Шарик

Павел Кожевников
Недавно, разбирая старые книги в подвале, я наткнулся на томик стихов давно забытого, замечательного поэта Эдуарда Асадова. Он потерял зрение на войне, был мало известен широкому кругу читателей, но его чистые, немного наивные стихи, были пропитаны таким захватывающим романтизмом, что откладывались в память навсегда.
Моё сердце радостно забилось и сразу, почему-то, припомнились строки из его стихотворения о рыжей дворняге, которую хозяин оставил на полустанке из-за того, что она была «неблагородных» кровей. Поезд тронулся, увозя обывателя, а бедная собака бежала и бежала, пока не споткнулась о перила моста и не погибла. Стихотворение венчали слова,  врезавшиеся в мою память:
...старик, ты не знаешь природы,
Ведь может быть тело дворняги,
А сердце – чистейшей породы!
Дворняжка – с сердцем чистейшей породы.. У кого из моего поколения ребят, выросших в голодных послевоеннных сёлах бывшего Союза, не было такой собаки?

Была такая дворняжка и в моей жизни. Звали её, а вернее его, Шарик. Подобрал кутёнка где-то мой отец и принёс домой в фуражке. Был он рыжим-прерыжим и вначале, когда отец вошёл во двор, мы думали, что он несёт буханку ржаного хлеба. Жили мы очень бедно, как и все после войны. Отец и мать работали на небольшом заводе , а бабушка, по-казачьи – бабака,  присматривала за нами и за нехитрым хозяйством, состоявшим из коровы Малинки, шести гусей, и дюжины кур. За нами, - это за мной, за моими двумя братьями- близнецами – Толькой и Колькой, на два года старших меня и за двумя младшими – Петром и Верой.
Мы были готовы пуститься в пляс, а как же, своя собака! Радости не было конца! Щенок был настолько потешным, что покорил сразу же наши сердца. Одна бабака, казалось, была недовольной.
- И на какой ляд, Григорий, ты принёс лишний рот? Чем я его кормить буду? Самим бы не протянуть ноги! – ворчала она. Но в голосе не чувствовалось строгости. Поворчать было в её характере.
Начались споры, как назвать щенка. Вариантов было жуть сколько: Пёсик, Шавка, Тузик, Комок... Толька с Колькой чуть было даже не подрались. Одна бабака не принимала участие в споре, молчала.
Сели ужинать. Пёсика положили на скамейку , рядом с печкой. Лежит, такой маленький, рыжий комочек, ни мордочки, ни хвостика не видать. Поужина-ли. Неожиданно кто-то опрокинул скамейку и наш пёсик покатился к дверям. Все застыли, как прикованные, а бабака воскликнула:
– Пыстрели-те зараза! Прям, как шарик катится!
Отец улыбнулся, - Ну, вот и имя ему есть – Шарик! - Все рассмеялись и никто не стал возражать.
Дни бежали быстро; мы росли – рос и Шарик. Только рос он как-то медленно, а вскоре и вовсе перестал. К великому неудовольствию отца, он оказался простой дворняжкой – маленькой, доброй и ласковой.
- Ну, что это за собака такая? Ни гавкает ни на кого, никто её не боится. Только зря хлеб переводит. Никакого толка от неё! – ворчал отец сердито.
Мы как-то не обращали внимания на эти ворчания. Шарик стал нашим верным другом, частью нашего детства.
Отец наш – Григорий Павлович, - был добрым человеком. Вернулся он  с войны весь израненный; одна нога короче другой была на спичечный коробок – в ней ещё сидели осколки немецкой мины.
Однажды по весне нога воспалилась. Больницы в посёлке не было. Была только участковый врач – тётя Лиза. Обследовала она отца и сказала, что это осколки от мины выходят. Надо, мол, ехать в город на операцию.
Но отец не поехал никуда. Четверо нас было детей, плюс мать ходила пятым. Да и начальника он тогда возил на Победе, директора завода по фамилии Киреев. Строгий был он человек, этот Киреев, не любил, когда его о чём-то просили. Боялся отец потерять эту работу, держался за неё.
А нога нещадно болела. Ночами отец не спал, стонал, но не жаловался никому. Лишь однжды я услышал, как он в сердцах, от боли, выдохнул: «Легче умереть, чем снести эту боль!»
- Ну вот тебе и на! - всплеснула руками мама. Потом с тревогой спросила:
- Может, Лизу позвать?
