+++Благодать Всесвятого Духа не создает в людях ни мудрости, если нет ума, способного принять мудрость, ни ведения, если нет силы разума принять ведение, ни веры, если ум и разум не удостоверятся в будущих событиях, которые до сих пор были никому неизвестны, ни дара исцеления, если нет естественного человеколюбия, ни какого-либо иного дара, если человек не способен и не имеет возможность принять его. С другой стороны и человек в силу естественных своих способностей не может приобрести ни одного из перечисленных даров без Божественной силы, которая подает их. Это обнаруживают все святые, которые после откровения божественных словес ищут объяснения того, что им было открыто.+++
Прп. Максим Исповедник.
+Стратегия похвал и порицаний.
+«Не нужны мне аннинские мысли!»
+Катастрофа.
+Афонский урок.
Итак, написание примечаний «мелким шрифтом» к книге другого автора вовсе не являлось главной целью Духовника, ради которой он вернул – после 10 лет молчания – свою послушницу Анну к литературной работе. Главное было впереди…
В один прекрасный день Духовник пригласил Анну к себе. Голос в трубке звучал «тот самый»: изумительно простой, дружеский, разумеется, на «ты» (самым болезненным в их общении бывали дни, когда вдруг ни с того, ни с сего владыка начинал к ней обращаться на «вы». Арктическим холодом тогда веяло от него…) – на сей раз он разговаривал с ней так, словно они с Анной чуть ли не ровня, коллеги, даже сотаинники, словно между ними совсем нет никакой дистанции, которую в реальности и измерить было бы невозможно. Это соседство и сочетание несочетаемого в нем всегда поражало и озадачивало Анну: то отец с плеткой в руках, с грозными искрами во взоре и гневным словом обличения без каких-либо умягчений, то чуть ли не брат-монах, намеренно подчеркивающий то, что по духу они, дескать, предельно близки и понимают друг друга с полуслова.
Действительно, когда Анне пришлось по заданию владыки работать над эссе о христианском понимании брака (нам приходится вновь и вновь забегать вперед в нашем повествовании, дабы точнее передать все оттенки внутреннего бытия Анны) и владыка сам набросал для Анны некоторые опорные мысли на сей счет, он спросил ее, как бы она назвала сейчас свою работу и их сотрудничество в данном случае? Она ответила: «Послушание». «Нет, – возразил он, – это брак…» Разумеется, речь шла не о мирском, обывательски-ограниченном толковании этого понятия, а о богословском – то есть, о самом, что ни на есть, широком и глубинном церковном понимании «брака». В то время владыка не раз подчеркивал, что в той работе, которой Анне еще только предстояло заняться, они со-трудничают, со-работничают, и что это ее дело сейчас – даже не послушание, а нечто большее, и важное.
Разумеется, Анна удивлялась, и не могла взять в толк, зачем вот так нужно было «приподнимать» ее духовный статус? Ей и вправду было привычнее и ловчее оставаться обычным послушником, причем самым заурядным, неказистым, неудачливым. И потому она слушала такие речи с напряжением и настороженностью, словно предчувствовала, что с высоты-то падать будет больнее. Она и принимала – с благодарностью и изумлением, и не принимала духовное великодушие духовного отца на этом этапе ее послушания-сотрудничества.
Конечно, и здесь можно было бы подойти к восприятию подобных особенностей отношений скептически: мол, это просто такая хитрая педагогическая раскачка по типу «кнута и пряника», «горячо – холодно», которую применяют, ради того, чтобы в конце концов сгладить реакции послушника, притупить эмоции, приучив его воспринимать все одинаково бесстрастно (Анна это уже знала, разбиралась…). И все же она не могла так думать о Духовнике. Она считала, что и то, – плетка, и это – брак, – всё – правда. И потому это всё – правда, что в ней много вмещается, – сама бесконечность, великий диапазон Божественной Любви и педагогики.
Конечно, она воспринимала происходящее исключительно духовным чувством, а рассудить таким образом, тогда, пожалуй, еще не умела. Но духовное чувство – это ведь и есть основание и «центр управления» жизнью духовной личности. Святые отцы утверждали, что только оно, по мере очищения человека, становится барометром правды и истины в утонченном (истощенном и сокрушенном), вещем сердце христианина.
Но вернемся в к началу тех событий… Анна явилась на зов Духовника, и он сразу же повел разговор о новом задании, причем начал его так, что Анна ушам своим не поверила, оцепенев от неожиданности: «Ты должна с этой работой справиться: твой ум, твое сердечко (так!), твой опыт, – они помогут тебе исполнить это дело». И далее начал излагать свой замысел, который и предстояло осуществлять Анне…
Страх Анны нетрудно было понять: разумеется, Духовник почти никогда и никого в лицо не хвалил. Строгость, строгость и строгость… А если и хвалил, то духовное чувство получившего ободрение, тут же ему подсказывало: «Не расслабляйся, браток!» Конечно, это не значит, что редкие похвалы владыки были непременно порождением педагогической хитрости. Но он, разумеется, знал, сколько надо смирить человека, чтобы он «не испортился» от такого сильнодействующего средства, как похвала, – того самого яда, который можно употреблять для здоровья лишь в самых мизерных дозах(2) . Поэтому Анна от владыкиных слов скорее испугалась, нежели возрадовалась: что-то за этим грядет?
И действительно: то, что вслед за одобрением ее «ума, сердца и опыта» последовало, сразило ее наповал. Духовник поставил перед Анной задачу не просто трудную, но немыслимо трудную, и прежде всего лично для нее, Анны. Она это мгновенно уловила, тут же сказав самой себе – в сердце: «Я этого сделать не смогу». Да так ясно, да так четко сказала, что, может быть, даже и не она эти слова себе сказала.
Потом, выслушав Духовника, Анна то же самое повторила вслух, желая честно предупредить его о своей несостоятельности, ведь речь шла все-таки об очень серьезном и нужном, замечательном замысле, и ей вовсе не хотелось подвести владыку, наверняка угробив дело. И даже для пущей наглядности, то ли в шутку, то ли всерьез (да всерьез, всерьез…) покрутила Анна у своего виска: мол, старам стала, плохам стала. Но Духовник никаких отказов и уверений не принял, а на покручивания у виска с улыбкой ответил благословением: дескать, это-то и хорошо, этого-то нам как раз и надобно!
Что же за «пугающее» дело приготовил владыка Анне? Оказывается, он уже давно замыслил и уже неоднократно пытался, обращаясь к самым разным пишущим специалистам-богословам, заняться составлением «толкового словаря» христианских понятий, – скажем, таких, как: «Бог», «Церковь», «человек», «дружба», «отец», «мать», «труд», «родина», «служение», «любовь», «слово», «пост», «тело», «душа», «род», «народ» и т.д., наполнив их не только иерархически выстроенным, обеспечивающем одновременно и полноту, и легкое запоминание смыслом, но и в большинстве тем – совершенно новым для широкой публики православно-духовным содержанием. Это должны были быть краткие, доступные и понятные даже самому неподготовленному читателю тексты, в основание которых, тем не менее, было бы заложено самое высокое богословие, а не доморощенное ему подражание.
Некоторое время спустя, после первых неудачных попыток Анны, Духовник еще и так определил искомый жанр этих небольших статеек, как «словесные иконы понятий».
Надо ли было объяснять Анне, что представляет из себя небольшая словарная статья и какое глубокое знание тематики, материала, какой блистательный уровень владения не только словом, но и богословской мыслью, богословской культурой мысли должен был бы явить в своей работе автор подобных микро эссе, создающий их, к тому же под кураторством такого иерарха и богослова, как владыка.
