За идею и помощь особая благодарность Свете Масловой
прошлое - как паровозный дым: запах еще остался,
а еле видные клубы уже тают где-то там, за горизонтом…
Вязкая мгла… Смеркалось… или это насупившийся Питер встречал своих гостей свинцовым небом, убивающим и без того короткий зимний день? Сразу же, на перроне, город обдал безвременьем. Промозглый сквозняк подталкивал хмурых прохожих, с трудом передвигающих ноги по обледенелым тротуарам. Серые громады Лиговки нависали, хороня остатки настроения. Изморось смешалась с кисловатым привкусом паровозного дыма, отчего дышать было тяжело.
Человек в темном драповом пальто с небольшим чемоданом в руке, ссутулившись, шел вдоль шеренги горящих фонарей и изредка надсадно кашлял. Московский вокзал остался позади. Город встретил его недружелюбно…
***
«Не складывается в этот раз, - подумал человек. – Эрлих, гад, обещал и не встретил, машины нет, а по такой погоде не погуляешь. Неделя до Нового года, а на улице черт знает что. Питер меня не ждёт…» Он обернулся с каким-то сожалением в сторону вокзала, будто собирался возвратиться обратно. Потом махнул рукой и подошел к подъезду дома № 29 по улице Некрасова.
Рассеянно или, скорее, потерянно посмотрел на темные окна второго этажа. Причин для такого состояния было много. Москва проводила его совсем неласково. Конфликты с органами, уголовные дела, сколько их накопилось? И больница Ганнушкина в довершение всего. Впрочем, с этим как раз к месту. Он как загнанный зверь без передышки метался по столице. Метался и в прямом и переносном смысле. Душа…Душа была не на месте. И больница как результат – ничего удивительного…Нет, он не сошел с ума…Просто получил передышку.
Странный всё-таки мир у душевнобольных там, в больнице…Цветной, радужный…Боль давно ушла, уступив место глубокому спокойствию. Белое длиннополое и длиннорукое спокойствие. Улыбки, счастливые, на первый взгляд, лица… И свобода. Свобода даже в этих балахонах с длинными рукавами, пусть их завяжут эти люди с каменными непроницаемыми масками. Свобода от человечества…собственный мир…собственный…
И только здесь понимаешь истинную ценность слова, его значимость для Человека. Слово, способное заставить любующегося цветами человека тут же вырвать эти цветы с корнем, безжалостно сломать руку соседу по палате, превратиться в зверя…Слово, из-за которого остекленевшие в ярости глаза оттаивают, вновь приобретая осознанность…Вот она – сила слова…Понятно, почему этой силы всегда боялась любая власть. Остекленевших глаз за пределами больниц становилось всё больше и больше…
Слово. Это как выстрелом в спину,
Лопатки дернулись, руки обвисли.
Сердце рухнуло. Онемела левая половина.
И только в висках – пульсом – мысли.
Слово. Ножом по душе. Без предупреждения.
Глаза наливаются кровью - злоба.
Лицо побелело – пере-рождение,
Тело холодное - бьет от озноба.
Слово. Цепью: крик – зубы – локти.
Клыки в крови, рычанье утробное.
Кажется: шерсть – лапы – когти,
Существо человеко-зверо-подобное.
И…слово. Звоном тихим или набатом.
Елеем на душу, затянуты раны.
Забудь, уже не будешь солдатом,
Ты в мире другом, постороннем и странном.
Слова. Зачем? Без них всё понятно и зримо.
За стенами лай, похожий на речи.
Сотни стеклянных глаз за стенами – мимо.
Тысячи, миллионы. Никто не лечит…
Лестница. Тяжеловато что-то. Папироса во рту. Кашель. Вот она, питерская погода. Уже…Массивная дверь с металлической пластиной на звонок не отзывалась. Но внутри квартиры явно было какое-то движение: слышались скрипы, шарканье, приглушенные голоса. Наконец, раздался скрип, и в щель высунулось нечто розово-мятое, напоминающее задницу шимпанзе. Хозяин этой помятости долго фокусировал свой взгляд на стоящей перед ним фигуре.
- Се…режа? – удивление и растерянность одновременно мелькнули в глазах. – Аааа…Ой…Яяяя…Забыл…Извини. – заплетающимся языком произнес Эрлих.
- Может, я войду, всё-таки? – спросил Сергей.
- Извини, - собеседник отвел взгляд и странно покосился. – Не могу. – И добавил шепотом. – Занят, понимаешь? Зан-нят.
- Ну, ты и б**дь, Вова. – Сергей развернулся и пошел по лестнице вниз. Вольф выскочил на лестничную клетку в едва запахнутом домашнем халате и попытался остановить гостя, уцепившись за воротник пальто. Сергей резко обернулся, ухватил Эрлиха за грудки, припечатал к стене. Потом вдруг махнул рукой и медленно пошел по ступенькам.
Улица встретила Сергея непонятным крошевом, сыпавшимся с неба. Резкий влажный ветер не улучшал настроения. Есенин брёл по улице, глядя себе под ноги. В этот момент он не думал, куда идет и зачем. То ли Ленинград надавил на него серой массой облаков и гранитом набережных, то ли накопившаяся усталость от московских ещё событий давала о себе знать. А, скорее всего, и то, и другое. Ноги сами вынесли его на Невский проспект. Людей было немного, и он шел спокойно, никем не узнанный. Странным со стороны было только то, что поодаль за ним плелась бричка. Это извозчик, что довез его багаж с вокзала до дома Эрлиха, ехал за ним и дальше. Только однажды извозчик окликнул Сергея:
- Может, поедете, гражданин? Быстрее доберемся. Да и скажете, куда ехать, наконец?
- А ты езжай, отец, езжай, я плачу. Приедем…
"Приедем…Уже приехали…Нет, не на это он рассчитывал, срываясь в Питер. А на что вообще? Что оставалось? Как-то по-странному жизнь завершила цикл. Цикл, известный одному Ему. Или неизвестный? Иначе почему вспомнилась первая? Ещё до больницы, в сентябре, та самая, Анна Изряднова. Вспомнил, потому что понял: нет никого рядом, нет. Друзья…Друзья такие же, как этот…Вольф. Нажраться в кабаке с бабами – вот и вся дружба. А Анна…сына давно не видел. Да и она – единственная, кто никогда слова дурного о нем не сказала, поддерживала, как могла. Это он…А, чего уж, не вернешь теперь…Бежал в тот раз к ней через весь город с большим свертком с утра пораньше, ночью почти. И как его тогда никто в больницу не увез? Горящие безумные глаза, растрепанный весь. Разбудил…Сжег всё…Жёг с остервенением, хотя осаживала Сергея Анна, уговаривала оставить хоть что-нибудь. Нет…в огонь, в огонь…
И намедни был у неё снова. Попрощаться приходил, извиниться. Мало ли, как жизнь теперь сложится. А если уехать придется? Анна волновалась, спрашивала. Корила, за то, что в печь все рукописи пустил. Все, да не все. Никто не найдет. Вот то, что с собой, здесь – это дописывать. Надо дописывать…"
продолжение http://www.proza.ru/2011/12/16/1418