Тома еще с минуту лежала с закрытыми глазами, удивляясь тому, что не чувствует совершенно ничего. Ни-че-го. Как будто не она только что принимала чужую тяжесть чужого тела. Еще мгновение назад ей казалось, что едва кончится все, станет нестерпимо стыдно.
Но стыда не было. Душа онемела, как немеет отсиженная нога, разом теряя всякую чувствительность. Это после сотни иголок впиваются в неё, жаля невыносимо.
Но «иголки» еще берегли Томкину душу.
Она полежала прислушиваясь к себе, к Труфанову, ровному гулу машин за окнами, знакомым деревенским звукам…
И повернула голову, взгляд уперся в висок, коротко-стриженный, щедро запорошенный сединой, сквозь это серебро как-то несчастно проглядывала кожа, совершенно розовая, как у младенца.
Томке щемящее жалко стало и мужчину, что мгновение назад жадно и жарко отдавал ей свою силу, и саму себя, и Мишку, и весь белый свет. Причину этой жалости она не понимала, да и стоило ли понимать?
– Теперь все равно уже… – то ли сказала, то ли подумала.
Труфанов этот легкий поворот головы не заметил, ровно, мягко накатывалось на него ощущения покоя, тишины и той блаженной усталости, от которой не хочется ни говорить, ни чувствовать, что либо, кроме кроткого тепла родного тела. Он вслепую протолкнул руку под Томкину шею и потянул женщину к себе на грудь, Она подчинилась, прилегла прохладной щекой на разгоряченное тело, не сказав ничего. И за молчание это Труфанов был сейчас благодарен.
Слова нужны если есть, что объяснять. А ему все было ясно. Ткнулся губами в волосы женщины, мягко, боясь растревожить, но губ не отнимал долго, точно утверждал этим легким прикосновением, свою победу, последнюю точку в споре с Мишкой ставил.
Тамара вытянулась рядом неловко, не зная куда деть руки. С Мишей все было просто, точно в танце, когда охватит музыка и ты уже не думаешь, а так ли идет тело, так ли ты поставил ногу и так ли откинул голову. Ты весь в в ритме её, и ничего кроме не существует сейчас, и сам ты подвластен ей настолько, что думать и размышлять надобности нет… Но мелодия оборвалась…И рука, что так легко и просто ложилась на грудь мужа, обхватывая литое тело, в последней самой тонкой и сладкой нежности, теперь мешалась между мужчиной и женщиной, Тома еще чуть-чуть повернулась, стараясь не помешать Труфанову придавила собственный локоть и застыла, чувствуя, как наливается онемением зажатая кисть…
Но высвободить её побоялась. Лишь зажмурила глаза, пусть думает, что она спит, тогда и самого сон возьмет.
«Спит» – скосил глаза Труфанов. Улыбнулся, уверенно, со всем чувством мужского превосходства, и мужской же отчаянной гордости… «Спит…»
И весь суматошный день, вдруг мелькнул перед глазами, как подол цыганской юбки, пестрый, праздничный, взбалмошный, беспокойный … Метался по магазинам, как в горячке, тащил её за руку и готов был весь Сибирск скупить да и бросить к ногам. Одергивал себя, не по возрасту не по статусу поплыл мужик. А не одергивалось.
– Дорого же, дорого, – распахивались серые глаза моляще…
– Не дороже денег! – усмехался победно .
Сам себя чувствуя на два десятка лет моложе, сильнее, глупее даже, но как-то по-хорошему глупее. Слетел с тормозов и мчался над Сибирском этаким ураганом щедрости и лихости. Ураганом под небом, что вдруг освободилось от утреннего тумана и сяло, точно взяли да умыли ловкие бабьи руки. И небо это и солнце, и Томка, смущенная и вместе с тем радостная, и ворох свертков, пакетов в багажнике, росший с каждым магазином, все это еще тогда подсказывало, что денек этот кончится так, как загадалось и задумалось. И под завязочку, уже для пущего шика, Труфанов прикупил на выезде охапку, по другому и не назовешь, домашних, сибирских не слишком огромных, даже мелковатых, но роз..
Мозгуй улыбнулся,вспоминая, как прижимала их Томка всю дорогу, и все пыталась что-то сказать, но что говорить в таких случаях не знала. Потому начинала, сбивалась, и улыбалась смущенно.
Остро захотелось закурить, глотнуть горьковатого дыма, расслабленно поднося к губам сигарету, и смотреть в потолок, но на плече мирно лежала Томкина голова, и дыхание её было ровным, тихим, ресницы вздрагивали «Спит… спит…» и сам прикрыл глаза, проглотив слюну, успеет еще...
