Итальянское каприччио. Венеция

Евгений Михайлович Барыкин
               
                I.


          В последнее время я нередко испытываю странное чувство: стоит приехать  куда-либо и пробыть здесь часа два-три,  как возникает ощущение,  будто бы ты всю жизнь в этих  местах  и пребываешь, а всё, что ты оставил за спиной час, день, месяц или год тому назад, всё это где-то там, и может быть даже какой-то сон.
          Так, приезжая в Саратов (всего-то на несколько дён) и поселясь  в  доме над Волгой у давнего друга, я очень скоро ловлю себя на мысли, что и не уезжал отсюда - всё такое привычное, такое близкое: портреты в рамах и рамочках - на стенах, столах, старинных подставках; древние, наверное,
песочные (но почему-то с римскими цифрами) часы. Диваны и кресла заботливо оббиты в тысячу восьмой раз. Всевозможные безделушечки,  благополучно перекочевали из 19-го столетия - каждая живёт своей сомнамбулической биографией, каждая готова в любую минуту, благодаря прикосновению заботливой руки поведать свою историю.  На подоконниках царствует оранжерея, на кухне     один  аромат перебивает другой - там волшебствует Хозяин, приготовляя в честь гостя замысловатое пиршество.
         А из окон квартиры - два взаимоисключающих пейзажа: один, дворовый - "Фламандской школы пёстрый сор": там настороженно дремлют под лавками кошки,  инспекторски снуют собаки, слышатся голоса соседок и вечная росская забава - возня работничков над трубами в вырытой траншее;  чуть далее выгибает  спину  пригорок, заросший  кустарником  и  деревьями, сквозь них вверху просматривается подножие школы, откуда доносятся голоса даже летом - на спортплощадке мальчишки пинают мяч.
         Совсем иной - поэтический, философский - вид из комнаты, которую  Хозяин обычно отводит мне.  Окно распахнуто на Волгу... - и, в эти мгновения я почему-то думаю, что предо мной именно та картина, которой, кажется, всегда не хватает - лицезреть жизнь могучей реки. С  лебединой  неподвижностью    скользят по ней высокомерные теплоходы, бесконечно тянутся трудяги-баржи, а паруса-треугольники легкомысленных яхт манят в дальние-предальние края.
Где-то там, в иных краях (как на белом полотне экране), всегда мерцало и громыхало музыкой Дунаевского слово "Счастье" - явно кадрами из фильмов Григория Александрова. И потому возникал вопрос, мудреца жившего по соседству - "Что делать?" И, кажется, только "Трём сёстрам" удалось найти ответ:  чайками они без устали курлыкали на всех подмостках России - "В Москву!
в Москву!.."
         Но ныне, ныне...
         А о чём это я?  Придётся глянуть в начало страницы.
         Ах, да...
         Так вот - в точности такое же неотвратимое чувство - "ты никуда не уезжал" - посещает меня и тогда, когда я возвращаюсь на свой 9-й этаж в Белых Столбах и, выйдя на балкон, окидываю взглядом окрестности, разъедаемые наступающей цивилизацией...
               
         Но самое удивительное (и это уже, наверное, что-то клиническое) - нечто подобное - "ты всё время здесь жил" - я испытывал и в Голландии,  и в Германии,  и в Италии... Может быть, это связано с тем, что я оставался самим собой - с омутом своих забот, радостей, огорчений, надежд..?
         Даже в экспрессе  "Милан - Венеция" (а попросту - в электричке, но столь не похожей на наши железные чудища)- и здесь думалось: "Как будто я только и делаю, что всю жизнь провожу в поезде. Бесконечное, как нам кажется,  путешествие..."
          На сей раз его целью была Венеция.

                II.

