«Все мы сидим в сточной канаве, но некоторые
при этом смотрят на звезды».
Уайльд Оскар
Дед был лыс, как тунгусский лес. Редкие пеньки зубов, угадываемые в воронке безгубого рта, завершали картину таёжной трагедии. Голова телепалась вслед за тщедушным телом, укрытым от атмосферных невзгод дерматиновой курткой с чужого плеча. И хорошо, что с чужого. ..
Чуть выше правого кармана, там, где и благородные Доны, и отпетые негодяи носят в себе печень, виднелись бессмысленные и беспощадные ножевые порезы. За спиной Старика топорщился нелепый дерматиновый горбик… Редкие снежинки, всё же умудрившись попасть на острую макушку старика, таять не спешили…
А вот руки дед берёг. Толстые мохнатые рукавицы терзали расстроенную гармонь, - ровесницу первых пятилеток. Недостаток мастерства уличный виртуоз компенсировал куражом. Тело ходило ходуном, деревянный ящик под ним безбожно скрипел, суконные боты отбивали такт, поднимая снежную пыль, оседавшую в кроличьей ушанке поверх обледенелых медяков и сиротливого мятого червонца….
Старик был счастлив, чего не скажешь о толпе, тянущейся из метро и обратно. Толпа походила на хмурую, курящую гусеницу в валенках, ботинках и разноцветных сапогах. Гусеница брезгливо огибала служителя Евтерпы и Бахуса. Дед же смотрел сквозь неё с равнодушным умилением, как и подобает, относиться к насекомому.
Гармонь, астматически поскрипывая мехами лёгких, выдыхала в низкое простуженное небо обрывки маршей, куски полузабытых мелодий, плевалась в нахохлившихся прохожих густыми музыкальными цитатами....
Неровные лоскуты разухабистых плясовых, печальных народных напевов, бравурных военных аккордов сплетались в причудливую симфонию, тревожную и непредсказуемую,как сама Жизнь. Не ту жизнь, плоскую и серую, как скоросшиватель, с выцветшими штампиками страстишек, где дни множатся под копирку, и каждый последующий чуть бледнее предыдущего....
Бесшабашная гармонь напоминала о существовании другой Жизни, - яркой, как цветы иван-чая на пепелище, нечёсаной и колючей, как репей, горьковатой, как рябина бабьим летом. Жизнь настоящую, полную тревог, испытаний, приключений, триумфов и конфузий. Жизнь, где помимо Эльмаша существует Эльбрус и Эльзас, где по долинам и по взгорьям бродит огнегривый лев, над сопками Манчжурии летят перелётные птицы.Там кружит чёрный ворон. Там могучий Баргузин теребит неласковые волны с рыбацкими баркасами и, забавляясь, гудит в омулёвых бочках…
На хриплое дыхание трёхрядки, будто на свет ночника, экзотическими бабочками слетелась стайка кришнаитов в оранжевых балахонах. Бритые макушки почтительно склонились, прослушав музыкально-литературную композицию в их честь, благосклонно относясь к лёгкой иронии Деда. Адепты теплолюбивого Бога считали старика просветлённым, и регулярно подносили пряную выпечку и свежую брошюру о подвигах неугомонного Кришны. И то и другое было к месту, бумага плохо намокала, но хорошо горела, выпечка намокала хорошо, и легко поддавалась усилиям некрепких дёсен.
В цветной книжице многоликий Небожитель менял явки, пароли, имена, внешность,и, даже пол. И всё это для того, чтобы, не прерываясь на сон и бутерброды крушить многочисленных врагов Добра и Света. Такой прыти старик не одобрял, и, всякий раз, завидев не могучую кучку в солнечных накидках, приветствовал братьев добродушно-насмешливым, на ходу составляемым попурри. Тут было и:
- Вот Кришна к Байкалу подходит…,
- И Кришна такой молодой, и юный октябрь впереди….
- Поспели вишни в саду у Рама Кришны…,
- Одна задумчивая дама, всю ночь твердила: «Харя Рама»…, и прочая, и прочая… Голос у Старика был чуть хрипловатый, но глубокий и тёплый.
Последователи Кришнамурти искренне полагают, что любое упоминание Имён Бога делает Мир чище и лучше, поэтому ирония Деда принималась благосклонно, и называли его уважительно, по отчеству: Серафимыч.
Поэтому, а ещё потому, что Просветлённым позволено многое… Просветлённым себя Старик не считал, разве что загар приставал к нему неохотно. Хотя, переселись он волею судьбы в двухмерный мир комиксов, без труда смог бы в белом облачке морозного пара, зависшего над головой каждого прохожего, написать его мысли чёрным фломастером.
Люди удивились бы, узнав, что связно мыслить, находясь наедине с собой, -
талант, данный немногим, сколь незначительны и несвязны внутренние монологи. Мысли прохожих были скупы и незатейливы, и читались стариком без труда, как газетные заголовки.
