Чтобы был верный взгляд на наше прошлое!

 

АВТОБИОГРАФИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ ВЛАДИМИРА ЕГОРОВИЧА КРИЧЕВСКОГО –
Прапрадеда редактора этих заметок В.А.Местергази

(Низкий поклон прародителю и покаяние за редакторские вольности. Но правки  сделаны только с целью более яркой подачи этих воспоминаний – сплошной текст утомителен для современного читателя, поэтому пришлось ввести заголовки для отдельных эпизодов.)

Начато 1885 г. октября 13-го дня
Много раз в моей жизни приходило на ум желание составить описание тех обстоятельств и случайностей, которые в том или другом отношении имели влияние на мое умственное и нравственное развитие. Но одно голое  описание случайностей  без явно выраженного соотношения с моей личностью ни к чему бы не привело, а делать описание в связи с моею личностью было бы слишком длинно. Пришлось бы составить целую биографию свою, что потребовало бы много времени, а главное, не имело бы никакой особой цели, ни для кого не могло бы быть интересно и полезно. Вот причина, по которой всякий раз, когда мне приходила мысль приступить к этому делу, я от нее уклонялся.
Теперь по старости и болезни и вследствие тяжелых для меня лишений -  потери жены и  собственного здоровья, когда развлечения меня не занимают, да и суетливая деятельность  уже не под силу (даже домашние дела потеряли всякий интерес), я решился, пока не изменила память, описать свою жизнь, свою деятельность - по возможности все, что меня тревожило и радовало, все свои невзгоды и удачи.
 Может быть, это не будет кому-либо интересно и полезно, но это занятие  отвлечет меня от  грустных и  угнетающих дум, от которых некуда скрыться. Это даст мне возможность занять  свободное время, которое прежде употреблялось на развлечения и домашние занятия, и  посвятить его воспоминаниям.
Одним словом, теперь я смотрю на это дело, как не на совсем серьезное, но за неимением возможности делать что-либо полезное и приятное, как на дело, соответствующее моему нынешнему настроению. Не знаю, удастся ли мне выполнить со всей подробностью задуманный мной план описания полной биографии, удастся ли вспомнить хотя бы  часть тех эпизодов, которые были со мной?
 Но  в виду вышеизложенного, мне хотелось бы по возможности подробно описать всю свою жизнь с мельчайшими случайностями.  Хотелось бы быть вполне объективным, припомнить и без пристрастия к самому себе изложить все промахи, все погрешности, все несправедливости к другим, вытекающие из характера и страстей, одним словом, дать чистосердечную исповедь. Буду стараться, не знаю, достигну ли этого? Во всяком случае, записки эти, если и будут кем-либо читаться, то только после моей смерти.
А теперь начну, как теперь говорят,  свою автобиографию.

Я родился

Родился я в 1823 году 14 июля в деревне Шишовке  Черниговской губернии  Сосницкого уезда. Родители – и отец, и мать – были столбовыми дворянами, владеющими небольшой недвижимой собственностью и крестьянами в количестве 18 душ. Все крестьяне не имели отдельных наделов, были дворовыми. Отец мой, хоть и жил в  деревне, управляя своим небольшим имением, имел также службу, которая требовала  временных отлучек из деревни. Служба, как нужно полагать, была подспорьем к удовлетворению крайних семейных нужд, ибо пока он был жив, мы крайней нужды не терпели.
 Опять повторяю, что, так как цель моих занятий – убить свободное время и отвлечься от тоски, то буду описывать со всею подробностью даже такие обстоятельства, которые могут быть ни для кого интересны, но интересны для меня. Эти мельчайшие подробности  из моего детства, самые обыкновенные, никого не могут занять, но ведь я не пишу для кого-то, а для меня это интересно потому именно, что они  имели влияние на  всю мою последующую жизнь. По всему этому, прежде всего, постараюсь изложить со всей подробностью мое детство до смерти отца, то есть до 1834 года 22 августа, или до 11-летнего возраста.
Отец мой происходил из дворян, и после службы в Петербурге, частью по военному, частью по гражданскому ведомству, вышел в отставку в начале 800-х годов.
Он поселился в доставшемся ему после смерти брата родовом имении при деревне Шишовке, населенной казенными крестьянами. В 1817 году он женился на дворянке Петрункевич, принадлежащей к зажиточному семейству, владеющему недвижимой собственностью того же Сосницкого уезда в 40 верстах от Шишовки, но в местности более плодородной, а посему и более богатой. В 1818 году у них родился первый сын и мой брат, затем через каждые полтора года родились еще две сестры, четвертым родился я в 1823 году. После меня было еще 5 человек детей, два сына и три дочки, из которых трое умерли в детском возрасте, и осталось нас шесть человек, из которых старший брат Александр и старшая сестра достигли 60-тилетнего возраста и умерли, а четверо, в том числе  и я, живы до настоящего времени. Из оставшихся в живых я второй по старшинству - старше меня сестра Екатерина. В то время, когда я начал писать эти записки, мне пошел 63-й год.

Раннее детство

Пройденную мною жизнь разделю на несколько периодов, каждый разграничивая чем-нибудь,  что имело влияние на прежние условия жизни и условия моего дальнейшего развития  как в детском, так  и в  юношеском возрасте, и в зрелости. Свое детство разделяю на два периода: первый – до смерти отца, то есть до своего 11-летнего возраста, второй – до самостоятельного становления, то есть устройства и существования на собственные средства, последовавшего в 14 лет.
Выше я сказал, что при жизни отца мы не терпели крайней нужды. Не следует, однако же, разуметь, что семья наша, даже и при жизни отца ни в чем не нуждалась, что мы жили вполне безбедно. Припоминая теперь детскую свою жизнь, не могу не вспомнить тех недостатков, которые мы терпели. Правда, мы были сыты, но насыщались только черным хлебом и кое-какими домашними приготовлениями. Мясо было только в праздники или по приезде гостей. Чаю и кофе  не употребляли не только мы дети, но и для родителей это была редкая радость.
Соблюдая полную экономию в пище, отказывая себе даже в самом необходимом, наши отец и мать заботились о том, чтобы дать нам воспитание. Накопленные крохи употребляли, чтобы платить за учение старшего брата в Нежинском лицее, куда он был отправлен по достижении 11-летнего возраста, и на нашего домашнего учителя, у которого учился я с сестрами. Причиной этого было отчасти наше дворянское происхождение, а частью, может быть, и убеждение отца в том, что только грамотностью и, вообще, учением можно устроить себе безбедное и независимое существование. Отказывая себе во всем, родители не жалели последних денег  на книги и учителей. Нельзя не вспомнить это с благодарностью. Домашнее мое обучение до юношеского возраста ограничилось умением читать кое-как, некоторыми первоначальными познаниями из катехизиса, истории, а также первоначальными познаниями из арифметики (учителем был сначала семинарист, а потом бедный наш родственник, окончивший три класса гимназии). По достижении юношеского возраста меня повезли  в Чернигов для поступления в гимназию. Сам отец меня туда отвез. Он же забрал старшего брата из Нежина с тем, чтобы мы жили  в Чернигове вместе и ходили учиться в одну гимназию.
 Дабы не возвращаться назад после, я  должен до описания моего обучения в Чернигове, рассказать о раннем  детстве. Для этого нужно описать местность, где мы жили. Дом наш стоял невдалеке (несколько десятков саженей) от реки Слать, чрезвычайно обильной рыбой и  в особенности раками. Он состоял из одной большой избы, разделенной перегородками на три комнаты: переднюю, приемную, или гостиную, и спальню с лежанкой. К дому были пристроены просторные сени с чуланом. В так называемой спальне помещались отец с матерью, все  дети (9 человек) и тетка матери, совершенно слепая старушка, которую мы  называли бабусей.
Можно себе представить, каков был воздух, особенно в зимнее время года.  Конечно, кровать была только для отца с матерью. Мы же все размещались на полу. Теперь  страшно подумать, когда вспоминаешь об этом. В этой комнате, однако же, все мы выросли. Конечно, болели и переносили все болезни, даже тяжелые безо всяких лекарств. Мне помнится страшная оспа, которой переболели все. У меня оспа эта была особенно тяжелой, нужно полагать, на пятом году жизни. Я был несколько месяцев слепой, но остался жив, только лицо было обезображено рябинками, которые впоследствии значительно сгладились, но следы остались.
 Летом нам было привольно, в комнаты мы и не заглядывали, приходили только обедать и ужинать, но и это происходило в сенях, которые, как я сказал, были просторные – равнялись почти всем комнатам вместе. Каждый день в любую погоду проводили или на воде, или около воды, или в ближайших рощицах около огородов. Близость реки, глубокой только местами и обильной разными заливами и проливами рано сделала  нас  морячками.
Я помню хорошо, что в пять лет я уже сам без помощи свободно катался на лодке-душегубке, отъезжая очень далеко от дому с промышленною целью, то есть для ловли рыбы и в особенности раков. Река по берегам имела массу коряг от свалившихся или срубленных деревьев, в пещерах этих коряг заседали раки, которых доставали сетями или просто руками, или же клещами, сделанными из расщепленной палки. Рыба ловилась удочками на червяка или на так называемого скачка (маленькая саранча).
Помимо развлечений раки доставляли и выгоду. Не было дня, когда бы мы не налавливали  столько раков и рыбы, что мать не устраивала  нам холодец из шеек или чудесное, вкусное блюдо из начиненных крупою раков, или просто жареную рыбу. Кроме нашего рыбного промысла семейство обильно пользовалось рыбой и за счет  того, что к этому был приставлен один из дворовых Сафроний, который во все постные дни обязательно утром должен был ездить на лодке с сетью и ловить рыбу, из которой мать, а впоследствии и сестры готовили чрезвычайно вкусные блюда. Рыбой и раками наш дом славился у всех отдаленных родных матери, живущих от нас за 40-50 верст, так что поездка к родным всегда сопровождалась отловом рыбы или раков на гостинец.
Впоследствии, когда мы учились в Чернигове в гимназии,  каждый праздник и в каникулы при отъезде из дома обратно на учение  всегда завозили эти гостинцы по дороге родным. За это всегда пользовались радушным приемом и угощениями. Впрочем, нужно отдать справедливость и с благодарностью вспомнить, как сестры матери, жившие по дороге из нашего обиталища в Чернигов, всегда нас ласкали и были истинно родственны. Они большею частью были тоже небогаты и из радушия и гостеприимства готовы были делиться последним.

Близкие родственники

У матери нашей, сколько мне помнится, было 4 сестры замужние и 2 брата. Все они никогда никаких ссор не имели, жили каждый вдали друг от друга. Самые удаленные были мы. Ничего общего из имущества  или недвижимости не имели, так как отец их еще при жизни окончательно лишился всякого состояния. Хутор, в котором он родился, был продан с аукциона за долги. Сам старец-отец дожил до глубокой старости в доме одной из своих дочерей -  Анны Яковлевны Харченко, самой беднейшей и  самой добрейшей, которая его приютила в хуторе в лесу, где она жила с мужем и детьми. Этот-то  хутор и лежал по дороге нашей в Чернигов. Мы всегда имели в нем ночлег и принимались тетушкой с полным радушием.
 Я помню еще старика деда, который лет за 15 до смерти приготовил себе гроб и всегда всем  его показывал. Гроб стоял в отдельном чуланчике, и, кажется, старик нередко ложился в гроб этот отдыхать.
 Хутор тетушки Анны Яковлевны Харченко находился в лесу, где водилась стая волков. В нем страшно было жить, но, тем не менее, тетушка с мужем и семейством прожили там всю свою жизнь, кажется, до 75 лет. Правда, были  ужасные происшествия при жизни в этом глухом лесу -  одну из дочерей в 4-х летнем возрасте волки загрызли и полностью съели, оставив только несколько косточек.
 Далее, по нашему  пути из Шишовки в Чернигов лежало местечко – село Сосновка, населенное казаками. Здесь жили две замужние тетушки, одна из которых, Ольга Яковлевна, будучи замужем за забулдыгой и пьяницей Юницким, была в супружестве несчастлива и умерла в раннем возрасте, не оставив после себя никакого потомства. По пути в Чернигов мы также останавливались у этой тетушки, пользуясь ее ласковым приемом. Тетушка Ольга Яковлевна была  очень добра к нам.
 Другая сестра матушки Александра Яковлевна  была замужем за богатым казаком Колюжным, который кроме хороших земель, пасеки и прочего имел также мелкую торговлю. Торговля и его интересы всецело передались и тетушке. У них мы бывали редко, на ночлег не останавливались никогда, а когда бывали, то тоже пользовались ласковым приемом, и, сколько помнится, Колюжный всякий раз при прощании давал нам по пятаку на бублики. Колюжный этот прославился тем, что в возрасте почти 80-ти лет  после смерти нашей тетушки, его жены, женился вторично на какой-то дворянке, еще не старой, которая, говорят, прибрала к рукам его и все его состояние, держала его в ежовых рукавицах и заставляла наряжаться во фрак, белый галстук и перчатки, тогда как он целый век проходил в засаленной поддевке и в таком же полушубке.
 Четвертая сестра матери,  наша тетка Ульяна Яковлевна, младшая из сестер, была замужем за зажиточным помещиком по фамилии Бобырь, бывшим вдовцом. Они жили с мужем и детьми на хуторе, куда мы, хотя он и был в стороне от дороги нашей в Чернигов, всегда заезжали. Это семейство было наиболее дружно с нашей семьей. Отец наш, кажется, был связан какими-то делами со стариком Бобырем. Да и, вообще, их одинаковый возраст и одинаковое направление в воспитании детей поддерживали и укрепляли  хорошие отношения, сохранившиеся до сего времени. Старуха тетка жива до сих пор, она уже имеет взрослых внуков, которые находятся, кажется, в переписке с моими сестрами. Вдовец Бобырь, женившись на нашей тетке, уже имел 4-х сыновей, из которых Лев был некоторое время нашим наставником в Шишовке. Мне помнится, что он хорошо рисовал, был очень веселым малым, и мы, конечно, с ним больше занимались разными развлечениями, нежели учением. Но все-таки, о нем с детства остались самые приятные воспоминания. Лев жив до сих пор.
 Когда мне  стукнуло 14-15 лет, я ездил на каникулы  к Бобырям уже сам в качестве наставника и учителя младших Бобырей, наших двоюродных братьев, детей от тети и вдовца Бобыря. Кроме дочерей он имел 3-х сыновей: Якова, Андрея и Илью. Последний сын жив и теперь, занимает хорошее место по телеграфному ведомству. Андрей умер молодым, Яков умер в зрелом возрасте, в бедности… Он очень долго служил по почтовому ведомству, при скромной жизни мог бы не только жить спокойно, но и оставить кое-какие сбережения на случай старости и болезни. Но не тут-то было -  суетливость одолела его, и поэтому он провел старость несчастливо. По выходе в отставку не мог примириться с бедным своим положением, от чего в особенности был несчастлив.

Ложное тщеславие

 Мне пришлось в жизни уже после школьной скамьи  встретиться с ним и познакомиться с его семейной обстановкой. Возвращаясь из Малороссии в 1867 году и будучи проездом  в одном из уездов Орловской губернии, кажется, в Дмитровске, я узнал, что Яков Бобырь  работает там почтмейстером. Зашел его навестить и крайне об этом пожалел. Яков желал блеснуть своею обстановкой, настоял, чтобы мы с женою, с которой я ехал из Малороссии, у него отобедали. Перетащил на ночлег к себе, заставил дождаться очень позднего обеда. Мы потеряли сутки дорогого времени, а, главное, свидание это и вся обстановка у  Бобырей оставили у нас надолго самое неприятное впечатление. Во всем этом свидании обнаружилось со стороны Бобырей  - и мужа, и жены - желание  блеснуть своею обстановкой. Но кроме обширных комнат, похожих скорее на сараи, нежели на жилье, беспорядочно обставленное, блеснуть было нечем. Грязь, неопрятность детей, дурная их выдержка, при этом крайняя неопрятность самих родителей, особенно жены, желавшей разыгрывать светскую барыню, поразило нас.
Якову хотелось удивить нас каким-то особенным обедом, который, правда, был из многих блюд, но все было подано так неопрятно, дурно приготовлено и при этом так поздно (около 6 часов вечера), что это подействовало угнетающе. Мы обнаружили, что Бобыри, и муж, и жена, не обращали внимания на суть родительских обязанностей, тянулись из последнего, чтобы блеснуть или кого-то удивить, для чего проживали последнее. Они, кажется, залезли в долги, которые нечем было платить, не обращали внимания на воспитание детей. Одним словом, брали себе в пример для подражания тех пустых людей нынешнего века, которые из какого-то ложного тщеславия тратят на пустяки не только свои последние крохи, но даже вынимают чужие, рискуя за неимением средств потерять честное имя и, может быть, причинить несчастье другим, лишь бы удовлетворить свои моментальные тщеславные прихоти.
Мы тогда решили, что из этого ничего путного не выйдет. Так и случилось. Пока были возможности, они не заботились о воспитании детей, не соблюдали экономию, чтобы на старость не нуждаться в необходимом, и когда последовало лишение службы, Бобырь, говорят, влачил дни в самом несчастном положении, а главное, не мог примириться со своим бедным существованием. Что стало с их детьми, не знаю, но не  думаю, чтобы при  подобном направлении в воспитании и при таком примере родителей, детям могло внушиться что-нибудь путное.
 Из пасынков нашей тети из семейства Бобырей, Федор Матвеевич сделался особенно близким нашему семейству тем, что женился в 1866 году на нашей сестре Ольге Егоровне. Федор Бобырь служил  весь век  тоже по почтовому ведомству, был всегда человеком скромным в жизни, при этом бережливым и безукоризненно честным. После его смерти, последовавшей в 1884 году, осталось два сына и вдова, наша сестра. Он оставил состояние, при котором можно было безбедно существовать и дать воспитание детям. Этим он оставил в жене и детях  на всю жизнь добрую память о себе.

