Про старую старуху

Владимир Липилин
Ехать осенью в Болдино, когда там все кишмя кишит от неуправляемых школьников и дородные тетушки, прибывшие на автобусах от профсоюзной ячейки, втихаря распивают по закуткам дешевый коньяк, затея дурацкая. Но к приятелю, режиссеру-документалисту, приехали итальянские коллеги.

Минувшим летом они помогли ему попасть в первые ряды с камерой на флорентийские лошадиные бега палео, которые проводятся с 16 века, а теперь желали запечатлеть на цифровое видео русское поле, деревенскую драку и главное чудо мировой литературы, где «написано столько и такого». Поле и драку мы, конечно, могли организовать, не углубляясь в широты, а в Болдино надо было тащиться.

До Нижнего добрались поездом, часа полтора неподалеку от вокзала, давились кофе в макдональдсе. Ждали провожатого Сергея Шапошникова. Краеведа, доктора филологических наук, музыканта,  персонажа в некотором смысле шутовского, скоморошьего.

Вот уже десять лет он живет в деревне Павловского района на реке Оке, преподает в школе, пишет песни и делает сценки в тамошнем клубе. Его моноспектакли  – это набор гитарных соло, диких танцев и щемящих монологов. О старых собаках, вышедших из употребления магнитофонах, людях, которых уже нет, и о себе, отчаянно одиноком.

Наконец, на уазике-буханке он подкатил прямо к крыльцу. Расселись, поехали.
Трасса прошивает поселки насквозь. По обочинам на табуретках - варенья в банках, яблоки, упругие опята в пластмассовых ведрах. Впрочем, самих хозяев этого добра не видно. Редко где покажется человек. Только пугала на огородах, копошащиеся куры и темные стога, на фоне рдеющего леса. Первая остановка над рекой Пьяна, прозванной так не то из-за виляющего русла (от истока до устья по прямой она в два раза короче, чем если по воде), а может, от того, что за три года до Куликовской битвы, где-то на этом самом месте Нижегородский князь Иван Дмитриевич, потеряв терпение в ожидании неприятеля, устроил грандиозную попойку своего войска. Это, как говорят, нервное. Войско ночью было перебито отрядом ордынского цесаревича Арапши. Пьяный князь утонул, спасаясь. Арапша сжег, превратил в головешки Нижний.

Растворив заднюю дверь в машине, организуем стол прямо на резиновом коврике, на расстеленных газетах. Хлеб, складной нож, курица, консервы, соль в спичечном коробке. Итальянцев такой перекус вовсе не шокирует. Да и были они на просторах одной девятой суши уже не раз. Правда, все больше в городах. Режиссер Алессандро снял фильм о фестивале чеховской «Чайки» в Ельце, с тех пор ходит на курсы, усердно учит русский. Дома в Римини все стены, показывает на мобильнике, увешаны маленькими бумажками с выражениями. Он поднимает бокал с дымящимся чаем и произносит:

-Жах-нем?

- Да, - говорит наш режиссер Дима, который и не собирается учить итальянский, – Но потом.

- Стих сочинил, - ухмыляется Сергей, обгладывая куриную ногу. – Переложение Пушкина на новорусский. Вот. Пошел на разборки наш вещий Олег. Олег он ваще был крутой человек. Хотел отомстить неразумным хазарам. Башлять не хотят. Не следят за базаром…

В Арзамасе останавливаемся у придорожного магазинчика пополнить запасы курева и воды. Усатый дальнобойщик любезничает с продавщицей, оперевшись на прилавок локтем. Продавщица отмеряет железным совком ему пряников. Он оставляет весь кулек ей. И шоколадку.

Сергей рулит потихоньку, уазик бежит, из-за водительского плеча растрепанной веревкой вьется дымок.

- Песни-то пишешь?- интервьюирует собеседника Дмитрий.

- Неа, - весело откликается Сергей. - Летом не до того. Сено, дрова, то се. Вот уже и солнце в поля садится. Я думаю: и не надо этого искусства. И слава тебе Господи. Так хотелось бы жить, понимаешь. А ты песни, песни. Куда мы все лезем. Все Бога хотим ухватить за яйца. А жизнь. Встал утром, чашечку себе, детям сготовил, глядишь – пора обедать. Щец из печки вынул, запах разнесся волшебный, углей, тепла, уюта. Вот она жизнь-то на самом деле и древние это понимали. Как один говорил: «Если б вы знали, какую я вырастил капусту». Поэтому мне смешны дядьки эти в подтяжках, на галстуке зацепка, расчесочка в футлярчике, а работу свою делать ни хрена не умеют. Я выше их на 5 голов. Если бы мы были мудры, то копали бы огород, сеяли бы: я, правительство, Прохоров. Тут вот зиму прошлую бился над одной пьеской для детей. Закончил. Посидел, послушал себя и понял, что это полное говно, попсуха, продажа уже однажды проданного. И так мне грустно стало и страшно – зима впустую. Думаю, что же делать? И я – король - взял это все и сжег. Ходил, маялся. Потом за весенние каникулы написал совершенно бредовое нечто. Из кусков каких-то. И здорово, весело вышло. Что-то живое сквозило там. А почему? Потому что накопилось. Потому что себя преодолел. Я так думаю: побеждать можно личным каким-то продвижением. Достигать, добиваться. Не обращать внимания на то, что вокруг: соседи, политики, нестабильность. Лучше всего делать то, к чему ты предназначен. И тогда, если бог дает, значит, будешь, а не дает, ну что ж, мы старались.