          "Конечный пункт - Венеция".
          Довольно неуклюжее название воображаемой новеллы  отдавало больше детективом,  но самонадеянно претендовало  втиснуться в ряд великих названий и имён. Разумеется, вспоминались и Дягилев,  и Шаляпин, и Стравинский и Бродский, но более всего - предстоящее общение вызывало иную
литературно-киношную ассоциацию, за которую - спасибо Томасу Манну и     Лукино Висконти. Помня, что мое сердце все чаще ни с того ни с сего начинает бунтовать,  я думал:  "Не хватает еще, чтобы зазвучала  музыка  Малера  - кажется,  именно она и доконала бедного героя фильма "Смерть в Венеции".  Во всяком  случае, некоторая  опаска от предстоящего общения с этим мистическим     городом на воде закрадывалась в душу. Словом, я был настроен на неизведанность, на приключение.


                III.

          Состав проносил меня сквозь Италию.
          Я ехал вторым классом.  Каждый пассажир занимал отдельное кресло; сидя у окна, я мог запросто вытянуть ноги и этим нисколько бы не стеснил пассажирок напротив - столько расстояния было между нами.
          Напротив сидели две дамы - одна весьма преклонных лет, другая лет пятидесяти; у прохода - молодой итальянец со скучающим видом читал книгу.  Слева от меня кресло пустовало, а в следующем, третьем, кресле - тоже у прохода - оказалась юная студентка: бросив невольный взгляд в её раскрытую тетрадь, я увидел страницы, испещрённые химическими формулами.
          Через некоторое время итальянец, поймав, скользнувший по нему взгляд студентки, разулыбался и заговорил с ней. Та, улыбаясь, ему что-то отвечала. Было заметно - они другу нравятся. Право, я бы ничуть не удивился, если бы она вдруг села к нему на колени и впилась поцелуем в его губы.  Я  мысленно "переводил" их разговор, улавливая в диалоге два-три знакомых итальянских слова:
          - Я думал, вы читаете детектив - с такой заинтересованностью...
          - Я готовлюсь к экзаменам.
          - По какому предмету? Может быть, я помогу?
          - Вы разбираетесь в химии?
          - Вот уж в чем никогда не разбирался!  И охота вам тратить время на эту алхимию?
          - Ищу эликсир молодости.
          - По-моему, вы его давно нашли...
          - Сомнительный комплимент, вам не кажется?
          - О простите, синьорита... - растерялся парень
          - Синьора... - поправила студентка.
          - О, Мадонна,  я так растерялся,  что и не знаю, о чем спросить дальше?
          - Спросите - куда я еду?
          - Куда вы едете?
          - В Падую.
          - Боже! так вы сейчас выходите! - парень огорчился.
          - А разве вы направляетесь дальше?
          - Вообще-то... Да! ведь я тоже выхожу в Падуе!..
          Поезд как раз замедлил ход и остановился у станции - "Padove" прочитал я указатель на платформе. Часть пассажиров пошла на выход.  Двинулась по проходу и наша новая парочка, сцепив по-детсадовски руки.  Попутчицы,  сидевшие  напротив, переглянулись и заулыбались:  "Ну надо же,  как всё просто у нынешней молодежи! Не то, что во времена дуче..."
          При чем тут был дуче, я так и не понял, да я и не уверен,  что услышал именно это слово,  а не "dolce" (дольче) - сладкий, сладостный, что также подходило бы по смыслу...



                IV.


          Судя по тому, что мы миновали Падую, и то, что в пути мы пробыли уже почти два с половиной часа,  до Венеции оставалось минут тридцать-двадцать.
          Виды за окном напоминали  приближение к черноморскому побережью Кавказа: малые городки, одна-две минуты стоянки; горы - то удаляющиеся, то подступающие к полотну железной дороги, и - ныряние из осени в лето, из лета во внезапную зиму. Так минут десять мы вдруг ехали сквозь зиму. Только что сияло горячее солнце, и вдруг (то ли после тоннеля, то ли после поворота) - всеобщий туман, и только потом ты понимал, что это снежный покров - на зеленых долинах, на вздымающихся отвесных горах;  снежная пена покрывала кроны деревьев,  неподвижные авто и крыши дворцов-котеджей  или  дряхлых     вилл... Еще пять минут езды - и снова солнце, вокруг снова зелень, на которой разбрызганы желтые, белые, пунцовые кляксы роз...
          Слева и справа за окнами вдруг потянулась водная гладь, я - приближался. Состав катил по искусственной насыпи. Минута,  и вокзал притянул наш экспресс к своей беспокойной плоти. Надо заметить, что вокзал называется "Санта Лючия."


