Голубая кровь (Алексей Котельников) / Проза.ру

      Егорыча в Чудиловке не любили. Да и откуда было взяться этой любви, если трезвым его помнил только герой гражданской войны Митрич, да еще несколько стариков. Последующим поколениям встретиться с трезвым Егорычем не удавалось. К тому же, за какой-либо работой его никто никогда не заставал.
      В привычном для себя состоянии седой, лохматый и небритый Егорыч каждое утро, выходя из дома, усаживался на лавочку возле остатков забора и пел. Земляков любитель музыки репертуаром не баловал. В сольную программу входили исключительно матерные частушки. Тексты, не отличающиеся разнообразием, он выучил, читая тетрадь, найденную им на месте развалившегося от ветхости клуба. Напрочь лишенный музыкального слуха, Егорыч сам придумывал мелодии к своим произведениям, отчего те были похожи на песни акына. От этого вокала сотрясалась не только Чудиловка, но и стоящая в километре от нее птицеферма. Директор предприятия Ляпин был уверен, что низкие показатели птицефермы напрямую связаны с концертами Егорыча. Но сколько с ним ни пытались беседовать, вечно пьяный певец выступления не прекращал.
      Жил он один в родительской избе, а точнее, в своем маленьком мире с большими бутылками самогона и, как отмечали односельчане, «жистью был доволен». Комиссованный по ранению во время войны, Егорыч так и не нашел себе работу. По-правде говоря, он ее не искал. В кармане лежала бумага, благодаря которой статья за тунеядство запевале не грозила. Всю жизнь он проживал на деньги своих родителей, а колхозные скотники Егор Ильич и Марья Захаровна души не чаяли в сыне, позволяя ему абсолютно всё. К тридцати годам Егорыч уже не представлял, как можно завтракать, обедать и ужинать без стакана самогонки.
      Чудиловка и самогон были такими же неразлучными понятиями, как Ульянов и Ленин. Святых в деревне не было, и пило, практически, всё взрослое население. Вот только «дотянуть» до уровня Егорыча не мог никто. Да, был в Чудиловке дед Гордей, который тоже постоянно прикладывался к бутылке, но вел он себя тихо и никому не досаждал ни песнями, ни плясками. Гнали самогон почти в каждом доме, однако всенародно нелюбимый певец за покупкой далеко не ходил: родители всегда держали в погребе мутный и зловонный продукт.
      Располагалась деревня в отдаленном живописном уголке Советского Союза. О том, что самогоноварение наказывается законом, жители Чудиловки догадывались, поэтому гнали аккуратно, не афишируя своё хобби. К тому же, районная власть показывалась в этих краях крайне редко. Милицию отродясь не вызывали, а если и случались конфликты, то справлялись своими силами.
      Когда Егорычу стукнуло шестьдесят, один за другим ушли к своим предкам Егор Ильич и Марья Захаровна. Для любимого сыночка родители накопили денег, и он продолжал жить припеваючи, тратя родительские сбережения на выпивку и нехитрую закуску. Сам Егорыч, в силу своей лени, самогон не гнал. Изделие из свеклы и дрожжей продавали ему все, к кому он обращался с этой просьбой. Сельчане прекрасно знали, что после акта купли-продажи последует концерт, но, боясь остаться без приработка, закрывали на неудобства глаза. Правда, было несколько попыток объявить Егорычу бойкот и не продавать ему самогон. Но каждый раз кто-нибудь не соблюдал соглашение, в результате чего бойкоты проваливались, а веселый и пьяный Егорыч снова и снова приводил в ужас окрестности своим пением.

      В тот июльский день, который перевернул сознание сельчан с ног на голову, концерт продолжался уже часа три. К солисту Чудиловки подошла соседка Валька, держащая пустые ведра, и по сложившейся традиции поприветствовала хранителя фольклора словами:
      - Когда ж ты, черт непутевый, заткнешься-то? Тудыт твою налево!
