Конаково. Кусочек лета

               
           Хочется сохранить воспоминания о четырех летних днях. Они выпали из обычной жизни и стали драгоценными в ряду прочих. Теперь, когда прошло несколько месяцев, прочие в сравнении с этими четырьмя кажутся тусклыми и обыденными.
           Понедельник и вторник одной июльской недели и то же на следующей  –  вот что я собираюсь увековечить на бумаге. Пока буду вспоминать и подбирать слова, еще раз переживу их, в этом, наверное, главная цель моих «мемуаров».
           Чтобы не усложнить себе задачу, буду просто вспоминать самые яркие эпизоды и картинки, может быть, даже не в том порядке, в котором они происходили. Ни сюжета, ни формы, ни сверхзадачи  –  только впечатления, только то, что придет в голову. Импрессионизм, так сказать. Что-нибудь да получится.

        ...Там была Волга во всей красе, там был изумительной сосновый бор  –  настоящий «шишкинский», была огромная, зловещая, багрово-желтая луна (первый приезд совпал с полнолунием); были великолепные панорамы цветущих лугов, высокое небо, воздух, полный запахов цветущих июльских трав; была тишина  –  настоящая тишина, в которой каждый звук слышен отчетливо, со всеми оттенками и послезвучиями. Но все эти мощные, можно сказать, всеобъемлющие впечатления теперь кажутся мне фоном для маленьких картин и событий, из которых, собственно, и сложились эти прекрасные дни.

                МУРАВЕЙНИК

          Утром последнего дня, когда все еще спали, я пошел гулять по дачному поселку. На участках пусто, погода сумрачная, похоже на близкий дождь, и все же во мне  –  тихая полусонная радость, истома во всех членах и ожидание чего-то хорошего. Наша дача  –  на предпоследней линии,  а за последней  –  лес стеной: мохнатые суровые ели с острыми верхушками, словно декорации к спектаклю о древней Руси, разбойниках, о Бабе Яге и сером волке.
          Свернув на последнюю, ближайшую к лесу «улицу», я как раз встретил «волка»  –  огромного рыжего пса, стоявшего посреди дороги. Он внимательно осмотрел меня, поднял большую лобастую голову и потянул носом воздух. Стояла такая тишина и было так странно появление этого пса, что я не удивился бы, если бы он спросил меня хриплым басом: «Чего бродишь спозаранку? Ты чей? Из Москвы, что ли?» Я пошел прямо на него, он отступил, но долго еще я чувствовал на спине его угрюмый взгляд.
          Иду, а лес  –  рядом. Между нами всего лишь полоса высокой, в рост человека травы, в основном, крапива и иван-чай. Я высмотрел тропинку:  примятые стебли уже поднялись, но было видно, что здесь кто-то, ломая иван-чай, заходил в лес. Отчего не воспользоваться этой тропинкой и мне? Вперед!
          Мокрые узкие листья хлещут по щекам, кусается крапива, под ногами хлюпает, но я упрямо продираюсь к цели... Тропинка делает зигзаг и ведет к подобию мостика через канавку. Доски гнутся до воды, и я прямо с мостика прыгаю вперед... Еще несколько шагов, и, вырвавшись из холодных объятий мокрой травы, ступаю на сухую опавшую хвою, которая приятно пружинит под ногами.
          Лес  –  вот он, передо мной, могу дотронуться до него рукой, что и делаю. Шершавый бок ели  –  первое ощущение Леса. Я чувствую, что прикоснулся к чему-то живому, огромному, величественному, живущему в другом измерении и даже в другом времени. Делаю еще несколько шагов, и попадаю как раз туда, в другое измерение. Дачные участки, розовые кудряшки иван-чая, низкое заплаканное небо  –  кажется, этого вовсе нет. Иная вселенная окружает меня. Очень тихо, лес пуст, недвижим. И вдруг у меня возникает чувство, что за мной пристально наблюдают  –  меня заметили. Лес не возражает против моего присутствия, но я должен подчиниться его законам, как бы врасти в него. А у меня и нет ни малейшего желания выделяться, проявлять свою индивидуальность, наоборот, хочется стать как можно незаметнее, слиться с этим сумрачным миром, стать его необходимой частью, такой, например, как огромный муравейник, возвышающийся буквально в нескольких шагах от опушки. Он возведен вокруг остатка срубленного дерева, и пенек стал центром этого муравьиного мегаполиса. Его вершина на уровне моей груди, и мне не надо даже наклоняться, чтобы рассмотреть это циклопическое сооружение.
           По тщательно утрамбованным и обложенным сухой хвоей бокам, на срезе пня проложены проспекты и улицы, из глубины на поверхность выходят отверстия вертикальных шахт, и по этим бесчисленным путям, не спеша, но и не останавливаясь ни на миг, движутся жители лесного Вавилона.
           Я стою, завороженный совершенством, порядком и слаженностью всех компонентов этого удивительного организма. Муравьи движутся словно под какую-то неслышимую музыку, в каком-то сложном ритме, понять который мне, вполне квалифицированному музыканту, не дано, но я чувствую, что он есть, этот ритм, есть музыка, которая руководит миллионами жизней маленьких черно-рыжих существ, их сочетаниями и противостояниями, началами и концами. И мне приходит в голову, что именно благодаря этой вечной музыке, которая звучит в природе, время от времени возникают творения человека, которые ошеломляют своим совершенством как раз потому, что навеяны природой, «подслушаны» у нее. И чем яснее человеческий гений улавливает музыку природы и может поведать о ней другим  –  все равно, звуками ли, красками или словами  –  тем более он велик и современен. Поэтому самый великий композитор  –  Бах, он ближе всех подошел к постижению этого вечного великого закона жизни. 
           Вот какие серьезные мысли пришли ко мне в серо-зеленом сумраке елового леса во время созерцания обычного муравейника. Должен признаться, ни благоговение перед природой, ни возвышенный строй мыслей не помешали мне сделать маленькое разрушение муравейной обители только для того, чтобы посмотреть, как ее жители суетливо забегают, не понимая, что произошло в их лучшем из миров, и как дружно будут наводить порядок, без которого невозможна их жизнь.