Первые годы гимназии

Перехожу теперь к описанию того времени, когда из дома родительского был отвезен в Чернигов для поступления в гимназию. Отец мой по уверению нашего домашнего учителя был убежден, что я имею настолько большие познания, что могу сразу поступить в гимназию. В этом убеждении, а также потому, что мой возраст (10 лет) позволял поступить в гимназию, меня в 1833 году в августе привезли в Чернигов.
Остановились мы у почтенного моего дяди, которому весьма многим обязаны при нашем дальнейшем учении. Старик жив до сих пор – это Илья Яковлевич Петрункевич, 1808 года рождения. О нем мне придется вспоминать и много говорить, если буду в состоянии продолжать свои записи. У дяди Петрункевича был близкий знакомый, учитель гимназии Кондратьев, к которому  меня направили, предупредив о том, что он меня проэкзаменует и скажет, действительно ли я настолько подготовлен, что могу поступать в первый класс гимназии.
Кондратьев только что женился, и не знаю, было ли это на другой день венчания или в первый день медового месяца, только он меня принимал в спальне. Полулежа на кушетке и обнявши одною рукою молодую жену, которая прижалась крепко к его груди, он начал производить экзамен. Жена попискивала (кажется, он ее щупал), грызла орехи, а учитель с улыбкою производил испытание. Он, видимо, был в духе, но не от моих ответов, а, вероятно, от приятной близости молодой супруги. Мои ответы его, видимо, не удовлетворяли, потому что учитель категорически объявил о недостаточности моей подготовки для первого класса и посоветовал отдать в приготовительный класс при уездном училище.
Так было и решено  - дядя отвез или отослал при письме меня к смотрителю училища Глебовскому, который принял меня ласково и направил прямо к учителю приготовительного класса Соллогубу. Вскоре я узнал, что смотритель училища нашего никого не принимает без подарков. Не только при поступлении, но и при каждом возвращении из отпуска на праздники мало-мальски состоятельные ученики должны были делать приношения: кто, чем мог, даже баранками, медом, салом, орехами –  смотритель не брезговал ничем. Что отослал или отнес Глебовскому мой отец по совету дяди, не знаю, но без этого я бы не был удостоен ласкового приема.
 Затем отец нанял для меня с братом угол и, снабдив необходимыми съестными припасами - салом, говядиной, крупой, мукою и пр., отправился домой. Жутко было оставаться одному после безотлучного пребывания в Шишовке, но вскоре я примирился со своим положением. Скучать было некогда. С 8 часов утра до 12-ти в классе, с 2-х до 5-ти, помню, обедал и опять в класс. Поместили нас в избе на дворе. Изба эта состояла из сеней и комнатки с печкой, но без полу; в избе были полати, на которых мы спали. Нужно заметить, что с нами  кроме меня и брата жил в этой избе какой-то чиновник, служивший в гражданской палате, где дядя был в то время, кажется, экспедитором в чине столоначальника. Должность экспедитора соответствовала, по-видимому, столоначальнику. Скоро, впрочем, дядя был сделан секретарем гражданской палаты и стал занимать более видное место. Чиновник, живший с нами, в свободное время играл на гитаре. По вечерам игра эта доставляла развлечение, хотя выливалась только в разные звуки без мелодии.  Освещалась изба постным маслом в лоханке, где горел фитиль. Сальные свечи были  роскошью, употреблялись редко, разве когда кто-нибудь приходил навестить чиновника или брата, что, впрочем, бывало очень редко.
 Я рано ложился спать и очень рано вставал. Повторивши или выучивши  уроки,  бежал тотчас в класс, куда нередко приходил раньше сторожа. Бывало же часто в то время, когда сторож только начинал выметать классы и заготавливать различного размера пучки с розгами. Сторож делал замечание, зачем я так рано прихожу, но мне не сиделось дома, да, признаться, и негде было сидеть. Пока было тепло, я учился на крылечке и при рассвете уходил в класс, ибо в избе, где спал чиновник и брат, и куда приходила от соседнего жильца баба варить нам горячее, места положительно не было.
Вскоре по поступлению в приготовительный класс, куда поступали мальчики и девочки, не умеющие даже читать и писать, я сделался первым учеником и, вследствие расположения ко мне учителя Соллогуба, стал играть важную роль -  до прихода учителя следил за порядком в классе и прочее. Это льстило моему самолюбию и было причиной того, что меня постоянно тянуло в класс. Помню, в праздники скучал от того, что не мог попасть в класс. Притягивало к классу и то, что я не боялся подвергнуться тем телесным наказаниям, на которых был основан весь порядок в классе и которые производились ежедневно.

Телесные наказания

Я не только не подвергался порке, но и ни разу не получил выговора. Телесные наказания разделялись на периодические и беспрерывные. К периодическим относились сечение розгами, что входило в  обязанность сторожа. Наказывали после класса два-три раза в неделю. Этому подвергались все не знавшие уроков, плохо учившиеся вообще, а также серьезно нарушившие дисциплину - нашумевшие, нагрубившие и прочие. Девочек розгами в классе не секли, но о проступках писали родителям (таково, кажется, было распоряжение начальства). Беспрерывные телесные наказания были двух родов: легчайшие – это удары палкой, так называемые отсчеты линейкой нескольких ударов по ладоням. Этому наказанию подвергались нередко и девочки.
Другое наказание называлось отсчетами горячих. Оно заключалось в том, что провинившегося наклоняли на парту (верхняя часть скамейки), ноги оттягивали вниз, так чтобы задница была выпячена наружу, и по ней линейкой отсчитывали несколько горячих ударов через штаны. В  тяжелых случаях спускали и штаны, и в описанном положении по голой заднице отсчитывали горячие. К девочкам это не применялось, но палки и на них практиковались. Все эти экзекуции производил или сам учитель, или кто-либо из учеников, известных своею ловкостью и способностью. Мне не приходилось производить эти экзекуции, да и на себе я не испытывал означенных наказаний. Не знаю, того ли от того, что я был  крайне самолюбив и потому всеми мерами старался избегать поводов  для наказания, или такое уж мне выпало счастье, но меня не наказывали.
В то время как редкий день не проходил, как в приготовительном, так и в первых классах гимназии, чтобы кто-либо не был наказан телесно. Приготовительный класс пройден был мною блистательно. Экзамен выдержал первым, удостоился похвального листа и с наградной книгою переведен в гимназию. Особые способности я обнаружил к математике: действительно, не отдавая себе полного отчета, в 11 лет я мог умножать свободно в уме две цифры на 3 цифры и даже 3 цифры на 3 цифры и очень скоро говорить произведение. Помню только, что в уме для этого всегда начинал умножать с цифр, стоящих слева, а затем уже шел дальше. В произведении редко ошибался.
Помню, что на экзамене присутствовал гимназический учитель математики Ковалевский, который с того экзамена, видимо, меня запомнил и всегда впоследствии во время учения в гимназии ко мне благоволил.


Смерть отца

По окончании учения в начале июня 1834 года мы отправились на каникулы домой в Шишовку. Лето провели в обычных развлечениях на воде, в ловле рыбы, раков, собирании грибов и прочее.
В конце июля месяца отец повез нас в Чернигов, дабы устроить вместе с нами и третьего брата, достигшего тоже  10-ти летнего возраста. Вероятно, из-за постоянного пребывания на  воде и вследствие близости болот, мы, еще не уехав из деревни, заболели лихорадкой - малярией, которая до того усилилась по приезде в Чернигов, что, вероятно, по чьему-либо совету, отец повез нас назад в деревню.
В августе месяце мы начали оправляться от болезни, а 22 августа отец скоропостижно, почти мгновенно скончался. Смерть отца мы запомнили хорошо. Это было 22 августа 1834 года, утром рано, часу в шестом. Мы  собирались с ним ехать в одно из урочищ, где была уборка  яровых, и стояла пасека. Отец всегда имел обыкновение брать ружье, которое было в чуланчике около сеней. Вынимая из сундука необходимые к ружью принадлежности, он нагнулся, и тут с ним случился мгновенный мозговой удар. Так он, не разгибаясь, только вскрикнул, захрипел, и через полчаса его не стало. Вся эта картина мне чрезвычайно памятна. Тело вынесли из чулана в сени, убрали и положили в ожидании судебной полицейской власти, которые должны были дать разрешение на похороны. На другой день прибыли исправник и уездный врач и, конечно, разрешили похороны. Мой отец, сколько могу припомнить, хотя и редко, но был подвержен каким-то припадкам вроде белой горячки. Он вина никогда не пил неумеренно, но у него были изредка припадки (я помню раза два), доводящие его до какого-то умоисступления. Вероятно, припадки происходили от сильных геморроидальных приливов к голове. Геморроем отец страдал, и, как мне помнится, он часто ставил себе пиявки и даже пускал кровь. Мне также помнится, что были разговоры о пренебрежении им предосторожностей в это лето, поэтому и  последовала мгновенная смерть. Отец был весьма крепкого телосложения и умер 56-ти лет от роду.

Добрые люди

 После смерти отца осталось нас 9 человек сирот, из которых старшему было 15 лет, а меньшей несколько месяцев. При этом никаких средств, кроме совсем небольшого недвижимого имущества. Я прежде уже сказал, что существование нашей семьи в деревне, только и поддерживалось службой и постоянными хлопотами отца по управлению  имением, поэтому смерть его должна была усложнить положение семьи.
Понятно то отчаяние матери, в которое она впала, видя пред собою девять малолетних сирот без средств удовлетворить даже самые необходимые потребности. Нужно к этому прибавить, что ничтожное недвижимое имение было у отца родовое, не разделенное с наследниками его умершего брата. Пока отец был жив, он устроил и содержал двух своих племянников. Со смертью же отца два взрослых необразованных болвана (не хотели учиться, баклуши били) тотчас потребовали свою часть. В сущности, в материальном отношении это не могло произвести особого изменения обстоятельств, так как требовалось выделить только часть земли, ибо вся недвижимость и дворовые крестьяне им не принадлежали. Понятно, что от этого требования мать приходила в еще большее отчаяние, полагая, что это окончательно разорит нашу семью, и нам придется идти по миру.
Главное же, что беспокоило мать – это невозможность продолжить наше учение. Но на свете всегда найдутся добрые люди, сочувствующие хорошему делу и готовые оказать материальную поддержку, а  не одними советами. Желание учить детей всегда встречает сочувствие. Едва ли есть другое дело, которое бы принималось с таким сочувствием, едва ли найдется благотворительность более популярная, как благотворительность на воспитание юношества. Мы видим массы капиталов, пожертвованных с этой целью и пожертвованных добровольно, не говоря уже о таких одиночных или огульных случаях, которые остались неизвестными.
Сколько детей и юношей призреваются и учатся на чужой счет, и все это делается не только добровольно, но и охотно. Брат матери, а наш дядя, о котором я упоминал, непременно потребовал, чтобы воспитание наше продолжалось, и взял на себя хлопоты по продолжению образования   в гимназии, а затем стал хлопотать об определении в кадетский корпус.
В сентябре мы оправились от лихорадки и были доставлены в Чернигов. Младший брат был определен в сиротский дворянский дом, а я со старшим братом поместились у дяди и стали посещать гимназию. Дядя сам не имел никаких средств, кроме службы, но не только давал нам угол в своей маленькой квартире и пищу, но и одевал нас. По-прежнему я посещал гимназию, ходил охотно в классы, где учился хорошо. С нами жил у дяди наш двоюродный брат Бобырь, который тоже ходил в гимназию. Дядя сменил квартиру на более просторную, так как нас у него жило уже пять человек. Кроме нас были другие родственники, помещенные в сиротские дома, которые приходили к нему по воскресеньям и праздникам. Нужды мы не терпели ни в чем, и три года прошли в учении в гимназии, в различных развлечениях вне классов и дома.

Мои учителя

 Не могу не вспомнить тех впечатлений, которые остались от способов обучения в гимназии и от способов, употребленных начальством гимназии в целях воспитания. Из учителей гимназии я опишу со всею правдивостью только тех, которые рельефно рисуются до сего времени в моей памяти.
 Начну со старого знакомого Кондратьева, который был учителем географии и русского языка в низших классах, и к которому я сразу попал. Не думаю, чтобы он знал что-нибудь больше сведений из грамматики Востокова и географии Ариплева, и, то, плохо переваренных и нетвердо заученных. В классах он ничего не толковал по своим предметам, а лишь ходил взад и вперед по комнате, размышляя и нередко даже разговаривая сам с собой о своих домашних делах, или же, когда был в духе, рассказывал различные анекдоты преимущественно из быта становых и других полицейских низших чинов. Изредка задевал и исправников.
 Задавал отсюда досюда только по книжке, ничего не толковал. Собственные имена из географии знал плохо, так что бойкие ученики много брали скоростью ответов, нередко путая имена рек с названиями гор и прочее, лишь бы было сказано все бойко и смело. На географической карте без имен  попадались  только размазни, которые не умели обманывать. Им сильно доставалось от насмешливого Кондратьева, который был  рад посмеяться над неумело совравшим учеником, и которого поправляли другие ученики, больше знающие. Сам же Кондратьев очень редко прислушивался к тому, что говорят, а обращался к лучшим ученикам и  спрашивал, верно  ли ответил ученик.
Одним словом, это был учитель, который никого ничему не научил, да и научить не мог. Так же Кондратьев обучал в первом классе и латинскому языку. Метод был один и тот же  - задавались уроки и выслушивались лучшие ученики под наблюдением учителя или, лучше сказать, без всякого наблюдения.

Французская грамматика Вуаргарда
 
Учились мы также французскому и немецкому языку. Французскому языку нас обучал Яков Клавдиевич Вуаргард. Нельзя не остановиться на этой личности, у Вуаргарда я обучался французскому языку до пятого класса. Вуаргард имел отличный подчерк и своею собственной рукою написал во множестве экземпляров два сочинения, которыми он очень гордился.
Первое носило название «Произношение», а второе называлось «Французская грамматика». Оба сочинения были составлены из вопросов и ответов. «Произношение» начиналось так. Вопрос: «Сколько французская азбука имеет букв?» Ответ: «Французская азбука имеет 25 букв». Я нарочно остановился на этом, потому что из-за этого ответа у учеников было множество бед. Если на вопрос Вуаргарда, сколько французская азбука имеет букв, ученик ответит: 25, то непременно будет поставлен на колени, а иногда и оставлен без обеда, если будет доказывать, что ответил правильно. Ученик должен был непременно не пропускать ни одного слова и отвечать в том же порядке, как написано в «Произношении», т.е.: « французская азбука имеет 25 букв».
Таким образом, в ответах на все вопросы, значащиеся в «Произношении», не полагалось нисколько изменять порядок или пропустить хоть одно слово, даже если от этого не нарушался смысл. «Произношение» изучалось в первом и во втором классах, а «Грамматика», сочиненная тем же Вуаргардом, тоже с вопросами и ответами, изучалась в третьем и четвертом. В «Грамматике» предлагались вопросы в порядке изложения предмета. Например, о падежах говорилось:  такой-то падеж употребляется так-то, но вы не могли продолжать и говорить, что иногда названный падеж употребляется и так-то, а должны были ждать от учителя вопрос: «Как сей падеж употребляется тогда-то?» А если вы ответили, не дождавшись вопроса, то, по крайней мере, получали за это выговор.
На экзамене, когда вопросы не предъявлялись учителем, а были написаны на карточках и по жребию вынимались, ученикам приходилось вынимать по жребию  вот такие вопросы: «Как сей падеж иногда…?». Ученик должен был ответить, догадываясь сам, к какому падежу и в каком случае это относится. Часто вынимался по жребию такой вопрос:   «Скажите примечание 3?» и прочее.
К удивлению присутствовавших на экзаменах ученики отвечали на эти вопросы. причем и инспектор,  и директор находили все это вполне естественным. По крайней мере, во времена Вуаргарда порядок этот практиковали, и других способов обучения французскому языку в первых классах не существовало. Вуаргард всегда хвастался глубоким познанием французского и даже русского языка. О знании своем французского языка и вообще о своих способностях он очень часто говорил так: «Кто имеет необыкновенные способности, а сверх того чрезвычайные познания в французском языке, тот может все четыре глагола спрягать вместе, как могу я». После этого вступления начинал спрягать вместе четыре глагола и до конца договаривал эти спряжения.
Считал за личное оскорбление, если кто-нибудь из учеников объявлял, что и он может, и никогда этого не допускал, а потому и не пробовал испытать. В русском языке он себя также считал весьма сильным и всегда удивлялся, как это ученики делали ошибки при разборе каких-либо предложений, ошибались в сказуемых и прочее. Нередко, придя в класс, он на доске собственным мелом, который всегда носил с собой, писал какое-либо предложение по-русски и делал разбор, как доказательство его глубоких познаний русского языка. У меня очень хорошо сохранился в памяти один не придуманный, а истинный случай, когда Вуаргард, придя в класс, написал на доске такое предложение: «Золото дороже, нежели серебро» и тут сам же разобрал с большим достоинством это предложение так: «Глагол управляющий серебро, кто такой серебро? Нежели, каков нежели? Дороже, от кого дороже? Золото». Нужно было видеть самодовольный взгляд на учеников. После такого разбора  обыкновенно прибавлял, что русские малоспособные, и поэтому им трудно дается язык.
Вообще, преподавание в Черниговской гимназии не только в низших классах, но и в высших шло крайне вяло. Были учителя, которые хорошо знали свой предмет, но в способах преподавания видно было только желание исполнить необходимые обязанности. Ни одной личности среди учителей не могу вспомнить с благодарностью,  хотя пользовался расположением многих из них. Ни на одной личности не могу остановиться, чтобы можно было сказать, что видна была любовь к своему делу и искреннее желание действительно научить, желать словом познакомить с предметом, внушить любовь к знаниям.
Я всегда учился хорошо из самолюбия, был во всех классах первым учеником, но не могу сказать, чтобы хоть один предмет изучил хорошо. Если получил какие-то схоластические знания, может быть, и твердые, то это по книгам, по руководствам, без толкований и пониманий, одним словом, через хорошее зазубривание сухих сведений, передаваемых руководствами. Небрежность учителей в занятиях с учащимися нельзя  приписать большому количеству учащихся в гимназии. В высших классах было мало учеников.  Начиная с пятого класса, было не больше двадцати, так что учителя при желании развить в учениках как способности, так и охоту к занятиям могли бы многого достигнуть.

Поэт Красов

Чтобы покончить с преподавательскою частью и, вообще, со своим учением в гимназии, упомяну об учителях наиболее выдающихся и об их методах преподавания. По русскому языку и словесности был, например, поэт Красов. Он при нашем плохом знании русского языка заставлял выучивать стихи и преимущественно его собственные. Помню посещение министром Уваровым нашей гимназии в 1837 году. При посещении министром гимназии в каждом классе был назначен учитель, как бы преподающий свой урок.
 В четвертом классе, где был в то время я, назначили  Красова, то есть был урок словесности. Мы все по очереди прочитали при министре стихи. Мне достались какие-то стихи Красова. Можно подумать, что это были какие-то переделанные или перефразированные стихи Пушкина, потому что министр, выслушивавший перед этим другого ученика, читавшего, действительно, стихи Пушкина, сказал: «А это тоже Пушкин?». Но Красов промолчал, а потом хвастался, что министр его стихи принял за стихи Пушкина. Красов, действительно, был в душе поэт, был подкупающе весел и серьезными занятиями пренебрегал. Словесность преподавали по риторике Кашанина, логике Кизилептора и дальше этого не шли, то есть дальше зазубривания напечатанного в  означенных руководствах.
 Учителя даже не умели или не хотели внушить любовь к чтению, не указывали книги, по которым можно было бы чему-нибудь научиться. Были же в те времена на русском языке такого рода сочинения, по которым можно было чему-то научиться. Мы упивались романами Бунгарина и изредка Зашника, которые где-нибудь секретно доставали, потому что читать хотелось, а что читать, не указывали.
Приучить к написанию каких-либо сочинений не было в обычае, лишь иногда заставляли составлять какие-то хрии по семинарскому обычаю. Если мы и выучились правильно писать, то единственно от переписывания некоторых записей, составленных учителями, особенно по истории.
 У некоторых учителей по примеру учителя французского, о котором было уже говорено, был обычай составлять записи по своему предмету.  Записи эти составлялись на много лет вперед, переписывались прилежными учениками собственноручно, зазубривались, и на знании этих записей  основывалось знание предмета. Особенно обильны были такие занятия по истории.

