками внутри, стоит в ожидании разрешения вдовы уехать.
    Последние прощания женщин.
    Кладбище. Мужчины-плакальщики срываются с мест, чтобы принять носилки на свои плечи. Кто-то из них наступает Салахуддину на ногу, оторвав сегмент ногтя с большого пальца.
    Среди скорбящих, несмотря на двустроннее воспаление лёгких, старый друг Чангеза; - и другой старый господин, щедро льющий слёзы; тот умер на следующий же день; - и разный люд - шагающий послужной список жизни умершего.
    Могила. Салахуддин спускается в неё, становится в головной части, могильщик в подножии. Чангез Чамчавала спущен вниз. ТЯЖЕСТЬ ГОЛОВЫ МОЕГО ОТЦА ДАВИТ НА МОЮ ЛАДОНЬ. Я ПОЛОЖИЛ ЕЁ; ЧТОБЫ ОТДОХНУТЬ.
    Умирая в этом мире, - написал кто-то, - мы доказываем его действительность.               
             


                ***

По возвращении с кладбища его ожидало обновлённое наследство: медно-бронзовая лампа. Он вошёл в кабинет Чангеза и закрыл за собой дверь. У кровати лежали старые комнатные тапочки; как их обладатель и предсказывал, они превратились в "опустевшую пару обуви". На простынях ещё оставались отпечатки тела его отца; помещение было наполнено тошнотворными запахами сандалового дерева, камфоры, гвоздики. Он взял с полки лампу и уселся за стол Чангеза. Вынув из кармана носовой платок, потёр лампу; раз, два, три.
     Мгновенно загораются все светильники.
     В кабинет входит Зини Вакиль.
     "Ради Бога, прости, вероятно, тебе не хотелось включать свет, но с задёрнутыми шторами здесь как-то мрачновато."  Она размахивала руками, громко и гортанно произносила слова, при этом схваченные на затылке длинные, до талии волосы болтались, как хвост пони. Вот он, именно тот самый, его собственный джинн.  "Мне так скверно от того, что не появилась раньше, мне хотелось помучить тебя, зачем подбирать для этого время, ты, проклятый потворщик своим желаниям, я рада видеть тебя, сирота-простофиля."
    Она была такой же, как и прежде, по уши погружённая в жизнь, успевавшая посещать лекции по искусству в университете, заниматься медицинской практикой и политической деятельностью.  "Знаешь, я была в той проклятой больнице, когда ты приехал. Да, я там была, но не знала про твоего отца до того, пока всё не кончилось. И даже тогда я не пришла, чтобы утешить, какая я сука, а захочешь меня выбросить, я жаловаться не буду."  Вот великодушная женщина, самая благородная из тех, которых он знал. КОГДА ТЫ УВИДИШЬ ЕЁ, ТОГДА И УЗНАЕШЬ, пообещал он себе, что оказалось правдой. "Я люблю тебя," - услышал он свои слова, остановившие её на полпути к двери.  "Ладно, не буду ловить тебя на слове, - наконец сказала она, выглядевшая очень довольной. - Равновесие твоего разума явно нарушено. Тебе повезло, что ты не попал в одну из общественных лечебниц; там чёкнутых помещают вместе с нарконаманами, потреблявшими героин, а по палатам свободно ходят наркотики, вот бедняги шизофреники и умирают от пагубных привычек. - Как бы то ни было, если через сорок дней ты повторишь то же самое, берегись, потому что тогда, возможно, я приму это всерьёз. А сейчас ты, наверное, не осознаёшь своих слов."
    Неотменённое (и оказавшееся ненавязчивым) повторное вторжение Зини в его жизнь завершило ход обновления, духовного возрождения, явившийся удивительным и противоречивым итогом быстротечной болезни его отца. Прежняя Английская жизнь с её причудами, злом казалась теперь такой далёкой, даже неуместной, как и его искалеченное, сценическое имя. Зини одобрила его возврат к прежнему САЛАХУДДИНу. "Со временем, ты сможешь отойти от актёрской карьеры."  Да, это походило на начало иного пути, где мир будет настоящим и чистым, в котором уже не будет широкоплечей фигуры родителя, стоявшей между самим собой и неизбежностью могилы. Сиротская жизнь, как и у Мухаммада, как и у всех. Жизнь, освещённая необычной, яркой смертью, продолжавшей сиять в его воображении подобно какой-то волшебной лампе.
    С ЭТОЙ МИНУТЫ И ДО САМОГО КОНЦА Я ДОЛЖЕН ДУМАТЬ О СЕБЕ КАК О ВЕЧНО ЖИВУЩЕМ В ПЕРВОМ МГНОВЕНИИ БУДУЩЕГО, решил он несколькими днями позже в квартире Зини на София Колледж Лэйн, отдыхая в постели от зубастого энтузиазма её любви. (Она застенчиво пригласила его к себе, как будто снимала вуаль после долгого сокрытия.)  Но прошлое стряхнуть не легко, и он, в конце концов, продолжал жить В НАСТОЯЩИЙ ЕГО МОМЕНТ, и прежняя жизнь ещё раз вздыбилась перед ним, чтобы до конца сыграть свой финальный акт.