    
                БРАТЦЫ

          На одного из них я чуть не наступил. Он вылез прямо посреди тропинки, приподняв шляпкой толстый слой прелых листьев и хвои. Я уже занес ногу и вдруг разглядел красно-коричневую головку, с любопытством глядевшую на  свет сквозь прошлогодний мусор. Я разгреб вокруг, освободил его от шелухи, и он предстал передо мной во всей красе  –  ладненький, крепкий, очень довольный собой.  Шляпка еще не развернулась в зонтик и плотно охватывала белое упругое тельце. Хотелось ущипнуть его, как ребенка, так он был здоров и упитан. Я полюбовался и сорвал его, хотя есть ни сейчас, ни после не собирался. На ладони он был так же хорош, на ощупь  –  плотный и прохладный, с шелковистой кожицей. Мне самому стало как-то весело от этого красавчика. Бывают такие люди: глядишь на них и завидуешь  –  здоровью, внешности, веселому спокойному нраву. Но завидуешь легко, без надрыва, потому что самому быть таким все же не хочется. Да, здоровье, надежность и основательность  –  это, конечно, хорошо, но в то же время как-то заурядно. Хочется думать, что ты не такой, как все, что ты яркая индивидуальность, что в тебе есть трагедийная нотка. Романтизма хочется, в конце концов, а какой романтизм в крепыше-подосиновике?
           Я еще сидел на корточках, когда увидел второго. Чуть поменьше, наверное, младший братик, такой же крепкий, здоровый и чистенький. И такой же восхитительно заурядный. Его я тоже сорвал. Оправдался тем, что хочу показать товарищам. На самом деле, из жадности; а кроме того, грибы как-то странно выделялись среди всего лесного, словно нарушали порядок. Я их сорвал  –  и перестали резать глаз белизна ножки, красная шляпка и вздыбленная хвоя. Лес успокоился, и я тоже.


