Все начинается с колыбели. Затем, словно от брошенного в воду камня, расходятся круги, охватывая дом, двор, город, страну – пока не исчезнет энергия удара и не разгладится последний круг где-то на самом краю Земли.
Мальчика положили в деревянную кроватку. Ему, беззубому, родители дали вместо игрушки батон белого хлеба. И ушли в кино.
В те годы крутили трофейные фильмы. Как же хотелось папам и мамам, чтобы их дети жили не так, как они. О чем молили, то и получили. Народившемуся поколению суждено было сойти с дороги предков.
Когда родители вернулись, то в кроватке за высокой загородкой обнаружили лишь смятые пелёнки, словно скомканную бумагу черновиков. Двери были заперты, окна закрыты на шпингалеты… Мама, обессилев от ужаса, села на половицы – и ахнула. Прямо перед её глазами вниз головой висел сын и смотрел на неё, крепко сжимая в руках батон.
Было так: ворочаясь в своей колыбельке, он раздвинул донце и провалился, повис на щиколотке, зажатой вкось разошедшимися дощечками. Он еще не знал понятий «верх» и «низ» и продолжал терпеливо жить и делать повеленное дело.
***
Мальчика забыли на крыльце призрачного двухэтажного деревянного дома, почти скрытого могучим тополем. Крыльцо высокое, двери заперты изнутри, до звонка он ещё не дотягивался.
Быстро темнело, но вместе с чувством заброшенности ему становилось удивительно хорошо, томительно, сладко. Он видел в редкие просветы между листвой острые, знобящие звёзды. Они скатывались с листка на листок, срывались вниз и попадали на его язык, проникая далее в тёмный от весёлого страха живот. Так он соединился с небом на высоком крыльце перед наглухо закрытой дверью.
В ту ночь он испытал восторг, его поднимало всё выше и выше, пока в такт ударам сердца не прозвучали шаги по ступенькам. Это мама и папа, юные и разрумянившиеся, спохватившись, распахнули дверь, подняли его на руки и понесли в дом.
Но звёзды уже были в нём. Он спал на берегу Неназываемого океана и летал во сне.
Утром в нём взошло солнце, оно поднималось из солнечного сплетения все выше и выше, пока лицо не озарила улыбка.
***
Мальчик редко видел отца и не знал своих дедов. Один из них погиб в семнадцатом, другой в тридцать седьмом. Женщины воспитывали его своей нежностью, и взрослел он медленно. Скорее всего, просто кружился в солнечных лучах бережной их ласки.
Мама отца, Таисия, каждую зиму приезжала из своей деревни и подолгу гостила.
Целые дни она оставалась наедине с внуком и кормила его нажеванными хлебными мякишами, завернутыми в тряпицу. Это было вкусно. Когда мама пыталась кормить его с ложечки, он не ел, а с ожиданием смотрел ей в рот.
Бабушка была набожна, читала молитвы исключительно по старославянски. Тайно она крестила внука в церкви, чудом сохранившейся в городе. Самого крещения он не помнил, но вот бабушкины молитвы остались в памяти. Боясь, что сын услышит и осудит, она нашёптывала их тихо, накрыв себя и внука одеялом. И от этого молитвы пахли хлебом.
***
На дворе весна вступила в пору цветения. Соседи взяли мальчика на загородную прогулку. Мама посадила его в авто и помахала рукой, очертив в воздухе своё волнение. В машине пахло бензином, укачивало, и у него кружилась голова, его мутило. Мальчик забился между сиденьями, сжавшись в комочек. Он продолжал учиться терпеть.
Но вот автомобиль плавно остановился, качнулся напоследок, и двери отворились. Мальчик буквально вывалился наружу, его мягко подхватила придорожная трава. Теперь можно было открыть глаза.
Мгновенно исчезло всё, что его мучило весь этот бесконечный путь. Он оказался в мире колышущихся, смеющихся, тянущихся к нему ярко-оранжевых цветов.
Он знал, что такое «цветы». В садике перед окнами росли посеянные мамой ноготки. Зажатые на клумбе, они были молчаливы и скучны. А эти – вольные, оживлённые – охватывали всё до самого неба. Два округлых холма были сплошь озарены их полыханием. И больше ничего, только они – сполохи радости, праздничной новизны, песня! И он полетел вслед её звучанию.
***
Когда мальчику исполнилось пять лет, отец подарил ему книгу. Это была хорошая книга: большая, тяжёлая, в твёрдом переплёте, с цветными картинками. До этого ему казалось, что слово – невесомо, что оно расцветает в воздухе, когда мама поёт или читает сказку, и осыпается, когда его настигает сон.
