(Этнические корни. Одежда и вкусы. Домостроение и интерьеры жилищ. Традиционная свадьба. Трудовая этика. Календарные праздники и обрядность)
В переводе с латинского слово «традиция» означает передачу, предание. В нашем случае под нею принято понимать обычаи, обряды, нормы поведения, духовные ценности и т.п., как отражение особого мироощущения и образа жизни здешних крестьян. В таком контексте единой системы народных традиций на территории Артема в принципе никогда не существовало.
Население нашего района, как и всего Приморья, с самого начала формировалось из различных этнических групп, хотя и, большей частью, родственных между собой. Процесс слияния этих групп в единый этнографический массив к моменту установления здесь Советской власти шел полным ходом, однако был далёк еще от своего завершения. В дальнейшем, в результате борьбы с религией и ликвидации индивидуальных крестьянских хозяйств, были подорваны самые основы традиционной культуры приморских крестьян, и она, в считанные годы, почти полностью прекратила своё существование.
Как же выглядела бы этнографическая карта Артема, скажем 80 или 90 лет тому назад? На первый взгляд она может показаться вполне однородной. Подавляющая часть населения Кневичанской волости приехала сюда из центральных и левобережных губерний Малороссии, т.е. из Украины. Таким образом, украинский этнос, а значит, и украинские народные традиции должны были преобладать в каждой из местных деревень. Однако реальная картина была довольно далека от «жевто-блакитного» идеала.
Во-первых, несколько особняком от других селений волости стояло село Угловое, где к 1911 году проживали довольно большие этнические группы великороссов (12,6 %) и молдаван (9,5 %) (Меньшиков А. Материалы по обследованию крестьянских хозяйств Приморской области. Саратов, 1911. Т. 1. С. 104). Во-вторых, в селе Шевелёвка, по косвенным сведениям (точных статистических данных по этнической истории этого села нет), русских и белорусов было даже больше, чем украинцев.
В третьих, украинские губернии Российской империи тоже не были однородны ни в национальном, ни в этнокультурном отношении. Традиционные обычаи и обряды левобережных украинцев отличались от господствовавших западнее Днепра, а быт и культура жителей черниговского полесья были иными, чем у обитателей степной части Слободской Украины.
К тому же, немалая часть населения самых северных уездов Черниговской губернии считали себя русскими, а в районах, прилегающих к Могилевской губернии, был очень высок процент белорусов. Поскольку Суражевка заселялась почти исключительно выходцами именно из этих пограничных районов, то русско-белорусское население здесь с самого начала значительно преобладало над украинским (В суражевской семье Чирковых свекровь на людях иногда называла свою украинскую невестку Христину «наша Хохлуша», четко выделяя ее, тем самым, в составе не только семьи, но и всей общины. (Фетисова Л. Фольклорный быт села Суражевка. Музей школы № 7)).
Единственным этнографически почти «чистым» поселением на территории Артема было в те годы село Кневичи, где в 1911 году числилось малороссами 96,3 % населявших его семей, причем, в основном, только из одной, самой что ни на есть украинской Киевской губернии (60,4 % +26,1% выделившихся из них семей) (Меньшиков А. Материалы по обследованию крестьянских хозяйств Приморской области. Саратов, 1911. Т. 1. С. 104). В Кролевце большая часть малороссов вышла из лесных областей Черниговской губернии (43,4 % семей села), а с Киевщины — лишь около 20 % семей (Еще 6,6 % было русских и столько же белорусов.. (Там же))В село Угловое большинство украинцев также прибыло с черниговского полесья (34,7 % его жителей) (Там же).
Подведем итог. Принимая во внимание наличие разных этнографических групп среди малороссов, ни одна из них не имела абсолютного преобладания ни в одном из селений Кневичанской волости за исключением самих Кневичей. Нетрудно поэтому догадаться, что именно Кневичи стали центром влияния в нашем районе «классического» варианта украинской народной культуры, в то время как Суражевка, почти все население которой вышло из одного села, представляла здесь своеобразную, уже сложившуюся синкретическую культуру русско-белорусско-украинского порубежья.