                ХИЖИНА ТЕТИ ТОМЫ

            Всю дорогу Володя нас пугал:
       –  Там такая развалюха, вы себе не представляете!.. Ну, ладно, ничего, переночевать можно  –  и то хорошо... Вот, сейчас увидите наш «дворец»…
            В конце концов, воображение нарисовало мне сооружение из консервных банок, старых газет и автомобильных покрышек вроде тех, в которых живут негры в беднейших кварталах Бразилии. Поэтому я даже разочаровался, когда мы наконец пришли.
            Мы увидели всего лишь скромный домик, не раздражающий глаз прямыми линиями и углами, без каких бы то ни было претензий на стиль: что-то голубенькое, вроде серенького (похищено у Гоголя), крылечко в одну ступеньку, сбоку бочка для дождевой воды. Скорее всего, именно такой домик был у Наф-Нафа, второго поросенка. Легко было представить, как от сильного порыва ветра он съезжает с фундамента, а стены шатаются и падают. Но на катастрофу это, пожалуй, не потянуло бы.
            А вот сам участок выглядел очень стильно: на зеленой травке, кроме самого домика, только колодец, шашлычный мангал и обрубок старой сливы с прибитым к нему рукомойником. И все! Да, еще под окном набирающий цвет розовый куст с блестящими темно-зелеными листьями.   
           Честно говоря, этот минимализм мне понравился. Обычно на дачных участках ступить некуда  –  там петрушка, там морковь, там цветы, я уж не говорю о смородине и крыжовнике; нет клочка земли, на котором бы что-нибудь не зрело. А тут игрушечный домик на зеленой травке с розой под окном  –  красота! И никакого намека на ограды, заборы, рубежи и границы.  Мы как шли по улице, так и шагнули прямо с нее на участок. И, то ли погода была хорошая, то ли устали с дороги, но так приятно было стоять на этой травке рядом с ТАКИМ домиком, что я позавидовал Володе.
          А вот тетя Тома, володина мама, попала в рабство, это было очевидно, стоило только посмотреть вокруг, на соседние участки, где гордо возвышались новенькие дома с яркими крышами, ломились усыпанные плодами ветви яблонь, пестрели цветники. А кое-где полным ходом шло строительство. И славная зеленая лужайка явственно представилась мне трясиной, бездной, прорвой, в которую будут уходить деньги, время, энергия тети Томы, и все будет мало...
          Володя тем временем уже отпер дверь. Внутри «хижина» оказалась уютной и даже комфортабельной: телевизор, холодильник, газовая плита, старый диван, новенькие обои  –  в общем,  «три звезды», не меньше. Четвертая  –  настоящее деревянное дачное удобство  –  стыдливо привалилось к домику снаружи.
 
          ...А когда уже вечером, отмахиваясь от комаров и отдуваясь от сытости, мы сидели за длинным крашеным столом на замечательной лужайке, а небо уже темнело и ни один листок не шевелился на соседних участках, позади уже было блуждание по лесу, купание в Волге, прогулка по Конакову, бадминтон на траве, не уступающей уимблдонской, два вида шашлыка и огромный сладчайший арбуз. И я уже знал, что для меня этот длинный июльский день  –  вершина лета. 
 

                ВОЛГА

           Самое сильное и яркое впечатление из Конакова  –  Волга. Конечно, я знал, что Волга  –  великая русская река и все такое. Но только тут, в Конаково, понял, а скорее почувствовал, насколько величественно это явление природы, как властно и непререкаемо определяет оно все вокруг: ландшафт, погоду, внешний вид растений и животных, существующих на ней, как на отдельной планете; характеры людей, живущих по берегам, их работу и отдых, и даже песни, которые они поют.