Историческая достоверность

 Впоследствии, когда пришлось читать некоторые исторические сочинения, оказалось, что записи учительские были целиком списаны из первоисточника, не принятого в гимназии или мало известного. Были, впрочем, и такие учителя истории, которые целиком заставляли изучать историю по руководствам: всеобщую по Котенкову, а русскую по критике Устрялова.
Учителя не только не приучали к толковому изложению предмета, но и требовали изложения буквального, слово в слово как в книге, а всякое изложение своими словами, даже если  содержание предмета не искажалось, было запрещено.  Был учитель истории Паевский. Учителей по истории  было двое, один из них более-менее толковый. Я говорю о втором, который преподавал русскую историю. Преподавание заключалось в том, что каждый раз он буквально слово в слово говорил страницы две или три из истории Устрялова и на другом уроке ученики должны были сказать то же самое  слово в слово. При рассказе же с малейшим отступлением получали  наказание, как не знающие урока.

Одним словом

Преподаватели математики и физики были, несомненно, людьми знающими – это Вишневский, Ковалевский и Больман. Но будучи пожилыми, относились  апатично к своим обязанностям, мало заботились о развитии ученических понятий, преподавали сухо, формально, наблюдали за знанием теоретических положений без объяснения их причин, выводов и приложений. Выходило, что многие ученики знали предмет по-книжному, но не умели самостоятельно извлечь из знаний никаких приложений. Математические выводы передавались сухо, без задач; физика преподавалась без всяких опытов и приложений. Мы знали по-книжному теорию, но ничего извлечь не могли, а потому и старались  учиться только из-за поощрений или из-за страха.
Учитель латинского языка Млиевский , несомненно,  отлично знал язык, но как семинарист хлопотал только о знании грамматики и слов, в чем, конечно, многие делали хорошие успехи до высших классов и в высших классах могли бы свободно читать и  писать. Но  учитель  не сумел внушить никому из учеников  любви к красотам творений древних авторов, чтобы  приохотить их к самостоятельному изучению.
 Одним словом, во всех, в том числе, и в высших классах в учениках не развивали способностей и охоты к самопознанию, заботились только о развитии знаний схоластических, сухих. О новых языках и говорить нечего. Вуаргарда сменил Фето, барабанщик французской армии, знавший язык так, как его знает каждый грамотный, но не учившийся мужик. Женатый на хорошенькой француженке, вероятно, модистке, он пользовался расположением директора, который в свою очередь вполне пользовался расположением его жены. Все время, которое Фето проводил в классах, директор проводил у его жены, державшей пансион девиц, которыми она занималась гораздо меньше, нежели директором. Связь женатого директора гимназии с директрисой пансиона могла открыться, а потому и не мудрено, что безграмотного мужа любовницы терпели как наставника.
 Немецкий язык сначала преподавал немец, который был, отличным музыкантом, но весьма дурным преподавателем. Он только диктовал из книги и затем исправлял тетради, но никаких разговоров и толкований с учениками не вел.
 Горна сменил учитель Ратинский, который положительно ничего из немецкого не знал. Получил он место учителя немецкого языка потому, что ему нужно было дослужить пенсию по учебному ведомству, а в округе вакантного места учителя другого предмета не было. Он сам не скрывал своего незнания языка. Переводы каких либо незатейливых фраз ему делал кто-либо из учеников, знающих язык. Учитель эти переводы записывал прямо в книге или отдельно на бумажке, а затем в классе заставлял читать фразы и переводить, поправляя переводы по записям. Иногда случалось, над ним подшучивали. Но он не сердился на ученика, неправильно ему переведшего и, таким образом, его обманувшего. Все это переносилось и терпелось.

Попечители

Инспектор и директор в классы не заглядывали, а если и заглядывали, то только для принятия экзекуторских мер. Попечитель округа побывал за три года один раз. За все мое учение (семь лет) один раз нас посетил попечитель Бридке, который, по крайней мере, не обнаружил того полнейшего невежества, которое вскрылось при посещении  попечителя князя Давыдова.
Он также был один раз, когда я учился в шестом классе. Мне при нем пришлось отвечать из Новой истории о семилетней войне. Я крайне сконфузился и перепутал семилетнюю войну с тридцатилетней, перепутал героев Валентина с Фридрихом II, фельдмаршала Апраксина и прочих. Но говорил довольно бойко, а потому удостоился похвалы от попечителя. Учитель Паевский, сообщивший мне обо всей ерунде, которую я порол, прибавил: «Ну, впрочем, победителей не судят». Попечитель остался очень доволен. Мудреного ничего нет: попечителями в те годы назначали большей частью или генералов, отличившихся в своих частях, или сенаторов.
 Впрочем, способ этот практикуется и ныне. Военный генерал считается способным на все, а в то время только одних военных генералов и считали  способными на все должности, как то администраторов, верховных судей, ученых и прочих. Впоследствии в моем уже зрелом возрасте один гражданский губернатор рассказывал, как он после какого-то дела, которое ему было поручено по приказанию государя Николая Павловича, явился к государю, который ему сказал: «Ты так хорошо выполнил мое приказание, что если бы я не знал, что ты всегда служил по гражданскому ведомству, никогда бы не сказал, что ты не был, по крайней мере,  бригадным генералом».
Не только попечители, но директора  и инспекторы гимназий сплошь и рядом назначались  из военных, или из немцев. В Черниговской гимназии директором был саперный капитан Фишер, переименованный в гражданский чин. Он никакого понятия не имел ни по одному предмету, но был впрочем человек добрый, не жестокий и не оставил по себе тяжелого воспоминания. Инспектор был хотя и не военный, но немец (Зейдлиц,) которого я помню в  первых трех классах, и он мне теперь представляется в виде сорвавшейся с цепи собаки, всех грызущей, бьющей то плетьми, то руками, ругающей, дерущей за волосы и прочее. Иначе не вспоминаю Зейдлица, выполняющего самолично различного рода наказания и усмиряющего любыми  способами любое проявление вольности.

Новая нужда

В 1837 году, когда мне исполнилось 14 лет, и я был переведен в четвертый класс гимназии, мое положение должно было сильно измениться. Дядя, у которого мы жили, получил положенный талисман, женился и, оставив Чернигов, переехал в деревню. Оставшись без всякого попечения и приюта, не имеющие никакой надежды получить какую-либо материальную поддержку от матери, которой с сестрами и малолетними детьми в деревне едва хватало на насущный хлеб, мы сами должны были подумать о  возможности как-то существовать в Чернигове, чтобы продолжать учиться в гимназии.
Старший брат  кое-как извернулся, устроив так называемую общую квартиру, то есть нанял помещение, кухарку и взял двух или трех зажиточных гимназистов из низших классов в нахлебники с обязательством быть также и их репетитором. Это давало возможность более-менее  обеспеченного существования. На первых порах я был принят в этот угол. От недостатка питания, холода, плохой одежды и обуви с началом  ненастного, холодного времени, я помню, заболел горячкой и, должно быть, в весьма тяжелой форме. Помню, что был в беспамятстве, должно быть, в весьма отчаянном положении, так как была выписана из деревни мать, которая безотлучно при мне находилась. Должно быть, она задремала крепко, измученная продолжавшейся бессонницей от постоянного надзора за мной, потому что я  незаметно  выбежал в бреду в холодные сени, где был поднят в беспамятстве и перенесен в комнату. Замечательно, что с этого момента сделался перелом в болезни, я стал, хотя и медленно, поправляться, а затем выздоровел и вновь стал посещать гимназию.

Репетитор

 Беспомощное положение вызвало во мне следующую решительность. Почти без сапог, кое-как одетый в оставшуюся форменную одежду, я в конце 1837 года явился на дом прямо к инспектору гимназии Сбитневу и объяснил ему, как мог, свое положение, прося помочь в том, чтобы рекомендовать меня в качестве  репетитора какому-нибудь зажиточному ученику, живущему в семействе. Мое действительно беспомощное положение и то, что я был по успеваемости первый ученик, несмотря даже на предшествующую тяжелую болезнь, вызвало сочувствие у инспектора -  по существу  человека доброго. Я был очень мал ростом и всего 14-ти лет, поэтому выслушавши меня, инспектор, хотя и заметил, что на учителя я не похож, но, однако же, обещал подумать и как-нибудь горю помочь.
Действительно, не более, как недели через две, - хорошо помню, что это было около Рождества, перед отпуском домой, - я был позван к инспектору, который объявил, что, кажется, удастся меня устроить. Он указал, чтобы я с передаваемым письмом сходил к прокурору Василию Степановичу Рыкачеву, сына которого я должен подготовить к поступлению во второй класс. При этом прибавил, если понравлюсь, то житье будет хорошее, ибо семейство прекрасное. С замиранием сердца после классов я отправился к Рыкачевым, где с первого же раза был обласкан, принят в качестве учителя к их 11-летнему мальчику Степе. Ныне, кажется, он назначен главным начальником какого-то высшего военного заведения. Мне сейчас же помогли одеться, выдав вперед условленную месячную зарплату (5 рублей в месяц).
В первое время я все-таки жил у брата, но с раннего утра уходил к Рыкачевым, где был до поздней ночи. Все мои занятия и развлечения происходили в этом во всех отношениях прекрасном семействе, вполне ко мне расположенном и полюбившем меня, как родного сына. Через несколько месяцев сын Рыкачевых поступил во второй класс, я по-прежнему, до самого их отбытия из Чернигова в Киев (до 1840 года) оставался в качестве репетитора сына и  большею частью жил в семействе. И  вообще, принимал участие во всех удовольствиях, которые позволялись детям Рыкачевых. Семья состояла, кроме сына, еще из двух дочерей, из которых одна была вполне взрослой девицей и по тогдашним разговорам слыла в Чернигове красавицей.

Смерть младшего брата

 В 1840 году по отбытии Рыкачевых в Киев я опять поселился в общей квартире, содержавшейся старшим братом при помощи нахлебников. Квартира была, конечно, дешевая, темная, холодная. Все мы там серьезно болели, но младший брат Николай, который был уже в третьем классе гимназии, стал жертвою всех этих нетерпимых недостатков. Он умер от тифозной горячки и воспаления кишок или, вернее, от брюшного тифа, о котором, конечно, тогда понятия не имели. Гимназический врач лечил сильными противовоспалительными средствами и, конечно, больше способствовал печальному исходу, нежели облегчению.

Первый опыт

 С нами в той же квартире жил мой товарищ Сухотский, перешедший в Черниговскую гимназию из Новгородской. В Новгороде он жил у своего дяди, доктора Торгаловского. Сухотский был уже вполне развитой человек, прошедший, как говорят, огонь и воду.
Он был гораздо старше нас, занимался уроками, а более всего  различного рода амурными похождениями, которые кроме удовольствия доставляли ему средства. Соблазнительные рассказы Сухотского об отношениях с женщинами вызвали во мне эротические желания и были причиною того, что, будучи еще в шестом классе гимназии, я познакомился с женщиной, но очень неудачно. Я заболел во время экзаменов при переходе из шестого в седьмой класс. Лечился, у невежественного фельдшера, очень долго прохворал, так что это чуть не стоило мне потери первенства в учебе. Во всяком случае, первенство, если я и удержал, то только вследствие моего прежнего престижа, ибо вполне осознавал, что два моих товарища Петров и Коленко были гораздо сильнее меня в науках.

Первый ученик

 Мы всегда были три первых ученика, носили особые отличия, состоящие из галунов-нашивок на плечах, но я все-таки был первым, Петров вторым и Коленко третьим. Связано это с тем, что я имел возможность лучше изучить французский язык, так как занимался частным образом с инженером путей сообщения, приятелем дяди, по фамилии Бергелемс. Я читал свободно Телемана, Дон Кихота и, таким образом, знал французский больше, нежели можно было научиться в гимназии. Я настолько знал французский язык, что свободно понимал разговор учителя Фето, который ничего не знал по-русски и, конечно, говорил в классе по-французски, зачастую совершенно не понимаемый учениками.

Встреча с А.С.Пушкиным

Из прошедшего времени мне памятны два эпизода встречи со знаменитыми личностями. Первый  случился  в 1836 году, когда я был в третьем классе. Эпизод встречи с поэтом Пушкиным. Пушкин был проездом с Кавказа или из Бессарабии. Он менял лошадей на станции в Чернигове. Станция располагалась около бульвара, недалеко от гимназии. На станции Пушкин задержался часа три или четыре.
Мы узнали об этом, прямо из класса побежали на станцию с непременным желанием видеть Пушкина. Пушкин увидел из окна толпу гимназистов, вышел к нам на крыльцо. Черты его лица так врезались мне в память, что и через 50 лет я его вижу, будто стоящим предо мною сейчас. Это было глубокой осенью, кажется, в октябре. Было холодно, поэтому, войдя в станционную комнату, позвал туда и нас. Вошли, кто был побойчее и посмелее. Я был в числе смелых.
 Он спросил, что вызвало желание его видеть. Мы сказали, что очень любим его стихи. «Что же, вы знаете мои стихи?». На утвердительный ответ велел прочитать, и я очень хорошо помню, как прочитал несколько строф из «Кавказского пленника», за что он ласково потрепал меня по щеке.

Государь Николай Павлович

 Другая встреча была при проезде государя Николая Павловича. Это было, кажется, в 1839 году. Государь проезжал из Киева через Чернигов и не должен был останавливаться в губернском городе, а только поменять лошадей. Это было на рассвете и притом в конце города.
 Целую ночь мы ждали приезда. Толпа громадная, но мы, кто половчей, пробрались к самому месту около начальства, которое в полной форме ожидало прибытия экипажа в открытой коляске. Прибывший государь, сидевший в коляске рядом с Орловым (или Бенкендорфом), спал. Несмотря на предупреждение сидящего рядом генерала, толпа зашумела, послышались крики «Ура!» и прочее.
Тогда государь, рассерженный тем, что его разбудили, выпрямился в коляске и гаркнул во все горло: «Дураки  безмозглые!». Я был близко, видел это рассерженное лицо и никогда его не забуду, а равно и того страха, который был внушен криком, заставившим моментально всех умолкнуть.

Дружба с Сухотским

Дружба с Сухотским, как я уже сказал, более нас развитым, крепла. На каникулы при переходе из шестого в седьмой класс (1840 год) он поехал с нами в деревню к Бобырям, где мы почти на правах взрослых ухаживали за барышнями Павловскими, соседями Бобырей, и были в них влюблены. Сухотский писал и посвящал им стихи, я же никогда не был способен на это искусство, и поэтому ограничивался вздохами и разными выражениями увлечения, над которыми, может быть, и смеялись, но не отвергали, хотя по более солидному возрасту, могли бы сделать внушение. Но такова уж натура женщин, они юношам нередко позволяют даже излишнее, вероятно, из любопытства: что из этого выйдет?
Как бы то ни было, но кроме обучения началам  искусства любви Сухотский, конечно, имел влияние и на развитие своего рода юношеских начал вольностей, так сказать, отстаивания своих прав.
Сухотский постоянно внушал, что мы уже не дети, имеем права и не должны безусловно подчиняться всяким требованиям начальства, что в других гимназиях гимназисты седьмых классов имеют почти права учителей и прочее. Помню, эпизод, где я, совершено не способный по своей натуре к какой-либо грубости, а по униженному состоянию вследствие бедности скорее всегда послушный и покорный, из-за влияния Сухотского сказал какую-то грубость учителю танцев Ходоровскому и поплатился за это карцером.
В гимназии собственно карцерной комнаты не было -  сажали на чердак под крышу, где  была отгорожена какая-то грязная, неметеная конура, наполненная блохами и другими насекомыми, в которой можно было пребывать только лежа. Вот туда-то и запирали провинившихся гимназистов высших классов. На полу на разостланной грязной соломе можно было в положении собаки  провести не один день.
 К счастью, я там пробыл несколько часов. Спас меня от этой беды сын директора, наш товарищ Павел Яковлевич Рытовцев, впоследствии Витебский губернатор, теперь уже в отставке. Паша Рытовцев, так его тогда звали, выпросил у отца прощение в виду достаточности наказания - пробыть в подобном помещении более часа. Кажется, директор слазил на этот чердак, и, убедившись лично, что это за помещение, согласился на прощение. Едва ли есть хоть одна собачья конура, которая могла бы сравниться по грязи и обстановке с подобной берлогой.
 Сухотский же был причастен и к тому, что я, чуть было, не поплатился за свои юношеские увлечения гораздо серьезнее. Я уже прежде рассказывал, что пансион благородных девиц содержала жена учителя французского языка Фето, и  что я вследствие некоторых познаний в французском языке пользовался расположением учителя Фето, который, между прочим, меня всегда называл m-le capiten Kritchevski  на том основании, что в шестом классе я сварганил себе шинель со стоячим воротником на военный манер и при красной опушке в шинели похож был на военного.
Расположение Фето было настолько велико, что он позволял мне по пятницам бывать на танцевальных вечерах в пансионе, где я влюбился в одну пансионерку, и, не довольствуясь объяснениями во время танцев и в темных коридорах во время антрактов, начал посылать по совету Сухотского письма и стихи. Одно из них случайно попало к директрисе. Не помню, кому я обязан заступничеством, но в этом случае ограничилось только внушением и лишением права посещать танцевальные классы. Для меня, конечно, и это было большим наказанием. Долго вздыхал, был в большом отчаянии, но скоро забыл.

Где учиться дальше?

 При переходе в седьмой класс мы начали помышлять о дальнейшем своем учении по окончании гимназии. Конечно, других и помышлений не было, как поступить в университет или Нежинский лицей.
Я непременно имел намерения, во что бы то ни стало, поступить в университет. Киевский университет был и близко, и своего округа. Рассказы студентов Киевского университета о тех строгостях в наблюдении даже за домашнею жизнью студентов внушили полное нерасположение к этому университету, а, напротив, приезжавшие из Москвы студенты, приходили в восторг, когда рассказывали о преподавании профессоров, равно как и об администрации университета.
 Все это внушило желание, как бы то ни было, поступить в Московский университет. Вся история была в средствах - как добраться и устроиться. Киев был ближе, и поэтому черниговские гимназисты принимались без экзаменов. Москва же далеко, и нужно держать вступительные экзамены.
Не  взирая на все эти соображения, трое нас, Сухотский, Петров и я, решили, хоть пешком, но добраться до Москвы. В Москве же, бог даст, говорят, можно иметь уроки и этим существовать. Решено и сделано. По окончании гимназии в 1841 году в конце июня разъехались по домам к родным с тем, чтобы запастись кое-какими средствами. Все трое были голяки, прибавлялись уроками и запастись ничем не могли. А затем из дому решили съехаться в городе Глухове к определенному времени, сколько помнится, к первому августа.

В гостях у дяди Петрункевича

 Проведя конец июня и начало июля дома, я отправился с братом к дяде Петрункевичу в деревню Поповку Ромненского уезда Полтавской губернии, что в семи верстах от Ромно. Поповка была достоянием жены дяди, и он там проживал с семьей. Кажется, у него уже было двое маленьких детей. Живо помню это путешествие. До города Сосницы мы кое-как добирались на своих, а из Сосниц поехали почтовыми. В первый раз я испытал сумасшедшую езду на почтовых лошадях по Полтавской губернии. Лошади были молодые, сыто откормленные, редко запрягались – неслись как бешеные. Теперь, говорят, все далеко не то,  держат почтовых лошадей – страшных кляч. Бывало, три человека держат, пока запрягут, и затем, когда седоки усядутся, пустят с предупреждением: «Держитесь!». Мы это испытали в первый раз. Нечего говорить, это оставило надолго приятное впечатление.
Проживши в Поповке до начала, так называемой, Ильиной ярмарки, которая в то время бывала в Ромно (теперь она называется Полтавская Ильинская ярмарка), мы с семейством дяди переехали в Ромно. Оттуда я c какими-либо попутчиками должен был через Глухов ехать в Москву, надеясь в Глухове съехаться с Сухотским и Петровым. В Ромно дядя снял небольшую квартиру, больших и не было. Квартира состояла из избы с чуланами, мы приютились  в чулане. Спали, конечно, на полу.
Из недельного пребывания в Ромно в памяти сохранилась личность актера Щепкина, которого я впервые увидел во временном Ромненском театре в роли Фамусова в «Горе от ума». Впоследствии мне очень часто приходилось видеть Щепкина в разных ролях и слышать, как чтеца, но первое впечатление неизгладимо, поэтому немудрено, что и до сего времени памятно.