Анна, разумеется, и чувствовала, и остро воспринимала особенности и характер богословского мышления Духовника, его подходы, видела его широту и поразительную смысловую точность, умение объяснить любому человеку высокое и, казалось бы, для обыденной жизни не суть важное. Тот же брак, в его земном варианте супружества… Любое понятие, – логос, выражаясь богословски (3), в его руках мгновенно и убедительно возводил ум человека к Богу, Творцу всего сущего в мире и к тому миропорядку, в котором Он, Отец наш Небесный, сотворил мир и человека, к тем заданиям-логосам, которые Он давал каждой вещи под солнцем. Вот эти-то логосы и должны были бы проступать в маленьких эссе «Словаря» как написанное симпатическими чернилами при погружении их в специальные реактивы.
Анна, конечно, уже не могла не понимать и не слышать владыку. Этот «хлеб» она добыла многими трудами и потами. Ведь годами она получала «на жизнь» лишь предельно краткие напутствия-«команды», которые определяли для нее направление ее бытия, ее путь на годы. Ей приходилось каждое слово и понятие проживать самой, погружаясь не только в него и в самые верхние пласты смыслов, но в глубины, потому что по учению великих отцов-богословов каждое слово в Писании, каждое понятие неразрывно связано с великим хором других слов и понятий, и воспринимаются они правильно только будучи взяты в постижении в этом Божественном единстве Духа. А что это, как не погружение в то, что именуется Священным Преданием Церкви?
Следовательно ум, безусловно чистый, духовный ум, дерзающий отграничить и определить некие опорные понятия в стихии православного миросозерцания, должен быть глубоко укоренен (и непременно укореняется!) в Предании, «купается» в нем – по слову прп. Серафима Саровского.
Анна, конечно, сразу смекнула, что даже имея некие скромные предпосылки для выполнения такой работы, она ее все равно не потянет: нужна серьезнейшая систематическая богословская подготовка (отчего же не смутило владыку отсутствие ее у Анны?), а главное, даже если бы и потянула (работать с обширным корпусом материалов – это-то она умела) в осмыслении, то не смогла бы написать это в заданной форме. «Словарные статьи – это не для меня!» – вопило все ее существо. Столько лет молчания – и на тебе: предлагают писать сухие и четкие тексты, какие-то мертвые словесные формулы, в то время как в душе ее ширятся, сталкиваются звучаниями мириады оркестров, музыка сфер, которую она слышит и слушает всегда, по которой истосковалась ее душа, – музыка, которая с первовздоха жила в ней всегда как энергия всех ее внутренних устремлений, как некий заданный смысл ее бытия.
…Вот и вновь привяла огорченная Анна. А тут еще Духовник вскользь добавил, что публиковаться эти двухстраничные эссе пока будут в той ужасной монастырской газетенке для юношества… Это-то Анну сразило уже наповал. Но вот чудеса: она потом, выйдя от владыки, умудрилась как-то быстро про «газетенку» забыть, стереть владыкины слова о ней, как деталь маловажную и неприятную. Анна была существом быстроотходчивым. И вот уже она шла по монастырской соборной площади и, как творчески предприимчивый человек, годами эту «предприимчивость» пестовавший уже воображала (быстро переключив себя от нытья к делу), какую же красоту она «ему навернет»…
И – началось… Во первых, владыка потребовал написал некое вступление в качестве обоснования подходов в будущей серии, на котором Анна тут же и… увязла: сразу и по уши. Могло ли быть иначе? Строгий ее «редактор» после высказанных оценок ее ума, «сердечка» и опыта ни звуком не обмолвился о том, как ей работать, на что особо внимание обращать – никаких наводок не дал вообще. Анне, десятилетиями воспитывавшейся в сотрудничестве с ее учителями-редакторами, которые всегда стремились и умели давать замечательные наводки, формулировать «заказ», а потом и ставшей таким же редактором, который всем мог часами «наговаривать» статьи (их оставалось только занести на бумагу), пришлось теперь начинать работу с «полного» нуля или скорее с того, что обозначается знаком «минус».
***
Что такое «понятия», почему они так необходимы человеку, какое место занимает учение о понятиях в Православии; что такое человеческий ум и что с ним происходит: чем он болен и как выздоравливает и почему без этих понятий о выздоровлении и думать нечего? Долгая началась история…
Анна писала и переписывала вводную статью, взрывая тонны серьезных философских и богословских трудов, почти два месяца. Старалась при этом обрести то, что придало бы скучным материям живость и красоту (ее еще надо было прежде своим собственным сердцем прочувствовать!), чтобы построения и концепции излагались доходчиво, зримо, чтобы история грехопадения Адама – как история помрачения человеческого ума – была бы понятна даже школьникам, чтобы путь очищения и выздоровления ума тоже открылся бы читателю как единственно возможный, Богом предреченный и святыми отцами проложенный…
Казалось бы, ей самой все уже было ясно, но одно дело понимать и чувствовать, «знать нутром» и даже уяснить из книг недостающее, а другое дело – в такой мере владеть материалом, чтобы вольно, красиво, широко и с блеском донести это понимание в тексте, где не могло быть места ни единой богословской неточности, ни единой небрежной скороговорки. Но главным для нее было – уколоть сердце и совесть читающих, чтобы откликнулись, забеспокоились о своем состоянии, чтобы прониклись тем, что им будет открываться… А это ведь самое трудное – подвигнуть чью-то душу к раскаянию, или хотя бы обеспокоить. Богу Одному возможное дело, хотя Бог действует ведь не только непосредственно, но и через человеков, и через немощное слово человеческое. Кольнуть сердце, испугать, заставить задуматься… Вот только причем здесь… словарные статьи?!
И опять Анна как-то ловко и хитро уходила от этого неудобного вопроса. Хотела «как лучше» исполнить послушание, внутренне протестуя против того ракурса, который был ей указан, и почему-то бездумно надеясь, что ей эта хитрая манипуляция послушанием за красоту будущего текста (а владыка в этом еще как разбирался) сойдет с рук.
Наконец, Анна закончила свою вводную статью под названием «Если око твое будет чисто…»(4) и оставила ее для владыки на вахте в его корпусе. Эссе превысило предложенный объем во много раз. Фактически это была объемистая публицистическая статья или, скорее, эссе на очень непростую, острую, и почти совсем нетронутую в духовной публицистике тему.
Думается, Анна простит нас за то, что мы, не имея возможности испросить у нее дополнительного позволения, воспользуемся хотя бы первыми двумя страничками сохранившегося в ее тетрадях экземпляра той весьма большой статьи, и откроем их читателю. Ведь и эта работа Анны от года 2000-ного, в конце концов, такой же документ, как и ее дневниковые записи. Отчего бы нам им не воспользоваться, тем более что она потом никогда и нигде статью эту не публиковала и даже, кажется, не перечитывала: ей, после провала, было невыносимо больно даже просто видеть этот текст. Она спрятала его, зарыла глубоко-глубоко, чтобы пережитое вместе с ним и из-за него страдание никогда больше не всплыло на поверхность. Такой вот человек она была: такой «ум», такое «сердечко» и такой «опыт»…
Итак, вслед за заголовком статьи «Если око твое будет чисто…» в виде подзаголовка – было помещено ее краткое содержание: «Болезнь суемудрия. – Богоданные понятия и ложные ценности прогресса. – Куда ведет «превратный ум». – «Не слеп ли я?» – Шаг к исцелению. – Воцерковление ума – воцерковление жизни». Имелся, как водится, эпиграф (из Пушкина): «Не дай мне Бог сойти с ума. / Нет, легче посох и сума...»
