Дебри, наползающие на мокрое небо, и красными жилами по зелени – толстые лианы на деревьях. Смрадная жара и гады в траве. Шорохи, всхлипы. Кажется, это джунгли.
Его зовут Гарп. Сильный, дерзкий, властный. Вокруг – обезьяны. Шимпанзе, точно, шимпанзе. Служками крутятся, чистят хозяину шерсть, подносят пищу. Он - их вожак. Неужели он тоже обезьяна? Проклятье! Не хочу, не хочу, не хочу… Самая крупная и умная в стае, но обезьяна! И с револьвером вместо носа. Бред! Правда, ещё недавно об этом никто не знал. Никто! Нос маскировался листом банана. Зачем показывать лишнее?
Что за муть в голове? Розы, черти, автоматы. Какие у обезьян розы и автоматы?
Что-то произошло потом… Другая стая, да. Они живут у реки. Иные. Но ничего плохого в этом нет. Не было. Пока… Пока один из них не придавил сына Гарпа корягой. Моего сына? Уроды! Они всегда были уродами. Сын умер, а Гарп сбесился от горя.
Как посмели? Как не побоялись покуситься на наше? Дальше – только месть, месть, месть. Вы ещё захлебнётесь кровью! Лист сорван с носа, голова болит. Она так сильно болит…
Гарп заявился к соседям и треснул первого попавшего орангутана по голове. Увесистым кокосом - чтобы тоже заболела. Он скончался – этот враг. В муках скончался. Сам Гарп после акта возмездия притих и даже почувствовал себя виноватым. Решил, что больше не возьмёт в руки кокос. И остальные - тоже. Но он просчитался. Идиот!
Мир рухнул. Обезьяны выискивали у соседей пороки происхождения и характера. Оказалось, что у всех имелись револьверы. У кого - вместо носа, у других - вместо рук, ног и даже самых интимных мест. Они родились с ними. Теперь все скопом встали на тропу войны. И погибли. Остался лишь он – вожак Гарп. Некому мстить, некому. Поэтому и жить незачем.
С утра до вечера вожак Гарп бродил среди бурелома с разлагающимися трупами. Раньше это был их дом. Когда-то был. Вышел к глубокому обрыву у реки и бросился вниз. Долго, очень долго летел, а потом плашмя упал на острые камни. Ему не было больно. Совсем не было. Только очень холодно.
Гарп – это я
Этот дурацкий сон или бред Асатур записал в блокнот вместе с комментариями. Видел его почти каждую ночь, просыпаясь в поту, хлестал себя по щекам, валился на влажную, измочаленную простыню и опять падал и падал в сумрачную непролазность джунглей, гонялся за врагами, срывался в пропасть. А утром даже стыдливо ощупывал нос. Стало казаться, что и наяву он немного обезьяна, что мозг уменьшается в размерах, язык невнятен и бедноват, а надбровные дуги становятся похожими на крупные стручки фасоли.
… Асатур шёл быстро, упрятав давно небритые щёки под воротником черного плаща, надетого совсем не по сезону. В витринах отражался этакий длинный кожаный футляр, очень смахивающий на ножны для меча. Внутренний карман плаща приятно оттягивал верный «макар», который должен убить, который уже убивал, который к этому привык и не выносил долгих перерывов.
Предстояло прошагать немало – часа два. Автобусы ходили скверно, а попутка до НИИ, где они ещё недавно успешно двигали науку, стоила бешеных бабок.
Но променаж оказался даже полезен – появилась возможность раскинуть мозгами. Но сон про взбесившихся обезьян огнём плеснул в лицо, затуманил голову. Асатур устал, устал быть пружиной - даже сны снятся скотские, отбирающие, вместо того, чтобы накачать энергией, которая нужна, чтобы выпустить пулю. Хотя ещё недавно накачивать и не надо было. Она переполняла и душила – боль и ярость, тёмная, непроходящая тоска - она скручивала судорогой пальцы, сжимающие приклад, превращала в Гарпа из сна - с револьвером вместо носа и головой-бомбой. Иногда, когда рассеивалась зыбкая пелена перед глазами, он вспоминал родителей и радовался – что уже ушли, что не видят сына-мутанта. Я совсем свихнулся, думал он.
