Вечерело… Таксист Вачик стоял у своего Ауди и ковырял в носу. В безлюдье вечерней улицы показался покачивающийся силуэт дамы в длинном белом платье, распускающемся книзу пышными накладными воланами. Дама была похожа на плывущую в дрожащем мареве марсельную шхуну времён адмирала Нельсона. Вачик вынул из носа натруженный палец и высоко поднял свои чёрные брови, почти соединив их с такими же чёрными волосами на голове. Дама шла выверенным курсом прямо на него.
– Любезный, – проговорила она томно-завораживающим голосом, – как мне попасть на улицу Томпсона? Я, видите ли, села не на тот автобус, и он завёз меня к чёрту на куличики. И где я вообще нахожусь? Подскажите мне, друг любезный.
«Это мой клиент», – подумал с удовлетворением таксист Вачик и тут же разъяснил подошедшей даме:
– Если Вы оказались у чёрта на куличиках, то, по всей вероятности, этот чёрт я.
– Ха-ха, – отозвалась дама и на той же гортанной ноте добавила, – я ценю юмор. Вы, наверное, армянин! Я это вижу по глазам. Такие глаза бывают только у армян…
– Какие? – не понял Вачик.
– Что какие? – переспросила дама.
– Глаза…
– Ах, глаза! – залилась смехом дама, – грустные.
– Да, у меня грустные глаза, – согласился Вачик. И знаете почему?
– Потому что Вы армянин! Меня не проведёшь, – погрозила Вачику дама пухлым изогнутым пальцем, одновременно покачивая бёдрами так, что накладные воланы на платье превратились в набегающие на песчаный берег волны. – У меня самой армянские корни. Мой папа был польский еврей французского происхождения. Звали его Жозеф. А фамилия была Польский. Да, да – именно Польский. Возможно, фамилия его и подвела. Во время войны мы жили в Ашхабаде, а он зубачил. Его взяли прямо в кабинете за бор-машинкой. Он пациенту растачивал зубы под золотую коронку. Кроме коронки у него нашли иранские деньги и перочинный ножик, который назвали холодным оружием. В итоге он стал у них французским шпионом, и они его, естественно, расстреляли.
– За перочинный ножик? – переспросил Вачик.
– Тогда могли расстрелять за любую мелочь. А они его выследили, энкэвэдэшники эти. Он хотел улететь в Иран. Там рядом. Самолёт собирал у себя в комнате. Из фанеры. Хвост внутри не помещался, пришлось его высунуть через дверь во двор. Кое-кто, не будем называть фамилий, заметил и сообщил.
Хозяин такси раскрыл от удивления рот:
– А-а, как же он из комнаты взлетать собирался?..
– Этого я не знаю. Это были его дела. В каждой специфике, сами понимаете, есть свои прибамбасы. Но места для нас с мамой он сделал на всякий случай. Хотел забрать нас в Иран…
– И что бы вы в этом Иране делали? – не переставая удивляться, спросил Вачик, и его брови взмыли вверх, как крылья встревоженной ночной птицы.
– В Иране? Там делать было нечего. Главное – пересечь границу, а дальше – пароход и – в Европу, в Париж. Представляете, я в Париже? Мерси, бонжур. Сан-Суси! Южные склоны Борнштедтских холмов! Виноградники Карла Двенадцатого! Или Людовика Пятнадцатого? Я всё их путаю: Карл у Клары украл кораллы. Но самолёту так и не суждено было взлететь. Его взяли, как вещьдок. Разобрали по частям и унесли куда-то. Там один мотор от мотоцикла чего стоил!
– От мотоцикла?
– Да, ведь всё собиралось из подручных вещей. Мотоцикл был его любимым детищем. Он сделал две золотые коронки одному бухарскому еврею, и он за это подарил ему почти новый немецкий мотоцикл «Неман». Как он на нём ездил! Это была песня.
– Кстати, – вдруг вспомнил Вачик, – мы едем или не едем?