«…Действительно, чем более всего дорожил искони человек, что так всегда боялся потерять, как не ум свой? А вместе с ним и самоё возможность самостоятельно ориентироваться в мире, чувствовать себя независимым. За что так крепко всегда держался, как не за свои «любимые мысли», за свои «кровные», пусть даже ложные (но все ж собственные!) понятия и представления о том, что такое хорошо, и что такое плохо...
Все нынче хотят жить «своим умом», – и старые, и совсем еще юные, и, кажется, уже даже и младенцы... Хотя ведь «свой ум» – отнюдь не панацея от ошибок в жизни. И «любимые мысли» могут быть вовсе не лучшими, калечащими судьбы и этого человека, и окружающих его людей, и доморощенные представления о добре и зле в конечном счете всегда оборачиваются загубленными, даром растраченными жизнями, зарытыми в землю талантами, несбывшимися надеждами... В старину это называлось одним точным словом – суемудрие. По словарю В. И. Даля сие понятие обозначает «мудрость суетную, ложную, светскую», а так же «лжеумствования» и даже «безумие». И тем не менее человек всегда гораздо охотнее упорствовал в собственном своем «лжемудрии», не желал легко отказываться от своих, пусть ложных представлений и суждений, не взирал ни на какие авторитеты, ни на священные заповеди и книги, ни на опыт предков, ни на уроки истории. Более того: усомниться в правоте своих разумений – даже слегка – для него было равно сдаче крепости противнику...
Отчего же все-таки своя мудрость – вещь недоброкачественная? И кто судия, способный отличить ложь от правды? Кто законодатель и кто поручатель тому, что вот некие данные взгляды, некое мировоззрение – есть мудрость истинная, а вот другое мировоззрение – мудрование пустое, вредное, и даже очень опасное? Спорят люди, всю историю человеческую спорят. Меняются «времена и нравы», мелькают в безумном калейдоскопе один за другим портреты властителей дум, одно суемудрие сменяет другое, и все это, подхватываемое космическим вихрем, несется в небытие, стремительно, обреченно, угрожающе… Но вот парадокс: чем бешенее гонка за новыми идеями, тем острее голод на них, чем больше плодится свежеявленных «спасительных мыслей» – тем больше тупиков... А человечество платит и платит за свое упрямство и непомерную гордость потоками крови...
И тем не менее, мир предпочитает купаться и захлебываться в этом роковом вихре. Говорят: сколько людей, столько и мнений. Бесконечное кружение жизненных позиций, теорий, суждений, «опытов» и «правд»... Один утверждает, что жить надо так-то, другой – иначе... У каждого своя «философия», своя точка отсчета… Все находятся в прямом или скрытом диалоге, в спорах, как герои Достоевского, и, наконец, в тайных и открытых столкновениях-войнах друг с другом.
...Вот тоскуют и толкуют, а, вернее, толкут воду в ступе – в самом начале ХХ века героини горьковских «Дачников»:
– Милые мои женщины, плохо мы живем! – тянет одна.
– Да, плохо... – вторит ей другая, – И не знаем, как жить лучше.
…А ведь тогда вокруг кипела еще полная силы, красоты, могущества и богатства русская жизнь. Еще ничто было не потеряно, не обречено. Еще широка и чиста была Волга, еще засеяны и ухожены были поля и луга, еще звонили все колокола, земля рождала святых молитвенников и лучшую в мире пшеницу, она была обширна и прекрасна, и никто ей не был в указ, еще светил, накопленный за тысячелетие свет, готовый просветить «всякого человека грядущего в мир»(5) ; земля и воздух были исполнены благодатью, не этими, правда, опустошенными людьми стяжевавшейся, а великими подвигами святых предков, в свое время потрудившихся оставить для потомков святое духовное наследство…
Да и сами те горьковские дамы во всю наслаждались дивным воздухом своего имения, своей дачи – сада. Еще вся Россия – была сад, а люди уже изнемогали… Что-то страшное, непоправимое происходило с людьми. Какой же такой жизни им не хватало? Что потеряли они, где бросили бездумно и преступно все концы спасительных нитей жизни? Как и чем оттолкнули Ангела Хранителя от своей Родины, от своего народа?..
Интеллигентские мечтания, вечный ропот на все окружающее, неумолчный зуд переустройства мира, революции... И нет этому конца. Одно за другим, как грибы, выползают из-под земли «общества» и «движения»: «экологи природы», «экологи культуры», «зеленые» и разнообразные «общества спасения Земли»... Как будто можно спасти гибнущий мир и природу, если смертельно болен ее центр – человек, поставленный Богом во дни Творения как царь, священник и пророк, как венец мироздания.
Но все это давно осмеяно, заброшено и забыто, а если и помнится, то как поэтичная сказка об утраченном рае. А человек все ищет и ищет... истину в самом себе – в своем собственном безбожном, больном, помраченном и суетном рассудке. И не на чем ему успокоиться, нет ему мира. Страждет, тоскует, самоуничтожается человек, не найдя ни точки опоры, ни цели. Распадаются семьи, гибнут дети, взрослых настигают тяжкие болезни, внезапные безвременные смерти, все ближе и ближе к каждому – грохот и вопли ужасающих катастроф и катаклизмов – путь так! Только не троньте моего «я», моих взглядов, моих понятий… «Я» – вот это и есть критерий, вот это и есть законодатель, вот это и есть поручитель…
Статья была написана, и отправлена на суд Духовника. Оставалось только ждать. Но ни звонков от владыки, ни весточек от его секретаря не было очень долго. Смиренно перетерпев еще недели две, Анна, как «тварь дрожащая»(6) , решила, что деться ей некуда – следует дожидаться Духовника на «тропе», где обычно прихожане встречают его после литургии, чтобы взять благословение и задать свои вопросы. Иного пути у Анны не было…
***
…День был солнечный, яркий, до неумолимости яркий. Владыка шел быстро и уже миновал, было, Анну… Но вдруг резко остановился, повернулся и с непередаваемо тонкой язвительностью очень умного и очень чистого человека сказал: «А мне не очень понравилась твоя статья…» Анна обомлела: она не ожидала такого ответа. Она знала, что написала и содержательно, и красиво, и духовно выверено, и смыслово задачу выполнила.
«Переписать? – спросила она жалким и мерзко-дрожащим голосом. – А как же?! – мгновенно громко и вызывающе бодро откликнулся Духовник. – Конечно, переписать» – И двинулся дальше… Но, пройдя не больше метра-двух, вновь остановился, словно почувствовав степень отчаянной Анниной растерянности и невысказанный ею, но им-то услышанный вопрос: «А как, мол, переписывать-то?» И ответ не замедлил: «Мне не нужны аннинские мысли! Понимаешь?» – он вновь уже стоял вплотную к Анне и смотрел в нее этим своим «страшным» взглядом, пронзая ее до пят. И тут Анна не выдержала: «А у меня других-то мыслей, владыко, нет! Откуда?!» Но он уже, окруженный умильно «кудахтающими» прихожанками, детками и важными, надутыми иподиаконами, быстро удалялся к своим древним архимандричьим покоям. «Да!.. – крикнул он, обернувшись уже на ходу, Анне, – Это должны быть словесные иконы…» Странно, но она в своем потрясенном состоянии почему-то сразу забыла эту его прибавку, вспомнив о ней только дома, когда начала выходить из своего оцепенения…
«Что это такое – «словесные иконы»? Что он имел в виду? Где почитать?» Анна знала, что в Церкви богослужебные тексты часто именуют словесными иконами того или иного праздника, в особенности, синаксари(7) . Однако какие качества должна иметь словарная статья в качестве словесной иконы того или иного понятия? Тут она разводила руками, вслушиваясь в глубины сердца в поисках хоть самого тишайшего намека от «музыки сфер». Метафора красива, но чтобы воплотить в дело – нужно кое-что все-таки понимать… Но на этот вопрос Анне никто не мог ответить. Она решила, что, как минимум, это маленькое произведение должно быть эстетически и духовно безупречно, и при верности традиции в нем всенепременно должно еще звучать и что-то новое, пронзительное, ею, Анной, рожденное, – иначе как же – в отличие от обычных словарных статей, которые приличнее было бы именовать «снотворными» статьями – задеть за живое души читавших? «Задевание» – вовсе не означало в понимании Анны присутствия эмоционально-словесных художественных красот, но понималось ею как прикосновение духовной силы слова к истинно болевым точкам жизни современного человека.