                V.


          Накануне перед отъездом из Милана синьор Коменчини очень подробно  описал,  как по прибытии в Венецию добраться до отеля  "Universo". Мне понадобилось минуты две-три. Всё оказалось очень просто, мои миланские друзья, как обычно, об этом позаботились.
         Крутя головой  во все стороны,  и не осознав ещё, что я уже немного прошелся вдоль знаменитого Большого канала, но уже вдохнув его болотистый запах, я свернул (согласно плану на листочке) в тесную улочку и шагов через двадцать оказался перед нужным мне отелем. Вид его несколько озадачил:  домик выглядел старым-престарым,  всего в три этажа. Нашей древней саратовской  гостинице "Волга" он явно не составил бы конкуренции,  да и сама улочка,  словно утыканная разноцветными флажками, разношрифтовыми  и разноязыкими надписями, после того, как приглядишься, поражала своей обшарпанностью, ощущением равнодушной заброшенности...
          Однако бесшумно разошлись в стороны стеклянные двери, и портье встретил меня, как единственного (что  впоследствии оказалось почти правдой) и желанного гостя. Он сходу по-английски попросил мои документы, бросил в них быстрый взгляд и попросил расписаться в книге постояльцев. Вручил ключ и сказал, что мой номер на 2-м этаже.
          - А вот это - пожалуйста, возьмите - карта Венеции, здесь указано, где находится наш отель "Универсо"...
          Зазвонил телефон. Портье снял трубку, быстро за-si-кал, поглядывая на меня, а потом пояснил мне:
          - Синьор Коменчини. Вы хотите с ним поговорить?
          - О, si, si... - Я взял трубку. - Pronto, signor Comencini! Buon giorno!
          - Добрый день! Как доехали? - раздалась в трубке стариковская хрипотца.
          - Прекрасно! Спасибо!
          - Наш шофер Рафаэлло сказал, что вы с ним на вокзале долго ждали,  когда подадут ваш поезд. Его задержали на полчаса...
          - Полчаса - это не долго. За то Рафаэлло показал мне миланский вокзал. Это целое кино...
          - Кино? Вы романтический человек, синьор Барыкин! Моя супруга просит передать вам приветы...
          - Мои приветы синьоре Коменчини...
          - Как вам Венеция?
          - Это прекрасная ассоциация после слов о Вашей супруге.
          - Простите - "соединение"?
          - Вы спросили,  нравится ли мне Венеция сразу после нашего  разговора о вашей жене. Это прекрасная ассоциация.
     (Asotiation, - добавил я по-французски).
          Коменчини засмеялся и что-то сказал мимо трубки - возможно, своей жене.
          - Так что Венеция?
          - Я еще не разглядел город, но он мне уже нравится, -   ответствовал я (а что бы вы сказали, будучи без пяти минут в Венеции?)
          - Желаю вам хорошо провести время.
          - Grazie.  Я очень надеюсь, что мы увидимся с Вами в Москве... Arrivederci...
          Я положил трубку. Портье с интересом смотрел на меня: как можно  разобраться в такой дикой смеси итальянского и английского с пенкой  французского, которую я только что взбил перед его глазами, вернее - ушами...
          Но - Коменчини,  Коменчини! Как старикан рассчитал, что я только-только вошел в отель?..

                VI.

