Подвиг Николая Алексеевича Раевского
Здесь я, Владимир Блеклов, автор Литературного клуба на обоих его порталах, выступаю как популизатор некоторых трудов пушкинистов, как прошлого, так и настоящего времени. Мне принадлежит – только заголовок статьи: «Подвиг Николая Алексеевича Раевского». Стал на этот путь с целью, чтобы и молодёжь наша любила как свою Родину, так и людей, отдавших свою жизнь за её, - и российского народа! – благополучие и процветание.
http://prostor.ucoz.ru/publ/8-1-0-341 НИКОЛАЙ РАЕВСКИЙ: Пушкин и ничего, кроме Пушкина
№ 8, 2007 г.
Опубликованные нами записки Николая Раевского «Возвращение. Повествование из машины времени» («Простор», №№ 5, 6, 7 за 2007 год) вызвали множество благодарных и, как нам показалось, несколько ностальгических откликов. Читатели старшего поколения помнят напечатанные впервые в нашем журнале повести Раевского о Пушкине и его окружении, о перипетиях судьбы самого автора в эпоху бурных событий в России, оказавших огромное влияние на весь остальной мир. Повесть «Возвращение» стала достойным дополнением к своду замечательных творений Николая Раевского, писателя и человека большой души и таланта, чей вклад в сокровищницу русской и казахстанской культуры просто неоценим.
Многие звонившие и писавшие в редакцию сожалеют, что имя Раевского, в силу случившихся новых исторических обстоятельств, теперь опять мало известно последующим поколениям. Они просили по возможности рассказать о его жизненном и творческом пути, особенно – о его работе над пушкинской темой. Что мы с удовольствием и делаем – через беседу журналиста Людмилы Енисеевой с Надеждой Раевской, женой писателя.
ЛЮДМИЛА ЕНИСЕЕВА
Я болею Пушкиным без малого 70 лет, и у меня, естественно, сложился свой образ поэта. Когда в моем уме и сердце вспыхивает его имя, я вижу не мощного духовного исполина, а живого, радостного, порой скорбящего, дорогого и близкого мне человека. Это свое ощущение близости с Пушкиным я и старался передать читателям моих книг.
Николай РАЕВСКИЙ.
Николай Алексеевич РАЕВСКИЙ (1894-1989), писатель-пушкинист. Родился в России, прошел 2 курса естественного факультета Петербургского университета, а также ускоренный курс Михайловского артиллерийского училища. Потомок княжеского рода, офицер царской армии, участник Первой мировой войны, после Октябрьской революции эмигрировал в Европу. Жил в Греции, Болгарии, Чехословакии. Окончил Карлов университет в Праге, доктор естественных наук. Пушкиноведением начал заниматься с 1931 года. В 1945 году возвращен в СССР и осужден на пять лет ИТЛ, затем поселение. 1950-1961 годы – заведующий клинико-диагностической лаборатории Минусинской больницы. Далее – Алма-Ата, писательская работа над пушкинской темой и одновременно государственная служба. В 1961-1977 годы Раевский научный сотрудник Казахского института клинической и экспериментальной хирургии.
Автор книг «Если заговорят портреты», «Портреты заговорили», «Друг Пушкина – Павел Воинович Нащокин», «Джафар и Джан», «Последняя любовь поэта», «Жизнь за Отечество», «Добровольцы. Повести крымских дней». Все они первые изданы в Алма-Ате.
Его прабабушка бывала на балу с Пушкиным.
Среди многочисленных пушкинистов мира особое место принадлежит алматинцу Николаю Алексеевичу РАЕВСКОМУ. Выпущенная в 1974 году стотысячным тиражом книга его «Портреты заговорили» разошлась в одно мгновение и, став бестселлером, многие годы считалась рекордсменом по читательскому спросу. Сейчас ее у нас в республике, как, впрочем, и другие книги исследователя, найти можно разве что с рук. Разговариваем с женой писателя – Надеждой РАЕВСКОЙ.