Пишем, к примеру, о матери и материнстве, а в уме держим трагедию времени – не просто разрушение материнства как общественного феномена, а как космическую катастрофу разрушения материнского инстинкта и пытаемся понять, что это означает и почему происходит? Вот отсюда и «танцуем»…
"...Так было и во дни Ноя перед Всемирным потопом. Так было во дни Авраама и Лота, пред тем, как ниспроверг Господь развратные Содом и Гоморру. Так и ныне, но только еще ужаснее. Потому, что не в древней Иудее или в древнем Вавилоне сие происходит, а в когда-то великой православной державе, на Святой Руси, тысячу лет носившей Христа в сердце своем.
На наших глазах, на виду одного-двух поколений происходит уже не просто помрачение ума человеческого и уничтожение следов религиозного сознания, не просто падение общества в бездну непотребств, но мы уже видим и следствие этих падений. А именно: разрушение глубинных основ человеческой природы, естества, вместе с гибелью последних охранительных инстинктов жизни...
Матери бросают или продают своих детей, зачастую заведомо обрекая их на мученичество. Те же, кто оставляет детей при себе, не желает заниматься их воспитанием. Младенцев с пеленок скидывают на чужие, холодные руки, не заботясь о том, каким вырастет человек, какие жизненные понятия приобретет он в так называемых детских учреждениях или у случайных людей, в современных школах, где только и умеют, что калечить детей, ибо сами давно покалечены... Матери думают только о себе, вожделея или карьеры и «красивой жизни», или хотя бы богатой ощущениями «личной жизни» только для себя. Вырастет, мол, ребенок как трава... Дети, предоставленные самим себе и всем ужасам улицы, становятся ходовым товаром для самого черного на Земле бизнеса..."
Примерно таким и был ход Анниных мыслей в работе над вводной статьёй. И вот теперь следовало изъять «Аннины мысли» как того потребовал владыка. Что же все-таки он имел в виду?
Объявив в розыск «свои мысли», Анна в основаниях своего текста, противоречий церковному учению не обнаружила, и пришла поначалу к выводу, что на сей раз Духовник подразумевал публицистичность стиля вместе с присущей публицистике горячностью в выражении чувств. Хотя, так ли это было, или все-таки не в горячности заключалась суть владыкиного недовольства? И Анна прежде чем выкинуть свою работу читала и перечитывала статью «владыкиными» глазами:
«Далече от Бога грех мя отрину»... Первородный грех Адама и Евы – подобно семени заключил в себе все прочие грехи, весь греховный закон вообще, всю его сущность, – писал замечательный подвижник и просветитель Сербии преподобный Иустин (Попович). Однако самым сокрушительным для человека и всего мироздания последствием явилось разрушение богоподобного устроения человеческого ума. «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги...» (Быт. 3:7). Совершенный грех помрачил светоносный разум. У человека открылось внешнее око, – и это была величайшая мировая катастрофа, потому что одновременно закрылось око внутреннее, духовное. С этого мгновения человек теряет дар непосредственного Богообщения. В мгновение все переворачивается: внешний, физический, иллюзорный мир становится для человека реальным, а истинная духовная Божественная реальность исчезает из поля зрения Адама, становится почти недоступной его познанию... Помрачается свет логосов-понятий, на которых зиждется красота, смысл и строй Божественного миропорядка. Человек перестает понимать Бога, разучивается познавать в мире и в себе Божие – например, видеть в других людях и в себе образ Божий – и начинает жить «своим умом»..."
«Что ж, – сказала Анна с досадой и вызовом (слышал ли его владыка?), отшвыривая в сторону свою работу, в которую было вложено столько «ума, сердца и опыта», – будем «читать» и писать по-церковному, бесстрастно».
И она положила себе за правило достичь в своих словарных текстах того, что нигде нельзя было бы обнаружить ни одного слова, ни единой мысли или суждения, в основании которых не лежало бы Священное Писание или суждения святых отцов. А потому – забежим вперед, – будущие тексты запестрили морем ссылок на все и вся.
Провальную вводную статью она отложила, утвердила реестр понятий у Духовника и принялась за работу…
О, это был труд, сравнимый с работой шахтокопателей. Взявшись, предположим, за рассмотрение понятия «Родина», она должна была выискать и осмыслить абсолютно всё, что только могла найти в Библии на сей счет, а затем у святых отцов Церкви, погрузиться в сложнейшие антиномии «этого» и «того» мира, в тему «странничества» человека на земле, в крайности еретических учений, – и, главное, найти неоспоримое, богословски точное, Божественное обоснование любви к родине, а всем антиномиям (куда без них!) дать высокое и подлинно православное разрешение.
Была и еще одна случайная встреча с духовником на «тропе», когда он проходя мимо, бросил ей мельком: «пиши так, чтобы твои тексты можно было разбрасывать в электричках и люди могли бы понять, что там написано, и так, чтобы им сразу хотелось бы это читать и сравнивать со своей жизнью…»
Когда миновали годы со времени начала той работы, когда она уже давно занималась другими делами, Анна, конечно, уже видела (как ей казалось)замысел владыки во всей его полноте, значимости, глубине – да проще сказать – гениальности. Она и сама ясно видела теперь, что то, что он пытался сделать с ее немощной помощью, – есть самое главное, чего не достает современным людям и даже церковному воспитанию, что все погребает под собой и в себе жуткий умственный хаос перевернутых, не выправленных, не излеченных понятий в сознании людей, которые не одно десятилетие пребывая в церкви, так и не смогли научиться «понимать» ни Бога, ни свое состояние, ни жизнь свою и пути ее исправления, ни того, что происходит вовне – в мире… О том писала Анна и в отвергнутом «Введении»…
"…Зло не было (и быть не могло) создано Богом как некая самостоятельная сущность, субстанция. Оно всегда примешивалось к добру, паразитировало на нем, пыталось испачкать его, опошлить, пропитать его своим зловонием, переродить добро в полную его противоположность. Вот таким-то «плодом смешения» и повредился, и заболел, и окончательно помрачился человеческий ум в результате первородного греха. Теперь помраченное око Адама способно было увидеть собственную наготу, и устыдиться ее, как чего-то греховного, но уже не могло узреть Бога. Зараженное ядом смешения, умное око человека утратило способность видеть вещи чисто, ясно понимать все то, что в нем самом и вокруг него. В когда-то светоносном и могучем уме человека произошло смещение – и смешение! – всех богоданных понятий о жизни. Теперь ему надо было совершать труднейшую умственную, духовную работу – учиться отделять добро от зла. Но сколь же неподъемной оказалась для человека эта задача! Критерий-то был утрачен. Раньше центром всей вселенной, центром жизни и души и «мерой всех вещей» для Адама был Бог. А после грехопадения место Бога заняло его собственное поврежденное греховное «я». Ум перестал быть владыкой и царем, стал подножкой для всадника. А наездником оказалось зараженное страстями сердце. Что же касается воли, то и она сделала свой выбор не в пользу ума. С ним уже можно было и не считаться... Началась жизнь «под диктовку» страстей..."