Опять река. По полоске песчаной отмели противоположного берега идут две фигуры. Мужская и детская, рука в руке, в резиновых сапогах оба. Девочка что-то говорит и мужская фигура нагибается, потом он сажает ее себе на плечи. Так они идут пока не скрываются за поворотом, пока мы едем по мосту. Лес красиво, золотыми нитями, прошивает солнце. Дорога пуста. Нас никто не обгоняет и не движется навстречу.

В одной деревне встречаем вагончик на колесах. Шины спущены. А по борту кто-то старательной рукой вывел «РЖД. Сапсан – 2011».  Чуть ниже уже другой краской «Газпром».

В Большое Болдино являемся к обеду, стоянка перед храмом заставлена двухэтажными, помпезными автобусами. Машину оставляем, немного не доехав, и с другой стороны, у колодца с двумя беседующими пожилыми тетеньками.

Одна другой повествует:

- А я нынче на волос не уснула. Только стала задремывать, телефон. Толкаю сваво в бок, говорю, иди. Так поздно только твои чеканутые собутыльники звонят. Пошел, кричит оттуда, Витька Митряв, говорить будешь? А у меня зла не хватат, знаю, что потом не засну. Пошел твой Витька Митряв, знаешь куда? – Да он по делу, -бурчит. – Не встала из вредности, и потом промучилась до свету. Утром говорит, насчет телки хотел прояснить вопрос. Сдавать будем ли? Себе думаю: коммерсант несчастный.  И из-за этого, надо звонить в одиннадцать.

- Пьяный, поди, был? – поддерживает товарка.

- Какой же. Я и говорю потом: чтоб у этого Витьки Митрява хрен на пятке вырос. Как ссать, так разуваться, - довольно образно резюмирует рассказчица.

На аллее прославленных орденоносцев- болдинцев, итальянцы с увлечением разглядывают лица доярок, скотников и комбайнеров. Алессандро спрашивает, что это за медали (у некоторых на лацкане звезда героя соцтруда). Я пытаюсь объяснить на примере Гагарина, но только переношу деятельность тех людей на землю, в поля и на фермы. Не понимают.

Мимо скамеек по- хозяйски шныряют куры. Куры здесь всюду, и еще надписи- транспаранты на фронтонах всевозможных зданий из стихов понятно кого. Говорят, здесь даже глава администрации знает весь «Болдинский цикл» стихотворений, а это ни много ни мало тридцать с лишним, да еще замечательные главы из «Евгения Онегина».

- Сколько не изучай это, - говорит Алессандро,- а все равно в голове не укладывается, как за три месяца можно написать столько и такого?

- Хм. Ты учти, - обратился напрямую к коллеге Дмитрий Привалов, режиссер и сценарист. - Это сначала, дорога измотала его, настроение было поганое, дела всякие по имуществу напрягали. А потом все поменялось. Делами занялся тут один человек, невеста прислала письмо, холера щекотала сердце, - как детям объясняет Дима. – И женитьба ненадолго откладывалась. Он прямо так и пишет издателю, мол, ты не можешь себе представить, как весело удрать от невесты, да и засесть за стихи. Жена не то, что невеста. При ней пиши, сколько хочешь. А невеста, дескать, язык и руки связывает. Не до того, в общем, с ней. Из-за холеры обитание его здесь все длится и длится. Это с одной стороны, как отложенная приятная мечта. Вот он тут и на лошадях скачет, и проповедь смешную пишет, и стихи реками. Резвится, одним словом.

В этот день решили просто осмотреться. Итальянцы и наш режиссер договорились с руководством усадьбы о съемках на завтра. Ходили, выбирали точки. Когда вышли из избы, где весьма доподлинно воссозданы сцены из сказки о рыбаке и рыбке, Сергей вновь произнес:

