Старик давно никуда не выходил. Не потому, что ноги не держали – нет – он был еще крепок и для своих семидесяти с приличным довеском практически здоров. И не потому, что в компании пенсионеров, встречающихся ежедневно на скамеечке во дворе, ему не нашлось бы места – он мог поддержать беседу на любую тему, зайди разговор хоть про далекие квазары, хоть про древних египтян. Просто не хотел. А, вернее, боялся. Боялся суматошной, суетливой жизни нового тысячелетия, боялся расспросов любопытных сверстников, боялся увидеть шагающих по горячему асфальту молодых, сильных, полуобнаженных с побрякушками в пупках, раскованных; боялся их снисходительных взглядов, брошенных на него – иссохшего, с прилипшими к шишковатому черепу зеленовато-седыми волосами. Боялся увидеть жалость в их глазах.
Пенсию ему приносила на дом почтальонша, еду покупала соседка. Да он и не ел почти.
Он не различал дни и ночи – спал, когда хотелось, и вставал, когда лежать на давно не стиранных простынях уже не было сил. Он листал старые книги и соседкины газеты, которые она отдавала ему после прочтения. В газетах часто не хватало страниц, но старика это не беспокоило – жизнь за порогом его мало интересовала, читал он только по инерции, чтобы убить время.
За немытыми стеклами окна менялись времена года, а старик жил в своей крохотной коммунальной комнатке, незаметный и неслышный, как серенький паучок за старым шкафом.
***
В окно стучал молодой весенний дождь. Старик открыл блеклые глаза. Стук капель, похожий на шорох рассыпаемых по полу сухих горошин, разбудил его. Старик встал с постели, медленно подошел к окну, отодвинул пыльную гардину и прислонился лбом к стеклу. В своем добровольном заточении он забыл, каким бывает дождь. Забыл его вкус и запах. Он вдруг подумал: «А если я умру сегодня? И больше никогда?..» Он с трудом приподнял замазанный краской шпингалет и резко открыл раму: лопнула короста пожелтевшей от времени бумаги, клочки серой ваты с завязшими в них сухими мухами задрожали в струе свежего ветра, принесшего в затхлую комнату аромат свежих тополиных листьев, чистый запах небесной воды и горечь одуванчиков. Желтые их венчики наперекор ливню горели на газоне, как маленькие солнышки. Старик зажмурился и даже заслонился на мгновенье узкой ладонью – так ярок был их свет, - но от окна не отошел.
Холодные капли вонзались в дряблую кожу лица, текли слезами по щекам. Ливень скоро перестал, а капли все текли и текли по глубоким ущельям морщин...
Что с тобой, старик? Разве сердце твое еще живо? Разве не все слезы выплаканы, не все думы продуманы? Или вспомнилось то, о чем хотелось бы забыть?
***
«...Ее волосы пахнут свежей травой и солнцем - на большой перемене плела венок из одуванчиков... висок припудрен желтой пыльцой, румянец на бархатной щеке... молочная шея, выбившаяся из косы прядка... тело молодое, гибкое, горячее, податливое, ароматное... прижать... губы – по прозрачной коже виска вниз к розовому ушку, по шее, в ложбинку между ключицами, ниже, ниже - к той родинке...»
Федор Николаевич закусил губу и опустил глаза в классный журнал: у нее двойки, тройки, редкие четверки. Только однажды он поставил пятерку, хотя не за что было, не за что – не тянет она в математике. Но как тогда вспыхнуло ее лицо, блеснули глаза в тени ресниц: пятерка! А он сказал нарочито сухо: «Не совсем заслуженно. Авансом». И подумал вдогонку: «Как же, пригодится ей в жизни эта математика... не для того она живет, чтобы забивать голову логарифмами... любить ей надо и чтоб ее любили... вот и все...»
Он встал, прошелся между рядами, постоял за спинами учеников, отошел в угол к окну. Ребята писали подготовительную контрольную – скоро выпускные. «...списывает у Жукова. А он листок на середину парты подвинул, чтобы ей видно было. Что у нее с этим Жуковым?.. Салажонок прыщавый... Ногти грязные, обгрызенные, шея немытая... Пусть списывает, лишь бы... Что «лишь бы»? Опомнись! Ей семнадцать, а тебе?.. Ты себя в зеркало видел? Ну видел... и что? Всякое в жизни бывает! Как она тогда смотрела! Из-за пятерки... Ты уверен? А может, и нет... Не совсем уж я урод...»