                ***

Ему стало известно, что он разбогател. По условиям завещания, составленного Чангезом, обширное состояние покойного промышленного магната и несметное число сфер бизнеса, над которыми надлежит осуществлять надзор группой определённых доверенных личностей, доход был поделен поровну между тремя партнёрами: второй супругой Чангеза, Назрин, Кастурбой, определённой им в документе как "в полном смысле моей третьей", и его сыном, Салахуддином. После смерти обеих женщин данное обязательство может быть отведено по решению Салахуддина;  короче, он унаследовал богатство.  "При условии, - озорно оговаривал Чангез Чамчавала, - что упомянутый негодяй примет дар, предварительно им отвергнутый, а именно, реквизированную школу, находящуюся в Солане, Гимачал Прадеш."  Чангез, всё-таки, срезал ореховое дерево, но не пытался отрезать Салахуддина от своего намерения.   - Дома на Пали Хилл и Скэндл Пойнт были исключены из этих условий. Первые целиком отошли в пользу Назрин Чамчавала; последние, с немедленным вступлением во владение, стали исключительной собственностью Кастурбабай, которая сразу же объявила о своём намерении продать старый дом застройщикам недвижимости.  Владелице не нравились ни место, ни расположение, и она без всякого сожаления рассталась с собственностью. Салахуддин же страстно возражал, но получил за это хорошую взбучку.  "Я прожила здесь всю свою жизнь, - объяснила она ему. - Следовательно, я одна могу принимать решение."  Назрин Чамчавала была совершенно равнодуша к судьбе старых построек.  "Одной многоэтажкой в старом Бомбее больше, одной меньше, - пожала она плечами, - какая разница? Города меняют свой облик." Она уже готовилась вновь перехать на Пали Хилл, снимая со стен коробочки с бабочками, собирая в холле чучела птиц.  "Оставь, - окликнула Зини Вакиль, - всё равно тебе не жилось в этом музее."
     Конечно, она была права; не успел он решиться повернуться лицом к будущему, как начал бредить, будто во сне, и сожалеть об уходе детства.  "Я отправляюсь на встречу с Джорджем и Бхупеном, - сказала она. - Может и ты со мной? Пора тебе приобретать известность в этом городе."   Джордж Миранда только что закончил работу над созданием документального фильма о религиозной общинности, проведя опросы среди индуистов и мусульман всех оттенков и взглядов. Фундаменталисты обеих религий добивались судебного решения запретить показ фильма, и хотя суды Бомбея отклоняли подобные иски, сведения об этом деле дошли до Верховного Суда. Джордж, с недельной щетиной на подбородке, нечёсанными волосами и раздавшимся животом; таким Салахуддин его не видел; пил ром в закусочной =Дхоби Талао= и колотил тощими кулаками по столу.  "Этот Верховный Суд с репутацией Шаха Бано, - выкрикивал документалист. Он имел в виду печально известное событие, в ходе которого под давлением исламских экстремистов Суд постановил, что закон о выплате алиментов был принят вопреки воле Аллаха. Вот и становятся законы Индии более реакционными, чем, скажем, в Пакистане. - Так что, я почти и не надеюсь."  Он печально покрутил кончики вощёных усов. Его новая подруга, худощавая, высокая бенгалийка с подстриженными волосами, напомнившими Салахуддину о Мишал Суфьян, выждала момент, чтобы наброситься на Бхупена Ганди, издавшего том поэм о своём посещении "маленького храмового городка" Гагари в Западных Горах. Поэмы были подвергнуты жёсткой критике правых индуистов. Один выдающийся профессор из Южной Индии заявил, что "Бхупен лишился права называться индийским поэтом", а по мнению молодой женщины, Суатилекхи, Бхупен был втянут религией в опасную двусмысленность. Серые волосы спутываются упрямо, луноподобное лицо горит, Бхупен защищается.  "Я говорил о том, что единственным урожаем в Гагари оказались каменные божки, раскопанные на холмах. Я говорил о стадах преданий со звякающими священными колокольчиками, пасущихся на тех склонах. Эти образы не двусмысленны."
    Суатилекха не удовлетворилась этим.  "В наше время, - настаивала она, - наши взгляды должны быть определены с кристальной чистотой. Каждое высказывание можно истолковать двояко."   Она выдвинула свою точку зрения. Общество, подобно оркестру, согласованно возвысилось с помощью истории, экономики, эстетики. В Индии развившийся продажный чиновничий аппарат "исключил народ из этического проекта." В итоге, люди ищут духовное удовлетворение в религизной вере. "Однако и тут дело не обошлось без вмешательства различных политических элементов реакционного толка."
"Да, мы не отрицаем вездесущность веры, - сказал Бхупен, - Если бы нам надлежало писать таким вот образом, и выносить приговор подобной вере без суда и следствия, посчитав её ошибочной и вводящей в заблуждение, тогда мы, что, не становимся сторонниками элитизма, и не навязываем наше мировоззрение народу?"  Суатилекха слушала его с презрением.  "Ты знаешь, что уже сейчас начинается религиозная война, - закричала она. - Миряне против священников, свет против тьмы. Выбирай, на чьей ты стороне."
     Разозлившись, Бхупен вскочил со стула и направился к выходу. Зини остановила его и успокоила.  "Среди нас не должно быть раскола. Задуманное нужно довести до конца." Он уселся на место, а Суатилекха поцеловала его в щёку. "Прости, - сказала она. - Джордж говорит, что чересчур образованная. А поэмы мне нравятся. Я оспаривала лишь доводы." Смягчившись, Бхупен сделал вид, что хочет щёлкнуть её по носу; напряжение спало.
    Салахуддин сделал вывод, что встретились они для обсуждения своего участия в выдающейся политической демонстрации, формирования живой цепочки от Ворот Индии  до самых отдалённых северных окраин города в поддержку "национального единения". Коммунистическая Партия Индии (Марксистская) недавно с большим успехом организовала такую цепочку в Керала. "Но, - возразил Джордж, - здесь в Бомбее будет совсем по-другому. В Керала коммунисты сильны. А тут от ублюдков Шива Сены можно ожидать любого подвоха: полицейские заслоны и открытые нападения толпы на участки цепи, особенно в кварталах бедноты."
     "Мы должны показать, - сказала Зини, - что существуют силы, сбособные дать достойный отпор."
     Салахуддин был, до некоторой степени, ошеломлён той быстротой, с которой ещё раз его жизнь стала меняться. Я ПРИНИМАЮ УЧАСТИЕ В МЕРОПРИЯТИИ К.П. (М). ЧУДЕСА, ДА И ТОЛЬКО. ДОЛЖНО БЫТЬ, Я ВЛЮБИЛСЯ.
     Вопрос решился - сколько друзей приведёт каждый из них, где собираться, сколько еды взять с собой, воды и предметов первой необходимости - они расслабились - пили дешёвый красный ром и болтали наперебой. И тут впервые Салахуддин услышал о необычном поведении кинозвезды Гибриля Фаришты, слухи о котором стали распространяться по городу, и он почувствовал укол прежней жизни, подобный уколу неудалённой занозы; - он услышал прошлое, трубившее ему в уши из далёкого горна.