Теперь он видел слова. На обложке был нарисован голубь над мячиком Земли, пойманном в сетку голубых линий, и надпись «Весь мир». Читать он ещё не умел, но книга сама говорила. Речь ее была наглядна – мальчик не мог наглядеться на чудные очертания карт, многоликие изображения людей, зверей, деревьев, городов, извивы рек, синеву Мирового океана.
Более всего его поразил Бык. Он красовался в центре страны, разрисованной горами, название которой он услышал как «Истайния». Бык был в опасности, на него нацелил пику солдат в сверкающей одежде. Слово «тайна» мальчик уже знал, он догадывался, что увиденное им исходит из тайны. «Где эта страна?» - спросил он. И получил ответ: «Там, где закат солнца».
***
Встречаются люди, восход которых озаряется закатом, а закат восходом, сливаясь в узкую полосу освещенного скрытым солнцем местожительства. Похоже, мальчик был из этой породы людей.
На рассвете он проснулся с чувством решимости, ранее не испытанным. Место, куда солнце уходит спать, он хорошо знал – окна дома были обращены на закат. Вытащив из сарая свой трёхколёсный велосипед, мальчик выкатил его за тесовые ворота и поехал по булыжной мостовой. Дорога шла под уклон и – поздно или рано – вывела его к светлой полосе реки.
Шумные белые птицы плюхались на водную гладь, а затем поднимались и улетали на другой берег, такой далекий, что они превращались в искры. Мальчику хотелось войти в воду и, затаив дыхание, идти, идти и идти в таинственную, манящую Истайнию. Это было невозможно. Плавать он ещё не умел.
Родители нашли мальчика на самом краешке косы, переливающейся бликами сердоликов. Багровая дорожка, оставленная последними лучами солнца, касалась его босых ног. Мальчик спал: бык, разделавшись с матадором, грелся на мокром от крови песке.
***
За штакетником, отсекавшим сад от остального пространства, был центр двора, золотой конус – куча песка, а на ней копошились дети. Младшие усердно рыли норы, старшие играли в ножички.
За двором, куда направился мальчик, был бугор, источенный погребами. Ранним летом крышки погребов открывали, а внутри раскладывали дымовухи, выкуривая скопившуюся за зиму сырость. Столбы дыма были видны из окна, виден был и мальчик, уже ступивший на эти Курилы. Но отец вернул его: «Играй с детьми!».
И он взялся за то, чего совершенно не умел. На корточках, полукругом, уткнувшись взглядом в песок, сгрудились мальчишки, в широких ситцевых шароварах или в трусах до колен. Мало было просто воткнуть перочинный ножик в землю. Надо было с пальчика, с локотка, от плеча и, что особенно трудно, прижав лезвие ко лбу, резко сбросить его остриём вниз. Мальчик надеялся, что всё у него получится само собой.
И он проиграл. Победитель рукояткой ножа вогнал глубоко в песок колышек, который требовалось вытащить «без рук». Наевшись песка, мальчик нащупал деревяшку и ухватил её боковыми зубами, передние недавно выпали. Теперь надо было убегать, и он помчался, а за ним устремилась вся орущая орава. Конечно, его быстро поймали. Старший из дворовых мальчишек с видимым участием попросил его глубоко вздохнуть, потом ещё глубже, ещё… Мир исчез.
Очнулся мальчик от хохота склонившихся над ним недавних друзей. Он лежал на земле. Сквозь красные, искажённые смехом лица просвечивало небо. Почему-то было стыдно. С той поры мальчик знал эту забаву: незаметно зайти сзади и обхватить, резко сжав рёбра, жертву в момент самого глубокого вздоха. Сам он в эту игру не играл. Никогда. Но он запомнил состояние между вдохом и выдохом.
***
Ему исполнилось шесть лет. Годовалая сестрёнка в светлых кудряшках строила забавные рожицы. Родительские подарки подчёркивали его взрослость: чуть великоватые сандалии, вельветовый костюмчик и лёгкое пальтецо на вырост. Были и конфеты, но их он отдал сестре, сладкое – для женщин. Но огромное яблоко с подходящим названием апорт оставил себе. Нарядившись во всё новенькое, вышел на двор.
Соседский мальчишка, увидев яблоко, предложил меняться. В его ладонях сияла фиолетовая, с радужными переливами металлическая стружка. Обмен тотчас состоялся. Ему рассказали, где можно добыть такие сокровища – за бугром с дымящимися погребами. Тропинка тянулась вдоль деревянного забора и упиралась в лаз, обозначенный двумя наполовину оторванными досками и колючей ржавой проволокой.
Мальчик сделал всё, как ему сказали. Вот он, клад – металлические слитки, блестящие медные стержни, гайки и хвостатые стружки, отливающие всеми цветами радуги! И в этот волшебный миг раздался страшный рёв сторожа вперемешку с короткими запрещёнными словами. Бежать!
