– С Тывы? А по путевому листу должны в другую сторону ехать, – молодой гаишник покрутил бумаги в руках, – Что везете?
«Салага» –просек Мишка, едва парень отрапортовал:
– Младший лейтенант Митин.
Бывалые гайцы никогда так старательно не тянут ладошку, не вскидывают подбородок, как на параде, не чеканят фамилию и звание звонко и внятно. Опыт и власть накрепко учат служителя порядка простому правилу «Водил на дороге много, а он один». И тщательно представляться, нужды нет, сам он знает, кто он такой. А очередной водила знать должен тем паче. Мишка знал, его тоже давным давно выучила дорога аксиоме «Договориться можно с каждым». Есть, конечно, и исключения среди запогоненного племени – «гад принципиальный» и «жадная сука». Но паренек, уже пять минут мусоливший документы, ни к тем, ни к другим не относился. Слишком юн для железных принципов, и старателен для жадности.
И хоть и смотрел строго и неподкупно, как должен, по его разумению, смотреть настоящий служитель закона и правопорядка, но, увы, в его глазах еще не появилось выражение естественной власти. Той самой, которая слегка расслабляет, заставляет чувствовать себя спокойно, уверенно, иногда хамовато. Но благоприобретение это не дается одним наличием звездочек, нужны годы, чтоб профессия въелась в мозг, характер, привычки, манеру поведения, чтоб необходимый цинизм наростил корку безжалостности и вседозволенности на душе. И всемогущими корочками, парень гордился до упоения, а вот всей силы их не осознал, потому еще «выкал», права держал бережно, путевой лист и накладную изучал внимательно.
Мишка терпеливо ждал.
– Что везете? – наконец поинтересовался Митин
Дьяков просто и чуток даже приниженно-торопливо затараторил:
– Муку. Муку. Все написано… товарищ капитан
– Лейтенант – поправил парень и добавил через паузу – Младший.
– Будете капитаном.– заявил Дьяков уверенно – А назад иду…
Тут он замолчал, помялся, пнул колесо и через смущение «признался»
– Подружка у меня здесь, неподалеку. Вот и решил заскочить. Хотел на обратном пути, но что-то, хм, приспичило… Сами понимаете, товарищ капитан.
И так натурально растерялся, виновато объясняя щекотливую причину, что лейтенант, невольно почувствовал себя чуть ли не доверенным лицом. Губы его дрогнули в понимающей улыбке. Дьяков почти успокоился, опасаясь только того, чтоб из машины не вышел второй гаец. Уже потому, что он до сих пор предпочитал мирно дремать в салоне, а не мокнуть в предрассветном тумане, опыта у него было побольше и звание повыше.
Митин ещё обошел КамАЗ, глянул на номера, потрогал пломбы, внимательно изучил клейма…
– Вскрывать, без понятых, права не имею, – поторопился остановить его раздумья Дьяков, чем-то тревожным и неприятным тянуло от тех раздумий.
И для верности он добавил:
– Двух понятых. Не верите, можете старшего разбудить.
Точно зная, что Митин никого будить не пойдет. Мишка и сам бы не пошел, молодость больше всего боится собственных ошибок, потому и совершает их так смело.
Парень оглянулся, будто надеясь на пустынной дороге найти парочку жаждущих стать понятыми. Вздохнул так шумно, что Мишаня увидел как поднялись плечи с новенькими погонами, и тоже вздохнул, но с облегчением. Досматривать не будет.
– Противозаконного ничего не везете? – спросил милиционер на всякий случай.
– Откуда? – удивился Дьяков – Я вчера тут вечером шел. Не успел до Тывы ещё.
И про Тыву Мишка не зря упомянул. Потому как оба знали: про какое такое противозаконное спрашивал милиционер. Тыва для Сибири, как Чуйская долина для России и ближнего зарубежья. И Митин должен бы окончательно успокоится и не задерживать далее… Но Митин Тыву мимо ушей пропустил. Его заинтересовало другое, и так заинтересовало, что даже головой покачал, мол, вот ты даешь, дорогой товарищ.
– Вчера? Так это вы Полку прошли уже…И назад вернулись?
Его недоверие Мишка понял, дурость это, дойти до маковки суровой Буйбы и рвануть назад. Скажи ему три дня назад, что он такой номерок отколет – хохотал бы. Но ведь отколол. Почему?
– Люблю я её, – выдохнул Дьяков
Простое слово скользнуло с губ против его воли. Неосторожное, давным-давно для жены не предназначенное, затаскиваемое в иных целях, очень простых приземленных, сдобренное парой цветистых фраз, оно с легкостью если не открывало сердца, то расстегивало лифчики подруг. И было чем-то вроде монтажки, на случай когда ничем иным уже не возьмешь. Таяли бабы, умел Мишка пророкотать в нежное ушко «люблю» так, что верили ему безоговорочно. Мягко, нежно, бархатно…
Но сейчас слово вышло иным, тяжелым, усталым и безнадежным и настолько горьким, что молодой лейтенантик понял, глянул с уважением и сочувствием, откозырял:
– Проезжайте, – и совсем не по начальственному попросил – Туман, осторожнее.