Дрема лизнула влажно, и разум странно забалансировал на той замечательно грани реальности и сна, когда еще слышны звуки из вне, но воспринимаются они уже иначе, точно сквозь пелену… Пропел не ко времени петух, и какая-то машина пророкотала, Кто-то из водил вернулся, маятник запущенный хозяином качался, работа шла, даже теперь, когда Труфанову дела до неё не было…
***
Мишка и сам не понимал, чего он гонит, не было уже смысла выжимать из усталой машины силы, ночь миновала, усталая бессонная дурная, за ней и день промелькнул, скатился в душные вызревающие сумерки. Жара наполняла тело липким потом так, что тело уже не вмещало его и он сочился, оставляя на футболке ровный темный треугольник, между лопатками. Бессонные часы обнимали за плечи, давили их, горбили свинцово, наполняли голову волокнистым туманом, точно не весь он сгинул за перевалом, а каким-то неведомым путем заполз душу, сознание, разум. И шел-то уже Дьяков на автомате не успевая ни осмыслить, ни понять, что делает и как. Машинально тормозил укладываясь в повороты, вползал в горочки, и ловил синие верстовые отметины, гнал, точно от скорости его что-то зависело. И где-то за сотню верст до Березового вдруг захотелось к черту отцепить мешающую фуру да и кинуть её у обочины… Не отцепил – волок и груз, и ревность, и злость, и бессилие и что будет дальше, когда эта сотня кэмэ позади останется не думал. Верил. Да, Томке, верил. Вопреки всему, что орал ей и в ту ночь в гараже и до той ночи…Верил.
Стояла перед глазами другая Томка, не Дьякова еще, а Рябинина. Тонюсенькая в свадебном платье, заляпанном по подолу щедро брызгами дорожной грязи… и фате, сбившейся на бок, отчего казалось, что не венок у неё на голове, а пилотка, сдвинутая набекрень, только белая, с цветами, а от неё тянется газовый шлейф. Она все подхватывала его, чтоб не мешался. Одной рукой. В другую намертво, как рак в утопленника вцепился муж или жених еще тогда? Может потому так крепко и вцепился, что на ногах едва стоял. Мишаня таращил глаза на тонкие пальцы, на фату, на девушку, растерянную, испуганную и без обычно для невесты света и радости. Нездешней она ему показалась, ненынешней.Он не сразу и понял для чего тормознули они машину? Что хотят? И только когда Ванька сунул в руку мятые купюры сообразил, что просят прокатить… Что за фантазия пришла в голову молодым кататься на ГАЗике? Да не стал он думать – согласился, подсадил в кузов, невесту и сообразил что надо бы хоть куртку кинуть… Он на этой машине зерно возил.
Так и катал их сперва по деревне, потом до макушки перевала и обратно, а Ваньки лихо хлебал шампань из горлышка, может и не только шампань, вопил радостно.
Остановился он, потому что стихли вдруг Ванькины вопли, шальные и победные. А когда заглянул в кузов, увидел, что Ванька спит, мордой в собственной блевотине, а она сидит, окаменев и даже не плачет ни от обиды, ни от зла на напившегося жениха. Смотрит куда-то мимо него и точно мимо всего мира.
– Тряпку бы мне, я уберу. – не сразу сказала, когда заметила, что остановился, что вот уже минуты три смотрит на неё шофер неотрывно.
Съехал к реке, она и в самом деле отдраила днище кузова, подоткнув подол свадебного платья. Он опять лупал глазами, не зная, что сказать и старательно делал вид, что не замечает как то и дело мелькали белые бедра. Все что мог он тогда, это стоять рядом и держать дурацкую фату. Это уже после, когда смыла в речке и грязь с рук и разводы туши со щек накатило привычное, дурашливое, занозистое… Притиснул невесту к борту грузовика, и в самое лицо выдохнул:
– Не боишься?
Думал заверещит, ударит, заплачет, прогонит прочь непонятное чувство тоски и очень понятное мужское желание.
Но она даже подоткнутый подол не поправила, сказала просто:
– Не боюсь. Добрый ты
Ему Мишке, самому себя тогда ненавидевшему, и живущему в той ненависти ко всему и всем в чем либо его счастливее:«Добрый ты»
Точно единожды взглянув, все поняла даже то, что он сам о себе не знал…
Добрый…
Эх, Томка, Томка…
***
– Миша! – вдруг выкрикнула испуганно Томка. Села было но одеяло поползло обнажая грудь, поддернула край
– Миша! – повторила теперь для Мозгуя.
Еще охвачанный блаженной слабостью он проборматал:
– В Тыве он, спи…
Усмехнулся этому испугу, потянул её за плечи. Попыталась вырваться, но он держал крепко, улыбаясь, наслаждаясь напряженным, теплым, точно еще не остывшим от его Мозгуевского жара телом.
