Опубликовано в сборнике "Детство Вилена и другие рассказы" 2007, Издательство Trafford publishing ISBN 978-1-4251-2640 -7
Мир в моём детстве был сосредоточен на нашем дворе. Большой двор был наполнен ребятами, с которыми я играл, дружил и ссорился. В этом мире были свои законы и правила. Споры часто решались дракой, но больше миром. В этом мире был глава, предводитель. Звали его Тима, или, как мы все его называли, Тимка. Его авторитет держался на грубой силе: он был старше и сильнее. У него всегда были адъютанты, готовые по его указке ударить любого. Тимка не злоупотреблял своей властью. Он утверждал своё превосходство и всё.
Наш дом был типичным двором старой Одессы. Построенный в конце девятнадцатого века из камня-ракушника, он разваливался уже полвека. Двор был устроен в виде большой буквы О. Большие тёмно-серые каменные квадраты, которыми был выложен двор, вели к четырём парадным. В дальнем углу двора располагалась публичная уборная, запахи которой отравляли жизнь жильцам, квартиры кото-рых находились вблизи этого заведения. Дядя Вася Тарасенко, живший в квартире непосредственно над туалетом, посадил виноград и протянул лозу так, чтобы виноградные листья отгораживали его от входа в туалет. Я не знаю, помогло ли это его квартире или нет, но из-за этой лозы между дядей Васей и Ольгой Ивановной, жившей на первом этаже в квартире, примыкавшей к туалету, шел постоянный раздор. Мы, мальчишки, все как один в этом споре были на стороне дядя Васи. Нам было непонятно, чем мешает Ольге Ивановне виноградная лоза, а дядю Васю и его жену Сулико мы все уважали. К тому же Соня, дочь дяди Васи, была равноправным членом нашей дворовой команды.
Особой гордостью нашего двора был садик. Садиком в нашем дворе было принято называть ого-роженное чугунной оградой пространство в центре двора. Когда-то, до революции это был фонтан. От фон-тана ничего не осталось, кроме четырёх цементных статуй, когда-то изображавших львов. Львы сильно пострадали за долгие годы, и сейчас на постаментах красовались их безголовые туловища. Главной при-мечательной особенностью садика был длинный деревянный стол и две скамейки. А ещё там был огромный платан и несколько жидких кустиков. Платан был посажен сразу после революции на месте фонтана, а кустики были предметом гордости нашего дворника Тимофея, который за ними ухаживал с большим удовольствием, чем за своим сыном Тимкой.
Тимку я не любил. Мои отношения с ним были построены на страхе и безоговорочном подчинении. Моими друзьями были Женя Лихтенберг и Миша Локерман. Правда, с Мишей я сначала тоже не очень дружил. Миша был болезненный мальчик, и его мама не разрешала ему играть во дворе, справедливо считая, что, играя с нами, он будет подвергаться опасности подхватить грипп, или, не дай бог, какие-то ещё более опасные детские болезни. Нам такое опасение было непонятно, и мы подсмеивались над Мишей. Однажды моя мама услышала, как мы обозвали Мишу «маменькиным сынком». Она подозвала нас с Женькой и отругала.
- Вы жестокие мальчики, если вы позволяете себе подсмеиваться над Мишей. Миша очень больной мальчик. У него врождённый порок сердца. Ему нельзя бегать по двору с вами, но ещё опаснее забо-леть какой-то серьёзной болезнью. Его сердце может не выдержать, поэтому я требую от вас обоих пойти к мадам Локерман и извиниться перед Мишей.
Мы не хотели идти, но мама настаивала. Мы поднялись на третий этаж и остановились перед па-радной дверью в квартиру. Четыре кнопки звонков озадачили нас. Какая кнопка к Локерман? Ни под одной кнопкой не было фамилии Миши. Мы с Женей переглянулись и решительно нажали две кнопки одновременно: одну я, другую Женя. На наш звонок в квартире залаяла собака. Дверь отворилась, и молодая женщина оглядела нас.
- Как вам не стыдно звонить в чужие звонки? Что вам нужно? У меня макулатуры нет.
- Мы не за макулатурой, - объяснил я. – Мы к Мише. А тут ни на одном звонке нет фамилии Локерман.
- Надо звонить к Оксман. Это фамилия его матери. Вторая дверь налево.
Миша был очень удивлён и напуган нашим появлением. Мы ему сказали, что по требованию моей мамы мы пришли извиниться. Миша недоуменно оглядел нас, и, увидев, что у нас нет агрессивных наме-рений, облегчённо вздохнул.
- Ко мне никто не заходит, – вздохнул Миша.
- У тебя скучно, – сказал Женя.
- Я рисую и играю в шахматы сам с собой, чтобы не было скучно.
- Ты хорошо играешь? – спросил Женя. – Я хожу в дом пионеров на курсы по шахматам.
- Не знаю, хорошо я играю или плохо. У меня нет партнёра. Давай сыграем одну партию!
Я потянул Женю за рукав, но Женя сел играть с Мишей. Мне ничего не осталось, как наблюдать за ходом игры. Сначала игра шла в быстром темпе. Женя применил одно из начал, которому он научился в кружке. Миша отвечал точно по книжке. Видно, он это начало знал. Потом игра пошла медленно. Вернее Миша ходил быстро, а Женя долго думал, как ответить. Пока он думал, я разглядывал комнату. Убогая обстановка меня не удивляла. Все жили бедно. Покупка предмета мебели в те годы была целым событием. Меня поразила полка с книгами. Там были такие интересные книги, как «Граф Монтекристо» Александра Дюма и «Отверженные» Виктора Гюго.
- Миша, ты дашь почитать «Граф Монтекристо»?
- Возьми, только обращайся аккуратно. Это мамина книга.
- Я не подведу, - быстро сказал я, снимая с полки желанную книгу.
Женя проиграл эту партию. Ему было очень обидно. Во дворце пионеров он числился в чемпионах, а тут проиграл мальчику, который не брал и одного урока шахмат. Женя хотел отыграться, но я заупрямился. Мне было скучно наблюдать игру. Скрипя сердце Женя согласился отставить игру. Он договорился, что принесёт в следующий раз шахматные часы, и они будут играть по всем правилам. Договорились встретиться завтра. Так началась наша дружба с Мишей.
Начиналось лето. Ребята нашего двора затеяли поход на пляж. Заправилой в этом деле был Тимка. Он предложил пойти в Отраду через Лермонтовский курорт. Все с охотой приняли это предложение. Всего собралось около десяти человек. Самым старшим был шестнадцатилетний Тимка, самым младшим был я. Мне тогда было тринадцать. Мишу мы не пригласили, все знали, что его мама не пустит. Женька, кроме подстилки и бутерброда, захватил шахматы. Сначала ехали на трамвае. Сошли на остановке «улица Белин-ского». Перешли дорогу и оказались в уютном Лермонтовском переулке. Переулок упирался в ворота Лер-монтовского курорта. В воротах стояла дежурная. Она преградила нам путь и сказала, что через территорию курорта проходить на пляж не разрешается. Тимка махнул рукой и велел нам идти за ним. Он обошёл забор и остановился перед тем местом, где невысокий каменный забор с железной оградой переходил в сплошную высокую стену.