      По той же традиции Егорыч запел еще громче. Решив не нарушать обычая, Валька смачно сплюнула и пошла в сторону колодца.
      Валентина была чуть младше Егорыча, но, как и старшее поколение Чудиловки, искусно скрывала свой интеллект. Порой казалось, что из всего литературного наследия ей была знакома только азбука.
      Любитель акапельного пения закончил исполнение частушки про любвеобильного индюка и собрался порадовать население очередным музыкальным шедевром «Полюбило наше стадо удалого пастуха», но вдруг уставился на показавшийся в начале улицы иностранный автомобиль. Не доезжая до дома Егорыча метров сто, машина остановилась, и из нее вышел представительный мужчина в черном костюме и белой рубашке. Человек направился к ближайшему дому и стал разглядывать полустертую табличку. В этом доме проживал Павел Губкин – молодой инженер, приехавший в Чудиловку по распределению.
      Была суббота, и Павел собирался отоспаться. Но после бесполезных обращений к Егорычу с просьбой закрыть рот дипломированный специалист тщетно пытался найти в доме место, куда не проникали бы нарастающие децибелы песен. Не обнаружив такового, молодой человек решил еще раз попробовать обуздать пьяного солиста. В тот момент, когда инженер спустился с крыльца, концерт неожиданно прервался, и Павел заметил незнакомца, стоящего у калитки.
      Егорыч увидел, как инженер показывает рукой на его дом и что-то объясняет мужчине. Незнакомец сел в авто. Через несколько секунд машина остановилась напротив покосившегося строения. Из нее вышел тот же обладатель стильной одежды, а с ним еще двое, не менее солидных мужчин. Наблюдавшая за происходящим Валька так и не дошла до колодца и решила вернуться с одной целью - понять, что всё это значит. Она приблизилась вплотную к приезжим, которые уже стояли рядом с Егорычем. Одетые с иголочки мужчины что-то бурно обсуждали на неизвестном ей языке, а человек, общавшийся ранее с Губкиным, переводил Егорычу на русский всё, что говорили два иностранца. При этом гости показывали чудиловскому запевале нарисованное на большом листе бумаги дерево.
      Разговор между представителями интеллигенции и представителем нетрудового народа продолжался минут тридцать, после чего Егорыч сел в автомобиль и куда-то уехал со своими новыми знакомыми.
      Свидетельница беседы Валька бросила ведра и со всех ног побежала к сельмагу, где в это время обычно было много народу.
      - Ой, бабоньки! Ой, мужики! - заголосила Валька. – Певец-то наш недоношенный… Егорыч-то…
      - Что?.. Что с Егорычем? - послышались вопросы из очереди.
      - Егорыч-то наш, знаете, кто? Прынц он заморский, тудыт твою налево, - выпалила Валька.
      - Рехнулась ты что ли, Валентина? – поинтересовалась продавщица Дуся.
      - Ой, бабоньки, - не унималась Валька, - я дерево видела, это, как его, гине… гине… гине-кологическое. Точно – прынц Егорыч.
      - Кажется, Валентина умом поехала, - сделал смелое предположение ветеран трех войн Митрич.
      Вальку окружили односельчане, превратив очередь в хоровод, в центре которого стояла обезумевшая женщина.
      - Тетя Валя, - обратилась к ней десятилетняя праправнучка Митрича, - В нашей стране нету ни принцев, ни королей. У нас товарищ Горбачев самый главный.
      В хороводе стало тихо. Собравшиеся в магазине люди начали понимать, что Вальке светит либо дурдом, либо политическая статья. Кто-то из сельчан протянул Валентине бутылку с водой. Женщина выпила из горлышка все содержимое емкости, после чего выпалила:
      - Да не трёхнутая я!
      - Тады толком объясни, чё случилось! - прикрикнул на раскрасневшуюся бабу Митрич.
      - Так слушайте, чаво я вам скажу, - почти басом произнесла Валька.