– Конечно, едем! Вечереет ужо. А по дороге я Вам всё доскажу.
– S'il vous plait, madame, – Вачик услужливо и грациозно открыл даме дверь своего авто.
– Ах, как я люблю интеллигентных людей! – сразу же отреагировала дама, – сама такая. Не пропущу мимо себя ни одного интеллигента. Увижу даму со скрипкой и сразу к ней: «Миль пардон, мадам. Силь ву пле…» Я быстро перехожу с армянского на английский и обратно. Не могу не заговорить с настоящим интеллигентным человеком.
От долгого разговора густонакрашенные губы пассажирки превратились в разлохмаченную розу, лепестки которой двигались, как колышимые течением водоросли. Продолжая ими беспрестанно шевелить, она развивала тему, уже сидя в авто Вачика:
– Вы уже заметили, наверное, что я женщина синтетическая, во мне преобладает синтез. А у других посмотришь – один анализ и больше ничего. Так вот я и говорю… На чём мы остановились, дорогой Вачик?
– На немецком мотоцикле «Неман».
– Ах, да! Так вот, мой папа разобрал свой любимый «Неман» на части, чтобы приделать их к самолёту. Это была трагедия: он разрывался между мотоциклом и самолётом. Главное, – говорил он, – это мотор.
– Конечно, без мотора не улетишь, – подтвердил Вачик и завёл двигатель своего далеко не нового Ауди, – но чтоб на мотоциклетном моторе взлететь – в это трудно поверить.
– Для моего папы не было ничего невозможного. Он же был француз с польско-еврейскими корнями. Мы жили, как Христос за пазухой. Но ему не хватало свободы. Ради свободы он был готов на всё. Даже улететь на мотоцикле к персам. Но ЧэКа была начеку. За ним следили. Самолёт слишком приметная вещь. Он занимал почти всю нашу комнату. И нам приходилось спать во дворе, благо ночи там тёплые. Папа сделал нам такие топчаны из досок и жердей. Из топчана, как мачта на корабле, выходила палка, а на палку натягивали марлю, и мы спали, как в шатре. Это – от насекомых. А я спала тут же под тутовым деревом. Говорят, что это полезно. Недаром я дожила до столь солидных лет. Моё ложе со стороны напоминало марсельную шхуну времён адмирала Нельсона под белым парусом…
– Вот-вот, – сразу подумал Вачик, – вот, откуда это сравнение и эти ассоциации: марсельная шхуна времён адмирала Нельсона – это прекрасно… Она до сих пор напоминает мираж плывущей на всех парусах марсельной шхуны.
– Соседи, конечно, обо всём догадывались. Но заложил нашего папу бухгалтер, не буду называть фамилии, который жил сверху. Кстати, очень интеллигентный человек. Молчун такой, знаете ли, весь в себе. Зубы чистил по четыре раза в день. И никогда не смотрел по сторонам. А самолёт моего папы приметил. Да и трудно было не приметить: хвостовое оперение вылезало из комнаты прямо во двор. На ночь к нему привязывал своего верблюда один туркмен, что жил напротив.
Вачику представилась тихо плывущая в насекомном мареве флотилия белопарусных топчанов-шхун, на одном из которых спала наложница Нельсона. На них смутно наслаивался силуэт двугорбого верблюда, привязанного к хвостовой части недостроенного фанерного самолёта, а на заднем плане мелькала крадущаяся фигура бухгалтера с доносом и зубной щёткой, от гражданского нетерпения просыпающая зубной порошок «Бодрость» на сухую, растрескивающуюся почву южного города Ашхабада.
«Жаль, что в Ашхабаде нет моря», – подумал Вачик и непроизвольно высказал эту мысль вслух.
– Ах, как я люблю море, – ещё более оживилась вачикова пассажирка, – как я люблю море! Я купалась во всех морях и океанах Советского Союза! И в Баренцевом и в Средиземном…
– В Баренцевом? – удивился Вачик.