          Внутри сие заведение оказалось превосходным: оказывается, его начинка, при всей внешней обветшалости, вполне современна: вот вам,  пожалуйста, холодильник с его содержимым, вот вам, пожалуйста, ванная, а вот - широченная постель - на двоих,  на троих,  и даже на четверых.  Только вот где взять этих четверых?..
          Я сбросил куртку на постель, огляделся.
          Нет! это надо заснять. Я не сразу уловил, что план номера  напоминал мою комнату в Белых Столбах:  вход - там же; почти посредине стоит постель (у меня - тахта), в ногах тумба с телевизором, и балкон расположен так как у меня - вдоль тахты.  Только венецианское отличие:  здесь не балкон, а два балкончика - я поначалу принял их за узенькие оконца (вот оно - узнаю Венецию!), но это оказались дверцы - сначала деревянные с окнами, за ними,  со стороны улицы, железные створки ажурного литья.  Между окнами-дверцами  -  старинной работы "комодище".
          Я сфотографировал номер, и щелкнул два вида улицы - вправо, откуда я пришел с вокзала, и влево - маршрут в сторону площади Сан Марко.
          Помнится, когда герой фильма Висконти - после неудачной попытки покинуть Венецию и с затаённой радостью поняв, что это невозможно, - вернулся  в свой отель и под неотступное малеровское адажьето, звучащее за кадром, распахнул большие окна гостиницы, пред ним открылся изумительный вид на лагуну и пустынный пляж, на котором взволнованный композитор видел     заветную фигурку...
          Распахнув дверцу своего /ко/нумера, я уперся взглядом в противоположный дом, который, казалось, вплотную придвинулся к моему окну.  Спустя мгновение я понял, что нас отделяет  метра три-четыре,  и такая настырная близость была непривычна.
          Но - где пляж? где лагуна? Где Малер?
          Нет. Мне не предстала рафинированная картина начала ХХ века: внизу по улочке не прогуливались дамы с узкими талиями и широченными шляпами, над которыми колыхались бы страусовые перья, не видно было плутоватых щёголей -ловцов  наивных сердец в виде тугих кошельков... Взгляд мой блуждал в
недоумении по стене дома напротив, с которого едва ли не осязаемо стекала штукатурка, два верхних этажа зияли черными прорезями незастеклённых окон, и только на первом этаже уместилась крохотная аптека...
          Как-то неуютно. Быстрее на воздух - к знаменитым венецианским каналам!

                VII.

         Я вышел из отеля и еще раз оглядел дом напротив. По нему без труда можно было определить,  что тысячелетье на венецианском дворе двигалось к своему закату.
         Разобравшись во  множестве  указателей, я выискал среди них надпись "Plazza S.Marco" и послушно зашагал вслед персту указующему.
         Меня не оставляло чувство нереальности происходящего. И - самое главное - в глубине души бултыхалось недоумение: неужто этот ветхий град
(с подмоченной репутацией) и есть одно из величайших и странных творений рук человеческих? Но понимание того, что ты идешь по одному из легендарнейших городов мира, заставляло с умным видом озирать живописные окрестности. Я поймал себя на мысли, что, покуда, подобно пушкинскому Дон  Гуану  "лишь  узенькую пятку я заметил";  следом в свои права у сластолюбца,  помнится,  вступало воображение, и оно, нехотя, позёвывая и почёсываясь, явилось - не запылилось.
         Как-то сама пришла мысль, что я движусь сквозь грандиозную и бесконечную декорацию. Казалось, стоит напрячь зрение, и узришь, как вокруг тебя вершится  какой-то  вечный  спектакль,  у которого сотни авторов и никогда не бывает ни антракта,  ни финала...  Вдруг захотелось остановиться, закрыть ладонями глаза и через щелочку в ладонях рассматривать по кусочкам,  по деталям каждый каменный  завиток колонны или ажурного окна.  Любой дом, собор, или любая лавчонка сувениров просились на маслянистый мольберт,  в хрупкую рамку нежной акварели,  в глянцевую  палитру  японских  фотографий...
     Время от времени я щелкал аппаратом, сожалея, что в руках не  видеокамера,  а лучше бы - кинокамера, а вокруг - киногрупппа, гениальные актеры,  статисты и статисточки, ловящие твой проницательный взгляд;  кипят солнцем софиты, толпы  зевак, забыли о красотах Венеции и трепетно передают друг другу:
     "Какая удача!  Будет, чем похвалиться в Чикаго: представляете! - мы видели, как свою новую картину снимает - сам...


