Глава 4. «Командировочный роман».
Часть первая.
А теперь, истины ради и разнообразия для, мне хочется окунуться в давние времена наших с Нюмой первых посиделок, чтобы припомнить одну, хотя не слишком весёлую и довольно объёмную, но зато изумительно лиричную историю, рассказанную им много лет назад. Не могу поручиться за точность передачи его слов, но смысл и последовательность постараюсь сохранить полностью, оставляя за собой право на некоторую редакцию.
Мы разговорились тогда о женщинах и любви в непосредственной связи с курортными и командировочными романами. Это, скажем прямо, не является излюбленной его темой, тем не менее, историй я услышал от него в разные времена множество, но одна запомнилась особо, её и поведаю своему читателю.
Нюма сидел в кресле и, откинув голову на спинку, как-то романтично улыбаясь, смотрел в потолок. Его чертовски очаровательная и весьма привлекательная жена Мила возилась на кухне.
Начал он, конечно, с анекдота, который сегодня знают все, но тогда я услышал его впервые. «Муж уезжает в командировку и спрашивает жену, что, мол, тебе привезти? - Да, вези что хочешь, сейчас всё лечат»…
- Это произошло через год после окончания института, - продолжал Нюма, практически закрыв глаза, – мы с моим товарищем Володей разработали какую-то хрень для Актюбинского завода по ремонту тракторов К-700 и поехали туда в командировку для её впендюривания в производство (думаю, он имел в виду «внедрение»). Аж на два месяца!
Я в те времена не пользовался успехом у слабого пола, успокаивая себя доводом, что в мире – непрекращающаяся мода на дураков. Поэтому на вокзал пришёл, естественно, в одиночестве. Володя, напротив, являлся дамским угодником и по совместительству дамским баловнем, хотя не был ни красавцем, ни дураком. Каждый раз я видел его с новой девушкой – одна другой роскошней, как на подбор. И снова, в очередной раз, я позавидовал ему: его провожало прелестное, божественное, стройное создание в лёгком ситцевом платьице. Длинные каштановые волосы были частично изящно собраны сверху в пучок, остальные разбросаны по плечам. Тонкие, вздёрнутые брови, большие, красивые, умные карие глаза и очаровательная улыбка. Она с любовью смотрела на него, он же возмущался, что мало дали командировочных, всего 84 рубля, и с явным нетерпением ожидал отправки поезда. Я собрался было его спросить, не хотел бы он, чтобы она, её звали Леной, поехала с нами, но боялся, что он задумчиво ответит какой-нибудь философской фразой, типа: «Она приехала в Сибирь и испортила там ему всю каторгу…».
Поезд тем временем издал жуткий шипящий звук. Безликая толпа потянулась к своим вагонам, а очаровательная Лена потянулась к своему Володе. Он, нехотя, весьма формально поцеловал её на прощание и вдруг обратился к ней с просьбой…поцеловать также и меня, объяснив свою странную прихоть тем, что я, мол, несчастный, ибо как раз сегодня исполняется ровно сто лет, как у меня нет девушки, что, впрочем, было абсолютной правдой. Не успел я оправиться от удивления, как Лена, поддавшись его приказу, обвила руками мою шею и нежно взяла мои губы в свои. Потом инициативу перехватил я. Поцелуй не был слишком долгим, но за то время, пока он продолжался, я успел (Нюма начал загибать пальцы):
- почувствовать её дурманящий запах чистоты и свежести;
- вспомнить, что я уже года два–три ни с кем не целовался;
- пожелать, чтобы это блаженство длилось вечно;
- понять, что такой неземной девушки я до сих пор в природе не встречал;
- влюбиться в неё по уши;
- убедиться, что готов отдать за неё жизнь;
- проклясть судьбу, что в такой момент я должен куда-то уезжать;
- потерять, практически, сознание от счастья…
Впрочем, составить полный список того, что я успел за пять секунд поцелуя, мне не представилось возможности, ибо через мгновение моё обмякшее тело было затащено Володей в вагон. Сердце моё колотилось так, что я стал бояться, не видно ли это через пиджак. Поезд тронулся. Я стоял в обморочном состоянии рядом с Володей перед окном, преисполненный чувством невероятной благодарности ему, и готов был пожертвовать чем угодно, чтобы понять, кому из нас машет Леночка своей очаровательной ручкой.
- Слава б-богу! – как сквозь туман услышал я спокойный Володин голос, он по жизни немного заикался, - теперь можно спокойно раздавить п-пузырь – я взял с собой два пузыря «Столичной» и два портвейна, но боюсь, что на ч-четыре дня пути нам не хватит. Он с наслаждением прикурил сигарету, я вслед за ним тоже.
- Вино, - подумал я, - это хорошо, это единственное, что может спасти меня сейчас от неминуемого инфаркта, мне просто необходимо срочно успокоиться. Кстати, у меня где-то были тушёнка и булка хлеба (Нюма, вижу, всегда был Нюмой; прим. автора).