Почти год уже прошел... Тогда, в прошлом июле, он увидел эту родинку. Жена во всем виновата! Вытащила его к речке – покупаться, позагорать. «Покупался...»
Он полулежал на покрывале почти у самого уреза воды, подсунув под локоть свернутую в узел одежду, читал что-то. Зина, накрыв лицо косынкой и подставив горячему солнцу худое, как у подростка, тело, плоской доской лежала за его спиной.
В воде плескались и визжали девчонки, солнечные зайчики сверкали вокруг них в осколках брызг. Вскоре девчонки летучими рыбками выпрыгнули из воды и пробежали мимо него к своему покрывалу:
- Здрасть, Фед-Николач!
- Здравствуйте, девочки...
Девчонки обмотались полотенцами и, стрекоча как стая сорок, стали распаковывать сумки.
- Лидка, ты где там? Потонула, что ли? Мы уже арбуз порезали!
- Иду-у! – певуче-протяжно послышалось от реки.
Федор Николаевич невольно повернул голову на голос. И замер в удивлении: из текучей пучины на пологий берег выходила Афродита. Она раздвигала перед собой руками воду и та послушно расступалась, открывая взорам смертных крепкую грудь в синем купальнике, живот с идеальной ямочкой пупка и гладкие длинные бедра.
На мелководье Афродита остановилась, закинула за голову полные руки с тонкими запястьями, вынув шпильки, распустила волосы, выкрутила их, как выкручивают мокрое полотенце, и заколола снова. Потом, обхватив ладонями чашечки лифчика, она отжала воду. Белые полушария чуть не выпрыгнули на волю из тесного белья. Тогда он увидел родинку. На правой груди. С внутренней стороны.
- Здравствуйте, Федор Николаевич! – сказала Афродита с расстановкой и опустила ресницы.
- Здравствуй, Завьялова, - почему-то хрипло выдавил он и сухо откашлялся.
Она прошла мимо, совсем рядом. Не спеша. Ее тень скользнула по его телу, как тонкая шелковая косынка, на него дохнуло речной свежестью и несколько капель с ее руки упало на его покрывало. Он увидел загорелые икры с мокрыми волосками и облепленные песком ступни. Он обернулся ей вслед: плывет! Естественна, спокойна, грациозна. Никакого кокетства! Господи, да она просто не догадывается, как она хороша! Невероятно: эта красавица еще несколько месяцев назад была нескладной девчонкой, которая в отчаянии грызла карандаш, пытаясь решить задачку!
Ночью ему не спалось. Он закрывал глаза и видел снова и снова, как в радужных брызгах идет ему навстречу, чуть слышно похрустывая песком, само совершенство, окутанное свежим речным ароматом.
Темнота за окном медленно растворялась, в комнату втекал звонкий летний рассвет, от которого размеренно отрубал секунды безжалостный будильник. Еще одна ночь позади, еще одно утро ускользнуло, еще один бездарно загубленный кусок его неповторимой жизни исчез навсегда. Неужели все так и закончится? И он состарится рядом с плоской длинноносой Зиной? И даже после смерти они будет лежать бок о бок, в соседних могилах? А благоухающая богиня пройдет мимо? К кому-то другому? Неужели все лучшее, все радостное осталось за спиной, в прошлом? Не-ет... Нет. Нет! Нет, братцы! В пятьдесят все только начинается! Он опытен и полон сил. Он умен. Он достоин лучшего. Он достоин наслаждаться жизнью. Достоин быть счастливым. Разве не так?
Он встал с кровати и подошел к зеркалу. Из сумрачной глубины, с той стороны стекла, шагнул ему навстречу высокий плечистый мужчина. Темноглазый. Темноволосый. С правильными, немного жестковатыми чертами лица. «Достоин!»
...Он едва дождался наступления нового учебного года. 1 сентября, на линейке в школьном дворе, она снова увидел Лиду. Она стояла среди одноклассников, во втором ряду, с края, почти рядом с ним. И он, кося влево глазами, мог наблюдать, как уставший за лето ветер запутался в прядях ее темно-русых волос, как девушка с легкой гримаской недовольства вновь и вновь заправляла непослушный локон за ушко.