– Отделить Николая Алексеевича от Пушкина, – говорит Надежда Михайловна, – невозможно. Прожив 94 с половиной года, он без малого 70 лет занимался им. Особенно продуктивно в последние годы. Офицер царской армии, в 20-е годы Раевский эмигрировал за границу и много лет жил в Чехословакии. Стал доктором естественных наук Карлова университета в Праге, его диссертация была признана выдающейся, но... цитирую: «Внутри зреет решение все бросить и отдаться постигшей меня страсти. Что и говорить, симптомы тяжелого заболевания налицо, и название ему – Пушкин!»
– И в какой же момент оно, заболевание, настигло его?
– В 28-м году, когда в руки ему попал двухтомник пушкинских писем. Он зачитался до рассвета, стал бредить ими, а потом понял, что ничего не остается, как заняться Пушкиным всерьез. «Я убедился, – рассказывал он, – что перестал быть биологом и почувствовал себя свободным». Судьба шла ему навстречу. Как-то неподалеку от Праги Николай Алексеевич собирал грибы с одной из дальних родственниц поэта. И вдруг та говорит: «А вы знаете, что в одном из словацких замков много лет жила сестра Натальи Пушкиной – баронесса Александра Фризенгоф?» – «Это что же, бывшая Азя?» – «Да. А теперь там дочь ее – герцогиня Наталья Густавовна со своими чадами и домочадцами. У нее богатое собрание фамильных реликвий». – «Но где же он, этот замок?» – «К сожалению, сказать не могу!» Это было невероятно! Он нащупал то, о чем ни один пушкиновед даже и не подозревал.
– Представляю, с каким вдохновением предался счастливец поиску! Чехословакия, в общем-то, невелика, там все про всех, должно быть, знают?
– И тем не менее, на распутывание весьма сложного к тому времени генеалогического древа Гончаровых и установление географии замка ушло более пяти лет. Лишь, в апреле 38-го Раевский выяснил, что находится он в Бродянах. Хозяйка его к тому времени успела отойти в мир иной, но он сделал все, чтобы попасть к ее высокородным наследникам. Боже, каким бесценным хранилищем оказалось это старинное, ампирного стиля строение! Альбомы с карандашными и акварельными портретами людей пушкинского окружения, живописные изображения и фотографии, памятные редкости вроде золотого кольца Ази Гончаровой или цепочки от креста, переданной ей умирающим Пушкиным. Все, что он увидел и услышал за неполных два дня пребывания в замке, дало толчок к дальнейшим изысканиям в фамильных архивах.
– Но ведь проникнуть в них практически невозможно.
– Ему удалось завести ряд светских знакомств и получить допуск к собраниям уехавших жить за границу русских аристократок, а также к частным архивам аккредитованных в России иностранных дипломатов. Специализировавшись на этом, он сделал немало открытий. Так, к бродянским исследованиям в 42-м году добавилась одна из самых счастливых зарубежных находок в теплицком замке графов Фикельмон. Это была копия неизвестного письма Пушкина к внучке Кутузова, жене австрийского посла – графине Дарье (Долли) Фикельмон и дневниковые записи Долли по поводу дуэли и смерти поэта. Все вместе легло в основу публикаций, а затем и книг Раевского «Если заговорят портреты» и «Портреты заговорили». Написаны они были уже в Алма-Ате, и по выходе их в свет пошла очень большая почта. Среди присланных писем одно было совершенно бесценным. Оказалось, что в Москве здравствует внучка ближайшего друга Пушкина Нащокина. Прочтя «Портреты», она решила прислать Николаю Алексеевичу неопубликованные материалы о своем деде. Благодаря им появилась еще одно исследование – о Нащокине.
– Но вернемся к Бродянам. Два неполных дня – это в первый приезд Раевского. Потом он стал, наверное, там завсегдатаем?