      Из повествования нертёхнутой Вали односельчане узнали следующее: приехавшие к Егорычу «городские тилигенты» рассказали ему, что «в какой-то стране с неприличным названием» стали переписывать потомков «ихнего короля, который помер черте сколько лет назад». Нашли всех, кроме одного. И вдруг выяснилось, что недостающий потомок – это Егорыч. По словам Вальки, «евонная бабка еще до революции снюхалась с каким-то заморским не то траташе, не то атнаше. А потом бабку Егорыча увел у него буржуйский прынц, который приезжал в царскую Россию.… А опосля у бабки родилась дочурка Мари. Так вот эта самая Мари и была мамкой Егорыча».
      - Я не поняла, - орала, Валька, - чё у них тама случилось, но во время революции деваху подобрали красноармейцы. Деваха сказала им, что она сиротка, что звать ее Марьей. Вот солдатики и дали ей отчество «Захаровна», потому как фамилия ихнего командира была «Захаров». А фамилию свою она сама себе придумала… я забыла ужо, какую. И для того она это сделала, чтоб ее не убили за иностранных сродственников.
      Валька посмотрела на пустую бутылку и сглотнула слюну.
      - В общем, так, - сказала Валентина осипшим голосом, - Егорыч – сто пудов - прынц.
      - А про какое такое дерево ты, Валюха, говорила? – спросила свою подругу Дуся, покинувшая прилавок и присоединившаяся к народу.
      - Гине… гине… короче, на этой дубине нарисованы все прынцы и прынцессы. Городской мужик тыкал в ентот чертеж пальцем и говорил Егорычу о его сродственниках. «А тут, - говорил мужик, - ВЫ, дорогой Петр Егорыч». А ещо документы разные ему показывал.
      - Точно, - почему-то обрадовался дед Гордей, повисший на чьем-то плече, - Петром его зовут, ядрёна-бубёна.
      - Да погоди ты, старая развалина, - одернул Гордея Митрич, который в 1913-м году был кумом на свадьбе у его родителей. - Дай бабе дорассказать. Говори, Валюха.
      - Вот я и говорю, - с новой силой начала Валька. – Теперь нашего Егорыча посодють на иноземный трон.
      - А ты не врешь? – спросила Валентину бабка Аксинья, лицо которой постоянно выражало испуг.
      - А на кой ляд мне врать-то! – еще громче заорала свидетельница международной встречи. – Я всё своими собственными ушами слыхала. И дерево видала гени… гени… и документы, – Валька захлюпала носом и подошла к Дусе.
      Продавщица обняла трясущуюся подругу, и в магазине ненадолго наступила тишина.
      - Да-а-а-а… дела… ядрёна-бубёна, - выдохнул дед Гордей, прижимаясь к спине Павла, который прибежал на крики толпы, - ведь это надо ж было, чтоб такое счастье дурню досталось.
      - Дурень – не дурень, а иначе как «Ваше Величество» таперича к ентой контре недобитой не обратишься, - произнес, закатив глаза, Митрич.
      - Ты серьезно? – повернув к себе лицом раритет Чудиловки, спросила бабка Аксинья.
      - А то ж… Какие ж тут шутки, – пробубнил Митрич. - Мы таперича с него должны пушинки сдувать. А то международный катаклизьм будя.
      - Не нужон нам ентот катаклизьм, ядрёна-бубёна, - произнес дед Гордей из-за спины инженера.
      - Какой катаклизм? – обратился к деду через плечо Павел Губкин. - Вы что, собираетесь поклоны бить этому пьянчужке? А, вообще-то, - улыбнулся инженер, - не придется вам ползать перед ним. Не останется он в Чудиловке. Его ж теперь, наверняка, в его же королевство поволокут.
      - Ой, поскорей бы ужо уволокли, - запричитала до сих пор молчавшая Мироновна. – Пущай буржуям свои песни поёть, Кобзон хренов.