- Что она сделает, твоя Лиза? - зло вставила бабака.
- Как что? Может какую таблетку даст, или ещё чего-нибудь, врач всё же! – ответила мать.
- Врач, врач! - передразнила её бабака. – Ничего они не понимают, нынешние врачи. Им только лошадей лечить, а не людей! - Бабака сама никогда не болела и не верила ни одному эскулапу.
- Молиться надо и всё пройдёт. Господь всесилен, он всё излечит!
Мать зло посмотрела на бабаку, но ничего не сказала. Были они не в ладах друг с другом, но при отце никогда не ругались, боялись.
Бабака долго молилась на свои потемневшие от время иконы, а потом куда-то ушла.
Через некоторое время она вернулась с ведром мелкого, речного песка. Потом она сшила из грубой старой материи что-то наподобие небольшого продол-говатого мешка, высыпала в него песок и положила в галанку. Когда песок прогрелся, бабака вытащила мешок и обернула им больную ногу отца.
Отец стонал, ногу нестерпимо жгло, мать морщилась, а бабака молилась.
Утром отец едва поднялся, но на работу пошёл. Ночью бабака продолжала молиться и прикладывать раскалённый песок. Через два дня отец почувствоаал себя лучше. Мать меняла окровавленные бинты – выходили осколки. Вскоре он поправился. Бабака торжествовала, мать успокоилась.
Лето было плохим, не выпало ни одного дождя. Стояла засуха. Хлеба недостовало. Помню длинную очередь, стоящую у дверей магазина, жадно глядящую на пыльную дорогу, вьющуюся из города к нам – в рабочий посёлок.
Мы – малыши, уставшие бегать вокруг, сидели под тенью старой сломанной телеги. Страшно хотелось пить, но уйти было нельзя – давали «на руки», то есть на присутствующих.
Булочник обычно приезжал на старой, страшно тарахтевшей полуторке. Начиналась разгрузка хлеба. Мы жадно смотрели на эти румяные, ещё горячие кирпичики. Запах этого хлеба я не забуду никогда.
Ближе к осени норму хлеба, отпущенные «в одни руки» урезали, качество его ухудшилось – в него стали добавлять чего-то такого, что и хлебом-то он не пах. Говорили, что опилки, но вслух боялись это произносить. Сталинский страх всё ещё глубоко сидел в людях.
Однажды привезли хлеб какого-то зеленоватого цвета, мокроватый. Бабака, заплакала. Я услышал как она прошептала: « Пропадём, не переживём эту зиму!» и ушла к иконам молиться.
Пришёл отец с работы, мрачный, усталый. Бабака ему в сердцах и скажи: «Ты бы, Гриша, пристрелил этого пса, нечем мне его кормить. Здесь самим хлеба не хватает.»
Мы, как один, заплакали. Отец посмотрел на нас и сказал:
-Успокойтесь, ребятишки! – Он всегда нас называл ребятишками. – Убивать его не буду, но держать Шарика мы больше не сможем, - сдохнет с голода. Завтра посылает меня директор в Казталовку, туда и завезу я Шарика. Посёлок большой, райцентр, кто-нибудь да подберёт.
Слово отца – было законом в нашей семье. Мы легли спать со слезами на глазах.
Увёз отец нашего Шарика, оставил его в ста километрах от нашего дома в степи у посёлка. Приехал домой хмурый, злой. Мы потихоньку плакали, переживали за своего пёсика.
Прошло дней пять. Солнце жарило землю и нас беспощадно. Дождя по-прежнему не было. Бабака завесила окна старыми газетами, открыла все двери, стало полегче дышать.
Ближе к вечеру, когда жара спала, вышли мы во двор и увидели в тени сарая нашего Шарика! Бросились мы к нему, а он едва жив – весь отощавший, с разорванным ухом; только глаза светятся радостью. Мы закричали и запрыгали от счастья.
На шум вышла бабака. Мы подумали, что она станет злиться, накричит на нас. Но она, ничего не сказав, принесла из дома немного хлеба и воды, поставила перед Шариком и зашла в дом, бурча что-то под нос. Наш пёсик набросился на воду, выпил всю ванночку, налили ещё и её выпил. К хлебу не притронулся, как мы его не уговаривали. Вышла бабака. Шарик, как-то виновато, съёжился перед ней.