– Потом началась война, пришли немцы. Его арестовали и продержали три месяца в тюрьме. Попасть в Бродяны он не смог. А в 45-м пришли наши. Тоже арестовали. Срок дали минимальный – пять лет тюремного заключения, а затем – высылка в Сибирь вплоть до реабилитации. И таким образом, как часто говаривал сам Николай Алексеевич, он прошел две войны (Первую мировую и гражданскую) и две тюрьмы. К тому времени по Пушкину им было собрано и написано много. Часть своих работ он сдал в Русский заграничный исторический архив. А монографию «Пушкин и война» доверил профессору Петеру, но она пропала. В 85-м году, будучи в Чехословакии, мы пытались найти его, и никаких следов не обнаружили.
– «Пушкин и война» – не правда ли, сочетание для нашего слуха непривычное.
– Просто мы на этом никогда не заостряли внимание. А вот Раевский, в прошлом человек военный, обнаружил сразу, что Пушкин, патриот и гражданин, был неравнодушен к военной тематике. И не только писал, но и участвовал в Эрзрумском походе 1829 года. Тогда, во время остановки корпуса у речки Инже-су произошло в его жизни знаменательное событие – он непосредственно, в качестве бойца участвовал в деле с турецкой кавалерией. Там, в этом небольшом сражении у речки Инже-су, Пушкин показал себя воином по натуре, бесстрашным воином, каким знал его в мирное время его друг – офицер генерального штаба Епранди. Именно он, Епранди, написал впоследствии, что если бы осуществилось желание Пушкина, неоднократно пытавшегося поступить в армию и стать офицером, то, вероятно, он и на военном поприще показал бы себя очень достойно. А может, добавлял он, что скорее всего, погиб бы в одном из первых же боев, так как основным качеством его натуры было бесстрашие и презрение к смерти. В своей мемуарной по существу работе «Путешествие в Эрзрум» Пушкин тщательно избегает упоминания о том, что он подвергался опасности, а между тем, это факт несомненный. Однако этой стороны жизни поэта никто не касался, и тем более Раевскому было интересно вести исследование. В столетие со дня смерти Александра Сергеевича он даже сделал доклад.
– Литературная редакция Казахского радио в восьмидесятые годы теперь уже минувшего века готовила к пушкинским дням передачу о Николае Алексеевиче. Сохранилась пленка с его записью, где он говорит, как сразу же, начав увлекаться научным пушкиноведением, он обратил внимание на то, что в громадной, необъятной по содержанию пушкиниане есть эта весьма серьезная, но пока мало исследованная тема. Пушкин, считает он, был по существу не только величайшим русским поэтом, не только великим патриотом, но и военным писателем. «Этот совершенно необычный эпитет впервые применил не я, – говорил Николай Алексеевич. – В 1899 юбилейном году один очень скромный военный писатель опубликовал в популярном журнале «Разведчик» статью под заглавием «Пушкин как военный писатель». Статья эта, можно сказать, прочно забыта, никто ее не цитирует, а между тем по своему содержанию она чрезвычайно интересна, и я, много раз обращаясь к этой теме, с благодарностью вспоминал ее автора. Он писал о том, что отношение Пушкина к проблемам войны и мира, к современной ему русской армии, вопрос о многочисленных военных друзьях Пушкина, о том влиянии, которое они оказали на его творчество, как-то выпали из поля зрения пушкинистов. Я решил восполнить этот пробел, что было, в общем-то, даже актуально в преддверии Второй мировой войны, чей призрак уже витал в воздухе».
– Да, было очевидно, что Гитлер нападет на Советский Союз, русская эмиграция только об этом и говорила, и тема «Пушкин и война» приобретала особый оттенок. Когда немцы вошли в Прагу, Николай Алексеевич именно над нею и работал. Связанная со всеми последующими событиями, она была ему особенно дорога, и он вернулся к ней через полвека в книге «Жизнь за Отечество». Правда, закончить ее он уже не успел.
– Итак, заграничный русский архив. Это понятно. А куда девались остальные материалы?