Остервенение и боевой дух шимпанзе-вожака прорастали в душе долго и постепенно - сначала от официальных репортажей о погромах, где всё - с фигой в кармане, с оглядкой и мельком, полуправдой и полусочувствием, чтобы не испортить кому-то важный процесс лузганья семечек перед телевизором. Потом - от натурализма подробностей, передаваемых из ушей в уши. Надо сказать, на миллионных митингах, где выдвигались справедливые требования, мысли о джунглях ненадолго угомонились. Стыдно им стало и неуютно рядом с умными и плодотворными. Там-то всё было по-взрослому, без паранойи и перегибов – плечом к плечу, спиной к спине, в глазах - надежда, впереди - свет. И эйфория, сладкая эйфория – крыльями между лопаток. Впору земной шар облететь, оповестить, увлечь в ряды, слегка подтолкнуть. И сдвинется громадина, сдвинется. Восхищался Асатур, мечтал, готовился своё, кем-то украденное, вернуть, распорядиться толково. Но таяли мало-помалу шансы на мирное переустройство, как конфета - приманка в руках чужого дяди, и возбуждённый переменами мозг инфицировался другим: – уверенностью, что добро никто не помнит, а силой можно взять что угодно.
К этому публичному набору вскоре приплюсовалось личное, куда более мощное.
Он побывал у бабушки - в одном из простеньких домиков на окраине другого города. Вместе с ней в доме жили брат Асатура с женой и годовалым сыном. Странно, но подробности всего, что произошло тогда, очень смутно отложились в памяти. Наверное, так бывает, когда голова не желает тщательно переваривать ужас и стыд.
Они с братом пили пиво под навесом, в сотый раз тасуя карты политических событий, когда прозвучали выстрелы – где-то у соседского дома. Потом - всё, как в тумане. Истошные вопли бабушки, рванувшей к манежу с внуком, треск автоматных очередей, прошивших забор, звон осыпавшихся оконных стёкол, собачий лай. Кто-то кричал на той стороне улицы – дико так кричал, звал какую-то Дину. Асатур помнит это имя, но не помнит, как оказался за сараем, упал, шмякнувшись лицом во что-то мягкое и липкое, закрыл голову руками. Лежал долго, с одной мыслью: он жив, жив. Только потом осторожно приподнялся, почувствовал стыд и обнаружил, что уткнулся в собачье дерьмо домашнего любимца - немецкой овчарки Айры. Стрельба ещё слышалась, но уже далеко, а в уши проник другой звук - вой. Выла бабушка, прижимая к себе внука. Глаза её были, как две черные дырки, а лицо с перекошенным ртом потекло вниз. Сначала показалось, что голова ребёнка обмазана вишнёвым киселём. Мальчик не выл и даже не плакал. Он был мёртв. Асатур хотел взять ребёнка к себе, но бабушка взвизгнула, укусила его за руку и обозвала трусом. Брата нашёл у ворот – ещё живого. Тот держался за грудь, говорил что-то невнятное, пуская малиновые пузыри: - Всю улицу… Так….Сволочи….Хорошо, жены не было.
Полотенце, сдёрнутое с верёвки, не помогло: кровь легко сочилась через ткань на землю. Очень скоро брат потерял сознание и умер ещё до приезда скорой помощи.
Асатур тихо зарычал, размазывая по щекам собачьи выбросы вместе со слезами, вдыхая с отвращением эту чудовищную смесь запахов: дерьма на лице, пропитанной кровью земли и молока из разбившейся бутылочки в опустевшем детском манеже.
С тех пор всё и началось по-настоящему. Захотелось мстить. Он забросил диссертацию по биохимии микроорганизмов, потому что теперь его интересовали другие организмы – враги. Враги, которые разрастались в голове до размеров динозавров с мозгами цыплёнка. Записавшись в отряд, ушёл на войну. Убивать было легко, когда вспоминался тот двор и вой бабушки, которая вот уже два десятка лет заменяла им с братом родителей, которая умерла сразу после поминок – пошла и повесилась в сарае, написав в записке: «в моей смерти прошу никого не винить».
- Как не винить? Как? – орал тогда обезумевший Асатур. - Никого? Вы тоже так считаете? – спрашивал собравшихся вокруг тела. Но они молчали.
Теперь он всё чаще смотрел на мир глазами обезьяны Гарпа. Единственным существом, которое кое-как возвращало в человеческий облик, была Амалия – его надежда. Надежда на то, что когда-нибудь он освободится от ненависти, отмоется до чистого скрипа души и начнёт рожать с ней детей. Когда-нибудь. Но не сейчас. Было даже странно, что способность любить… В общем, что он ещё не бревно.