Профессор Редька

Дядя был знаком с соседним помещиком Редькою, который был в Ромно на ярмарке с своим сыном, молодым профессором Московского университета. Дядя представил меня этому молодому профессору, объявив, что я еду в Москву для поступления в университет. Профессор принял меня ласково, пожелал в случае надобности обратиться к нему в Москве. По прибытии в Москву после поступления в университет, я ни разу к нему не обращался, хотя это был один из популярнейших профессоров - он преподавал энциклопедию законоведения. Проведение новых философских взглядов (Гегелевская теория) сделало профессора популярным.
 Редька, впрочем, в Москве превратившийся вдруг в Петра Григорьевича Редкина,  сделал свою фамилию производной от слова «редкость», когда как  всегда был Редькою, и фамилия происходит от «редьки». Он скоро оставил Московский университет, переехал в Петербург и там вместе с кафедрой получил место в удельном ведомстве, где, кажется, состоит и ныне, но уже в высших чинах и положении.

Обозом в Москву

 25-го или 26-го июля я выехал из Ромно, но не на почтовых или перекладных, а с обозом, направлявшимся в Москву с кладью. Дядя дал свое благословение на поездку в Москву, отпустил мне 100 рублей ассигнациями. На эти деньги я должен был доехать до Москвы и устроиться.
 От Ромно до Москвы около 1000 верст, тут уже не до перекладных. Разыскивая наидешевейший способ добраться до Москвы, я натолкнулся на троечников, везущих воск на свечной завод, находящийся около Москвы. Конечно, договорился с обязанностью доставить в самую Москву.
 На одной из огромных троечных телег я устроился впереди, рядом с извозчиком, со своим чемоданом, набитым всякого рода бельем и разными запасными вещами, которыми меня снабдила мать, поделившись последними запасами, что у нее остались чуть ли не из приданого. Извозчики около первого августа должны были быть в Глухове, где я надеялся встретиться с Петровым и Сухотским. Надежды не оправдались. Обегав все постоялые дворы и убедившись в отсутствии моих сотоварищей, я оставил им записку.
Было условлено: кто приедет раньше первого августа, должен дожидаться других или оставить  записку на одном из наиболее посещаемых постоялых дворов. Сам я отправился дальше на Москву тем  же самым порядком, то есть в своей будке, где  всю дорогу  спал, ел, отчасти читал разные руководства и, таким образом, готовился к вступительным экзаменам.

Город Орел после пожара

 За Глуховым был по пути следования губернский город Орел, куда мы въехали вскоре после страшного пожара, истребившего буквально весь город дотла (в 1841 году). Пожар этот исторический, от него Орел и до сих пор не вполне оправился. По крайней мере, мне пришлось быть в Орле лет 25 спустя после означенного пожара и во многих местах, даже центральных, заметны были пустыри из-под истребленных зданий.
 Мы въехали в город на другой или третий день после пожара и только на окраине города нашли временный приют и то наполненный погорельцами, отчаянье которых до сих пор свежо в моей памяти. Пожарище на огромном пространстве, едва охватываемом глазом, с дымящимися там и сям очагами, с уныло бродящими обывателями  до такой степени врезалось в мою память и произвело такое глубокое впечатление, что я не смог его забыть в течение всей дальнейшей жизни.
 Впоследствии я читал о разных истребительных пожарах в городах, и мне всегда представлялась страшная картина истребления пожаром города Орла в 1841 году. Между Орлом и Тулой в то время не было еще шоссейной дороги, шоссе только начали устраивать, и потому мы ехали по обыкновенной дороге, проложенной по местности крайне гористой, овражной и неровной.

Чудесное спасение

Здесь, точно не помню, но, кажется, около Мценска с нами случилось приключение, едва не стоившее мне жизни. Спасся я каким-то чудом. Дело было ночью. Я спал в своей будке, а троечник сидел на облучке. Подвигались мы, конечно, медленно, ибо в каждом возу было клади не менее 100 пудов. Вероятно, извозчик задремал. Помню только, что меня кто-то стащил с воза, и я с огромной высоты упал на землю. В полутьме я разглядел, что нахожусь на краю оврага,  и что в этот овраг свалился наш воз, на котором была устроена моя будка. Все три лошади полетели в овраг, из которых две разбились насмерть, а извозчик стоял на краю оврага невредимый. Остановив обоз, троечники сошлись все вместе и после долгих рассуждений о причине происшедшего начали спускаться вниз весьма глубокого оврага. Одну лошадь из трех удалось спасти, отрезав все снасти, а две так и погибли. Когда начало рассветать, я только тогда ясно увидел ту опасность, которой подвергался. Воз был разломан, воск, лежавший отдельными глыбами, раскидан, мой чемодан измят, лошади убиты.
 Конечно, мне бы не спастись, если бы меня сонного не стащили и не сбросили на землю. Я был в то время религиозен. Будучи гимназистом, считал за грех пропускать воскресную обедню и даже всенощную, поэтому прежде всего помолившись усердно богу за спасение, я обнял троечника, который столкнул меня, и не чувствуя никакой боли от ушибов, занялся вытаскиванием своих вещей вместе с чемоданом из оврага.
 Все это заняло почти целый день, пока воск по частям не был перегружен  на другой воз и пока меня не устроили на другой телеге. Только к вечеру прибыли на ближайший постоялый двор, куда должны были, как выражались извозчики, попасть в этот же день, но в перворан.

Троечники

 Не могу не сказать несколько слов о быте троечников, которые теперь с развитием железных дорог сделались историческим достоянием или, по крайней мере, значительно изменились в связи с изменением обстоятельств перевоза.
В описываемое мною время троечники составляли особый тип повозных промышленников в центральной части России, так же, как и парни, которые волокли подводы, составляли тип извозных промышленников в южной России (последние назывались чумаки). Тот и другой типы сохранились до сих пор, но с развитием железных дорог значительно сократились в центральной России, а со временем и после некоторых усовершенствований вообще значительно изменились.
 Так как я описываю только то, что меня лично касается, и  что я лично наблюдал,  то поэтому я коснусь только русских троечников центральной России, именно той партии, с которой я ехал в Москву для поступления в университет.
 Троечники, перевозившие обыкновенные товары из центральных городов на ярмарки или с ярмарки по городам и фабрикам, обыкновенно собирались в артель из нескольких ходяков, между которыми были такие, которые имели две-три тройки. Большею частью, как я узнал из разговоров, артель составлялась из возчиков одного села или, если не из одного, то из ближайших деревень. Большею частью это были родственники или близкие люди. Обыкновенно при каждой тройке было по одному человеку, и при этом все люди были взрослые и здоровые.
Лошади выбирались гладкие телом, большие, породистые и сильные,  приученные к перевозкам больших тяжестей. Мало-мальски исхудавшие, обессилившие лошади тотчас сбывались, и на место их приобретались соответствующие. Об этом заботились не только отдельные ходяки, но и вся артель.
В артели главнейшим условием была во всех случаях взаимопомощь. Телеги употреблялись огромных размеров, длинные и вместительные, притом во всех отношениях крепкие и прочные со  снастями наилучшими и надежными. Артель также и об этом заботилась. Троечники были люди трезвые, за этим строго следил избранный староста. Малейшие наклонности не только к пьянству, но и к выпивке строго преследовались.
На каждую троечную телегу полагалось тяжести от 100 до 120 пудов. Товары для этого выбирались наиболее ценные, так как плата  за перевозку товаров на тройках всегда была довольно высокой. Троечники обыкновенно перевозили на срок, делая в сутки от 40 до 100 верст. И сообразно сроку доставки товара, а равно как и его целостности уплачивалось и вознаграждение за перевозку.
Привалы для откорма лошадей и своего отдыха делали по дороге на известных им постоялых дворах. Выбор постоялых дворов зависел от знания добросовестности хозяев относительно качества корма, цен на продукты и вообще уверенности в честности хозяев. Троечники иногда делали лишние 5-10 верст, чтобы остановиться на известном им постоялом дворе. Случалось, что хозяева постоялых дворов, мимо которых проезжала известная артель троечников, предлагали им корм для лошадей подешевле, а равно питание для самих вожаков дешевле и обильнее, но троечники всегда направлялись к известному им хозяину. Обыкновенный их ответ: как бы дешевое не обошлось дороже по дороге. Для них чрезвычайно важно было быть уверенным в честности хозяев постоялых дворов и в порядке, соблюдаемым на постоялом дворе.
Из рассказов троечника, главного хозяина артели, то есть лица, которое брало подряд, следило за порядком и отвечало за целость товара и прочее, у которого я пристроился на передах, я узнал, как важно останавливаться на известном постоялом дворе. Иногда так искусно украдут какую-нибудь вещь, что невозможно заметить. В то время никакой страховки товаров не полагалось, сдавали повозку с обозначением названия товара и более ничего. Пропадало, конечно, гораздо меньше, нежели теперь на железных дорогах.
 Товароотправители-хозяева держались известных им артелей троечников и в этом случае руководствовались тем же, что и троечники относительно постоялых дворов. По рассказам троечников во время отдыха я убедился в важности доверия к постоялому двору. Обыкновенно по прибытии на привал под навесом устанавливались все нагруженные телеги, выпрягались лошади и после получасового отдыха лошадям вдоволь давали корм, затем все извозчики до одного отправлялись в избу, где ели обед, плата за который была общая, весьма умеренная, например, в то время 50 копеек ассигнациями с человека. Ели вдоволь не менее трех, а иногда, и четырех перемен весьма сытных блюд, из них два всегда мясных - мясо из щей и какое-либо жаркое или ветчина. Последним блюдом всегда был ситник с медом.
15 декабря 1885 года
Больше месяца мне ни разу не пришлось заглянуть в описание истории моей жизни, даже не пришлось просмотреть написанное. Как уже прежде было сказано, я решил использовать на это дело только то время, в которое был  совершенно свободен от всяких занятий или развлечений и притом при полном по возможности душевном спокойствии. В последние шесть недель так сложилось, что чувствуя себя от болезни несколько легче, я занимался частию служебными делами, а частию пользовался некоторыми развлечениями -  посещал изредка по вечерам клуб и некоторых близких знакомых. Дней десять гостила приехавшая из Варшавы навестить меня в первый раз после смерти матери старшая моя дочь Маша, находясь с которой  почти  безотлучно, я, конечно, ничем заниматься не мог. Теперь выдался свободный вечер, в который по случаю 25-градусного мороза я не решился выйти, остался один дома и поэтому могу продолжить, что припомню из моего давнего прошлого.

Проездом через Тулу

После катастрофы, бывшей со мною при переезде из Орла в Тулу при следовании с троечниками в Москву, я помню, что мы останавливались в Туле, и я в первый раз увидел хорошо устроенный губернский город (Орел видел после страшного пожарища). Меня поразила чистота, благоустройство, здания казались величественными, хотя это были простые двухэтажные каменные дома. Удивительного ничего нет в том, что впечатление о грандиозности зданий в Туле осталось во мне надолго.
Когда после того, как я прожил  20 с лишним лет в Москве, Петербурге и побывал за границей в Париже, Берлине и других городах, я приехал в Чернигов и увидел здание гимназии, то был поражен его мизерностью и ничтожеством в сравнении с тем, как это здание рисовалось в моем воображении. От Тулы надолго осталась в памяти одна прелестная, широкая улица с магазинами, которых я до того не видел. В дальнейшие годы я в Туле больше не бывал. Говорят, и теперь эта улица выдается среди других достопримечательностей Тулы своею чистотой, приличием зданий и прочим.
В первопрестольную верхом на дровах
 После Тулы мы в несколько переездов прибыли на какой-то свечной завод, кажется, в Серпухове или в Подольском уезде. На этом заводе должны были сдать воск.  Здесь троечники должны были иметь два дня отдыха (все они были из ближайших сел) , а потом  после приведения в порядок повозок и  снастей отправиться в Москву для загрузки новым товаром, какой будет предложен по обстоятельствам.
 Троечник, который должен был доставить меня в Москву, нагрузил свой воз сухими березовыми дровами, и поэтому мне суждено было въехать в Москву на дровах. Впечатление, произведенное на меня величием Москвы, которую я впервые увидел с преклонной горы, сидя  в возу высоко на дровах, до сего времени мне памятно. Это было какое-то необыкновенное чувство, чувство удивления, трепета, надежды и прочее.

Встреча с будущим

Впоследствии, уже  безвыездно живя в Москве в течение восьми лет,  я очень часто ходил на то место, с которого увидел Москву в первый раз.
Помню, троечник остановился на полчаса, чтобы дать мне полюбоваться Москвой и, вместе с тем, дать успокоиться чувству, которое вызвал у меня вид Москвы.
И всякий раз при  посещении того места Москва производила на меня особо приятное впечатление, но, конечно, уже не то, что в первый раз. Я любовался видом Москвы, удивлялся ее величавостью и красотой, но не было того чувства удивления от невиданного доселе величия зданий и церквей, чувства трепета от надежд и страха перед их несбыточностью. Я вступал в неизвестную самостоятельную жизнь, от которой зависело все мое будущее – вот, я думаю, главнейшая причина этого незабываемого впечатления, которое и до сих пор так мне памятно.
 Я приходил на этот пригорок не только с монастырской дачи, где жил летом  студентом, но и впоследствии, когда случалось быть за Серпуховской заставой  или  когда  въезжал в Москву из Калуги. Я стоял на пригорке, подолгу любовался Москвою. Но ощущения, испытанные мною в первый раз, возобновить уже не мог.

Подворье на Пятницкой

 Как сейчас помню: я въехал в Москву на дровах  накануне дня Успения в 1841 году, остановился на Пятницкой на Одоевском подворье, самом дешевом, по словам троечника, где можно было найти приют. Финансы мои были настолько ничтожны, что я дороже 40 копеек в сутки платить за приют по моим расчетам не мог, а потому и занял чуланчик темный в коридоре за гривенник в сутки. Дверь из чуланчика выходила в светлый коридор, и этим он освещался. В чуланчике мне поставили кровать, набили тюфяк соломой, головную подушку постлали, около кровати поставили скамейку и столик, а в уголке поместился мой чемодан. Повернуться было негде -  встав с кровати, сейчас же надо было открывать дверь в коридор.
Несмотря  на  тесноту, темноту и грязь, я об этом чуланчике вспоминал с удовольствием – здесь я прожил три недели, здесь за два или три дня приготовился к вступительным экзаменам в Университет. Чуланчик этот памятен еще и тем, что в нем несколько раз собирались мои земляки-студенты университета, чтобы разделить со мною по моему приглашению неприхотливую трапезу, состоящую из борща или щей с малороссийским салом. Трапеза состояла из этого единственного блюда, но как было вкусно, сытно и весело.
 И теперь вспоминаю Коржинских Ивана, Якова и Андрея, а также Митаревского и Дуброво, которые, разместившись кое-как в чуланчике, ели вместе со мной по несколько лоханок очень вкусно приготовленных на кухне подворья щей с малороссийским салом, которое я привез в достаточном количестве и которое служило  для меня почти единственным питательным средством больше месяца. Послеобеденная беседа  состояла, конечно, из рассказов об университетской жизни, которую они вели уже около четырех лет, и которая, конечно, не могла не быть обильной разными эпизодами. Эти рассказы до сего времени мне памятны тем приятным ощущением, которое усиливалось от радости  только что состоявшегося поступления в университет.

Блеск и нищета куртизанок

 Почти месячное мое пребывание в чуланчике Одоевского подворья памятно мне еще по одному обстоятельству. На другой стороне коридора  этого подворья был тоже чуланчик, и в нем  жили две  женщины - как теперь помню, одна старая, а другая средних лет.
Странный образ их жизни был мне сначала непонятен, но потом уже перед самым моим выездом из подворья коридорный под секретом мне все объяснил. Суть заключалась в том, что женщины эти занимали чуланчик, обставленный крайне бедно и неопрятно, только для виду. А на самом деле имели в том же подворье прекрасный просторный номер  из двух комнат. В нем помещались все их лучшие вещи, в нем они каждый вечер устраивали разные оргии с танцами. У них нередко собиралось до 15 человек  гостей -  мужчин и дам. Один раз они пригласили  и меня, но я уклонился по какому-то предчувствию. Номер женщины занимали на чужое имя, сами же они значились в этом темном и грязном чуланчике, который не запирался, и над дверьми которого была надпись с  фамилией, не помню, какой, но было сказано, что это мать и дочь. Дамы эти после ночной оргии с музыкой, плясками, выпивкой и прочими развлечениями обычно на рассвете около восьми-девяти часов утра, когда я собирался уже уходить, приходили в свой чуланчик, где нарядившись в обношенные и обтрепанные шляпки и такие же пальто, отправлялись в город и не возвращались до самого вечера.
 По возвращении вечером они оставляли в чуланчике тряпье, в котором были днем, а затем отправлялись в свой шикарный номер, где, конечно, ужинали, принимали гостей и веселились до утра. Эта процедура, как я узнал впоследствии, происходила ежедневно. Днем их иногда спрашивали и даже входили в чуланчик. Коридорный, хотя и знал, но никому из входящих справки об их жизни не сообщал, а показывал только место, где они живут, то есть чуланчик с самой бедной обстановкой и лохмотьями. Номер же, в котором эти дамы проводили вечера, числился за какой-то совершенно другой фамилией.
Суть в том, что  эти особы, кажущиеся крайне бедными и несчастными, надев лохмотья, отправлялись попрошайничать и выклянчивать на бедность, и на эти деньги кутили по ночам. В общем, вечера и ночи они проводили, не отказывая себе ни в чем, были отлично одеты, имели прекрасный ужин, держали прислугу и прочее. Чуланчик с жалкой обстановкою,  держался у них на случай справок об их образе жизни, положении и прочем. Выканючивая по-нищенски милостыню, дамы эти, кроме того, рассылали в богатые дома просительные письма, указывая на свою крайнюю бедность и нищенское существование с проживанием по адресу этого самого чуланчика. Сердобольные дамы иногда сами приезжали справиться, иногда присылали лакеев, и, конечно, удостоверившись в нищенском положении, оказывали помощь, которая приятным образом прокучивалась.
    
