Суслики
Ирине Каминской посвящается
Уже четвёртый год в степях Казахстана по велению партии коммунистов народ вздыбливал целину. Природа, порой бунтуя против неразумного вмешательства людей, срывала ураганными ветрами плодородный слой с распаханной земли, поднимала его в небо и разносила чёрными тучами по израненным просторам, наметая местами мрачные пугающие барханы.
И уже стали забывать, что детский дом, "приютивший" Кешку Забадаева, был основан в селении для детей "врагов народа". Советская власть, растоптав Кешкиных родителей, осиротив его, стала ненавистной мачехой. До исхода жизни Кешка будет помнить её "заботу" и слова воспитателей, "холивших" его в детстве: дармоед, ублюдок, вражье семя, недодавленный сучонок и другие недостойные воспитателей слова, которыми они умело и в изобилии владели.
Всё для детей! Всё ради детей! Дети - цветы жизни. Но не может быть равенства и свободы, если чьи-то дети – цветы жизни, а чьи-то – бурьян.
В то апрельское воскресенье детдомовских пионеров подняли на час раньше обычного и, дав позавтракать, построили в колонну. Её возглавил Савелий Малкин – старший пионервожатый – и повел по улицам селения. На выходе из селения к ним присоединились "домашняки" – дети, живущие с родителями. Они чётко влились в свои пятёрки, звенья, отряды, объединившись в пионерскую дружину имени Павлика Морозова, мальчика, которого взрослые люди, растлив политикой, убили и, сделав из мёртвого ребёнка героя, десятилетиями воспитывали на его примере подрастающие поколения предавать родителей. А в девяностых годах двадцатого столетия взрослые же тёти и дяди, продолжая играть в грязные кровавые игры, обгадив и оплевав имя Павлика, но, не забив до конца осиновый кол в идеологию, растлившую мальчишку, и не поставив ему креста памяти, как мученику, забыли. А если забывать и замалчивать прошлое, то оно обязательно явится в настоящее или в будущее худшим злом.
Пионеры шли под бодрящую дробь барабанов, звонкие крики горнов, а когда отошли от селения, запели песни: "Мы счастливей всех на свете", "Близится эра светлых годов", "Эх, хорошо в Стране Советской жить!", сотворённые "народными" заслуженными деятелями искусства. Эти деятели – поэты, композиторы, писатели, артисты и прочие, в большинстве своём, восхваляя советскую власть, её человечность, миролюбие, предпочли с присущей им гениальностью и талантливостью не заметить избиения этой властью народов России. Вдохновенно, по маковку окунувшись в творчество, деятели эти обошли вниманием великое скорбное множество обездоленных детей, которых отняли у родителей, посаженных в лагеря за слово, за колоски, или уничтоженных за другие, придуманные советской властью преступления.
Сейчас творения тех деятелей выдаются чуть ли не за классику – учитесь молодые! Учитесь, как через крокодиловы слёзы, творить в искусстве…
А когда власть отторгала от себя, лишая столичных благ, кормушки, ставшего вдруг неугодным кого-нибудь из тех деятелей, обрекая на муки в лагерях или же милостиво ссылая в глубинку, в народ, только тогда он и поднимал скулёж, и то под рваным бушлатом, что именно с ним, с гением, талантом обошлись несправедливо, загнав в глухомань. А как же в этих местах жили, живут и будут жить люди, которые и есть Россия? Но, хлебнув личного горя и бед, прозревали и прозревают единицы – не шестери дьяволу. Сегодняшние деятели и не в меньшем числе так же, как и те, ушедшие, не замечая, что происходит в стране, лезут в кроссвордные ряды "народных". Неужели при оторванности от народа, возносясь в самомнении, они действительно воспринимают тысячи поклонников, почитателей за весь народ? Неужели не хватает популярности в своей среде, премий, всевозможных наград выдаваемых властью? Властью, господа, а не народом! Ладно бы там: заслуженный, почётный – выслуживайтесь, глотайте, тешьте самолюбие. Но народный-то…
Дети идут, не понимая, что, захомутав их шеи красными тряпками, взяв с них клятву и этим втянув в политическую организацию, взрослые люди совершили против них преступление. Идеологическому растлению детей, так же как и физическому, и нравственному нет оправдания.