«А ведь люблю…Томку...люблю...» – ахнуло внутри душа…
«Любишь, дур-р-рак» – пророкотал движок, соглашаясь.
Ранее утро вползало в кабину сыростью и свежестью, туман особенно густой здесь в низине, заполнял и дорогу и скрыл село слева, большое, крепкое основательное, куда там Березовому… Но будь оно размером с Сахалин, а небо сияло бы синевой и солнце било вовсю жаркую мощь, Мишке все равно бы казалось, что ползет машина, по дороге укутанной густой ватой…Что позади не совсем ясно, и что впереди тоже. Включил дворники, они заметались по стеклу, как стрелки метронома. Размывая густую морось на стекле.
Мишаня глянул на часы и удивился: ночь миновала. Пятый час. Никогда за рулем не замечал он бега времени. Не замечал, потому что казалось: он давно научился управлять им. Можно, наплевав на сроки поставки, проспать на стоянке, а потом с азартом тягаться с летящими минутами – накинуть скорость, срезать по проселочной дороге, рвануть в брод – и взять вверх. О! В дороге Мишка был всемогущ, он был хозяином над собой, попутчиками, машиной и мгновеньями. Но сейчас само время схватило его за шкирку, отшвырнуло назад и рявкнуло: «Опоздал, ты, Мишаня! Опоздал!»
Ночь не здесь, а там, в Березовом, не сверяла себя по Мишкиному спидометру. Она шла по своим законам. И двое, ради которых он гнал с перевала, хитрил и изворачивался, сейчас мирно спят в одной кровати.
Дьяков еще отчаянно вдавил педаль, попробовал что-то изменить, машина рванула со всей скоростью, на какую была способна…Тяжелая, груженая…Она рвала жилы, утробно гудела, взвизгивала, но выдать больше того, что предполагал движок не могла.
Не останавливается время. Но стрелки бегут по кругу, а круг фигура - бесконечная. Знать бы сколько тех кругов отмеряно? На каком замрут стрелки? Но знать не дано, и мы обижаем, не жалея, теряем, не задумываясь, роскошествуем, не скупясь. А тут точно щелкнул механизм, сбилось что-то внутри до липкого пота, до страха садануло в висок жесткое «Опоздал…» Раньше надо было поворачивать…
И Мишка сбросил скорость, и нарушая все правила и инструкции вывернул круто руль. Ему вдруг захотелось даже, чтоб покорный его воле, лег тягач в кювет, чтоб громыхнуло тяжко и рухнула бесконечная ночь. Ночь с которую он проморгал…
Блудливая корова на обочине вскочила с резвостью козы, когда обдавая гарью, вывернула под немыслимым углом машина, так что даже мотнуло в сторону под тяжестью фуры тягач. Пошел уверенно к перевалу… И вдруг замер, точно задумался. Неторопливо повернулся и опять запыхтел в сторону далекого Березового.
Мишка уже не гнал, но твердо знал, что ему надо сейчас увидеть их вместе. Что после? Он не знал. Да и знать не хотел…
***
Ташка засыпала мгновенно, Ефрем еще лежал, прислушивался к её дыханию, неровному, дерганному, сбивчивому и понимал, что от встречи девчонка еще не отошла. Успокоится пора,дома они, в Сибирске, но вся беда в том, что это для него дом… А она мечется, как перекати поле осенью, всем чужая.Непростая это ноша, чужим быть. И мир людьми полон, а прислониться не к кому. Тянешь, тянешь, тянешь воз жизни в одиночку. И даже пожаловаться не можешь - некому. Твои слезы только для тебя слезы. Всем прочим, даже не вода, так лишняя неприятность. Давно Коротков перестал искать в людях сочувствия. И приловчился даже, перехватил лямку потуже и попер, стараясь народ не беспокоить. И ничего, привык даже. Но он – мужик. А она… Скосил глаза на девчонку и вздохнул
– Птенец, ты птенец….Кукушонок.