Вот по троянски загадочный, стареющий ловелас с некрупной розой в руке, бубнит про себя пару услышанных шуток. Память даёт сбои, но надежда на скорый успех
греет остывающее сердце.Гармонь плеснула вслед парой музыкальных цитат: мелодия «Не стареют душой Ветераны» перекатилась в «Старость меня дома не застанет», но, рассеянный дядечка иронию не оценил, как и свои шансы….
Широкую, размеренную поступь толпы нарушил звонкий перестук каблучков… Не по погоде лёгкая курточка обнимала упругие формы, тугую попку сжимали ультрамариновые джинсы. В непокрытой голове гуляли обрывки девичьих снов, осколки каких-то формул, и,густое, как мёд, предвосхищение Счастья. При каждом шаге цветные осколки мыслей пересыпались, как в калейдоскопе, складываясь в пурпурные восклицательные знаки, изумрудные многоточия, апельсиновые знаки вопроса. «Чаровница!» - умилился Серафимыч, и, распрямив тощую спину, отчего заплечный горбик стал заметнее, вдарил «Танцующую Королеву»…. Под мелодию «АББА», дивную, как сама Юность, затихала капель каблучков.
На мысли подагрической аккуратненькой старушки о том, что как-то одновременно
подорожала квартплата, крупа и минтай, а внуки давно не звонили, гармонь иронично откликнулась: « То ли ещё будет, то ли…». Затем, вдруг, сочувственно, сипло сдувая меха, затихла. Пауза зависла над толпой перезревшей сосулькой. Рухнула. Взорвалась осколками безжалостного молчания.
Гусеница продолжала жрать мороженый воздух, выделяя толстые нити безразличия. Никто и не понял, что запасливая бабуля только что получила на руки плацкартный билет в Вечность. Жизнь шла своим чередом, но в этом поезде для неё мест уже не было. Серафимыч никогда не ошибался, и чувствовал подобные знаки едва ли не лучше западающей кнопки на своей гармони…Дед, почувствовав близкую развязку, загрустил.
Нет. Старик не боялся смерти. Жизнь нужно донашивать достойно, как любимую одежду,считал он… Музыкант сдвинул меха гармони, придавил обледеневшими варежками неуместную удаль мехов. Заострённая, небритая челюсть завершила пирамиду…
Помолчав минуту, несуетливо , но быстро собрался…
Заброшенный особняк с большим захламленным внутренним двором ни чем не отличался от подобных строений. Денег на ремонт нет, сносить нельзя… Памятник архитектуры, как ни крути… Давно унесён дубовый паркет, изразцы, сняты даже рамы. Человечество утратило интерес к двухэтажному скелету.
Именно там, на втором этаже, Старик обсушил варежки, обогрел руки. Овечья шерсть,подсыхая, давала терпкий и стойкий аромат. Брошюры, напротив, сгорая, вкусно пахли заморской краской и, почему-то, печёной картошкой… Прасад, так называлась пища его благодетелей, имел запах мёда и пряностей. Бережно, роняя крошки в ладонь, Дед доел сладкое угощение, и поднялся с корточек.
Гармонь упокоилась в нише, некогда бывшей камином, и бережно была укрыта дерматиновой дерюгой. Под курткой обнаружился надёжный свитер с аккуратными вырезами на спине. Дерматиновый горбик, как оказалось, скрывал от докучливых взглядов два довольно внушительных, но примятых крыла, тронутые сединой… Старик взмахнул ими,пробуя на прочность. Ветер поднял вековую пыль в бывшем каминном зале….
Серафимыч отёр рот, потуже затянул ушанку, хлопнул пару раз подсохшими рукавицами, и зашаркал к окну, тихонько насвистывая… При желании можно было разобрать: «На пыльных тропинках далёких планет…». Воздух за окном стремительно наливался синевой и густел…
Суконные боты оттолкнулись от проёма…. Первый круг по двору вышел чуть неловким, но вскоре полёт выровнялся… Вечерний город поплыл навстречу, холодя щёки, ероша щетину…
Дед летел не высоко, от домов исходило какое-никакое тепло, и Старик пытался ловить восходящие потоки, облегчающие полёт…
Внизу, искря рогами на стыках, одинокий трамвай торопился в депо. « В де-по,депо-депо…», - приговаривал трамвай, чуть раскачиваясь на ходу… «В де-э-по-о» - протянул Серафимыч, пробуя слово на вкус… Слово завораживало своей, внезапно открывшейся многозначностью и потаённым смыслом… Какое-то время им с трамваем было по пути, потом железный попутчик, с лязгом, круто забрал вправо. Дед продолжил полёт в одиночестве, не меняя направления и, прямо скажем, скромной высоты…
Серафимыч не боялся быть замеченным, лишь огибал шумные новогодние городки и молчаливые психбольницы, да и то на всякий случай….
Люди перестали смотреть на небо….