Этнографический облик других сел района находился в те годы, вероятно, ещё в стадии становления. Можно пред¬положить, например, что в Кролевце этническая консолидация происходила на основе традиций самой большой по численности и наиболее влиятельной группы черниговских старожилов-первопоселенцев. То же самое можно сказать, видимо, и о селе Угловом, хотя здесь процесс этот протекал намного сложнее, при безусловном участии русской, молдаванской и классической украинской народных культур.
Одновременно с формированием единого культурного облика отдельно взятых деревень медленно, но неуклонно происходило сближение их в области народных традиций между собой. Не секрет, что к моменту установления здесь Советской власти, едва ли не большинство старожильческих семей волости уже были связаны родственными и свойскими узами либо кумовством. Это обстоятельство не могло не способствовать постепенному стиранию различий в трактовке тех или иных обычаев и обрядов представителями разных культур при проведении совместных семейных и общественных культовых действий или торжеств.
Немалое влияние на процесс слияния культур в бассейне реки Батальянзы оказывали общие географические и климатические условия, диктовавшие одинаковые способы хозяйствования для всех местных крестьян, а также усиливающееся год от года нивелирующее влияние городского рынка на экономику и быт здешнего села.
Так, из обихода селян довольно быстро вышли многие важные прежде элементы национального костюма, замененные относительно простой и дешевой одеждой фабричного производства. Постепенно исчезли, в частности, характерные для малороссиян свиты из домотканого черного, коричневого или белого сукна со сборками, а также знаменитые шаровары «шириной с Черное море», вытесненные брюками и пиджаками с жилетками городского фасона. Украинские женщины все чаще заменяли старинные шерстяные плахты, дерги и запаски юбками (спидницами) с передником и кофтами, купленными в магазине или сшитыми из фабричной ткани Там же).
Дольше всего традиционный вид сохраняла нижняя и повседневная одежда крестьян, даже когда с увеличением достатка её стали шить из покупной ткани. В частности, мужским и женским сорочкам национальный колорит придавал особый покрой и вышивка, по которым можно было судить о районах выхода здешних поселян. Например, красный геометрический орнамент на ткани говорил о русском, белорусском или северо-украинском происхождении вышивальщицы, а растительный орнамент, выполненный в двух цветах: красном и синем (реже черном) - был характере)- для южных уездов Киевской, Черниговской, Полтавской и Харьковской малороссийских губерний (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография. М., 1991. С.264).
Граница между указанными регионами была очерчена особенностями не только орнамента, но и одежды, а также манерой носить ее. Выходцы из черниговского полесья, подобно русским и белорусам, надевали рубаху на выпуск и подпоясывали ее специальным пояском. Украинцы остальных малороссийских губерний, по традиции, заправляли свои рубахи в штаны (Там же. С.210).
Тип рубахи также мог служить признаком этнической принадлежности своего владельца. Суражевские парни, по воспоминаниям М.Сергиенко (Там же. С.226), ещё в 20-е годы щеголяли на сельских праздниках в вышитых косоворотках, характерных для русской (Воспоминания Т.И.Сергиенко. Музей школы №5 г.Артема), а не украинской или белорусской народной одежды. То же самое можно сказать и о сарафанах, в которые наряжались тогда многие девушки этого села.
Имелась и еще одна деталь одежды, резко выделявшая выходцев из черниговского полесья среди остальной массы малороссиян, — это лапти. За пристрастие к ним кролевчане не без основания называли жителей Суражевки лапотниками (Воспоминания Ф.Ф. Гавриленко. Личный архив автора), в то время как традиционной обувью крестьян на просторах степной и лесостепной части Украины, откуда вышли большинство жителей других сёл волости, были кожаные постоли, чоботи и черевички (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография... С.243).
Воловьи упряжки, бывшие не так давно визитной карточкой типичного малороссиянина, к концу описываемого периода почти полностью ушли в прошлое, заменённые менее сильными, но более умными и подвижными лошадьми. По понятным причинам этнического характера, дольше всего они задержались а хозяйствах кневичан.