– Да, да, и в Баренцевом. Чисто условно, конечно. Ноги помыла. Мой муж был тогда на гастролях в Мурманске. Шёл 58-ой год. Не могла же я не побывать на диком берегу Баренцева моря.
– А на Средиземном – тоже гастроли? – поинтересовался Вачик.
– Да! В Астрахани. Теплынь необыкновенная. Хуже, чем в Ашхабаде.
– Теперь я понимаю, куда впадает Волга. Значит в школе нас неправильно учили.
– Куда… Понятно куда – в Чёрное море, конечно…
– В Вашем случае – в Средиземное.
– Ах, знаете, география наука тёмная, куда только не занесёт этих артистов. Они всё время тудема-сюдема. То Охотское море, а то и Аральское. А Средиземное, между прочим, соединяется с Чёрным – как бы по секрету сообщила дама, многозначительно приподняв при этом брови.
– Удивительные вещи Вы рассказываете, мадам, – Вачик вырулил с булыжника на асфальт и прибавил скорость.
– Ещё бы не удивительные! Кто сейчас помнит, что было 50 – 70 лет назад? Да, и кому это надо? Сейчас всем подавай попсу, поп-корн и голую попу на экране. Кто сейчас, например, мог бы решиться на такой поступок, на который решился мой папа Жозеф? Никто! А ведь шёл 37-ой год. Тогда была пора энтузиастов. Прошлое… Для меня иногда прошлое живее настоящего.
– Вы ведь говорили, что это было во время войны.
– Да! Но начал-то он строить свой аэроплан в 37-ом. Хотел улететь от Советской власти. Сказать, что он её ненавидел? Нет. К ней он относился индифферентно…
– Это как? – машинально спросил Вачик, останавливаясь у светофора.
– А – никак. Ему главное – это работа, семья и деньги. Вы знаете, как он сорил деньгами? Придёт, бывало, с работы, вытащит пачку денег из своего портмоне и к маминым ногам веером как кинет. А мне, пигалице такой, на шею – жемчужное ожерелье. Все – в трансе.
– Сколько же Вам лет тогда было?
– Ах, тогда я была баснословно молода! В 37-ом мне исполнился всего годик. Но кое-что я всё-таки помню. Помню, например, как везли меня лечиться от дизентерии в Кисловодск. По Каспию плыли на пароходе. Я пребывала в полнейшей обсервации. Думали, не доплыву. Сущий скелет: ни живота, ни диафрагмы – смотреть не на что. Женщина одна, пассажирка, влила в меня тогда какую-то жидкость и сказала, что, если доплыву, жить буду. Вот, до сих пор и живу, благодаря ей. Или её жидкости. Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.
– И слава Богу! – подбодрил Вачик.
– Дорогой мой, всё проходит. Как у Есенина. Я хотела сказать – как дым.
– С яблонь, – добавил Вачик.
Такие разговорчивые клиенты ему ещё не попадались. Похоже, что ей было всё равно, каким маршрутом её везут, сколько нащёлкал счётчик, и привезут ли её до пункта назначения. Она вся была сосредоточена на своём автобиографическом монологе, ушла с головой и ногами в прошлое и не хотела оттуда возвращаться. «Повожу её подольше, – подумал Вачик, – пускай поговорит в своё удовольствие, а я в своё удовольствие покатаю, время вечернее, улицы почти пустые».
– Потом мой папа стал погуливать и к 41-му, когда началась война, загулял окончательно. Чувствовал, наверное, что не взлететь ему ни с семьёй, ни одному. Тогда он подговорил местных курдов, чтобы те через границу перевели. Это был его последний шанс. Курды согласились, получили от Жозефа приличный бакшиш и однажды ночью пришли к его дому со стреноженными лошадьми. Мама наотрез отказалась. «Одно из пяти, – сказала она, – или я поднимаю крик, или ты отсылаешь назад своих курдов». Она чувствовала, что за ним следят, и не хотела попасть в ловушку, да ещё с маленькой дочкой. А я всё это слышала и страшно перепугалась. Не спала всю ночь – глазом об глаз не ударила. Где это мы едем? – вдруг опомнилась пассажирка.
