2.
Так продолжалось три года - сакральное число. Сказочное. Всё в эти три года освещалось именем Валера. Всё о нём и для него. И безвинно, и безбожно… И всё в одной поре – никак не сбывающегося моего ожидания чуда, даже малого ответа, какого-то внезапного «Ах!...». Это скрытое обожание стало моей привычкой, своего рода нормой. И формой – существования. Наверное, иначе быть не могло. При моём органическом устройстве, не нами задуманном и определяемом.
Между мной и Валерой не возникало ни явных стычек, ни конкретного общения. Вакуум. Но какая разница!? Моя любовь, моя тайна (никому не поведанная до сих пор) была всегда со мной. Как праздник у Хемингуэя. И вечером, когда я делала уроки за круглым столом и старинной лампой, и ночью, если не могла по обыкновению долго уснуть, ловя странные тугие волны, бившие то ли от крови собственной, то ли от небесных тел, рождающих океанические приливы… И зимой, и летом - одним цветом. Каникулы, конечно, носили характер медленной и изощрённой пытки. Но мне иногда удавалось увидеть Валеру на катке, устраиваемом взрослыми между двух больших домов, или на кружке «Умелые руки», куда одно время нам всех загоняли, не спрашивая. Платья надевались только с целью, чтобы увидел он, прически – тоже, и в зеркало гляделась девочка лишь затем, чтобы узнать, может ли это личико понравиться Валере?
Жить в состоянии таких перепадов «счастье- несчастье», «с ним – без него» не было легко. Как с хронической болезнью. Но другого не мыслилось. И робкая девичья надежда – спасибо ей – всё-таки не покидала меня ...
А после третьего класса разразилась катастрофа.
В августе, когда уже близилось вожделенное первое сентября, и я уже рисовала яркую картину встречи с предметом своей тщательно оберегаемой от всех любви, моя мама, как всегда, безапелляционным тоном объявила: «мы с папой решили перевести тебя в другую школу, центральную. Там более высокий уровень подготовки. Туда трудно попасть, но я уже договорилась с завучем»…
Гром в пустом лесу и чистом поле показался мне сущей безделицей и пустяком в сравнении с этим известием. К тому же я по опыту знала, что спорить бесполезно. Закрывшись в спальне, я прорыдала почти сутки. Это походило на настоящий нервный срыв, глубокую истерику – первую в жизни. И на её конец. Всё и правда, теряло смысл, обрывалось и умирало во мне тогда.
Сравнивая мои последующие влюблённости с этой, первой, могу не кривя душой, сказать, что вряд ли слёзы мои стали потом более жгучими, а горе – великим…
Но вариантов не имелось. И проявив вынужденное смирение и покорность, я отправилась в другую школу.
Исчез, испарился мой энтузиазм, покинуло ожидание, погас мой наивный кураж. Я потухла и, как мне казалось, навсегда. И забыть образ Валеры, забить, что называется, мне не удавалось еще долго…
Ни много, ни мало - семь лет проскочили. Кончилась школа. Получив медаль, я уехала в большой город. В большой город уехал и золотой медалист Валера, как рассказали мне бывшие одноклассники. Он уехал в Ленинград, в мореходку. Кому как не ему надлежало стать красавцем-капитаном дальнего плавания, дабы стать брендом самой великой страны – СССР - в капиталистически разложившихся портах?
Больше ничего я о нём не слыхала. Но мои первые школьные годы полностью принадлежали ему – с этим поделать было уже ничего нельзя. Неразрывная связь эта сохранялась в анналах, в акашах, в неизменяемой части существа моего, в моей вечности…
А несколько лет назад, уже матерью двоих подростков-детей, мне довелось вновь побывать в городке моего детства - там еще живут мои родители. Стараясь проводить часть отпуска с ними, я приехала и на этот раз. Стоял конец августа. Время моего дня рождения. И моей маленькой смерти – тогда, после третьего класса…
Медленный ритм сонных улочек, «утомленное солнце», состарившееся, умирающее лето, но и новое золото – отшумевшей, отплодоносившей листвы.
Накануне того дня мне приснился сон – в нём был Валера. И хотя я никогда не видела его взрослым, в сновидении он предстал именно таким – мужчиной в полном расцвете сил, по Карлсону, светлым и улыбающимся. Мне! Он стоял за окном большого дома, я же стояла посреди залы внутри его, и кажется, кружилась вокруг своей оси. Увидев Валерия, обрадовалась, как дитя, как та первоклашка… Кинулась к нему, а он… исчез. Перед этим, правда, тепло помахав мне рукой. Сон удивил – с чего бы это? Ведь Валеру давно вытеснили другие образы, персонажи и портреты… Верное себе, время работало на свой салтык, как говорила моя бабуля.
Задумчиво-меланхолично проходя по соседним с родительским дворам, я услышала особые звуки и боковым зрением отметила специфические расцветки и колебания пространства, что ли… Их не спутаешь. Да, это шла процедура прощания с покойным. Что-то ёкнуло в груди, кольнуло, и я ускорила шаг туда, к этой печально колышущейся толпе у подъезда.
Хоронили мужчину, еще не старого. Как говорят, безвременно ушедшего… О, Боже… Неужели?