                VIII.


         Первый же,  пересекавший мой маршрут канал, оказался ничуть не шире улочки,  на которой стоял мой отель.  Каналы то отливали металлической чешуей медлительных питонов,  то пренебрежительно ускользали ужом за полукруглый фасад дома, то изображали из себя улицу большого города - по взбаламученной     их глади сновали катера или "вапоретто" - речные трамваи и, конечно же, вечный восторг города - гондолы...
          Но...
          Но, наверное, частые поэтические метафоры столь обстругали  эту  венецианскую  достопримечательность,  что в конце концов она превратилась в узенький, правда, длинный челн, не очень-то восхищающий глаз. Во всяком случае, мне не попалась ни одна  праздничная  гондола  и ни один гондольер не привел меня в восторг своим пеньем. Я видел, что борта с каждым новым сезоном были в очередной раз покрываемы черным лаком, а к концу сезона (что я и наблюдал) они становились совсем облезлыми, и все равно! - и все равно я верил Пушкину:

                ...Ночей Италии златой
                Я негой наслажусь на воле;
                С Венецианкою младой,
                То говорливой, то немой,
                Плывя в таинственной гондоле, -
                С ней обретут уста мои
                Язык Петрарки и любви...

          Однако из  солидарности с Александром Сергеевичем я решил остаться в неведеньи и от неги,  и от венецианки,  и  от таинственной гондолы, цена поездки на которой со времен мечтаний нашего поэта наверняка неоднократно возросла.
          Следуя указателям, я петлял в сторону площади Сан Марко - к этому сердцу Венеции, к ее визитной карточке, где непременно надо сфотографироваться,  чтобы потом друзьям и самому себе предъявить доказательство: вот Венеция, и вот ты...
          Я все шел и шел к площади Сан Марко, то выходя к Большому каналу,  то чуть ли не боком продираясь  сквозь  улочки в метр шириной, где, на стенах домов, как ни странно, темнели маленькие,  узорчатые, большие и простые окна, где единственным  ярким  пятнышком  подрагивал на подоконнике цветок.     Заглядывало ли когда-нибудь сюда итальянское солнце - трудно  сказать.  Видеть такие проходы было занятно, но при мысли: а вот если здесь жить - о, нет, увольте.


                IX.


          День незаметно перетекал в вечер. Серебристое по-осеннему солнце постепенно наполнялось золотистым цветом,  который, блуждая в переулочках, переходах и галереях, прихотливо преломляясь,  бросал на фасады домов то лимонные тона, то малиновые.
          36 кадров в моем аппарате внезапно кончились. В ближайшем магазинчике мне зарядили по новой мою японскую мыльницу, и пройдя с полминуты, свернув за угол, я очутился на площади Сан Марко.  Я  вышел  против  солнца и вначале только угадал знакомый силуэт длинющей каменной колокольни,  слева - Базилику д'оро и на всем пространстве площади черные комочки копошащихся знаменитых голубей...
         Я пошел вперёд, из-под ног - едва ли не из-под подошв - выдергивали свои хвосты голуби.  Сначала я подумал,  что эти пернатые труженники ни на секунду  не  прекращая  кланяться, подобным  образом приветствовали мое историческое появление, но очень скоро я понял, что голуби заняты извечной заботой - плотнее набить зерном свои утробы.
          Я сделал панораму на 180 градусов, выискивая тот самый ракурс,  который должен был запечатлеть Артефакт: "Я и Венеция." Попросить одного из сотни туристов  щёлкнуть меня  на фоне  площадных  красот  ничего не стоило.  Но тут случилось именно то,  что и должно было случиться:  мои притязания
на Артефакт потерпели фиаско - надежная японская фотокамера отказала.  Я заторопился в магазинчик, где мне только что заправляли аппарат,  но продавец в растерянности ничего не смог понять в поломке.
          Он что-то промямлил,  и я еле разобрал его унылую фразу по-русски:
          - Вы меня очень извините...
          Я был не менее вежлив, пробормотав итальянское ругательство, вспомнив  элемент  из  таблицы Менделеева (правда, проклятие я процедил уже за дверями).