- Перелезем здесь, - сказал он.
Перелезть через ограду показалось нам преступлением. Женя даже спросил:
- А если поймают?
- Так выведут через ворота. Не бойся, не поймают.
Начали перелезать по одному. Первой полезла Соня. Она ловко ухватилась за верхний конец ограды и перемахнула через ограду. Короткая юбочка взлетела вместе с её телом, открыв на мгновение нашему взору её белые трусики. Соня была уже на той стороне. Тимка бросил её сумку и сам быстро перелез через ограду. За ним последовали остальные. В свои тринадцать лет я был самого малого роста в группе. Мне было тяжелее перелезть, но и я преодолел это препятствие без помех. Только оказавшись на твёрдой земле внутри ограды, я обнаружил, что мои штаны были запачканы мазутом, которым сотрудники курорта специально обмазали ограду, чтобы отпугнуть непрошенных гостей. У всех остальных были только руки запачканы мазутом. Тимка вытащил из своей сумки обрывок старой газеты, которую он заранее подготовил, и велел всем вытереть руки. Соня оглядела мои штаны и сказала:
- Здорово же ты замазался. Не дрейфь, Вилька, я тебе в керосине отстираю. Твоя мама даже не заметит.
- Пошли, - сказал Тимка.
Тимка дорогу знал очень хорошо. Он повёл нас по асфальтированной дорожке, которая вела к центральной аллее. Зелёные деревья, цветы в клумбах создавали праздничное настроение. Дорожка привела к большой красивой клумбе, в центре которой была установлена статуя обнаженной женщины. Фигура была небольшого размера, но выполнена великолепно. Мы, высунув язык, обошли статую, любуясь округлыми формами.
- Нашли чем любоваться, - почему-то зло сказала Соня.
- Красиво, - сказал Женя. – Тебе далеко до таких форм. Кожа и кости.
- Это у меня кожа и кости?
- Допустим, что у тебя! Разве не так?
- Вот придём на пляж, я сниму платье, и ты убедишься, что это не так.
- Пошли скорее, - сказал Тимка. – Здесь ещё могут поймать.
Вскоре мы благополучно добрались до главной аллеи и побежали в сторону моря. У самого обрыва мы остановились поглядеть на панораму моря. Вдали виднелись паруса двух яхт и силуэты нескольких кораблей, стоявших на рейде. Мы спустились по лестнице к дороге, которая проходила вдоль берега примерно посередине обрыва. Далее пришлось спускаться по крутому склону, хватаясь за жидкие кустики.
Почти у самого берега мы прошли вдоль береговой линии в поисках удобного спуска к воде. Нам понравился крохотный песчаный пляж, зажатый между двумя огромными скалами. Побросав на песок наши вещи, мы в одних трусах бросились к воде. Вода показалась нам холодной. Мы остановились у самой кромки.
- Отсюда надо, – с вершины скалы раздался голос Сони.
Мы задрали голову и увидели на вершине скалы Соню, приготовившуюся к прыжку в воду. Она пригнула колени, вытянула руки в сторону моря. Её фигура, в обтягивающем белом купальнике на фоне голубого неба показалась мне не менее красивой, чем цементная женщина на клумбе Лермонтовского курорта. Мгновение - и Соня нырнула в пучину моря. На её месте уже стоял Женька. Его тело напряглось - и вот он летит к волнам. Один за другим мы поднимались на скалу и бросались в море. В первое мгновение вода показалась нам ледяной, но только в первое мгновение. Тело быстро приспособилось к воде, и мы поплыли в открытое море. Тима быстро обогнал всю нашу группу и ушёл далеко вперёд. За ним старался угнаться Женя. Я не стал за ними гнаться, зная, что как бы я не старался, всё равно мне их не догнать. Рядом со мной пыхтя плыла Соня.
- Поплыли назад, - предложила Соня.
Я согласился. Течение относило нас вбок от нашего пляжа. Плавание в сторону берега заняло значительно больше времени и сил. У самой кромки песка нам пришлось встать на ноги. Дно в этом месте было усыпано острыми камушками и ракушками. Пришлось осторожно перемещаться, ощупывая дно ногой, прежде чем сделать очередной шаг. Наконец мы выбрались на берег.
- Давай соберём красивые ракушки для Миши. Он очень любит ракушки.
- Давай, - сказал я, удивляясь тому, что Соня знает, что любит Миша. Миша был нелюдим, и никто во дворе не знал, что он любит или не любит. Даже я, его друг. Потом я подумал, что Соня знает потому, что она учится в параллельном классе с Мишей. Это показалось мне достаточным объяснением.
Я собрал много ракушек. Соня перебрала их и оставила только две. Остальные ей не понравились. Из воды начали выходить мальчишки. Мокрые тела заполнили пляж. Женя осмотрел скалку, с которой мы прыгали, и нашёл на её нижней части много тёмных невзрачных ракушек, прилепившихся к поверхности камня.
- Ребята, мидии! Набрать бы их, да некуда.
- У меня есть сетка, - сказала Соня. – А зачем они тебе, такие уродливые?
- Мама сварит, и мы съедим.
- Вы что, всякие ракушки едите?
- Вот и дура! Мидии - это устрицы Чёрного моря. Их все едят.
- Моя мама их никогда не покупала.
- Твоя мама грузинка, а там едят только шашлыки! В Одессе все едят мидии.
- Я их тоже никогда не ел, - признался я.
- Давай наберём, сварим, и вы попробуете.
Женькино предложение нам понравилось. Мы вошли в море и, осторожно ступая, стали срывать мидии с поверхности скалы. Мы набрали полную сетку тёмно-синих ракушек. К нам подошёл Тимка. У него в руках был большой краб, который он выловил в море. Краб был живой и двигал клешнями. Тимка сунул краб в лицо Сони. Она завизжала. Это понравилось Тиме, и он начал пугать клешнями краба Женю. Но Женя не испугался. Тимке было неинтересно пугать того, кто краба не боится, и он вернулся к Соне. Соня попыталась увернуться от краба. Это раззадорило Тимку. Он начал к ней приставать с крабом. Я наблюдал какое-то время, потом не выдержал и ударил со всего размаху по Тимкиной руке. Краб вылетел и скрылся под водой. Тимка с силой стукнул меня в грудь. Я потерял равновесие и упал в воду.
На берегу Соня быстро натянула на себя платье и полезла наверх. Я пошёл за ней.
- Не люблю, когда пристают, - сказала Соня. – Поехали домой.
- Ты же Женьке сетку свою оставила.
- Принесёт. Пошли.
Мы пошли в сторону Ланжерона. Соня вся дрожала. Она не могла простить Тимке его злой выходки. В парке Шевченко мы остановились и присели на скамейку.
- У тебя деньги на трамвай есть? – спросила Соня.