Довольно прочными и консервативными оказались традиции национальной кухни, определяя собой выбор тех или иных посевных культур. Так, у кневичан, предпочитавших, как истинные украинцы, есть за обедом пшеничный хлеб и суп с клёцками, на полях наливались золотом в основном зерна пшеницы, а у их соседей суражевцев или кролевчан, колосилась, как правило, неприхотливая русская рожь. В остальном вкусы всех выходцев с Украины в общем-то совпадали. От великороссов их отличала любовь к борщу, свиному салу и кровяной колбасе (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография... С.203).
Важным продуктом для приготовления борщей, в отличие от русских капустных щей, служили украинские буряки, то есть свекла. Отсюда и название этого блюда. Что же касается сала и кровяной колбасы, то русские того времени их в пищу вообще не употребляли. Только для жарки они использовали топленое (смалец) сало, а есть кровь среди них считалось большим грехом.
Различия в традиционном меню имели такое большое значение, что украинские парни в пограничных с Россией районах зачастую отказывались брать в жены русских девушек (московок) на том основании, что «они борщ варить не умеют» (Там же. С.147).
Однако и эти традиции постепенно поддавались напору времени, видоизменялись, перемешиваясь между собой, становились достоянием носителей других культур. То же самое происходило постепенно с трудовой, календарной и свадебной обрядностью села. Последняя вызывала поначалу, вероятно, наибольшее количество споров и конфликтов среди односельчан.
В самом деле, как, например, полюбовно решить вопрос о том, заплетать или не заплетать волосы женщине во время свадьбы, а если заплетать, то в одну или две косы? В разных частях всей великой России, и даже одной только Украины, он решался по-разному (Там же, С. 148), и договориться новым родственникам между собой было порой очень нелегко.
Впрочем, чаще всего эта проблема снималась достаточно просто: браки заключались между выходцами из одной и той же местности или культурного ареала. Церковные книги того времени свидетельствуют, например, что суражевские парни и девушки предпочитали выбирать себе пару в деревнях Майхинской долины, в Шевелёвке или в Кролевце, и лишь в самую последнюю очередь — в соседних Кневичах, несмотря на то, что это было крупнейшее в ближайшей округе село и волостной центр.
Долгое время сохранялись на новом месте и традиционные различия первопоселенцев в технологии домостроения. Например, в 1908 году, по наблюдениям военных рекогносцировщиков, большинство изб в Кневичах было крыто соломой, а в Кролевце – тесом (Там же). Объяснить это большей зажиточностью кролевчан нельзя. И те, и другие находились в одинаковых условиях и основали свои села почти одновременно. К тому же, показателем богатства хозяина здесь служили тогда не деревянные, а металлические крыши, сделанные из американского оцинкованного волнистого железа. В 1908 году таковых в обоих селах было немного, однако всего два года спустя в Кневичах под железом стояло 55 %, в Кролевце — 28 %, а в Угловом — 72 % всех жилых домов. Но даже и тогда соломенных крыш в Кневичах оставалось в 1,5 раза больше, чем в Кролевце и в 2,5 раза больше, чем в Угловом (Дальний Восток: маршруты и описание путей Приморской области (Приложение к второму тому). C.500-504).
Между тем, факт этот объясняется довольно просто. Достаточно вспомнить, что в Кневичах поселились преимущественно выходцы из степной и лесостепной Украины, а в Кролевце значительную долю населения составили представители черниговского полесья. Соответственно, разной была и технология домостроения (Меньшиков А. Материалы... Т.1. С.304). С одной стороны — глиняные мазанки под соломенной крышей, а с другой — типичные русские избы — пятистенки, сложенные из бревен и покрытые тесом. Правда, от глиняных стен переселенцы здесь, в лесном краю, сразу же отказались, но делать свои крыши из дерева пока не спешили. Помимо соломы, в качестве кровельного материала они использовали также тростник и болотные травы (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография...).
Снаружи и изнутри бревенчатые стены таких построек большинство украинцев Приморья все равно обмазывали глиной и белили, называя такие полуизбы—полухаты родным и привычным словом — мазанки. Многие рядом с домом изводили сады из дикой яблони и акклиматизированной здесь желтой «ханкайской» сливы.