                X.

          Пришлось вернуться  на площадь и обратиться к папарацци лет сорока пяти с допотопной треногой.  Я выяснил,  что одна фотография  у  него  стоит 20 000 лир и что она будет готова через полчаса.
          Ничего не оставалось делать. Я согласно кивнул.
          Папарацци сразу что-то залопотал и сунул мне в руку какие-то мелкие орешки.  Я разжал пригоршню, и вокруг вмиг потемнело - это взметнулись в воздух все  голуби площади Сан Марко. На меня словно обрушилась огромная черная копна сена.
          - I don't want this Hitchcock! Я не хочу этого Хичкока! - чуть ли не заорал я по-английски, вспомнив хичкоковский фильм "Птицы".
          - Perhce Hitchcock?  Tradizione!  Почему Хичкок? Это же традиция, - попытался убедить папарацци.
          - No,  signore! Venezia ed io. /Венеция и я/ - Скромно, но непреклонно заявил я.
          Он сделал один снимок,  а потом почти повторил название фильма Тодоровского:
          - Ancora?!
          - Валяй, - кивнул я, отдавая должное психологизму папарацци: если уж ты раскошелился на один снимок, то не пожалеешь лир и на второй.  И,  признаюсь, я не жалею. Теперь. А в тот  момент лёгкая дымка огорчения из-за поломки аппарата и непредвиденных трат несколько огорчила меня посреди знаменитой площади...


                XI.

          Пока полчаса готовились мои снимки,  я решил  подняться на колокольню Святого Марка.  Это обошлось, кажется, в 8 000 лир.
          С группой желающих глянуть свысока на Венецию бесшумный   зеркальный лифт вознес меня на смотровую площадку.
          Я вышел на воздух,  глянул окрест с высоты птичьего полёта и воскликнул:  вот это да!
          Отсюда, сверху выяснилось, что Венеция рыжая-прерыжая - такой вид придавали ей локоны черепичных крыш. Но это было зрелище, которого я в жизни не наблюдал, и я еще раз пожалел,  что безотказная японская техника так  позорно  подвела меня.
          Я парил над Венецией.
          Вся гордая обветшалость города, его растресканные стены домов и уличная сырость,  и налетающий временами  болотистый запах, и назойливые голуби,  черневшие россыпью маковых зернышек на площади - все это словно скрылось за край старинной рамы, в центре которой на отблескивающей поверхности холста торжествовала она - Венеция!
          "Красавица! Чудная! Божественная!" - выдохнул я, не зная, на чем остановить жадный взгляд, жаждущий этой древней и вечно роскошной плоти. "Кто они - твои счастливцы, коим ты дарила свои услады?! А скольких ты отвергала, скольких обратила в безумцев!.."
          Спустившись с небес на землю, через полчаса я получил от бойкого папарацци две больших фотографии - он запечатлел меня на фоне Базилики д'оро (La Basilika d'oro), в которую я часом  ранее заходил и удивлялся ее сходству с православным храмом - оказывается, Византия оставила здесь свое
влияние...

                XII.