Взлетающее из океана вечности солнце, забрызгав розовой туманностью даль, лаская, согревает пробуждающуюся жизнь и детские лица. Сколько ж интересно детей видело солнце от начала человеческой жизни? Жаль, что оно никогда не скажет, каких было больше: счастливых или несчастных.
Россыпь подснежников, аромат разнотравья и распускающейся яркой листвы, веющий из редких берёзовых и осиновых околков, радует и будоражит детей, побуждая к действию.
Кешка шагает со своим отрядом во второй пятёрке звена, крайний справа по ходу. Кешка родился подарком для того жестокого времени. Воспитатели и учителя, "помучившись" над Кешкиным воспитанием, устало и дружненько махнули на него ручонками и отступили: плачет по зверёнышу тюрьма, ждёт родимая – да туда ему и дорога, там и подохнет, но в пионерах оставили, лишь пригрозив исключением. Воспитатели и учителя, каркая о страшном будущем Кешки, ошиблись в главном. Они даже не предугадали собственное будущее. Жизнь, искромсав их помыслы, желания, надежды, поменяла полюса, возможно опалив их разочарованием в идеалах и прежних кумирах.
Рядом с Кешкой с левой стороны идёт Ингла – гибкая, как весенняя тала, сероглазая девчонка, стриженная под мальчишку, в стоптанных ботинках, штопанных кофейного цвета чулках, коричневой юбчонке до колен, в полинялой с остатками синевы сатиновой блузке, которую оттопыривает, как две дульки, грудь. С Инглой Кешка подружился благодаря тому, что остался на второй год в пятом классе. Их посадили за одну парту и, постепенно, открывая себя друг для друга, они сблизились. Тогда-то Кешка и узнал, почему Ингла называет себя Инглой. Родителей Инглы арестовали после её пятилетия. Отца увели сразу, а матери позволили одеть и собрать дочь, и до окончания обыска в квартире они были вместе, понимая, что видятся в последний раз, и от этого, изнемогая в страдании без слёз, источали и ненасытно впитывали, прощаясь, родное тепло. Мать, держа её на руках, обжигая дыханием, шептала: "Запомни, доченька, ты Ирина Николаевна Гладышева. Ирина Николаевна Гладышева. Ты Ингла, доченька. Ингла". И она запомнила.
Кешка и не заметил, как и когда Ингла проникла в его душу, став необходимой, и поселилась в ней навсегда. Наверное, так нужен только очень родной человек, но чувство "родной" тогда ему было незнакомо, он от рождения не испытывал его. А когда в укромном месте Ингла доставала из кармана вельветовой курточки или из-за пазухи завёрнутый в тряпицу хлеб, припасённый для него, Кешке становилось горячо и сладко. Протягивая хлеб Кешке, Ингла смотрела на него так, как смотрит на любимое дитя мать, но это сравнение придёт к нему позже, когда он впервые увидит женщину, кормящую грудью ребёнка. "Ешь, Кешка, ешь. Ты должен вырасти сильным, и найти своё счастье", – в эти мгновения ему хотелось обнять Инглу, прижаться к ней крепко-крепко, и чтоб она касалась сухой ладошкой его щеки и гладила её, как иногда она это делала. Кешка брал хлеб, разламывал напополам, и они, не торопясь, ели, мечтая в разговорах, как станут взрослыми. Зачем же, зачем, было спешить стать взрослым и искать счастье, когда оно было рядом?.. Ингла специально ела медленней, и остаток своего хлеба заставляла съесть Кешку.