– Часть из них конфисковали немцы. Мемуарный раздел белогвардейской тематики был изъят советскими следственными органами, и судьба его неизвестна. Бумаги, связанные с памятью Пушкина, разрешено было привести в порядок, после чего их переслали в Пушкинский дом. Сохранились копии писем из места заключения на имя «уважаемого гражданина директора», где Раевский беспокоится о судьбе документов и еще, еще раз фиксирует на бумаге сведения о них, чтобы хоть как-нибудь сохранить.
– И что, попал по назначению его архив?
– К счастью, да. Потом Николай Алексеевич ездил в Ленинград и во время отпуска работал с ним.
– А потом пушкинскими делами вы занимались вместе. Когда это кончилось?
– Когда узнала, что у него готова рукопись «Портреты заговорили», на издание которой у него не было надежды. Я тогда занимала должность редактора издательства «Жазушы», и Николай Алексеевич предложил мне ознакомиться с ней. Произошло все так, как у него в свое время с Пушкиным. Я не могла оторваться от этого удивительного повествования. Реальные, ощутимые, в письмах, воспоминаниях и документах, были тут сам Александр Сергеевич и жена его, красавица Натали со всем семейством Гончаровых, дочь фельдмаршала Кутузова, она же друг поэта Елизавета Михайловна Хитрово, князь Вяземский с княгиней Верой Федоровной, Жуковский, Тургенев и многие другие. А главное – Дарья Федоровна Тизенгаузен, в замужестве графиня Фикельмон, возможно, послужившая Пушкину прототипом Татьяны. Множество документов, включая довоенные находки, или, скажем, письма Александра I к этой незаурядной женщине, вводились в научный обиход впервые. Позже по просьбам читателей Николай Алексеевич написал даже главу о Наталье Гончаровой, чтобы вставить в книгу «Портреты заговорили», но некоторые детали, связанные с местонахождением ее писем, смутили пушкинистов, и он решил подождать. Пять раз перечитала я как редактор эту рукопись, и все с восторгом.
– Пять раз – «на карандаш»?
– Какой там «карандаш»! Я забывала, что я редактор. Запятую, и ту не переставить. Ничего подобного я никогда не читала. И я сказала сама себе: «Я добьюсь издания этой книги, чего бы мне это ни стоило!»
– Удалось?
– Да, но это целая эпопея! Пришлось подключить многих влиятельных людей, в том числе и самого руководителя республики Динмухаммеда Ахмедовича Кунаева, потому что почти весь Союз писателей был против, мое начальство, запуганное опасным резонансом, – против. Бедный Раевский всех перепугал. Но, слава Богу, все кончилось победой, хотя мне пришлось, как я пообещала главному редактору, после выхода книги уволиться. А Николай Алексеевич за два с лишним года тревожного ожидания окончательно потерял зрение. Ни читать, ни писать он уже не мог. С тех пор я и стала, как он сам определил, его глазами, его литературным секретарем, его помощницей. Наши жизни объединились.
– Николай Алексеевич из знаменитого дворянского рода Раевских. Помогало это в работе над пушкинской темой?
– Еще бы! Он же духовно был связан с этой средой. А прабабушка его бывала на одних балах с Пушкиным. Рассказывая про то маленькому Коленьке, она говорила: «Вот когда вырастешь...»
– Он чувствовал своих героев?
– Не то слово! Жил ими. Кто-то написал, что Долли Фикельмон – его загробная любовь. Не могу не согласиться. Он ею любовался, слышал ее, видел. У него даже были, как он считал, галлюцинации: «Фикельмон явилась, представляешь, я разговаривал с ней». А я, будучи мистиком, уверена, что так оно и было. Они приходили и садились напротив. Говорили, о чем-то напоминали, помогали ему. Они надеялись на него, а он не подводил. Не дыша, деликатно и осторожно распутывал кружева их судеб. И за каждое слово свое нес ответственность перед историей.