          Я двинулся в обратный путь. Улочки, мосточки, переходы,  магазинчики и лавки уже были знакомы глазу. И опять меня посетил навязчивый сладостный самообман: "а ты и не уезжал отсюда..."
          Туристов вокруг  меня  в этой средине венецианского декабря было, к моему удовольствию, совсем немного. Куда больше копошилось торговцев и иных искателей приключений.
          Я почти подходил к своему отелю.
          Мое внимание  привлёк высокий стройный негр. Он стоял,     прислонясь к дому, засунув руки в карманы, согнув ногу в колене и упершись подошвой ботинка о стену. Перед ним на земле белела простыня, на которой громоздились разнообразные сумки. Таких негров-продавцов через
двадцать-тридцать метров я уже встречал на протяжении моего маршрута,  обратив внимание на то, что в какой-то момент им поступал некий сигнал, и тогда продавец поспешно хватал простынь с товаром, умудряясь вмиг собрать её за все четыре конца и двинуться вдоль улочки, изображая  из себя скучающего туриста. Через некоторое время, наверное, получив сигнал "всё спокойно",  он вновь растилал простынь и зазывал покупателей.
          Поравнявшись неподалеку от моего отеля с таким продавцом, я глянул на его товар, а потом, вспомнив, что шекспировский шедевр "Отелло" имеет подзаголовок "мавр венецианский", посмотрел на его лицо. У него были вполне европейские черты,  не лишенные приятности. И тут стало происходить что-то странное.
          Наверное, слишком обстоятельно припоминая Шекспира, я чуть дольше, чем принято при общении с незнакомцами, посмотрел мавру в глаза. Он мгновенно встрепенулся,  оторвался от стены.
          - Синьор? Месье? Сэр?
          - Yes, - откликнулся я по-английски.
          - Не желаете сумку на память о Венеции?
          Я посмотрел на товар. С первого взгляда было видно, что он произведен  где-то  в Китае или Малайзии, вдобавок сумки предназначались явно не для джентльменов.
          - Но это ведь женские сумки, - отвечал я. - Я не нуждаюсь в женской сумке.
          - А в чём синьор нуждается? - с поспешностью черта вопросил мавр.  - Кажется, вы один и непрочь провести с кем-нибудь вечер?
          - Вечер?
          - Может быть, и ночь. Кто нужен синьору - девушка? парень?
          В его движениях обозначилась томность раба Клеопатры.
          Ничего себе  откровения.  Я замотал головой,  изображая     бестолковость:
          - Мне не нужны женские сумки...
          Я двинулся далее к своему отелю. Впереди стояла группка таких же негров - высокие, подвижные как ртуть, с баклажановым отливом кожи.
          "Баскетбольная команда, что ли, подрабатывает?"
          А мой мавр крикнул вслед какое-то словечко, словно перебросил через меня мяч своей баскетбольной братии. Та моментально приняла подачу и, белозубо улыбаясь, двинулась мне навстречу.
          Меня разбирал смех.  "Баскетболисты" расценили это как готовность к общению.  Они сгрудились возле вашего покорного слуги, и  я  снова упорно не понимал,  кого мне предлагают - девочку или мальчика?  Как-то незаметно  они  взяли меня в кольцо, что-то  говоря наперебой. Временами они похлопывали     мои плечи,  спину (и даже шлепнули чуть ниже). На секунду мелькнула мысль:  хотят нащупать кошелек?  А со стороны было такое впечатление, что в баскетбольном матче взяли тайм-аут: низкорослого тренера окружили его подопечные, готовые внимать каждому его слову.
          Тем временем мои неожиданные знакомцы окликнули какого-то Франсуа. Он выдвинулся из-за спин друзей, словно вышел на подиум для демонстрации моды. Наверняка этот голубчик был их главным аргументом - довольно красив, одет более элегантно,  под ухом подрагивала серьга. Он позволял себе несколько большую размагниченность в движениях, а глаза его обещали первый акт из "Отелло".  Что-то говоря, он почти пританцовывал на месте,  а потом вполне дружелюбно положил мне руку на плечо.
          Я накрыл его руку своей и вежливо (не дай Бог решат, что перед ними расист) освободил плечо:
          - Thanks.  I have to go. /Спасибо, я должен идти./
          И я вышел из окружения. Без потерь. И без сумки.
          - До зьвидание,  друг руссо!  - раздалось мне вдогонку, вперемежку с хохотом. Меня явно подкололи.
          Я оглянулся  на  компанию и вдруг полупропел,  вспомнив песенку из репертуара какого-то негра:
          - "Don't worry, be happy..." /Не тревожься, будь счастлив..."
          - А-у-а! - радостно взвыли вдруг баскетболисты и прицепились к кому-то из очередных (наверное,  более  понятливых) прохожих.