– В Ты-ы-ыве-е-е – пропел он,
Тома всхлипнула и опрокинулась покорно на спину, именно опрокинулась, точно тряпичная кукла, еще не замечая этой обреченности, он нашел её губы и вот тут вот тут услышал, как натужно, почти взвизгивая прорычал движок, совсем рядом и все ближе, ближе….
И в тот же миг поверил в Томкину правоту, нет конечно, это могла быть и любая другая машина… И он даже попытался ухватиться за эту мысль, но глаза Томки были полны таким неподдельным ужасом и чем-то еще очень похожим на вину, очень… И сам того не желая, он точно заразился этой виной, на короткий, как вздох миг, но заразился, и даже в этот миг попытался найти оправдание…Но тут же вдруг ударило резко и зло:
– Сволочь! Он же рейс сорвал!
Рывком натянул домашние брюки. Но рубаху надевать не стал, он почему-то понял, что надо именно так. Подобрал с пола юбку, но тут же и бросил её в кресло:
– Сиди здесь. Я сам.
И едва распахнул дверь понял, что опоздал, Дьяков уже стоял на крыльце, мозгуй молча упер в колоду руку, не давай пройти.
– Пусти, – сказал Мишка, негромко сказал, но так, что напряенная рука невольно дрогнула, точно сама по себе готовая сорваться, чтоб не мешать сейчас движение этого тугого напряженного сверх меры налитого решимостью тела.
– Ты где быть должен? – Мозгуй заставил себя взглянуть в глаза Мишки с тем выражением, будто речь шла лишь о сорванном рейсе и там за его спиной не сидела на кровати еще не успевшая одеться Томка.
– Пусти. – процедил Мишка.
И Труфанов заметил, как резко сжалась рука в кулак и напряглись плечи Дьякова.
– Зачем? – заговорил о том, о чем и следовало бы с самого начала.
И Дьяков не ответил, и видом только сейчас разглядел и домашние брюки и босые ноги и то, что начальник стоит перед ним без рубахи…
– Зачем… теперь? – повторил Мозгуй.
Он швырнул это теперь насмешливо, свысока, и не промахнулся. Мишка отшатнулся. Но тот час же как бык ринулся вперед Труфанов это еще успел заметить… Но тут же согнулся пополам, разом перехватило дыхание .
Мишка отстранил его и шагнул в дом.
Труфанов распрямился через резь, заставив себя хватануть воздуха, в один прыжок догнал его, летящего по коридору. Рванул за плечо, и что было сил долбанул тяжелой головой в подбородок, чувствуя, как наливается полузабытой яростью и силой и душа и тело. Давным-давно позабытая и злая радость захлестнула вдруг, единственная мысль что мелькнула в утратившей разум голове «В коридоре…тесно»
Успел еще ощутить как точно сам по себе кулак врубился в солнечое сплетение Дьякова, впрочем не совсем точно… Истошно закричала Томка…Но крик уже не слышали, точнее не приняли, животная ярость не имеет ушей, покатились по полу цепляясь за что и что-то роняя, возились яростно, стараясь ухватить друг друга за горло, рыча что-то нечленораздельное, поднимались, падали… лупя неловко, в тесном пространстве коридора,
Вода холодная вдруг полилась куда-то за шиворот, и мозгуй увидел, как стекают прозрачные струй по лицу Дьякова… и вскрикнул в ступню впилась какая-то колючка и боль эта не сильная, но иная, не так которую оставляют синяки заставила прийти в себя… Машинально вскинул ногу и удивился, к ступне всеми шипами прицепилась роза, полураздавленная из того самого букета, который так бережно прижимала Томка всю дорогу из Сибирска…
Он отшвырнул её прочь и опустился на утмбочку в прихожей…Отдыхиваясь тяжело, точно только что с маха одолел пару прокосов.
Томка стояла перед ними, все еще сжимая в руках ненужную вазу:
– Что вы… что ж…
Не договорила кинулась к открытой двери. И им обоим привиделось одно. И рванули вдвоем, остановить, удержать. Точно и в самом деле могла она куда-то уйти от них и главное от детей…
Она обернулась не на Труфанова, нет.
– Прости… – тяжело прошептала, – Прости…
И Дьяков все еще тяжело дыша шагнул мимо неё в дверной проем, и даже отстранился чтоб не задеть. Но Мозгую показалось, что она сейчас качнется к нему…Но она вжалась в стенку пропуская мужа…
– Машину… сам… отгонишь. – сказал Мишка.
– Отгоню, – буркнул Мозгуй.
Дьяков хлопнул воротами и ни Труфанов, ни Томка не видели, как разом ссутулились его плечи, и как побрел он по улице, боясь оглянуться назад туда, где светился радостно оранжевым уже не его КамАЗ, и всхлипывала в чужих руках уже не его жена….