Прикасаясь лишь к краям бездн, таящихся за каждым понятием, Анна все время тонула… А ведь надо было еще и выбирать, отграничивать, а для этого искать в Писании и в святоотеческом богословии незыблемые критерии, прочитывая для этого море весьма непростых текстов: искать «концы» в Православной догматике, в нравственном богословии, в апологетике, в антропологии, а отыскав истинные подходы к познанию каждого понятия в его глубинах и под разными углами зрения, и во всех противоречивых его определениях и толкованиях (вот хотя бы понятие «дружбы»…Поди, попробуй, найди и раскрой логос-тайну этого понятия!) – дарить ему легкое, воздушное, живое и при полном бесстрастии и прозрачной ясности текста (казалось бы, исключительно «словарного», интеллектуального) обеспечивать ему способность «хватать читателя за живое». Анна ведь прекрасно знала: для того, чтобы все ею «нарытое» и осмысленное написалось так, как следует, стало достойным благословения такого строгого судии как владыка, каждое понятие, каждый текст должны прежде стать её собственным, выношенным, «родным» достоянием, как то, к примеру, что писала она в вводной статье:
"…Современный Адам предпочитает жить «своим» умом, по своим, не Божиим (а что не от Бога, то ясно, от кого), понятиям-химерам, которые превращаются в опаснейшие дьявольские ловушки для уничтожения человеческих жизней. Мать – перестает быть матерью, Родина-родиной, Любовь – любовью, Семья – семьёй, Воспитание – воспитанием, Народ – народом, а Человек – человеком. Но человек не просто «скотом несмысленным» становится, он сначала превращается в Гадаринского бесноватого, а затем – оттолкнув Христа! – в «стадо свиней», которое по воле поселившихся в нем легионов бесов, бросается под откос, в бездну. А сотворенный Богом Мир Красоты и Порядка становится саморазрушающимся хаосом…"
Моментами Анна осязательно чувствовала, что её послушание – это «наступление на горло песне»: мол, другие, иные, если они есть, конечно, дарованы способности Анне. Но куда денешься от послушания? Отказы ведь приняты не были. И Анна работала, чувствуя все время, что день за днем она приближается к эшафоту. Время между тем работало не на нее. И она постепенно впадала в тоску, в какое-то греховное оцепенение, начинала ненавидеть и это занятие, и эти свои наброски текстов, которые видеть не могла без отвращения…
Как только Анна приступила к этой работе, так тут же гуртом навалились на нее всевозможные житейские препятствия, вплоть до получения физических травм: словно весь мир ополчился против Анны и её послушания. Приходилось ей даже работать на компьютере одним пальцем, так как обе руки ее были в гипсе: это же надо было так разбиться на ровном месте!
Духовник не торопил, но время бежало с пугающим ускорением… А тут еще, как всегда, подкидывали веточки в костерок монастырские товарки – эти вечные «друзья Иова»… На горькие жалобы Анны, что время летит, а результата у нее мизер (надо же человеку и пожаловаться кому-то иной раз, и сочувствия каплю получить), они с завидным постоянством твердили одно и то же: «Пойди и скажи владыке, что ты не в состоянии справиться с этим заданием, что оно тебе не под силу!». И это упорное повторение одного и того же сводило Анну с ума. Она готова была в лепешку разбиться, чтобы только они поверили, что она уже отказывалась, и в самом начале, но отказ владыкой не был принят категорически, что она вовсе не гордится этим заданием (как, разумеется, думали товарки, и что услышать не составляло труда), но очень горько страдает, потому что чувствует, что летит вместе с послушанием в пропасть, что подводит своего духовного отца, и что в итоге может вообще потерять с ним духовный контакт.
Она не раз пыталась растолковать этим довольно близким её приятельницам, что все бытие её теперь висит на волоске, но тщетно. Товарки желали другого: какие-то безжалостно-недобрые чувства зашкаливали, – у кого-то ревность, у кого-то зависть, у кого-то застарелые обиды из-за когда-то кому-то высказанного Анной замечания, а на их уже фоне вызревало застарелое подспудно живущее в них осуждение Анны, недоброжелательство и сокровенная мстительность…
Да что говорить, та же Настя (к чести ее) признавалась Анне, что она очень долго не могла снести ни малейшего замечания со стороны кого бы то ни было, и тут же вставала на дыбы, а то и «разорвать» обидчика могла. Впрочем, Настя была чуть ли не исключением: во всем этом мало кто тогда готов был себе признаться, не будучи приученным «отслеживать» не какую-нибудь мятущуюся в беде Анну, а смотреть в свое собственное сердце, оплакивая его собственные греховные болячки хотя бы так, как оплакивала их Анна.
…И все же что-то у нее начало получаться, правда это были не крохотные заметки для газеты (напомним, о газете она «забыла» и думать не думала, и думать не хотела), но небольшие статьи-трактаты – уже намного более близкие к жанру словарных статей. С палочкой и в гипсе несла она своему духовному отцу свои готовые странички, и как же искренне он радовался, когда у Анны получалось нечто похожее на то, что ему было нужно! Было бы так, – вопрошала себя Анна, – если бы он затеял это дело с единственным умыслом – непременно посрамить и смирить Анну? Разве бы жалел её так, когда встречал ее в монастыре с руками, закованными в гипс? Этот вариант его изначального замысла о ней, который настойчиво пытались внедрить в ее сознание товарки, Анна принять не могла…
Но… монастырских подруг переубедить не удавалось. Словно, им уж очень хотелось, чтобы именно так и было: жесткий замысел Духовника и посрамленная в своих непременных амбициях Анна… И той ничего не оставалось делать, как в очередной раз проживать псаломские строки, которые давным-давно стали как «свои»: «Аще бы враг поносил ми, претерпел бых убо: и аще бы ненавидяй мя на мя велеречевал, укрылбыхся от нег. Ты же, человече равнодушне, владыко мой и знаемый мой, иже купно наслаждался еси со мною брашен: в дому Божии ходихом единомышлением...»(8)
Особенно больно было это слышать от тех, кто сам давно пошел на сближение с Анной и «разближаться» упорно не хотел. Анна не очень хорошо понимала, зачем некоторые ее знакомые стремились пребывать с ней в тесном общении, причем годами, коли между ними не было единства в духовных подходах, хотя все пили из одного источника. Понятно, если кому-то было плохо и человек нуждался в поддержке, защите, в помощи, – в этом случае всё иначе: Анна с готовностью помогала. Но когда просто так, да еще с плохо скрываемой неприязненностью или недоверием прилеплялся к Анне человек, – зачем это было ему нужно? Анна не могла взять в толк: какой смысл в таком общении? И вспоминался ей преподобный батюшка Серафим с мешочком камней за плечами: «Томлю томящего мя!»…
« "Пойди и скажи владыке, что тебе это задание не по зубам"… Конечно, не по зубам… Вот только зачем он мне его дал? Нет! все-таки я должна и могла, приложив во сто крат больше труда, выполнить это задание, – все думала и гадала Анна – и тогда, и потом, много лет спустя – пытаясь постичь тайну замысла Духовника. – Наверное, владыка по великодушной доброте своей все-таки ошибся и преувеличил мои реальные возможности, и думал обо мне лучше, чем оказалось на деле, считал меня исполнительным и работящим человеком… Какое же теперь постигнет его разочарование!..»