                XIII.

          Однако, пока  я  торговался  с  темнокожими продавцами, наступил вечер.  Казалось,  он вышел из узеньких улочек, где скрывался от солнечного дня,  и вот теперь, покинув укрытие, распахнул свой серый с подладкой ночи плащ.
          Венеция вдруг засияла витринами, рекламами, подвижными отражениями в каналах зажёгшихся окон...
          И все это означало, что назавтра мне предстояло возвращаться в Москву...
          И опять я не упомнил ночных снов. Показалось, я только-только закрыл глаза и сразу их распахнул.
          Это что - уже 19 декабря?
          Уже пора?
          Интересно - успею ли я,  приземлясь в Шереметьево, проголосовать?  Честно скажу,  я дал себе зарок:  коли успею до закрытия  избирательного  участка  в аэропорту,  обязательно проголосую за одну из партий.               


                XIV.


         Перламутровым утром я покинул отель, прошел вдоль канала и на Piazzale Roma (вообще-то, как я понял, на площади Рима), заплатив 5 000 лир за билет, сел в автобус, следующий в аэропорт Марко Поло. Его здание оказалось фактически одноэтажным,  но весьма протяженным. До него можно было добраться и по воде. Жаль, не знал.
         Приехал я в аэропорт часа за два с половиной и бродил по нему, уже полуравнодушным взглядом оценивая товары, предназначенные для поспешной закупки теми, кто не успел приобрести сувениры в Венеции.  Наших - с "шоп-тур рейса" - я различил сразу, особенно женщин - они метались в новых шубах, таскали неподъемные пластиковые пакеты, которые оттягивая их хрупкие     могучие руки. Впереди себя они катили чемоданы, умудряясь удерживать под мышками или рулоны обоев  или  какие-то  элегантные  свертки, по случаю предстоящего Рождества, Нового года и Милленниума, украшенные разноцветными  завитушками серпантиновых лент.
         Женщина-диктор на  разных языках вкрадчиво заманивала пассажиров
на рейсы до Нью-Йорка, в Касабланку, в Будапешт...


                XV.


         Выйдя на улицу и прогуливаясь на воздухе в ожидании рейса на Москву,  я узрел трех джентльменов, неторопливо распивающих пиво прямо из бутылок. Разумеется, в этом не было ничего необычного. Но что-то заставило меня несколько замедлить шаг. И я не ошибся:  один из троицы, сделав булькающий     глоток, произнес с какой-то детской обидой:
         - Да-а, грёбанный ты смешной! Кончились три дня рая.. 
         - Не говори… - подержал второй и странно заключил:
         - Вот и весь иллюзион…


         PS.
         Мы пребываем в некотором смущении от  столь  неожиданной     концовки. Нам достоверно известно,  что автор Записок благополучно долетел до Москвы, здесь же, в Шереметьеве, нашел на каком-то самом верхнем этаже аэровокзала избирательный участок, где его встретили, странно переглянувшись,  но вежливо подали бюллетень для голосования.  Он поставил в нем знак и     опустил в урну. За кого голосовал наш странный путешественник, так и осталось тайной, гарантированной Конституцией.
           Также мы знаем, что Автор записок вернулся в свои Белые Столбы (где,  как известно,  живет и работает). Долгое время он пребывал в задумчивости. Потом, в январе наступившего года,  вдруг  принялся  писать  Заграничные элегии (которые мы назвали бы "Пограничными",  ибо сознание их автора явно на грани психического надлома, в чем автор признаётся и сам).     Далее  по просьбе друзей он принялся за представленные здесь вашему вниманию Записки, в работе над которыми случались перерывы,  и  одна из причин,  как в одной из глав признавался автор - его сердце.  Из-за него несколько раз наш  путешественник попадал в больницу. А именно тогда, когда он приступил к описанию своего пребывания в Венеции, у него случился инфаркт. Чуткий читатель улыбнется: Венеция верна своей мистической роли. Человек аналитический скажет: совпадение.

                9 сентября 2000
.