- Человек я, как тебе известно, непьющий, но взятого Володей спиртного не хватило и на два дня. Мы целыми днями пили, закусывали и выходили только в туалет и на платформы маленьких станций, чтобы купить того же вина и закуски. Впрочем, Володя ещё иногда выходил покурить и, когда я через пару секунд выглядывал из купе, то видел его уже в обнимку с какой-нибудь очередной весьма миловидной девушкой. И где он их находит?!
Сам же я ночами не мог сомкнуть глаз, бесконечно, со слезами на глазах вспоминая о Леночке. Впрочем, долгими днями я тоже думал только о ней.
Наконец ранним утром мы приехали в Актюбинск, добрались до завода и втиснулись в приёмную директора. За столом сидела секретарша, небезынтересная, но вульгарно накрашенная и с каким-то похотливым выражением лица.
- Как тебя зовут? – с ходу, не поздоровавшись, обратился к ней мой товарищ – блудливый кот.
Я был абсолютно уверен, что она сейчас же оскорбится хотя бы из-за фамильярного «ты» и пошлёт его подальше, но, к моему жуткому удивлению, она очаровательно улыбнулась во весь свой огромный, ярко накрашенный рот и сексуально произнесла: «Нелли».
- Вот это имя! А меня - Володя, - он был явно в восторге. И тут же задал пошлый по своей традиционности вопрос: « Что ты делаешь сегодня вечером? Я чувствую, что не зря приехал»
Это была девушка, как выражался Михаил Задорнов, «нетяжёлого поведения». Такую барышню уместнее было бы спросить: « С кем ты проводишь сегодняшнюю ночь?» Впрочем, видимо, это и имелось в виду. Словом, они тут же договорились о встрече и, забегая вперёд, скажу, что в заводское общежитие в первую ночь, как, впрочем, и во все остальные, Вовочка, обладавший по выражению Моэма «моральными критериями содержательницы борделя»,
явился только под утро.
Весь следующий день мы работали на заводе. Володя, естественно, плохо соображал и оживлялся лишь, когда начинал говорить о гипертрофированной Неллиной сексуальности, а рассказывал он действительно какие-то чудеса. Я же не мог найти подходящий момент, чтобы намекнуть ему, что надо бы написать « на родину», сообщить наш адрес, ведь идёт уже шестой день, как мы уехали, ну и тому подобное. Только под вечер я набрался смелости.
- А кто т-тебе сказал, - ошарашил он меня, - что я знаю её адрес?
- Так ты не собирался ей писать все эти два месяца? – я, почему-то, начал приходить в отчаяние.
- Нет, п-почему же…. Я вспомнил. Она обещала написать на главпочту до востребования, на конверте будет обратный адрес, а х-хрен их знает, где у них здесь, в Актюбинске, эта д-долбанная главпочта.
Давай я поищу, - успокоившись, скромно предложил я, - только мне не дадут письмо, если оно есть.
- Держи мой п-паспорт, только не посей. А я к Нелке – ну, я тебе д-доложу, и баба!
Часть вторая.
Нюма что-то вспомнил, улыбнулся и продолжал.
- Главпочта, как выяснилось, находилась в десяти минутах ходьбы от нашей общаги. Над входом висел лозунг: «Социализм без почты и телеграфа – пустейшая фраза. В.И.Ленин». «Социализм пустейшая фраза и с почтой, и с телеграфом», - подумал я и, войдя внутрь, тут же увидел табличку: «До востребования». Однако надежда на то, что со мною будут возиться по чужому паспорту, тут же испарилась, ибо под табличкой над стойкой возвышалась жуткая гром-баба с внешностью, исключающей зачатие естественным способом, из тех, кто одним ударом кулака может забить в землю шпальный костыль по самую шляпку, а затем вырвать его оттуда…. Как бы интеллигентней выразиться? Словом «кустодиевским нижним бюстом», как называет эту «выдающуюся» у многих женщин часть тела писатель Эдуард Тополь. И зачем таких держать на почте? Я скромно, дрожащими руками протянул ей Володину краснокожую ксиву. Она с минуту рассматривала его портрет. Разница между моим еврейским лицом и его славянской мордой (обычно, в соответствии со стереотипом, принято, почему-то, говорить наоборот) – была разительной.
- Похожи? – с мольбой спросил я.