Такие селения, где преобладающим населением были малороссы, своими выбеленными хатами, большими плетневыми трубами и цветущими весной деревьями очень напоминали малороссийский пейзаж (Меньшиков А. Материалы... Т.З. С.64 ). Вероятно, именно так выглядело в первые годы наше село Кневичи, а частично и Угловое и Кролевец (Правда, военные наблюдатели, проезжавшие здесь в 1907 — 1911 годах, описывают лишь русские деревянные избы и совсем не упоминают выбеленных хат (Дальний Восток; маршруты и описание путей Приморской области (Приложение ко 2-му тому). С. 500-504)).
Впрочем, местная техника изготовления деревянных домов уже в 10-е — 20-е годы прошлого века была в значительной степени унифицирована наемными бригадами китайских строителей, отлично освоивших к тому времени русское плотницкое ремесло (Воспоминания И.Н. Иванова. Личный архив автора).
Внутренняя обстановка жилищ поначалу тоже не могла быть одинакова. Вход в сени у украинцев делался обычно со стороны улицы, а у русских — со двора (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография... С.290). Печь ставилась у великороссов справа от входа в жилое помещение, а у малороссиян — слева. В русских домах, от печи до противоположной стены, тянулись под потолком особые нары для спанья (полати), а у украинцев их не было (Там же. С.300).
Пожалуй, единственное, что объединяло все типы восточнославянского жилища, так это сама печь — абсолютный шедевp народного творчества и центральный элемент всего домашнего интерьера. Делали её обычно из глины (кирпич — явление сравнительно позднее для российской деревни). При замешивании и укладке глины в неё часто клали камни, чтобы лучше удерживала тепло.
Такие печи стояли, порой, дольше самого дома. Ставили ее на деревянном основании, внутренняя часть которого (подпичек) нередко служила зимой курятником. Обычная высота печи — 1,6 метра, ширина — 1,6 — 1,8-метра, длина — 1,8 — 2 метра. Сверху она была плоская, и на ней можно было не только спать, но и сушить зерно (Там же. С.303).
В некоторых домах ставили даже не одну, а две печи. В Кролевце, например, такой дом имела семья первопоселенца Ивана Бурковского (Воспоминания И.И.Бурковского. Личный архив автора). На Украине подобные постройки назывались «две хати через сени», «хата на две половини» или «верхова хата». Жилые помещения в них располагались симметрично по обе стороны сеней, куда выходили отдушины печей (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография... С.291).
Значительная по объему внутренняя часть печи позволяла и хлеб испечь, и еду приготовить и даже помыться с парком (Этим способом, по воспоминаниям Ф.Гавриленко, мылись многие годы и жители Кролевца. (Воспоминания Ф.Ф, Гавриленко. Личный архив автора)). Делалось это так: из хорошо протопленной печи выгребали уголь, выметали золу и на пол простилали солому. Стенки изнутри обрызгивали горячей водой. Забравшись внутрь, человек ложился на солому головой к устью печи, задвигал заслонку и парился горячим березовым веником. Такую оригинальную парилку использовали обычно украинцы Черниговской губернии. В степных районах Украины крестьяне мылись в обыкновенных деревянных корытах (Там же. С.289). Моду на бани принесли в наши края уже русские переселенцы. Известна она была и белорусам северных районов Черниговщины, поэтому в Суражевке, видимо, с самого начала знали секрет русской бани.
Классическая украинская хата не имела деревянных полов, но в условиях Приморья обойтись без них было довольно сложно (впрочем, китайцам и корейцам это вполне удавалось). Однако даже застелив пол досками, многие украинцы чувствовали себя на нем не очень уютно. По мнению известного ученого — этнографа Д.К.Зеленина, чистота в таком доме была всегда относительна. Недавно перейдя от глинобитных полов к деревянным, они не умели и не любили их мыть (Там же. С.289).
И в русском, и в украинском доме вдоль стен обязательно стояли лавки (укр. лави). Над ними располагались полки и шкафы для посуды (укр. мисник). В красном углу избы (противоположном по диагонали от печки) висели иконы и стоял обеденный стол, всегда накрытый скатертью. Когда семья садилась обедать, самое почетное место, под образами, занимал её глава — обычно самый старший из мужчин. Только он имел право резать хлеб и раздавать ломти членам семьи. Ели все вместе из одной миски. Вместо салфетки использовали полотенце, которое передавали вокруг стола.