      - Тут может по всякому повернуться, - взял слово настоящий коммунист, бывший комбайнер Антон Иванович Хряк. – Митрич-то и дед Гордей правильно ситуацию понимают. Вот не поедет Егорыч в свое буржуйское царство, что тогда? А я вам скажу, товарищи. Тогда в нашей Чудиловке будет ихняя резиденция, ну как в Москве посольство.
      - Чё ж делать-то тады? – прохрипела Валька.
      - Это дело обмозговать надо, - сказал уже далеко не юный ленинец, – тут политический момент.
      - Ка-кой еще политический мо-мент, Антон Иванович? - растянуто произнес Павел. – У нас в стране есть генеральный секретарь. Да и партия, как говорится, наш рулевой. Так вы что, еще и перед пьяным буржуем будете пресмыкаться?
      - Что значит твоё «еще и…»? – резко спросил инженера Хряк. - Ты думай, что говоришь. А вот уважать принца и исполнять его наказы придется, Паша. Вы поймите, товарищи, - обратился к зашумевшей толпе Антон Иванович. – Раньше-то кем был Егорыч? Дурнем, пьяницей. А теперь он представитель иноземной державы. Чуете, чем может закончиться несогласие с ним?
      - Лично я повиноваться ему не собираюсь, – засмеялся Павел и подался вперед, роняя почти лежащего на его спине деда Гордея. – С ума вы, что ль, все посходили?
      Дед схватился за Мироновну и неожиданно бодро сказал:
      - Посодють тя, Паш, едрё…
      - За что? – перебил его молодой инженер.
      - Вот ты, Пашенька, сам подумай, – по-отечески обратился к Губкину Антон Иванович Хряк. – Допустим, пошлешь ты Егорыча, то есть, Его Превосходительство, простите, бабы, в жопу. А дальше что? А дальше – международный конфликт. А там и до войны недалеко. Чуешь.
      Павел сплюнул и вышел из толпы, которая, увеличиваясь, уже не умещалась в стенах сельского магазина и перекочевала на улицу.
      - Э-эх, - с досадой произнес молодой инженер, - вам бы Гоголя да Чехова почитать, подхалимы. У них про таких, как вы, много чего написано.
      - Во-первых, ежели я не ошибаюсь, они не писали ни про колхозников, ни про коммунистов, - кричал в след Губкину Антон Иванович, - а, во-вторых, хоть ты и ученый, Павел, а все же несозна-а-а-ательный ты элемент.
      - Антон Иваныч, - сказала молящим голосом Мироновна. – Что получается-то? Пьянчужке ентому, буржую новопеченому будем в ножки падать?
      - Войны хочешь? – заорал на Мироновну дед Гордей, отстраняясь от нее и пытаясь за кого-нибудь ухватиться. – Нам один хрен, под кем быть, лишь бы поскорее победил коммунизьм, ядрёна-бубёна! Коль Егорыч приинц – значит, будем принцу бить поклоны! Мы за мир! – выдвинул лозунг дед Гордей и, покачнувшись, ухватился за Митрича.
      - А с Егорычем разве построишь коммунизьм? – тихо спросила Мироновна.
      - Глупая ты баба, - снова взял слово Хряк, - с Егорычем, конечно, коммунизм мы не построим, а вот с принцем, который за советскую власть – запросто.
      Логика партийца осталась для всех загадкой, но вопросов больше никто не задавал.
      - Всё понятно, - решила подытожить Дуся. – Нам международные обострения и войны не к надобности. Хорош митинговать, айда в очередь! А то с вашими принцами я про торговлю совсем забыла. Валька, - позвала возмутительницу спокойствия Дуся, - пойдем, водички тебе отпущу. Ежели денег нет, потом занесешь.
      Дуся, Валька и еще человек пятнадцать зашли в магазин. Остальные стали расходиться.
      - Кровь у него голубая, – бросил в пространство Антон Иванович.
      - Чаво у него голубое? – переспросила шедшая рядом бабка Аксинья, не изменяя испуганного выражения лица.