Я приготовил монетку и положил её в карман штанов, но, видимо, на пляже монетка выпала, и сейчас я её не мог найти. Монеты в кармане не было. Соня порылась в своей сумке и нашла две трехкопеечные монеты.
- Не унывай, Вилька, деньги есть.
Когда мы пришли домой, Соня повела меня в свою квартиру отмывать мои штаны. В её квартире никого не было. Она велела мне снять штаны и пошла с ними на кухню отмывать мазутное пятно. Пятно плохо отмылось. Я натянул свои штаны и по всей комнате разнёсся удушливый запах керосина.
- Походи по двору, чтобы запах развеялся, – велела Соня. Она командовала мною, как будто я был маленький, а я был моложе её всего на один год. Но я не обижался. Я тоже считал, что на улице запах керосина улетучится быстрее.
Ребята возвратились из похода на море. Женька спросил меня, куда это мы с Соней делись. Я сказал, что мы спешили почистить мои штаны. Женька деланно зажал нос и сказал мне:
- Отойди от меня, Примус.
Ребятам понравилось называть меня Примусом, и они с этого дня иногда обращались ко мне с этим прозвищем. Я не обижался.
Однажды у Миши я застал Соню. Миша разложил в углу комнаты складной столик. На этот столик он положил клеёнку, а на клеёнку горку глины. А рядом был ещё неоконченный бюст Сони. У окна комнаты сидела неподвижно Соня. Она смотрела на Мишу, затаив дыхание. Бюст был наполовину готов. Скульптурный портрет был удивительно похож на оригинал, но Мише он не нравился. Ему казалось, что чего-то не хватает.
- Нет изюминки. – сказал он, качая головой. – Какая-то застывшая девочка, а не Соня.
- Нет, - сказал я, - ты напрасно, по-моему, очень похоже.
- Что ты понимаешь! Я не стремлюсь только к сходству, я хочу передать её характер.
- А какой у меня характер? – лукаво улыбаясь, спросила Соня. Ей явно нравилось позировать Мише.
Миша ничего не ответил и начал исправлять лицо, пытаясь передать Сонину улыбку. И действительно, после исправлений глиняное лицо начало улыбаться. Миша довольный откинулся на стуле.
- Вот так лучше, – сказал он.
- Можно прямо в Третьяковку отправлять, - сказал я, любуясь Мишиной работой.
- Нет, - ответил Миша. – Это я слепил Соне на память обо мне. Посмотрит на бюст и вспомнит меня, когда меня не будет.
- Ты что, уезжаешь, что ли?
- Возможно, - грустно сказал Миша. Соня посмотрела на меня грозным взглядом и приложила палец к своим губам, показывая мне, чтобы я замолчал.
- А когда я смогу забрать бюст? – спросила Соня.
- Он ещё совсем сырой, – сказал Миша. – Было бы неплохо его просушить на солнце. Ещё лучше обжечь в печи, да печи-то нет.
- Давай я выставлю у себя на окне. Там солнце светит почти целый день. А сушить долго надо?
- Долго. Я поставлю на дощечку, и ты его с этой доски не снимай.
Миша осторожно переложил бюст на фанерку и вручил Соне. Я взял очередную книгу, и мы с Соней вышли из квартиры Миши. Соня шла впереди меня, неся фанерку с бюстом. Во дворе навстречу нам вышел Тимка.
- Вы что это у сиониста делали? – спросил он.
- Не твоё дело, - ответила Соня.
- Нет, это моё дело, – заявил Тимка, разглядывая Соню так, как будто он её видел впервые.
Неожиданно Тимка с силой подбил фанерку из рук Сони. Бюст полетел в мою сторону. Я поймал его как футбольный мяч. Тимка схватил Соню за груди и больно сжал их. Соня вырвалась, забыв о бюсте, и с плачем бросилась в свою квартиру. Тимка стукнул меня кулаком по голове. Стукнул не сильно, больше для порядка, чтобы я боялся.
- У, сучка! – сквозь зубы сказал он. – Подумаешь, недотрога. Ломается. Брат у неё в тюрьме, а она строит из себя принцессу. Ходит к этому сионисту. Дура!
Я знал, что старший брат Сони сидит в тюрьме за грабёж. Но нас учили, что сестра за брата не отвечает. Мне Соня нравилась, и я считал, что она правильно делает, что не поддаётся Тимке. А Тимка её явно преследовал. За последний год Соня сильно выросла, её фигура округлилась. Упругие груди оттягивали платье. И вообще она была красивая девчонка. Но это не значит, что Тимка может её хватать за грудь.
Я считал, что такое поведение недопустимо. И видно по тому, что произошло через неделю, не один я так считал.
Я осторожно понёс то, что осталось от бюста Сони. Мне открыла дверь Сонина мама. Она провела меня в комнату и крикнула:
- Хватит реветь! К тебе кавалер пришёл!
Заплаканная Соня выглянула из ванной и сказала:
- Он всё уничтожил, гад! Как я его ненавижу!
- Нет, - ответил я, - не всё. Я поймал бюст за плечи. Голова сохранилась, а плечи я смял немного, когда ловил.
Я показал ей то, что осталось. На голове тоже я немного смазал, но в районе затылка. Лицо сохра-нилось нетронутое. Соня принесла подставку и, всё ещё ругая Тимку, осторожно поставила на неё бюст.
- Произведение искусства уничтожил бандит, – с горечью сказала Соня.
- Нет, Соня, главное осталось. Твоё лицо и твоя улыбка. Чего это Тимка к тебе пристаёт? И Мишу обзывает сионистом.
- Мишин отец сидит за сионизм.
- Не может быть! А что такое сионизм?
- Не знаю. Что-то плохое. Только я не верю, что Мишин папа сионист.
- А я думал, что Мишин папа убит на фронте, как мой.
- Нет, Мишин папа не убит. Он в тюрьме, как мой брат Жорка. Только Жорку взяли в прошлом году, а дядю Арона десять лет назад, когда ты и я были совсем маленькие. Вот мы его не помним. Он скоро вернётся, и, видно, дворнику велели за ним следить. Иначе откуда бы Тимка знал, что дядю Арона обвинили в сионизме. Этого никто в доме не знал, даже моя мама.
- А откуда ты знаешь?
- Мне Миша сказал, когда я предложила ему дружбу. Он так и сказал: «А не боишься ты дружить с сыном осуждённого за сионизм?» Я ему ответила, что если он не побоится дружить с сестрой бандита, то и я не испугаюсь дружить с ним.
- Жора действительно бандит?
- Конечно. Специальность не хуже других. Риск конечно.
По её голосу можно было понять, что она говорит несерьёзно.
- Как ты можешь так спокойно говорить об этом, – возмутился я. – Это же аморально!
- Не говори мне о морали! Где ты ищешь мораль? У бандитов больше морали, чем у милиции. Ты что, думаешь, что Жора грабил, убивал? Никого он не ограбил, и никого не убил. Ему приписали хищение государственной собственности. Но он ничего не похищал. Он работал на продуктовом складе. Обнаружилось, что со склада на Привоз левое мясо кто-то увозил. Завскладом дал во время взятку милиции, чтобы они свалили это дело на Жору. Дела делал завскладом, а Жора за это сел. Завскладом выкрутился, было чем откупиться. Милиция, вот где самые большие бандиты.