– Едем правильно, – невозмутимо ответил Вачик, – город знаю, как свои пять. И что Ваш папа?
– Что мой папа? Его недавно реабилитировали. Но ему от этого не стало легче. Слава Богу, мама успела подать на развод ещё до его ареста. А так загремели бы мы все под фанфары. Её предупредила знакомая из НКВД. Она делопроизводителем у них работала. Сказала, что на Жозефа готовят досье, азохен вей. И мама быстро всё оформила. Тем более, что он гулял. Моя мама армянка, и понимала всё не хуже другого еврея. Она была киномехаником в летнем театре на улице Гоголя. Крутила фильмы. И когда мне исполнилось семь лет, я уже наизусть знала все роли из трофейных фильмов. Помните «Девушку моей мечты»? Там играла Марика Рок. Какая душка, какая говорунья! Я во всём подражала ей. А Дина Дурбин из фильма «Сто мужчин и одна девушка». Это фейерверк! Мы до этого ничего подобного не видели.
– А «Цирк»? – возразил Вачик.
– Да цирк был. У нас действительно был сплошной цирк. Раньше верили в Бога, стали верить в партию, единую и непогрешимую. Кстати, очень ловкая подмена. Людей сажали и расстреливали, а с экрана нам пели колыбельные с английским акцентом.
– А страна всё равно жила, – едко подметил Вачик.
– За счёт этого и жила. Русский народ нужно всё время тормошить. Это мы – армяне – сами тормошимся. У меня муж был, Царство ему Небесное, всю жизнь его тормошила. Дотормошила до заслуженного артиста. А так бы спился и сгулялся бы. Я ему такие концерты устраивала, чертям тошно. Зато какой был чтец, какой ритор! Я почти на всех его спектаклях присутствовала, а после – за кулисы, за руку и – домой. Красавец был, ни одной юбки не пропустит. И рюмки – тоже. Обычно после третьей начинал читать «Графа Нулина». Пушкина наизусть знал всего. А ещё любил утку тушёную в яблоках. Как он читал!!! Особенно после утки. Андронников по сравнению с ним был пигмеем. И ведь никто не слушал, всем поскорее бы выпить да закусить. Это был голос вопиющего в пустыне. Его граф Нулин проходил под какофонию нескончаемого застолья…
– Нет пророка в отечестве своём, – подтвердил Вачик.
– Вот-вот! Он походил на пророка. Особенно в последние годы. У него была львиная грива седых вьющихся волос, профиль гугенота и хорошо поставленный голос. Когда он спрашивал «Кто тут последний за утятиной?», очередь вся оборачивалась, особенно женщины. Женщины были к нему неравнодушны. А по-другому не могло и быть: внешность и манеры аристократа, магнетический взгляд, жесты, голос, аура – всё выдавало незаурядную артистическую натуру. И вот, с такой натурой он однажды ступил на пешеходный переход, обозначенный зеброй, и его на полном ходу сбил автомобиль спешащего куда-то нового русского.
– Ох, эти новорусские! – в сердцах стукнул по баранке своего Ауди Вачик. – Почему нет новых армян, новых грузин, новых евреев, в конце концов? А, вот, новые русские есть! Откуда они взялись? Это что, новая нация такая? По-моему, у них нет ни родины, ни чести, ни долга, ни совести. У них даже национальности нет.
– Зато всё новое. Новый дом, новая машина, новая жена…
– Новое мышление…
– Это от Горбачёва пошло. Он своим новым мышлением всю страну завалил. Я иногда даже думаю, прости Господи, не было бы этого нового мессии-перестройщика, и муж мой был бы цел и здоров. Как я его любила!..
– Кого? Горбачёва? – машинально вырвалось у Вачика, выворачивающего на безлюдную и плохо освещённую улицу.