20 января 1886 года
Опять большой перерыв  в написании моих воспоминаний. Более шести недель мне ни разу не удалось посвятить  хотя бы один час этому описанию и не потому, что не было свободного времени, или   я посвятил его каким-либо развлечениям, а равно был  занят каким-либо делом. Нет, просто в эти шесть недель мне решительно не хотелось писать и даже что-либо вспоминать. Почти не выходил из дому, был в какой-то апатии, в состоянии полнейшего нежелания  каких-либо занятий.  Кроме газет ничего даже не читал. Думаю, что это происходит от болезни печени. Во всех пособиях о болезнях печени говорится, что страдающие этим  находятся большею частью в постоянной хандре и апатии. Мое состояние положительно такое же, как оно описывается пособиями. Если бы даже не было других припадков, ясно обозначающих у меня глубину болезни печени, то и тогда состояние духа, в котором я постоянно нахожусь, достаточно, чтобы объяснить причину хандры – это состояние моего организма, а не действие среды, меня окружающей. Попробую хоть сегодня что-нибудь вспомнить.

Знакомство с Москвой

На последнем листе моих воспоминаний я описал обстоятельства, в которых провел август месяц 1841 года по приезде в Москву для поступления в университет, но не коснулся весьма памятных мне эпизодов самого поступления в университет.
Остановившись в подворье и поселившись в чуланчике, я, конечно, первым делом отправился в университет, чтобы навести справки, когда и кому подавать прошение о поступлении. Отыскав здание университета, я никого не смог увидеть, кроме наружных сторожей, ибо это было время после обеда и притом накануне праздника Успения. Земляки-студенты,  адреса которых мне были известны, еще не возвратились с каникул. Лекции в университете начинались в сентябре, поэтому обо всем, что меня интересовало, узнать было негде.
 Однако от сторожей я узнал, что найти кого-либо в университете можно будет только после шестнадцатого августа, и я засветло отправился бродить по Москве.
Хотя мне и казалось, что я иду в правильном направлении, чтобы попасть на постоялый двор, где я остановился, однако, совершенно не зная местности и проходя из одной улицы в другую, я окончательно заблудился. Только благодаря расспросам у прохожих я, наконец, смог попасть поздно ночью домой. Думаю, что сделал верст 15, возвращаясь из университета на подворье, хотя  по прямой все расстояние, может быть, одна верста с небольшим.
 Целый день провел в Кремле. Конечно, удивлению и изумлению не было предела при виде Царь-пушки, колокола и всех прочих редкостей, которые были собраны около храмов, не говоря уже о редкостях внутри великолепнейших храмов, которые мне пришлось видеть в первый раз. Впечатления эти не могут поддаться никакому описанию.
Несмотря на испытанную мною накануне этого дня трудность в определении своего месторасположения, я все-таки после обеда 15-го числа отправился в путешествие  по Москве -  ходил часов 10 и поздно ночью также посредством расспросов едва добрел до постоялого двора. Об извозчиках я имел некоторое понятие, да средства мои были не таковы, чтобы на них ездить, а потому идя все время пешком, я до того устал, что на утро едва не проспал время, в которое мне необходимо было явиться в университет с прошением и бумагами.

Швейцар университета Михайла

 Вскочив после крепкого сна и  узнав, что уже около девяти часов, я как угорелый почти бегом отправился в университет. После расспросов направился в  новое здание или, как его в то время называли, Новый университет. Новое здание напротив Манежа, было построено и открыто только в 1836 году, поэтому оно в то время и именовалось «Новый университет». В этом здании проходили конференции, в его залах устраивали экзамены для поступающих.
 Прибыл я в девять часов. Решительно – нет ни души, кроме сторожа никого не нашел. Сторож открыл и со словами «Что так рано?» продолжал подметать коридор, далее которого я сам не решился проникать, да и сторож мне не дозволил. В сущности, это не коридор, а огромные сени, где устроены вешалки для студенческого верхнего платья, чугунная лестница на второй этаж и, вообще, преддверие в помещения нижнего этажа, в числе которых был зал, где заседал ректор, собирались конференции, была профессорская комната, библиотека, гербарная и прочее. Все аудитории находились на втором этаже.
 Около десяти часов прибыл швейцар университета и после нескольких минут, употребленных на переодевание в соседнем чуланчике, явился в полном блеске -  в костюме швейцара парадного общественного здания, то есть с булавой, шляпой, обшитой широким галуном, во фраке, также обшитом галуном, и в широких шароварах с красными лампасами и галунами. Не видев отроду такого блеска, ибо в Чернигове мне случалось видеть подобный костюм только на камергере, губернаторе или на каком-нибудь камер-юнкере.
Я, конечно, отдал в знак уважения швейцару честь, приняв его за весьма значительное лицо. Кажется, мой привет очень понравился университетскому швейцару Михайле. Впоследствии, когда я уже поступил в университет и пробыл в нем пять лет студентом, я все время оставался приятелем Михайлы. Он всегда интересовался моими занятиями, относился ко мне дружелюбно, за что иногда получал от меня и  других моих приятелей-студентов подарки по чину, исходя из наших возможностей.
 Привет мой и подобострастное отношение, думаю, понравилось швейцару, потому что он тотчас вступил со мною в разговор. Я тут же подробно рассказал ему все мои дела, как я прибыл в Москву и прочее, меня касающееся. Швейцар Михайла меня крайне озадачил, сказавши, что вступительные экзамены уже кончились, и что едва ли мне будет дозволено держать экзамены раньше, чем через год. Озадаченный таким известием, я, нужно полагать, невольно возбудил в швейцаре интерес к моей судьбе, потому что он тут же начал расспрашивать меня обо всех обстоятельствах, как домашних, так и об успехах в учении.
Видя на мне не совсем обычный гимназический костюм, отличаюшийся нашивками из галуна на плечах, швейцар поинтересовался значением этого отличия и, узнавши, что это отличие давалось только первым ученикам, сказал: «Стало быть, и в гимназии хорошо учились, жаль, если откажут. Помолитесь богу, да попросите хорошенько. Ректор – старик добрый, может, и уладит». При этом указал мне, где стать и что говорить, когда придет ректор.
 Около 11 часов прибыл ректор – совсем дряхлый старик Каченовский, который через несколько месяцев, кажется, в апреле 1842 года скончался (мне пришлось дежурить у его гроба). На подаваемое мною прошение с документами ректор сухо ответил, что вступительные экзамены закончились, и поэтому  теперь никаких прошений принять нельзя. После этого  ректор удалился в свою комнату. Я, нужно полагать,  был очень сконфужен отказом, потому что швейцар Михайла тотчас подошел ко мне со словами утешения  и  одобрительно посоветовал не терять надежды.
Затем Михайла ушел в ректорскую комнату. Не знаю, что он говорил ректору, но до моего уха долетели слова ректора: «Поди вон, дурак! Не твое дело!», и слова со стороны Михайлы: «Я-то дурак, и сам это знаю, я не учен, но все-таки, где нужно делать добро, спасти человека от гибели, то и по-нашему не ученому следует помочь».
Что далее происходило, не знаю, только видел, как он с довольной физиономией вышел из ректорской и позвал меня к ректору. После просмотра моих аттестатов и расспроса о моем положении, причинах несвоевременного прибытия в Москву и о прочем ректор в виде исключения отметил на прошении о позволении держать вступительные экзамены вместе с теми поступающими, которые во время экзаменов заболели и не докончили их.

Экзамены

Для этого назначалось три дня, в том числе и этот день, в который я подал прошение, то есть 16-го.
 Ректор объявил, что, если я чувствую себя вполне подготовленным, то могу начать, хоть сегодня, и для этого должен отправиться наверх в зал, где сейчас начнутся экзамены. Не имея с собой руководства, которое я мог бы использовать для подготовки, я решил держать экзамен без подготовки. Явившись в приемную залу Нового университета, где были расставлены столики для экзаменов, тут же подошел к инспектору, который с разрешения ректора записал меня в число экзаменующихся по математическому факультету. Часов в 12 прибыли профессора-экзаменаторы.
Обычно экзамен начинал священник, но он  уже был занят, и поэтому я подошел к декану математического факультета по фамилии Перевощиков, который и проэкзаменовал меня из арифметики, алгебры, геометрии и тригонометрии. Найдя познания удовлетворительными и даже проявив ко мне некоторое особое внимание, указал на священника, у которого нужно было экзаменоваться.
 Здесь произошел казус, из-за  которого я чуть не потерпел фиаско с поступлением в университет. Меня спас только предварительный экзамен по математике.  Должно быть, я растерялся от непрерывно меняемых сильных впечатлений и что-то наврал попу, что-то  серьезное, потому что он мне поставил единицу, то есть балл, с которым нельзя быть принятым.
 Сконфузившись, я обратился к экзаменовавшему меня по математике Перевощикову за позволением продолжить испытания. Перевощиков, удивленный тем, что в моем аттестате из гимназии по всем дисциплинам закона божьего значатся отличные отметки, а поп поставил вдруг единицу, спросил меня, умею ли я креститься и знаю ли «Отче наш». По получении удовлетворительного ответа велел продолжать экзамены. Все экзамены и сочинение по русскому языку прошли весьма удовлетворительно, так что по окончанию всего и после просмотра отметок Перевощиков сам подвел меня к попу Тарновскому, весьма строгому и серьезному богомолу, и попросил переэкзаменовать.
 Получив отказ священника, сказал: «Да он креститься умеет и даже «Отче наш» знает, поэтому заслуживает более единицы, его следует переэкзаменовать». Отойдя несколько от попа, Перевощиков с гримасой заметил, что от всякого попа несколько пахнет восковыми свечами.

Виктория

 Как бы то ни было, поп меня к экзамену допустил, поставил «3» и я в тот же день был принят в университет и зачислен в студенты математического факультета.
 Мне было объявлено явиться к слушанью лекций первого сентября. Восторг был необыкновенный, земли под собой не чувствовал -  едва ли производство в генералы вызывает такой же триумф, разве что в прапорщики, может быть.
Спустившись с лестницы и увидев швейцара Михайлу, я горячо обнял его с благодарностью, старик прослезился, и с тех пор наша приязнь, окрыленная моей к нему благодарностью, не прекращалась до самого окончания мною университета. Виделись  мы с Михайло редко и то, только на первом курсе. Так как по обстоятельствам, о которых скажу позже, я должен был переменить факультет и перейти со второго курса на медицинский. Там лекции читались в старом здании университета.

Оплошал на радостях

 По возвращении в свою конуру на постоялый двор я готов был обнять каждого встречного. В  коридоре встретился с каким-то незнакомым  - не то купеческим сынком, не то приказчиком. Помню очень хорошо, что он приехал из Калуги продавать щетину. Радость свою я сейчас же передал этому незнакомому купчику с подробностями о всех случившихся  и благополучно закончившихся затруднениях. Купчик, только что продавший очень удачно  щетину, тоже поделился со мною своею радостью.
Вследствие означенных удач, приписав все богу, решили с купчиком помолиться  в Троицко-Сергиевской лавре. На другой день наняли троечника и отправились в лавру. Пробыв там два дня и накупив массу просфор с вынутыми частичками за здоровье всех родных, а также разных мелких образков с ликами святых, мы  возвратились в подворье. При сведении счетов оказалось, что купчик меня обсчитал, и тут только я увидел всю свою несообразительность. При таком малом количестве денег нельзя было их тратить так бесполезно. Но делать было нечего -  купчик уехал восвояси, а я начал разыскивать земляков.
Как сейчас помню, нашел только Митаревского, студента, который уже три или четыре года учился в университете, на котором курсе,  я не знал. Впоследствии оказалось, что Митаревский университет не посещал и все хотел уйти  в военную службу. От нечего делать мы с Митаревским ходили на разные маневры, посещали ходынский лагерь, где у Митаревского было много знакомых офицеров и юнкеров. Не желая учиться в университете и мечтая  поступить в военную службу, Митаревский начал и меня сбивать  с толку, уговаривая вступить в военную службу, рисуя перспективу через два года стать офицером. Не знаю, до какой степени меня убедили доводы Митаревского, но помню, что я сильно колебался. Недостаток средств, чтобы  нормально есть, пить и одеваться, сильно склоняли меня поступить прямо на казенный счет.
К счастью прибыли с каникул земляки, которые не только отвлекли меня от мысли о военной службе, но и пояснили, кто такой Митаревский. Через несколько дней я переехал к землякам Коржинским и поселился у них в уголке, у просфорни Спиридона на Козихе.

Просфорня на Козихе и братья Коржинские

Насколько помню, все помещение просфорни состояло из избы, которая просторными сенями разделилась на две половины. Изба эта принадлежала церкви и была от церкви в пяти-шести шагах. Изба состояла, как я уже сказал, из двух половин. Правая, выходящая окнами к церкви, была разгорожена глухою перегородкою на две неравные комнаты, не имеющие между собой внутреннего соединения. Одна комната была светлая с двумя окнами. Она составляла приемную просфорни. В ней бывал по праздникам «просфорни церковный притч на пирог». Другая за глухою перегородкою была вроде чулана, впрочем, с окном, выходящим на черный дворик. Эта комната, или чуланчик, имела ширину не более двух шагов, длиною – шагов пять-шесть.
 В этой-то комнате и жили Коржинские и платили, как теперь помню, один рубль ассигнациями в месяц. Квартира отапливалась печкою. Вход в эту комнату был прямо из сеней, где одна дверь была в приемную просфорни, а другая в комнату Коржинских. Другая половина избы была занята кухней, где за перегородкой помещалась сама просфорня. Кухня была с большою печкою, в которой пекли просфоры. У просфорни никакой прислуги не было.
 Коржинских было двое, один -  Яков  учился на пятом курсе медицинского факультета, другой  - Андрей на третьем курсе математического. Был у них и третий брат Иван, тоже на пятом курсе медицинского, но он был казенником и  жил в университете.
Я не сразу переселился к Коржинским, а недели три жил еще на постоялом дворе, где у меня до начала лекций в университете часто бывали братья Коржинские на щах с салом и видели мое житье. Я тоже бывал у них и видел их житье. Первое время я все надеялся получить какие-нибудь уроки, и пока были кое-какие средства, жил в своей конуре.
Когда же наступил сентябрь, и сделалось холодно, а моя конура ничем не отапливалась, ибо это был чулан, я начал помышлять, куда бы пристроиться, так как уроков не нашел. Хотя я и объявил о своем желании двум субинспекторам, обыкновенно рекомендовавшим студентов на уроки, но по наведенным справкам удачи не было. Студентов, желавших получить уроки, была масса, многим удавалось так или иначе пристроиться, мне же была неудача.
Подходили холода, теплого платья не было, денег не было не только на шинель, но даже на сюртук форменный студенческий, так что я весь сентябрь ходил на лекции в старом гимназическом мундире, впрочем, так как я был не один такой, то на это особенно внимания не обращали. Помню однажды этак в половине сентября инспектор студентов Нахимов, встретивший меня в гимназической форме, со свойственным ему добродушием заметил, что пора бы обзавестись студенческой формой, но этим все  и кончилось. Я же после того старался избегать встречи с  университетским начальством, а профессора, лекции которых посещал усердно, внимания на форму не обращали.
 В канун сентября, когда мои средства окончательно иссякли, я начал продавать запасы белья, отпущенные заботливой матушкой из последнего, и другое, что у меня имелось. Продал складную серебряную ложку и ряд  вещей, чтобы как-нибудь прокормиться. Сало было уже съедено, я питался или колбасой, или селедкой с черным хлебом.
Тут-то Коржинские и  предложили мне переехать к ним. У них квартира стоила один рубль ассигнациями в месяц, а еда обходилась не более 30 копеек в день. Это было еще по моим средствам. Просфорня готовила нам троим ежедневно щи с говядиной или малороссийским салом  (у Коржинских был запас, привезенный в каникулы из Малороссии). Кухня нам обходилась в 10 копеек ассигнациями на человека, а по 20 копеек на человека выходило на хлеб к обеду, ужину и на утренний чай или сбитень с ситным хлебом.

Посиделки земляков

Поместившись в уголке маленькой конурки Коржинских, я устроил тюфяк с соломой на какой-то скамейке. Это составляло мне кровать и диван, одним словом место для сна и сидения. Из своего чемодана устроил вроде стола и был очень счастлив. Большой расход для нас составлял свет, ибо начало рано темнеть. Бывало при одном сальном огарке, устроенном на моем чемодане, мы все трое кружком занимались.
 Иногда приходили земляки поболтать. Кое-как рассевшись по кроватям -  стульев то не было, да и негде было их поставить, – зачастую превесело проводили вечера в болтовне. В коридоре была скамеечка с самоваром, который никогда в комнату не вносили во избежание нагара. Случалось, что пили чай, который  всегда устраивал Яков Коржинский, который был неохочим до разговоров, не принимал участия в беседах, но любил хозяйничать и в особенности угощать друзей чем бог послал. Мы его звали Марфой.
 Редкие кутежи заключались  в питии чая с булками, иногда даже с дешевым студенческим ромом по 75 копеек за бутылку от Крича. Их обыкновенно устраивали в тех случаях, когда приходил старший брат Коржинских Иван, который удачно играл  в карты и иногда выигрывал рублей по 20-30. Если выигрыш  сохранялся, Иван всегда  являлся к вечеру, приносил чаю, сахару, булки, рому и восковую свечку для освещения. Яков сейчас же устраивал чай, брал  посуду у просфорни, которую за это тоже угощал чаем.
Бывали случаи и более существенного угощения. Иван Коржинский при больших выигрышах приносил много разной закуски вроде колбасы с чесноком или даже целого гуся, иногда зажаренного прямо в трактире. И тогда гусь этот перед чаем истреблялся неразогретым. Были, впрочем, случаи, когда  Иван  притаскивал жирного большого гуся сырым. Это вызывало  большие затруднения у  Якова, так как зажарить гуся просфорня не бралась. Яков суетился, называл Ивана дураком, хотя, конечно, с добродушием и довольной улыбкой. И, если гуся уже совершенно невозможно было зажарить к тому вечеру, то приготовление откладывали до другого дня, и Иван на гуся приглашался особо. Тогда он притаскивал еще кого-нибудь из приятелей или земляков, но не более одного или двух человек.  Обед  устраивался часа в четыре, он состоял из щей и жирного гуся с картофелем. В этих случаях трапеза происходила в приемной просфорни, обычно в скоромный день и притом не праздничный. Просфорня сама  готовила и сама же принимала участие в трапезе, что она могла делать только в те дни, когда не была занята своею специальностью.

Новые увлечения

 В таком житье-бытье были проведены октябрь и часть ноября. Утром я усердно посещал каждодневно лекции, заходя иногда к субинспектору справиться, нет ли на примете  хоть какого-либо урока. Помнится, обращался с просьбою и предложением своих услуг к некоторым профессорам, но все безуспешно.
Посещение лекций по математике меня не удовлетворяло. А главное, многие студенты, особенно юристы, в том числе земляки Дуброво, Неркевич увлекались философскими лекциями  профессоров  Редкина (энциклопедия законоведения, философия) и  Грановского (всеобщая история). Увлечение это передалось и мне. Я начал усердно посещать лекции Редкина и Грановского и до того был увлечен, что сухие математические формулы Зеркова мне окончательно опротивели, и я решил перейти на юридический факультет, подал даже заявление в Совет, которое тотчас было удовлетворено.
Все это я делал в надежде получить уроки и иметь возможность дальнейшего существования, хоть бы и в  такой бедной обстановке, в которой жил с Коржинскими. В ноябре наступили холода, сапоги износились, шинели не было.  Приходилось просто сидеть дома.

