Однажды, на Ягнобе, уже вечером, в конце затяжного маршрута, посчастливилось мне найти отставшего от стада барана. Понятно - что с воза упало, то к геологу попало. Ну, взалкал я и к нему на всех парах. А он вскочил и прочь, как угорелый, хоть брюхо объевшееся по земле волочится. Долго я за ним гонялся... Высота 4 с лишком - не побегаешь. Пробежишь метров тридцать и готов, стоишь, дышишь как конь, в себя приходишь. А баран, гад, отбежит на безвредное расстояние и стоит, травку лениво щиплет, время от времени зенками тупыми на меня таращась. Только с пятой или шестой попытки поймал и в партер! Там другая незадача - чем вязать? Веревки-то на поводок нет! Однако нашелся. Сидя на баране, вытащил из капюшона штормовки тесемку, связал ее со снятой с рюкзака затяжкой и накрепко обвязал этим баранью шею, чтобы не бегал больше самостийно. Обвязал, поставил на тропу и ногой под зад проинициировал. А овчина эта - ни с места! Поздно уже, вот-вот шарик закатится, а он как дерево. До слез чуть не довел. Я его молотком по спине, по яйцам, смотрю - пошел, но как! Черепаха бы плюнула, обернувшись. Делать нечего, смирился я с такой скоростью, тем более луна выкатила, красная как угли в мангале. Иду, на нее посматривая, баран впереди на веревочке трусит неспешно так, задумчиво. Оглядывается по сторонам, цветочки скусывает. И вот, уже мой лагерь - две палатки и машина - вдалеке нарисовался, километра полтора до него по тропе через осыпь. Классная такая осыпь, крутая, градусов 45, и километр вниз тянется, дальше - обрыв. Там, где сланцы на поверхность выходят, всегда такие осыпи из мелочи остроугольной, суглинком слегка сцементированной. Упадешь - зацепиться не за что. Не разобьешься, но спецуху вместе с кожей снимет еще до обрыва. Но тропа хорошая - чего бояться, иду себе, иду, жизнью наслаждаюсь. И наслаждался, пока от лагеря не грянуло "Барабан был плох, барабанщик - бог". На всю катушку! Водила с лаборанткой Кларой концерт по заявкам решили послушать! Я ж предупреждал категорически: если кто в маршруте - в лагере должно быть ти-и-хо! Ибо случаям, когда поломанные, до своих доползши, докричаться не могли, нет числа.
В общем, разозлился я, потерял бдительность, оступился - и вниз! Все! Делать нечего, кроме как с мамочкой проститься, да жизнь за мгновение пересмотреть... И тут, нате вам - чудо! Движение мое к смерти резко затормозилось, а потом и вовсе сошло на нет. Смотрю в недоумении вверх, а этот баран, маленький такой, килограмм двадцать без шкуры, на шашлык хороший не хватит, как стоял на тропе, так и стоит! Лишь дернулся немного, когда веревка под тяжестью моих ста двадцати с рюкзаком килограммов до отказа натянулась. Ну, полежал я с минуту на склоне,в жизнь свою возвращаясь и дух переводя, потом подтянулся по этой самой веревочке, сел рядом со спасителем, обнял за шею, погладил нежно так. До сих пор запах его помню - родной такой, надежный, совсем не шашлычный. Растрогался, разговаривать с ним начал. "Прости, - шепчу, - брат, за былую грубость. Не буду больше пинаться и бараном называть, клянусь! Хочешь, в порядке компенсации за грубость имя тебе красивое придумаю и бантик шелковый потом?"
Не обманул я барана, Незабудкой назвал. В шашлыки мы его переделали аж через месяц. И вылезли они мне, натурально выражаясь, боком.
Дело было так. Партия моя аспирантская в тот год квартировала у одинокой бабушки, правоверной мусульманки. Как только я Незабудку связал и стал ножик вжиг-вжиг точить, подскочила она ко мне, кричит благим матом:
- Нельзя сегодня резать, грех! Курбан-байрам надо резать через 3 дня!
- Это вам грех барана резать, а мне нужно! Завтра научный руководитель из Москвы прилетает, надо его помаслить.
- Аллах тебя накажет!
- Посмотрим, - пожал я плечами и зарезал-таки своего спасителя, разделал мигом, тут друзья привалили. Клара мигом потроха пожарила, и сели мы пить под сухое вино, и пили-ели до позднего вечера. А утром меня скрутило. Температура за сорок, и как камней наглотался. Ну, посадили меня в машину, в больницу повезли. Там сдали врачам, а сами - в аэропорт, моего академика встречать. Через час, когда я уже знал, что у меня острый аппендицит, и надо срочно на стол, приезжают все скопом. Мои да Томсон почти со всей лабораторией (как знали, что барана зарезал!). Что делать? Не повезу профессора к себе на участок, слягу на месяц - все, в срок очный не уложусь. А не уложишься в три года, не уложишься и в пять. Подумал, подумал, все взвесил, и врачу категорически выложил:
- Не, не буду оперироваться - дела, видите ли.
И в машину чуть ли не на карачках. Вечером, естественно, праздник по случаю. Стол от еды, плова и шашлыков ломится, винища всякого полтора ящика плюс водка, а у меня уже сорок два и пять кг, не меньше, с потом обильным долой. Лежу себе в доме, в окошко поглядываю, как во дворе пируют. Тут Коля Бондаренко подъехал, однокурсник, и, конечно, сразу ко мне, правда, пару рюмок перед этим пропустив и пловчику за каждую щеку по тарелке. Входит и говорит:
- Ты чего дурью мучаешься? Водки выпей стакан, лучше с солью, и все пройдет.