Эта малышка прямо-таки бредила свадьбой, видимо, мечтала вытащить из окопов, и приходилось соглашаться, чтобы не обидеть, хотя сам он прекрасно сознавал, как это неуместно сейчас, как нелепо – словно зачать дитя на кладбище.
Хуже всего, что в душе его пустило корни желание отмстить кому-то конкретному. Недостаточно было стрелять в безликую массу на той стороне, хотелось видеть лицо и развороченные внутренности, и остекленевшие глаза. Конкретного человека. «Другого»… Кровного врага. Это было похоже на манию, на наркотическую ломку без очередной дозы.
Он с жадностью заглотнул, первое, что попало под руку.
Врага звали Тимуром, а подходящая родословная с примесью «других» генов сделала его идеальной мишенью. Нашлись и поводы. Друзья нашептали, что во время боевых командировок жениха девушка частенько возвращается с работы вместе с Тимуром – их сослуживцем по институту, а пару раз их даже видели в ресторане. «Что там было? Какими это делами они занимались?» – накручивал себя Асатур. Джунгли с гадами и капканами в траве опутали его красными, липкими лианами.
Теперь он шёл в институт убивать именно этого урода, и его мало заботило, заслужил ли соперник такой кары. Что-то звериное, самцовое соединилось с тем, что уже было внутри, и теперь адская смесь просто физически не могла подчиняться рассудку. Жертва была выбрана. Выбрана без раздумий и мучений.
Асатур сжал челюсти так, что заскрипели зубы, наклонил голову, будто решил забодать любого, кто встанет на пути, и аршинными шагами пересёк дорогу, ведущую к скверу, где они любили гулять с Амалией. Их скамья ещё стояла у клумбы, но сидеть на ней сейчас было неудобно и стыдно. Он сорвал несколько цветов и пошёл дальше – черный кожаный футляр для меча с четырьмя белыми розами в руках.
Неожиданно люди стали сбиваться в кучу, машины остановились, его толкали в спину, наступали на ноги, обходили. Он обернулся и увидел, что шеренга военных с автоматами, перегородив улицу, загоняет прохожих в огромный гастроном – метод не новый и уже сто раз обыгранный, чтобы обесточить митинги в центре города. Вскоре пленников в магазине было, как селёдок в бочке. Асатура притиснуло к какому-то парню, который был ниже на голову, и он с трудом узнал бородатое, осунувшееся лицо Тимура. Рука суетливо нащупала в кармане пистолет, сердце булькало, захлёбываясь кровью. Вот она – возможность. Даже без пули – просто придушить и всё. Тимур стоял по стойке смирно и смотрел в сторону, и Асатур схватил его рукой за шею – не сильно, как бы играючи.
- Асик, дорогой, как я рад тебя видеть! Ты на побывку?
Рука Асатура сжималась всё сильнее. Он чувствовал, как по спине струится пот, как тяжёлый загнанный пульс рванулся по руке к тощей шее жертвы, проник в артерии и вены чужого, стараясь выбить из ритма сердце.
- Слушай, ты меня задушишь, - засмеялся Тимур. Привык там. Накачался, смотрю. А я вот сижу в своей лаборатории. Как-то, знаешь ли, стыдно, но… Жениться хочу.
Асатур дёрнулся и захрипел, а Тимур с неожиданной силой ударил его по рукам:
- Эй, ты что? Так и шею сломаешь. Кто будет ребёнка моего поднимать? Беременная она – моя Кристина.
- Кристина? – выдавил из себя Асатур и втянул воздух сквозь зубы, будто обжёгся этим именем.
- Ну, да. Помнишь, вместе в школе учились. Красавица теперь такая стала. Мы с ней и твоей Малей уже, вроде как, помолвку отметили в ресторане.
- Сука ты, - зло хмыкнул обмякший Асатур и смахнул пот с лица. Расталкивая сгрудившихся людей, стал пробираться к выходу, высоко подняв над головой розы, забыв об оружии в кармане. Но ему повезло. Шеренга солдат перегруппировалась и отправилась восвояси. Кого они в этот раз загребли, было до лампочки. Он почти побежал дальше, туда, где ждала его невеста.
****
Амалия торопливо шла на работу по ещё мокрой от ночного дождя мостовой, мурлыча под нос детскую песенку о радости, которая впереди. Она любила свой город.