Однажды Кешка решил поймать синицу в подарок Ингле. Она была внимательна к животным, особенно к птицам, и здорово умела копировать голоса некоторых из них. Зима тогда была вьюжной, студёной и Кешке казалось, что птицы голодают и легко пойдут на приманку в ловушку. Сначала Кешка сходил на кухню и попросил у тёти Груни Поливановой, главной поварихи детдома, горсточку крупы.
– Иди, иди Забадаев! Ходите тут, попрошайки, мешаете работать. Иди, не стой, а то вызову воспитателя, тогда увидишь…
Потом Кешка, потея от страха, украл фанерную коробку в библиотеке. Спрятавшись за конюшней и приделав на коробку проволокой картонную крышку, зарыл приготовленное в снег. Вечером вырезал палочку под крышку, выпросил у девчонок юрок ниток на тягу и заготовил хлебных крошек. Хлопоты оказались напрасными. Синицы даже не садились на ловушку, а вот сорока побывала, полюбопытствовала, что там внутри, и, пострекотав, улетела. Кешка, таясь в засаде – лёжа до озноба в сугробе, выстыл и несколько дней проболел. Но потом он всё-таки поймал синицу. Помог случай: Назаров Санька, его одноклассник из домашних, играя в перышки, проиграл Кешке тридцать перьев "Звёздочка" для письменной ручки; Санька слово держал, но с отдачей долга тянул. Кешка надавил и Санька в расчёт за проигрыш дал ему на три дня свою хозяйскую, козырную ловушку и спичечный коробок замороженных короедов на приманку. В тот же день, сбежав с уроков, Кешка поймал синицу и когда нёс её, то впервые почувствовал силу, способность защитить не только себя, но и Инглу.
Подарок Ингла приняла без радости. Нежно баюкая синицу в руках, приговаривала:
– Ах ты, моя сестричка бедненькая! Хорошенькая моя, ну что ж ты так дрожишь? Я ж не причиню тебе зла. А ты, Кешка, не поранил её, не мучил?
– Нет… Я же тебе нёс её.
– Запомни Кешка, никогда-никогда не лови птиц! Всё живое должно жить и быть свободным, – и выпустила синицу на волю.
Кешка с Инглой знали, куда их ведут, да и другие дети, наверное, знали. Из намеченного мероприятия Малкин и активисты секрета не делали. Позавчера Малкин, собрав в красном уголке школы активистов, поставил и обсудил с ними задачу. Дружину решено было ввести в курс дела только по прибытии на место. Савелий Малкин, расторопный симпатичный парень с синими глазами и рыжей шевелюрой, бывший детдомовец и сын врага народа, слыл неплохим человеком. По всей видимости, Малкин раненько решил сделать карьеру и стал активистом – "комсюком", как презрительно называли ярых активистов и те, кто не забывал, чьими детьми они являются, и живущие по законам улицы. Малкин начал от звеньевого, побыл командиром отряда, знаменосцем и, вступив в комсомол, добрался до старшего пионервожатого.
Дети идут колонной, а за ней тянется подвода, запряженная ходкой кобылкой густой мышастой масти – одноглазой Дымкой.