Сдвинувшиеся доски лаза не поддавались. Только теперь мальчик заметил, что они были липкими, в черных подтёках. Конец колючей проволоки вцепился в вельветовые штаны. Он отчаянно рванулся и оступился в болото, упал, поднялся и вновь побежал. А на бугре уже кричали, наслаждаясь зрелищем, дворовые ребята: «Держи вора-а-а…а».
Когда туман в голове рассеялся, он оглядел себя и заревел во всю силу: одна сандалия утонула, пальто в дёгте и болотной жиже, штанина порвана…
Больше его не тянуло во двор, а блестящие металлические диковинки перестали прельщать раз и навсегда.
***
Уйти от всех, стать прозрачным. Но как? Мальчик уже пытался идти на встречу солнцу. Теперь на всём, что не дом и двор, родительский запрет, подкреплённый народным средством воспитания.
Взволнованная душа блуждала по всем закоулкам зажатого домами, сараями и болотом пространства двора. Кто ее, невидимую, остановит?! Вскоре она нашла себе потайное место.
По нагромождению деревянных обрезков и реек мальчик взобрался на покатую крышу самой отдалённой стайки, дополз до края и вытянулся на спине, закрыв лицо тюбетейкой. Её, расшитую разноцветным бисером, подарила мамина мама, баба Муся. Бусинки складывались в старинный волшебный узор. Это был – оберег.
Мальчик открыл глаза и увидел огромный купол, наполненный и пронизанный светом. В его необъятности можно было летать, купаясь в текучих, пересекающихся лучах. Ничего больше не надо, только смотреть и смотреть на этих бегущих, неуловимых солнечных оленей с золотыми рогами. Только впитывать этот бег, пока не зазвучит музыка! Нет верха, нет низа, нет опоры – лети!
Перед ним открывалась неведомая красота, в которой рождалось, исчезало и вновь появлялось, ещё солнечнее и веселее, то, чему он впоследствии узнает имя. И музыка зазвучала!
Так он открыл выход из «мира для всех» в «мир для себя», где рождаются образы.
***
Пришло время, когда мальчику разрешили пересечь водную преграду, некогда остановившую его. Выехали рано, и восход окрасил речную гладь лихорадочным румянцем. Там, за рекой, в пойменных лесах собирали смородину, этот сибирский виноград. Ягоды гроздьями свисали по оврагам. Их не рвали, а ловко «доили» в подвешенные на ремнях корзины.
Катер плавно шел по течению, огибая острова и заходя в затоны. Мальчик сидел на корме. Он утомился глядеть на светло-зеленые борозды возмущённой воды. Солнце всё сильнее припекало, нагревая металл. Внизу гудел мотор. Слабые вибрации пронизывали, расслабляли и убаюкивали, сплетались в глубине живота. Запах солярки щекотал ноздри, вызывая лёгкое головокружение. Мальчик приуютился на теплом кожухе и закрыл глаза.
Все так же тарахтел мотор, но дрожание корпуса катера преобразилось во что-то неведомое. Не стало ни реки, ни кормы, ничего материального – всё растворила музыка, зазвучавшая ниоткуда мелодиями без числа. А ведь взрослые убеждали мальчика, что ему медведь наступил на ухо. Но не слухом, а всем собою вбирал он эту музыку. И растворялся в ней без остатка…
Катер тупо уткнулся в причал, мальчика заторопили на берег, но сияние звуков осталось, и не было им объяснения.
***
Большую часть времени, особенно осенью, мальчику приходилось сидеть дома. В его семье не было телевизора, а у соседей был. Их двери находились напротив и днём были распахнуты настежь. Мальчик нашёл себе убежище – длиннополая одежда, редко снимаемая с вешалки в коридоре, скрывала его, позволяя видеть в узкую дверную щель соседскую комнату и часть экрана. Когда телевизор включали, приходилось напрягать воображение, чтобы представить полную картину. Постепенно он научился довыдумывать то, чего не мог увидеть. В солнечном сплетении разгоралось, сгущалось сияние, и восходило его солнце, невидимое для окружающих.
***
Однажды всё пропало.
В семь лет мальчику купили серо-мышиного цвета форму, ботинки и ремень с буквой «Ш» на медной пряжке. Тяжёлые школьные двери закрылись за его спиной. Учителя потрясли его железным звоном ключей.
Школу он воспринял как заточение. Это был его замок Ив, окружённый Средиземным морем человечества. Но именно в школе он узнал, что где-то далеко за её отсыревшими стенами есть остров, не обозначенный на картах, Остров Сокровищ. Бежать из тюрьмы к заветным сокровищам он мог только один.