- Надо же, тварь какая понятливая! – всплеснула бабака руками. – Знает, что туго с хлебом, не хочет быть обузой. – Затем, как-то неожиданно мягко, сказала: - Ешь, кыли прибяжал, чаво уж поделать с тобой!
К нашему великому удивлению, Шарик завилял своим  грязным хвостом и в один миг проглотил, лежащий перед ним, кусочек хлеба.
- Ишь ты, пыстрели тя зарраза! – удивилась бабака.
Через час Шарик уже вовсю бегал по двору и радостно лаял.
Вечером пришли родители. Мы не знали как сказать им о Шарике. Особен- но боялись отца, его реакции и поэтому спрятали Шарика за сараем. Но секрет наш открылся довольно быстро: пошла мать в уборную, что тоже была за сараем и увидела Шарика. Позвала отца. К нашей радости, отец нисколько не разозлился. А наоборот, как-то радостно, с удивлением, произнёс:
- Это же надо! Я его за сто с лишнем километров оставил! Сидел в багажнике, дороги не видел, как нашёл нас – непонятно!
Казалось, все были рады возвращению собаки, особенно мы – дети. Но суровой реальности не было дела до детской радости,  и отец снова завёз Шарика, на этот раз ещё дальше. Прошло какое-то время и опять Шарик вернулся, весь в грязи, исхудавший до невозможности. Отец уже не смеялся при виде Шарика, а грозился пристрелить его из старой двухстволки. Но мама не дала, да и мы подняли такой вой, что отец сдался:
- Шут с ним, пусть живёт пока.
Вскоре с хлебом стало получше: Хрущёв договорился с Америкой. На некоторое время взрослые о Шарике забыли.
Прошёл год. Опять наступила осень, пошли долгожданные дожди. В начале ноября упал снег на раздобревшую от дождей землю. Началась зима. Мы – дети, все дни проводили на улице, играли в снежки, строили снежные крепости, катались на санках с горок. Шарик был везде с нами.
Однажды отец уехал в командировку на несколько дней. В одну из ночей мы услышали шум – кто-то выкатывал бочку с бензином из нашего двора. Бензин был казённый, директорский энзэ. Бабака и мама стояли и смотрели из окна, боялись выйти.
Приехал отец и когда узнал про кражу, страшно разозлился на всех, на маму, бабаку, что те не вышли из дома, но больше всего на Шарика.
- Что это за собака такая? Ему на хвост наступи, а он и не тявкнет! Пристрелить его, да  и всё!
В то жестокое время, собак ненужных обычно стреляли и поэтому в словах отца ничего дикого не было по тогдашней морали. Но не поднялась рука отца и на этот раз. Вскоре обнаружился и вор, шофёр с завода, который сам пришёл и повинился перед отцом. Вернул бензин, в знак примирения принёс бутылку водки. Случай кражи забылся, но сама кража со двора, охраняемого собакой, была как пощёчина отцовскому самолюбию. Простить такое он Шарику не мог. А вскоре и случай представился избавиться от «ленивой» собаки.
Повёз отец бабаку погостить у дяди Вити, её младшего сына, брата нашего отца. Жил дядя Витя в совхозе Первосоветский, километров девяносто от нас. Обычно в такие поездки бабака брала кого-нибудь из нас. На этот раз выбор пал на меня. Приехали, сели обедать. Завязался разговор о том, да о сём. Отец возьми, да и расскажи о Шарике и о том, что не знает, как от него избавиться.
- Привези его к нам, - предложил дядя Витя, отхлёбывая чай из блюдечка. – Есть у нас в совхозе один чудак, Чернышёв. Работает бухгалтером, живут они с женой одни, детей нет. Как-то обмолвился, что ищет хорошую собаку. Может твоя
и подойдёт?
- Хорошо, - быстро согласился отец. Через недельку заеду за матерью и Павликом и привезу псину.
Тётя Лива, жена дядина, поморщилась, не любила она родню мужа и свою свекровку. На меня смотрела как на гадкого утёнка, постоянно поправляла и поучала, что можно делать, а что нельзя. Я боялся её и не отходил от бабаки, ожидая с нетерпением воскресенья, когда приедет отец и заберёт нас домой.
Дни тянулись долго, наконец приехал отец, привёз Шарика. Его привязали к забору, а сами сели пить чай. Я подошёл к Шарику, погладил его. Шарик завилял хвостом, обрадовался. Я стал играть с ним. Вскоре папа и дядя Витя ушли куда-то и вернулись с тучным, доброго вида мужчиной.
