Это началось в апреле 1982 года. Командир трюмной группы большого противолодочного корабля Иван Поварницын, будучи человеком чести, дал слово офицера перед строем подчиненных, что матрос Пустика, замеченный курящим в помещении топливных цистерн, уйдет в запас или, как говорят на флоте, «сыграет ДМБ», последним. Матрос был нагл и подл, но пользовался покровительством заместителя командира корабля по политической части (Большого Зама), так как, по предположениям многих, информировал политработника о настроениях экипажа, нарушениях воинской дисциплины, не известных командованию, короче говоря, «стучал». Подозрение превратилось в уверенность, когда стало известно, что Большой Зам стал ходатайствовать перед командиром об увольнении матроса в числе первых. Ванька пытался убедить ходатая в пагубности данного мероприятия, стучал кулаком по столу, матерился, говорил, что дал слово офицера, на что получал стереотипный ответ: «Вы неправильно понимаете, Иван Александрович». Что неправильно понимал Ванька, политработник не уточнял, и матрос, гаденько хихикая, в первых рядах увольняемых в начале мая сошел с трапа корабля.
Ванька был из породы тех русских людей, которые не держат зла на избивших или ограбивших их, но не могут простить душевного оскорбления. Ванька замкнулся в себе, в течение нескольких недель почти ничего не ел, сильно исхудал, стал время от времени употреблять в приличных дозах алкоголь в компании офицеров, хотя раньше никогда не участвовал в застольях. «Плюнь, Ваня!» - убеждали его друзья – «Мало ли нам в души политрабочие гадят», но обида никак не вытравлялась из Ванькиной души. В конце концов, поняв, что справедливости в данной ситуации он не добьется, и сама военная система предполагает в дальнейшем подобные и, возможно, большие унижения, Ванька принял решение уволиться в запас. Все, входящие в круг посвященных, понимали сложность и практическую невыполнимость этой задачи, но, тем не менее, взялись за дело с рвением подвижников. Осознавая, что на рапорт Ваньки об увольнении в запас местное начальство вплоть до Командующего флотом наплюет и, скорее всего, даже не ответит, обращение решили написать Самому. Письмо Генеральному Секретарю составляли хором, оно получилось жалостливым и проникновенным, в нем Ванька клялся, что станет, как минимум, орденоносцем на ниве народного хозяйства, и в середине июня один из нас, уходящих в отпуск, взял письмо в дрожащие руки и отправился в столицу. Письмо стартовало в одном из почтовых ящиков Москвы.
В августе на корабль прибыл новый командир, который при первой же встрече с экипажем убежденно сказал, что у офицера и мичмана вверенного ему корабля должно быть два выходных: один - зимой, а другой – летом, и его крылатая фраза стала девизом корабля с небольшой поправкой – ни один офицер, ни один мичман за два года службы с вышеозначенным любителем крылатых фраз не имел полноценного выходного – ни зимой, ни летом. Новый командир (в дальнейшем из-за фамилии получивший кличку «Клим») сразу же обозначил три направления своей деятельности против экипажа: сход на берег, который он с наслаждением запрещал, и офицеры, даже когда корабль стоял в базе, неделями не видели свои семьи; отпуск, который он всячески старался уменьшить (и уменьшал!) каждому члену экипажа, включая матросов, и присвоение очередного воинского звания офицерам, представление на которое он также задерживал под любым предлогом даже тем, кто служил не за страх, а за совесть. Обладая неистощимой фантазией на подлости, Клим за месяц сделал жизнь экипажа невыносимой. На суде чести офицерского состава в этом месяце побывали трое – двоих он поймал с запахом алкоголя в рабочее время, и один, отчаявшись от долгой разлуки с семьей, убежал в самовольную отлучку. Мы с трепетом ждали реакции Клима на Ванькино письмо, и в конце октября пришел ответ, гласивший, что увольнение в запас офицера – это вопрос, решаемый командиром соединения, в котором офицер проходит службу, но никак не Генсеком. Письмо наделало много шуму на всем соединении, Ваньку топтали все, начиная от Большого Зама, Клим кричал, что в стране Советов извели всю бумагу и ввели в кризис целлюлозно-бумажную промышленность писаки, подобные Ваньке. Наконец, поразмыслив, что такую бумагу мог написать только умственно неполноценный человек, Клим направил Ваньку в девятое отделение военно-морского госпиталя флота, именуемого в простонародье «дурдомом». Сопровождал туда Ваньку его непосредственный начальник – Слава Кузыченко, который вернулся оттуда ошалевшим от приятных неожиданностей. «Мужики! – сказал Слава, - там даже меня хотели забрать, еле отбился, Ваньку же сразу обрядили в смирительную рубашку и погнали на какие-то процедуры пинками в зад!» Мы приуныли, справедливо ожидая, что Ваньку там точно дураком сделают.