- Как свинья на ёжа! – с ухмылочкой прогрохотала местная «Ульяна Семёнова», но, как ни странно начала искать письмо и нашла…сразу три. Кстати, за два месяца, что мы проторчали в Актюбинске, я встречался с ней на почте не менее семидесяти раз (бывало, я приходил туда по два раза на день). Мы с ней близко познакомились, даже подружились, а её душа оказалась таких же габаритов, как и тело. Ленины письма Володе ждали меня уже в сторонке, а Татьяна, так звали почтовую работницу, радовалась, как ребёнок, вручая их мне, и расстраивалась, когда этого сделать не удавалось. Где-то через недельку я признался ей во всём и открыл ей свою тайну. Она была в восторге, чувствовала себя участницей невероятного романа, болела и переживала за меня всей душой…. Впрочем, я забегаю вперёд, ведь я же ещё ничего тебе не рассказал.
- Вот именно, - пробурчал я.
- Я шёл в общежитие, держа в руках три конверта, в приподнятом настроении и представлял, как Володя сейчас упадёт от удивления, хотя упасть в тот момент он мог разве что только с кровати секретарши. В комнате, естественно, никого не было. Я сидел на койке и внимательно изучал конверты: почерк был изумительный; первое письмо было отправлено в день нашего отъезда, два остальных – на следующий день; обратный адрес был мне неизвестен - я никогда не слышал о такой улице. И главное - в графе «от кого» было изящно с завитками выписано: « Ермолиной». Елена Ермолина! Я ходил, бесконечно повторяя это имя. Мне казалось - оно звучит, как симфония. Ты же знаешь, у меня с детства пунктик с этими фамилиями. А здесь такая роскошь!.. Я сложил конверты, понюхал и даже поцеловал их. Потом положил их на его тумбочку…. Потом переложил веером на его кровать…. Я несколько часов ходил вокруг них, как кот вокруг миски с горячим молоком. Я давно обратил внимание, что один из конвертов (первый по счёту) был плохо заклеен. В конце концов, я не выдержал, достал бритву из бритвенного станка и аккуратно начал разрезать место склейки – через десять минут письмо было у меня в руках. Сработано было идеально! Знал бы я тогда, что зря старался. Что тебе сказать – я не ожидал ничего подобного: какой стиль, какая образованность, какой ум! И для кого это всё?! Я никогда в жизни не читал писем, даже отдалённо напоминающих это. Подписывалась она всегда: « Я.» Второе и третье письмо были ещё трогательнее первого…. Потом я покрутился в коридоре общежития, выпросил у кого-то клей и, восстановив целостность конвертов, завалился спать. Настроение стало ещё хуже, чем раньше, так как я понял, что милая Леночка в сотню раз божественней, её ум тоньше и глубже, чем я изначально воспринял. Я влюбился окончательно!
Утром я проснулся и увидел, что Володя дрыхнет без задних ног. Я поискал глазами письма, но ничего не увидел: ни писем, ни конвертов, ни даже обрывков бумаги, образующихся при их вскрытии. Напрасно я заглядывал в мусорное ведро. В восьмом часу я разбудил его, он наскоро собрался, и мы помчались на завод. Весь день я ждал, когда он начнёт выражать восторг, но он молчал, как контуженый партизан. К вечеру нервы мои не выдержали, и я, придав своему голосу максимальное равнодушие, спросил, как бы кстати: «Ну, что, мол, она пишет?»
- Я ещё не читал, - спокойно ответил он.
- А где письма?
- Под матрасом.
- И когда ты будешь отвечать? Сегодня неделя, как мы уехали, пока ты прочтёшь, напишешь ответ, отправишь, пока письмо дойдёт – пройдёт ещё минимум неделя. Две недели – не много ли для ожидания?
- В самом деле, не знаю, что делать. Сам видишь, что мне некогда этим заниматься.
- А знаешь, мне-то вечерами делать нечего, хочешь, я могу прочесть, ответить, а ты только перепишешь и отправишь?
-Ты гений и настоящий друг. Не сомневаюсь, что ты справишься лучше меня. Дерзай! Я полетел.
- Привет Нелли.
- Какой Нелли? У меня рандеву со Светочкой, технологом.
- Со Светланой Владимировной?! Ну, ты даёшь!
После работы я почти бегом вернулся в общагу. Нетронутые письма лежали под матрасом: и какого чёрта я вечером почти час мучился, вскрывая и заклеивая их…
Писать письма я любил – для меня это никогда не составляло проблемы, сейчас, правда, разленился. Однако проблема всё же была: мне нужно было выработать стиль, в котором мог бы писать Володя, не перегнуть палку, ибо он был на порядок менее сентиментален, чем я, и тогда моё письмо не прошло бы его цензуры. Отвечал я сразу на три письма, но зато мой ответ с трудом вместился на четырёх тетрадных листах мелким почерком. Моё письмо, заявляю со всей скромностью, вышло абсолютно потрясающим, но я вдруг с ужасом понял, что он в жизни не сможет его переписать! Да и не захочет. Скажет, что я рехнулся, что вполне хватило бы одной страницы. Тем не менее, я решил ничего не переписывать: не понравится – пусть пишет сам!