Да. Не того она ждала от брата, потому и рвалась так к нему… И он – не того… Вспомнил злую дорогу обратно, прочь от разбитых Ташкиных надежд… Да… от Новоселовки до Сибирска она не отлипала от заднего окна машины. Стучала ладошкой, отчаянно, выбивала сбивчивую заячью дробь. Требовала, чтоб остановил…Только смысла не было останавливать. В ту взбалмошную ночь не вышло у них разговора. Хотел Ефрем объяснить брату, что девчонка с ним по своей воле, что случилось, так как случилось. И понятно, что он – старый пень, на тело повелся. А кто бы ни повелся? Но ведь по-человечески всё вышло. И пусть пока всё как есть остается. Да много чего можно было бы рассказать, и про одиночество, и про тоску которая горло перехватывает. И про радость в Ташкиных глазищах…
Можно. И думал он, что оправдываться придеться за то, что девчонку вот так взял. Ехал к брату виной придавленный. Бури ждал. Ярости. Обвинений. Но сидели за полупустым столом, как засватанные и остро чувствовали, что не будет при Катерине разговора. А она суетилась не к месту. То пыталась угодить, и хоть чем-то заполнить пустой стол. То вдруг сникала и смотрела на всех растерянно. И вновь кидалась, уговаривала перекусить. А они все в гляделки играли.
Ефрем покурить вышел, ждал, что Мишка выйдет следом. Но опережая брата, за ним рванула Ташка. Не при ней же все объяснять… Вернулись в дом и опять хлопали глазами, перекидываясь пустыми фразами о погоде, условиях работы. Не понимая, не вникая в ответы, и спеша задать новые…
Спать их Катерина устроила на кухне, постелив на полу и оправдываясь, что живут недавно и не успели потому купить даже раскладушки для гостей, что в другой раз все будет иначе…
На жестком ложе сон не шел. И еще полночи слушал Ефрем, как расспрашивает Катерина мужа о семье, а он не хотя, отвечает. До него добирались обрывки фраз, добирались крадучись, точно сами себя стыдились, но все равно ползли, ползли, шелестяшие, шуршащие, шипящие как клубок змей:
– Она всегда такой…?– крался женский шепот
– Всегда.– бубнил в ответ мужской, полусонный.
– В школу бы её, Миш, специальные есть…Мать не…
– Нет..
– …поздно сейчас… интернаты есть…умалишенная…
– потом…нормальная…
– Миша…страшно… а долго..
– спи…спи…
Стыдился Дьяков сестры…Вот что понял Ефрем. Понял очень ясно. И оттого ему самому стало неловко, что лежит он здесь, как ненужный свидетель чужого позора. Потому что нельзя стыдиться другого и не замараться самому. Он твердо решил что увезет Ташку, едва настанет утро… И почти не спал, прижимаясь к подушке, натягивая на голову покрывало, чтоб не слышать ни разговора этого, ни чужих страхов… И радовался, что не видит этого девчонка, потому что заметь она как выталкивают их губы свистящие слова, Ташка бы все поняла…Всё.
Ефрем еще ждал, что Дьяков оставит сестру погостить, будет уговаривать, вроде оправдает себя и его Ефрема, в первую минуту поверившего, что есть у найденыша и кроме него родные души. Но Мишаня хмуро выслушал и сказал:
– Ну, да, так лучше будет…Телефон запиши…Мало ли.
И только когда помог усадить девчонку в салон, сказал:
– Я приеду Ташка, приеду. – и еще показалось Короткову, что выдохнул – Прости.
Когда дорога покорно нырнула под колеса и повела к Сибирску, Коротков даже обрадовался, что так всё вышло, но глянул на бьющуюся Ташку и смутился своей радости… И еще дошло вдруг, что и сам не знает, как быть теперь с его работой, и с девчонкой.
И вот лежал, переваривая все произошедшее и, главное, прикидывая, как же теперь поступить…
До Бийска рейс, значит, в неделю обернется. Но эти семь дней, как Ташка одна? На пятом этаже оставить? Чтоб с балкона спрыгнула или соседей залила. А если на улицу выйдет? Он представил её на взбалмошных улицах, гудящие машины, крики людские, злые взгляды, вот ведь странно равнодушные и вместе с тем злые… По другому на неё смотреть не будут.
Выход один с собой брать.
Утром бы надо купить девчонке джинсы и кроссовки, можно и костюм спортивный.
И тут же точно повеяло с открытой форточки духом соляры, шашлыков, дешевых духов, потянуло шлюхами, грубостью, грязью дорожной, и глянули на его Ташку липуче мужские глаза, и руки, оголодавшие в дороге, по теплому женскому телу рванули к ней… У женщины на трассе одно предназначение. Мужской это мир, закрытый. И в нем законы свои – первобытные. «Не место девчонке на трассе» - вздохнул.
Впрочем, не было ей места и в городе, и в деревне. И если каждому в мире отведена территория любви и уюта, то о у Ташки её нет, да и у Короткова нет. Вот и получается, по отдельности они люди лишние и ненужные. Значит и горе мыкать вместе надо. Потому что только вместе у них и есть это самое место в жизни…
Укрыл округлое плечико покрывалом. Вспомнил дорогу до Сибирска, и осторожно коснулся грубыми пальцами спутанных волос девчонки.
– Спи… Муму, – пробормотал.
Девчонка всхлипнула и теснее нырнула под мышку…