По чужому дому Томка ходила осторожненько, бочком. И ребятишек дальше ковра в зале не пускала. Как завел, усадил её Александр Федорович на диван, щелкнул пультом громадного телевизора, так и приклеилась к дивану. Если и поджимало выйти, или за кем из малышей кинуться, то поднималась так, словно пол под ней хрустальный, а она в каменные башмаки обута. Оттого становилась еще более неловкой, напряженной. А чужие хоромы, к слову сказать, не такие уж хоромистые, так на уровне крепкого середнячка, окончательно лишали её силы. И к сумеркам она измаялась, как после генеральной уборки в родной избе.
Ребятня эту усталость курносыми пуговками ухватили и не капризничали, и засыпали легко и спали долго. Кроватку Гошка в дом занес, но тоже не решился пройти дальше гостиной, справедливо рассудив, что хозяин сам решит, кого и куда определить. Александр Федорович же ничего решать не стал, умчался по особо важным делам, предварительно оставив в кухне три пакета со всем, на его взгляд, необходимым. Тома хотела спросить, куда же он так торопится, но не успела. Он обнял крепко и кивнул на пакеты:
–Разбирайтесь. Часа через два буду.
Тамара в пакетах рыться не стала. Охватила неловкость. Извлекла коробку со смесью. На том смелость и кончилась.
Смесь была незнакомой, в огромной синей коробке со смеющимся нерусским пацаном. А нерусским он показался уже потому что был слишком чистеньким и гладеньким, точно не живого мальчонку сфотографировали, а придуманного нарисовали, с тем расчетом, чтоб пацан выглядел счастливым, довольным и идеальным. И смесь Тамаре не понравилась, она даже отодвинула её на дальний угол стола. Душа Томкина, глупая, идеалов опасалась. А щербинка, черточка неправильная, неверная, но иная, не такая, как у других, цепляла её с особой силой. Томка и сама была неправильной, неверной, как это модно теперь говорить – неформатной. Вне привычных стандартов и границ...
Она это знала, и стыдилась. Уж больно много идеального вокруг, вот мальчонка на упаковке, куклы эти новомодные с мордашками под один правильный и красивый манер. И другие куклы – живые, которыми тыкал экран телевизора. Дикторши, актрисы,певицы, подумать может, и Томкины ровесницы, но точно сотней лет от неё отдаленные, они тоже были на один манер – гладкие, белые, или черные, но одинаково лощенные, исходил от них целлулоидный дух абсолютного счастья и довольства. Молодые, сильные, стройные, радостные, смелые до бесстыдства... И Томка догадывалась, что надо быть вот такой –уверенной, не слишком, а может и вовсе нечувствительной, точно окутанной блестящей броней красоты, молодости, наглости и правильного макияжа, дорогой одежды.
Но быть такой Томка не умела. И не пыталась уметь. Потому что при всей их идеальности было в них что-то, совершенно не живое… Или успех и достаток делает их такими? У Томки ни того, ни другого. Дети есть, дом есть, радости маленькие, воробьиные, наверное глупые, но такие теплые… Ей и достаточно… Не умела она завидовать, а потому и стремиться тоже не умела. Ведь во главе всех достижений – всегда зависть, это она и заставляет людей стремиться, ползти, вверх, вверх, вверх… Что бы потом смотреть сверху вниз и целлулоидно улыбаться….
Смесь Тома так и не запарила, просто чаще чем надо совала голодным ребятишкам грудь, они теребили её старательно, мусолили, твердыми деснами. И Томка чувствовала, что запас терпения у малышей вскоре иссякнет, молоко мамкино до трех месяцев хорошо, а там уже без прикорма никак. Она пробралась на кухню, к плите, и пожалела, что отпустила Бориску, уставшего от её Томкиных «нельзя» и «не трогай».
Плита…Все дело было в ней! Она отливала матовым блеском совершенно гладкой поверхностей. И даже намека на привычный конфорки или газовые горелки не имела.