Дымку в селении знали многие – примечательная была коняга из-за своего вольнонравия и нежелания влачить хомут. Взрослых она сторонилась, а вот детей подпускала и позволяла себя потрогать. Пастись Дымку отпускали только в путах и со звоном: на шею ей вешали банку с "языком". Зимой Дымка была покорна, а с наступлением весны при возможности сбегала в степь или пряталась на орёлках – небольших островках на реке Ишиме. "Брюхо наедает. Любит бедолага хлеба вольные", – пояснял возница и конюх дядя Федя Чирок, фронтовик, израненный и увечный. Когда же Дымку, исхлестав кнутами и вогнав в мыло, с трудом вылавливали, Чирок не бил её, а лишь выговаривал, хмуро поглядывая по сторонам и матерясь: "Ишь ты, Нефёдовское кулацкое отродье, едрит твою мать! Да разъедрит твою в дышло! Были такие кулаки в тридцатых годочках – кровососы. Добегаешься, зараза, сдадут на бойню!.." – это при взрослых. А если рядом были только дети, говорил по-другому: "Ишь ты, Нефёдовская порода! Была такая крепкая семья в тридцатых годочках – нашенская, из казаков. Упорные в труде хозяева были, а кони у них – загляденье, горячие! В колхоз отобрали… С войны пришёл в сорок шестом, были ещё от той породы лошадки – Шалый, Глаша, Пуля. Теперь таких нет. Извели. Вот Дымка-то от тех коней – последыш. Красавица! Зараза. А умница!" – И заботливо похлопывал Дымку по холке. "Не будет скоро коней – вконец изведут…" Потом доставал из яслей глиняный жбанец, отпивал бражки, и, скручивая цигарку самосада, продолжал: "И Нефёдовых извели, а у них даже мыши в золоте ходили!.. Эх, едрит твою мать в дышло! И куда идём, а?.." И, как будто только сейчас заметив детей, повышал голос: "А вы что, губошлёпы, рты раззявили и зенки выпучили?! Ан-ну к выметайся с конюшни!" И крыл вдогонку ребятню шикарнейшей матерщиной.
Тогда-то Кешка и перенял, и крепко вооружился чирковским матом. Пригодилось потом в жизни грешной. Чирок притягивал Кешку поведением и непохожестью характера на других мужиков. Чего только не плели за глаза о Чирке в селении. Домашняки рассказывали, что Чирок и в штрафняке повоевал, а в лютые морозы ходил в атаку голым по пояс, и что он запросто может, выпив за раз литр водки, ровнёхонько не шатаясь пройти по досточке. А уж рыбак такой, что в любой луже поймает рыбу! И как будто это он, Чирок, Дымке глаз шилом попортил, и кырой, то есть бесплодной, сделал, напоив её отваром из какой-то там змей-травы, чтоб её в район не забрали. Его даже за это вроде бы по милициям таскали, но увернулся. А то бы засудили. Что было правдой, а что вымыслом, Кешка не выяснял.
На подводе Чирок вёз две фляги с питьевой водой, сухой паёк, картошку и дрова для костра, вёдра, ломы, лопаты, и ящик гематогена для поощрения тех, кто отличится в труде.
Через час с лишним колона пришла к бывшему полевому стану второй бригады. О нём напоминали обгоревшей вагончик, да брошенное ржавеющее железо.
Малкин построил дружину в две шеренги и выступил с речью.
– Пионеры, друзья мои, мы все едим хлеб! Он нужен нам для жизни, и он так же… – в общем, говорил Малкин много, прохаживаясь и жестикулируя. Высказался пространно и с теплом о родной партии, о дорогом Никите Сергеевиче Хрущёве, о великих преобразованиях и достижениях. В итоге речи подошёл к врагам народного хозяйства: грызунам всяким – хомякам, суркам, полёвкам, тушканчикам. Но особую ненависть Малкин выразил сусликам и толково разъяснил, какой ужасный вред они наносят людям, а поэтому не должно быть в пионерских сердцах слюнтяйской жалости и пощады к этим недостойным жизни тварям.
– Друзья мои, мы должны и мы справимся с поставленной задачей! За один день, конечно, осуществить это невозможно, но мы будем приходить сюда в свободное от учёбы время, и продолжать работу до полной победы. Вон там, видите, – Малкин крутанул головой, – вокруг нас колония сусликов. Я с вожатыми у каждой обитаемой норы воткнул прутики-вешки, так что начинаём оттуда. Норы с отнорками сусликов неглубокие, примерно с метр, так что докопаться до них нетрудно. Но мы будем не только откапывать сусликов, но и выливать. Вода, друзья мои, рядом: вон там в мочаге. Выловленных сусликов будут собирать Сметанин и Егишев – они знают, что с ними делать дальше. Так, второй отряд, быстренько выбираем кострового. Остальные, берём с подводы инструмент по силам, после чего расходимся по вешкам и приступаем к работе. Возникнут проблемы, обращайтесь – я помогу. У кого есть вопросы по делу? А-а-а Гладышева, два шага вперёд. Какой у тебя вопрос?