– Кто ж его может любить – этого зомбированного говоруна? На нём же мета была. А Бог шельму метит. Вот Сталина мы любили. Он страну берёг.
– А людей гнобил, – неожиданно перешёл в оппозицию Вачик.
– Он партию чистил от всяких там радеков и рыковых. Жалко, что горбачёвы и ельцины позже родились. Это всё одного поля ягода. Деграданты. Им бы только муравейник разворошить.
– Ничего-то Вы не знаете, – в сердцах произнёс таксист Вачик, цыкая через зуб в знак досады. Настоящее фамилия Радека была Собельзон. Это был тонкий и ироничный еврей, блистательный публицист и толкователь истории и революции. Вся его беда состояла в том, что он связался с Троцким. И Сталин ему этого не простил даже после его чистосердечного раскаяния. Сталин никому не верил.
– И правильно делал…
– А с какой стати Вы защищаете этого тирана? Ваш папа пострадал от его рук.
– Жатва, мил друг! «Лес рубят – щепки летят» – помните? Вот, мой бедный папа и оказался щепкой. А Шнобельсон ваш – дубом. Нечего было высовываться выше крыши. Вот, обоих и причесали под ноль. Хотя, это и трагедия для близких. Жизнь человеческая вообще – трагедия.
После этих слов дама засмеялась неестественным нутряным смехом, будто у ней в желудке выкипал куриный бульон. Потом, сделав губы колечком и демонстративно подтерев их нижний окоём мизинцем с длинным наманикюренным ногтем, она подчёркнуто вежливо произнесла:
– Только всё это между нами. Тет-а-тет, так сказать. Чтобы не было потом: трали-вали-генацвале. Вы понимаете меня? И вообще – что это мы всё о грустном, да о грустном? Давайте про любовь…
Вачик заёрзал на месте и пугливо посмотрел на даму.
– Вы не отвлекайтесь. Вечереет. И фонари не всюду горят. А, кстати, где это мы едем?
– Скоро уже. Пришлось делать объезд из-за ремонта дороги.
А сам подумал: «Что там на уме у этой импозантной и экзальтированной дамочки? Надо бы уже к цели приближаться. Тем более, что улица Томпсона в одном квартале езды».
Закатные облака, как на колёсах, плавно катили над восьмисотлетним ганзейским городом. Заметно смеркалось. «Вечерело», – как говорила вачикова пассажирка. У неё наблюдалось неудержимое стремление избавиться от потока слов, сбегающих от теменной чакры по извилистым каньонам мозговых рек и, в конце концов, изливающихся бурлящим словопадом изо рта. Кстати, она тут же достала из обширной дамской сумочки косметичку, расшитую искусственным жемчугом, и подвела разметавшуюся от длинного разговора краску на губах жирной красной помадой. Глядясь в маленькое зеркальце, она сделала несколько мимических возвратно-поступательных движений уже, как бы новыми, губами и продолжила:
– Так вот – о любви. Я всю жизнь кого-то любила. И это спасало меня. Сначала я очень любила папу. Потом, когда его не стало, я переключилась на маму. После войны я полюбила товарища Сталина – я уже говорила. Он почти заменял мне отца. Других руководителей я не жаловала своим вниманием. Хрущёва я полюбить никак не могла. Он был похож на початок кукурузы в пиджаке. Черненко был слишком стар. Горбачёв – медуза, и при том ещё и резонёр. Настоящая моя любовь пришла в этом городе. Многообещающий актёр Русского драмтеатра. Он был старше меня на десять лет. Я брала у него уроки актёрского мастерства. После каждого урока он провожал меня до дома и целовал ручку. Обращался ко мне исключительно на «Вы» и часто добавлял «мадемуазель» или «милостивая государыня». Я его не цицирую, он не Цицерон. Но так было. И это меня подкупало. А стукнуло мне тогда всего 16 лет. Дурочка была. Но влюбилась крепко. Моя любовь к Сталину как-то плавно переросла в любовь к этому незаурядному актёру.