Клим ходил по кораблю гоголем. «Теперь, - говорил он, - целлюлозно-бумажная промышленность страны Советов пойдет на подъем, а вашего сослуживца не допустят даже к бумаге для кульков, дабы подобными пасквилями не огорчал хороших людей!»
Когда Ванька вернулся из дурдома, где его, как ни странно, признали нормальным, Клим во всеуслышание заявил, что заключение медицинской комиссии по поводу Ванькиного психического здоровья вымышлено и вызывает подозрение уже самой формулировкой, но служить можно даже с умственными пролетариями. Однако Ванька не угомонился и продолжал писать во все инстанции, а Климу пригрозил, что напишет Пересу де Куэльяру – тогдашнему Генеральному Секретарю ООН о нарушении прав человека в стране Советов, на что Клим прореагировал адекватно – тут же собрал суд чести младшего офицерского состава на тему: «Об отказе командира трюмной группы старшего лейтенанта Поварницына И.А. выполнять приказание командира БЧ–5». Повод был надуманный, приказание было заведомо невыполнимо, все это понимали, и на суде чести был разыгран классический фарс, шитый белыми нитками, однако постановление суда гласило: «Ходатайствовать перед вышестоящим командованием об освобождении командира трюмной группы старшего лейтенанта Поварницына И.А. от занимаемой должности и перемещении его на нижестоящую должность». Ванька был перемещен или, как говорили на флоте, списан на «Вдохновенный» - эсминец, стоящий у причала уже лет десять. Там Ванька занялся самообразованием, а мы, когда корабль стоял у пирса, довольно часто к нему заходили выразить солидарность, пропуская рюмашку.
В конце концов Ванька решился на политический акт, что требовало довольно приличного мужества, ведь после начала его эпопеи прошел уже год, и у власти стоял другой Генсек - жесткий и решительный человек, при котором людей, праздно шатающихся, привлекали к принудительным работам, и голодовка, которую решил объявить Ванька, могла кончиться чем угодно – возможно, даже уголовным делом. Но Ванька был полон решимости уйти из армии даже через тюрьму. Тогда только начало входить в моду слово “диссидент”, но Ванька себя к таковым не причислял. «Люблю Родину даже с недостатками», - говаривал он, будучи в подпитии.
И вот наступил исторический день, когда Ванька впервые не вышел к завтраку в кают-компанию офицеров. Политработники вели себя бдительно, и уже к обеду стало известно, что Поварницын объявил голодовку, о чем было доложено главному на Тихоокеанском флоте политработнику – Члену Военного совета флота. Медики также отреагировали адекватно – в 16.00 у трапа корабля стояла машина «скорой помощи» из госпиталя, и Ваньке поставили укол глюкозы в мягкое место, дабы не погиб от голодовки в первый же день. Ванька отбивался, как только мог, но, будучи скручен двумя дюжими санитарами, получил вожделенное питание. Уколы делали всего два или три дня, после чего Ваньке объявили, что решение по его вопросу принято положительное, он непременно будет уволен, однако необходимо пройти медицинскую комиссию в госпитале перед увольнением в запас. Ванька голодовку прекратил, лег в госпиталь, и через две недели был уволен из рядов Вооруженных Сил по здоровью. Диагноз – что-то очень похожее на врожденный кретинизм. И вот этот умница, порядочный и добрый человек в один миг был признан идиотом, о чем он нам с восторгом сообщил. Увы, другого способа уйти в то время из армии не существовало…Дальнейшая судьба Ваньки, к сожалению, неизвестна, но я глубоко убежден, что, несмотря на поставленный ему диагноз, он добьется в жизни всего, к чему будет стремиться и о чем мечтал, когда мы слушали его рассуждения за стаканом технического спирта, разбавленного в пропорции семьдесят на тридцать.