– Савелий Николаевич я сусликов убивать не буду! – громко сказала Ингла и решительно пошла в сторону селения. Кешка даже не понял, как метнулся за ней.
– Гладышева, Забадаев, вернитесь! – потребовал Малкин.
– Рубанская, Назаров, Гаук, куда вы?!.
Сколько мальчишек и девчонок разошлось, а сколько осталось, Кешка не считал. Да это и несущественно. Главное, что тогда, в том месте, благодаря сероглазой девчонке, была сохранена жизнь.
Ожидал ли Малкин подобного края от собственной или спущенной сверху затеи неизвестно. Где-то дней через десять после случившегося Малкина направили в распоряжение райкома комсомола. Весьма вероятно, что Малкин и сделал карьеру по партийной линии, и достиг хотя бы областного уровня. Такие ребятки как Малкин, умеющие убедительно из идейного миража, нарисовать словами сиюминутную заманчивую картину будущего, оказывающуюся по прошествии времени пустышкой, нужны любой партии.
Кешка догнал Инглу, остановил и, повернув к себе, заглянул в глаза. Их нежный серый огонь сиял сквозь слёзы, проникал в душу и ранил его сердце.
– Ингла, прости меня! Когда у меня не было тебя, я убегал с мальчишками весной пить берёзовый сок и в грачевниках зорить гнёзда. Я не забирал из гнезда все яйца, оставлял в каждом по одному, по два. Мы пекли их и ели. А один раз пришли поздно и яйца оказались запаренными, тогда мы вылили двух сусликов, разделали их и, зажарив мясо, съели. И ещё… Я украл коробку в библиотеке, чтоб поймать синицу.
Ингла, протерев кулачками глаза, грустно улыбнулась: "Какой ты, всё-таки, ещё дурачок, Кешка!" И, взяв его за руку, повела к селению.
Где, из какого источника, живя под игом "Делай как все! Не можешь – научим, не хочешь – заставим!" среди детей, разделённых воспитателями, учителями на хороших – угодных, и на никчемных – плохих, рядом со стукачами, с изгоями, отверженными самими детьми, почерпнула Ингла живительность добра, неукротимо сияющего в её душе?
Никакого шума и разбирательства ни в школе, ни в детдоме не было. Интересно, было ли это специально продуманным молчанием или временной растерянностью. Да теперь не узнать.
Инглу увезли втайне от Кешки. Придя на завтрак, и не увидев её, он заметался в поиске. Соседки Инглы по комнате ответили, что не видели её на подъеме. Воспитатели – что не знают, где она. Тогда Кешка прорвался к директрисе детдома. Попасть к ней на приём таким, как Кешка, было сложно. Директриса, закурив "казбечину", пронзая Кешку взглядом, которого он теперь не боялся, спросила: "А ты, Забадаев, кто Гладышевой, брат? Да даже если ты и был бы ей братом, то всё равно я не обязана отчитываться перед тобой о перемещении воспитанников. Ступай, Забадаев, и лучше подумай хорошенько о своём дальнейшем поведении и успеваемости".
"Вы!.. Вы, Зинаида… гадина – гадина!" – и Кешка, задыхаясь, выбежал из кабинета.
У человека можно отнять всё, наверное, даже и душу. Но чем она живёт – невозможно.
Отбыв трое суток в карцере за оскорбление директрисы, и дождавшись, когда отплачет затяжной майский дождь, Кешка встал среди ночи и ушёл по раскисшей дороге отыскать Инглу. И уже никакая сила не смогла удержать Кешку в детдомах и других подобных заведениях, пока судьба – судьба ли? – серьёзно не клацнула затвором автомата, бесшумно открыв и захлопнув за ним дверь камеры, отгородив решёткой от Инглы – самого родного, необходимого и ценного в Кешкиной жизни.
г. Карлсруэ. 2011 г.