Крестьяне никогда не садились за стол, не прочитав перед иконами слова молитвы. Руки перед едой обязательно мыли, вытирая их полотенцем. Завтрак начинался рано утром, обычно до восхода солнца. Обед - еще до полудня, между 8 и 11 часов. Полдник (укр. полудень) — после полудня, примерно в 12-14 часов. Ужин (укр. вечеря) — перед сном, около 6-8 часов вечера, а зимой — на 2-3 часа позже (Там же. С.151).
Особыми обрядами сопровождалось застолье накануне полевых работ. В день начала сева стелилась чистая скатерть и все одевали белые праздничные рубахи. Ужинали засветло и пораньше ложились спать.
Перед началом сбора урожая производился обряд зажина. Делалось это обычно вечером, в «счастливый день». После уборки «зажинного» снопа (три горсти колосьев) жница садилась на него, напевая обрядовую песню, съедала принесенную с собой еду, а затем возвращалась домой. Часть зажинного снопа при этом, оставалась в поле.
Во время сенокоса (укр. косовиця) женщины северных уездов Черниговской губернии надевали на работу праздничную одежду. Те, что оставались дома, шли «мыть ложки», то есть помогать по хозяйству тем соседкам, у которых в семье много косарей. После такой коллективной работы пили косарщину и веселой гурьбой (т.н. ведмедицей) ходили с песнями по деревне.
Конец жатвы также сопровождался там обильным угощением жнецов и хозяев. При этом основным обрядовым блюдом считались пироги с кашей. Перед трапезой хозяину подносили венок, свитый по особому обряду из колосьев ржи (Там же. С.66), взятых в середине «перепелицы» (Перепелица — оставленный в поле небольшой круг несжатой ржи, который перевязывали соломинкой в виде куста, а внутри на землю клали камень, изображающий стол, застилали его чистой тряпкой и ставили на нее хлеб с солью для «хозяина» поля. (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография. М., 1991. С. 66)).
Трудно сказать, соблюдались ли у нас когда-либо эти обряды. Давно уже нет свидетелей, способных подтвердить или опровергнуть их существование. Во всяком случае, к началу серьезного этнографического изучения приморской деревни (70-е годы XX века) следов жатвенного обряда почти нигде не было зарегистрировано (Этнография и фольклор народов Дальнего Востока СССР. Владивосток, 1981). Однако и существенных причин для отказа от них сразу после переселения у крестьян нашего края быть не могло. С годами, традиции, конечно, смешивались и изменялись.
После завершения всех полевых работ в деревне наступала пора свадеб. В основе местной свадебной традиции лежал, так называемый южный, «празднично — песенный» тип обряда (Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор на юге Дальнего Востока России: сложение и развитие традиций. Владивосток: Дальнаука, 1994. С.62). Здесь, в Приморье, он приобрел некоторые своеобразные черты. В частности, сваты приносили в дом невесты, в качестве угощения родителей девушки, не красное вино, как на Украине, а более привычный для наших мест напиток — водку с хлебом и солью. То же самое касается родителей невесты на следующий день после свадьбы (Там же. С.64). В остальном традиции, как правило, оставались неизменными.
От русского варианта их отличал сравнительно короткий «плач» невесты перед свадьбой, при наряжении к венцу, сменяющийся затем песнями более оптимистического содержания, так называемыми «корильными песнями», или, попросту, «дразнилками», исполнявшимися на первых этапах свадебного действия, «гарбуз» (тыква), привязываемый к телеге неудачника — жениха после сватания при отказе невесты, и некоторые другие характерные детали обряда (Там же. С.63-72).
Уже привычным для читателя этой книги исключением выглядит в этом смысле традиционная свадьба в Суражевке. Совершенно в духе русской традиции её песни отличало полное неприятие девушкой предстоящего события. Даже в финале не подтверждается готовность её вступить в брак. Песни печальной тональности здесь полностью преобладают.