На казенный кошт

В один из ноябрьских дней, когда стало окончательно не вмочь, я  явился к инспектору, объяснил свое положение и попросил принять на казенный счет, чтобы не умереть с голоду и холоду. На казенный счет можно было устроиться только став студентом медицинского факультета с обязательством отслужить по указанию казны известное число лет. Нечего делать, перехожу с юридического факультета, на котором числился всего недели две, на медицинский.
 Поступаю на казенный счет, перебираюсь в университет, где тотчас отлично одели до мельчайшей детали, дали помещение, превосходное по чистоте, теплоте и очень порядочной прислуге. Стал иметь, одним словом, все необходимое.  Дали также все книги для руководства  (особая библиотека). Правда, поместиться пришлось не одному в комнате, а с товарищами-однокурсниками. Но было так устроено, что для дневного пребывания и занятий имелась приличная просторная зала. Она опрятно содержалась, в ней каждый имел конторку со столом для занятий, отдельный стул, общий шкап для платьев, общий большой диван для отдыха, отдельно дортуары с умывальной залой, чрезвычайно просторные, а также общая столовая отдельно.

Чай с булками от Фирса

 Все это, хотя и в другом этаже, но с теплою лестницей, так что в спальню отправлялись прямо в халатах, которые также давали от казны. В халатах нередко по утрам отправлялись в столовую пить чай с молоком. Большей же частью утренний чай пили у себя наверху в номере, каждый брал только белый хлеб и два куска сахару. Чайники заводили свои, чаепитие утром было с булками от Фирса, из знаменитой булочной, которую знали все студенты.  Еще рано утром до того, как мы вставали, приносили сдобные булки по 15 копеек ассигнациями, клали на конторки, записывали на конторке же их стоимость и отмечали у себя в книге в долг каждому.
 Расплата происходила после, когда появлялись деньги, иногда через годы, а иногда и по окончании курса, нередко из наградных денег при окончании курса. У Фирса иногда пропадали деньги, но очень редко.

Чтения у Коржинских

Перебравшись в университет на житье, и покончив сожительство с Коржинскими, я не покончил самых лучших отношений с ними. В продолжение всей зимы первого года моего университетского жития я каждое воскресенье или в праздник ходил к Коржинским, проводил вечера в кругу друзей.
 Нельзя забыть этих приятных бесед. Обыкновенно всегда приносилось что-нибудь съестное к чаю. Чай и трапезу устраивал Яков, а мы, разместившись в маленькой комнатке кое-как, читали что-нибудь новенькое, писавшееся в «Московитянке», но чаще в «Отечественных записках», в которых тогда начал сотрудничать Белинский. Статейки его, сначала небольшие, но замечательно яркие, написанные резко и ясно, говорили уже  тогда о  несомненном таланте и  не могли быть незамеченными. Как теперь помню, его статья «Педант. Литературный тип», в котором мы тотчас узнали профессора С.П.Шевырева, читавшего нам на первом курсе словесность, произвела сильное впечатление. Мы тогда не знали, кто написал, но не сомневались, что это москвич и  притом отлично знакомый с университетом.
Шевырев не переносил «Отечественных записок» и считал для себя личным оскорблением видеть, как кто-то  во время его лекции  листал  этот журнал. Студенты при этом шкодничали (особенно юристы, среди которых было много очень знатных и богатых лиц, например, Строганов, Самарины, барон Маренгевиц и другие). Они обыкновенно во время лекций Шевырева приносили несколько экземпляров «Отечественных записок», только что вышедших, и раскладывали их на видном месте. На Шевырева это действовало крайне удручающе, он называл журнал даже богоотступническим. Но студентам, таким как, например, Строганов (свекор был попечителем) сказать ничего не смел.
 Кроме «Отечественных записок» на наши вечера к Коржинским приносили много произведений Гоголя, даже в рукописях. Не знаю, как умел их раздобыть Яков Богуславский, но почти каждое воскресенье он приносил рукописи произведений Гоголя. Я помню, что «Мертвые души» в 1842 году мы читали в рукописи. В 1843 году они уже были напечатаны, но с некоторыми пропусками. В 1842 же году мы читали в рукописи Лермонтова «Демон», который долго не был напечатан. Мы все имели эту рукопись, равно как и произведение Лермонтова «На смерть Пушкина», которое никогда не было напечатано, мы все даже знали его наизусть.
 И теперь, когда прошло уже 40 лет с лишком, об этих вечерах у Коржинских не могу не вспомнить с величайшим удовольствием. Кроме чтения литературных произведений и бесед на этих вечерах не допускалось никаких развлечений, то есть карт, пьянства и прочего. Даже для курения нужно было выходить в коридор, потому что курили или сигары по одному рублю за 100 штук, или махорку в трубке.

В обход цензуры

Новейшие литературные произведения Гоголя, Лермонтова, Искандера, большей частью в рукописях, добывали Богуславский и Дуброво. Приносили только для совместного прочтения. Оба они были прекрасные чтецы и потому читали сами. Некоторые произведения позволяли переписывать. Этим путем они и распространялись между студентами. Печатная литература в то время до того была стеснена цензурой, что свежие веяния, начинающие влиять на умы студентов,  доходили до студентов  или с кафедры в лекциях  таких профессоров, как Грановский, Крюков, или через рукописные произведения, которые доставались по знакомству.
Среди наших земляков, посетителей вечеров, были прекрасные рассказчики  анекдотов из московской общественной и студенческой жизни. Материал для анекдотов брался из жизни  самими рассказчиками, которые были знакомы с чинами разных слоев общества -  частично по урокам, частично благодаря связям, частично по совместному слушанию лекций в университете. Конечно, шутников больше всего было среди юристов.

Студенты 40-х годов

Нельзя не вспомнить тип студентов 40-х годов. Тогда не было мальчишек-фатов, которых занимали  бессмысленные кутежи, детские шалости, хвастовство, пари на то,  кто сколько выпьет или выпил шампанского и прочее. Кутежи, конечно, были, но всегда весьма приличные, без историй и по какому-нибудь особенному случаю.
Не помню ни одной неблаговидной или неблагородной истории из студенчества 40-х годов. Были истории в театре, но непременно вследствие дружного протеста против какого-либо несправедливого распоряжения театрального начальства относительно любимых актеров.
 Помню сильный дружный студенческий протест против Андриановой, петербургской балерины, из-за того, что театральное начальство в лице Геденова, желая возвысить свою любимицу Андрианову, стало унижать любимицу студенчества московскую балерину Сенаховскую. Были также протесты против некоторых распоряжений полиции относительно студентов. Имея такого попечителя, как граф Строганов, и такого друга студентов, как инспектор Нахимов, студенты, к которым вышеуказанные начальники относились с заслуженным доверием, в этих протестах почти всегда были правы потому, что никогда не позволяли себе ничего неблагородного, унижающего достоинство студенчества.
 Студенческое знамя в то время оберегалось дружно, как по осознанию важности и высокой цели этого знамени, так и вследствие того, чтобы не оскорбить таких покровителей и защитников, как граф Строганов и Нахимов. Эти последние, относясь с полным уважением и доверием к студентам, всегда были их заступниками при всех сомнениях и, как помню, редко обманывались в своем доверии, разве что в некоторых одиночных  случаях.

Равенство и братство

Прежде, чем приступить к описанию всех обстоятельств моей пятилетней студенческой жизни, не могу не бросить хотя бы беглого взгляда на студенчество Московского университета  40-х годов -  как для уяснения того влияния, которое оно имело на всю мою последующую жизнь, так и для сравнения со студенчеством последующих поколений, которое я мог наблюдать в течение моей долговременной служебной и общественной деятельности.
 Студенчество 40-х годов – это в полном смысле равенство и братство. Были между студентами богачи, аристократы, но, конечно, не среди медиков, которые все до одного были голяками. Однако весьма редко встречался такой богач или аристократ, который бы гордился или хвастался своим происхождением, богатством.
 Редкие из них не были с бедняками на равную ногу и не дружили бы с ними, а составляли свою партию и чем-либо от них отличались. Помню несколько случаев, когда при первом же проявлении неопытными новичками какого-либо преимущества, их осаживали наставлениями и нравоучениями, и они делались как шелковыми. Большею частью поступившие в университет сразу же сходились с товарищами, не обращая внимания на разницу происхождения и состояния.

Помощь, наставления, взаимовыручка

Кружки студенческие делались или по роду занятий, или по землячествам. Все малороссияне были знакомы и дружны, следили друг за другом, помогали, и, когда нужно, осаждали и распекали уклонившихся от правды. Откровенное осуждение поступков нечистых студентов и  вообще всего, в чем проявляется хвастовство, обман, небрежное отношение к товарищам, их нуждам и прочее, -  всегда служило  добру, многих исправляло, даже старых студентов, и правильно направляло молодых и неопытных.
 Не только какой-либо бессмысленный разгул и ухарство, но и неумеренная болтовня вызывали всеобщее осуждение, сплетни всегда останавливались. Даже  вычурность в костюме или  ухарство, проявлявшееся в трактирах, осуждалось прямо в глаза и  без всяких церемоний.
 Многие студенты играли в карты, в бильярд, посещали клубы, трактиры, но никогда не помню рассказов о каком-либо шулерстве или обмане, учиненном студентами. Шулеров и обманщиков была масса, но только не среди студентов. Напротив, если в трактире появлялся напускной игрок в бильярд, который обманом завлекал неопытных студентов играть на деньги, опытный студент, узнавший или услышавший об этом, тотчас предостерегал охотника попытать счастье, хотя тот мог быть совершенно ему не знаком.
Точно также было и в купеческом и немецком клубах, куда студенты иногда ходили поиграть по маленькой в преферанс или в лото. Помню происшедшее со мною лично, когда будучи уже на пятом курсе, я был введен одним моим знакомым, не студентом, в купеческий клуб в первый раз. Ко мне подошли какие-то два незнакомца с предложением составить им партию в преферанс. Я играл хорошо и изъявил согласие. Студент Дружинин, юрист четвертого курса,  вероятно, узнал во мне по  моей физиономии студента, с которым он встречался в университете (я и он были в партикулярии), отозвал меня и предупредил: с этими господами играть не стоит. И я отказался с ними играть под предлогом желания играть в лото. Впоследствии я узнал, что господа эти всегда обыгрывают третьего, прикинувшись незнакомыми друг другу.
 Не было студентов, не знакомых между собой в деле взаимной помощи, защиты и правдивого отношения к интересам друг друга. Обыкновенно достаточно было студенческой формы или узнать, что ты студент, чтобы к тебе отнеслись  при нужде с полной откровенностью, хоть бы ты и был незнакомым для них лицом. Притом студенты были уверены, что сочувствие их будет встречено. Я уже не говорю о товарищах-однокурсниках или земляках – это, так сказать, была родственная корпорация, где все ее члены не только знакомы, но и были между собою, как близкие родственники.

Изучение анатомии

Перебравшись в университет в качестве казеннокоштного студента медицинского факультета я, конечно, первое время должен был посвятить усиленным занятиям по тем специальным предметам медицины, которые читаются только на  этом факультете, чтобы не только следить за тем, что читалось, но и изучить пройденное за первые два месяца. К счастью для меня такой предмет был только один  - это анатомия. Все остальные предметы для общего образования (словесность, богословие) читаются студентам всех факультетов, а естественные науки (физика, ботаника, минералогия) читаются и математикам, поэтому я от них не отстал.
 Изучению анатомии было посвящено все мое время. Ежедневно утром два часа посвящалось слушанию лекций по анатомии и три часа по другим предметам. После обеда, с трех часов (обед был в два) вплоть до глубокой ночи я проводил в анатомическом театре, ибо должен был успеть к полугодовым репетициям, обыкновенно проводившим в декабре. Нужно было изучить то, что прошли в первые два месяца, и не упустить то, что проходили в ноябре и декабре.
Обычно  первые месяцы от начала лекций проходят чрезвычайно напряженно, пока профессора не устанут и не начнут манкировать. Поэтому пришлось потрудиться в изучении всех предметов. Усердное посещение всех лекций было вознаграждено хорошими знаниями первой части анатомии, так что репетиции по анатомии были мною выдержаны блистательно. Я уже обратил на себя внимание  профессора Севрука, весьма дельного, отлично знавшего свой предмет и усердного в преподавании, с которым с того времени оставался в отличных отношениях в течение всего времени пребывания в университете.

Мои сокурсники по номеру и их судьба

В первом полугодии у меня никаких посторонних занятий не было -  развлечения требовали денег, которых у меня не было, а потому все время было посвящено занятиям. Утром пять часов слушали лекции, потом обед, потом составление конспектов из  различных сочинений по предметам или из  литературных произведений. Время шло скоро и приятно, особенно потому, что жил я в номере не один, а с несколькими товарищами однокурсниками. Было нас семеро, и среди нас два не медика: один – математик Рогожинский, а другой – юрист Ледоровский.
 Математик Рогожинский  был воспитанником государя императора, попал на казенный счет за необыкновенные способности к математике, которые он обнаружил в Костромской гимназии. На его способности было обращено внимание государя, который велел воспитывать его за общественный счет. Но, кажется, из этого ничего не вышло. Уже в самой гимназии в старших классах при изучении высшей математики Рогожинский ничего особенного не обнаружил -  едва кончил гимназию, в университете был ниже всякой посредственности и  кончил курс только потому, что был воспитанником государя. Потом, кажется, был отправлен куда-то учителем.
Ледоровский учился на  юриста, и хотя юристов на казенном счету не было, он воспитывался за счет какого-то Варшавского благотворительного общества, которое платило за него 600 рублей в год. Поэтому он жил с нами, пользуясь всем тем, чем пользовались мы, то есть прекрасным помещением, одеждою, книгами и довольно удовлетворительным столом.
 Ледоровский отличился тем, что в горячности во время гуляния под Новинским ударил хлыстом жандарма, наблюдавшего за порядком. В то время это было страшное преступление, притом совершенное поляком, и если бы не авторитет графа Строганова, который лично писал государю, то, конечно, этот Ледоровский был бы, по меньшей мере, сослан солдатом куда-нибудь а отдаленные края. Спасло Ледоровского то, что полиция арестовала его в студенческой форме; тотчас же произвели дознание и донесли об этом, минуя университетское начальство. Этим было задето самолюбие университетского начальства, которое прибегло к помощи своего попечителя графа Строганова. Его личное ходатайство перед государем увенчалось тем, что поступок Ледоровского по высочайшему повелению был осужден университетским судом, и Ледоровский был подвергнут трехмесячному заключению в карцер. Это наказание  он выдержал легко, так как карцер был в одном коридоре с номерами, где мы жили, и, конечно, Ледоровский пользовался всеми удобствами. Ему доставляли не только книги для чтения, но и лекции, так что он, не посещая лекции почти полгода, все-таки выдержал экзамены и был переведен на второй курс.
В дальнейшем моими сожителями были  однокурсники Минят, Менщиков, Мачтов, Фомин, Розанов, Волновой, Бурманович, Васинский.
Минят покончил самоубийством, будучи старшим врачом артиллерийской гренадерской бригады, он прослужил военным врачом 25 лет.
 Менщиков жив, протянул лямку военного врача 35 лет, вышел в отставку и живет на пенсию.
 Мачтов прослужил  на военной службе 25 лет, вышел в отставку и живет, кажется, в Смоленске.
 Фомин умер на четвертом курсе.
 Розанов умер от тифа через год после назначения военным врачом,  заразившись при исполнении служебных обязанностей.
 Бурманович, очень способный врач с отличными познаниями, умер через три года также от тифа. Говорят, он сделался горьким пьяницей вследствие крайней скуки, служа  с командою в каком-то захолустье.
 Восинский, отделавшись, не помню, каким способом, от обязанности служить в армии,  состоял врачом в г.Ливны Орловской губернии. Умер в 1886 г.
Были знакомые однокурсники, тоже казенные, но жившие в других номерах.
Лебединский, кажется, и теперь служит в Орле. Отслуживши срок на  военной службе, своевременно вышел в отставку. Насколько помню, по окончании курса был отправлен в Яссы (тогда Молдавия и Венгрия были не нашими владениями).
 Шимкевич, кажется, жив, но не знаю, где. Лет 25 был на военной службе.
 Никитин был секретно женат. В то время быть женатыми студентам не позволялось, но он как-то умудрился. Это строго скрывалось, и знали об этом только его искренние приятели. Каждую субботу он уходил к жене и возвращался в понедельник. Я только знал о том, что он был женат, но его жену никогда не видел и не бывал у них. Его более близкие приятели бывали у него в семействе и видели обстановку. Конечно, он был беден, если был на казенной учебе. Никитин также вскоре по выходе из университета умер. Попал ли он на военную службу и там умер или же на другой службе – не знаю.
 Буров был, хоть и отличный малый по характеру, но пустейший, никогда ничего не делал. С ним бывали вечные истории у профессоров, он, кажется, не кончил курсы и должен был покинуть университет. По крайней мере, помню, что с нами он прошел два курса, а на третий не был переведен. Не знаю, остался ли потом в университете. Как теперь, помню один эпизод с этим Буровым.

Инспектор Платон Степанович Нахимов

 Нужно знать, что за успехами казенных студентов тщательно следил инспектор Платон Степанович Нахимов. Поэтому, будучи со всеми профессорами в дружеских отношениях, всегда  интересовался успехами своих подопечных, как он называл, казенных студентов. По своей доброте, а, может быть, зная, что его студенты всегда лучше других успевают, Нахимов часто просил за них. Иногда спорил с профессорами, что те ошибаются на счет познаний его студентов, что ему, инспектору, отлично известно, что такой-то студент во всех отношениях прекрасный и  не может не знать того-то и того-то и прочее. Казенный студент, одним словом, был гордостью Нахимова и перед попечителем он хвастал  как их поведением, так и успехами в учебе. Студенты знали о его постоянном заступничестве и потому нередко прибегали к помощи инспектора относительно переэкзаменовок, исправлений дурных баллов и др. Нахимов же свой авторитет перед студентами ни в коем случае не хотел терять,  и потому просил за них и защищал перед профессорами. Он не единожды перед студентами выдавал себя за всезнающего. По его мнению, он знал многие предметы не хуже профессоров, хотя, в сущности, был всего лишь добродушнейший субъект, любивший студентов, как детей.
 Он был отставным моряком, мало читал и ничего не знал даже по общей литературе, не говоря уже о специальных предметах, которых он вообще не знал. В древних языках решительно ничего не понимал, даже если когда-то что-либо и учил, ибо вышел из морского училища.

И его курьез со студентом Буровым

С Буровым была следующая история. Профессор Севрук, читавший анатомию на латинском языке, был вообще очень строг на экзаменах. На полугодичном экзамене Буров ничего не знал из анатомии. Профессор Севрук при встрече с Нахимовым и говорит, что вот он заступается за казенных студентов и просит за них, а студент Буров никаких понятий в анатомии не пробрел и при переходе на другой курс может встретить затруднения. Нахимов призвал Бурова и по обыкновению начал его строго распекать за неуспехи в анатомии, говоря, что своими неуспехами он, Буров, ставит его, Нахимова, в неприятное положение перед попечителем графом Строгановым, который может отнести плохое знание Буровым анатомии к небрежности Нахимова в его слежении за учением студентов. Буров вместо всяких объяснений приписал это к придиркам профессора, сказал, что он отлично знает анатомию и просит самого Платона Степановича его, Бурова, проэкзаменовать, при этом вынул из кармана тетрадь по анатомии. На это Платон Степанович отвечал, что ему теперь решительно некогда его проэкзаменовать, но в другое время он бы охотно это сделал. Результатом такой выходки было то, что Платон Степанович упросил Севрука, объявив ему, что он сам проэкзаменовал Бурова. Севрук о просьбе инспектора рассказал нам в аудитории и  со смехом закончил такими словами: «Бурова нельзя не уважать, его экзаменовал сам инспектор и признал знающим анатомию». Конечно, это уважение выразилось только в допущении к переэкзаменовке. Переэкзаменовки Буров не выдержал. К нашему несчастью Севрук заболел и  полгода не читал лекции.