Он не слышал директорской речи, не слышал дребезжания старого медного колокольчика, не видел растерянных первоклашек с огромными букетами астр и гладиолусов, даже не обратил внимания на двух новеньких, подчеркнуто спокойных учительниц – целый день перед его глазами текли по пронизанному солнцем ветру ее невесомые волосы...
***
«В горнице моей светло, это от ночной звезды...» - негромкий девичий голос усиливали высокие потолки старого здания, голос звенел, как тоненькая струйка воды, подтачивающая осевший весенний сугроб, прыгающая по хрупким кружевам ночных льдинок.
Федор Николаевич неслышно подошел к полуоткрытой двери класса. Лида, склонившись над разостланным на учительском столе большим листом ватмана, рисовала. Вот она потянулась к дальнему краю листа, замолчала, напряженно прикусила нижнюю губу, осторожно обводя что-то кисточкой, встала на цыпочки – в мягких, плотно облегающих икры, самокатанных валенках ей хоть в балет...
«...Дремлет на стене моей ивы кружевная тень...» - снова негромко запела Лида.
Ее голос, как глоток крепкого вина, обжег кровь, заструился, закипел внутри, закружил голову...
«...думать о своей судьбе...» - девушка распрямилась, окидывая взглядом работу, опустила кисточку в стакан с водой и неожиданно повернулась в сторону двери.
- Ой, Федор Николаевич! Я вас не заметила.
- Очень хорошо поешь, Завьялова, просто замечательно... Можно взглянуть, что там у тебя?
На столе лежала готовая стенгазета к Новому году. Через весь огромный лист ватмана летели изящные – тонконогие, буйногривые - палехские кони, неся за собой в вихре снежинок санки с румяным Дедом Морозом на облучке, со Снегурочкой в голубенькой шубке, держащей на коленях усатого большеглазого зайца.
- Это ты нарисовала? Сама? – делая вид, что разглядывает газету, он встал рядом с Лидой, так близко, что уловил сладкий запах волос цвета темного меда и едва сдержался, чтобы не обнять, не прижать ее к себе, не вдохнуть жадно этот дурманящий запах.
- Я только срисовала. С открытки... Девчонкам эти кони понравились. А я коллаж хотела сделать: предлагала взять фотографии всех учителей и пририсовать к ним туловища сказочных зверей и персонажей, а директора и завуча сделать Дедом Морозом и Снегурочкой. А девчонки сказали, что если физика изобразить лешим, а химичку – кикиморой, то они рассердятся... Нам ведь еще экзамены сдавать...
- Да, идея была замечательная... А как ты меня представляла? Кощеем? – рассмеялся Федор Николаевич, глядя сбоку в лицо девушки, любуясь свежестью пухлых губ, легкой тенью ресничек на бледной щеке и россыпью крошечных веснушек на тонкой переносице.
- Нет... Я хотела вас, Ивана Сергеевича и Виктора Васильевича – втроем – Змеем Горынычем...
- Это почему же я – Змей? Неужели такой страшный?
- Нет, что вы... Вовсе нет, даже наоборот... Вы такой, девчонки говорят, им-по-зантный. На других, деревенских, совсем не похожий... Просто я математику не понимаю, ну и вот...
Лида смущенно замолчала, покраснела и опустила глаза. Потом резко подняла голову и спросила почти сквозь слезы:
- Вы не обиделись? Зря я это все рассказала...
- Глупости, конечно же, нет... Впрочем, девчонки правы: с нами, учителями, шутки плохи – вдруг кто-нибудь всерьез что подумает. Да и кони твои – тоже очень, очень неплохо смотрятся.
Он помог Лиде повесить газету на стенку в коридоре, радостно-послушно следуя ее указаниям: «Правый угол чуть-чуть выше... Нет, это слишком высоко! Чуть ниже... Вот, хорошо!» Затем она накинула пальто и они вместе вышли на вечернюю улицу. Падал снег. В свете фонарей снежинки полупрозрачным ореолом светились на ворсинках ее пухового платка. Пятьдесят метров до перекрестка они прошли рядом молча, потом она свернула налево: «До свидания, Федор Николаевич!», он – направо: «До свидания, Лида!» А он бы с ней и пятьдесят километров прошагал, и пятьсот, да что там, на руках бы ее - легкую, горячую, желанную - пронес. «До свидания...» Когда еще оно будет, свидание это?..