Я посмотрел на часы – был час ночи. Дожидаться его не было возможности – мало ли, что замкнёт в его пустой башке, возьмёт и вообще не вернётся этой ночью. Я лёг, но сон не шёл, так как Леночка не выходила у меня из головы. Я отключился только под утро.
Что ты думаешь, когда я проснулся, его таки не было в комнате. Я начинал беситься. Я взял свой ответ, все три Лениных письма (кстати, вскрыл их, так как вчера забыл сделать это, зная их наизусть) и решил заставить его сесть и переписать письмо прямо на работе, во время обеденного перерыва…
- Ты не имеешь права оставлять меня без обеда, - почти серьёзно возмутился он, - это нарушение КЗоТа (кодекса законов о труде), я буду жаловаться в профсоюз! И потом, ты накатал столько, что и трёх обедов не хватит…. Слушай, а зачем мне это переписывать? Почерка она моего не знает, я тебе абсолютно доверяю – отправляй как есть и не морочь мне больше голову!
Я был потрясён и… обрадован. У меня теперь не было цензуры, я мог писать так, как мне вздумается! Не следить за стилем, не клянчить его прочесть или переписать письмо. Даже это, первое своё письмо, в новой ситуации я решил частично отредактировать. Я был свободен и мог остаться наедине с Леной. Правда, она, несчастная, была уверена в том, что…. Об этом я старался не думать!
После работы я срочно отправился на главпочтамт. Сияющая Татьяна уже издали махала мне двумя конвертами. Я взял их, от души поблагодарил её, затем встал в сторонку, отредактировал своё письмо, купил кучу пустых конвертов и, аккуратно выписав на одном из них адрес Лены, срочно отправил его через ту же Татьяну. Я чудом успел! Мешок с письмами унесли на моих глазах…
Честно признаюсь, меня уже не слишком интересовали те два письма, которые лежали в моём кармане – интрига заключалась в том, как она ответит именно на моё письмо. До этого момента оставалось не менее недели.
Следующий свой шедевр я писал два полных вечера. Я дал полную волю своему воображению. Это был крик души! Пусть она будет в полном восторге от своего обнаглевшего придурка Володеньки – я доставлю ей такую радость! Я был невероятно благороден: её Володя в этом моём письме, как и во всех последующих, был умён, обаятелен и остроумен. Ни в одном своём послании я не допустил даже тени намёка на его неверность, напротив, от его имени я изливал все свои чувства к ней, всю любовь и тоску. Сознаюсь, моментами я мечтал, чтобы она, ну не то чтобы догадалась, а, как бы на секунду усомнилась в способности «Володеньки» на такие сильные чувства и на такие рассуждения, но она вечно писала в своих письмах «родной», «мой хороший», и я чувствовал, что она ничего не понимает. Впрочем, в какой-то момент мне показалось, что…. Нет, об этом я расскажу тебе чуть позже…
Конечно, я мог написать анонимку, рассказать, что он здесь вытворяет, но я действовал, как сейчас говорят, с точностью до «наоборот».
Часть третья.
- Ты, Бэреле, не пугайся. Я не буду передавать тебе содержание нашей переписки – она была слишком интимна, даже моментами весьма эротична. Письмо, которое она впервые написала в ответ на моё – было восьмым по счёту. Я с нетерпением ждал его. Тон этого письма был явно другим, более того – она сама как будто изменилась, стала более серьёзной и трепетной, вроде как в одночасье повзрослела. Исчез юмор, зато появилась какая-то необузданная страсть. Её невероятные по силе письма по сей день хранятся у меня в шкафу. Разве что, может быть, прочесть тебе её стихи и часть своей поэмы, которую я написал ей. Она, кстати, написала 46 писем, четыре из которых пропало (всё-таки не забывай – советская почта), я написал 42, так как позже неё начал писать (пропало три). Письма приходили как попало: часто отправленное позже приходило раньше, иногда подолгу ничего не было, а потом приходила сразу пачка. Но в целом всё было потрясающе. Это был, не побоюсь этого слова, Великий эпистолярный роман, достойный не просто опубликования, но перевода на многие языки…
Мой милый читатель! В те далёкие времена, когда Наум рассказывал мне эту потрясающую по своей лиричности историю, мне и в голову не приходило, что когда-нибудь я буду об этом писать. Я и сам никогда не читал ни одного из этих писем. Единственное, что я услышал, это были стихи – его и её. Наум читал их наизусть, хотя стихи, особенно его, были сложны, огромны по размеру, почти поэмы. Стихи эти изумительно передавали весь «накал» их тогдашней страстной переписки. Несколько месяцев назад, когда я взялся «за перо», я умолял Нюму дать мне письма и эти стихи для опубликования. Он наотрез отказался: «Они принадлежат только мне и ей!». Видно, прошло время, и Нюма или расхотел что-либо публиковать, или тогда лукавил.