Тома провела рукой, надеясь отыскать хоть какое-то подобие привычных конфорок. И смутившись от собственной отсталости, опять сунула грудь Дениске, чувствуя, как уже болят натруженные соски. И тихонечко вытянулась на диване, старательно отводя в сторону от него босые ноги… И, кажется, даже задремала…
Звонок в прихожей запел переливчато, мелодично, но Тамара вздрогнула, как от звука полковой трубы. Вскочила, недовольный захныкал Денька. Она заправила грудь в бюстгальтер. И простым этим жестом, вдруг напомнила себе, что вот сегодня, сегодня она уже жена, не жена, но и не чужая Александру Федоровичу. Это она так выразила для себя «не чужая», какое уж там…близкая она теперь. И ведь еще ближе быть должна. И онемела. До сих пор она не думала, что творит, куда несется, точно туманом заволокло, как увидела вчера Катеринку, тело её в то и дело распахивающемся халатике, белое, жаркое, и то, как льнуло оно к Мишке…Её Мишке… И всё… Налетало тягучее, злое крыло, шарахнуло вдруг. И ночью и потом утром, она еще пыталась остановить себя, сдержать… Но точно кто злой силы добавлял. Ведь даже не ревела она, да… будто все слезы собрались внутри и давили и подступали и именно эти невыплаканные слезы и туманили мозг, и заставляли весь день сегодня держаться как будто внутри завели до упора пружину и она разматывается там внутри со страшной скоростью и силой и Томкино тело и даже её душа подвластны только этой тупой механической силе. Но кончился завод. Кончился.
– Господи, Денюшка! – она уткнулась лицом в теплое тельце сына, испуганно, а сын таращил синие глазенки под крутыми дьяковскими бровями и требовательно смотрел, осуждающе, точно понимая, что натворила мать… Заголосить захотелось, как голосила бывало мать и бабка, и как уже не принято было голосить. В наше время не выражают чувства так безыскусно, и так по животному – воем. Разве эти куклы из телевизора вопили, отрубая прошлое?
А ведь и у них до этой телевизионной жизни, была какая-то своя очень простая, может даже похожая на Томкикину жизнь. Все, металось в Томке, кричало, стонало, противилось, но она закусила сухой кулак, и задушила крик. Не вписался бы он в новую жизнь с непонятной плитой и телевизором во всю стену. Тамаре полагалось теперь быть другой, целлулоидной с вылепленными губками и бровями, радостной и уверенной. И вот этих неясных перемен испугалась сейчас Томка даже больше, чем близости с Труфановым.
Это мужчина берет женщину, не задумываясь о том, что будет после того, как разожмуться сведенные руки и и сердце вернется к привычному ритму, и ночь минует… Женщина же понимает, что принимая мужчину, принимает она и мысли его, и чувства и точно подгоняет себя под те мерки, которые он загодя установил ей. Он меняет её, как меняет землю дождь, оживляя её, давая силы цвести или снося плодородный слой неумолимо, выворачивая корни деревьев, заиливая душу, уничтожая все живое в ней… И не дано третьего. Если не случайна эта связь, и ласки не куплены…
А Труфанов зная или не зная, действуя осознанно или же по велению души, шагнул к Томке открыто. Не на ночь, не на два…на жизнь позвал… И не могла она оттолкнуть его, уже не могла…Но вот только сейчас сию минуту, вдруг осознала это…Еще метнулось испуганная мысль «Господи, Мишенька, что же натворили мы»… но она уже ничего не могла изменить, вслед за радостной трелью, прозвучало спокойное, веселое, не омраченное ничем:
–Встречай, хозяюшка?
Труфанов уверен был, что Томка распахнет дверь сама. Ему хотелось этого… Но женщина стояла возле дивана в гостиной, прижав к груди сына, и лицо её было странно бледным, точно увидела она перед собой не живого Труфанова а его бестелесный дух… Мозгуй спросил с хода:
– Случилось что?
И понял, что более всего опасается сейчас, что встанет она и уйдет. Может объяснит что-то, а скорее всего кинется прочь…Да именно такое было у неё лицо. Она подняла глаза, губы заплясали…
– Плитку, плитку я включить не смогла!
И словно солнце в окна полохнуло со всей силушки. Мозгуй обнял её порывисто, вместе с ребенком обнял. Денька заревел, прильнул к матери еще сильнее, и объятия скомканными вышли, неловкими. Он забрал Дениса и подмигнул малышу :
– Пошли мамку учить а?
– Рева-корева, – улыбнулся он то ли мальчонке, то ли женщине, обхватил свободной рукой за талию – Там и включать нечего…
А малыш ревел отчаянно и все тянулся к ней… Так и вышли на кухню к злополучной плите втроем.
– На –ка! – Труфанов стянул с руки часы и забренчал металлическим браслетом перед его лицом. Денька замолчал, и цепко ухватился за дорогую «игрушку» и неожиданно прильнул к мужчине беленькой головешкой. Мозгуй почувствовал это кроткое тепло через рубаху.
– Кастрюли там есть, я этого хозяйства и не знаю полностью – ему уже нравился этот вечер и тепло малыша и растерянная Томка.