- Мишин отец тоже левый товар имел?
- Нет, сионизм это политика. Он политический, он интеллигент.
- Это ещё хуже.
- Ты что, не знаешь, что при Сталине невинным приписывали политические преступления? Он и попал тогда в мясорубку.
- Так тех всех реабилитировали.
- Не всех. Мишиного папу не реабилитировали. Но это не делает его преступником.
Её убеждение подействовало на меня. Я и сам подумал, что вполне возможно, не успели ещё всех, кто был невинно обвинён, оправдать. Двадцатый съезд ведь прошёл недавно. Сразу всех отпускать нельзя. Надо внимательно подойти к освобождению. Так можно и настоящих врагов выпустить. Тех, кто сотрудни-чал с немцами, например.
Через неделю после этого дня группа ребят нашего двора во главе с Тимкой пошли прогуляться по Дерибассовской после заката солнца. Возвращались по Проспекту Мира. Шли медленно. Вдруг из тем-ноты навстречу нашим ребятам подошли три взрослых мужика.
- Кто из вас Тимофей? – спросил бородатый мужик.
- Я, а что?
Бородатый ударил Тимку ногой в пах. Тимка завизжал и присел от боли.
- Это тебе привет от Жоры. Будешь ещё Соню обижать, мы тебя поймаем и кастрируем. Можешь, сексот, к своим дружкам из КГБ не обращаться. Мы их не боимся. Руки не распускай. Этого мы не любим. Понял?
Тимка со страхом повторил:
- Понял.
Высокий в длинном плаще вытащил кинжал и приставил к Тимкиному горлу. Лезвие сверкнуло, отражая свет луны.
- Слегка порэжем, чтобы запомнил, - хриплым голосом с кавказским акцентом сказал высокий.
- Убивают! - истерично завизжал Тимка.
- Пока только учат, убивать позже будем, – спокойно сказал бородатый.
На глазах у застывшей от страха ребятни, мужики спокойно повернулись и пошли в сторону Гре-ческой площади. Через минуту они растворились в темноте. Тимка весь дрожал. Мы молчали. Я обратил внимание на то, что до ближайшего отделения милиции было всего пару кварталов.
- Вы их запомнили? – стоная, спросил Тимка.
- Темно. Мы их почти не разглядели, – ответил Женя. – Это бандиты. Ты с ними лучше не связывайся, Тима. Могут и убить. Для бандитов что - одним убийством больше, одним убийством меньше, им нечего терять.
Тимка не знал, что ответить. Его обуял страх. Я же был доволен, что ему досталось. Теперь подумает, прежде чем приставать к Соне.
На следующий день во дворе все обсуждали нападение бандитов на Тимку. Мнения разделились: одни считали, что давно надо было Тимку проучить, другие возмущались братом Сони, пославшим из тюрьмы распоряжение дружкам проучить Тимку. Я спросил Соню, что она по этому поводу думает. Соня сказала, что она по этому поводу ничего не думает, а если Тимка будет приставать, она опять передаст кому следует, и тогда ему несдобровать. Из этого я сделал вывод, что Соня имеет какую-то связь с уголовным миром. Соня посмеялась надо мной, сказав, чтобы напугать Тимку не обязательно быть уголовником, надо просто ненавидеть агентов КГБ.
Я обратил внимание на то, что бородатый сказал что-то о Тимкиных дружках из КГБ. Теперь Соня обвиняет его в этом же.
- Тимка ещё школьник. Он не служит в КГБ, – сказал я.
- Ещё не служит, но уже бегает докладывать о каждом нашем соседе, – ответила Соня.
- С чего это ты взяла?
- Он и меня подговаривал смотреть в оба, когда я к Мише прихожу, и ему рассказывать всё, что там говорят или делают. Он сказал, что это очень ценится в КГБ. Только я не стала с ним дело иметь. Мне дружба с Мишей во сто крат дороже, чем его КГБ. Вот он и стал меня преследовать. Теперь отстанет.
- А зачем КГБ знать, что говорят у Миши дома?
- Ты дурачок. Они следят за всеми нами и в специальную папку записывают. Называется досье. На каждого у них заведено досье.
- И на меня тоже?
- И на тебя. Сегодня добавят, что ты заходил ко мне.
- И что в этом плохого?
- Я с бандитами связана, так они думают. А ты ходишь ко мне, значит, тоже бандитам сочувству-ешь.
Я не поверил Соне, что КГБ за всеми следит. Решил спросить об этом маму.
- Боюсь, сынок, что Сонечка права, – сказала мама. – Дворник Тимофей обо всех жильцах им докладывает, а Тимка в этом отцу помогает. Держись с ним поосторожнее. Хорошо, сынок?
- Хорошо, мама. А что такое «сионист» и почему Мишиного папу за это посадили?
- Кто тебе такое сказал?
- Тимка Мишу обозвал «сионист».
- Я не хотела бы, чтобы ты об этом знал, но видно, нельзя от тебя больше ничего скрывать. Да, Мишин папа в тюрьме сидит. Его обвинили, что он связан с сионистским движением. Такое движение было до революции. Тогда много было людей политически неграмотных. Это теперь нам известно, что сионизм неправильное движение, а тогда до революции не все думали так.
- Что это было за движение?
- Тебе лучше этого не знать.
- Мама, я уже не маленький и понимаю, что с Тимой такие вопросы не обсуждают. Мне важно знать, что это за такое движение, за которое посадили отца моего лучшего друга.
- Хорошо, я тебе расскажу, но знай, что говорить об этом опасно. Евреи имели когда-то свою землю, которую сейчас называют Палестина. Древние Римляне изгнали евреев из Палестины и на протяжении двух тысяч лет евреи не имели своего государства и своей земли. Все эти годы они живут на правах бедных родственников на землях других народов. А эти народы не всегда гостеприимны. Чаще они враждебны к нам. Вот один мудрец в прошлом веке и предложил организовать движение за возврат
евреям их земель. А так как гора Сион находится там, в Палестине, где евреи жили до изгнания, то движение назвали сионистским.
- Что же в этом плохого?
- Партия нас учит, что надо построить общество, в котором все народы равноправны, на той земле, где мы живём сейчас.
- Это само собой, а что плохого, если евреи вернутся в Палестину?
- Они уже вернулись и создали государство Израиль. Только это государство буржуазное.
- Вот давай мы поедем туда, устроим революцию и построим там социализм.
- Не говори глупости. Учись хорошо. И хватит об этом говорить.
- А то Тима узнает и расскажет в КГБ?
- Вот именно. Держи язык за зубами.