– Изменили, значит, – подтрунил Вачик.
– Что-то в этом роде. Сначала это был романтический порыв, а потом уже истинная любовь. Прожили с ним пятьдесят с лишним лет. Каждую ночь он учил роли. А я по ходу пьесы подавала реплики. Это было настоящее лицедейство. Он так увлекался ролью, что забывал всё на свете. И я тоже. Это был такой, я Вам доложу, симбиоз! У нас от этого симбиоза родились две дочки. Тоже, кстати, актрисы. У нас семья сугубо артистическая. В результате я тоже приобрела артистическое мышление. Вот, у Вас, Вачик, какое мышление?
– Скорее всего, логическое, – ответствовал Вачик.
– А у нас артистическое. Вы заметили? Причём, у меня принцип: никогда ни на кого не обижаться. И я за это себя очень обожаю. Если бы я себя не обожала, мы бы с Вами тут не разговаривали. Согласны?
– Целиком и полностью, – подтвердил Вачик.
– Бывали сцены и вне репертуара. Особенно, когда он погружался в роль Хлестакова. Совершенно забывал себя. Меня уже с Марьей Антоновной путал. Тогда я ему давала прикурить. Всякое бывало. Бывало и тапком по морде надаю сгоряча. А он только: «Фофочка! Ну, разве так можно!? Это же не гигиенично!» Ну, прямо Фамусов из «Горя без ума». А я вся киплю. Тогда он повернётся на 360 градусов, подойдёт сзади, да как обнимет! – Аж мурашки по спине. И мне веско так на ушко: «Любовь зла, Фофочка, особенно для козла». Истинный был джентльмен и… гусар, в лучшем смысле этого слова.
– Мужчина, одним словом, – подытожил Вачик.
– Я мужиков не абстрагирую, но здесь готова согласиться. С кем живёшь, с тем и плывёшь, как говорится. Плыли мы с ним долго. Но всему рано или поздно приходит конец. Новый русский, с явно нерусским шнобелем, поставил точку на нашей любви. Задавил его на пешеходном переходе у самого дома. Я уже говорила. Мой артист ещё три года пролежал в полукоматозном состоянии. А этот хмырь с нерусским шнобелем сумел отбрыкаться и ушёл от ответственности в кусты. Сейчас за деньги можно сделать всё.
– Да, это точно, – подтвердил таксист Вачик.
– И кого теперь мне любить!? – с пафосом произнесла дама и плотоядным взором уставилась на водителя.
Вачик съёжился, и у него даже защемило в районе копчика.
– Теперь вся моя любовь перешла полностью на детей и внуков. Хотя те уже взрослые. Но что мне остаётся? Не любить же мне с моей шармической корпулентностью Медведева? Или, не дай Бог, Путина. Они этого не заслужили.
– А на выборах за кого тогда голосовали?
– Там голосуй, не голосуй, всё равно выберут своего. Я за Власова голосовала.
– А кто ж таков – Власов?
– Дожили! Про Шнобельсона знаем, а про Власова нет. Забыли своих героев. Юрий Власов! Да он даст фору любому нашему деятелю. Олимпиец, тяжёлоатлет, писатель, публицист, политический деятель, патриот. Всего и не перечислить. Его борьба на выборах за пост президента походила на коллизию с Жаботинским за титул чемпиона мира. Тупой, но энергичный Ельцин, в жилах которого текла не кровь, а ликёро-водочная субстанция, вернул свой пост нахрапом, используя весь государственный ресурс, уговоры, запугивания, хитрость. Власов остался в аутсайдерах. Его почти никто не поддержал. Замордованный народ опять купился на обещания.
– Правильно! 75 лет кормили коммунизмом, теперь будут кормить демократией. Вряд ли одно вкуснее другого. Пипл всё схавает, как выразился один государственный деятель.