Любила чуть опалённые блокадным дымом самодельных печей дома, сложенные из розового туфа. Любила непричёсанные скверы, спасающие от любой жары - такие милые сердцу заповедники, ещё хранящие запах кофе, раздавленной на дорожках шелковицы и особый лаврово-тархунный аромат южного лета.
Настроение было отличное. Сегодня Асатур обещал сказать что-то очень важное, вероятнее всего, это будет предложение сыграть свадьбу. Когда-то они работали в одной лаборатории, и она заглядывала в рот молодому, подающему надежды учёному. У учёного были черные волосы, синие глаза и армия прелестных поклонниц, которую он решительно распустил, однажды пригласив Амалию на танец.
Она улыбнулась. Почему так часто вспоминаются его пальцы – длинные, нервные. Пальцы музыканта…. Амалии нравилось, когда они легко порхали по клавишам фортепиано. Когда касались её губ… Это тоже были поцелуи – поцелуи пальцев. Сейчас они не такие, и он больше не играет Шопена.
Вверху протарахтели стрекозы вертолётов и очень скоро превратились в черные точки над горизонтом. Не так уж давно они поселились на небе
Амалия помнила ту ночь. Мама влетела в комнату:
- Ой, дочка, дочка… Посмотри, что на улице делается! Завтра, чтобы на улицу носа не высовывала.
- Мам, ну я только уснула. Ты о чём? – пробурчала сонная Амалия.
К кровати, застёгивая на ходу куртку, подошёл отец, молча схватил дочь за руку, подтолкнул к окну и распахнул створки:
- Вот… Началось…
В комнату ворвался трескучий грохот – внизу, мимо дома темно-зелёной членистой гусеницей ползли БТРы. Машины похожи на живых, - подумала Амалия, - и в то же время они мёртвые. Как такое может быть?
- Сейчас по телевизору передали. В городе введено чрезвычайное положение, - мрачно сообщил отец и принялся усердно жевать усы.
А мама запричитала:
- Горе-то какое, какое страшное горе… Это вы виноваты, мужики. Вы, вы… Нечего было по митингам таскаться. Чего добились?
С тех пор прошло не очень много времени, но это время было мостом над бездной, в которую лучше не заглядывать.
«Привыкнуть можно ко всему, - писал ей Асатур. - Старательно зажмуриться, не обращать внимания: на БТРы, наградив их милыми прозвищами. На запятнанное небо с зелёными вертушками. Они всё больше смахивают на стаю голодной саранчи. Не находишь? Можно привыкнуть к облавам и поголовному вранью. Порядок есть порядок, и видеть дальше своего носа – опасная глупость. Многие так и поступают. Некоторым нравятся страусы в песке и «союз нерушимый», созданный волей народов. Другим ничего не нравится, но они опустили руки. Третьи пытаются прорваться и добиться, рискуя угробить себя и в себе».
В этом письме не нашлось места для строчек о любви, и Амалия даже всплакнула, хотя хорошо понимала, чем занята голова жениха. Да, она знала - многие привыкли.
Только к смерти трудно было относиться равнодушно, а она косила – молодых и старых, умных и не очень. Два народа старались перегрызть друг другу глотки, позабыв, что резать хорошо бы жирного барана, а не бывшего соседа.
Амалия не принимала и не понимала того, что называется «око за око». Отец и жених взяли в руки оружие. И не только они. Бывшие рабочие, продавцы, учёные, учителя….. Неумело экипируясь и целуя крест на шее, отправились в пекло, где один снаряд мог превратить этот крест в бесформенный кусок металла.
Она не раз умоляла Асатура:
- Не надо. Остановись.
Обычно он неловко гладил ее по голове, целовал руки и, не оправдываясь, уходил. Туда, где « сплотившиеся навеки» поливали друг друга свинцовым душем, вспоминая каждый свою обиду.
Но один раз не выдержал:
- Послушай меня, Я не хочу, чтобы нас не было. Понимаешь? Совсем не было… Кто-то опять мечтает поиграть ножом у нашего горла. А ничего не выйдет! Да! Сами без башки останутся. А вот держаться за женскую юбку… Этого ещё не хватало. Не приучен, знаешь ли. Не знаю, кто придумал эту войну, но она началась.
Амалия спорила и с ним, и с отцом:
- Почему вы? Почему именно вы должны это делать?