Я понимал, что о сионизме надо молчать, но мне очень хотелось обсудить с кем-то, кому я доверял. Я был уверен, что Соня не побежит к Тимке на меня докладывать. Я решил обсудить то, что я узнал, с Соней. Я пошёл к Тарасенко. Сони дома не было. У Сониной мамы умерла сестра в Тбилиси, и Соня с мамой и папой уехали туда на похороны. К Жене я не пошёл. Он был мой друг, но я не был с ним так же откровенен, как с Соней. Я решил дождаться возвращения Сони. К тому моменту, когда Тарасенко вернулись, мои мысли были заняты другими проблемами и я уже забыл о сионистском движении.
У Миши была большая радость. Его отец, отсидев десять лет, вернулся из заключения. Когда я его впервые увидел, я обратил внимание на то, что он был очень старый человек, чтобы быть отцом четырна-дцатилетнего мальчика. Я сказал об этом маме. Мама подтвердила, что, когда Миша родился, Арону Исаа-ковичу было уже сорок восемь лет. Мишина мама была на десять лет моложе. У них был старший сын, но в войну они его потеряли. Миша остался. Родители над ним дрожат, волнуются потому, что у Миши больное сердце.
Соня вернулась из Тбилиси и привезла с собой двоюродную сестричку по имени Софико. Родители Сони решили взять её на воспитание потому, что Софико осталась сиротой. Софико была моей ровесницей. Она была принята в нашу школу и её направили в наш класс. Соня попросила меня познакомить Софико с ребятами нашего класса. Софико была очень застенчива и нелегко знакомилась с ребятами. Все ей казались чужими. Я видел, что Софико было тяжело в новой среде, с новыми родителями. Соня её опекала, как раньше опекала меня. Мне Софико понравилась, и я с удовольствием взял на себя обязанности её гида. Да как могла мне не понравиться эта девочка? Она была очень красива неповторимой обаятельностью грузинской девушки. Черные как смоль волосы были заплетены в две косы, свисавшие ниже талии. Её густые и длинные ресницы были закрученны, как будто их специально закрутили. Из-за ресниц на мир глядели два больших черных зрачка, создавая впечатление бесконечного удивления. И всё это на фоне белоснежной кожи лица. Действительно, её лицо было настолько светлым, что, казалось, его выкрасили свинцовыми белилами. А в те редкие минуты, когда Софико улыбалась, на её щеках появля-лись ямочки, составляющие с ямочкой на её подбородке изумительной красоты треугольник. Единствен-ное, что несколько портило картину, это её нос с горбинкой. Мне она понравилась с первой же минуты, тем более, что она была невысокого роста - только на полголовы выше меня. Я даже подумал, что когда-нибудь я попрошу её руки.
Каждое утро я ждал её во дворе, чтобы отправиться в школу. Женя даже стал обижаться на меня. Он считал, что с появлением Софико я перестал с ним дружить. Он прямо так и сказал:
- Вилька, ты совсем помешался. И зачем тебе эта грузинка? Перестал на друзей обращать внима-ние.
- Ничего ты не понимаешь. Она в городе новичок и в школе тоже. Кто-то должен же стать ей другом, чтобы она не чувствовала одиночества на новом месте. Она ведь сирота!
- Не оправдывайся. Продал за юбку нашу дружбу. Ты даже у Миши не бываешь.
Это была правда. С тех пор как приехал Мишин отец, я там был всего один раз. Я твёрдо решил в следующее воскресенье пойти к Мише.
В пятницу после школы мы шли с Софико по улице. Меня разбирало любопытство задать ей во-прос, который меня всё это время мучил:
- Чем объяснить, что тебя и твою сестру зовут одинаково: Софья?
- Не Софья, а София. Нас обеих назвали в честь бабушки Софии, которая погибла на войне за год до рождения Сони. Ты разве не знаешь, что у евреев принято называть детей по имени умершего родственника?
- При чем тут обычаи евреев?
- Я грузинская еврейка, - Софико сказала с такой гордостью, как будто она была героем Советского Союза. Она вытащила из разреза её форменного платья цепочку с какой-то странной серебряной звездой. – Видишь это?
- А что это?
- Звезда Давида, Моген Давид. Еврейская звезда.
- Не может быть! – удивлённо сказал я. – Разве бывает еврейская звезда?
- Ты, видно с луны, свалился. Эта звезда имеет ещё другое название: Щит Давида.
- Ты даёшь! Откуда ты всё это знаешь?
- Мне бабушка, папина мама, всё рассказала. Она же мне на шею повесила эту звезду, когда я сюда ехала.
- А что случилось с твоими родителями?
- Ехали в машине по горной дороге и свалились с обрыва. Сказали, что тормоза не сработали, - в её голосе не чувствовалось особой горечи. Видно, она повторяла это много раз.
- Тебе хорошо у дяди Васи?
- Я очень люблю дядю Васю и тётю Сулико. Соня даже иногда ревнует их ко мне. Она считает, что дядя Вася мне уделяет больше внимания, чем ей. Но это неправда. Соня ведь их дочка, а я только племянница.
- Любимая племянница, - съехидничал я.
Сообщение о том, что Софико еврейка показалось мне невероятным. Эта новость меня взволно-вала. Я поделился ею с мамой. Моей маме это тоже показалось маловероятным. Мама никогда не слы-шала о грузинских евреях. Вместе с тем мама подтвердила, что у евреев есть своя, еврейская звезда. Она даже объяснила мне, что немцы в оккупированных странах заставляли евреев носить на одежде такую звезду жёлтого цвета.
- Это правда, что у евреев принято называть новорожденных детей в честь умерших родственни-ков?
- Это правда.
- Так в честь кого вы с папой назвали меня Вилен?
- Не прикидывайся, ты прекрасно знаешь, что твоё имя дано в честь Владимира Ильича Ленина.
- Но он же не наш родственник и даже не еврей.
- Мы с твоим папой ещё до войны считали своим долгом не следовать устаревшим традициям. Времена изменились, и мы хотели увековечить имя вождя в своём малыше. Когда ты родился, я назвала тебя так, как мы с твоим отцом договаривались. Разве ты против?
- Думаешь, мне приятно быть В.И. Лен? Если бы вы назвали меня Володя, было бы и в честь вождя и имя человеческое.
- Ты, наверное, прав, сынок. Тогда так модно было называть. Нам имя Вилен казалось современ-ным и революционным.
Мне так не казалось.
Через пару дней, когда я пришёл к Тарасенко, я при Софико спросил Соню:
- Правда, что твоя мама еврейка?
- Конечно, правда, – ответила Соня.
- А почему она похожа на грузинку?
- Она грузинская еврейка.
- А ты кто?
- А я суржик. Говорят, что суржики - самые талантливые люди. Только я не очень талантливая. Вот Миша талант! Когда-нибудь это будет выставлено в лучших музеях мира.
Она показала на угол её комнаты, где были собраны Мишины скульптурные работы. В коллекции было собрано много работ Миши. Знаменитый бюст Сони, который я смял, когда пытался спасти от паде-ния, пополнился ещё двумя барельефными изображениями её головы. С большим удивлением я обнаружил и свой барельеф, наклеенный на аккуратно вырезанный из фанеры эллипс. Я никогда не позировал Мише.