***
Федор Николаевич взглянул на часы: до конца урока оставалось две минуты.
- Заканчиваем!
Она торопливо писала. Не успела все скатать. Жуков подвел – долго решал. Прозвенел звонок, Федор Николаевич стал собирать работы с противоположного от Лидиной парты конца класса, не торопясь, аккуратно выравнивая стопочку проштемпелеванных листов – может, успеет.
***
Вечером после контрольной Зина вытащила его на прогулку. Они бродили по тихим поселковым улочкам, здоровались с бабульками, сидящими на скамеечках. У дома Завьяловых они увидели Лидиного отца. Он прибивал новые штакетины вместо поломанных. Остановились. Отец протянул Федору Николаевичу жесткую, черную от въевшегося в кожу машинного масла, ладонь тракториста. По сравнению с руками и загорелым лицом его торс в линялой майке казался синеватым.
- Глянь, че делается, Николаич! – Завьялов махнул рукой в сторону забора. - Тока позавчера новые штакетины прибил, а седня ночью козел какой-то сломал: к Лидке лез стервец, что ли! Хорошо, кобель у нас ночью по двору бегат - загавкал, не пустил. А то, не ровен час, девку мне спортят. Мы с матерью уж не дождемся, когда ей 18 стукнет – сразу замуж спихнем!
- А что, уже есть жених? – спросил Федор Николаевич и испугался: столько тревоги и волнения было в его голосе. Косо глянул на Зину, но та, похоже не обратила внимания на странноватое поведение мужа.
- Пока нет, но за этим дело не станет! Слава богу, девка справная. Учится тока плоховато, дак чтобы корову доить да робят рожать дипломов-то не надоть.
«Когда ей хорошо-то учиться, - подумал Федор Николаевич. – Целый день по хозяйству крутится: скотина, огород, двое братишек младших, да еще матери на ферме помогает. Впрочем, в такой компании знания особо и не приветствуются...» – учитель бросил скептический взгляд на украшенные наивными татуировками предплечья собеседника: пронзенное кинжалом сердце, женская головка, розовый бутон.
Откровения Лидиного отца неприятно поразили Федора Николаевича: а что, если действительно у нее есть парень?
***
Он не помнил своих ранних отношений с Зиной. Была ли у них любовь? Наверное, что-то было, раз поженились. Не без этого! В юности Зина была миниатюрная, звонкоголосая, аккуратная... Но уже много лет подряд ему не хочется идти домой. Он не заметил, как миниатюрная женщина превратилась в худосочную, как звонкий голос стал визгливым, как аккуратность породила педантичность и занудливость. Или ее прежние достоинства были только кажущимися?
Зина делала вид, что не замечала его многочисленных походов налево, лишь нарочито громко и весело разговаривала с ним, пропахшим чужим домом, чужой постелью, запахом чужого тела, когда он приходил под утро, огородами. У него не было проблемы найти себе подружку: высокий, черноволосый с легкой проседью, моложавый мужчина нравился женщинам. Сколько их было, даже трудно вспомнить: Светка с большой рыхлой грудью, интеллигентная вдова Лариса Петровна с четырьмя детьми и голодным телом, развязная продавщица Ирка с обесцвеченными до соломенной хрупкости волосами, девчонка, которую он подцепил в городе, и с которой провел несколько сумасшедших дней в грязном полуподвале, даже не спросив ее имени... и еще, еще...
Так что же сейчас происходит? Почему он терпеливо ждет почти целый год? Неужели он, такой «им-по-зантный», не сможет уговорить еще одну - неопытную, доверчивую, неискушенную? Неужели ему недостает красноречия или обаяния – его проверенного оружия в завоевании женских сердец?
Почему только во сне он смел и решителен? Только во сне он может коснуться губами колючей щеточки темных ресниц, только во сне он может уловить ее легкое дыханье на своей груди...
«Влюбился? В такие-то годы? А при чем здесь возраст? А раньше, с другими, что было? Так, гормоны? Неужели по-настоящему только сейчас?»
- Ты стонал сегодня ночью. И вообще, последнее время спишь плохо: крутишься, бормочешь что-то, - Зина деловито намазывала маслом кусок хлеба к завтраку. – У тебя что-то болит?