Она была женщиной и ненавидела оружие, к тому же давно уверилась, что мысль всемогуща, поэтому строила свой мир из уютного и очень практичного конструктора, в котором нет хищных клыков и побелевших глаз, в котором каждый готов вместо рубашки отдать верхнюю одежду. Название своему хрупкому и идиллическому творению дала тоже сама: «мир на цыпочках», о чём никому не рассказывала, потому что боялась, что он рухнет.
Каблуки Амалии звонко цокали по мостовой. Ещё не совсем проснувшееся, но уже умытое дождём солнце расслаблено готовилась к рабочему дню, а для начала грозно полоснуло лучами по надоедливым вертолётам и с радостью переметнулось на клумбу с розами, где и затаилось в проклюнувшихся бутонах и в лепестках уже распустившихся красавиц. Амалия посчитала это хорошим знаком, но неожиданно острая боль в голове заставила охнуть и сесть на скамейку. Над переносицей, меж бровей что-то плавилось, выжигая мозг. В глазах расплылось, потемнело, и белые душистые розы с клумбы вдруг оказались на коленях. Почему-то захотелось немедленно сбросить неожиданный подарок, но цветы исчезли сами, и через минуту боль стихла.
Стало страшно. Она вдруг запаниковала - решила вернуться, чтобы отлежаться, даже сделала несколько шагов по направлению к дому, но вспомнив о женихе, постучала себя по лбу и продолжила путь.
***
Асатур открыл дверь лаборатории во время обеда, который по традиции последних месяцев проходил прямо на рабочем месте. На столе лежал лаваш, овощи, зелень и печеные баклажаны. Небогатый выбор объяснялся легко – обесточенный военной неразберихой институт медленно умирал.
Они с Амалией убежали на крышу, где когда-то тайком целовались все влюблённые института.
- А что за розы у тебя? Кому?- спросила она чуть испуганно.
Он протянул букет:
- Это тебе. Из нашего сквера.
- Но их же четыре, дорогой.
- Ай брось, малёк. Не верю в приметы и традиции. Всё в наших руках.
- Я знаю, зачем ты приехал сегодня, - смущённо засмеялась Амалия и погладила букет.- Замуж будешь звать. Вот!
Медлил он с ответом, уткнулся в девичьи кудряшки, стал целовать шею, лицо, мягкие пухлые губы, крепко прижал к себе и замер, вслушиваясь. Всё той же была Амалия - ладной статуэткой, вырезанной из абрикосового дерева. С глазами раненой серны и душой ребёнка. Но… Её тело всегда умело петь – то флейтой, то скрипкой. И запредельно могло - как дудук. Ещё в первую их близость вместе с острым наслаждением пришла горечь и жалость, окутанная рыданием дудука. Странным казалось наваждение, даже больным для такого события, тем более что ни романтиком, ни поэтом он себя не считал, но потом привык и полюбил грустную мелодию, и даже решил, что в тот день, когда музыка исчезнет, они расстанутся.
Не было сегодня привычной песни, не было. Он не находил и прежней нежности в себе – лишь желание овладеть немедленно и колючую тревогу. Пробурчал в ухо: - Да, конечно, буду звать.
Не соврал – просто утаил, что это будет не сейчас. И пусть она ещё чуть-чуть порадуется, помечтает. Они такие живые - золотые искорки в её глазах.
Амалия отстранилась слегка, тряхнула головой, жестом уверенной в себе женщины закинула волосы за спину:
- А я согласна, - сказала кокетливо и обняла его за шею, - хотя ты, наглец, не дал время на раздумья. А где будем свадьбу играть? Я предлагаю…
Вполуха слушал Асатур: и о количестве гостей, и о платье с костюмом, и об угощениях. Подумал, всё будет у тебя, малёк, когда освобожусь.
- Подожди,- приказал он и убрал её руки, - нужно покончить с этим. Я должен его убить.
- Кого?- вздрогнула Амалия.
- Неважно. Пойми, просто иначе… Посиди пока и не бойся.
Она примостилась в ободранном офисном кресле, Асатур бегло осмотрел институтское списанное барахло, которое в изобилии украшало крышу с давних времён. Около старого сейфа без замка, скособочилась картонная коробка для реактивов. Метнулся туда и, еле удерживая в пальцах фломастер, намалевал на её сморщенной и грязной боковине рожу с маленькими глазками, пятачком и рогами.