***
Школьные двери – разделительная веха, которой не миновать. Школа стоит колом между даром и долгом.
Первая учительница Мальчика была стойким солдатом на страже порядка, общего для всех одноклассников. Звали её Полина Васильевна, и поначалу она напоминала Мальчику поле васильков на ветру. Но на это поле всё чаще стали слетать вороны: брови её хмурились, и в голосе слышалось карканье.
Однажды он принёс в класс кипу разноцветных проводков, что незаконно добыл на Станции связи, и учительница выгнала его за дверь со словами:
– Верни туда, где взял.
Она требовала невозможного. Эти проводки были необходимы именно здесь и для чего-то весёлого или грустного, но именно здесь. И он их не украл, они принадлежали ему, впрочем, как и весь мир. Мальчик, выйдя из классной комнаты, привязал конец красного провода к ручке двери, соединил его с синими и белыми проводками, вытянул во всю длину и прикрутил к ручке открытой настежь двери кабинета директора. Получилась новогодняя гирлянда, праздничная струна. Это было красиво. На улице шёл мягкий снег; открыв окно и собрав с подоконника пригоршни новорожденной белизны, Мальчик налепил пушистых шариков и нанизал их на провод. Вот уж порадуется учительница такой замечательной его придумке! Снег быстро таял, оставляя на паркете лужицы. Он и их привёл в порядок, отпечатывая ладошкой и создавая цепочку рукотворных следов, протянувшихся от двери к двери. Мимо, ничего по своему обыкновению не замечая, в свой кабинет прошествовал директор и плотно захлопнул за собою дверь. Проволока натянулась, и дверь в класс распахнулась.
– Кто там?
Полина Васильевна выглянула и, увидев, что коридор пуст, закрыла дверь, но по известному закону открылась директорская:
– Кто там?
Мальчик затаился, чувствуя, что чудеса начинаются. И тут директор увидел разноцветную гирлянду и следы ладошек, которые вели прямо к соседнему классу. Школа не место чудес. Всё тут же выяснилось, а поскольку это был не первый случай чудачеств, последовал ультиматум учительницы:
– Или он, или я!
Почему-то оставили её, а Мальчика исключили из школы, и он ушёл в себя.
* * *
Новая школа оказалась старым, барачного типа довоенным строением, возведённым на месте мужского монастыря. Рядом стояла полуразрушенная церковь, отведённая под склад, отличное место для игр. Пространство школьного двора окружала местами разрушенная и осыпающаяся кирпичная стена. Порой в обвалившихся её частях обнаруживались ниши со скелетами в кандалах, массивных и ржавых. Устрашающая и непонятная старина накрывала собою современность.
В каком бы месте человек ни оказывался по жизни, он пытается утвердиться. Мальчик уповал на внутренний свет, который горел в нём от рождения. Этот свет помогал ему разглядеть окружающее и при первом же враждебном наскоке уметь дать отпор чужому. Более всего Мальчика возмущали наглецы, он рано понял, что наглость схожа с пожаром и если её не потушить в самом начале, то она разрастётся и поглотит собою окружающее. И такой наглец не замедлил появиться. Он учился в той же школе, в параллельном классе, но водил дружбу со старшими ребятами, грозой улицы. И вид у него был соответствующий: огненно-рыжий верзила, лицо которого было усыпано обильными веснушками, словно застывшими искрами бенгальского огня. Независимость Мальчика его раздражала, и, зайдя в класс на большой перемене, он стал задирать его:
– Ну сопляк, гони пятак!
Дети обступили их, они знали, чем всё должно закончиться. Но получилось нечто необычное. Мальчик запрыгнул на парту, тем самым уровняв свой рост с наглецом, глаза его горели боевым огнём. Попытка стащить его с этого пьедестала завершилась тем, что он сам прыгнул на обидчика, повалил его и отколошматил, да так, что на виске рыжего синяк стал надуваться и превратился в рог. Итог битвы застал педагог и, не разбираясь, вызвал в школу отца Мальчика. Поглядев на своего нескладного отпрыска и на побитого им верзилу, отец похлопал сына, как взрослого, по плечу. Как такое забудешь!
В школьном дворе его побили старшие товарищи рыжего, а Мальчик, отирая кровь с лица, улыбался. Ничего уже с ним нельзя было поделать, он изведал вкус победы и уверовал в то, что малое, если в нём свет справедливости, осилит любую грубую силу.