- Ну, я думал здесь тигр, а это простая дворняжка! – усмехнулся мужчина.
- Бери Митрич, не пожалеешь! – ответил отец. – Не смотри, что маленький, посадишь на цепь, никто не войдёт в дом.
Я удивился этому совету, у нас Шарик никогда не сидел на цепи. Отец явно лукавил, желая любым способом избавиться от собаки.
Митрич, был добрым человеком, посмеялся пошутил и увёл нашего Шарика с собой.
Прошла зима, зазвенели капели, полились ручейки, прилетели юркие скворцы. Мы стали забывать о Шарике. Жить стало лучше, голод отодвинулся.
Однажды в конце апреля, принёс отец довольно большого щенка и, как бы, заглаживая прошлую вину за Шарика, сказал:
- Вот ваша новая собака, новый Шарик. Он очень хорошей породы, будет большой и злой.
Мы сначала с настороженностью приняли щенка, и категорически отказались называть его Шариком. Кто-то назвал его Верным. Щенок рос быстро и вскоре оказался высокой, поджарой овчаркой и действительно очень злой. Отец посадил его на цепь и очень гордился, когда однажды он покусал цыганку, пытавшуюся утащить что-то с нашего двора.
Прошло два года. На улице стояла осень. Крапали нудные дожди. В один из холодных дней, когда мы сидели дома, на дворе послышался свирепый лай. Мы выглянули в окно и обомлели – вернулся Шарик! Он и подросший Верный, сцепились в один клубок, терзая друг друга. Мы бросились их разнимать.
Вечером пришёл отец, пытался прогнать Шарика, но он далеко от дома не отбегал. Садился в тени соседского плетня и с тоской смотрел на наш двор. Украдкой  мы стали его подкармливать.
Через неделю приехал дядя Витя с Митричем. Долго ловили они Шарика, наконец поймали и надели нашейник на него.
- Знаешь, Гриша, – сказал как-то виновато Митрич, - Я такой злой собаки век не видал! Посадил я его на цепь, как ты советовал, и прямо благодать – дом
перестали запирать, спим спокойно. Чудо, а не собака! Всё понимает, как человек. Спасибо тебе за него.
- Как же он убежал от вас? – спросил удивлённый отец.
- Ума не приложу! Кормим его вволю, калитушка просторная, всегда в ней свежее сено подстилаем. Жена моя, Зинаида Ивановна, души в этой собаке не чает, будто с ребёнком нянчится. Думал, что уже обвык, забыл про вас. Ан, видишь, нет! Отпустил ночью во дворе погулять, а он и сбежал. Утром встали – его нет. Весь посёлок, все окрестности обшарили, а его нет. Знакомый шофёр подсказал мне, что видел собаку, бегущую вдоль дороги в сторону Уральска, ну я и смекнул...  - вздохнул Митрич. – Затем, погладил Шарика и добавил с нескрываемым восхищением:
- Надо же, простая дворняжка, а какое сердце!
Увезли Шарика опять.
Пришла зима с холодными трескучими морозами. К новому году приехал дядя Витя проведать мать, привёз мешок муки, сливок, сала. За столом, как бы между прочим, сказал:
- Чернышёвы-то переехали в город.
- А, как же Шарик? – в один голос спросили Толька с Колькой. – Где он сейчас?
Дядька посмотрел на них и усмехнулся. – Взяли они вашу псину с собой. Живёт теперь у них на третьем этаже.
- Как, держат собаку в доме? – изумилась бабака. По тем временам это было неслыхано. По крайней мере – в деревне.
Дядя фыркнул. – Совсем свихнулись они. Мало того, что держат в доме, они ещё поют и кормят из посуды. У них же своих детей никогда не было, вот Зинаида и чудачествует, моет его в ванной, причёсывает, гулять водит.
Мы, дети, переглянулись. Толька почему-то нахмурился. Видя это, дядя Витя сказал:
- Хорошо ему теперь, живёт как у Христа за пазухой. Многие люди так не живут. Митрич, ведь, теперь большая шишка. Всего у них навалом. Теперь уж, наверняка, ваша псина не захочет сбегать никуда от такой жизни. Забыла она про вас, уж точно!
- Ничего не забыла, - насупился Колька, - Вы Шарика нашего не знаете.