Он все смотрел и верил и не верил, что это его дом полниться непривычными звуками, и сам он полниться ощущениями уюта и покоя… Он наблюдал как с удивлением разглядывает Томка блестящие кастрюли, охая стеклянным крышкам.
– А попроще чего нет? – обернулась – Разобью ненароком…Да что же вы!
Она метнулась торопливо к Деньке испугавшись, что вот сейчас выронит он часы и разобьются…
Но Труфанов перехватил её и усадил на коленку:
– Новые купим, Томка, а ну их кастрюли! Сейчас Макарьевна придет она и приготовит. Вон пока пюре сунь, перекусят..
Томка переспросила:
– Макарьевна?
– Ну да бабуля, ходит убирается и готовит, ну и стирает, так что можешь запрягать на всю катушку.
– Как запрягать? – белесоватые тоненько очерченные брови её, поползли вверх, – Я не умею…
Мозгуй засмеялся и прижался щекой к беззащитной Томкиной шее:
– Учись хозяюшка, учись… Дайка пюре, мужики есть хотят…
– Ой! – всплеснула руками Томара, – А вас-то, вас-то чем? Господи, Александр Федоров...
– Том-м-м, – протянул Мозгуй, – Еще раз услышу Федоровича….
Он не договорил, но она отчего испугалась как пугалась, когда пьяный Иван подносил к лицу увесистый кулак и спрашивал: «Чуешь, чем пахнет».
– Я забываю, забываю..вот, – она протянула баночку с пюре, даже не разогрев её, и надо бы, но плитка эта…
Банка щелкнула в его руках, зацепил ложкой кашицу и протянул Деньке. Мальчонка как галчонок широко открыл рот и с явным удовольствием проглотил:
– Ух, молодец! – радостно воскликнул – А еще...
Томка замерла у противоположного края наблюдая, как уверенно справляется мужчина с сыном, как причмокивает малыш, и роточек сияет, двумя верхними и двумя нижними зубками, не очень ровненькими, не такими, как у мальчишки с коробки… и устыдилась, что зубки у Деньки пошли неправильно. И еще подумала, что не сможет командовать неведомой Макарьевной.
Наверное Макарьевне будет стыдно и неловко если ей начнет молодая баба с руками и со всем прочим, что положено иметь здоровой женщине, начнет ей распоряжаться. Ведь как же это унизительно прислуживать тому, кто в жизни понимает меньше тебя, и кто может быть меньше тебя уважения достоин. Томке нарисовалось, что сидит она на огромном диване. Ногти у неё длинные, острые, яркие, и она этими ногтями тычет и кричит «Там сделай, там убери»
А старый человек, который утопался за жизнь, наломался, будет сгибаться от её команд и глаз поднять не посмеет…
– Саша, – вытолкнула она из себя его имя, – Не надо бы Макарьевны. Саша, я и сама могу, я успею…Саша…
Труфанов ложку до «галчонкиного» рта не донес:
– А что так?
– У меня же руки есть. Не хочу я. Не надо, – залепетала…и вскрикнула даже – Не могу, да что же, как же командовать?
– Тома, я ей деньги плачу.– пожал плечами Труфанов.
– Да, что ж ты сразу деньги, деньги, она же старенькая.
– Не молодая. - сказал и почувствовал, что Томка готова опять расплакаться.
Если бы на руках не сидел сейчас увесистый теплый Денька, Мозгуй бы еще сказал, что нет ничего страшного в прислуге. И это даже хорошо и бабуле приработок к пенсии, и Тамаре - отдых. Не рождаются люди одинаковыми, кто-то дает заработать, а кто-то работает. Это просто и ясно, как ладошка. И самой природой задумано. Даже в волчьей стае есть своя жесткая иерархия. Слабый подчиняется сильному. И сильный дает ему возможность жить, питаться, размножаться, черт возьми. И либо будь вожаком, либо привыкай к тому, что над тобой всегда кто-то есть…Да, он объяснил бы… Но Тамара похоже совсем сникла, ссутулила плечики, точно это она здесь в прислуги нанимается.Вон и слезы уже блестят. "Не всё сразу, господин генеральный директор" - сообщил сам себе -"Привыкнет пусть к хорошему"
-Нет, так нет, Тома, обойдемся и без Макарьевны.
И вот тут-то и повернулся ключ в замке, и сама Макарьевна образовалась на пороге, полная, спокойная, с лицом старушки из русских сказок, и волосами, редкими из-за старости, но собранными в аккуратный пучок.