– Вы правильно понимаете политику партии и правительства, дорогой Вачик! – произнесла дама с лёгким сарказмом и засмеялась дробным булькающим смехом. – Когда мой дорогой муж пошёл голосовать за Ельцина, я стала бить тапком по его красивой и благородной роже, пока он не опомнился и не сменил кандидата.
– Вот, так бы всем – тапком по роже! Смотришь, и жизнь другая была бы.
– А иначе нельзя! Но, к великому сожалению, тапок на всех не хватит.
– Тапок-то хватит. А вот кто будет ими – по роже?
– Я, я! Становись только в очередь! Я – кухарка, но в президенты не гожусь. А вот, кто чего сто;ит, я чую за полверсты. Это чутьё вырабатывается поколениями и передаётся в генах. Народ – он не дурак. Он индикатор времени и событий. Его можно обмануть раз, два…
– Десять раз, – вставил Вачик.
– Да-да. И десять раз. Но в одиннадцатый он обязательно скажет своё слово. Так было во все времена… Однако, свечерело ужо! А мы всё ещё едем?
– Уже приехали, улица Томпсона – успокоил Вачик. – Какой дом?
– Вот он! Первый слева. Ульманисовской постройки. Только при Сталине да при Улманисе строили такие дома. В них хоть жить можно по-человечески. Всё остальное – дребедень. Временщики разве могут сделать что-то хорошее? И, вообще, кто такой Томпсон? Он что, жил здесь? Или не жил. Но улица хорошая. Тихая. Здесь напротив когда-то был детский садик. Снесли! Зачем?! – А зачем детя;м садики? Богатеньким дядям и тётям нужны престижные квартиры. Это – важнее! Вот и построили на месте садика дом и назвали его… Как бы Вы думали?
– Что-нибудь такое… – повертел Вачик в воздухе растопыренными пальцами.
– Вот именно! Террасы Томпсона! Каждая квартира не менее 150 квадратных метров с прогулочной застеклённой эспланадой. Теперь наш дом постоянно затенён, и мы не видим солнца. А моей маме уже 96! На улицу не выходит. Как ей без солнца? Всё солнце от неё забрали новые буржуи. Я иногда думаю: «Кем они были при советской власти? Какими-нибудь, наверное, мелкими клерками, кадровиками, фарцовщиками, номенклатурными работниками. А сейчас – поди! – хозяева жизни! Смотришь и удивляешься – откуда вся эта шелупонь взялась?»
– От верблюда, – вставил Вачик известное выражение.
– И я так думаю. Больше неоткуда. От верблюда и взялись. Верблюд их родил и в верблюда они уйдут. Это, конечно, лучше, чем от обезьяны. Но всё равно, как-то не по себе, когда подумаешь. Ну, вот и мой подъезд.
Вачик заглушил двигатель и вышел из машины открыть даме дверь.
– Вы так любезны! – произнесла дама грудным мелодичным голосом, выставив на тротуар ногу, и вывалив из машины кружевные воланы своего грациозного платья. – Пока я тут с Вами сидела, мой радикулит разболелся не на шутку. Однажды в мой радикулит впился, этот самый… энцефалит. Вы не представляете, какая это гадость! Тащили его всем миром: и мылом замыливали, и одеколоном сдабривали, и .., короче, еле вытащили. Я от страха про все свои болезни забыла. Обычно радикулит у меня в пасмурные дни болит, а сегодня чудная погода. Какой потрясающий вечер!
Дама не без помощи любезного водителя, по-тореадорски выгнувшего спину, встала на поребрик тротуара и, слегка покачиваясь в лунной ночи, поплыла марсельной шхуной времён адмирала Нельсона к двустворчатым дверям своего подъезда. Вачик зачарованно смотрел ей в след, округлив глаза до состояния двух лунных глобусов, в которых виднелись тени давно потухших кратеров.
– Какая женщина! – выдохнул он в вечерний сумрак.