Не поверил я ему, как такое пройти может?! Но выпил с верхом. И что вы думаете? Не, рукой не сняло, но к дыне с арбузами успел. И утром в машину сам влез, хоть едва.
...На следующий год, во второе аспирантское поле опять то же самое, хоть плачь. Опять жирные бараньи внутренности с холодным вином, и опять 42 с гаком. Но ученый уже был, и водка была, тем более - соль. Снова вылез - и в поле. А вот в третий раз чуть не умер... Приступ случился в городе, у мамани на квартире. Опять - сорок пять! Что ты будешь делать! Лежу в лихорадке, килограмм за килограммом теряя, матери шепчу:
- Водки принеси, водки стакан...
А она, лютая насчет выпивки, шипит:
- Алкоголик несчастный! Даже в бреду водки алчешь!
И скорую вместо беленькой с солью. Приехали очкарики, добрые такие, предупредительные... Спрашивают, что, как. Почти доказал, что аппендицитом острым в третий раз страдаю, но тут отец не к месту встрял... Стал им объяснять, что сын у меня только что от Боткина слег, а я был с ним в контакте. Ну, у людей в белых халатах знания медицинские сразу отшибло напрочь, закивали, соглашатели, и через полчаса в палате желтушечной закрыли.
Смотрю я там вокруг, как зачумленный на празднике жизни, и сам себе сильно удивляюсь. Все сопалатники - люди, как люди. Таблетки горстями лопают, в шахматы там шашки, с женами в окнах ля-ля тополя, а у меня 41 градус и 10 процентов жизни, как в компьютерной стрелялке. И все, как на подбор, желтые, как по жизни полагается, а я - как полотно белый, если не прозрачный.
Слава богу, на второй день зашел случайно какой-то полуслепой старичок, врачишка списанный, дома, видите ли, ему не сиделось. Злой весь, психованный. Слюной на всех брызгал, в толстенные линзы глазами коровьими смотрел - страшно! Согнулся над моим практически трупом, всмотрелся и говорит врачу лечащему: "Везите-ка, любезный, этого в морг. Мимо операционной. Если до нее не помрет, сворачивайте. Перитонит у него обширный. Интоксикация. А желтуха - это надо было догадаться!
Вот, черт, сколько себя помню, все несчастья мне приносили добренькие люди. А со злыми обходился как-то, даже помогали. Ну да, Бог ведь не фраер, он все видит!
Хотя, немного в этом сомневаюсь. В той больнице я испытал самые страшные в своей жизни муки (а я многое перенес, на теле моем мало теперь живого места), и причинила эти муки симпатичная говорливая медсестра, любившая сказать "Куда ты денешься, когда разденешься". Дело в том, что лечащий врач прописал мне пенициллиновые уколы каждые 4 часа. В районе 15-го укола мои ягодицы превратились в камни, в которые шприц отказывался входить, однако мучительница моя была профессионалкой, и принуждала иглу находить в моей заднице слабые места. К 18-му уколу я перестал спать, принимать пищу, разговаривать с сопалатниками, все 4 часа с ужасом ожидая свою эсэсовку. Не умея уже сдерживать слез, я представлял, как она, вращая шприц и налегая на него не хилым своим телом, выдавливает из моего измученного тела последние капли жизни.
На двадцатом уколе остатки выдержки оставили меня. Рыдая, я поведал лечащему врачу, что не вынесу следующего укола, что очень больно, что не сплю ночами, думая лишь о следующей экзекуции. Врач попросил меня показать ягодицы и, ужаснувшись огромным размерам и твердости инфильтрата, погрозил медсестре пальцем и отменил злопопочные уколы.
Потом я узнал, отчего у меня был инфильтрат. Оказывается, надо было дать моей эсэсовке 10(десять советских рублей, красненькая такая купюра, вы помните), и она колола бы меня не калиевым, но натриевым пенициллином, который лучше всасывается, и у меня не стало бы в биографии ярчайшей ее страницы...
Примечания.
1. Недавно в Инете (ЖЖ) публиковали статью об американских спецназовцах. Вот краткое ее содержание: Три вооруженных и оснащенных до зубов суперсолдат посланы в афганскую глубинку для выполнения сложного и опасного задания. По дороге они натыкаются на афганского пастуха и, взяв беднягу на мушку, устраивают диспут на тему, что делать с пленником. Отпускать его нельзя - наведет талибов. Убить? Тут американская демократия торжествует до мозга ногтей: спецназовцы устраивают голосование, и со счетом 2:1 афганец выигрывает жизнь. Тогда они решают связать его и... и не находят чем!!! Трое солдат по известной причине не смогли ничего придумать с веревкой (ну майку на ленточки разодрать, ну трусы, наконец!)и отпустили пастуха. Через несколько часов тот привел с собой десяток талибов, и в живых остался лишь один солдат...
2. Инфильтрат (от лат. in — внутри и filtratus — процеженный) — это скопление в тканях организма клеточных элементов с примесями крови и лимфы. Чаще всего после инъекций возникает воспалительный инфильтрат, который состоит в основном из лейкоцитов (гнойный), эритроцитов (геморрагический), лимфоидных клеток и т.д.