«Болит! Сердце!» - мысленно крикнул он, но вслух сказал:
- Н-не знаю, я ничего такого не чувствую. Может, просто устал, в отпуск пора.
- Думаю, надо все-таки взять путевку в санаторий. Там проверишься. Если что – подлечат, - Зина с шумом прихлебнула чай.
«От моей болезни нет таблеток...»
***
Дрожащей рукой старик размазал по щекам слезы и высморкался в полу ветхой рубахи. Какие уж тут приличия, кто тебя видит, здесь, на дне пропасти, среди паутины, тлена и старых, никому не нужных учебников с торчащими кудрями выцветших закладок. Сам сюда шагнул, тогда, после экзамена по математике...
Зачем он отозвал Лиду в сторону, зачем взял в ладони ее ладонь, зачем говорил так сбивчиво и длинно? Он не помнит слов, только помнит ее растерянный взгляд, недоуменную полуулыбку-полугримасу, помнит, как она, пытаясь высвободить руку, напряженно приподняла плечи... И поцелуй не получился – его губы лишь скользнули по ее полуоткрытым губам; девушка с силой толкнула его в грудь, выдохнула: «Федор... Николаевич!..» – вывернулась из объятий и исчезла.
«Нелепо, смешно, безрассудно...» и бессмысленно. Чуда не произошло. Глупая попытка провалилась.
***
Он уехал на следующий день. Устроился на работу в соседнем городке, получил комнату в коммуналке. Думал, что вдали от Лиды пройдет эта странная любовь, сгинет наваждение. Но нет: сны становились только ярче, мечты – реальнее. Он почти видел ее рядом собой, почти слышал ее дыхание, почти чувствовал запах ее волос. Может быть, она стоит за его спиной? Он не оборачивался, чтобы она не исчезала, путь будет рядом, хотя бы так...
Порой, когда он возвращался с работы домой, ему даже казалось, что стоит только нажать на красную кнопочку звонка на дверном косяке, как дверь откроется, и на пороге возникнет она – радостная, ждущая – вскинет руки, и, балансируя на цыпочках, обнимет его, теплые губы нежно коснутся его щеки и он услышит: «Как я соскучилась... Где ты был так долго?» Он прижмет ее к себе сильно, властно и почувствует радостный, торопливый стук ее сердечка так близко-близко, почти в своей груди. Почти внутри себя...
Как-то он не удержался и позвонил. Себе домой. Стоял, слушал, как там, за дверью, бренчала короткая простенькая мелодия, и уже почти слышал торопливые шаги и певучий голос: «Иду! Родной мой, иду-у!..», и перехватило дыхание, и сердце сбилось с ритма, и стало горячо глазам... Но никто не открыл ему двери, никто... Он вынул из кармана ключ и долго не мог попасть им в замочную скважину – то ли руки от усталости дрожали, то ли к мутному стеклу подъезда раньше времени подползли осенние сумерки.
Спустя года два от знакомых он узнал, что через несколько месяцев после окончания школы Лида вышла замуж и в скором времени родила двойню.
«За комбайнера какого-то... А почему со мной так поступила? Почему?.. А ты что хотел? Чтобы она тебе на шею кинулась? Заверещала от радости? Это ты о ней год мечтал, а она – ни сном, ни духом... Испугалась девчонка... Дурак ты, дубина... Издали надо было мосточки ладить, постепенно. Комбайнер, видать, так и делал, а ты, как идиот последний... И были бы сейчас вместе... И не в этой дыре, а в Москве, к примеру...» И Федор Николаевич представлял себе, как он, высокий, элегантный, с благородным серебром в темных волосах, не спеша ведет через многолюдное фойе театра красавицу в длинном, струящемся шелком, платье. Изящный поворот головы, точеный подбородок, капелька бриллианта под полупрозрачным ушком – драгоценные блики на матовой коже. Все смотрят только на нее. А она прижалась щекой к его плечу.
«Зачем уехал? Можно было бы еще раз попробовать, уговорить, уломать... Она же не знала, от чего отказывалась. Потом бы спасибо сказала... Все бы теперь отдал, в лепешку бы расшибся... Ну, и кто тебе мешает? Расшибайся!.. Так замужем она, любит его, наверное. Да и дети... Боишься?.. Нет, но... Но... Я все равно ее заберу! И детей! И поймет она меня! Поймет и полюбит! Мы будем вместе! Увезу ее. Увезу... Обязательно... Но не сейчас. Позже. Как? Мое дело. Придумаю. Только не сюда же ее...»