У меня феноменальная память, однако, запомнить с одного раза колоссальные стихотворения - я не в состоянии. Тем не менее, стараясь восстановить их в памяти, я кое-что припомнил: вступление в поэму Наума и несколько строк из Лениного стихотворения, и, рискуя жизнью, я всё же решусь (возможно, с некоторыми неточностями) написать их для тебя, мой читатель, тем более что они нужны мне для описания развязки всей этой истории.
Вступление к поэме Наума:
Порой мне кажется, что годы тебя не видел…. И любя,
Тебя ищу. Не находя любви своей, ищу покоя.
Хотя и знаю: ты одна, твои лишь губы, ты сама
Дыханьем нежным и любовью
Способна жизнь мою продлить…
Но у меня лишь сей порою скромны желанья –
Пережить, не умереть, не разлюбить,
Остаться, быть, пусть даже с болью,
Но и с надеждою одной – когда-то встретиться с тобой,
Взглянуть в глаза твои не смея, сказать: «Люблю!»
И, леденея, к руке твоей притронуться губами…. И умереть…
………………………………………………………………………
Из стихотворения Леночки я вспомнил только пять первых и четыре последних строки:
Как страшен был бы день ужасный,
Когда б почувствовала вдруг,
Что я люблю тебя напрасно,
Что нежностью горячих губ
Твоих я разбудить не в силах…
…………………………………….
…………………………………….
…………………………………….
Забудь разлуки миг постылый,
И в сердце лишь любовь храня,
Вернись ко мне, мой ангел милый,
И нежно поцелуй меня…
Невольно горжусь собой. Помня лишь «музыку» этих стихотворений и их отдельные слова, я смог с достаточной точностью их воссоздать. Правда, после этой публикации Нюма меня точно убьёт! Зато теперь мой читатель сможет хотя бы отдалённо представить себе их, наверное, действительно потрясающий роман в письмах…
- Как я ни тянул время, - с грустью в голосе продолжал Нюма, - но два месяца прошли, наш роман подходил к концу. Я не хотел возвращаться – редкий случай, когда возвращение сулило не встречу, а разлуку. До боли привык я к своему ежедневному творчеству, к чудесным, нежным и дорогим мне Леночкиным письмам, даже к Татьяне, которая плакала навзрыд, когда я пришёл попрощаться, протянув ей огромную коробку конфет, за которой отстоял чудовищную очередь. Она знала обо всей этой истории больше кого-либо другого, открыв рот, с глазами полными слёз, слушала она все эти два месяца зачитываемые мною стихи и фрагменты писем.
- А, может быть, она его бросит, гада? - изливала Таня свою душу, шмыгая носом, однако, я-то понимал, что, даже если они расстанутся, чего я не исключал, это вовсе не означает, что Лене в таком случае нужен буду я. Нет, не стоит тешить себя надеждами и пустыми иллюзиями! Дохлый номер!
- Как твоя фамилия? - спросил я. Она назвала.
- Я напишу тебе «до востребования» о том, что произойдёт дальше (впрочем, что может произойти?) и о том, чем закончится эта короткая и очень грустная история. Будь счастлива! – я встал на цыпочки и поцеловал её в щёку.
В этот же день, поздно ночью, мы сели на поезд, возвращающий нас в родные Пенаты.
Поездку описывать не буду, ибо по большей части мы молчали, думая каждый о своём. Хотя делать Володе было нечего, писем от Лены он так и не попросил. Я выдал их ему сам, за час до нашего прибытия – он, молча удивившись их количеству, сунул всю пачку в чемодан. Сердце моё при этом обливалось кровью. У меня ничего не оставалось от Леночки, правда, я приберёг себе на память пару самых её лиричных писем, но мне жалко было отдавать любое из них, а, тем более, почти все…. Впрочем, они писались для него и, значит, по праву принадлежали только ему…
Часть четвёртая.
- Поезд прибыл поздно вечером, когда уже основательно стемнело. Я не сомневался, что она придёт его встречать, и если бы я не стыдился собственного малодушия, то сбежал бы куда глаза глядят.
Я сразу увидел, точнее почувствовал, её – она стояла в стороне и была божественно хороша, просто неземное явление! Одета она была довольно строго, даже торжественно. Я скромно кивнул ей. Володя проследил за моим взглядом и, расставив руки, улыбаясь, пошел по направлению к ней. Было видно, что он испытывает жуткую неловкость.
- Нет, нет! – она отстранилась от него, - Всё потом, там нас давно ждёт такси, - у неё был дивный низкий голос, и я только сейчас понял, что слышу его впервые…
Нюма замолчал…. Я терпеливо ждал…
- Что-то я устал и проголодался, - неожиданно заявил этот садист, - ты, надеюсь, пообедаешь с нами?
- Нюмочка, - я почти кричал, - какой обед? Ты, прямо, как Шехерезада, останавливаешься на самом интересном, кончай издеваться, побойся бога!