                *** 

Тот самый Гибриль Фаришта, возвратившийся из Лондона в Бомбей, чтобы возобновить свою карьеру киноактёра, уже не был, по общему мнению, тем прежним, неотразимым Гибрилем.  "Кажется, у этого малого дьявольская склонность к самоубийству, - заявил Джордж Миранда, знавший все киношные сплетни.  - Почему? Никто не знает. Говорят, что ему не повезло в любви, вот и свихнулся немного."   Салахуддин помалкивал, но чувствовал, как пылает его лицо.  После пожаров в Брикхолле Алли Коун не впустила Гибриля к себе. А извинился ли он перед совершенно невиновной и глубоко оскорблённой Аллелуйя, размышлял Салахуддин, никто и не думал справляться: В ОЧЕРЕДНОЙ РАЗ МЫ ОТВЕРНУЛИСЬ ОТ ЕЁ ЖИЗНИ. НЕУДИВИТЕЛЬНО, ЧТО ОНА ДО СИХ ПОР СИЛЬНО ХРОМАЕТ.  В последнем, до какой-то степени, напряжённом телефонном разговоре Гибриль сообщил Салахуддину о своём возвращении в Бомбей "с той надеждой, что мне не придётся больше видеться с ней, или с тобой, а тем более, бывать в этом холодном, проклятом городе всю оставшуюся жизнь."  И вот уже на родине он вновь терпит крушение.   "Он снимает несколько, сумасбродных по содержанию, фильмов, - продолжал Джордж. - И в этот раз ему приходится вкладывать свои собственные средства. После двух провалов продюсеры быстренько удалились. Если провалится и этот, он разорён, ему конец, ИГРАЕМ ТУШЬ."  Гибриль прибег к современному переложению истории Рамайаны. В его фильме герои стали развратными и злыми, а не очистившимися от грехов. Рама, у него, распутный и пьяный, Сита - взбалмошная и ветреная, а царь-демон Равана - честный и благородный.  "Гибриль с ужасающим очарованием играет Равану, - пояснил Джордж. - Похоже, он умышленно подогревает резкое недовольство религиозных фанатов, зная наперёд, что не в силах победить, что будет разбит наголову."  Некоторые актёры уже покинули съёмки и поведали газетам о "богохульстве и сатанизме" Гибриля, и прочих, судебно наказуемых поступках. Фото его новой любовницы, Пимпл Биллимория, появилось на обложке журнала =Киноблиц= с её репликой: "Это подобно лобзаниям Дьявола!"   Очевидно, свойство Гибриля, дурной запах изо рта, в полной мере вновь поселилось в нём.
     Его необъяснимое поведение давало языкам повод посплетничать не только о его выборе сюжетов к фильмам.  "Бывают моменты, когда он - само радушие и свет, - отметил Джордж. - В остальное же время он приходит на работу словно господь-бог всемогущий, и почти требует, чтобы люди вставали перед ним на колени. Лично мне не верится, что фильм будет закончен, если он не осознает, что психически нездоров. Сначала болезнь, затем авиакатастрофа, потом неудачный любовный роман; его состояние вполне можно понять."   Ходили слухи и похуже; его налоговые дела находились под следствием; его посетили люди из полиции с намерением задать несколько вопросов о смерти Рекхи Мёрчент, а её муж, подшипниковый король, грозил "переломать ублюдку все кости". Вот он и ходит уже несколько дней с телохранителями. Ну, и самым худшим предположением было посещение им квартала публичных домов, известного в нём заведения =Форас Роуд=. За издевательства над женщинами его вышвырнули оттуда. - Говорят, что некоторым он нанёс тяжкие телесные повреждения, - сказал Джордж. - За молчание пришлось давать взятки, и немалые. Не знаю. Люди несут всякую чепуху. Что-то с Фаришта совсем не то. Слышал я, будто ты с ним знаком, - закончил Джордж, глядя на Салахуддина, который залился краской.
     "Не очень. Только по крушению самолёта и прочего."
Он был в смятении. Вероятно, Гибрилю не удалось избавиться от своих внутренних демонов. Он, Салахуддин, верил, как теперь оказалось, наивно, что пожары в Брикхолле, когда Гибриль спас ему жизнь, как-то очистили их обоих, вогнали тех дьяволов в пожирающие языки пламени; что, по существу, именно любовь может приложить такую же облагораживающую силу, как и ненависть; что добродетель может так же изменять человека, как и зло.  Но ничто не вечно. Ни одно лекарство, как оказалось, несовершенно.
    "В киноиндустрии полно чокнутых, - сказала Суатилекха, намекая на Джорджа. - Взгляните ка на себя, мистер."  Но Бхупен вставил серьёзно: "Я всегда рассматривал Фаришта как положительную силу. Актёр, признанный с юношеских лет, исполняет многочисленные роли персонажей религиозных преданий. Если он оказался в немилости, это дурное предзнаменование."
    Спустя два дня, Салахуддин Чамчавала прочитал в воскресных газетах, что международная команда альпинистов, собиравшаяся совершить восхождение на Заоблачный Пик, прибыла в Бомбей. И когда он увидел в списке команды имя знаменитой "Королевы Эвереста", Мисс Аллелуйя Коун, у него возникло странное ощущение, что его преследуют, чувство, что тени его воображения воплощались в окружающем мире, что судьба приобретала медленную, роковую последовательность грёз.  "Теперь я знаю, что такое привидение, - подумал он. - Незаконченное дело, вот что."