      Хряк не ответил.
      - Да нам все едино, - пробурчал догоняющий его дед Гордей, который пытался схватить Хряка за руку. - Коль надо, и голубым услужим. Лишь бы не было войны, да светлое будущее не проехало бы мимо нашей Чудиловки, ядрёна-бубёна.
      Люди разошлись кто куда, но каждый знал, что если Егорыч вернется, то любопытство само приведет их к его дому.

      Уже к вечеру у лавки, на которой обычно давал концерты Егорыч, остановилась иномарка. Из нее вышел тот же городской мужчина, который днем искал, как потом выяснилось, наследного принца. Человек открыл заднюю дверь, и в ту же секунду из авто показался улыбающийся и, как всегда, пьяный Егорыч. Односельчане, за исключением Павла, оставшегося дома, обступили наследника престола, не зная, как себя вести. Атмосферу разрядил сам потомок королей.
      - Гляжу, Валька ужо всей деревне растрепала про моё ключение. Чё молчите? Да отрекся я от ихнего престолу! Там ышо какой-то сродственник хочет свою задницу на трон посадить. Вот пущай и сажает. Чё я не видел в ентом, как его… тьфу, и не выговоришь. Оне ж и песен-то моих разуметь не смогут. Ужасть, как ностранцы енти излагаются. Говорят – что блюют. Нет, братцы, я уж здеся свой век доживу. А вот кописац… кописац… деньги за свое благородничество возьму. И на енти деньги…
      - Купите цистерну самогону, Ваше Величество? – перебил нетрезвого принца настоящий коммунист Хряк.
      - Не угадал ты, Антоша. Путёвого хлуба в деревне нет. Так пущай будет.
      - Неужто, Ваше Высочество, вы нам клуб соорудите?! – завизжала бабка Аксинья всё с тем же, свойственным ей, выражением лица.
      Вся деревня тут же забыла и про тунеядство Егорыча, и про бесконечные пьяные концерты.
      - Ваше Сиятельство! Ваше Сиятельство! - кричала Дуся.
      - А чё, пущай в Чудиловке построят хлуб из кирпича! – орал, счастливый Егорыч, добавляя шепотом, - а то пропью ведь деньги-то, пропью…
      - Ой, Ваше Пресох… Ваше Пресох…Ваше Пре-во-сходительство! – с трудом выговорила Валька и бросилась в объятья к наследнику престола. – Да мы ж за вас, мы ж за вас… раскудрит твою… то есть, вашу…
      Ее восторженный хриплый голос потонул в океане одобрительных криков.
      - … а в ентом новом хлубе, - продолжал Егорыч, - я буду вам песни петь и ни копеечки ни с кого не возьму. Кажный божий день буду радовать вас.
      По мере того, как Егорыч произносил эту фразу, шум утихал, и последние слова благодетеля прозвучали в полной тишине.
      Паузу нарушила Мироновна, держащая под руки подкосившегося деда Гордея:
      - Ваше Благородие, а может быть лучше вам поехать в енту, как ее… а?
      - Не-е-ет, я тут родился, тут и помирать буду. А пока хлуба нет, я вам здеся буду петь. Хотите, спою прям щас? Тока вы не разбредайтесь.
      - Да кто ж посмеет, Ваше Преосвященство, - сладким голосом почти пропел директор птицефабрики Ляпин, выглядывая из-за ошалевшего от событий Митрича. – Лично я специально приехал на ваш концерт.
      - Вот и ладненько, - радостно отреагировал принц. Он встретился взглядом с улыбающимся через силу Антоном Ивановичем и весело скомандовал, – хлопайте, хлопайте в ладоши-то.
      Егорыч поудобнее уселся на лавочке и достал из-за пазухи бутылку виски – презент от капиталистов. Выпив граммов триста империалистического зелья, наследный принц прокашлялся и под аплодисменты сельчан запел матерную частушку «Полюбило наше стадо удалого пастуха».