- Милочка, хорошая моя, там уже обед готов? - тем не менее, прокричал он в сторону кухни.
- Через десять минут.
- Тебе повезло, - обратился он в мою сторону, - я успею закончить.
- Итак, подошли мы к машине, открыли багажник и бросили туда чемоданы.
- Садись впереди, - Лена как-то странно посмотрела на Володю, - едем сначала к тебе – будешь показывать дорогу, а мы сядем сзади.
Всё было как-то странно, я даже немного смутился. Впереди, вне всякого сомнения, должен был сесть, конечно, я…
Однако мы подчинились. Я весь взмок от волнения, во рту пересохло. Володя, напротив, был, по-моему, счастлив тому, что не придётся отвечать на ненужные вопросы. Они тут же громко разговорились с водителем, даже включили музыку. Такси тронулось, ехать было довольно далеко. Я скромно отвернулся к окну и смотрел на проплывающие огни.
- А в письмах Вы не были таким стеснительным, - услышал я Леночкин шёпот и одновременно, почувствовал тот самый запах духов и свежести, который запомнился мне с нашего первого поцелуя. Меня почти трясло от волнения!
- В каких письмах? - прошептал я, тщетно изображая равнодушие.
- В этих, - она приоткрыла сумочку, и я в свете фар, пробежавшем по окнам, увидел увесистую пачку собственных конвертов, - я всё время ношу их с собой.
- Но почему Вы решили, что их писал я?
- А кто же ещё? Боюсь, что ему, - она, снисходительно улыбнувшись, указала подбородком на Володю, - было просто некогда этим заниматься. Он ни одного вечера не провёл с Вами. Где он их писал? У своей девушки или девушек? Да что там писал? Он не удосужился прочесть ни одного «своего» письма, не говоря уже о моих.
Леночка вовсе не злилась, просто ощущался небольшой налёт иронии. Я судорожно прикидывал: откуда она всё это могла узнать. Тут меня осенило.
- Вы получили письмо от Татьяны! – почти утвердительно предположил я, тут же поняв, что глупо проговорился.
- От какой ещё Татьяны? А, это та девушка с почты, о которой Вы так забавно писали и которая, по-моему, была влюблена в Вас? Она девушка благородная, хотя, в принципе, и могла написать…. Всё, о чём я говорила, я узнала из твоих писем (она перешла на «ты»).
Леночка сидела вплотную ко мне, она сильно наклонилась в мою сторону и, шепча, почти касалась губами моего уха. Я чувствовал её нежное дыхание и буквально сходил с ума от наслаждения. Мне жутко надоело притворяться. Плевать мне на этого Володю! Сам виноват! Надоело, да и бесполезно его выгораживать. Интересно, конечно, откуда она всё это узнала.
- Неужели ты думаешь, что я, зная его, не оценила его истинный уровень, не понимала, что он не способен ни так любить, ни так рассуждать, ни, тем более, писать таких стихов. Что, я так глупо выгляжу? Я поняла, что письма пишет не он уже с первой строчки твоего первого письма. Да и ты не лукавь и признайся, что умышленно взял такой высокий слог, чтобы я усомнилась в Володином авторстве.
Я про себя признался, что она, как всегда, абсолютно права. Мне также пришла в голову простая мысль, а не слишком ли она умна для меня?
- И всё же, - теперь уже я заговорщически шептал ей на ухо, окунувшись лицом в её волосы и ощущая их запах, - из всех твоих «доказательств» никак не вытекает, что он был тебе неверен, максимум, что это писал не он.
- Для того чтобы ты окончательно всё понял нам нужно с тобой познакомиться.
От удивления я вытаращил на неё глаза.
- В каком смысле?
- В самом прямом, - она протянула мне руку, и я нежно взял её в свою. - Как тебя зовут? – неожиданно спросила она.
- Разве ты не знаешь?
- На вокзале ни в первый, ни во второй раз ты мне не представился, а письма подписывал: «Твой Володя».
- Действительно, как странно! Меня зовут Наум.
- Очень приятно! Теперь твоя очередь спросить.
- Но я, слава богу, знаю твоё имя…. Ну, и как тебя зовут?
- Милена.
У меня отвисла челюсть.