* * *
Где и когда Мальчик узнал, что человеку надо давать и хранить обеты, он уже не помнил. И вот он дал зарок, что в школу будет ходить исключительно пешком. А тут по окраинам города, словно сугробы, стали расти крупнопанельные пятиэтажки и его родителям дали новую квартиру. Они радостно переехали из деревянной коммуналки в новенькую двухкомнатную квартиру с балконом, откуда открывался вид на пойму речки, расчерченную дачными участками. Путь до школы стал равняться двенадцати трамвайным остановкам. Наступили сорокоградусные холода. Верный своему слову, Мальчик изо дня в день шагал и шагал до школы, постепенно превращаясь в пушистый снежный шар. Он шёл и старался не моргать, чтобы не слиплись ресницы. Из окон пробегающих трамваев с удивлением смотрели на снежного человека. Лишь природа способна дать всестороннее образование. Не отряхивая жемчужного инея, Мальчик вваливался в фойе на радость дежурным по школе. Так он стал местной знаменитостью, и это ему понравилось, в нём родилась гордость.
И всё же одиночество ему было более по нраву. Он сбегал с уроков и прятался в школьной библиотеке, блуждая среди полок. Было тепло, даже душно, от обилия книг кружилась голова: сладко читать имена и заглавия, раскрывать наугад пыльные томики и погружаться в неизведанные миры. Однажды в руки ему попался фолиант с кратким именем Блок. Дома он читал с фонариком, укрывшись с головой одеялом. Близилось тёплое время года, сестрёнка подрастала, и Мальчик перешёл спать на балкон. Там при свете луны он продолжил своё погружение в эту таинственную книгу. И уже не читал, а нашёптывал, напевал стихи, рыдая и не понимая смысла. Под полной луной вырастало его сердце. Эту книгу он так и не смог сдать в библиотеку.
* * *
Мальчик всё чаще чувствовал себя протуберанцем, далеко оторвавшимся от наполненного испепеляющим жаром солнца. Он тянулся ввысь, а вокруг сгущалась тьма. Пройдя мимо школы, он прятал портфель в траве у забора и направлялся прямиком к окраине города, туда, где протекала речка. С собой он брал лишь пустую банку с крышкой, в которой заранее прорезал округлое отверстие. Он запихивал в банку куски хлеба и опускал её в воду. Гольяны, разноцветные рыбки с радужными горошинами на жабрах, тотчас прельщались приманкой, и множество их набивалось в прозрачную ловушку. Это были его золотые рыбки, и он выплёскивал их на волю, загадывая желания. И когда в его жизни происходили чудеса, он вспоминал и благодарил рыбок своего детства.
***
Отец повёл сына в мастерскую знакомого скульптора. Мальчик приготовился к чуду. Он уже знал, что в пластилине таится воображаемая жизнь. Мастерская оказалась огромным деревянным, украшенным резными наличниками домом, соединяющим собою его родную улицу с чужим, вечно людным проспектом, куда и выходили высокие окна. На углу была прибита табличка: «Памятник купеческого зодчества. Охраняется государством».
И вот они в просторном помещении. Рядами лежали отрубленные головы с одинаковыми бородками и усами, а посредине – незавершённая, пустая, полая фигура в полный рост, но без головы. Из неё, заляпанной замазкой, во все стороны торчали железные прутья арматуры…
Отец не сразу заметил, что сына нет в мастерской. Мальчик сидел дома, плакал и мял цветной пластилин, вылепливая цельные фигурки и заселяя ими свой рукотворный мир.
***
Чудо появлялось в воздухе, искрилось и покалывало щёки. Мельчайшие льдинки вспыхивали в лучах солнца и пропадали. А потом из ниоткуда возникали снежинки, кружились, укутывая голые ветви, и медленно ложились на землю. Дверные ручки, словно смородина в пору зрелости, покрывались голубоватым налётом. С каждым новым днём всё преображалось. Порой в воздухе становилось тесно от бесчисленных снежинок. Так, наверное, бело и чисто в родильном доме Вселенной, в центе мироздания. Снег ниспадал…
И мальчик шёл, чувствуя чудо, первым оставляя следы на чистом листе Зимы.
***
Зима набирала силу и к новому году поднимала сугробы под вторые этажи деревянных, уютных домиков, под самые перекладины тесовых ворот. И сверху, с покатых крыш, с коньков оплота ниспадали встречные волны. В зазоре между сугробами и верховым снегом вызревал морозный мир.
Каждый день, выбегая на улицу, мальчик попадал в праздник. Всё казалось сахарной сладостью. Снег хотелось есть, снежинки ловить ртом, сосульки сбивать, обламывать и сосать.
Однажды в переизбытке чувств он лизнул дверную ручку, кончик языка мгновенно примёрз к раскалённому морозом железу. И на помощь не позвать! Стало страшно, а от страха вспыхнула смелость. Резко дёрнув головой, он освободился, и долго, не закрывая рта, смотрел, как алые ягоды медленно вырастают на белом снегу.