Но его выдох услышал лишь случайно пролетающий мимо ангел с усталыми крыльями. И тогда женщина обернулась. Она обернулась уже тогда, когда открыла ключом дверь и застыла в дверном проёме, как шхуна, проходящая меж опасных рифов. Ветер вдруг опустил паруса, и дама, развернувшись вместе со своим радикулитом, вдруг произнесла:
– Дорогой Вачик! А деньги?! Вы забыли взять с меня деньги за проезд!
Идя в крутой бейдевинд против вновь возникшего ветра, идущего, как бы, от самого Вачика, дама, роясь в глубинах своей необъятной сумки, напоминающей торбу, и, по-видимому, пытавшаяся нащупать там кошелёк, походкой старой манекенщицы, легла на обратный курс. Приблизившись к Вачику, она вынула, выловленный со дна торбы кошелёк, открыла его и поднесла к самому носу забывчивого водителя:
– Возьмите, сколько надо…
– У меня свои есть! – отрезал Вачик, и его лунные глобусы подёрнулись влагой, – с Вас не возьму.
– Это вы зря, любезный, любой труд должен быть оплачен. Сколько там на вашем счётчике? Я не посмотрела за разговорами.
– И я не посмотрел, – сознался Вачик.
– Нэ, нэ, нэ! Вот Вам двадцатка, надеюсь, хватит.
Вачик изобразил улыбку дикого зверя и явственно заскрипел зубами.
– Как Вы мило скрипите зубами, – кокетливо произнесла дама, теребя в руке двадцатку, – поверьте, это или глисты, или нервы.
– Нервы, – сознался Вачик и вытащил из нагрудного кармана рубашки чёрную визитную карточку с золотым тиснением. – Вот! Здесь все мои реквизиты. Нужна будет машина, хоть на край света. Прилечу мигом. И, подумав, добавил: – За полцены. Тогда и рассчитаемся. Договорились? Шноракалутюн тебе! Минч нор андипум, Гехецкуи!
Дама томно подняла на взлёт чёрные брови, задумчиво вытянула губы с вновь облезающей помадой, медленно вложила двадцатку опять в кошелёк, двумя пальцами взяла протянутую ей визитную карточку, похожую на воронье перо, и веско произнесла:
– Хорошо! Через десять дней я еду опять в Москву. Мне понадобится такси.
– Хоть до Рио-де-Жанейро! – воскликнул Вачик.
– Нэ, нэ, нэ! Так далеко мне пока не надо. Только до вокзала.
Она опять превратилась в марсельную шхуну и под явно зарифленными парусами опять поплыла к высокому коралловому рифу парадного подъезда. Вачик дышал ей в спину тёплым вечерним бризом.
– Как твоё имя, Гехецкуи? Когда будешь звонить, чтоб я знал, – произнёс Вачик вослед.
Не сбавляя плавного хода, дама в полуобороте произнесла, шелестя вечерними парусами своего просторного платья:
– Меня зовут просто – Флорентина Жозефовна. Но можете называть меня Флорой. Меня так и муж называл…
– Не может быть! – воскликнул ошалевший от счастья Вачик.
Его глаза излучали уже не лунное сияние, а почти звёздный блеск.
– А Вы думали, что меня зовут Фауной?!! – с иронией, достойной викторианской эпохи, произнесла дама густым голосом, сошедшим почти на баритон.
– Нет, нет! Что Вы! Я ни о чём не думаю. Просто Флора – это моё любимое имя, – простосердечно признался Вачик. Минч нор андипум, Флора!
– Бари гишер, Вачик! Вы чем-то напоминаете мне Фамусова, которого так и не сыграл мой муж.
Дверь за нашей Гехецкуи плавно закрылась, а Вачик ещё долго стоял у своего старенького «Ауди» и с наивным удивлением, слегка приоткрыв рот, смотрел на парадное, на благородный серый фасад улманисовского дома с зажигающимися электрическим светом окнами, и что-то дробно шептал, будто читал молитву…
Вечерело…