Федор Николаевич обвел взглядом стены в выгоревших обоях, разномастную мебель, смятую постель на продавленном диване. Все нажитое осталось Зине. Надо начинать сначала.
«Ничего. Потерплю немного, денег поднакоплю и...»
***
Денег быстро скопить не удалось – перестройка заставила многих, не только учителя Лапина, начинать жизнь с нуля, снова и снова карабкаться наверх, продираться через паутину нищеты. Тут было уж не до бриллиантов – выжить бы. Но он работал на полторы ставки, занимался репетиторством, жил впроголодь. И постепенно стопочка купюр в тайнике за плинтусом стала расти.
«Господи, как медленно!»
Через несколько лет Лапин вышел на пенсию, но работать не прекратил. Он не замечал стремительно летевшего времени. Не обращал внимания на то, что его темная шевелюра стала светлой и поредела, что крепкие прежде мускулы куда-то исчезли и кожа - его собственная кожа! - стала ему велика. Но Федору Николаевичу все еще казалось, что он молод и красив, и пенсия не воспринималась им как некий временной рубеж, а всего лишь как небольшая материальная добавка к его доходам. Единственное, чего Лапину не хватало в жизни, - была она. Но он был уверен: Лида ждет его, сама, вероятно, об этом не подозревая. По вечерам она выходит на крыльцо и смотрит вдоль улицы – где он? А ветер играет ее волосами, ласкает кожу и нахально треплет подол легкого платья.
А может быть, она уже его ищет? Вдруг Лида ходит по улицам городка и спрашивает встречных: «Извините, Вы не знаете, где живет Федор Николаевич?», а те пожимают плечами и разводят руками. Откуда им знать...
На улице он вглядывался в женские фигуры и несколько раз даже видел похожую на нее девушку, догонял, чувствуя странную слабость в коленях, трогал за плечо и спрашивал каким-то незнакомым, вздрагивающим голосом:
- Лида?!
Девушка оборачивалась, вопросительно поднимая глаза, и он бормотал:
- Простите, обознался...
Может быть, они просто ходят по разным улицам?
Он ненавидел этот город с путаницей дворов и переулков, с пыльными новостройками и старыми, пахнущими выгоревшим на солнцем деревом кварталами. Город. Монстр. Минотавр, раскинувший сеть лабиринта, в котором заблудились два человека, так стремящихся друг к другу!
«Мы все равно встретимся! Я приеду за тобой. Только подожди.»
И он приедет, чтобы увезти ее далеко-далеко, чтобы дать ей новую жизнь, чтобы сделать ее счастливой.
«Еще немного, Лидушка, еще немного...»
И вот настал тот день, когда он, вынув из тайника несколько толстых, перетянутых резинками пачек денег, подумал: «Пора!»
Сначала он решил привести себя в порядок и пройтись по магазинам в поисках приличной одежды. Проходя мимо автовокзала, он заметил ярко-желтый автобус, только что приехавший из поселка, в котором жила Лида. «Увидеть бы!..». И, действительно: гармошка заляпанной глинистыми брызгами двери открылась, и его бывшие односельчане, нагруженные мешками и кошелками, посыпались на выщербленный бетон перрона, громко разговаривая и смеясь. Одна баба обернулась и крикнула:
- Лидка! Ты где там застряла, корова такая? Помочь, что ли?
- Иду-у! – раздался из салона безумно знакомый голос.
Сердце его оборвалось.
По ступенькам автобуса спиной вперед спускалась ширококостная женщина, переставляя за собой корзину и мешок. На перроне, расставив полные ноги, она наклонилась к поклаже, что-то перекладывая. Выпрямилась, закинув за голову тяжелые руки с красными, опухшими от грубой крестьянской работы, кистями, поправила косынку и, колыхнув обширной, не обремененной бюстгальтером, грудью, подхватила ношу и пошла, переваливаясь с боку на бок и шумно дыша, в сторону базара.
Гнилой помидор, брошенный кем-то на тротуар, коротко хрупнув под его ногой, брызнул темным кровавым соком. Или это было его, вырвавшееся из груди, сердце?