– Припозднилась я сегодня, Александр Федорович. Забегалась по дому – крикнула еще из прихожей, – Я с собой принесла, сварила, свежее…
И потому, как растерялась она полуслове, Труфанов понял, что последние новости она собрать не успела, видно и впрямь занята была.
Однако легкое замешательство владело ей не более десяти секунд.
– Знакомьте, с хозяйкой, что ли, Александр Федорович. – пропела приветливо.
– Тамара Олеговна, – улыбнулся Труфанов.
Макарьевна коротко кивнула. И принялась извлекать из сумки кастрюльки. Приговаривая:
– Знать бы что с малышом, я бы сразу уж и кашки сварила. Овсяной лучше. Смесям я не верю, Тамара Олеговна. Химия там одна. А на своем молочке, да овсяночку…И будет бутуз, как на дрожжах расти. Зовут-то как ангелочка?
– Денис, а в комнате еще Настя спит, и Борис… носиться где-то. – рассмеялся Мозгуй и прижался щекой к макушке малыша, – Полный комплект теперь, Татьяна Макарьевна, полный.
– Это точно! Теперь не скучно будет. Дети в дом - радость в дом. – отозвалась женщина она не удивилась столь долгому перечислению или не выказала этого, – Дайте-как малыша, гляжу уж накормили… А вы ешьте. Ешьте…Свежее всё.
И направилась в комнату, унося Дениса.
Мозгуй проследил за ревнивым взглядом Тамары и усмехнулся, да похоже на стуле Олеговну удерживала сейчас только робость и смущение. Не будь его, догнала бы и вырвала сына. Ох, Томка, Томка. Но чтоб подтвердить еще собственное решение спросил:
- Ну, что без прислуги обойдешься?
- Прислуги?
Непривычное слово толкнуло Томку, напомнило и о новой жизни, и о переменах, и о том, что теперь и ей надо бы...
- Да, да, Саша. Без неё пока.- согласилась, не рискнув повторить холодное, ледяное "прислуга".
- Ясно, красавица, ты бы поела, остывает.
Тамара вяло отхлебнула борща. Есть не хотелось совершенно… Труфанов сел рядом.
– Хочешь, я тебя как Деньку покормлю.
Ложка приблизилась к её губам, а рука легла на спинку стула, обдавая жаром. Тамар оглянулась пунцовея и проглотила суп, едва не поперхнувшись:
– Человек же в доме, Саша, что же вы – зашептала съезжая на запретное «вы»
– Она не войдет, пока не позову. Тома, ты просто спокойно поешь. Ты когда последний раз ела не на ходу?
Она постаралась припомнить по всему выходило, что очень давно, как на свет появился Денис, её обеды и ужины пролетали в беспокойной беготне от плиты к столу и обратно… Вторая ложка так же неумолимо, коснулась губ… Тома послушно приняла её и ощущая теперь и вкус, и аромат.
– Я сама. – попросила.
– Все хорошо будет, – ответил он не в такт и опять нырнул в тарелку, не слушая её. Он верил в это «хорошо» и верил не отчаянно, а твердо. И Тома поверит, обязательно поверит. Труфанов снова и снова подавал ей борщ, точно каждой ложкой старался влить в неё и свою тоску, и свою веру, и свою нежность, не растраченную еще, сильную… Тома принимала…с оглядкой, стыдясь, но не отталкивала… И Труфанов уже не дурачился, он в самом деле кормил её, как кормят больного или очень уставшего человека. «Отогреется» – подумал. – «Отогреется»
***
– Макарьевна, подожди. – Мозгуй остановил женщину на крыльце. Небо уже густо запорошила синева. И ребятня спала, и Бориска обживал комнату, счастливый и взбудораженный переменами. Труфанов искал оказии поговорить с женщиной с глазу на глаз, объяснить как-то, что пока, в ней нужды нет. Вытерпеть всё, что за этим последует. И всё! На сегодняшний день это будет последняя неприятность. Ночь впереди, ночь...
– Ты, вот что пока не приходи… – начал он.
– Уезжаете куда? – аккуратно, точно обходя ямы на темной дороге, произнесла Макарьевна.
– Да, нет, …Жена, сам пока справиться.
Макарьевна молча повернулась, медленно очень повернулась, Труфанов даже обрадоваться успел молчанию её:
– Вот зарплата и премия. Считай! – протянул деньги.
Женщина шарахнулась от них испуганно, даже руки за спину спрятала:
– Как это? – спросила тихо – А кто же и готовить, и стирать будет?
– Справиться Тамара… Татьяна Макаровна, ты без обид. Я поспрашиваю, может нужна кому повариха. Порекомендую.