Дядя насмешливо посмотрел на него, любил он подтрунивать над нами.
- Я, может быть, вашу псину не знаю, а жизнь повидал такую, что тебе, пацан, и не снилась, и, дай бог, чтобы не приснилась никогда! Если я говорю, что не прибежит больше она к вам, значит не прибежит! Что она здесь забыла? Голод, холод, грязь?
- Ну, про грязь ты, сынок, зря  завернул, - вмешалась бабака. – Живём, как все, не поганцы, чать!
- Да я не про дом, я вообще про ... про ..., вообщем, про жизнь вокруг вас.
Отец нахмурился, но ничего не сказал.
- Ну, ребятки, попили чайку, а теперь марш из-за стола, нечего здесь развешивать уши, дайте взрослым поговорить! – сказала мама и выпроводила нас в зал.
Дядю Витю взрослые уважали в нашей семье. Был он замдиректора совхоза по хозяйственной части. И когда было совсем невмоготу, отец отправлялся к нему
за помощью. Дядя всегда помогал, но делал это как-то неохотно, с натугой. Мы, дети, побаивались его и не любили.
- Дядька прав, Шарик никогда больше не прибежит, - сказал Колька, когда мы остались одни.
- Прибежит, вот увидешь, - упрямился Толька, - он нас любит!
- Дурак ты, Толян! Не слышал, что дядя Витя говорил? В ванной купают его, за стол сажают с собой! А ты, прибежит, прибежит! – передразнил его Колька. – Он уже о нас давно позабыл.
- А что такое вана? – спросил я робко.
- Не вана, а ванная, - поправил меня Толька. – Это... корыто, по-городскому, понял?
Я, конечно, не понял, но на всякий случай кивнул головой.
- Спорим, прибежит! – предлолжил вдруг Толька.
- Давай! На что? – загорелся Колька.
Стали они рядиться, на что спорить. Дело оказалось трудным. Были они блезняшками и им, чтобы не обидеть, всегда покупали всё одинаковое, даже игрушки, так что ничего нового они предложить друг другу не могли. Сговорились на двадцать шалбанов. Меня назначили свидетелем.
В ту ночь, мне приснился Шарик, он весело тявкал и лизал мне щёку. А, потом, вдруг появился дядя Витя и потащил его прочь. Я бежал за ними и плакал...
Зима в тот год выдалась снежная и морозная. Снег шёл чуть-ли не каждый день. Намело столько, что мы ныряли в него с базов головой вниз. Весна грянула раньше обычного, снег растаял быстро, залив талой чёрной водой все луга и буераки. Деркул вышел из берегов и  даже, что бывало очень редко, затопил дома в низинах. Моста между нашим посёлком и городом тогда не было, была пантонная переправа, которая служила мостом до первых морозов. Затем пантоны убирали, грузы шли в объезд, через другой мост, а люди переходили по железнодорожному мосту, построенному ещё до революции. Движение возобновлялось, когда лёд крепчал и мог вынести грузовой транспорт.
И вот, в один из вешних дней, когда солнце ослепительно сверкало и отражалось в миллионах луж, ручейках, каплях, когда всё звенело счастьем пробуждения после долгой зимней спячки, раздался собачий неистовый лай – Верный рвал кого-то! Мы все выбежали во двор и увидели дерущихся собак – Верного и... Шарика! Как описать эту картину: отца, растаскивающего собак, вцепившихся друг в друга смертельной хваткой, и нас, прыгающих и визжащих от восторга? Толька был рад вдвойне - выиграл шалбаны.
Шарик был весь мокрый. Как он переплыл ледяной Чаган, на котором всё ещё полно было льдин? Как нашёл нас, пройдя через незнакомый город , эти вопросы задавали все, кому стало известно о возвращении Шарика. Взрослые
женщины удивлялись, строили догадки, а мужики подшучивали над отцом, распаляя и без того его задетое самолюбие. Отец попытался вначале прогнать собаку, но на этот раз мы не дали в обиду Шарика, обступили его стеной. Видя такое единодушнее, отец сдался:
- Шут с ним, пускай живёт, покуда Чернышевы за ним не приедут. Только привяжите его на заднем дворе, чтобы Верный его не видал.
Так и сделали, посадили Шарика на цепь у сарая, а Верного оставили на переднем дворе. Разделял их небольшой сплошной забор, когда кто-нибудь открывал калитку, они завидев друг-друга, поднимали бешеный лай. Отец страшно злился.