В приложении к этой беседе публикуются письма, которые Н. А. Раевский, будучи заключенным советских лагерей (см. повесть «Возвращение»), посылал в разные инстанции, продолжая тем самым – даже в таких условиях! – свою работу над захватившей его пушкинской темой.
ПИСЬМА С ЭТАПА*
«В Пушкинский Дом» (ИРЛИ) Академии наук
СССР от Николая Алексеевича Раевского.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Во время моего пребывания в Чехословакии (1924-1945) мне удалось установить, что:
1). Архив семьи Фикельмон находится у Альдонса Кляри-и-Альдринген в замке Теплице-Шанове. Мне удалось получить оттуда копию неизвестного письма Пушкина к графине Д. Фикельмон от 25 апреля 1830 г. и весьма ценную выписку из дневника графини с описанием дуэли Пушкина. Эти документы послужили материалом для неоконченной работы «Новое о Пушкине», которую прошу сохранить. Дневник графини охватывает 1834-1839 годы. Подлинник находился до самого последнего времени в замке Теплице-Шанове.
2). Александра Николаевна Гончарова, в замужестве баронесса Фогель фон Фризенгоф, жила и скончалась в 1891 году в замке Бродяны. Замок принадлежит графу Георгу Вельсбургу, правнуку Александры Николаевны. Я был там и обнаружил множество неизвестных изображений членов семьи поэта и его друзей. Имеется также ряд альбомов, и в одном из них, по-видимому, карандашный портрет Пушкина, сделанный около 1820 г. В замке хранится также ценный семейный альбом начала 1850-х г.г., повидимому, нарисованный целиком Н. Н. Пушкиной-Ланской. Мемориальных вещей много, рукописей Пушкина, по-видимому, нет. Архива Александры Николаевны я не видел, но он хранится там же.
Не имея возможности продолжать свои работы, прошу Пушкинский Дом сохранить мои материалы и по возможности принять меры к охране драгоценных собраний в Телице-Шанове и Бродянах. Готов дать все нужные объяснения по поводу моих материалов. Два моих доклада о Пушкине и гр. Фикельмон совершенно готовы к печати. Помимо архивов Фикельмон и Фризенгоф-Гончаровой, я наметил еще ряд путей для разыскания пушкинских материалов за границей.
Николай Алексеевич Раевский, доктор естественных наук Карлова университета в Праге.
26 июня 1945 г.
Р.S. В папке, помеченной «Переписка с гр. Вельсбургом, имеется копия неизвестной семейной группы (Пушкина-Ланская, Фризенгоф и др.) 1863 г.».
А вот второе письмо Николая Алексеевича. Документ – необычный. Хотя бы потому, что переплетаются в нем понятия, факты и обстоятельства самые, казалось бы, несовместные: военный трибунал и – сокровища Пушкинского Дома. раритеты графских усадеб, где сплошь реликвии, и – строго по реестру: «Гражданин Директор», предстоящая неизвестность, а то и смерть и – забота о судьбе бесценных материалов, связанных с поэтом. Редчайшее свидетельство высоты духа и благородства, письмо это было предоставлено мне в свое время женой Николая Алексеевича – Надеждой Михайловной Раевской.
«Львов, п/я № 6, 18 февраля 1946 г.
Глубокоуважаемый Гражданин Директор!!!
Я был очень обрадован на днях официальным извещением о том, что мое письмо получено Пушкинским Домом. Относительно моих пушкинских материалов Вы получите ответ здешних властей, которым я дал все необходимые сведения. На всякий случай повторю их еще раз в настоящем частном письме.