Однако, при всем при этом, суражевская свадьба впитала в себя и многие украинские черты (Фетисова Л.Е. Фольклорный быт села Суражевка. Музей школы №7 г. Артема). В частности, ритуал «продажи косы» невесты почти в точности повторяет общепринятый здесь южный вариант, когда брат стоял за «косой» и, грозно помахивая кнутом, торговался с «дружиной» и женихом о ее цене (Воспоминания Т.И.Сергиенко...). На том же этапе русской свадьбы торг шел не о косе, а о месте за столом, рядом с невестой (Селиванов В.В. Год русского земледельца // Письма из деревни. Очерки о крестьянстве в России второй половины XIX века. М.: Современник, 1987. С.90). После продажи косы суражевские подружки невесты пели «корильные песни» в адрес «продавца». Перед отправлением в дом жениха или уже там молодой, по русскому обычаю (Там же. С.92), заплетали волосы в две косы (Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор... С.64).
Праздновали свадьбу весело. Не зря по-украински она так и называлась — «весиля» (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография. М., 1991. С.333). Свадебный кортеж в церковь и обратно мчался на тройках с бубенцами, дугами в лентах, песнями под гармонь и частой стрельбой для отпугивания злых сил (Воспоминания Т.И.Сергиенко...; Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор... С.64). Свадьбу гуляли в воскресенье, а понедельник становился днем торжества или позора молодой.
Если окажется, что невеста потеряла невинность до свадьбы, то по старинному обычаю, на её родителей надевали хомут и всячески поносили их, а ей самой пели непристойные песни (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография... С.335). Впрочем, уже с начала века эта традиция уходила в прошлое и общество всё более спокойно относилось к добрачным отношениям молодежи.
В свою очередь, если честность девушки в первую брачную ночь оказывалась доказанной, то наутро все участники свадебного торжества обходили с рубашкой молодой трижды вокруг стола, затем вокруг дома, а потом то же самое повторялось в доме невесты (Там же). Ее родителям депутация подносила бутыль водки, украшенный красным бантом, а над крышей вывешивался красный флаг (Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор... С.64).
Немалой обрядностью были обставлены и крестины. Крестного отца — кума - выбирал отец ребенка, а куму — мать (Селиванов В.В. Год русского земледельца... С.97). При обряде крещения настоящие родители не присутствовали (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография... С.323). В церковь ребенка несла бабушка — повитуха, а обратно — крёстная мать (Селиванов В.В. Год русского земледельца... С.97). Если первый ребёнок умирал, то существовал обычай ко второму приглашать в кумовья первого встреченного на улице человека. Для этого шли на деревенский перекресток или прямо к церкви и по дороге находили нужных людей. Этих «божьих кумов» тоже считали членами общины.
Отношение родителей к кумовьям всегда было очень уважительным. Избирались они не из числа родственников, однако в деревнях, где среди первопоселенцев было много семей общего происхождения, эти должности первое время часто исполнялись дальними родственниками или родственниками по боковой линии (Зеленин Д.К. Восточно-славянская этнография... С.323).
С самых малых лет детей в православной крестьянской семье воспитывали в труде и уважении к религии. На четвертом году жизни их учили креститься и читать молитвы. На шестом году девочку называли нянькой и возлагали на нее заботу о зыбочном ребенке, ещё не умеющем ходить. В 6 — 7 лет она уже пасла телят, овец, гусей, училась прясть и ткать, помогала матери по хозяйству.
Мальчик на седьмом году жизни тоже пас мелкий скот, а если у него не было сестер, то присматривал за малышами. Кроме того, он же был бороноволок, то есть управлял лошадью, волокущей по полю борону, или погонщиком, погоняя волов во время пахоты. С 12 лет дети выполняли все легкие работы наравне со взрослыми. Подросткам 10-12 лет доверялось выгонять лошадей в ночное после дневных пахотных работ (Там же. С.330).
«Нелёгкий крестьянский уклад не был в тягость жителям деревни. Люди находили в нём даже удовольствие. С ранней весны и до поздней осени эхом скатывались в долину Батальянзы с полей звонкие девичьи песни. Молодежь, в большинстве своём не употреблявшая спиртного, не курящая, не знающая наркотиков, была здорова и жила полноценной жизнью. Необходимость труда, презрение окружающих к любителям выпивок сдерживали пьянство». Так описывает традиционную трудовую этику своего родного села один из старожилов Суражевки М.Сергиенко (Воспоминания Т.И.Сергиенко...).