Афродита давным-давно прошла мимо. Растворилась в толпе. Исчезла...
Он медленно повернулся и побрел домой, шаркая об асфальт подошвами растоптанных ботинок. «Лидка, корова...» Ему почему-то было стыдно, неловко, как будто он случайно подсмотрел что-то тайное, чужое, запретное, видеть чего не имел права. Было стыдно за себя - такого нескладного, усталого, в заношенных брюках. Ему хотелось спрятаться. Закрыться, закупориться, чтобы никто-никто не видел его, чтобы все забыли, что есть такой человек на свете – Лапин Федор Николаевич, бывший учитель математики, бывший красавец-мужчина, бывший сердцеед. Ему казалось, что даже город смеялся над ним, скаля как зубы блестящие стекла витрин, хохотал грохотом моторов, издевательски взвизгивал тормозами машин. И люди показывали на него пальцами: «Жених, жених идет! Гляньте-ка! Женишо-ок!»
В комнате, у висящего на стене мутного зеркала, он, наконец, увидел, наконец, понял, как он был безнадежно стар: отвислые щеки, резкие морщины, дряблая кожа на шее, сосульки седых волос.
«Старый дурак!»
Он долго стоял перед зеркалом, потом снял его с гвоздя и задвинул за шкаф. Лег на диван и отвернулся лицом к стене. В голове, в груди – во всем его теле – было пусто, грязно и холодно, как в заплесневелом, всеми забытом подвале.
Он запер свое тело в комнате, как в камере, он выключил память, спрятал ее куда-то глубоко-глубоко внутрь себя, в самое потайное место, замкнул крепко-накрепко и выбросил ключ.
***
Потянулись тусклые годы, и порой старик не понимал, жив ли он. Он бездумно листал книги и газеты, слышал разговоры соседей, обрывки музыки и с нетерпением ждал того момента, когда уже не сможет ни читать, ни есть, ни видеть, ни дышать.
Чтобы скоротать время, он старался побольше спать. И спал, спал, покуда этот утренний дождь не разбудил его.
Старик простоял у окна целый день. Он глотал свежий воздух и удивленно замечал, как разрослись за эти годы у забора кусты сирени, как вытянулись тополя, как изменились соседи и повзрослели их дети.
Наступил вечер, потухли, спрятавшись в зеленые кулачки, солнышки одуванчиков, стих шум улицы. Он отошел от окна и сел на диван. На душе у него было легко, восторженно-радостно, он чувствовал себя умытым, чистым, почти новорожденным. Сильным, красивым. Кокон прежнего дремотного существования лопнул, упал к ногам, рассыпался в пыль, которую унесла в неизвестность веселая весенняя вода. Он вдруг понял: вот-вот начнется какая-то новая, совершенно другая, удивительная жизнь, полная любви и счастья.
Завтра. С утра. С рассвета.
Он выйдет из дома и пойдет по улице. Куда? Не все ли равно! Он затеряется среди людей и будет бродить по городу. Он перезнакомится со всеми соседями и заведет друзей. Да. Все будет иначе. Очень скоро. Завтра. С утра...
Он лег и натянул на себя одеяло.
«Да. Завтра...»
Старик спал, уткнув дряблое лицо в засаленную наволочку на сбитой в плоский блин подушке. Впервые за много лет ему снился сон. Цветной, яркий. Сон, в котором навстречу ему шла, разбрызгивая мелкую воду в искрящуюся радугу, загорелая Афродита с венком из золотистых цветов на голове.
Он шагнул к ней. Прохладная рука легла ему на шею, мягкие губы коснулись его губ. Быстрое маленькое сердечко стучало рядом, вплотную с его грудью. Почти внутри него. И его большое сердце заторопилось, сбивчиво затукало, пытаясь попасть в частый ритм маленького.
«Пойдем, - шепнула она. - Пойдем со мной...»
«Со мной - со мной - со мной», - журчащим эхом отозвалась вода, и он послушно вступил вслед за манящей его богиней в прозрачную струю. Ярко, ослепительно ярко, сверкнуло на гребешке волны солнце и исчезло.
Сердце его как будто обо что-то споткнулось и судорожно сжалось.
Скользкий обрыв. Холод. Мрак.
И пустота безвременья...
Он даже не успел испугаться.
2007 г.
Фото из Интернета.