Девушка смотрела непонимающими глазами, зажав рот ладошкой.
- Ты сошёл с ума? Да? Это же чёрт!
Он не ответил, рванул из кармана «макар», не целясь, нажал курок.
Справа от рисунка прошла пуля, шкрябнула по металлу сейфа и срикошетила.
Амалия даже не вскрикнула. На её белом лбу появилось что-то лишнее и скользкое, похожее на раздавленную черешню. Асатур опустился на колени, коснулся пальцем и понял, что это воронка. Но было поздно. В одно мгновение воронка, мерзко хлюпнув, втянула в себя молодую жизнь, пышную свадьбу с белым платьем и венчанием, недопитые поцелуи и недопетую песню её тела, не родившихся детей – мальчика и двух девочек, просторный светлый дом, и даже старость.
Время прилипло к рукам и ногам, скрутилось в пудовый чугунный шар вместо головы, пригвоздило Асатура к полу. Из воронки вылупилась алая капля, стала распухать - третьим, налитым кровью глазом, и прорвалась фонтаном, потекла ручьём в глазницы, на губы, окропила четыре белых розы на коленях.
А на картонном рисунке улыбался невредимый черт, подмигивал гнусно: «убил всё-таки?»
Когда на выстрел прибежали люди, Асатур вытирал струйку крови меж черными бровями Амалии, так похожими на крылья. Он вытирал, а кровь не останавливалась. Ужасно нелепо это было и противоестественно. Такое маленькое отверстие и столько крови, удивился он.
- Вот, - сказал он, поднявшись с колен и разглядывая свой «макар», словно первый раз его увидел, - убил её. Рикошетом. Вот, так как-то…
Все бросились к девушке. Асатур, сняв плащ, бережно укрыл тело Амалии и, еле волоча ноги, подошёл к краю крыши. Хотелось закричать, но горло сдавило удавом. Он кашлял, икал, опять кашлял, после чего его вырвало. С удивлением осмотрел он испачканные кровью и рвотными массами пальцы, тщательно вытер руки о рубашку и медленно пошёл к выходу. Его не остановили.
Раздался испуганный шёпот: - Крыша съехала у парня. На смерть похож.
Почти без сознания, поймал тачку, сунул водителю всё, что было в бумажнике, и велел отвезти в горы.
В этом месте приходилось бывать часто – на скале, которую венчала маленькая часовенка. Здесь он молился когда-то – неумело, по-своему, и ничего не просил для себя – просто разговаривал. Сейчас разговаривать не хотелось. Асатур лежал ничком в горько-пряной траве, уткнувшись носом в рукав рубашки, пропитанный её кровью, корчась от боли во всём теле и желая лишь одного – умереть, и жалея, что не сделал этого раньше, не бросился с двенадцатого этажа.
Злое солнце, автогеном выжигая затылок, пришпилило к земле, блеснуло брюшком зелёной мухи, жадно припавшей к запястью. Он задыхался – от зноя этого, от запахов, вкуса крови и полыни во рту, от воспоминаний, от жалости, ненависти и любви. От истерически сорвавшегося на ультразвук вопля тишины.
- Все, все не против вышибить душу из обезьяны, - подумалось вдруг отстранённо. – В конце концов, это так просто. Всего лишь переключить тумблер: родился – умер. И пустота-а-а-а…
Еле поднявшись, приковылял к часовне и понял, что не будет молиться, потому что это бесполезно. - Бога не-е-ет,- сплюнул он и больно споткнулся о корень, и неловко упал на колени,- а есть мерзкий, ухмыляющийся черт, которого я сам же и сляпал на скорую руку. Чёрт! Да, чёрт, Смешно-то как! Как безумно смешно. Я готов был на всё, чтобы уничтожить виновного, и им оказался…
- Кому я отомстил, как ты думаешь? – хрипло крикнул, глядя на крест часовни. - Знаешь, а ведь ты, ты во всём виноват. Ты, Господи. Черт сильнее тебя. Сильнее! Если бы я мог, то убил бы тебя-я-я.
Он стал лупить кулаком по камню, обдирая кожу и дробя костяшки, но чья-то рука легла ему на плечо.
Это был высокий, худой мужчина с сивой нечесаной бородой до пояса и в выцветших лохмотьях. Его сожженное солнцем лицо с высеченным рельефом морщин, напоминало осколок хачкара, но глаза из-под растрёпанных щёток бровей смотрели молодо и с жалостью. Асатур прикусил губу. Дошёл… Какие-то бродяги готовы слёзы лить. Будто я больной щенок.