Сегодня трудно судить, насколько большое распространение получил в наших краях широко известный в общинной деревне обычай взаимопомощи в форме супряги или толоки (помочи)*. Сохранились воспоминания о поддержке общиной семей ушедших на фронт односельчан в годы 1-й Мировой войны (Воспоминания Ф.Ф. Гавриленко. Архив ИКМА). Помогали вдовам и сиротам, но в Кневичах, например, помощь эту оказывала не сама община, а отдельные её члены путем так называемой «тихой милостыни» - то есть выделяя нуждающимся продукты ежедневно, по очереди, из своих собственных запасов,
В 1910 году супрягой были распаханы: участок одной семьи в Кневичахв количестве пяти десятин и 23 десятины для одной семьи в Угловом. Ясно, что в первом случае имела место помощь соседей, возможно, родственников, одной маломощной семье. Во втором же случае огромный по здешним меркам размер пашни говорит о том, что здесь под видом супряги скрывается особый вид найма, когда владелец выговаривает себе помощь общины на каком-либо условии либо просто за подарки и обильное угощение участникам работ.
В целом надо признать, что в первые годы после образования сёл обойтись без супряги большинству поселенцев было просто невозможно, хотя бы потому, что в 1897 году, например, на 5 семей в Кневичах приходилось всего 6 волов и лошадей, в Угловом — 63 на 41 семью, в Кролевце — 51 на 52 семьи (Переселенческое и крестьянское дело в Южно-Уссурийском крае. Отчет о командировке чиновника особых поручений переселенческого управления А.А. Риттиха (с приложениями). СПб., 1899. С.128-131). Для пахоты же в наших местах требовалось впрягать в плуг не менее 4-х голов рабочего скота (Меньшиков А. Материалы... Т.4. С.419). К тому же, первое время не хватало и плугов. Даже в 1902 году не имели плуга не менее 24 дворов в Угловом, 33-х дворов в Кневичах и не менее 13 — в Кролевце (РГИА ДВ Ф.1. Оп.4. Д.2173. Л.8).
В дальнейшем, по мере накопления скота и инвентаря в хозяйствах крестьян, надобность в таком виде взаимной помощи постепенно отпадала. Толока получила здесь, видимо, еще меньшее распространение, поскольку степень её применения напрямую зависела от силы общинных традиций крестьян, а большинство жителей наших мест вышли из левобережной Украины, где уже более 100 лет господствовало подворное землевладение и община определяющего влияния не имела.
Наиболее древними традициями приморской деревни являлись календарные праздничные обряды и обычаи крестьян. Не случайно, некоторые из них дожили до наших дней. Начинались они с зимних святок. Так называли праздничный период от рождества до крещения (с 25 декабря по 6 января).
Преобладавший в наших краях святочный фольклор украинцев и белорусов, в целом, значительно богаче русского. Парни на рождество рядились кто во что горазд, ходили по хатам со звездой, водили «козу» (ряженного в козьей шкуре мехом наружу и с колокольчиком) и пели колядки, славя хозяев и выпрашивая у них подношения. Им давали кто — сало, кто — пшеницу, кто — пирог со стола. Девушки в святки гадали на суженого. Непосредственно на Новый год исполнялись особые песни — щедровки (укр. щедривки). С ними, как правило, ходили по дворам девки и дети младшего возраста (Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор... С.21).
Следующим праздничным периодом была «сырная неделя» или масленица. Дата её начала привязывается к окончанию Великого поста и поэтому «плавает» по календарю от середины февраля до середины марта. В любом случае она символизировала встречу весны, а сырной называлась потому, что украинцы в эти дни, помимо блинов, потребляли неимоверное количество вареников с творогом и сметаной. Кстати, традиция печь блины на масленицу появилась среди них относительно недавно, под влиянием русских (Там же. С.26).
В период масленицы переселенцы из черниговской губернии шутливо осуждали тех, кто достигнув брачного возраста, не успел жениться в предыдущем году. Таким привязывали колоду — когда-то обрубок дерева, а в описываемые времена просто щепку, перевязанную лентой. Этот обряд сопровождался пением «колодийных песен», примерно такого содержания:
«А кто ожанився — батьков сын, а кто нежанився — сукин сын...... От такого «украшения» можно было только откупиться. Чучела на масленицу, в отличие от России, у нас не сжигали (Там же).