Взятые у меня в Праге папки были просмотрены следственными органами в Дрездене в конце июня 1945 г. Когда выяснилось, что к моему делу эти бумаги не имеют отношения, я попросил переслать их в Пушкинский Дом, так как везти с собой дальше огромную и тяжелую связку я не мог. Мне была предоставлена возможность привести бумаги в порядок, снабдить папки примечаниями и написать препроводительное заявление в Пушкинский Дом. Следователь, капитан Плясков, любезно взял на себя труд организовать пересылку бумаг в Ленинград. Я надеялся поэтому, что мои материалы давно Вами получены. По-видимому, однако, пересылка оказалась тогда технически неосуществленной, и я думаю, что связка и по сие время находится в архиве Центральной группы войск. Капитан Плясков отнесся, во всяком случае, к моей просьбе с чрезвычайной внимательностью, и я не сомневаюсь в том, что бумаги так или иначе сохранены. Наиболее ценные документы (в том числе копии нового письма Пушкина и выписка из дневника гр. Фикельмон) были в свое время переписаны на машинке в нескольких экземплярах, один из которых депонирован за границей в надежном месте (в запечатанном пакете). Он должен был сохраниться, несмотря на все чрезвычайные обстоятельства. Большая часть бумаг, в том числе ценные заметки, сделанные в замке А. Н. Гончаровой-Фризенгоф, имеются только в одном экземпляре, и восстановить их было бы невозможно.
Прибавлю еще, что тогда же, в июне месяце, я доложил следственным властям в Дрездене о необходимости принять меры по охране замков в г. Теплиц (князя Кляри-и-Альдринген) и деревни Бродяны (Brodiany), где жила и умерла Александра Николаевна. Кроме того, я, по предложению представителя Военного трибунала Центральной группы войск в г. Баден (Baden hei Wien), подал ему 16 июля 1945 г. подробное мотивированное заявление по тому же предмету.
Я всячески старался сохранить для науки те ценные материалы, которые мне удалось разыскать, и думаю, что в моем положении больше сделать не мог.
В конце июня замок в г. Теплиц, где хранился архив семьи Фикельмон, был совершенно цел – по крайней мере, снаружи. За судьбу замка гр. Вельсбурга в Brodiany я очень опасаюсь, но ничего положительного о ней не знаю. Адреса обоих замков Вам известны.
Сообщаю Вам на всякий случай некоторые дополнительные сведения о дневниках Фикельмон и письме Пушкина. Дневник графини, как мне сообщила в свое время кн. Кляри, представляет собою тетрадь в обыкновенном картонном переплете с надписью «St/ Petersbourg 1831-1832-1833-1834-1835-1836-1837-1838-1839». Судя по всему, это не систематический дневник, а ряд записей, посвященных достопамятным событиям. Кроме того, записи эти, видимо, предназначены скорее для потомства, чем для самого автора дневника. Такова, по крайней мере, запись о дуэли и смерти поэта от 29 января 1837 г. Графиня с присущим ей блеском и ясностью изложила вкратце весь ход дуэльной истории. Горячая симпатия к только что умершему Пушкину несомненна, но личный элемент совершенно отсутствует. Уже вступительные слова: «Aujourd’hui la Russie a perdu Pouchkine...» очень характерны для всего содержания записи. Главную ее ценность я вижу в превосходном анализе взаимоотношений Пушкина, Натальи Николаевны и Дантеса во время развития драмы – графиня здесь непосредственная наблюдательница. Менее ценна, но все же ценна во многих отношениях вторая часть записи, в которой описывается самая дуэль и смерть, по-видимому, со слов Жуковского или А. И. Тургенева. Непосредственным поводом к дуэли явилось, по мнению графини, поведение Дантеса «а un bal» (конечно, у гр. Салтыкова), который своим обращением с женой поэта на глазах всего общества сильнейшим образом ее скомпрометировал. Кровавая развязка стала неизбежной именно с этого момента. Изложение графини, надо сказать, чрезвычайно убедительно и, на мой взгляд, не оставляет сомнений в отношении повода к посылке рокового письма.