Кряхтя и держась за поясницу, незнакомец, бережно положил на траву ветхую котомку и выпрямился:
- Здравствуй, сынок, - сказал он неожиданно чистым и глубоким голосом.
- Здравствуй, - ответил Асатур и встал.- Откуда ты, отец?
- Я здесь живу, - усмехнулся незнакомец и развёл руками.- А ты что здесь потерял? Если ищешь врага и не можешь найти настоящего, значит, враг - ты сам и есть. Глянь-ка в окно часовни – у тебя остекленевшие глаза.
Асатур пнул камень и захохотал:
- Наплевать на глаза. На всё наплевать. Вот так! Одно интересно: а куда вот он смотрел? Почему позволил? Всё позволил…
- Почему, говоришь? Ждёшь справедливости от того, кого убил? Теперь умрёшь, как овца. Ни в рай, ни в ад не попадёшь.
- Ой, испугал, отец. Перед тобой - покойник. А сегодня - дважды покойник. Своими руками… Понимаешь ты это? Ту, которая меня любила… И я её тоже любил – когда-то… В другой жизни.
- Не ты один мёртв. Сонм мертвецов по земле бродит – с карманными чертями. Кончимся мы скоро, если так дальше пойдёт.
- Как это, пойдёт? – тихо поинтересовался Асатур, изучая кровавые следы на рукаве. - Говорю же, мне наплевать теперь.
- Э-э-э, твои слова - большая глупость, сынок. Не надоело плевать? Слушай, что скажу… Я тебе помогу умереть не животным. Вот послушай.
Мужчина поднял с земли котомку, вытащил и приложил к губам дудук.
Звуки лились отовсюду: с неба, из глубин земли, поднимались со дна ущелья, падали с листьев гранатового дерева, наплывали с горных хребтов. Точнее, не лились, а были – и землёй, и небом, и горами, и деревом, и дыханием, и счастьем, и болью.
Асатур содрогнулся от конвульсий, и, став зорким соколом, увидел с высоты птичьего полёта клочок земли у часовни – с «сарьяновскими» коврами цветов, размякших на полуденном солнце, с пружинистой упрямой травой, застывшей на горячем камне ящеркой, жуками, бабочками и муравьями. С жизнью, что уже не для него. А потом увидел и весь земной шар, на котором, оказывается, совсем не тесно жить. Звучала музыка, с которой началось всё. Она была до человека, была в человеке, была над человеком. Окутанный бархатными звуками дудука, Асатур превратился в мага. Он мог сделать кого-то счастливым, мог родить, простить, понять и не выстрелить в лоб.
Но было поздно. Асатур вдруг оказался в лодке и медленно поплыл против течения по чистой, спокойной реке в своё прошлое: пять лет назад, десять, двадцать, и чем дальше он удалялся от себя сегодняшнего, тем легче становилось на душе. Он громко рассмеялся, ударяя себя в грудь, брызгая водой на лицо, глотая её пригоршнями.
Необычной была река. Стояли на её берегах смешные разноцветные люди: белые, черные, красные, жёлтые, даже голубые. Они махали ему рукой: - Привет, Асатур, ты хороший парень. Эй, Асатур, причаливай к нам. У нас есть немного хлеба и вина. Не бойся, Асатур, не бойся...
Он не мог остановиться. У него не было вёсел.
Лодка причалила у родника, с которого начиналась река. И вот уже младенец в люльке внимательно смотрел в глаза взрослому. Первая безгрешная страница, когда всё впереди, и никто не знает, что именно. Когда ещё никто не предал, не соврал, не убил и не умер.
Впервые за долгие месяцы он глубоко, с наслаждением вздохнул. Теперь хотелось лишь одного – уйти к той, которой подарил четыре белых розы.
И он вновь оказался у часовни, подошёл к краю скалы, метнул вниз пистолет. Камень под ним задрожал и стал медленно опускаться. Асатур улыбнулся, одними губами сказал: «Спасибо» и полетел вниз вместе с камнем – долго, будто на парашюте, захлёбываясь струёй упругого воздуха, горьким ароматом трав и южного лета – последнего в его жизни лета.
А потом всё-таки упал плашмя – на острые камни ущелья, но ему не было больно. Только немного холодно.