Бестолковый профессор Шмидт

 Мы их слушали у профессора Шмидта, который, может быть, и знал техническую часть анатомии, то есть умение препарировать трупы, но был крайне бестолковым и неспособным.
 Как теперь помню, Шмидт две лекции читал нам о сердце и, придя на третью лекцию, вдруг объявил, что все то, что он говорил о правой стороне сердца, нужно разуметь о левой, а, что он говорил о левой, нужно отнести к правой. Так как это две различные по своему устройству, а, главное, по назначению части органа, притом с различными подразделениями, то, конечно, вышел сумбур.
 Шмидт от этого эпизода потерял в наших глазах авторитет, и с тех пор мы его или  совсем не слушали, или слушали  с большим недоверием. Одним словом, потеряли полгода. Хорошо еще, что по анатомии читалось два года кряду одно и то же, а то бы пришлось продолжать учение с весьма посредственными познаниями для столь важного предмета и притом наиважнейшей его части, то есть с посредственными знаниями анатомического устройства внутренних органов.

Гербариум

 Из естественных предметов минералогию преподавал Шуровский, во всех отношениях профессор превосходный, то есть  знал свое дело и отлично преподавал. Ботанику преподавал Фитер, крайне скучный преподаватель, хотя предмет знал хорошо. Преподавание ботаники уже было потому скучно и бесполезно, что проходило без всяких демонстраций, хотя при университете был гербарий, специальное помещение для хранения засушенных растений. Этот гербарий был знаменит тем, что один из последующих после графа Строганова попечителей университета, войдя в гербарий, хотя и нашел, что все растения в нем хорошо засушены и хранятся в порядке, но все же заметил один беспорядок. И это то, что надпись над залой не соответствует предмету: написано «Гербариум», а в зале помещаются не гербы, а растения. Кажется, попечителем этим был генерал Нахимов.

Пробел с ботаникой

 Кроме гербария был и ботанический университетский сад вдали от университета, где-то на Мещанской, но мы видели и то, и другое только как дилетанты. Фишер преподавал устройство растений и прочее только на словах, без всяких демонстраций, то есть ботанику изучали только по лекциям. Мы не только не познакомились с натурою растений вообще, но не знали и аптечных растений. Практические самостоятельные наблюдения впоследствии кое-чему научили.
 Зоологию преподавал блистательно профессор Рулье. Кроме способа преподавания, в котором обнаруживались необыкновенные способности профессора, видна была и его любовь к предмету, охота передать слушателям наибольшие познания и вызвать желание к самостоятельному изучению предмета. Многие лекции читались в зоологическом музее при университете.
Совершенно обратное было с Фишером, всегда каким-то сонным.  Говорил нехотя, на экзаменах сам за всех отвечал - вообще, был самым бесцветным профессором, хотя как ученый-ботаник был известен. Он был сыном известного зоолога Фишера, 50-тилетие ученой деятельности которого торжественно праздновали в 1843 году в университете. На торжествах этих я был в первый раз. Это было в Екатерининском зале. Старик Фишер был замечателен тем, что прожил в России 50 лет, был профессором, но почти не говорил по-русски. Лекции читал на латинском языке. Фишер, профессор ботаники, умер недавно. Не знаю, праздновали ли  50-летие его научной деятельности, но я думаю, что он преподавал гораздо меньше 50-ти лет. В последний раз я Фишера видел в 1872 году на выставке в Александровском саду, где он сильно расхваливал «очищенную». Я слышал от ближайших знакомых, что он сильно выпивал.

28 марта 1886 года
Опять прошло около трех недель, в которые я не имел охоты и особой нужды излагать воспоминания своей прошедшей жизни. Надобности не было потому, что в это время чувствовал себя сносно и по вечерам отчасти пользовался кое-какими развлечениями вне дома: был в концерте -  слушал игру на арфе, обедал по приглашению у соседки своей Денисовой и позже играл у них в карты. К нам по вечерам заходили родственники и кое-кто из близких знакомых, и мы придумали занять всех игрой в лото и домино и, таким образом, часа два вечером невинно развлекались. День у меня проходил незаметно в кое-каких занятиях, как по хозяйству, так и по служебным делам. Печеночные мои страдания сносны, утешаю себя надеждою получить облегчение от поездки за границу, в Карлсбад пить воды, куда получил разрешение ехать на четыре месяца. Конечно, столько времени не нужно, но я надеюсь, месяца два употребить на лечение, а остальное время на отдых. Полагаю, что успею пожить некоторое время в деревне у себя, где мы не жили почти четыре года из-за невозможности оставить ни на минуту больную, лежачую жену, а также при полной невозможности перевезти ее туда вследствие ее тяжелого состояния.

Физика без опытов

Итак, продолжаю свои воспоминания. Кроме естественных предметов на первом курсе преподавали физику, которую мы слушали у профессора Спасского вместе с математикой. Спасский был крайне бездарный преподаватель притом с плохим даром слова, так что мы познаниями в физике не могли обогатиться. По физике Ленда учились в гимназии, по той же физике шло  преподавание и  в университете. Из-за своей бездарности Спасский ничего толком  объяснить не мог, беспрестанно брался за мел, рисовал на доске то дорогу, то  разные машины. Хотя в физическом кабинете были все приборы и машины, но он предпочитал все рисовать или формулировать законы без всякого наглядного применения, без всяких опытов. Немудрено, что впоследствии, когда мне пришлось самому давать уроки из физики при приготовлении некоторых молодых людей для поступления в университет, я должен был обратиться к некоторым своим друзьям-математикам для объяснения самых простых выводов.

Гуманитарные науки

 Кроме физики мы слушали богословие и русскую словесность у попа Терновского и профессора Шевырева со студентами первого курса всех факультетов. Поп был крайне строг, Шевырев напыщен и самодоволен. Так как на первом курсе до самого конца я не имел уроков и не имел посторонних знакомых, почти никого не посещал, кроме своих земляков-студентов и двух-трех товарищей, то имел довольно много свободного времени и мог кроме усердного слушания лекций употреблять его на повторение лекций профессоров. Строгости для меня не были страшны. В конце академического года, то есть в начале 1842 года я блистательно выдержал экзамен и перешел на второй курс.

Развлечения на первом курсе

Развлечением на первом курсе для меня было посещение театров (конечно, за 20 или 15 копеек). В то время в Большом театре часто шла опера «Аскольдова могила». Бантышев сводил нас с ума своим талантом. Оперу эту я слушал в первый год раз двадцать. Очень часто бывал в Малом театре, редко пропускал игру Щепкина, а также в трагедиях и драмах - игру Мочалова.

Трактир Британия

Кроме театра, местом, где мы развлекались с товарищами, был трактир «Британия» подле самого университета напротив Манежа. Большая часть товарищей играла в бильярд. Эта игра меня никогда не занимала, и поэтому в «Британию»  я ходил собственно только ради того, чтобы в товариществе попить после обеда чаю. Обычно  три, четыре, пять пар чаю было достаточно на трех-четырех человек, а потому за десять копеек на каждого можно было в приятной беседе провести несколько часов и при этом почитать газеты («Пчелу») и журналы («Москвитянка», «Отечественные записки»). «Британия» предоставляла еще и то удобство, что при отсутствии  денег была возможность всякому студенту получить кредит.
 Моим частым товарищем по беседам и питию чая в «Британии» был земляк Михаил Николаевич Юркевич, а из товарищей-медиков – Иван Менщиков. Оба живы. Юркевич, кажется, мировой судья в Конотопе, а Менщиков в отставке после военной службы. С Юркевичем мы так часто посещали «Британию», что по совместному счету при всей незначительности расходов задолжали рублей по 25. Расплатившись, дали обещание не посещать более «Британию». Весьма вероятно, что нам приписывали. У Юркевича и у некоторых других товарищей на квартирах нередко играли в карты - конечно, не в азартные игры, которые любили Иван Коржинский и Дуброво (с ними мы не играли), а в преферанс.

Счастливый преферанс

 Я играл в преферанс довольно счастливо и выигранными деньгами покрывал все, хоть и не очень большие расходы на развлечения. Других источников в первый год моего учения в университете у меня не было. А между прочим, живо помню, что я почти каждый день ходил в «Британию» пить чай после обеда, затем раза два-три бывал в театре; после театра всегда заходил в ту же «Британию» поужинать. Ужин, хоть и был неприхотливый, большей частью гусь с капустой или котлеты, но, тем не менее, он все-таки стоил копеек 15 или 20. Помню, что играя не выше одной копейки в самый простой преферанс, мне иногда удавалось  выигрывать рубля три-четыре, проигрывал же я редко  не более одного рубля в вечер. Не могу объяснить, от чего это зависело? От того ли, что я играл лучше других или от счастья. Только хорошо помню, что  выигравши, никогда не отказывал себе в развлечениях, конечно, самых дешевых. Из-за этого я  прослыл среди товарищей, таких же бедных, как и  я, то есть не получающих ни откуда денег, человеком состоятельным. Так прошел первый год.

Каникулы на даче с уроками

К первому июня 1842 года мы, казенные студенты, которым некуда было ехать на вакант, должны были переехать на дачу около Донского монастыря, что в  часе ходьбы, довольно скорой, от Москвы и то не от центральной ее части, а от Остоженки. Только мы переехали на дачу и устроились, как мне предложили урок на каникулы, но не на отъезд, а в самой Москве. Урок весьма невыгодный по цене, но я не отказался, потому что решительно не было денег даже купить чаю. С переездом на дачу исчез и последний ресурс, то есть счастливая игра в преферанс. На даче осталась одна беднота, играть было не с кем, а игроки и состоятельные земляки, пользуясь вакантом, разъехались из Москвы по домам. Условия урока – ежедневно, кроме праздников, ходить в Хамовники за 25 рублей ассигнациями в месяц. Впоследствии, впрочем, довольно скоро я устроился так, что ходил три раза в неделю за ту же плату, но преподавал не полтора часа, а два урока по полтора часа. Это были уроки у инженера-полковника Полякова, человека небогатого, но семейство было прекрасное. Меня полюбили, как родного. Я скоро сделался совершенно домашним человеком.

Семейство Беккеров

Через это семейство я весьма скоро познакомился с другим семейством Беккер, где были две взрослые дочери. Я был приглашен учить сыновей, с дочерьми же, равно как и со всем семейством, я быстро подружился и скоро стал  совершенно домашним человеком, от которого не скрывалась ни одна семейная тайна. С семейством Беккер я оставался в дружестве в течение всего времени моего пребывания в Москве. Они жили  сначала далеко от меня, в рабочем доме (старик Семен Беккер был смотрителем), поэтому я бывал у них в качестве учителя только во время летних каникул и тогда жил у них. Зимой же ездил к ним только по праздникам на целый день в качестве близкого знакомого.

Инженер-порутчик Миклуха

Одна из дочерей, Екатерина Семеновна, к которой я был крайне неравнодушен, вышла замуж за моего земляка инженера-порутчика Миклуху, учившегося сначала в Нежинском лицее, а потом в корпусе инженеров. Я и познакомил его с этим семейством. Николай Ильич  Миклуха, женившийся на Екатерине Семеновне Беккер, и есть отец известного нашего путешественника и естествоиспытателя Николая Николаевича Миклухи-Маклая. Почему он Маклай – не знаю. Отец его всегда был просто Миклуха. Я его очень хорошо знал, мы были с ним дружны года три. Я никогда от него не слыхал о двойной фамилии. Правда, он был скрытен и  нелюдим. В 1844 году, когда начала строиться Николаевская железная дорога, ему было дано серьезное поручение - строительство Веребленского моста. Говорили, при постройке дороги Миклуха нажил хорошие деньги, несмотря на весьма строгий контроль со стороны  начальства. Он с честью выполнил подряд  и получил место при той же дороге, кажется, стал начальником дистанции. В 1855 году он лишил себя жизни. Я в то время уже не имел никаких отношений не только с Миклухами, с которыми не виделся со дня свадьбы в 1844 году, но и с семейством Семена Беккера, а потому и не знаю причины самоубийства. Из посторонних разговоров можно было заключить, что причиною были семейные дела. Не желаю омрачать память друга моей юности Екатерины Семеновны, которая, кажется, жива до сих пор. Она прожила вдовой безбедно и дала возможность сыновьям получить хорошее воспитание.

4 ноября 1886 года
Около восьми месяцев прошло с тех пор, как я в последний раз написал страницу  своих воспоминаний. В эти восемь месяцев не писал, потому что в свободные дни не было охоты, хотя мое здоровье и позволяло не только заниматься делами, но и пользоваться кое-какими развлечениями. Летом, с мая по сентябрь я вполне пользовался отдыхом от служебных и профессиональных занятий. Провел это время частью за границей, частью в своей деревне на даче в кругу родных. Теперь, когда нашел возможным продолжить воспоминания своего прошлого, мне показалось уместным посвятить несколько страниц описанию времени, проведенного мною нынешним летом.

Лечение за границей

Получив разрешение отправиться в Карлсбад для лечения тамошними минеральными водами моего недуга (желчные камни), я сначала отправился в Варшаву, а оттуда со старшею моею дочерью Машей и ее дочерью Верочкой через Вену в Карлсбад. В Вене, куда мы прибыли, помнится, 16 мая, я посоветовался с профессором Бамбергом насчет своей болезни.  Бамберг одобрил  лечение карлсбадскими водами, а после них посоветовал шесть недель провести на отдыхе в горах Швейцарии.

Праздник цветов в Вене

 В Вене мы пробыли два дня. Проехались по «Пратеру». Это прелестный, громадный парк с отличными шоссейными дорогами и дорожками, различного рода увеселительными заведениями. В Вену мы попали как раз в день так называемого праздника цветов. В Европе, говорят, давно существует обычай в самый разгар весны устраивать подобные праздники.
Праздник этот замечателен тем, что экипажи убираются цветами, цветами украшают лошадей. Катающиеся в экипажах знакомые, а иногда и незнакомые люди при встрече забрасывают друг друга цветами. День 17 мая был чудесный, поэтому праздник вполне удался. Все экипажи были обильно убраны венками из цветов, лошади тоже украшены.
Говорили, что для этого использовались  не только все цветы, собранные в Вене, но несколько экипажей исключительно с цветами прибыло из Италии и Южной Франции. Катания были в «Пратере», куда экипажи, не убранные цветами, не допускались. Экипажей  было более трех тысяч, а гуляющих и катающихся – около 200 тысяч человек. Все это вполне возможно – Вена населена густо.

Чистота и изысканное великолепие

 Вообще, Вена, которую я прежде не посещал, по постройкам, чистоте и движению поразительно прелестный город. После Вены видел много городов в Германии, Швейцарии и Франции с прелестными монументальными строениями, но такого количества монументальных строений и сооружений и видимого стремления держать их в изысканной чистоте и великолепии встречать больше нигде  не случалось. Именно чистота и изысканность вкуса при постройке поражают с первого взгляда.
Впечатление это осталось памятным и после осмотра строений в Мюнхене, Берне, Базеле, Франкфурте и других городах. В означенных городах в этом отношении тоже много поразительного. Большие заграничные города поражают своими дворцами и сооружениями.
Удивляет на каждом шагу то количество затраченного труда и прочного строительного материала, который употребляется на устройство жилых зданий. Я не мог, конечно, изучить просторности жилищ для бедных, но для зажиточных сделано много.
Видно, что человечество уже давно созидательно создает для постоянного проживания удобные, прочные и просторные жилища - одно из существенных достижений, необходимых как для здоровья, так и для душевного спокойствия.
Видел апартаменты императора -  как загородную резиденцию Шёнбрунн, так и городские дворцы, по наружности ничем не отличающееся от обычных частных домов.  Здания для общественных учреждений города (парламент, мэрия) гораздо роскошнее, изящнее и грандиознее, чем дворцы. Кругом чистота. Бульвары, скверы, весьма оживленное движение на улицах  меня  поразили гораздо сильнее по сравнению с тем, что я увидел в первый раз в Париже в 1865 году..
 Номера в гостиницах просторные и по своему простору, чистоте и вниманию прислуги относительно не дороги. За два рубля на наши деньги можно иметь прекрасный номер в центре города. Стол и буфет также относительно не дороги и недурны. Хотя русскому человеку, привыкшему к обильному русскому столу, угодить столом за границей  вообще очень трудно. Но в Вене удовлетворяются даже самые  прихотливые требования.  Мы два раза обедали – один раз в гостинице, другой – в лучшем ресторане города, и оба раза были вполне удовлетворены кулинарным искусством венских поваров.

Знакомство с Его Превосходительством

Вечером 17-го отправились на станцию железной дороги, чтобы ехать в Карлсбад. Засели в буфете, устроившись в оживленном месте. Через несколько минут увидели господина в фуражке с красным околышем, важно прохаживающегося по зале. С первого взгляда я понял, что это, должно быть, русский. Действительно, через несколько минут к нему подошел какой-то комиссионер и по-русски сообщил об исполнении поручения насчет  билетов, а еще  через несколько минут я уже вполне убедился, что это не просто русский, а его превосходительство, ибо комиссионер беспрестанно к нему обращался, титулуя этим почетным прилагательным. Затем в вагоне (пришлось сидеть с ним  в одном  купе) узнал, что его превосходительство генерал был предводителем дворянства города Ливны. На самом деле генералом он никогда не был, а  удостоился этого звания за долговременную службу при уходе в отставку в чине действительного статского советника. Этот генерал с генеральшей также ехал в Карлсбад. Мы встречались там у источников, но генерал редко надевал фуражку с красным околышем, а большею частью был одет обыкновенно.

Мой личный путеводитель

От него я узнал, что в Вене существует русский комиссариат, где можно взять путеводителя, который отменно знает русский, и что, совершенно не зная немецкого языка, можно с его помощью отлично изучить Вену и устроить в ней все, что нужно. Вероятно, подобные комиссионерства существуют и в других больших заграничных городах. Я, впрочем, никогда в подобных комиссиях не нуждался, имея отличного путеводителя в лице дочери  Маши, часто бывавшей за границей и отлично знающей заграничную жизнь и все, что касается путешествий. При этом Маша прекрасно знает языки, весьма подвижна, несмотря на болезнь. Благодаря Маше для меня все время пребывания за границей не было ни тягостным, ни скучным. Пока жив, не забуду внимания Маши ко всем моим  желаниям. Без нее я бы не выдержал столь долгого путешествия, которое в ее присутствии меня не только не утомляло, но и оставило самые приятные воспоминания. Все заботы взяла на себя Маша, а  я только исполнял ее указания и был во всем  спокоен.