***
Анна страдала одним опасным профессиональным недостатком: она всегда настолько глубоко и дотошно закапывалась в источники, умела и любила это делать с самым настоящим исследовательским темпераментом, что потом всё вычитанное и собранное, буквально парализовывало в ней её собственные, естественные творческие импульсы, и – главное: ту самую способность слышать «диктовку» тишайшего голоса духа. Вот тут-то и случались оттаянные и затяжные остановки, когда Анна чувствовала, что просто тупеет и сделать больше ничего не может. Конечно, подождав немного, как-то отойдя на расстояние и прищурившись внутренне, она потом начинала и видеть, и слышать, но время-то улетало!
И вот так медленно, ужасно медленно, с остановками и паузами (а помимо приступов уныний и расслаблений у Анны еще была и семья, жизнь которой на ней держалась), шла эта горемычная работа… Начав с крупных форм публицистики, Анна затем перешла к строгому жанру трактата, хотя словарные статьи, таким образом выполненные, все-таки в несколько раз превышали исходно заданный мизерный объем. И, наконец, она заставила себя исполнять послушание в таком виде, в каком оно было ей изначально дано, и это оказалось труднее всего, потому что тут уже требовался синтез, квинтэссенция духовного знания и очень точный, умелый, «понимающий» отбор того, о чем же надо сказать тому человеку в электричке на каких-то двух страничках, а что можно и опустить. Так подготовила она несколько микро статеек, среди которых было и эссе на тему «человек»…
"…Человек есть творение Божие. Господь создал человека по великой Своей благости и любви, даровав ему не только краткосрочную земную, но и вечную жизнь, которая продолжается за гранью земного существования. Дар бессмертия неуничтожим.
Бог сотворил человека руками Своими из праха земного, из того же вещества, что состоит и Земля, и весь наш космос, изначально сотворенный Богом из ничего. Человек – это микрокосмос, малый мир, объединяющий в себе все мироздание, все сферы нашей тварной Вселенной. Человек представляет собой единство видимого и невидимого, союз двух разных природ и принадлежит двум противоположным мирам: вещественному, материальному миру нашего космоса и невещественному, духовному Небесному миру бесплотных ангелов. Вещественный состав человека, его плоть аналогична составу Солнца и звезд, и всего животного мира, они – собратья человеку, потому что у них один отец – Бог и одна мать – космическая пыль. Но величие человека не в том, что его объединяет с тварью, а в том, что его роднит с Богом – образ и подобие Божие, которым одарил Бог человека, бессмертная душа, которую Бог вдохнул в его уста. Человек как боголикое и богоподобное существо есть центр Вселенной, а его бессмертная душа – единственная все превосходящая абсолютная ценность в мироздании. Дороже души человека нет ничего.
Сотворяя человека, Бог почтил его и даром свободы. Пред нами всегда открыт свободный выбор одного из двух путей, который определяет все в его последующей земной и вечной жизни: «путь к Богу» или «от Бога». Этот выбор неотвратим, потому что третьего пути не существует. Все суррогаты, которые когда-либо придумывал себе человек в качестве «заменителя» Бога, есть обман, иллюзия. На самом же деле это все тот же путь «от Бога». В неотвратимости и предельной ответственности свободного выбора – корень напряжения и великой трудности земной жизни человека.
Трагизм стал спутником человеческого существования с того мгновения, когда наш праотец Адам, пребывавший в Раю в непрестанном и блаженном общении со своим Творцом, впервые обратил великий Божественный дар свободы во зло. Он совершил первое тягчайшее в истории преступление – не послушался Бога и нарушил Божественный запрет, вкусив от плодов запрещенного древа познания добра и зла. Грехопадение Адама повлекло за собой отпадение от Бога и его самого, и всех его потомков. Так было положено начало катастрофической земной истории человечества.
Человек был сотворен Богом как существо цельное и гармоничное: дух жил и «насыщался» Богом, душа – духом, а тело – душою. Грехопадение Адама раскололо, разрушило первозданную красоту гармоничного человека. Ум, отступив от своего духовного центра - Бога - «потерял ориентацию» в различении добра и зла. Душа, лишенная царственного правления духа, пошла на поводу у плоти. А плоть, телесное начало в человеке, роднящий его с животным миром, стало бороть и подавлять душу, претендуя на главенствующее положение в человеческом устроении. Как плоть, требующая пищи из внешнего мира и без нее умирающая, так и душа. Не получая своего «питания» от Божественного Духа она постепенно умирает с голоду. Такой человек духовно умирает еще до наступления физической смерти. Он существует как живой духовный труп. До грехопадения Адама двусоставность человека пребывала в гармонии.
Однако даже помраченный, как икона, покрытая копотью, образ Божий сохраняется даже в самом грешном, падшем создании, потому что дары Божии не устранимы. Образ Божий в человеке – это дарованный Богом разум, свободная воля, дар слова и бессмертие души. Над образом Божиим в человеке сияет Сам Господь – как Первообраз, как высочайшая норма, как призвание, как вечное напоминание о том, в чем состоит истинное достоинство человека. Чтить в себе и в других образ Божий, просветлять этот помраченный образ в своей душе и стремиться к богоподобию, которое дано Творцом человеку как перспектива, задача, как высшая цель и смысл жизни.
Жить любовью и по любви к Богу, к ближнему, ко всей твари и мирозданию, жить по заповедям Евангелия, к этой любви призывающим, – вот единственный путь, встав на который человек может уподобиться Богу, ибо Бог есть Любовь. Однако испорченное со времен грехопадения Адама и множества поколений после него естество человека враждебно любви: против нее восстают самолюбие, эгоизм, личные расчеты, гордость… Любить для потомков Адама – высота запредельная, добродетель вышеестественная, требующая и сугубой благодатной Божией помощи человеку. Ради этой цели и послал Бог Сына Своего Единородного на землю, на распятие, на Крестную смерть, чтобы Христос создал на земле Церковь, - частицу Неба на Земле, где только и мог бы человек встретиться с Богом и обрести помощь на своем пути ко спасению.
Человек смертен. Душа – бессмертная струя дыхания Божества, разлучившись с телом, возвращается к Богу. Тело же, храмина, в которой жила бессмертная душа, возвращается в землю, как сотворенная из праха земного. Разрыв во время земной жизни общения с Богом, однако, сулит такой душе адские муки после телесной смерти. За гробом душа пожинает то, что посеяно при жизни. Не познав Бога и великую Его благость при жизни, такая душа не способна воспринимать Свет Божественной Любви, попав за гробом в иной мир. Этот Свет становится для нее огнем, геенной, адом. И только тот, кто при жизни стремился воссоединиться с Богом, кто духовно питал свою душу, кто стремился с Божией помощью преодолеть свою греховную природу, кто ради этого стал верным сыном Матери-Церкви, – только тот сумеет встретиться в вечности со Светом Божественной Любви и не опалиться. Для такой души жизнь после смерти сулит вечное блаженство."