- В обращении ко мне в своём первом письме ты не употребил моего имени. Я читала это огромное, чудесное письмо и не верила, что его написал Володя. Чем больше читала, тем больше не верила. Слишком глубоко для него. И вдруг в конце письма сюрприз: мой ненаглядный Володенька впервые в жизни называет меня «Леночкой». Уже через неделю забыл, как меня зовут? Вряд ли. А вот то, что ты из-за шума на вокзале не услышал, как он меня представил, очень возможно. А потом всё пошло по цепочке. Здесь не нужно быть особым детективом. Если бы он прочёл хотя бы одно из более чем сорока «своих» писем, он бы не мог не заметить, что с самого начала нагло присвоил мне чужое имя. Не говоря уже о содержании писем, которое приводило в восторг меня, но его бы оно, безусловно, шокировало. Но почему же он их не читал? Ответ прост – ему было не до них, он не провёл с тобой ни одного вечера! Ты же все свои вечера провёл мысленно со мной, изливая мне в письмах свою душу…. Что касается моих писем…. Володя, конечно, грубоват, но даже он бы сразу догадался, что мои письма и чувства адресованы не ему…
- А кому?!! Если не ему, то кому ты писала стихи, кого «нежно и страстно целовала» в конце каждого письма, кого называла «милым», «родным», «единственным» и даже «любимым»?!!
- Ты обо мне не слишком хорошего мнения, если считаешь, что тогда, на вокзале, я поцеловала тебя по приказу Володи. Я прекрасно видела, как он себя вёл, его отношение ко мне и прекрасно видела твои влюблённые глаза, как ты «растаял», как, впрочем, и я, от нашего поцелуя и как ты смотрел на меня из окна поезда. Я поняла твой немой вопрос и готова сейчас ответить на него: « Я прощалась с тобой и махала рукой тебе». - И ещё – ты понравился мне в ту секунду, когда я впервые тебя увидела…. И ждала я только тебя. Даже первые свои письма, адресованные Володе, если честно, писала для тебя в тайной надежде, что Володя от нечего делать прочтёт их тебе и ты сможешь немного понять меня и, быть может, оценить по достоинству. И вообще ты должен знать, что, если бы даже не было всех этих писем и стихов, я всё равно бы ушла от него к тебе…
Поверить во всё это было невозможно.
- Но почему ты не написала, что давно разоблачила меня, - у меня на глаза навернулись слёзы.
- Боялась тебе даже намекнуть, так как была уверена, что ты бросишь всё и тут же примчишься ко мне, навредив своей работе…
Слёзы текли по её щекам. Она повернула ко мне своё очаровательное лицо и спросила: « Ты помнишь две последних строчки моего стихотворения?». Я кивнул, так как, естественно, помнил их наизусть. «Тогда сделай это…»
Нюма замолчал. Я смотрел на него и тихо плакал. Да, - думал я, - Шекспир, со своими «Ромео и Джульеттой», отдыхает. В зал тихо с подносом в руках вошла Милочка. Она стала тихонько выставлять на стол содержимое подноса, а Нюма неожиданно продолжал:
- Я приблизил свои губы к её теплым приоткрытым губам, её глаза были закрыты, обнял её шею правой рукой, и мы слились в долгом то нежном, то страстном бесконечном поцелуе…
Мне показалось, что Нюма не увидел вошедшей жены. Я выпучил на него страшные глаза, мол, помолчи – Мила здесь.
- Она хорошо знает эту историю, - успокоил меня Нюма. Он так увлёкся, что даже не обратил внимания на еду.
– Так, вот. Пока мы целовались, такси остановилось. Я, как сквозь сон, слышал, как из него вышел Володя. Он даже открыл заднюю дверцу и обратился к шофёру: «Как тебе нравится? Разрешишь один раз п-поцеловаться – а потом не разорвёшь!»
Мы и действительно не могли оторваться друг от друга. Мне было неудобно перед Володей, ведь он мог подумать чёрт знает что обо мне, что я его выдал, а сам за его спиной обольщал в письмах его девушку. Потом я всё ему объясню. И к тому же у меня есть доказательство – все мои письма в Лениной сумочке. Для меня она всё ещё продолжала оставаться Леной.
Такси тронулось.
– Куда мы едем, – спросил шофёр.
– Скажи ему свой адрес, – попросила Лена.
– Но я не оставлю тебя одну!
– Я еду к тебе. Я слишком долго ждала тебя…
Я назвал адрес.
– Но, – обратился я к ней, – у меня дома нет ничего, кроме соли… – Я не успел договорить.
– Я прекрасно знаю, что в твоей квартире уже два месяца никто не живёт. Не беспокойся, я всё взяла с собой, – и она указала на огромную сумку, стоящую на сидении.
– Откуда ты всё знаешь?
- Просто я слишком внимательно, порой между строк, читала твои письма. Ты как-то проговорился, что твоих родителей никогда не бывает летом дома.
- Какое ты чудо, как я тебя люблю! – успел выговорить я, и наши губы снова слились в бесконечном поцелуе…
Такси тихо подъехало к моему дому. Мы выгрузились.
- Сколько я вам должен?
- Ни копейки. Ваш Володя уже щедро со мной расплатился.
- Всё-таки в нём осталась капля благородства, - отметила Лена, то есть Милена.
Был чудесный тёплый вечер. Мы тут же открыли балкон и все окна. Милена быстро осмотрелась, вытерла обеденный стол в зале и начала его накрывать, вытаскивая из сумки всё новые и новые приготовленные ею блюда. В центре стола возвысилась ваза, наполненная красивыми, румяными шариками.