Чистота и кровь, боль и радость вновь обретённой свободы. На рябиновый куст, тяжёлый от гроздей, сели снегири.
***
В классе все играли в фанты. Из плотной конфетной обёртки можно было сделать хорошую биту и выигрывать, пополняя коллекцию разноцветных кусочков бумаги. Но вот фантов-то у мальчика и не было. Ведь они от дорогих конфет, а дома изредка покупали только подушечки, осыпанные крупинками сахара.
В канун Нового года, особенно у Дома пионеров, фантики валялись прямо на снегу. Но нагибаться и подбирать это вожделенное богатство не позволяла гордость. Тогда мальчик придумал достойный способ обогащения. Он брал с собой на улицу младшую сестру, которой едва было три годика, покатать на санках. Разгонится, резко потянет за верёвку, и санки круто разворачиваются, а сестра хохочет. Когда она утомлялась, он говорил: «Ложись-ка на живот, раскинь руки, а как увидишь фантик – успей его подобрать». И возил сестрёнку по тем местам, где дети, возвращаясь с новогодней ёлки, кидали обёртки от конфет.
Так у него появилась коллекция «мишек», «красных шапочек», «буревестников» и «ласточек». Мальчик складывал фантики вместе наподобие книжечки. Это было сладким, увлекательным занятием. Но игроком он так и не стал.
***
Снег делает заметным всё, что попадает на его поверхность, будь то сброшенная с дерева ветка или горячая лепёшка, оставленная лошадью. В те годы по дорогам города товар перевозили на лошадях. Сани напевно скрипели, заманивая ухватиться сзади за перекладину и скользить следом, шоркая валенками, которые здесь называли пимами. К концу зимы пимы протирались до дыр.
С улицы уходить не хотелось. В домашнем тепле клонило в сон, а морозец горячил и бодрил. В огромных сугробах было интересно рыть ходы. Встанешь с другом по разные стороны сугроба – и пошёл! Иногда приостановишься, прислушаешься, где товарищ твой роет, и вперед, навстречу.
Мальчику больше всего нравился момент, когда тонкая снеговая стенка пробивалась и горячие руки друга с красными ладонями и растопыренными пальцами, соединялись в рукопожатии с его, такими же жаркими от снеговой работы руками. Они расширяли пещеру и, сидя на корточках, болтали о всякой всячине, а от двойного дыхания оплывали кристаллики снега, золотились нездешним солнцем ледяные своды.
***
После новогоднего праздника из квартир выносили ёлки, еще поблескивающие мишурой, и сваливали во дворе как мусор. Так люди поступают со всем дорогим, чему срок вышел.
Дворовые ребята ножами и детскими топориками сбивали с ёлок ветки и превращали былых красавиц в грозные пики. Из сугробов делали крепости, их называли сопками, прорывали оборонительные рвы и насыпали валы. Наступало время битв двор на двор, улица на улицу.
Однажды, ватаге, в которой был мальчик, не повезло. Спасаясь от преследования, ему пришлось с крыши прыгнуть в белизну пышного сугроба. Снег под ним расступился. Он скрывал под своей чистотой летнюю свалку битого стекла…
Затем, уже после больницы, он с гордостью рассказывал, как получил в конной атаке сабельный удар по ноге. И показывал шрам.
Под первозданной чистотой снега таится много всего от прошлых дней. Но любовь к белизне мальчик сберёг навсегда, храня и в годы всеобщего потепления верность звездному снегопаду.
***
Когда с большой реки с шумом и треском сходил лёд, мальчик отправлялся в путешествие по холмам крутого берега. Иногда он надевал широкополую отцову шляпу и отмерял путь резной, тяжелой для его слабой руки тростью, изучая окрестности.
Своими открытиями хотелось поделиться, и однажды он взял с собой сестру. Они вышли на самый крутой берег. Именно здесь, как ему рассказывали на уроке истории, древние охотники гнали отбившихся от стада мамонтов прямо к обрыву, и те падали, ломая ноги, а потом их добивал копьями и камнями, запасая пищу на долгую зиму. Обо всём этом он живописно рассказывал сестре, прыгая с тростью наперевес, издавая гортанные крики, имитируя первобытную речь: «Урр, охого бу круж!». Он казался себе необычайно смелым.
Но, очутившись на краю обрыва, почувствовал дрожание и холодок в солнечном сплетении, расходившиеся кругами по всему телу.
Мальчик боялся высоты, ему больше нравилось воображать передвижения отрядов старинных воинов на ровной, словно специально созданной для битвы, пойме реки, раскинувшейся на другой её стороне. Открытая равнина походила на живую карту. В такие минуты он мысленно отталкивался от края обрыва и летал между водой и облаками.