Анна не хотела обманываться. И хотя она уже успела написать энное количество словарных статей, а среди них и такие наитруднейшие, как «Бог» и «Церковь» и другие, ей всё равно казалось, как и вначале этой работы, что всё у нее в этом «словаре», даже прилично и толково написанное, вымучено, потому что Бог не дает ей Духа написать даже то, что она богословски постигает, чем уже достаточно свободно владеет. Не открывается ей образ ее текста, как, по преданиям, Моцарту – его будущая симфония, словно яблоко, лежащее на тарелочке. Как изведала Анна много позже – уже не в этой работе: когда Божия помощь приходит человеку и благословляет его труд, тогда истины, тайны и смыслы открываются ему неоспоримо, прекрасно, предельно убедительно и невероятно красиво – только поймай, упомни и не забудь – ведь это так летуче, как всякое духовное откровение. Услышав поданное, человек пишет, и пишет уже не вымученно, а трудится в сладость и в радость. И кажется, что это его слог, его полет, его ясная и сильная мысль летит на бумагу… А это не он, не сам человек, а Дух, который его милует и творит в нем, диктует ему, открывает очи, дает взмах крылу…
Но придет или не придет к нему такая Небесная помощь – решать не человеку. Даже загадать он того не может. А может только тихо и смиренно просить и, главное, следить за собой: не впал ли в гордыню, не согрешил ли надмением и самодовольством, не обидел ли кого словом или взглядом, не примешал ли к делу своему мерзких страстей, особенно тщеславия – такого труднозаметного для большинства людей духа гордыни, – или желания самоутвердиться?
***
Года два-три ушли на попытки Анны перепробовать разные способы решения заданной Духовником задачки. Жестких сроков исполнения он не ставил, но она чувствовала, что уже нарушила все допустимые пределы времени. Владыка теперь Анну совсем не замечал и не благословлял, как других. «Может, он думает, что я нарочно и с «вызовом», от упрямства всё так затянула?» – мучилась она. Время шло, а тут еще одна знакомая сказала Анне, что, оказывается, это же задание было одновременно дано и еще какой-то даме, и та, деловая и «писучая», как выразилась знакомая, уже немало настрочила, пока Анна копалась в жанрах, да прицеливалась к формам, да тонула в тонкостях богословия. Ни радости, ни крепости творческой это известие Анне, конечно, не прибавило.
Прошло еще сколько-то времени, когда Анне позвонил тот монах, что вел издательскую деятельность монастыря, и пригласил ее приехать в монастырь, предупредив, что отец наместник благословил ее уже сданные ему тексты публиковать книгой. Услышавшую такую невероятную новость по телефону, Анну чуть удар не хватил: «Кто бы мог подумать!.. Какое счастье!.. Не может быть!.. Да как же это?.. Да там разве хватит на книгу-то?!» Вот уж чего не ждала Анна, так подобного поворота событий.
Вместе с Анной прослезились и ее близкие – они видели, как она мучилась несколько лет, как обстоятельства жизни то и дело воздвигали перед ней непреодолимые преграды... И вместе с тем, Анна сразу засомневалась: тексты-то были все разношерстные – отличные друг от друга по форме, по стилю, – как они могли соединиться в книгу? Но профессионал – он может, и должен мочь – написать на любую заданную тему и выполнить любое задание, как говорил когда-то – в прошлой жизни – Анне один главный редактор. И тут она, которая впервые в жизни не выполнила как следовало бы свое задание, все-таки стала сходу прикидывать, как спасти этот разношерстный материал и соорудить из него интересную и даже красивую книгу.
От звонка-приглашения – до визита в издательство оставалось всего три дня, и Анна принялась выстраивать книгу… И на третий день, в монастыре, она положила перед монахом, который вел эту работу, папку со своей рукописью. Он удивился и сказал: «Это не та папка». Принес другую папку, изрядно потолще, и сказал: «Вот же ваша книга, составленная из ваших текстов, которую благословил владыка к печати, велев предварительно вас вызвать и с вами все согласовать».
Анна открыла совершенно незнакомую ей папку (может, заменили, когда складывали ее экземпляры статей, которые она оставляла для владыке на вахте), перелистала несколько страниц с текстом, набранным не по ГОСТу, и, крепко взяв самое себя в руки, удивительно спокойно и даже мягко сказала: «Это – не моя книга. Это написал другой человек… И какой же молодец этот человек, сумевший исполнить столь трудное задание!»
Монах не знал, куда деваться от растерянности и неловкости, он не мог взять в толк, что же произошло? Чья это ошибка или же это чья-то жестокая насмешка? «Я сейчас пойду к владыке и выясню, может, он ошибся, велев мне пригласить именно вас? Ужасная ошибка… Он благословил звонить именно вам и вызывать именно вас, а мне вручил вот именно эту, как теперь выясняется, не вашу рукопись».
Анна успокоила монаха, что все в порядке, что отец наместник на такие ошибки не способен – он всё всегда отлично помнит и не ошибается. Значит, это было сделано специально, и она может понять, почему, и за что, и даже для чего он так сделал.
И пошла домой.
Она знала, что виновата, и что у отца наместника были основания для возмущения, и что выбранный способ наказания был ею заслужен. Жаль, конечно, что Духовник не вникал в подробности и обстоятельства ее жизни. Но прочь смягчающие обстоятельства! Прочь оправдания! «Пусть я понесу заслуженное», – полученный удар Анна пережила внутри себя на удивление стойко, и домашние даже не почувствовали, что она претерпела только что весьма сильное потрясение, если не шок. Эффект неожиданности сработал.
«Вот так, вот так, – разговаривала сама с собой Анна, – живет человек, спасается, молится, старается делать добрые дела, и кажется ему, что всё у него более-менее благополучно, а придет он на Страшный суд, встанет перед Господом и услышит: «Не вем вас»(9) . Анне было действительно страшно. Анна ведь давно уже не ведала земных рассуждений о том, кто виноват, – она знала, что это попущение, вразумление Божие. Если бы ее тогда спросили, Анна бы с уверенностью сказала: «Милосердие Божие необозримо и неисчерпаемо, но суды Божии строже, нежели мы часто их себе представляем». Этот живой страх Божий и помог тогда Анне: она не впала ни в уныние, ни в истерику. Приняла все как данность, как заслуженное. Да ведь она давно уже в душе шла на эшафот и была к возмездию почти готова. А сломала ее ерунда… Какой-то маленький последний штрих…
«Владыка вызвал тебя вместо другого человека просто случайно, он ошибся», – сказала твердо подруга, которая явно пыталась отклонить поводы для любых оправданий, которые могли бы для Анны стать некоторым смягчением понесенного удара. Ведь характер наказания, степень его жесткости, превышающая отчасти вину провинившегося, может каким-то образом облегчать муки и без того сжигающей самое себя души, ощущающей, что кроме заслуженного, потерпел еще и нечто большее, хотя отчасти незаслуженное… Пострадал, так сказать… Такой переизбыток в силе наказания отчасти искупает и долю вины наказуемого.
«Нет, это получилось отнюдь не случайно, а намеренно: он хотел меня проучить, наказать…» – возражала Анна. – «Он так жестоко не мог наказывать», – сомневалась подруга. – «Мог, – говорила Анна. – Я не оправдала его доверия, и он расценил мою несостоятельность как следствие моего небрежного отношения к послушанию. А послушание для Духовника – это всё». – «Ну так пойди расскажи ему всё, как на самом деле было», – предлагала подруга. – «Оправдываться? Разве это по-монашески? И разве не Бог попустил всему этому быть? И кто станет меня слушать, мои уверения, что всё мне препятствовало в этой работе?» – стояла на своем Анна. Но и подруга имела упрямство, а под ним давно выношенную мысль: «Ты просто не хочешь признать, что изначально, дав тебе это задание, Духовник хотел одного – тебя смирить, чтобы ты невысоко о себе думала, чтобы ты почувствовала, что не всё можешь».