Небольшое письмо Пушкина к гр. Фикельмон – чудесный образчик его французской эпистолярной прозы. Написано оно чрезвычайно изысканным языком и вряд ли без черновика – таких фраз, как мне кажется, не выковал бы прямо начисто и первоклассный французский стилист. Оттенками французской речи Пушкин по обыкновению пользуется мастерски. Приведу лишь один пример. Говоря о любезности графини, поэт вместо несколько банального слова «amabilite» употребляет выражение «vos graces si simples» и тем вносит непередаваемый по-русски оттенок милостивой любезности, своего рода снисхождения высокопоставленной особы... Письмо Пушкина является ответом на не дошедшее до нас письмо Фикельмон, которое явилось для поэта приятной неожиданностью. Логический его центр заключается в том, что Пушкин защищается против каких-либо упреков графини Долли, по времени судя, связанных с его матримониальными планами. Общий тон послания – блестящая светская causerie. Письмо нуждается в подробном комментарии. Я дал его в своей работе «Новое о Пушкине», текст которой, я надеюсь, Вы рано или поздно получите вместе с остальными бумагами.
Во время моих пушкинских розысков я, помимо замков Кляри и Вельсбурга, наметил еще ряд других путей, которые могли дать интересные результаты. Не пишу вам о них, так как розыски были всецело основаны на моих личных отношениях с рядом людей, и с моим отъездом из Праги продолжать их некому.
Позволю себе лишь привлечь Ваше внимание к двум следам.
Первый из них я условно называю «московским». Если память меня не обманывает, в моем втором письме к Вам (настоящее – третье по счету) я уже сообщал о рассказе княгини Антонины Михайловны Долгоруковой. В бытность ее в Москве незадолго перед Великой войной (год точно указан в записи моего разговора с Ант. Мих., происходившего 31 мая 1944 г. в Праге, – текст Вы получите) к ней явился внук П. В. Нащокина (имени и отчества кн. Долгорукова не помнит) и предложил ей приобрести пачку писем Пушкина к его деду. Долгорукова раскрыла папку, узнала почерк поэта, но сочла для себя морально недопустимым покупать чужие интимные письма...
Высокая честность А. М. Долгоруковой, которую я знаю лично уже 20 лет, и ее благоговейное отношение к Пушкину заставляют считать ее рассказ абсолютно достоверным. Ей несомненно было предложено купить какие-то письма Пушкина к Нащокину. Что же это были за письма? Если не ошибаюсь, все без исключения известные письма поэта П. В. перед революцией 1917 г. принадлежали гр. Шереметьеву и хранились в Остафьевском архиве. Я, к сожалению, не смог выяснить, когда именно они перешли к графу, но в Пушкинском Доме, вероятно, эту справку можно навести без труда. Тем самым определится и ценность «московского» следа.
Возможно, конечно, что княгине Д. были предложены именно эти письма, а после ее отказа проданы Шереметьеву. Однако внук Нащокина, как то помнит Антонина Михайловна, говорил ей именно о неопубликованных письмах поэта. Кто знает, может быть, Нащокин в свое время и скрыл от Бартенева кой-какие пушкинские письма, а его потомки решили было их продать... Непонятно, конечно, почему эти гипотетические письма в конце концов остались под спудом, но даже мне лично во времена своих пушкинских розысков пришлось встретиться со столькими неожиданностями, что a priori я не отбросил и этого следа. Передаю его теперь всецело в распоряжение Пушкинского Дома, оставив за собой лишь право делать ссылки на запись моего разговора с кн. А.М. Долгоруковой от 31 мая 1944 г. Внук Нащокина сообщил ей в свое время ряд весьма любопытных сведений, будто бы сохранившихся в семье Нащокиных в форме устного предания. Никаких дополнительных сведений по поводу «московского» следа Антонина Михайловна привести не могла. С внуком П. В. она виделась лишь один раз. В данное время кн. Долгоруковой, вероятно, уже нет в живых, так как весной 1945 г. она была тяжко больна.