Сестра была другой, она, не раздумывая, прыгнула с обрыва на песчаный выступ, который сразу съехал вниз вместе с ней. Ничего не оставалось, как ползти, пятясь задом. Когда мальчик добрался до неё, то заметил полный удивления взгляд сестры в сторону обрыва. Они увидели, что сошедшая лавиной почва обнажила вход в небольшую пещеру. И в ней что-то было.
Они раскопали аккуратно сложенную стопкой, но уже истлевшую одежду. Лучше всего сохранились толстые подошвы сапог с деревянными гвоздочками, железный крест и золотые погоны с двумя звездами и одной полоской. Но тут свод пещеры стал осыпаться, и они едва успели выбраться. Обрыв вновь принял прежний вид.
Но мальчик успел узнать, что земля хранит в себе тайны прошлого, которые открываются только случайно и… только отчаянным людям.
***
Летом мальчика отправили в деревню. Это была ссылка. Сестренка-отличница укатила с родителями к теплому морю.
Зато он узнал слова «карантин» и «кордон», которые чаще всего поизносили взрослые. Ехали в крытом кузове грузовика с надписью «люди». Мальчика сопровождали его дядья, они родились в этих краях. Стража в плащ-палатках с глубоко надвинутыми на глаза капюшонами пропускала в зону карантина лишь местных жителей. За кордоном начинались владения какого-то таинственного, волшебного Ящура.
Деревня была вытянута в одну нескончаемую улицу. Тайга начиналась сразу же за огородами, глухой стеной, в которой не было и намёка на вход. Может быть, именно там живет Ящур? Улица, грязная и бугристая, с рытвинами, была пустынна. Мальчик вернулся во двор. Надо было что-то делать.
Его внимание привлекли куры: они кудахтали, хлопали крыльями, но – не взлетали! Это показалось ему неправильным. У кого есть крылья – должен летать! Поймать курицу дело сложное, а взобраться с нею на покатую крышу нового коровника – почти невыполнимое. Но он это проделал – не раз и не два, пуская куриц в полёт. Они лишь глупо кричали, выгибали крылья и плюхались то во двор, то в огород, то за палисад.
Обезумевший петух бегал от одной курицы к другой. Вот кто покажет пример этим недотепам! Мальчик изловил его – крылья петуха в размахе не уступали орлиным. В тот момент, когда мальчик подбросил его вверх с самого гребня крыши, вышла бабушка. Петух, совершив немыслимую кривую, угодил прямо в ее воздетые руки. «Не трогай кур! И чтобы тебя не слышно было». Она не поняла добрых намерений внука.
***
Мальчик вновь остался один. Внимание его привлекла большая куча мусора, которую сгребли для вывоза. В ней были осколки горшков, щепки и обрезки, куски кирпича и комья влажной глины.
Дома, в городе, мальчик освоил игру одиночества. Он научился на куске фанеры создавать с помощью пластилина, картона, спичек и прочих необходимых мелочей собственную страну, прокладывая стекляшками реки, строя дома, разводя сады, заселяя ее крохотными человечками, устраивая свадьбы и сражения.
К обеду куча мусора преобразилась. На самом ее верху мальчик построил дворец из дощечек и толя, из рыжей глины вылепил царя с царицей и Иванушку, придворных и солдат. Щепки оказались прекрасным строительным материалом. Вокруг дворца выросли стены, башенки, ворота, а ниже - целая деревенька, и не в одну улицу. Коротко обломанными прутиками он замостил дороги. Перевёрнутое вверх ржавым и пробитым дном ведро преобразилось в крепостную башню. Лошади и люди, вылепленные из глины, занялись своими делами. К ним присоединились муравьи, они уже штурмовали стену, бабочки-капустницы осадили дворец прямо по кругу сырого рва.
Преображенную мусорную кучу осветило солнце, вынырнувшее из-за облаков. Чудесный город зазвенел в его ласковых лучах. На кровле дворца, как в собственном царстве, застыла изумрудная ящерица, которой он дал имя – Ящур.
Дядья на другой день вывезли его страну, сбросив в овраг за деревней.
***
Через три года родители взяли мальчика с собою в отпуск, а в деревню отправили его сестру.
Поезд трое суток вез их на запад, промчал тоннелями Урала, а потом повернул на юг. И вот – приморский вокзал. Море таилось за садами и каменными домами, рассыпанными по склону. Мальчик заторопился туда.
Перед ним открылась и закачалась блистающая чаша, сфера чистой зеленой синевы – или синей зелени. Без колебаний он сбросил на камни одежду, вошел в эту хрустально-бирюзовую сферу и поплыл. Потом перевернулся на спину и раскинул руки. Так он и лежал, или парил, а море поддерживало его нежно и упруго. Он был птицей, дельфином, затерянной в вечности лодкой, мгновением жизни. Восторг переполнил его.