                ***

В течение двух последующих дней появление Алли в Бомбее занимало его всё больше и больше. Его разум настойчиво требовал от него установления необычных связей между, например, явным излечением её ног и завершением их романа с Гибрилем: словно он калечил её своей ревнивой любовью. Путём некоторых рассуждений он уяснил для себя, что после длительных отношений с Гибрилем у неё заболели ноги. И будучи под влиянием мечтательного настроения, казался невосприимчивым к логике. Что, действительно, она здесь делала?  Зачем, в самом деле, приехала? Надвигалось нечто ужасное, осознал он.
    Зини, занятой операциями, лекциями в колледже и работой по осуществлению задуманной демонстрации, не оставалось времени на Салахуддина и его настроений. Она ошибочно принимала его сосредоточенное молчание за выражение сомнений - в его возвращении в Бомбей, в вовлечении в политическую деятельность подобного рода, которая всегда вызывала в нём отвращение, сомнения в ней. Чтобы скрыть свои страхи, она говорила с ним в духе наставления. "Если ты серьёзно намерен вытряхнуть из себя всю иностранщину, Салад-баба, то не ввергай себя в какое-то безосновательное заточение. Хорошо? Вот мы, все открыты перед тобой. Ты должен зрело оценить окружающую среду. Попробуй объять этот город; не в своих детских воспоминаниях, навевающих на тебя ностальгию и хворь, а таким, какой он есть сейчас. Подыши им. Восприми его ошибки как свои собственные. Стань его созданием, принадлежи ему."  Он кивнул, отсутствующе; а она, подумав о том, что он готовился вновь покинуть её, взорвалась от ярости, от которой он совсем растерялся. 
    Должен ли он звонить Алли? Рассказал ли ей Гибриль о голосах?
    Должен ли он пытаться понять Гибриля?
    ЧТО-ТО ДОЛЖНО ПРОИЗОЙТИ, предупреждал его внутренний голос. ПРОИЗОЙДЁТ, И ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО ИМЕННО, И ТЕБЕ НИКАК С ЭТИМ НЕ СПРАВИТЬСЯ. ДА, ЭТО ЧТО-ТО НЕХОРОШЕЕ.