Прибытие в Карлсбад

18 мая утром после неспокойно проведенной ночи в вагоне прибыли в Карлсбад. Вагон был, хоть и первого класса, но переполнен. Совместно с предводителем и его женою  мне пришлось поместиться пятой особой в четырехместном купе. Впрочем, это было один единственный раз - такое неспокойное путешествие  и  притом ночью. В других случаях во все время путешествия мы всегда имели отдельное купе.
 По прибытии в Карлсбад прямо направились в Hotel de Russia, куда обыкновенно направляются русские со станции и где проводят первые два дня, подыскивая себе подходящее жилье в отелях или виллах, в большом количестве  понастроенных в Карлсбаде. Мы так и сделали и на другой день переселились в Velle Rulers на Parkstrasse, прямо около самого парка, на одной из лучших улиц  вблизи источников и ванн.

Назначенное лечение

В тот же день я отправился к доктору Ландону.  Хотя врач этот, нужно полагать, из евреев, но нужно отдать полную справедливость и благодарность, отнесся ко мне с большим вниманием, объяснив в какой степени он расположен к русским и в особенности к русским врачам.  Он подробно осмотрел меня, подтвердил диагноз Бамберга, сказав при этом, что он  большой друг  Бамберга.  Известный германский профессор и знаменитый ученый! Конечно, он друг всех врачей!
 Ландон назначил мне сначала пить воду из недавно открытого в скале источника, а потом рекомендовал перейти к Шпруделю. Telsenquelle. Этот источник, как и все источники в Карлсбаде, горячий с температурой 47 градусов по Цельсию, оказывает легкое слабительное действие, в особенности, если выпить три-четыре стакана на ночь в уже остуженном состоянии. Ландон посоветовал не стеснять себя диетой, есть достаточно мяса, ветчины, рыбы и притом три раза в день. Завтрак через час после воды, которую  надо пить от трех-четырех стаканов, гуляя по получаса между каждым стаканом.
Вода вызвала аппетит, и, должно быть, я не был особенно умерен, ибо через несколько дней у меня развился катар желудка с потерей аппетита. Карлсбадская соль, прописанная в количестве трех граммов в растворе, несколько поправила желудок, и я продолжал пить воды, но был уже  умерен в употреблении пищи. Однако же ежедневно съедал за завтраком кусок ветчины или ростбиф, или холодного цыпленка, запивал двумя стаканами чаю. Хорошо, что привез с собой чай. Мы его приготавливали сами. В Карлсбаде, да и вообще за границей чай не особенно хорош, не умеют готовить. Теперь, правда, чай подают гораздо лучше, чем 20 лет назад. Здесь при лечении советуют больше употреблять чай, нежели кофе.
 Обед состоял обыкновенно из четырех блюд. Приготавливали просто, но из совершенно свежих продуктов. Отсутствие острых приправ было причиною того, что обед мною переносился прекрасно. Вечером после ванны  обыкновенно также выпивались два стакана чаю с какой-нибудь холодной закуской. Молоко из-за страдания печенью я не переносил.

Дурная погода

К величайшему сожалению, почти во все время пребывания в Карлсбаде погода была отвратительная. При почти постоянном дожде температура иногда падала до 6 – 8 градусов, в редкие дни было 12 – 13 градусов тепла. Кажется, только два или три дня из 32-х были теплыми с температурой 15 – 16 градусов. При лечении горячими источниками и ваннами, но при отсутствии доступных  развлечений подобная погода, лишающая возможности прогулок на воздухе, вызывала у нас досаду. Хотя мы почти ежедневно предпринимали поездки в Карлсбад, из которых некоторые были весьма занимательны, но это не вполне удовлетворяло. Вообще,  Карлсбад в дурную погоду не является хорошим санаторием. Все источники внизу на берегу скверной речонки. Гостиницы частью на скале, утесах, частью между утесами. Вокруг Карлсбада, хоть и много возвышенных скалистых утесов, холмов, но берега Эгера низменны, и потому испарения в сырую дождливую погоду весьма чувствительны своим скверным влиянием. Дома, построенные по берегам речки, протекающей посередине Карлсбада, сырые. Нижние этажи домов, даже если они находятся на возвышенных местах, но между скалистыми утесами, также сыры. При выборе квартиры это обстоятельство нужно иметь в виду: выбирать помещение нужно в бельэтаже, а лучше даже на третьем этаже.

Окрестные достопримечательности

 Из достопримечательностей Карлсбада мы посетили фаянсовую фабрику и по дороге прекрасную виллу с гостиницей в весьма живописной местности, где между возвышенностей протекает Эгер. Затем посетили Гис-Иобнер, где на склоне горы находится весьма значительный источник Матона. Вода эта, слегка щелочная, в большом количестве употребляется в Карлсбаде, а также в Австрии и  Германии. Она в огромном количестве заготавливается в бутылках и отсылается в Россию, Англию и другие страны. По вкусу она похожа на искусственную содовую, но гораздо нежнее, не пропитана глауберовыми углекислыми содами, а потому переносится желудком легче.
Посетили много ближайших окрестностей. Были в Мариенбаде (50 верст), куда поехали в экипаже. До Мариенбада пять часов езды. Мариенбад находится в более здоровой местности. Павильоны для пьющих воды и  лечащихся гораздо удобнее, ближе к источникам и не разбросаны, как в Карлсбаде. В самом центре – около источника – парк, бульвары, вблизи прекрасная сосновая роща. Вообще, жизнь здесь и пользование водами гораздо удобнее. Мариенбад гораздо меньше по территории и посетителей здесь бывает, как говорят, в десятки раз меньше против Карлсбада.
Посетили также Франценбаден, где я с покойной женой был 20 лет тому назад. Франценбаден узнать нельзя. С большим трудом узнал те места, где жил и ежедневно в продолжение месяца гулял. Парки разрослись, построена масса новых гостиниц и приютов. Ванные корпуса устроены с такою роскошью и удобствами, что могут соперничать с лучшими, давно уже существующими в Европе санаториями.
 Правда и то, что количество  лечебниц с франценбаденскими грязями и источниками значительно увеличилось  после прокладки к Франценбадену железной дороги. 20 лет тому назад за весь сезон число посетителей не превышало двух тысяч, а теперь их бывает 15 тысяч и более.
В питие воды, прогулках и прочем мы провели в Карлсбаде целый месяц. Развлечению несколько способствовало прибытие в Карлсбад сына Володи с Репниным, товарищем председателя Московского окружного суда, с которым Володя постоянно общался  в Москве. С их прибытием мы чаще начали посещать различные гуляния, концерты, были даже один раз в театре на оперетте. В Карлсбаде театр небольшой, но чрезвычайно удобно и изящно устроен. Кажется, это был первый год, когда в нем начали давать представления. Шла какая-то неизвестная оперетта, но мы были вполне удовлетворены.

Через Мюнхен в Швейцарию

После месячного пребывания в Карлсбаде отправились через Мюнхен в Швейцарию. Мюнхен – это прелестный город, по монументальности строений, чистоте, широте улиц напоминает Вену. Осматривали музеи, статуи, дворцы. По железной дороге ездили на то  место, где утопился король Людвиг Баварский. Происшествие это случилось три недели назад,  и поэтому мы постоянно посещали и озеро, и дворец в Штернберге, чтобы осмотреть все подробнее.  Сумасшедший король во время прогулки бросился в озеро, доктор Аседовский бросился вслед за ним, чтобы его спасти, но король, будучи сильнее старого доктора, схватил его, утащил в озеро, утопил, а потом утопился сам.
В Мюнхене есть прелестная центральная гостиница около самой железнодорожной станции, в ней мы и остановились. Дебаркадер самой железной дороги – один из самых роскошных, какие мне приходилось встречать в больших европейских городах. Не говоря о монументальности строения, поражают размеры и обширность зала для ожидающих, роскошность буфетных комнат, простор и удобство расположения помещений для багажа, раздачи билетов, телеграфа и прочее. Огромное пространство занимают вагоны, подходящие к самым выходным дверям вокзала – по надписи на дверях выходите в различные двери и прямо садитесь в свои вагоны, стоящие под навесом. Вероятно, во всех больших городах Европы станции такие же удобные и просторные.
Из Мюнхена мы направились прямо в Линдау, который  находится на берегу Констанцского, или Боденского озера.  В Линдау сели на пароход и по озеру к вечеру прибыли в Констанцу. На пароходе мы встретили учениц из церковного хора, которых сопровождали два католических монаха, бывшие вместе с тем и учителями пения. Погода была прекрасная, и мы полпути слушали различного рода хоровые песнопения, конечно, исключительно духовного содержания, которые в то же время были уроками хорового пения, как это объяснили девочки-хористки моей внучке Верочке, которая успела с ними познакомиться. Она  угостила  девочек конфетами, подаренными ей в изобилии при выезде из Карлсбада. Мне очень понравился этот способ преподавания хорового пения.

Констанц

К вечеру прибыли в Констанц, остановились в гостинице  вблизи от пароходной пристани, поужинали и отправились на отдых, который был так необходим после целого дня, проведенного в суете.
Мы прибыли в Швейцарию, где не испытали никаких затруднений на таможне, которая для путешествующих существует здесь только для формы. Не то было в Австрии, где не только при въезде в страну все строго осматривается, но и в самой Вене вновь все осматривают, обращая особенное внимание на съестные припасы, которые в Вену беспошлинно ввозить нельзя, даже из других мест самой Австрии.
 Констанц – древний католический город, который не отличается красивой местностью, но замечателен некоторыми историческими памятниками времен расцвета католицизма. Мы в нем осматривали музеи древностей, в которых хранятся памятники времен Яна Гуса. Затем в подробности осмотрели здание, где происходили собрания Констанцского собора. Здание огромное, деревянное. Сохраняется и поддерживается как исторический памятник торжества католицизма. Стены все расписаны, картины изображают разные события из истории  католической веры. Есть несколько изображений из рыцарских походов, на всем печать  торжества папизма.
 На верхнем этаже устроена продажа разнообразных  японских, китайских и индийских изделий, но под этими названиями продается много  подделок. Вещицы подарены, как говорят, кем-то из царствующих или царствовавших особ, едва ли не германских. Из них должны были устроить музей, но при этом музее устроили лавку, конечно, с промышленной целью, где «грабят» путешественников, которые из любопытства не только платят за вход в музей, но и втрое дороже за разные безделушки.
Особенно в ходу продажа разных безделушек из какого-то металла. Вещицы позолочены и даже эмалированы, продаются дороже вещей из серебра, в сущности же сделаны из составного металла вроде бронзы, но расписаны в восточном вкусе и продаются как редкость. Действительно, в других местах Швейцарии изделия из подобного металла не встречаются.

Рейнский водопад

Часов в 10 утра сели вновь на пароход и, проехав несколько озер, попали в Рейн, по которому спустились к Шафгаузену.  Рейн вниз от Констанцы очень живописен,  по берегам расположены усадьбы, дачи и красивые деревни. Между прочим, проезжали мимо дачи экс-императрицы Евгении. Дача не отличается ни особой роскошью, ни живописностью местоположения. И если на нее и обратили особое внимание, то только потому, что она принадлежит лицу, приобретшему некоторую историческую известность. По прибытии в Шафгаузен с парохода в коляске отправились в Нейгаузен, где, собственно, и можно было видеть во всем блеске и величии знаменитый Рейнский водопад, который до сего времени называется также  Шафгаузский (воспет Жуковским), но теперь уже, должно быть, называется Нейгаузским. Нейгаузен соединен железной дорогой с Шафгаузеном и  далее со всей Швейцарией. Из гостиницы Bellovere весь водопад виден, как на ладони. Водопад не поражает своей грандиозностью, так как высота, с которой вода стекает, очень невелика.
 На Рейне во всю его ширину есть несколько скалистых уступов, с которых вода стекает потоком и разбивается на искрящиеся струи. Так как скалистые уступы перекрывают всю ширину Рейна, то масса воды, собираясь около последнего скалистого уступа, возвышенного и узкого, спускается вниз с такой быстротой, что поражает вас своей массою и необыкновенно искрящейся водяной пылью. Мы  несколько часов подряд, проведенных на балконе гостиницы около самого водопада, любовались им с высоты.
Но, говорят, картина еще более поразительна по потоку той массы воды, если спуститься вниз к Лауфену, где мельница, и наблюдать водопад оттуда. Содержатель гостиницы Бельвю делает своими силами по вечерам электрическое освещение водопада, но не каждый день. Так как в тот день электрического освещения водопада не было, а мы имели в виду другой водопад в Швейцарии, тоже с электрическим освещением, то здесь не остались, а пробыв около четырех часов, отправились по железной дороге через Шафгаузен в Цюрих.

Цюрихское кладбище

Путь до Цюриха пролегает  по гористой местности, но горы на этом пути не особенно высокие. Через несколько часов, к вечеру, прибыли в Цюрих, в котором пробыли сутки. Цюрих стоит на одноименном озере. Как и все швейцарские города, Цюрих прекрасно, чисто устроен, с великолепными строениями, конечно, исключительно каменными, а не кирпичными. Замечательны строения Политехнического института, университета и вновь построенной клиники. Но особенно обращает на себя внимание путешественников по красоте местности (находится на берегу озера), обилию зелени и памятникам  кладбище Цюриха. Впрочем, кладбище находится  в центре города, и на него нельзя не обратить внимание.

Виды горной Швейцарии

Пробыв сутки в Цюрихе, к вечеру отправились по железной дороге в Люцерн. Проезжали по прекрасной гористой местности, любуясь прелестными видами Швейцарии, горами, возвышенности которых усеяны хвойными лесами, вершины покрыты снегом, а долины и отлогие места буквально усеяны  деревнями и отдельными поселками.
Так  называемые швейцарские хижины суть двухэтажные, большей частью деревянные дома с балконами, чисто и красиво содержащиеся. На всяком шагу видно трудолюбие и заботливость о своем благосостоянии свободных  жителей страны, хотя и бедной по своей производительности, но богатой по красоте природы.
 Дома хлебопашцев устроены так, что верх занят семейством, а низ кухнею с находящимся рядом сараем и скотным двором, большей своей частью связанным с жильем. Верхний этаж занимает жилое помещение, украшенное балкончиками, где выставлены цветы. Чрезвычайно приятно поражающей чистотою отличаются строения и дворики, несмотря на то, что скотоводство составляет главный промысел и источник жизни, и весь скот, а равно и все орудия труда помещены в одном здании с жилищем.
По дороге в Люцерн встретили много маленьких городов и местечек. Все они отличаются чистотою, роскошными строениями с гостиницами и прочим.

Празднество в Люцерне

На каждой станции было много пассажиров, стремившихся попасть в Люцерн. Тут же объяснилась и причина этого движения. На другой день в Люцерне начинались большие празднества – 500-летие освобождения Швейцарии (битва при Земпахе).
Празднество должно было продолжаться три-четыре дня, и к этому дню собирались студенты из всех пяти швейцарских университетов, лежащих на пути между Констанцем и Люцерном. Многие из них ехали с нашим поездом, хотя поездов по этому пути ежедневно отправляется пять или шесть. Любуясь прелестями местности, мы прибыли в Люцерн.
Прелестный городок на берегу Люцернского (Фирвальдштетского) озера, расположенного между высоких гор, произвел самое приятное впечатление, чему способствовала прелестная погода во все четыре дня нашего пребывания. В Люцерне в это время происходили торжества по случаю 500-летия освобождения Швейцарии. Торжества проходили в различных сословных шествиях, то есть в шествиях сословных представителей, шествиях студентов с музыкой и пениями,  в факельных шествиях, иллюминациях, фейерверках и прочем.
Люцерн находится на берегу озера, окруженного высокими снежными горами, на вершинах которых устроены гостиницы для летнего пребывания огромного числа отдыхающих  из Италии, южной Франции и особенно из Англии для отдыха в самое жаркое время года.
 Это место, вместе с тем, служит и санаторным курортом с горным богатым кислородом воздухом, куда меня и направили для восстановления сил после лечения карлсбадскими водами. Гостиницы размещаются на возвышенностях в три-четыре и даже шесть тысяч футов над уровнем моря. Впрочем, в знаменитую гостиницу на высоте шесть тысяч футов заходят только на один день для наблюдения восхода солнца. Жить там  даже в самое жаркое лето нельзя из-за холода.

Переезд в высокогорную гостиницу Колдвад

Мы, пробыв в Люцерне четыре дня, отправились для осмотра номера в гостинице Колдбад, находящейся на высоте четыре тысячи футов. Несколько огромных гостиниц в 300 и более номеров уже были заняты по заказам из разных мест. В гостинице Колдбад мы едва нашли два номера, и то не в главном корпусе, а в  пристройках, соединенных, впрочем, непосредственно с главным корпусом.  Сняв эти  номера, возвратились опять в Люцерн, а на другой день перебрались в снятое помещение.
 Проезд из Люцерна на эти страшные возвышенности совершается сначала пароходом, а потом железная дорога поднимает вверх на такую страшную высоту и  через такие громадные пропасти, что во время поездки через эти пропасти волосы, как говорят, встают дыбом. Картины этой дороги, которые показываются в Люцерне, возбуждают еще большее чувство страха и удивления, чем сам переезд  - если, конечно, во время поездки не выглядывать из открытых маленьких низких горных вагонов в те самые пропасти. Говорят, впрочем, что до сего времени несчастий  и крушений не было.
Перебравшись в Колдбад, мы намерены были провести здесь не менее трех-четырех недель, но смогли выдержать только восемь дней, так как наступила ужасная погода. Термометр в некоторые дни показывал один-два градуса при дожде и снеге. Гостиница сама по себе великолепная. В ней можно найти все: масса журналов и газет, залы для музыки, разные игры, свой телеграф, почтовое отделение и прочее. Прекрасный стол, но холод, как говорится, тебе не брат. От него не защищают и не успокаивают ни развлечения от игры, ни музыка. Хотя в номерах и поставили маленькие печи, но их не топили, равно  как и в залах. Так что приходилось обедать  в теплых осенних пальто, и то все дрожали от холода.
Прогулки в горы из-за дождей делать было нельзя, и хотя, конечно, все время старались быть на воздухе, но прогулки в горах совершали, только передвигаясь по защищенным террасам. Замечательно, однако, влияние горного воздуха. Я очень был подвержен грудным катарам, зябок и при малейшем понижении температуры воздуха тотчас получал катар, сильно терпел от холода, целые дни дрожал от него. Здесь же  не получил никакого катара, чувствовал себя недурно и, если и сбежал, не выждав определенного срока, то единственно от неприятного чувства холода, который невтерпеж было переносить.
 Володя с Репниным приехали нас навестить, и я воспользовался случаем, чтобы с их уговора бросить эти места и искать прибежища не на столь возвышенных местах Швейцарии.

Люцерн – Берн -  Гиссбах

 Мы тотчас  так решили и на другой же день отправились в Люцерн, а оттуда вместе с Володей и Репниным решили отправиться в Интерлакен, прекрасный город, находящийся на высоте 800 футов и расположенный также между высоких гор в , окружении  озер.
Из Люцерна поехали в Берн, где пробыли сутки, которые провели в осмотре достопримечательностей этого величественного города с главными правительственными учреждениями всего Швейцарского Союза.
Из Берна до Туны – по железной дороге, а затем озерами Тунским и Бриенцским на пароходе в Гиссбах, славный своими водопадами. Здесь вода падает с высоты четырех тысяч футов и при электрическом освещении действительно поражает ваш взор и воображение. Это в полном смысле феерия.