- Стих написал. Вот. Над морем небо мреет. И в волны, злясь от быта. Старик закинул невод. Старуху. И корыто… У меня дочь спросила, когда я ей прочел сказку. А зачем же он столько желаний потратил зря? Сразу бы попросил себе новую старуху. Я пытался ей рассказать, что сказка совсем не про то. У Пушкина буквально и в лоб, ничего не было. Не знаю, поняла ли. Племя, молодое, незнакомое. Здесь недели три назад фестиваль закончился. «Живое слово» называется. Я по телеку смотрел, по местному каналу. Не кондовый такой фестиваль, хоть и со всякими, как я называю, кокошниками. Кроме декораций прошлого, балов всяких, приезжали культурные люди из городов и деревень, обменивались электричеством, кровью, обсуждали не праздные вопросы. Кому нужна сегодня классика? Мне нужна. Детям нужна, чтобы каждый раз не объяснять очевидные, вещи. Я со своими пацанами в футбол не пойду играть до тех пор, пока они не расскажут какие были в пушкинское время дуэли. Пацанов я могу на это подсадить. Девчонок  в классе, чем-то другим зацепить. И все эти разговоры, что если Ленский приехал на мотоцикле и ботает чуть ли не на лагерном жаргоне прямо ужас, ужас, не более чем ханжеская туфта. Классика не должна быть милым сердцу хламом. Важно как ее подать, зацепить человека. Я думаю, что у Пушкина было такое чувство юмора и самоиронии, что он бы просто удавился, увидев свои музейные экспозиции и некий догматический подход к своим произведениям. И вот на том фестивале об этом говорили. Язык и то, что сделали предшественники нельзя удержать под стеклом.

- Солнце пальцем не заслонишь, - вдруг сказал Алессандро.

Мы молча уставились на него.

- У нас в Италии есть такая поговорка, - смутился он.

Мы бродили по тропкам, устланным листьями. Кругом фотографировались пары, обряженные в костюмы той еще поры. Хохмили. Кривлялись. На площади перед усадьбой дедушка в цилиндре и фраке, катал всех желающих в карете мимо церкви, по гравийным дорожкам. С амвона этой церкви Пушкин в сентябре 1830 читал свою шутливую проповедь по случаю холеры своим крестьянам. - И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будет продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!"  Сколько времени прошло. А ничего почти не поменялось. Крестьян может взять только атомная бомба. Все та же скука на лицах, следы вчерашнего запоя и убийственная лень. Сувениры, которые сооружают здесь топорно и совершенно без фантазии.

- А зачем? -  говорит мужик, торгующий магнитиками и перьями в гранитных чернильницах. – Кто купит? Эти, что ль? – кивает он на очередь, выстроившуюся к старой детской коляске, из которой бабушка торгует только что испеченными пирожками.

Вечером в бревенчатом доме, снятом нашим режиссером заранее, был купленный на ярмарке спотыкач, маринованные грузди, банка квашеной капусты и морс из морошки, которую с успехом заменяют тут отваром шиповника.  Велись идиотские беседы в сослагательном наклонении, что было бы, если б Пушкин не умер?

 -А жил бы здесь с женой да детьми, - предположил режиссер Дима. Грузди бы солил тут, антоновку в бочках вымачивал, да в отъезжие поля с ружьишком выбирался.

- Или в Италию отдыхать приезжал, - сказал Алессандро.

- Угу. А потом бы его как Горького тут отравили. 

- Стих написал, - сказал Сергей. –Называется Дантес промахнулся. Вот. Дуэль состоялась. Два выстрела – хлоп, и рухнул повеса. Ушел из России цинковый гроб. С телом Дантеса. А сверху записка «Не лезь норожон – замочим из пушки. И подпись: А.Пушкин."

С утра итальянцы снимали прибывающих туристов. Потом внутри. Режиссер Привалов ходил с ними. А мы сидели на лужайке, и смотрели, как приезжие поляки перетягивают канат, как валятся потом со смехом в траву. Чуть поодаль вставали на ходули дядьки, приглашающая сторона. Потом мы с Сергеем просто глазели на публику, пытались по лицам догадаться, откуда приехали, чем занимаются. Дошли до бани. И там в уединении тоже выпили чекушку за Александра Сергеевича.
Болдино и по сей день остается уголком, в котором как в самой поэзии Пушкина есть место всему. Здесь можно уйти в дебри и читать книгу, выспаться за старой церковью, бесцельно шататься, проводить фестивали, обхватывать необхватный дуб с цепью, который ветла. Как раз у мнимого этого дуба и встретили мы наших приятелей. Они снимали Кота Ученого, а он в свою очередь оказался сотрудником местного театра и однокурсником Привалова.

И дальше тек день. Привалов ушел с Котом в ДК, выстроенный к 100-летию гибели поэта. Итальянцы куда-то пропадали, потом появлялись, довольные, с помадой на щеках. За забором шла воскресная ярмарка. Там торговали козами, и поросятами, петухами и перепелками, теплыми варежками из кролечьего пуха и сумками для челноков.
Под  вечер опять шли к дому, где задержались на два дня. Привалов пел казацкую песню. Алессандро отозвал меня в сторонку и спросил шепотом:

- Что такое п…ц?

 Я сказал, что это такой оборот речи. Восторженное устойчивое выражение. Не всегда, впрочем, имеющее негативный оттенок.

- Кэпито? - переспросил.

-Да, понял, - замотал он головой. - Это как б...дь, б...дь, б...дь.

Мне не хотелось разуверять его ни в чем. Ведь это тоже в какой-то степени добрые чувства, пробужденные лирой. Хоть у итальянцев евро давно.

Нас ожидал еще один закат в огороде.  И осина с остатками листьев на макушке, качалась на ветру, как язычок церковной свечечки.