- Миша имеет очень хорошую память. Он слепил тебя по памяти.
- Всех лепит твой Миша, кроме меня, – сказала Софико с упрёком.
- Тебя нельзя лепить, – сказал я. – Тебя надо рисовать красками. Без цвета не передашь твой характер. Я не хочу, чтобы он на тебя смотрел и рисовал тебя.
- Ревнуешь? – спросила Соня, лукаво улыбаясь.
Соня попала в точку. Я был так смущен, что кровь прилила даже к моим ушам. Соня погладила меня по волосам, как маленького, и сказала:
- Не смущайся. Софико действительно заслуживает обожания. Даже мои родители её больше лю-бят, чем меня.
- Теперь ты ревнуешь, Сонька.
- Хватит болтать, садитесь за уроки.
Мы с Софико уселись выполнять домашнее задание по алгебре. Моё смущение не прошло. Алгеб-ра в голову не шла, я всё думал о Софико. Меня смущала близость девушки. Соня оставила нас одних. Она ушла к Мише делать уроки. Они учились в параллельном классе и им задавали одно и то же. Я быстро и небрежно закончил заданные примеры и смотрел на Софико, которая старалась над последним приме-ром. Её профиль был таким прекрасным, что мне ужасно захотелось её поцеловать. Но я смущался, не решаясь на столь дерзкий поступок.
- Чего ты уставился? – вернула меня к действительности Софико. - Доставай учебник по истории. Меня завтра должны вызвать.
Она была права. Мы должны были ещё многое выучить в этот вечер.
Когда я вечером возвращался от Тарасенко, во дворе мне встретился Мишин папа дядя Арон. Он шел к своей парадной, хмурый и сосредоточенный, как будто возвращался с похорон. Я знал, что, хотя уже прошло четыре месяца после его возвращения домой, ему до сих пор не удалось найти работу. Куда бы он ни обращался, никто не решался взять его на работу. Мама мне объяснила, что евреям стало трудно находить работу, особенно если судимость не снята. Мама очень сочувствовала дяде Арону. Она мне не говорила этого, но я видел, что она относится к дяде Арону с особенным уважением.
Дядя Вася Тарасенко относился к Арону Исааковичу с таким же уважением, как и моя мама. Он переживал тот факт, что нигде Арона не берут на работу, хотя знал, что специалисты по технологии сталь-ного литья кое-где требуются. К этому выяснилось, что милиция стала приставать к дяде Арону, требуя, чтобы он пошёл на работу, иначе его выселят из города как тунеядца. Локерманы даже думали, чтобы Арон устроился в порту грузчиком, но здоровье его было подорвано годами лагерей, и на такую работу Арон пойти не решался. Хотел уже пойти сторожем во вневедомственную охрану, но там с судимостью не принимали. Вот в такой обстановке дядя Вася, работавший на заводе им. Октябрьской Революции, решился пойти на приём к директору. Директором тогда был очень прогрессивный и талантливый человек. Тарасенко рассказал ему всё, что знал об Ароне Исааковиче, и поручился за него. Директор решил рискнуть, и после полугода поисков работы дядя Арон был принят на работу в металлургическую лабораторию завода. Это была большая победа. Мы, друзья Миши, приняли весть об устройстве Арона Исааковича на работу как настоящий праздник.
Однажды, когда я пришёл к Мише за очередной книгой, у меня зашёл с ним разговор о его отце. Вернее, это меня разбирало любопытство. Я хотел знать, действительно ли Мишин отец был связан с сионистским движением и есть ли такое движение в СССР. Миша горько улыбнулся и сказал, что если есть такое движение, то он ничего о нём не знает. И его папа тоже. Папа сидел по доносу о несуществующем движении. Ему приписали то, что он в таком движении участвует. Единственное, что было правдой - это то, что когда Арону Исааковичу было пятнадцать лет, он ходил слушать выступления Жаботинского и Бялика. Я не имел представления о Бялике, а Жаботинского я знал. Это был известный тяжелоатлет, заслуженный мастер спорта СССР. Что плохого послушать спортсмена?
- Виля, не о спортсмене идёт речь. Спортсмен ещё тогда не родился. Был в Одессе журналист по фамилии Жаботинский. Он был сионист.
- Арон Исаакович был с ним знаком?
- Папа только ходил его послушать, да с удовольствием читал его статьи в газетах.
- Ты что? Сиониста печатали газеты? Наверное, подпольные, как «Правда».
- Папа сказал, что Жаботинского печатали в открытой печати и его могли читать все.
- Почему же царская охранка его не арестовывала?
- Он не пропагандировал против царя. Только за создание еврейского государства.
- Твой папа разве пропагандировал против Советской власти?
- Мой папа вообще ничего не пропагандировал. Он занимался технологией литейного производства.
-Так за что его посадили? Что плохого он делал?
- Этого никто не знает, даже чекисты.
Я не мог понять, как можно арестовать и осудить человека за то, что он читал в юности? У этих взрослых ничего не поймёшь.
Я окончил седьмой класс. Мама по совету дяди Васи Тарасенко решила отдать меня в техникум. Хотя я учился хорошо, но рос без отца, и чем скорее стану зарабатывать, тем легче будет семье. Я не мог возражать, хотя я не хотел уходить из школы. В техникуме надо было сдать вступительные экзамены. Это означало, что лето у меня пропало. Все будут ходить на пляж, а я должен готовиться к экзаменам. Я был очень разочарован. Какова же была моя радость, когда я узнал, что дядя Вася решил отдать Софико в техникум, и у меня будет товарищ при подготовке к вступительным экзаменам. Софико не была довольна. Она мечтала стать актрисой, а для этого нужно было окончить школу и вуз в Москве. Дядя Вася ей объяс-нил, что сейчас евреев зажимают и ей вуз в Москве не светит. Он будет чувствовать себя значительно спокойнее, если Софико сначала окончит техникум. Он сказал, что после техникума она может попытаться стать актрисой, если жизнь позволит. Он знал, что жизнь не позволит. Софико не пожаловалась мне, но я сам понял её обиду. Её посылают в техникум, тогда как Соня спокойно кончает школу. Это были дела взрослых и не мне вмешиваться в их решения. Лично я был доволен, что у меня в это лето будет товарищ.
Я обратил внимание на то, что за последние месяцы мои друзья стали вроде бы меньше ростом. Если год назад я был самым маленьким по росту, и даже Соня смотрела на меня сверху вниз, то теперь Соня была на целых полголовы ниже меня. Мама, смеясь, сказала, что я революционно изменился. Эти изменения сопровождались неуправляемым ростом аппетита. Всё, что мама готовила на несколько дней, я поедал в один день. Мама даже сказала, что, слава богу, карточки отменили и хлеб продают в неограни-ченном количестве.