                ***

Это случилось в день проведения демонстрации, имевшей огромный успех, несмотря на многочисленные недостатки. В районе Мазагаон произошло несколько незначительных стычек. Наблюдатели из К.П.И.(М) сообщали о целостности "живой" цепи от одной окраины до другой, и Салахуддин, стоя между Зини и Бхупеном, не мог возразить против мощи увиденного. У многих на глазах появились слёзы. Ровно в восемь утра прозвучала команда сцепить руки, на Мухаммад Али Роуд, где выделявшаяся среди всех Суатилекха, стояла на задке джипа с мегафоном в руке. Часом позже, когда час-пик городского движения транспорта дошёл до ревущего апогея, толпа стала расходиться. Однако, несмотря на участие тысяч людей в этом шествии, несмотря на его мирную сущность и добрую волю, в телевизионных новостях о нём передано не было. И ни слова по все-Индийскому Радио. Большая часть "прессы на местных языках" (поддерживаемая правительством), так же пренебрегла событием…одна англоязычная, да одна воскресная газеты напечатали отчёты о демонстрации; вот и всё. Зини предвидела подобное оглушительное замалчивание, вспомнив отзывы о цепи в Керала, когда с Салахуддином возвращалась домой. "Это дело коммунистов, - объяснила она. - И наше шествие, официально, не входит в разряд события."
     Что ухватили заголовки вечерних газет?
     Что криком вывалилось на читателей буквами в дюймовую высоту, тогда как "живая" цепь не прошла мелким шрифтом шёпота?

                КОРОЛЕВА ЭВЕРЕСТА,   НЕОЖИДАННАЯ КОНЧИНА КИНОБОГА

      ДВОЙНАЯ ТРАГЕДИЯ НА МАЛАБАР ХИЛЛ - ГИБРИЛЬ ФАРИШТА ИСЧЕЗАЕТ

         ПРОКЛЯТИЕ  =ЭВЕРЕСТ ВИЛАС=  ВНОВЬ ВСЕЛЯЕТ УЖАС

Тело респектабельного кинопродюсера С.С. Сисодия было обнаружено прислугой. Оно лежало на середине ковра в гостиной квартиры известного актёра мистера Гибриля Фаришта с проникающим ранением в сердце. Гибель мисс Аллелуйя Коун, предположительно, "имела некую связь со смертью кинопродюсера". Она нашла свою кончину, упав с крыши небоскрёба, с которого два года назад миссис Рекха Мёрчент сбросила своих детей, а затем и сама шагнула навстречу бетонному покрытию внизу.               
    О последней роли Фаришта утренние газеты высказывались более прямолинейно.
              ФАРИШТА СКРЫВАЕТСЯ.  ОН ПОД ПОДОЗРЕНИЕМ.
    "Я возвращаюсь в Скэндл Пойнт, - сказал Салахуддин Зини. Та приняла этот отъезд за его уход во внутринние палаты духа и вспылила: "Вам, мистер, лучше определиться сразу!"
     Уезжая, он не знал, как убедить её, как объяснить давящее на него чувство вины, ОТВЕТСТВЕННОСТИ: как сказать ей, что эти убийства явились неведомыми всходами семян, давным-давно брошенных им в почву?  "Мне надо подумать, - пробормотал он, подтверждая её подозрения. - Ну, день или два."
    "Салад-баба, - резко проговорила она. - Всё на твоей совести. Ты удачно рассчитал время: здорово!"





               
                ***

В ночь, после своего участия в демонстрации, Салахуддин Чамчавала из окна спальни своего детства вглядывался в ночные картины Аравийского Моря, когда Кастурба настойчиво постучала в дверь. "К вам пришли, господин, - сказала она, с шипением произнеся слова от испуга. Салахуддин не видел, чтобы кто-то прошёл в ворота. "В калитку для прислуги, - ответила старушка на его расспросы. - И, баба, послушайте, это тот самый Гибриль. Гибриль Фаришта, который, пишут газеты…" - она умолкла и стала раздражительно кусать ногти на левой руке.
    "Где он?"
    "Что поделаешь, я испугалась, - заплакала Кастурба. - Я сказала ему, в кабинете вашего отца, он ждёт там один. Может, лучше вам не ходить? Может, вызвать полицию?"
    "НЕТ. НЕ НАДО. ПОЙДУ, УЗНАЮ, ЧЕГО ОН ХОЧЕТ."
    Гибриль сидел на кровати Чангеза со старой лампой в руках. На нём была грязная пижамная куртка, и вид у него был как у человека, которому снились кошмары. Его глаза блуждали, и были блеклыми, мёртвыми.  "Спуно, - сказал он устало, указывая рукой с лампой на кресло. - Располагайся. Чувствуй себя как дома."
    "Ты выглядишь ужасно, - Салахуддин решился сделать замечание, вытянув из того далёкую, циничную, незнакомую улыбку.  "Присядь, Спуно, и заткнись. Я расскажу тебе одну историю."
    ЭТО ОН, понял Салахуддин, ОН, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, ЭТО СДЕЛАЛ; ОН УБИЛ ИХ ОБОИХ. А Гибриль прикрыл глаза, сцепил пальцы обеих рук и приступил к своему повествованию, - которое, в то же время, оказалось концом многих других, - И ТАК:


                Kan  ma  kan
               
                Fi  qadim  azzaman…



                ***

Было ли    не было    в стародавние времена
Ну так или иначе    что-то в этом роде
Не буду утверждать    потому что когда они пришли позвонить я был сам не свой   совершенно  не в себе   бывают тяжёлые дни    как тебе сказать    что это за болезнь    что-то в этом роде    не уверен
Часть меня постоянно остаётся в стороне    кричит    нет    пожалуйста    не надо нет    и понимаешь    ничего хорошего    когда наступает болезнь
Я ангел    проклятый богом ангел    а в эти дни    это ангел мести    Гибриль    мститель    постоянно месть    зачем
Не буду утверждать    что-то в этом роде    за преступление    быть человеком
Особенно женского рода    но не обязательно    люди должны платить
Что-то в этом роде
И так    он привёл её с собой    он не хотел ничего дурного    теперь я это точно знаю    он просто хотел чтобы мы были вместе    раз-раз разве ты не видишь сказал он    она не в об-биде на тебя ни к-капельки    а ты сказал он    до сих п-пор без ума от неё    об этом все з-знают    он всего лишь хотел чтобы мы были    были    были
     Но я слышал стихи
     Ты уложил меня Спуно
    С Т И Х И
    Розовое яблоко кислый лимон    Трах бух бах
    Я люблю кофе я люблю чай
    Голубые фиалки красные розы когда я умру вспомни обо мне
    Что-то в этом роде
    Они застряли в моей башке    и она изменилась    в моих глазах    я назвал её    шлюхой    вроде того    и его   я знал о нём   
    Сисодия    развратник я как-то узнал    что они замышляли   
    смеялись надо мной    в моём собственном доме    что-то в этом роде
    мне люблю масло я люблю тост
    Стихи Спуно как ты думаешь кто стряпает такую чертовщину
    Так что я вызвал гнев Божий    я выставил свой палец    выстрелил прямо в сердце    а она    сука я предполагал сука    холодная как лёд
    Стояла и ждала    просто ждала    а потом я не знаю    не уверен    мы были не одни
    Что-то в этом роде
    Рекха была там    парила на своём ковре    ты помнишь её Спуно
    Ты помнишь её на ковре    когда мы падали    и ещё кто-то похожий на сумасшедшего    шотландский бодливый КОЗЁЛ
    Не разобрал его имени
    Она видела их или не видела    не буду утверждать    она стояла прямо там
    Это Рекха всё задумала    привести её наверх     встречу на высшем уровне Эвереста    ты был там однажды    единственный способ разбиться
    Я наставил на неё свой палец    мы отправились наверх
    Я не толкал её
    Её толкнула Рекха
    Я бы не толкнул
    Спуно
    Пойми меня Спуно
    Проклятый дьявол
    Я любил эту женщину



                ***

Салахуддин всё думал, как, это, Сисодия, которому везло на внезапные встречи (с Гибрилем, ступившим на проезжую часть улицы в Лондоне, с Салахуддином, потерявшим самообладание перед открытой дверью самолёта, а недавно и с Аллелуйя Коун в вестибюле отеля) натолкнулся на свою смерть. Думал ещё об Алли, которая, сама того не ведая, готовилась к своему позорному, смертельному спуску, вместо страстно желаемому ею одиночному восхождению на Эверест. Она оказалась менее удачливой, чем он сам. Думал о том, как хотел покончить с собой из-за своих стихов, но не смог отыскать в себе твёрдого решения, что в его случае смертельный приговор обжалованию не подлежит.
     В дверь постучали. ПОЖАЛУЙСТА, ОТКРОЙТЕ. ПОЛИЦИЯ.  Всё-таки Кастурба вызвала их.
     Гибриль снял крышку с волшебной лампы Чангеза Чамчавала и уронил на пол так, что она с грохотом покатилась по полу.
     ВНУТРИ ОН СПРЯТАЛ ОРУЖИЕ, догадался Салахуддин. "Осторожно, он вооружён!"   Стук стих, и Гибриль потёр лампу ладонью; раз, два, три.
     Во второй ладони появился револьвер.
     ПОТОМ ПОЯВИЛСЯ СТРАШНЫЙ ДЖИНН ИСПОЛИНСКОГО РОСТА, вспомнил Салахуддин.
"ЧЕГО ЖЕЛАЕТЕ? Я РАБ ТОГО, КТО ДЕРЖИТ ЭТУ ЛАМПУ."   Какая ограниченная вещь - оружие, подумал Салахуддин, чувствуя свою необычную обособленность от происходившего. - Как Гибриль, когда наступает болезнь. - Да, действительно, самая ограниченная из всего существующего.
- Какой малый выбор предоставлялся ВООРУЖЁННОМУ Гибрилю и ему, НЕВООРУЖЁННОМУ; как сжалась вселенная!  Настоящие джинны, те, из старины были способны открыть ворота Бесконечности, сделать всё возможным, добиться исполнения всех чудес; каким же обычным, по сравнению с теми, был этот современный призрак, этот выродившийся потомок могущественных предков, этот ничтожный раб лампы двадцатого века.
     "Я, как-то, давно сказал тебе, - тихо произнёс Гибриль, - если бы я думал, что болезнь никогда не оставит меня, что она вернётся, я не был бы способен стойко переносить её."
Затем, очень быстро, Салахуддин и шевельнуться не успел, Гибриль сунул дуло револьвера себе в рот; и нажал курок; и был свободен.