Прошла весна, наступило лето. Дни катились за днями. За Шариком Чернышёвы не приехали. То ли переехали куда-то в другое место, то ли поняли, что не удержать им Шарика никакими путями. Казалось всё утряслось. Но жизнь – наш великий драматург, не поставила ещё точку в этой грустной истории.
Для небольшого хозяйства, какое было у нас, иметь двух собак оказалось накладно и неудобно. Особенно собак, которые люто ненавидели друг друга. Мать с отцом приходили с работы поздно, нужно было успеть до темноты дать сено корове, почистить у неё, дать корм курам, гусям, принести воды из колодца, напоить всех. А здесь – «собачья война!» Не было у моих родителей, измученных комэкспериментами, ни времени, ни сил для сантиментов. Время, суровое время, испытывало их на излом. Всё чаще и чаще отец срывался. Говорил, что надо что-нибудь сделать и весь его гнев был направлен против бедного Шарика.
- Ну, какая польза от него, - обычно говорил он. - Ни лает, ни кусает, только хлеб зря паратим на него!
Мы, дети, поначалу пугались этих слов, боялись, что отец опять отдаст Шарика кому-нибудь. Но потом, как-то успокоились, не обращали на его слова
внимание. Мы знали, что в любом случае Шарик прибежит домой. Но мы не знали жизни, её суровой стороны...
Однажды летом отец взял нас на луга, накосить сена нашей корове Малинке. Мы обрадовались! Луга были на другой стороне Деркула, рядом с огромным заводским садом. Особенно нам нравилось переправляться через речку на пароме. Отец взял Тольку, Кольку и меня, а младших - Петра и Веру, не взял, были они слишком малыми для такого похода. Петька, увидев нас, выходящих со двора, поднял было неистовый рёв, но бабака отвлекла его чем-то и мы ушли.
На той стороне реки, или как все в посёлке говорили «на том боку», был особый мир, завораживающий наше детское воображение стрекотом кузнечиков, кваканьем лягушек. Пели птицы, выводил свои трели соловей, но главное – кричала кукушка! И мы, наученные кем-то из взрослых, наперебой задавали вечно мучавший людей вопрос:
- Кукушка, кукушка, сколько лет мне осталось жить?
Мы радовались, когда она куковала до бесконечности и сильно огорчались, если вдруг она замолкала. Не ведали мы тогда, что проказница-кукушка ничего не знала о том, кому и сколько отмерено прошагать на этой твёрдой земле...
Пока отец косил сено, мы бегали вокруг, ловили бабочек, собирали жучков, играли в прятки. Начало темнеть. Мы помогли отцу набить мешки травой и отправились в обратный путь домой. Отец был каким-то необычным, как-то виновато поглядывал на нас и хмурился.
Пришли мы домой, когда совсем стемнело. На кухне горел тусклый свет, пахло вкусно поджареной картошкой. Толька пошёл в уборную, но через минуту вернулся, растерянно как-то выпалив:
- А там Шарика нет...
Мы с Колькой ринулись на задний двор, обыскали всё – Шарика не было! Его цепь валялась у дровника в пыли.
Вышла бабака на крыльцо, позвала ужинать. Мы вбежали на кухню – отец мыл руки, мама подавала картошку на стол, бабака расставляла тарелки. Петька сидел у окна и весело стучал ложкой по столу. Веру уже уложили спать.
- Мойте руки, ребятки и садитесь ужинать. – Голос бабаки был каким-то глухим.
Вымыли руки, сели за стол. Колька, самый смелый из нас, спросил:
- Бабака, а где Шарик?
Бабака посмотрела на отца и, опустив глаза, тихо ответила:
- Нету вашего Шарика, дядя Коля Яковлев увёз его.
- Куда? Зачем? – вырвалсь у близнецов.
- Куда, куда! За кудыкины горы! – разозлился отец. – Ешьте и марш спать!
Все притихли. Отцу перечить было не принято.
- А я знаю, где Салик! – неожиданно для всех выпалил Петька. И не успел никто и глазом моргнуть, как он бодро закончил своё сообщение и словно пригвоздил нас - Тольку, Кольку и меня - к стульям, - Его дядя из лузья убил!
Сколько прошло лет, а я не забуду той минуты. Вначале была гробовая тишина, затем сначала близнецы, а потом и я разразились плачем. Глядя на нас, заревел от  испуга и Петька.