Он вложил купюры в руку и сжал пальцы её в кулак. Но ладонь разжалась, обвисла безвольно. Но тут же и взлетели в мольбе, потянулись к нему, как к иконе руки:
– Кому же я нужна-то? Александр Федорович, пожалей старуху. Внуки у меня, сын, сам знаешь, какой работник. Внуки!
Мозгуй и сам знал, что никому в Березовом домработницы не нужны. Не город, свободных рук хватает. Молодые, здоровые бабы готовы хоть полы мыть, хоть дрова рубить за гроши.и про внуков и сына запойного знал. Но она заталдычила бестолково:
– Их же вот в школу собирать. Пенсия, господи, пенсия то шесть тысяч, а у меня четверо их, четверо. А он скотина пьет, пьет…
Труфанов за «в школу собирать» уцепился, как утопающий за соломину, перебил:
– Давай я тебе за два месяца вперед заплачу, соберешь!
Но хрустнула соломина, с воем, криком хрустнула:
– А потом? Потом? В петлю? Всем? Чем же я новой хозяйке не угодила? Чем? Обидела? Чем, скажите, Александр Федорович, я извинюсь, на коленки встану…
И в самом деле рухнула так, что ухнули доски крыльца под тяжестью тела..
– Встаньте! Встаньте, – он попытался поднять её, но придавленная бедой, старуха, точно втрое отяжелела.
– Тише, тише, – твердил он, чувствуя, как закипает злость на неё, себя, Томку…– Макарьевна, пока…слышишь пока. Там устанет она. Я тебе позвоню, слышишь?
Макарьевна не слышала, она главное поняла, что бесполезно просить. И можно сейчас проползти на коленках до Москвы, унижаться, умолять, но все, все тщетно. И четверо внучат там сейчас, спят и не знают, не знают, что нет у бабки больше работы. Значит и им с пустым животом жить. И жалость к ним, еще ничего не знающим, вдруг придала сил. Она распрямилась.
– Не устанет! – крикнула что было сил, с яростью, – Такие тихие-то семижильные! На таких пахать можно, я толстая сдохну, а она тянуть будет!
И завыла утробно, как по покойнику, страшно, словно не работы её лишали, а самой жизни. И вот приговр зачитали и ей и четырем птенцам, не виновным ни в том, что родились, ни в папкином пьянстве, ни в женитьбе Труфановской. Не берут старух на работу, и в гроб в пору, да как же с таким-то грузом?
Она уже и слов никаких не говрила, а в небо бессловесное вопила:
– А-а-а-а-а-а-а-а! – на одной пронзительной ноте.
Мозгую уши заткнуть захотелось. Но он стоял оглушенный, а вопль не стихал, он все тянулся, тянулся. Мозгуй за дверь ухватился, сбежать, уйти…Но дверь и сама распахнулась.
Тамара все поняла без слов, как умела понимать. Едва вой этот нутряной, жуткий услышала. И выскочила в беспамятстве почти, заорать бы ей , но на крик сил не стало:
– Са-а-а-аша.– простонала и лицо прикрыла ладошками. И вроде бы задохнулись слова под руками, но двое услышали. Обернулись, замолчали…
Старуха встрепенулась и вновь рухнула и переходя на сдавленный сип прохрипела:
– Там-а-ара Олеговна-а-а, да что же это-о-о пожалейте, пожалейте, я же ноги-и-и целова-а-ать буду.
И потянулась к босым Томкиным ступням.
И если бы могла Тамара, она умерла бы сейчас здесь же от клокочущего омерзения и стыда, и за старую женщину и более всего за себя самую. Но разве могла она в смерти своей вольной быть, если и уйти то не смела? Стояла, принимая вину свою, тяжким воем по номиналу: беда на беду.
Её беда, её бестолковость на чужую боль. Тяжкий расчет невыносимый, под ним гнулась Томкина душа. А с ней и тело не выдержало опустилась рядом , обняла Макарьевну и захлебываясь, залопотала:
– Простите меня, ради бога, простите…Не знала, я глупая, простите
Макарьевна тут и смолкла, будто выключили её и села тяжко.
– Да за что же? Простите? За что? Хозяйка вы…Хозяйка-а-а.
– Не подумала я. Не подумала…
Труфанов прижался лбом к точеному столбику крыльца. И глянул искоса, как обняв домработницу объясняла Тамара вину свою немыслимую, каялась.
«Хозяйка… твою мать»– подумал.
А ночь дышала холодом…Первая их ночь…Долгожданная… Только какая же теперь ночь?