Он стоял у окна своего детства и смотрел на Аравийское Море. Луна была почти полной; лунный свет, протянувшийся от скал Скэндл Пойнт до самого дальнего горизонта, создавал видение серебряной тропинки в расчёсанных на пробор волосах-волнах воды, видение дороги к удивительным странам. Он потряс головой; больше не мог верить сказкам. Детство пролетело, и вид из этого окна был ни чем иным, только отзвуком прежних переживаний. К чёрту всё это! Пусть приходят бульдозеры. Если старое отказывается умирать, новое не может народиться.
     "Пойдём", - за спиной прозвучал голос Зинат Вакиль. Казалось что, несмотря на все его ошибки, слабости, грехи, несмотря на его человечность - ему предоставлялась ещё одна счастливая возможность, которая не шла в расчёт чьего-то счастливого будущего; всё было просто. Проще не бывает, - самому втиснуться в это.   "Давай убираться отсюда ко всем чертям! - Зини коснулась его плеча. - Ко мне домой."
     "Иду", - ответил он и отвернулся от вида за окном.    



                К  О  Н  Е  Ц .















                УВЕДОМЛЕНИЯ  И  СЛОВА   БЛАГОДАРНОСТИ.


Цитаты из Корана в данной книге - это композиции переводов на английский язык Н.Дж. Давуда от издательства =Пингвин= и Маулана Мухаммада Али (Лахор, 1973) с некоторыми моими набросками. Те, что из Фаиза Ахмада Фаиза - это вариант перевода Махмуда Джамала от издательства =Пингвин= в "КНИГЕ СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ УРДУ."  За изображение Богомола я обязан "КНИГЕ О ВООБРАЖАЕМЫХ СУЩЕСТВАХ" Джорджа Льюиса Борга, и за материалы из Аргентины, частью из записок В.Х.Хадсона, особенно, из "ОЧЕНЬ ДАЛЕКО И ОЧЕНЬ ДАВНО". Я чрезмерно благодарю Полину Мэлвилл за то, что она развеяла мои опасения; и признаюсь, что поэмы "ГАГАРИ"  Бхупена Ганди - есть отголоски сборника Аруна Колаткара "ДЖЕДЖУРИ".
Стихи из песни "ЖИВАЯ КУКЛА" Лайонела Барта (1959 Питер Морис =Music Co. Ltd.=, все права для С.Ш.А., Канады представлены =Colgems-EMI Music Inc.=), и стихи Кеннэта Тиннана в заключительной части романа были взяты из книги "ТИННАН ПРАВЫЙ И ЛЕВЫЙ" (авторское право Кеннэта Тиннана 1967).
     Личности многих авторов, у которых Я набрался полезного опыта, надеюсь, проявятся в ходе повествования; остальным же надлежит оставаться неизвстными, которых, всё равно, благодарю.               

                П О Я С Н Е Н И Я    К    Т Е К С Т У


Стр. 11  Бегума (инд.) - знатная дама в Индии.

Стр. 18  Африт - могучий, злой дух.

Стр. 21  Lafanga, haramzada, salah (инд.) - виды венерических заболеваний.

Стр. 25  =Les Enfants du Paradis= (фр.) - =Дети Рая=.

Стр. 28   Мантра - Буддийская или Индуистская формула заклинания.

Стр. 28   Dhoti (инд.) - набедренная повязка у индусов.

Стр. 30  Op Art (англ.) Оп-Арт - разновидность абстрактного искусства, основанного на               
                зрительном восприятии.

Стр. 49  Гаргойли - вымышленные изваяния в готической архитектуре.

Стр. 69  Элл (араб.) - старинная мера длины = 113 см.

Стр. 76  Шарк (англ.) - акула.

Стр. 97  Эл-оу-эн-ди-оу-эн - произнесение слова Лондон по буквам английского алфавита.

Стр.100   Дионисий - празднества в честь бога Дионисия.

Стр. 103   Бола - верёвка с шарами на концах для стреноживания быков и лошадей.

Стр. 104   Бинго - игра, родственная лото; здесь: Бинго! - нашёл. 

Стр. 106   Black Maria - тюремная карета, "чёрный воронок". 

Стр. 109   Гаучос (исп.) - крестьяне, сельхоз.рабочие в Южной Америке.

Стр. 109   Пеон (исп.) - батрак на плантациях Южной Америки. 

Стр. 115   Cross (англ.) - крест, распятие.   

Стр. 117   от A до Z; английский алфавит = от А до Я.

Стр. 120   Маск (англ. разг.) - сокр. от Mackintosh;  Jockey (шотл.) - бродяга, плут,
                мошенник.   

Стр. 125   Чешир - графство в Англии.

Стр. 129   Jumpy (англ.) - попрыгунчик; (разг.) - наглец.

Стр. 131  Пачули - растение, из которого изготавливают духи.

Стр. 135  MG - автомобиль с откидным, но нескладывающимся верхом.

Стр. 137  Chateau (фр.) - Шато (Бриан, Толбот и т.д.)

Стр. 137  Gremlins (авиа. жаргон) - злые гномы, приносящие неудачу лётчику.

Стр. 137  Hang'em (англ.) - повесить их.  Хингхэм (игра слов).

Стр. 150  Шерпы - племена, населяющие предгорья Гималаев. Их нанимали проводниками 
                и носильщиками клади в горах.

Стр. 151  Немезида (греч.) - нимфа.

Стр. 153  Emigre' (фр.) - выселять.