Наша подготовка к экзаменам началась, как это ни странно, с поездки на пляж. Соня предложила поехать на пляж вчетвером: она, Миша и мы с Софико. Чтобы Миша мог пойти на пляж, Соня предложила поехать на трамвае в Аркадию. В Аркадии не было гористого спуска, и Мише поход будет под силу. Нам же Соня посоветовала устроиться в Аркадийском парке и заниматься на воздухе. В Аркадии был замеча-тельный парк с пальмами, экзотическими растениями для наших широт. Поездка на пляж интереснее чем заниматься в душной квартире и мы с Софико радостно согласились с предложением Сони.
Когда мы приехали в Аркадию, то оказалось, что свободных мест на скамейках нет, и нам ничего не осталось как присоединиться к Соне и Мише на пляже. Соня расстелила подстилку и предложила нам с Мишей присесть и подождать, пока они с Софико переоденутся в женской переодевалке, куда всегда были огромные очереди.
- Тебе нравится Софико? – спросил меня Миша.
- Нравится, а что?
- Хорошая девушка. И фигурка словно точёная. Я бы хотел её слепить в полный рост, но мне такую большую скульптуру не потянуть. Я слеплю её в размере один к десяти. Сегодня я хочу нарисовать эскиз к скульптуре. Ты уговори её постоять, пока я буду рисовать. До сих пор она не хотела мне позировать.
- Неправда. Она жаловалась, что ты её не лепишь. Всё Соню, да Соню. А Соня не обидится?
- Думаю, что не обидится.
- Ты будешь один эскиз рисовать?
- Не знаю. Ещё не решил.
- Нарисуй для меня портрет Софико. Я хочу иметь её портрет.
- Портрет я не смогу, а карандашный эскиз нарисую, если она согласится.
Подошли девушки. Софико была в купальнике темно-вишнёвого цвета, а Соня в купальном кос-тюме из двух предметов голубого цвета. Обе девушки были прекрасны. Миша шепнул что-то Соне. Соня сказала Софико, что Миша хочет нарисовать её во весь рост. Софико засмущалась и сказала, что нам с ней надо готовиться к экзаменам.
- Это я попросил Мишу нарисовать тебя, – сказал я. - Миша обещал этот рисунок подарить мне.
- А меня ты спросил? Согласна ли я, чтобы ты имел мое изображение в пляжном виде?
- Я бы предпочёл... Не буду продолжать. Мне очень, очень хочется иметь твой портрет. Софико, пойди мне навстречу. Я тебя очень прошу. Хочешь, на колени стану?
Софико ломалась только для вида. Мы договорились, что Софико постоит на фоне моря у самого берега, пока Миша будет набрасывать эскиз. Миша обещал, что работа не займёт более получаса. Меня поставили напротив Софико, чтобы забавлять её, пока Миша рисует. Миша хотел, чтобы Софико улыбалась.
Как Мише удавалось что-либо делать в условиях, когда масса людей то и дело оказывалась между нами и им, я не знаю, но после часа работы он протянул мне эскиз. На эскизе были я и Софико, стоящие у самого моря лицом друг к другу. Каждый из нас протянул руки навстречу другому, а на наших лицах были счастливые улыбки, как будто мы оба радовались морю, солнцу, легким облакам и ветру. Миша очень точно передал профиль Софико, её длинные ресницы, нос с горбинкой и её изумительные ямочки. Мне
показалось, что за это короткое время Миша нарисовал не лёгкий эскиз, как он говорил, а шедевр изо-бразительного искусства. Софико эскиз тоже понравился.
Я был доволен. Миша положил эскиз в папку и сказал, что ему срочно нужно в тень. Его лицо было бледно, как молоко, а губы синие. Соня намочила носовой платок в море и ловко надела Мише на голову. В одно мгновенье мы собрались и покинули пляж, даже не окунувшись в море. В парке Соня энергично попросила освободить Мише место на скамейке в тени дерева. Люди столпились вокруг нас, предлагая свои услуги. Один даже предлагал вызвать скорую помощь. Но Миша сказал, что ему уже лучше, и мы пошли к выходу из парка. На трамвайной остановке Соня усадила Мишу на скамейку. Она с тревогой следила за Мишиным лицом. Оно было серым, хотя Миша улыбался и старался сделать вид, что ему лучше. Подошёл трамвай. Из него повалил народ. Мы помогли Мише подняться в вагон и усадили его на скамей-ку. Рядом с ним села Соня. Мы с Софико устроились на следующей скамейке. Я держал в руках сумку с подстилкой, папку с рисунками и портфель с книжками. Трамвай тронулся, и я подумал, что сегодня подготовка к экзамену сорвалась.
Всё лето мы с Софико упорно готовились. Я боялся провалить диктант, а Софико волновалась по поводу математики. Мы проводили много времени вместе. Ребята так привыкли к этому, что, наверное, удивились бы, встретив нас по отдельности. Женька даже упрекал меня, заявляя, что я стал грузинским адъютантом. Он любил давать прозвища. Я не обижался.
В середине июля Софико пригласила меня на свой день рождения. Она сказала, что придут самые близкие, а из ребят только я. Она не хочет больших именин, так как ещё не прошёл год после гибели её родителей.
Праздновали день рождения в квартире Тарасенко. У них была самостоятельная квартира на втором этаже внутри двора. До революции это были жилые помещения для прислуги. Квартира было уст-роена неудобно: из парадной вход был в кухню, из кухни в гостиную, а оттуда в спальню. Туалета эта квар-тира не имела. По вечерам гостиная использовалась как спальня для девочек. И всё же это была само-стоятельная квартира, что по условиям нашего двора считалось большим достоинством. Большинство квартир в нашем доме были коммунальными, например, мы с мамой жили в квартире, где было пять комнат и проживало четыре семьи. Зато в нашей квартире имелась ванная комната и туалет. По утрам около этих заведений выстраивалась очередь. В нашей квартире на кухне было четыре столика и четыре газовые плитки, а тётя Сулико самостоятельно распоряжалась своей кухней.
Собралось действительно немного людей. Квартира была настолько небольшой, что и это неболь-шое количество людей заполнило её до предела. В комнате было душно, но окна не открывали, боясь, что запахи общественной уборной заполнят помещение. Меня посадили рядом с дальним родственником тё-ти Сулико, высоким черноволосым человеком, который мне показался знакомым. Я приглядывался к своему соседу, силясь вспомнить, где я мог его видеть.
- Тебя зовут Вилен? Это ты помогаешь нашей Софико с математикой? – с грузинским акцентом спросил сосед. И не дожидаясь ответа, продолжил: - Меня зовут Вано. Я работаю на заводе Январского восстания. Вот закончишь учёбу, придёшь к нам на завод работать.
Вдруг я вспомнил, откуда мне он знаком. Это был тот высокий с кинжалом, который угрожал порезать Тимку. Оказывается, он не бандит, а работает на заводе кранового машиностроения.
- Это вы пугали Тимофея? – спросил я.
- Я. Мы его здорово напугали тогда. Перестал приставать к Сонечке. Таких наглых, как он, легко запугать. Если бы он знал, что никто из нас троих никакого отношения к уголовникам не имеет, он бы не испугался, но мы сыграли свои роли как по нотам. Пусть думает, что за ним наблюдают из уголовного мира. Он легко этому поверит потому, что сам всю жизнь за другими наблюдает. Ты с ним дружишь?