Втянув в себя воздух, плотно, до самых краёв заполнив им легкие, мальчик нырнул. Казалось, он приблизился к неведомой планете, не обозначенной в звездном атласе. Широко открытые глаза запечатлели жемчужину, мерцающую белесовато-перламутровым налетом. О дыхании забыто. Вот сейчас он дотянется до нее, коснется тайны. Воображение рисовало сказочные картины, но перед ним отчетливо обнажилось плоское и пустое песчаное дно. Даже в родной сибирской реке, ныряя, он видел серебристых рыбок, водоросли и разноцветный галечник.
Перепонки сдавило до боли, они уже пульсировали, готовые взорваться. Оставалось оттолкнуться от этого дна – и взмыть вверх. Мальчик так и сделал, но… идеальная поверхность оказалась песчаной взвесью, за которой открылось второе, истинное дно. То, что он увидел, было необычайно: мраморный торс юного бога, осколок дорической колонны, карабкающийся по мшистому желобу краб, прозрачное тельце сияющей медузы.
За всю жизнь не вычерпать этого мгновения! Как не пожалеть в такой миг, что ты всего лишь человек! Грудь сдавила глубина, голова шла кругом. Со всей оставшейся силой мальчик оттолкнулся от античного торса и взмыл вверх, ещё раз пробив иллюзорное дно песчаной взвеси.
Море наверху подернулось рябью, посерело, а когда он подплыл к берегу, его уже гнали, выкидывая и вновь затаскивая в эту стихию, дикие волны. К вечеру разразилась буря. Возможно, Мир сердился, что он проник в его тайну, уподобясь ныряльщику Гераклита. В детстве стремительная река преградила ему путь в Истайнию, теперь – бушующая стихия не позволяла вернуться к тайне. Что-то произошло с самим временем, лента его свернулась в бесконечность, в клубок, в огненную сферу. Он пугался не грома, а собственного сердцебиения. Не осталось ни секунд, ни минут, ни часов. Даже века и тысячелетия разом проступили в едином мгновении жизни.
***
Тяжёлые школьные двери закрылись за его спиной. Он оказался на свободе, но совершенно не знал, как ею распорядиться. Помог случай, его взяли в геодезическую экспедицию.
Объемная, колючая карта сибирской тайги зашевелилась под брюхом почтового самолёта, затем был стрекозиный бросок на вертолете и стремительный путь по узкоколейке на допотопной дрезине.
Узкоколейка предназначалась для вывоза кедровых бревен. Она шла как по волнам, то, поднимаясь на редкие возвышенности вырубок, то, опускаясь к рыжим окалинам болот, заросшим угнетенным лесом и прочерченным черными извивами ручьев.
За очередным возвышением, по ходу движения, будто вкопанный, стоял лесовоз, ощерив пики развалившихся лесин. Дрезина мчалась прямо на эти острия. Взрослые стали прыгать с правого и левого бортов, а мальчик, зачарованно помедлив, сиганул с заднего. Инерция опрокинула его на шпалы.
Опустевшая дрезина, ударилась о лесовоз и покатила обратно, а мальчик не мог оторваться от земли. Прочная брезентовая куртка зацепилась за железный штырь, припечатав его к рельсу. Он лежал поперёк стальной полосы, когда раскаленные до белизны обода промелькнули перед глазами; запах горячего металла, гарь ударили в ноздри. Мальчика перерезало пополам.
Так это виделось со стороны. А сам он не помнил, как, словно во сне, на границе яви и небытия, он перевалил своё тело на откос насыпи.
Когда к нему подбежали, он уже сидел на кедровом пне, зажав в руке карандаш, на коленях лежал раскрытый на первой странице блокнот.
Пока лесорубы ощупывали его, удостоверяясь, что мальчик цел- целехонек, сам он с удивлением обнаружил, что на листе появился неровный столбик рифмованных слов, зачерпнувших поэзию. «Это невозможно!». Но именно невозможное и притягивает. Он нашел дорогу к заповедному кладу, дорогу длиною в жизнь. Делать невозможное стало его девизом.
На краю бездны не страх упасть в неё, а страх высоты охватывает дух.
Рождение стихов поразило его больше, чем промчавшаяся сквозь него, и мимо, смерть. В тот день, когда, оберегаемый, он остался жить, ему дано было почувствовать, что в освоенном, отстроенном и картографированном мире есть пугающее и манящее пространство, не менее реальное, может быть, более огромное, чем этот видимый мир. В нём можно дышать. Он осознал, что попал в зазор между миром и миром, в тонкий сон, как тогда, ребёнком, на золотом крыльце под тополиными звездами.