Стр. 154  от Deshabille (фр.) - неряшливо одетый.

Стр. 162   Lepidopteri (лат.) - вид бабочек.

Стр. 163   Пандора (греч. Мифол.) - Источник всяческих бед.

Стр. 165   "Неприкасаемые" - самая низшая каста в Индии.

Стр. 172   Swadeshi (инд.) - бойкот английских товаров с целью развития индийской
                промышленности. 

Стр. 173   Mumbo-Jumbo (Мамбо-Джамбо) - идол в некоторых западноафриканских 
                странах. Предмет суеверного поклонения.

Стр. 176   Шариф (араб.) - собирательное название святых мест у мусульман.

Стр. 187   Jahannum, Muspellheim - термины из =Корана=, означающие преисподнюю, 
                тартарары.

Стр. 190   Синкопирование - музыкальный приём в джазе.

Стр. 195    Шангри-Ла - Уголок Рая.
Стр. 197   Moonlighter - человек, сбежавший из гостиницы ночью, не заплатив за               
                проживание в ней.

Стр. 198   Уайт Тауэр - одно из правительственных зданий в Лондоне.
                Орсон Уэллес - знаменитый спортсмен-культурист.
                "Юнион Джек" - название флага Объединённого Королевства.
                Torture - Тэтчер - Точер - пытка, мучитель (игра слов).

Стр. 201  Аrmagnac (сокр.) - Армянский коньяк.   

Стр. 201  Карма - сила, порождённая действиями человека, исповедующего Индуизм и
                Буддизм, увековечивающая переселение и определяющая его судьбу
                в его дальнейшем существовании.

Стр. 202  Суррэй, Хэмпшир - графства в Англии.

Стр. 213  Kurus или Пиастр - одна сотая часть турецкой лиры.

Стр. 221  Perfecto (итал.) - совершенство.

Стр. 226  "Золотой дождь" (бот.) - Золотой дождь обыкновенный.

Стр. 227  Pachy (сокр. от Pachiderm) - Пачи: толстокожее животное.

Стр. 232  Virgo Intacta (лат.) - нетронутое девичество.

Стр. 235  Сумах (род ореховых) - американское плодовое дерево.

Стр. 236  Саёнара (яп.) - до свидания.

Стр. 240  W.P.B. (сокр. от  Waste Paper Basket) - корзина для ненужных бумаг.

Стр. 244  Джанаб (инд.) - уважительное обращение к духовному лицу.

Стр. 244  Apocrypha (мн.) - апокрифические книги; Apocryphal - апокрифический,
                недостоверный.

Стр. 258  Реставрация (ист.) - восстановление монархической власти в Англии в 1660 
                году.

Стр. 260  Кэрри (инд.) - приправа из куркумового корня, чеснока и разных пряностей.

Стр. 268  Pandemonium (лат.) - обиталище демонов, ад; ад кромешный, столпотворение. 

Стр. 272  Наложницы - содерданки в гаремах состоятельных или высокопоставленных
                особ в странах мусульманского мира.

Стр. 277  Тодди (инд.) - пунш, пальмовый перебродивший сок.

Стр. 290  Копты - народность; племена, населявшие Египет.

Стр. 301  Civis Britannicus sum (лат.) -  (дословно) есть гражданин Великобритании.

Стр. 302  Дронт - вымершая птица.

Стр. 304  Discorsi (итал.) - лекция, трактат, беседа, разговор. 

Стр. 304  Strangelove - необычная, странная любовь.

Стр.  307 Sunt lacrimae rerum (лат.) - Вот настоящие слёзы.

Стр.  307 Прокрустово ложе (греч. Мифол.) - выражение высшей степени лени.

Стр.  310 J.J. - начальные буквы имени и фамилии; Jumpy Joshi - Джампи Джоши=Джей
                Джей=.

Стр. 313 Эскот - место скачек и сами скачки близ Виндзора.

Стр. 320 Тимбукту (Timbouktou, Tin-bouktou, Timboutch) - город в Мали, в 13 километрах      
                к северу от реки Нигер. Экономического расцвета город достиг при Мансе Мусе.
                Тогда, в 12-м веке, Тимбукту был интеллектуальным и духовным центром в
                Судане. Сегодня в городе находится несколько крупных медресе и
                три старинные мечети Западной Африки. Основными жителями города являются
                туареги.            

Стр. 321 E. C. (лат.) - Exempli Causa - например, как?

Стр. 326 Femme fatale (фр.) - роковая женщина.

Стр. 332 [Вайоризм]  Вайор - человек, чьё болезненное любопытство удовлетворяется
                созерцанием эротических сцен.

Стр. 338 Underwear (англ.) - нижнее бельё.

Стр. 341 Pronto (итал.) - быстро, без промедления.

Стр. 344 Testudo (итал.) - раздражительность.

Стр. 345 Shoot down (англ.) - расстреливать, снимать на плёнку.

Стр. 346 VS (лат.) - против.

Стр. 352 Лайм - разновидность лимона.

Стр. 366 Каури - новозеландское хвойное дерево.

Стр. 379 Bonhomie (фр.)  - ирония.

Стр. 380 Дэлитириэс (англ.) - вредный, вредоносный.