Второй след стал мне известен в самое последнее время. Луи Метман в своей биографии Дантеса категорически утверждает, что его дед после смерти Екатерины Николаевны всю жизнь оставался вдовцом. Между тем б. профессор международного права Бритиставского университета (Чехословакия) Георгий Николаевич Гарин-Михайловский (сын писателя) передал мне и разрешил предать гласности следующее. В июле-августе 1913 г. он, Гарин-Михайловский, проживал в пансионе в Montreu (Швейцария) и там близко познакомился с пожилой дамой (лет 50-55), графиней Georges de Sourdon nee d’ Anthes и ее дочерью Francoise (лет 20), жившими обычно в Duncone. Графиня сказала Гарину-Михайловскому, что она дочь Дантеса, убившего Пушкина, от второго брака. На вопрос Гар.-Мих., был ли Дантес в связи с Нат. Ник., графиня ответила, что в этом не может быть никакого сомнения и что ее отец сам не скрывал этого.
Само собой разумеется, что к рассказу гр. de Sourdon в этой его части приходится отнестись с крайней осторожностью. Однако, по словам Гарина-Михайловского, совершенно невероятно, чтобы эта почтенная пожилая француженка выдумала свое происхождение от Дантеса. Благодаря Великой войне Гар.-Мих. потерял ее след. Графини de Sourdon, надо думать, давно уже нет в живых, но, быть может, вам удастся как-либо разыскать ее дочь Francoise. Метман, вообще порядком стилизовавший свою биографию, повидимому, сознательно сказал неправду в отношении вдовства Дантеса.
Надеюсь, что и в дальнейшем обстоятельства позволят мне писать в Пушкинский Дом. Позволю себе поэтому привести некоторые сведения о себе лично. Я родился в 1894 г. Окончил в 1913 г. с золотой медалью гимназию в Каменец-Подольске, прошел 2 курса естественного факультета бывшего Петербургского университета, в 1915 г. окончил ускоренный курс б. Михайловского артучилища в Петрограде. В 1924 г. поступил в Пражский Карлов университет, который окончил в 1929 г. со степенью доктора естественных наук. Одновременно я слушал лекции на философском факультете того же университета и проходил курс литературной секции Institut Francais de Prague, который окончил в 1927 г. с «mentian tres honorable» и премией на поездку во Францию. Говорю по-французски, по-немецки, по-английски и по-чешски. Читаю, кроме того, по-украински, по-итальянски, по-болгарски и знаю латинский язык.
В зрелые годы литературные интересы стали у меня преобладать надо всеми иными. Пушкиноведением начал заниматься с 1931 года. Работал, пользуясь богатейшей пушкинианой Пражской университетской библиотеки, в которой хранятся и остатки библиотеки Смирдина. В Праге, кроме того, имеются полные комплекты всех русских исторических журналов. Условия для работы вообще лучше, чем где-либо за границей. Для заработка состоял помощником библиотеки Institut Francais и переводчиком Государственного Гигиенического института Чехословакии.
Надеюсь, глубокоуважаемый Гражданин Директор, что Вы и Ваши сотрудники не посетуете на меня за это длинное письмо. Как сложится моя личная судьба, мне совершенно неизвестно, но я считаю своим долгом перед русской культурой сохранить так или иначе то, что мне удалось путем упорного труда разыскать и узнать. К сожалению, мой отъезд из Праги навсегда прервал исследования, от которых я был вправе ожидать дальнейших существенных результатов.
Примите уверение в моем искреннем уважении.
Н. Раевский».
После пяти лет лагерей и ссылки Раевский попал в Алма-Ату, получил из Пушкинского дома сохраненные материалы, и появились удивительные, побившие все рекорды читательского спроса книги: «Если заговорят портреты», «Портреты заговорили», «Друг Пушкина – Павел Воинович Нащокин». В целом Николай Алексеевич занимался пушкиноведением 70 лет. Сделать эту публикацию позволила мне его умершая недавно жена – Надежда Михайловна Раевская.
1
2
3
4
5
Категория: Почта "Простора" | Добавил: prostor (02.01.2008)
Copyright Литературно-художественный журнал "Простор". Казахстан © 2011
Copyright Литературно-художественный журнал "Простор". Казахстан © 2012