После масленицы веселье и песни откладывались на длительный срок. Наступала пора поста и покаяния. За постом следовала Пасха, потом — радуница, с культом поминовения усопших. Только с Красной горки (1-е воскресенье после Светлого и последний день Пасхи) начинались весенние гуляния молодежи, с играми, песнями, хороводами (Там же. С.31).
Моду на хороводы занесли сюда переселенцы с черниговского русско-белорусского пограничья, то есть суражевцы и, частично, кролевчане. Собственно украинцы их почти не знают (Там же. С.32). Они могли быть круговые, зигзагообразные (восьмёрка), движение через «воротца» и так называемая «стрела». Последняя была очень популярна в Суражевке и, по мнению некоторых ученых-этнографов, несла в себе древний магический обряд заклинания молнии и отвода её от села накануне весенних гроз (обряд «пахования Стрелы») (Там же. С.38). Взявшись за руки, все девушки двигались вдоль улицы за деревню прямой линией и пели песню «стрела»: «Ой, шила стряла у конец сяла». Исполнялась в наших местах она обычно на 40-й день после Пасхи, на Вознесение, т.е. как бы закрывала собой весенний праздничный сезон (Фетисова Л.Е. Фольклорный быт села Суражевка...; Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор... С.45).
Мотив большинства хороводных песен был протяжно-унылым (Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор... С.32). Возможно, именно поэтому они не были столь популярны у выходцев с центральной и южной Украины. Некоторые хороводные песни села Суражевки успели обзавестись и местным сюжетом, например следующая:
«Да в Кролевце у сяле, у сяле лели-лели, у сяле, у ся...
Да стоит церковь на горе, лели — лели, на горе, на го...
А на церковке крещичак. лели — лели, крещичак, крещи...
А на крещику — ластовка, лели — лели, ластовка, ласто...
Яна сидить высоко, лели — лели, высоко, высо...
Яна бача далеко, лели — лели, далеко, дале...
Да что в Суражевке деется, лели — лели, деется, дее...»
и т.д. (Фетисова Л.Е. Фольклорный быт села Суражевка…)
(Упоминание в песнях слов Лели, Леля, Лель известно среди всех славянских народов и, по мнению академика Б. А. Рыбакова, является обращением к богине брака славянского языческого пантеона. К концу ХIХ века оно уже давно потеряло свой ритуальный характер, сохранившись лишь как дань песенным традициям предков. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. М.: Наука, 1994. С. 405-416))
Сразу за Вознесением начиналась «русальная» (для суражевцев — «гряная») неделя, также имевшая свой песенный репертуар. Завершалась она на Троицу — праздник молодой растительности. Полы в хатах застилали молодой травой и ветками. Три дня гуляли молодые, а старухи не работали целую неделю. Собирали ягоду, жарили в кустах яичницу, веселились. Последним аккордом праздников весенне-летнего цикла были гуляния на Ивана Купала (24 июня по старому стилю) и Петров день (29 июня по старому стилю), после которых начинался Петров пост и уборка урожая (Фетисова Л.Е. Восточно-славянский фольклор... С.48-49).
С наступлением устойчивых холодов, как правило, в ноябре на юге Дальнего Востока начинался забой свиней (Там же. С.25). Сало засаливали и хранили в специальных больших деревянных ящиках — боднях. Их ставили в холодных помещениях дома или в отдельных постройках. На бывшем усадебном участке Андрея Илларионовича Ляха, в поселке Угловом, до сих пор стоит ветхий, покосившийся от времени сарай, где когда-то находились бодни, битком набитые салом (Воспоминания А.П. Лях. Личный архив автора).
Другой большой ящик, с крышкой (укр. скрыня), выполнял в жилище крестьянина роль одёжного шкафа. Один из её образцов можно увидеть сегодня в историко-краеведческом музее г.Артема, вместе с набором украинской посуды, расшитыми полотенцами, образами и старинной прялкой, размещёнными на фоне неполного интерьера крестьянской избы.