...Давно известно, что судьба любит символы, обозначающие некие принципы и законы своего сложения. Судьбостроения. И подает нам их, эти знаки – с удовольствием и даже нарочито-гротескно. Как в провинциальном театре, где актёры старательны и тщательно выговаривают текст. Громко так, с наигрышем. И ты сидишь и думаешь, как они наивны, ведь ты-то уже давно всё понял. Ты-то не ребенок! И скушно тебе делается, и смешно... И уйти хочется побыстрей. И уходишь, свысока пожав плечами: примитив, мол. И дай Бог потом когда-нибудь всё-таки почувствовать холодеющим нутром, что за этим наивным текстом, за плосковатым образом и масками есть режиссер-постановщик, и до его идеи, до постижения его интенций тебе, грешному, еще расти и расти... И не дойди никогда, ни-ког-да, хоть тресни от натуги! Потому что ведомо ему несравнимо больше, чем тебе, зрителю-интеллектуалу из пятого ряда.
Один из таких символов – кольцо. не о нём ли мы грезим в невестах, не его ли представляем в ожидании подарка, о нем поём, как мой папа: «Кольцо души-девицы я в море уронил…», как меломаны 70-х, «Любовь – кольцо, а у кольца…» и т.д. Боимся его потерять. Или найти чужое. Альфа и омега – не кольцо ли?
Закольцовывать всё и вся любит и судьба.
Да, это были похороны Валерия.
Я не стала подходить близко. Не потому что боюсь омертвевших тел, отнюдь. Мечтала когда-то стать врачом, ходила с подругой в анатомичку. Но тоже судьба вмешалась, не пустила. Ох, всё-то она наперед просчитывала…
Нет, слишком плотным был слой людей около гроба. Очевидно, более близких. А скорей всего, я подсознательно противилась разрушению - образа того красивого и всерьез любимого мной мальчика. И светлого видения из моего недавнего сна…
Рядом со мной оказалась знакомая пожилая соседка с двумя длинными махровыми гвоздиками. Шмурыгая носом в ритуальный платок с синей каемкой, она поведала мне грустную историю покойного. Дескать, поступил он тогда в престижное заведение Питера сразу, с блеском. Стал учиться, потом плавать на одном из лучших кораблей. Ну, всё как в сказке. Да вот беда, заносчивость тоже выросла, бога за бороду-то почти схватил: отбою от поклонниц и собутыльников нет, денег - куры не хотят уже клевать, и карьера в рост… Рестораны, гулянки на широкую ногу. Сорвался раз, два, нагрубил командованию, попался под шафе несколько раз, кого-то ударил и так далее. Удержу не было. Кончилось списанием на берег. Подчистую. И прямёхонько в перестройку! А жить-то привык не только красиво, а лучше всех … Ну вот, подался он в бизнес, типографский, но и там не вышло что-то, еле от долгов ушел. Пил уже вовсю, семья не сложилась тоже, тесть-чиновник выгнал. Вернулся в Энск, в родительскую квартиру, жил как придётся, они помогали, мать-то слегла, а отец еще ничего, старой закалки… Вот так и инсульт нажил ранний. И не выкарабкался, тучный-то стал, как диван… Распух. Сосуды взорвались враз, как врач сказал…
Неожиданные события всколыхнули мою готовую к «добрым услугам» память, и по ее волнам поплыли и мои тетрадки с именем Валера, потом тщательно затушевываемым, на полях, и затылок его гордый с двумя макушками, столько раз освещенными угольками моих глазенок, и голос его, звенящий насмешливостью и уверенностью. Уверенностью в себе и своем превосходном будущем…
Кстати, тогда же я узнала и о том, что Аркашка рыжий погиб в драке еще раньше Валеры, лет за десять, а холеный Марек замерз где-то на севере, кажется, под Сургутом, вскочив на подножку поезда с уже закрытым тамбуром и пытаясь проехать на ней до следующей станции… А как он туда попал и зачем, не знаю, не рассказали. И я не полюбопытствовала...
Кольцо замкнулось, ненадолго остановив время - совсем ненадолго... Свернулась и застыла млечно-полуденная духота летнего дворика. И в неподвижном воздушном океане над нами не было уже волнения и шустрых призраков прошлого, только признаки надвигающегося великого покоя.
Что же, прости им, Господи, все прегрешения их, вольные и невольные!
Прощай, Валера! Прощай, моя юность… Моя прошлая настоящая любовь...
А параллельно мелькнуло - почти с прежним, с тем, замиранием: а если бы я знала, что он тут... погибает... может, я могла бы... пришла бы к нему, помогла как-то... ведь мне говорили, что есть способности у меня - влиять, стихи бы ему читала... Может, надо было... Спасти...
И тут же: нет, ничего бы не вышло! Он гордый, слишком гордый для такой помощи, в таком виде... нет, не принял бы... тем более от меня...
Я повернулась к выходу. И время застучало дальше. Или это не очень весело застучали мои каблуки по старому, видавшему виды, еще советскому асфальту? И мы с ним были похожи, с этим асфальтом - по крайней мере в одном: он тоже наверняка помнил Валеру, а точнее, узорчатые шины его велосипеда - самого красивого, самого "навороченного" на тот момент велосипеда в нашей округе...