- Что это? – я в очередной раз обнял и поцеловал её.
- Моё фирменное блюдо – творожные пончики с орехами и изюмом.
Я нашёл в буфете полгода назад открытую бутылку муската, а из чемодана вытащил коробку конфет, такую же, какую подарил Татьяне. Мы сели и разлили вино по фужерам.
- За что пьём? – Милена была так хороша, что невозможно описать, от неё нельзя было оторвать глаз.
- Можно придумать тысячу тостов, - я, не отрываясь, смотрел на неё, - но первый я хочу поднять за тупость Володи, который потерял такое сокровище. Если бы он не был таким идиотом, я никогда не стал бы счастлив, а, скорее всего, повесился бы от тоски по тебе!
- Так пьём за идиотов! – и она подарила мне свою очаровательную улыбку…
- Я много бы отдал, - обратился я к Нюме, прервав затянувшуюся паузу, - чтобы хоть одним глазком увидеть эту потрясающую женщину.
- В самом деле? Милочка, - выкрикнул Нюма в сторону кухни, - иди сюда, Бэрл давно тебя не видел и сильно по тебе соскучился.
Зашла Мила. В руках она несла большое блюдо с румяными творожными пончиками.
- Почему Мила? - Наум предвосхитил мой вопрос, - В тот же вечер я заявил ей, что я столько раз назвал её второй частью её имени, что теперь обязан столько же раз назвать её первой его частью. А потом привыкли. Теперь она для всех Милочка!
Мы сели за стол. Я искоса смотрел на Милу. Ну, конечно: большие, карие и умные глаза, вздёрнутые брови, очаровательная улыбка, дивный низкий голос, да и волосы, и причёска та же. Какой же я дурак, если сразу не понял, что это она и есть.
- А Татьяне ты написал тогда?
- Естественно, я написал ей огромное письмо, а Милочка дописала от себя и даже поблагодарила её за всё.
- И она ответила, - продолжила Мила, - Помнишь, на пустых бланках от телеграмм? Писала простой чернильной ручкой. Стиль письма был смешной, и половина букв расплылась от слёз.
- Да, - подтвердил Наум, - стиль был, мягко выражаясь, не Владимира Набокова. А через несколько месяцев от её горьких слез чернила исчезли полностью, прямо, как на чеке Фантомаса. Остались пустые бланки от телеграмм.
- Помнишь, - напомнил я, - рассказывая о вашей с Милой переписке, ты намекнул, что в какой-то момент тебе что-то показалось?
- У тебя потрясающая память! Теперь, когда ты знаешь всё, это уже не актуально, просто в какой-то момент мне показалось, что Леночка никогда не обращается к Володе по имени. Я срочно перечёл все её письма и понял, что прав. Она всегда писала неопределённо: «Мой милый, единственный» и тому подобное. Я очень удивился, но не мог это расценить иначе как случайность либо привычку, ибо не смел себе даже чисто гипотетически представить, что всё это может относиться ко мне.
- А, кстати, Володя, - о нём что-нибудь известно?
- Да, он часто приезжал гостить в Друскеники. Только официально он был женат за жизнь шесть раз. И ещё пятьдесят шесть - неофициально.
- Кстати, - вспомнила Мила, - ведь надо пригласить его с новой женой в Друскининкай. Уже год, как он женился.
- Поздно, - ответил Нюма, - забыл тебе сказать. Он только вчера звонил и сказал, что снова развёлся. Говорит, что ищет теперь женщину, похожую на Милу.
- У него нет ни единого шанса, - промолвил я, - таких женщин на свете больше не существует.
Я, видимо, сказал это слишком серьёзно, ибо заметил, что Мила покраснела.
У меня оставался последний вопрос, но задавать его было неловко. Однако когда я уходил домой, в прихожей на тумбочке я увидел конверт: внизу, под адресом, было выведено: Ермолиной Миле. Слава Создателю, она осталась Ермолиной, я как-то сразу успокоился: это и был ответ на незаданный мною вопрос.
P.S. Некоторое время спустя, когда я в следующий раз случайно повстречался с Милочкой я, улучив момент, намекнул на то, как, мол, жизнь меняет людей и как Нюма, несмотря на бессчётное число своих достоинств, из такого чистого романтика, каким он предстал передо мной в своём рассказе, превратился сегодня чуть ли не в циника, отягощённого довольно жлобскими манерами поведения. Её ответ меня весьма удивил:
- Вовсе нет, Боря, он совершенно не изменился. Просто он умеет быть разным. Так бывает! Со мной - каким я его знала, таким и он остаётся по сей день – нежным и поэтичным…. А в компании, где привыкли видеть его вы - он другой. Так было и раньше, и меня это даже забавляет.