Добавка от подруги оказалось каплей, переполнившей душевные возможности Анны: от «своих» всегда особенно больно получать поучения или высокомерные укоризны вместо сочувствия и понимания. Эта «добавка» и свалила Анну с ног. Анна не верила в изначально коварный замысел Духовника. Ему действительно нужна была эта работа, он действительно верил, что у Анны может получиться, и главное, он прекрасно знал, что она во всех вариантах получит громадную духовную пользу: и от неподъемной трудности задачи, и от итоговой неудачи, которую надо было смиренно принять и понести, а главное – от самих этих занятий.
И тут, не получившая утешения от человеков, горько страждущая Анна получила целительную помощь от Господа: ей почему-то вспомнился рассказ афонского старца Харлампия Дионисиатского, который уже не в молодые годы подвизался в учениках у знаменитого духоносного старца Иосифа Исихаста. Его постигали немалы искушения в исполнений послушаний… Он с благоговением вспоминал, как боролся со своим духовником, как уличал того в «неправильных» советах и «неудачных» замыслах, касательно даваемых послушаний. А в итоге получал такие великие уроки духовной мудрости, что запоминал на всю жизнь, убеждаясь в том, что "неправильные" советы и затеи старца в тысячи раз лучше и вернее его «правильных»…
Харлампий в миру хорошо разбирался в строительстве. Но во время его отсутствия братия со старцем решили закупить массу очень дорогих стройматериалов для строительства кельи. Харлампий, узнав, ринулся к старцу, чтобы предупредить отца Иосифа о его ошибке и отговорить его от выбрасывания денег на ветер. В ответ старец излил на Харлампия поток оскорблений и, сделав строгий выговор, "прогнал как собаку». Обиженный Харлампий досадовал: «Завтра ты убедишься в том, кто был прав, и мы еще вернемся к этому разговору». Но завтра и потом все обернулось полным поражением Харлампия. Прибыли дорогие материалы, они оказались никому не нужны, но прошло совсем немного времени, и они оказались позарез нужны для новой стройки. «Когда стало ясно, что старец прав, он позвал меня, – вспоминал Харлампий, – и преподал хороший урок».
И так примерно, как с теми стройматерилами, случилось впоследствии и с Анной. Прошли годы, владыка уже уехал в другую епархию, а вскоре и отошел ко Господу, – и вот однажды Анне открылось, что то несчастное ее проваленное послушание, оказывается, переродило ее ум, изменило его на корню, и что бы теперь она не делала, о чем бы не писала (а она потом, судя по дневникам, писала уже очень много, работала как машина – вполне исправная и хорошо смазанная), «словарь понятий» врос нее, стал ее собственным достоянием, вошел в кровь, в каждую клетку, изменил око духовное, обострив взор и понимание. Множество раз потом она ловила себя на мысли, что продолжает составлять тексты для того словаря, они сами складываются в ее уме и сердце, что она любит этот труд, что она ради него готова и всеми другими своими способностями пожертвовать. «Достанет ли жизни – довести порученное владыкой дело? – не раз вопрошала она себя в дневниках. – Совсем мало времени остается: успеть бы…»
А рукопись ученой и столь плодотворно трудившейся дамы, рукопись подготовленную и завершенную, владыка так и не стал почему-то издавать. Впрочем, как и собранную «на живую нитку» книгу Анны. «Божественный миропорядок» – такое ёмкое название дала она тогда своему бедному «недоношенному» детищу, в качестве предисловия взяв страничку из первой вводной статьи:
"…Предлагаемый вниманию читателей «Словарь христианских понятий» – лишь посох и путеводитель для благочестивого читателя на его пути к Церкви, к Богу, к обновлению ума и сердца, и всей жизни. Назначение этого словаря – помочь собрать воедино забытые и труднодоступные для многих знания о том, как устроил Бог этот мир для жизни человека. Какое кому место в нем предназначил. Мужчине и женщине. Родителям и детям. Народу и природе. Любви и дружбе. Предкам и потомкам. Служению и власти. Творчеству и труду, – и многому другому, что и составляет неразрывную золотую цепь земной человеческой жизни. И что означает сама эта жизнь, что обещает и к чему призывает каждого грядущего в этот мир человека...
Источники нашего знания об устройстве Божественного миропорядка – Священное Писание, учение Церкви, творения святых отцов, опыт жизни святых и праведных людей. А в качестве путеводной звезды на этом несравненном пути пусть светит слово одной замечательной русской подвижницы – игумении Арсении (Себряковой) о том, что всякое истинное понятие, имеющее основанием своим Божественное Слово Христа, несет в себе отчасти и ту же силу. А, значит, если и мы будем стремиться приобщиться, усвоить такие понятия, то и мы примем в себя отчасти и эту Божественную Силу, и этот Божественный Свет. Ибо неложно сказано Спасителем своим ученикам: «Уже вы чисти есте за слово еже глаголах вам»(10) ."
СНОСКИ:
1.«...Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего...» (Рим. 12:2).
2.Удивительно, что нынче даже среди православных людей вошло в обычай – ждать похвал, одобрений, и даже чуть ли не требовать их, и, не услышав, – обижаться на тех, кто почему-то скупится на каждом шагу использовать этот «яд», не понимая, что по неопытности духовной и невежеству, что похвалы большей частью для них – убийственны, «портят» их, вскармливая тщеславие и самодовольство, а кроме того, привлекают и месть завистливых бесов. Знали бы, так всячески уклонялись бы от похвал, а не устраивали из своей жизни «ярмарку тщеславия».
3. Логосы Божии – это «смысл всех смыслов» (свт. Григорий Богослов), – внутренняя основа и сущность всего существующего. Святые отцы говорили о логосах как о «первообразах, которые существуют помимо чувств» (прп. Максим Исповедник), как о Божиих «идеях-волениях, волящих мыслях» (прп.Иоанн Дамаскин). Это идеи-прообразы, согласно которым Бог «и предопределил, и произвел все существующее» (Дионисий Ареопагит). Это Его мысли, ведь «Бог творит мыслью, и эта мысль … становится делом» (Иоанн Дамаскин). Логосы – это образующее начало всякой твари, и орудия, посредством которых Бог творит мир. Это «действующая причина всего сотворенного» (свт. Василий Великий), и идея, и принцип, и закон тварного бытия, и цель, к которой тварь должна быть устремлена. «В отношении к Богу – это Его идеи, хотения. В отношении к каждой вещи – ее формирующий принцип, по которому она получила бытие, ее закон. В отношении к деятельности – ее смысл, цель, намерении, план, правило» (С.Л.Епифанович).
4.Мф.6:22-23.: «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно…»
5. Часослов. Молитва Первого часа: «Христе, Свете Истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека, грядущаго в мiр, да знаменается на нас свет лица Твоего, да в нем узрим Свет Неприступный: и исправи стопы наша к деланию заповедей Твоих, молитвами Пречистыя Твоея Матере, и всех Твоих святых, аминь».
6.«Тварь ли я дрожащая или право имею?» - цитата из романа Достоевского Ф.М. «Преступление и наказание». Этим вопросом задается Родион Раскольников.
7.Синаксарь (от греч. «синаго» (sunagw) – сводить, собирать) – собрание исторических сведений о празднике или о каком-нибудь святом.
8.Пс.54:13-15
9.Мф. 25:8–12.
10.Ин. 15:3
Продолжение следует…
Фотография Екатерины Кожуховой ©.