Мама быстро поднялась и отошла к печке, загремела там посудой. Бабака унесла Петьку в спальню, что-то шепча ему на ухо. Отец, ни на кого не глядя строгим голосом вымолвил:
- Никто вашего Шарика не убивал. Дядя Коля Яковлев нашёл человека, которому нужна собака и увёз Шарика к нему. Сказывал, что человек этот хороший, любит собак и Шарик будет у него жить припеваючи. А сейчас, утрите сопли и марш спать! Развели здесь мокроту, понимаешь!
Толька с Колькой насупились и быстро юркнули в постель.
Наступила ночь. Я долго не мог уснуть. На душе было не по-детски тревожно и боязно. Всё было как-то не так: хмурый отец, его злой голос, взволнованная, недовольная чем-то мать и печальная, молчаливая бабака. А, главное, Петька, его слова. Может быть впервые моя душа была по-настоящему встревожена.
Утром, когда родители ушли на работу, а бабака куда-то отлучилась, Толька с Колькой стали выпытывать у Петьки о Шарике. Сначала он ничего не говорил, смотрел на них испуганными глазами, но потом, когда Колька пообещал прокатить его на велосипеде, сдался и повёл нас на улицу. Между нашим и соседским домами была небольшая полянка, где мы обычно гоняли старый резиновый мяч. Туда и привёл нас Петька и, показав на неё, быстро выпалил:
- Здесь дядя выстлелил в Салика. Салик закличал гломко, завелтелся.  Дядя тогда как бабахнет есё лаз и Салик упал. Потом дядя блосил его в мотосыкл и увёз куда-то.
Ещё не веря сказанному, мы подошли к месту, на которое Петька показывал и увидели песок, раскиданный там и тут. Толька разгрёб его и мы увидели чёрное, большое пятно на земле.
- Кровь! Это кровь Шарика! – вскрикнул Толька и заплакал. Слёзы брызнули из моих глаз, я повернулся и побежал домой. Дома я бросился на постель, уткнулся в подушку и зарыдал. Рядом рыдали мои братья и горше не было этих слёз ничего на свете! Мы плакали не столько от жалости к Шарику, сколько от обиды на чудовищную несправедливость и на наше бессилие изменить что либо в этой совершившейся трагедии.
Пришла бабака, поняв в чём причина наших слёз, присела на свой сундук и как-то непривычно тихо, ни к кому не обращаясь, словно говоря с собой, сказала:
- Упросили мы дядю Колю увезти Шарика на охотугодье, у него брат там один мытарится. Но не подпускал его к себе Шарик, потом порвал цепь и побежал. Дядя Коля пытался поймать, но Шарик набросился на него. Пришлось дяде Коле пристрелить пса.
- Неправда! Это всё папка подстроил! – закричал сквозь слёзы Колька и снова уткнулся в подушку.
- Не смей так говорить об отце, негодник! - Строго прикрикнула на него бабака. – Он хотел как лучше. Подрастёте, тогда и поймёте всё!

Долго я не мог простить отцу Шарика. Много раз уже взрослым хотел напомнить ему эту печальную историю, но не знал как начать разговор.
А потом папа умер. Горе стёрло большие и маленькие обиды, оставив только хорошее, что было. Позабылась и история с необыкновенной дворняжкой – Шариком, и другие более драматичные истории, из которых так причудливо скроено полотно моей непростой жизни.
И вот, в полутёмном подвале моего уютного дома в Америке, я наткнулся на томик стихов Асадова, на его чистые, бесхитростные стихи о дворняжке. Сладко защемило сердце, повлажнели глаза. Мой бедный, верный Шарик! Чистое сердце среди сурового, жестокого времени.
Вдруг я поймал себя на простой мысле – а ведь не будь Шарика, не будь той маленькой трагедии, - ещё не знай как повернулась бы моя жизнь. Беспримерная верность той неказистой, «неблагородных кровей», дворняжки, вынужденная жестокость взрослых людей, глубоко ранило моё детское сердце, заставило его трепетать, переживать, ненавидеть и, в конечном счёте, научиться прощать.
Возможно, не будь всего этого, был бы я человеком жестоким, не способным чувствовать чужую боль и страдания, и никогда не понял бы подвига Человека-Бога, отдавшего за нас жизнь на Голгофе.

Колорадо Спрингс, США