- Нет. Но и не ругаюсь. Мне с ним нечего делить.
- Не скажи.
Меня раздирало любопытство.
- А кинжал был настоящий?
- Настоящий кинжал для вскрытия бумажных конвертов.
- В темноте нам показалось, что настоящий, - я был разочарован. - Он ведь блестел.
- В этом была вся идея, чтобы ему кинжал показался настоящим.
Мне нравилось, что Вано обращался со мною как со взрослым. Когда человеку скоро пятнадцать лет, очень хочется чувствовать себя старше, солиднее. Подали шашлыки. Вано налил вина в мой бокал. Я благодарно посмотрел на него. Он поднялся и взял свой бокал в руку.
- Я хочу провозгласить тост за мою двоюродную племянницу Софико. Она, удостоив нас чести приехать к нам в Одессу, украсила этот прекрасный город. Пусть же она здесь процветает как чудесный
кавказский цветок. Пусть её жизнь будет такой же прекрасной, как это игристое вино в моём бокале! Выпьем же за мою Софико!
Меня несколько удивил его замысловатый тост, но я с удовольствием выпил до дна за здоровье именинницы. Вино было кислое и мне не понравилось. Вано опять наполнил мой бокал. Подошла тетя Сулико и забрала мой бокал.
- Нехорошо, Вано, нехорошо спаивать детей.
- Извини, Сулико, но какой же Виля ребёнок? Он уже выше меня ростом, и чувства в его груди горят, как у взрослого.
- Вано! Не смущай мальчика и не наливай ему вино. Ты не в Грузии, здесь это не принято.
Как я не пытался, выглядеть взрослым, тетя Сулико всё равно видела во мне ребёнка. Спорить я не стал, боясь, что все за столом начнут обсуждать мой возраст. Но мне не помогло. Вмешался дядя Вася.
- Ты, мать, не мешай праздновать. Ничего парню не будет, если выпьет за нашу Софико. Они оба скоро станут студентами. Правильно я говорю, Виля?
- Правильно. Но я, пожалуй, послушаю совета тёти Сулико.
Праздник прошёл в бесконечных тостах Вано. Его тосты были длинными и не всегда очень инте-ресными. Например, мне совершенно не понравился тост, провозглашенный в мою честь:
- Этот бокал драгоценного грузинского вина я предлагаю выпить за дорогого нашего Вилена, из-вестного математика на уровне седьмого класса, которому нравится наша Софико и при упоминании имени которого она становится такая пунцовая, как это выдержанное вино, что делает её ещё прекрас-нее. Так выпьем за дорогого Вилю!
Тост вызвал бурю веселья и вверг нас обоих в сильное смущение. До сих пор я никому не говорил, что мне нравится Софико. Я считал это настолько личным, что любое вмешательство казалось мне ужасно нетактичным. Но, видно, это был секрет полишинеля, и даже Вано, который видел меня в первый раз, знал о моих чувствах. Судя по тому, как вспыхнули щёки Софико, я понял, что она разделяла мои чувства. Большей радости трудно было мне доставить.
Обед подошёл к концу. Чтобы преодолеть невероятную духоту, гости вышли во двор. Уселись в садике на скамейки вокруг стола. Соня, уложив на тарелку несколько шашлыков, пару спелых гранат и другие деликатесы, пошла к Мише. Прошло несколько минут. Из Мишиной парадной выскочила Соня и побежала к воротам. Мы с Софико пошли за ней.
- Что случилось? Тебя обидели?
- Мише вызвали скорую и меня попросили встретить её.
- Так он плох?
- Не приставай, Вилька, мне не до тебя.
С шумом подъехала скорая помощь. Соня повела врача и двух санитаров к Мише. Мне неудобно было подниматься наверх. Через пару минут к воротам подъехала вторая скорая помощь. Это было необычно. В этот раз приехала специализированная карета, оборудованная каким-то кардиологическим оборудованием. Я показал дорогу к квартире. Дверь на лестничную клетку была распахнута настежь. Я в квартиру не пошёл. Скоро врач и санитары первой кареты вышли и уехали. Я успел спросить врача, как Миша. Врач покачал головой, но ничего не ответил.
Стемнело. Гости Тарасенко разошлись, а врачи из квартиры всё не выходили. Мы с Софико стояли у парадной в ожидании выхода врачей. К нам подошёл Тимка с двумя дружками.
- Толстяк дуба даёт? - нагло спросил Тимка.
- Как тебе не стыдно, Тимка!
- Кого мне стесняться? Тебя, жидёнок, или твою грузинскую шлюшку?
Я может быть бы стерпел, но оскорбление моей Софико вызвало во мне бурю. Я не мог этого стерпеть. Удар кулаком в голову повалил Тимку на землю. Тимка завыл. Дружки Тимки застыли в ужасе. Я грозно посмотрел на них, готовясь защищаться. Тимкины адъютанты вдруг повернулись и убежали. Я не понял, кого они испугались. Обернувшись, я и обнаружил, что за моей спиной стояли почти все ребята нашего двора. Тимка поднялся, бурча:
- И что я сказал? Я ничего такого не сказал.
Он показался мне каким-то жалким, маленьким. Я вымахал за этот год, а Тимка остался, таким, каким он и был в прошлом году. Когда он ушёл со двора, Женя подошёл ко мне и спросил:
- Врачи ещё у Миши?
- Да, уже два часа.
- Это нехороший признак. Боятся в больницу везти.
Из окна раздался душераздирающий крик. Мы бросились наверх по лестнице. Навстречу нам шли врач и санитары.
- Вы не забираете его в больницу? – спросила Софико.
- Мы мёртвых не возим, – ответил врач. – Нам не удалось его спасти.
Ребята пропустили медиков и остановились у открытых дверей Мишиной квартиры. Из квартиры доносились вопли Сони. Мы с Софико поспешили в квартиру. Соня была в истерике. Мы насильно увели её во двор. Она рыдала, рвала на себе волосы, вырывалась из наших объятий. Женя не на шутку испугался за Соню. Он побежал за дядей Васей. Дядя Вася взял дочь на руки, как маленькую, и понёс её, бьющуюся и визжащую, в свою квартиру. Из их окна ещё долго доносились разрывающие душу рыдания Сони. Женька сидел на скамейке и, не стесняясь, плакал. У меня скребло на душе, очень хотелось плакать, но слёзы не шли. Бледная Софико, крепко держась за мою руку, дрожала и всхлипывала. По её щекам текли слёзы. Ей было страшно идти домой. Моя мама спустилась во двор. Она села на скамейку, усадила нас с Софико рядом с собой, обняв нас за плечи. Мы, как котята, прижались к маме. Мои мысли застыли. Я не мог понять, как такое может случиться, чтобы умер мальчик, который всего на год был старше меня. Это было абсолютно нереально и несправедливо.