          Городок Конаково, словно бородавка на теле могучей реки. Может быть, его не было бы вовсе, если бы здесь не построили ГРЭС, трубы которой, как ни странно, не только не испортили, а даже подчеркнули красоту волжского пейзажа. Река делает в этом месте неспешный поворот, и у берега, на котором расположился городок, получается огромный залив. На другой стороне синий лес. Позже я разглядел, что это всего лишь остров посередине реки, а другой берег проглядывает далеко за ним, где-то у самого горизонта.
          Я вспоминаю, как стоял на берегу, словно на дне огромной прозрачной чаши. Внизу  –  вода, сверху  –  безбрежное небо, полное солнца и облаков всех видов и очертаний. Перистые и взлохмаченные, размазанные по синеве и собранные в тугие плотные комки  –  им было тесно в небе, и все же они не могли заслонить света, льющегося сверху и отовсюду. Казалось, что я  наполнен этим светом, что он собирается во мне, как в фокусе.         
         Главные ощущения тех минут  –  свет, простор и свежесть. И еще какая-то безбрежная чистая радость от ощущения причастности к этому прекрасному миру. Вот так живешь-живешь, да в буднях и забываешь, что мир велик и ты всего лишь крохотная, причем далеко не лучшая его частица. А это небо, эта река  –  как все хорошо устроено, как необъяснимо красиво, как изменчиво и в то же время постоянно! А сколько на Земле других рек! А ведь есть еще горы, степи, леса, пустыни...  А море!!!
         У людей мания величия, они любят называть дела рук своих «великими», «грандиозными», «фантастическими». Но что сделал человек такого, что может сравниться с небом? Что он придумал, сочинил, сконструировал  –  могущее заслонить собой впечатление от спокойной могучей реки, которая собирает в свое русло воды с необозримого пространства и несет их далеко-далеко, не останавливаясь ни на миг. Только на берегу Волги я задумался, откуда берется такое количество воды, которое ВСЕГДА заполняет это огромное русло и течет, течет, не переставая? Сколько миллионов кубометров, тонн воды прошло мимо меня в те несколько минут, пока я любовался пейзажем, их сменили другие  –  и нет конца и даже секундной передышки у этого потока. Я представил его в разрезе  –  больше километра в ширину, десятки метров в глубину  –  зеленоватая толща, двигающаяся неторопливо и неумолимо. Ее невозможно остановить, но можно воспользоваться ее силой. Это и делает человек, плавая по реке на судах, ставя на ее пути плотины, а потом хвастливо заявляет, что покорил стихию.
        Я испытал острое ощущение собственного ничтожества, когда стоял в этот солнечный день на влажном песке. Ничего унизительного в этом не было. Наоборот, отрадно было сознавать, что кроме суетного, жадного существования есть широта, размах и величавое пренебрежение временем.
                . . .

          Забытое удовольствие  –  идти босиком по песку. Он не слишком чист: водоросли, рыбья чешуя, дохлые рыбки с выеденными глазами, клочки газет и неизбежные пластиковые бутылки. И все же это наслаждение  –  ощущать пяткой податливую сыпучую массу, горячую сверху и влажно-прохладную в глубине.
          Мы прошли километра два вдоль самой воды, вначале по дикому пляжу, потом по благоустроенному городскому, который отличался, пожалуй, лишь пивной палаткой и чуть более чистым песком, посетили маленькую пристань с двумя старичками-матросами, один из которых был в мягких домашних тапочках на босу ногу. Почитали расписание прогулочных теплоходов, помечтали о прогулке и решили во что бы то ни стало дойти до ослепительно-белого кусочка берега, окаймленного сосновым лесом, видневшегося не так уж далеко. Но оказалось, что между нами и нашей целью то ли залив, то ли протока, и пришлось делать немалый крюк.
         Мы шли по грунтовой дороге, перепрыгивая через огромные корни, пересекавшие дорогу; потом по зарослям иван-чая в рост человека; по тропинке, заросшей ежевикой, цеплявшейся, как водится, за все, что можно. И неожиданно вышли к понтонному мосту, сделанному из пустых металлических баков, по которому можно было сократить путь. Конечно, мы не отказали себе в этом удовольствии, и я до сих пор помню подрагивание  сизо-ржавых емкостей, связанных толстым канатом, под нашими неуверенными шагами, звук, с которым они терлись друг об друга, и черно-лиловый болотный цвет воды, в которую они были погружены больше, чем наполовину…
        Конечно, тут были мальчишки. И я был бы здесь, родись я в Конаково и будь мне лет двенадцать; и меня, как магнитом, притягивал бы необычный мост, словно созданный для игр в приключения. В моем детстве был «висячий» мост  –  деревянная дорожка, подвешенная на двух тросах через  канал. На нем собиралась вся окрестная детвора. Сколько всего там происходило за лето! С него ныряли, его раскачивали, как качели, устраивали заплывы по течению, в которых особым шиком было на полном ходу пролететь под мостом с риском разбить себе голову… А вот у моих детей своего моста не было  –  родились в мегаполисе и игр, похожих на приключения, не испытали. Жаль! Но это к слову...

          По этому замечательному понтонному мосту мы и пришли прямо в сосновый бор, обрывавшийся тем самым ослепительно-белым пляжем, поманившем нас к себе. И об этом сосновом бору ( или боре?) надо рассказать отдельно.
                . . .
 
          Недавно я был на выставке Шишкина. Удовольствие получил огромное, ни одна выставка до этого не давала мне такой радости, такого почти физического наслаждения красотой. Из всех известных мне художников Шишкин ближе всех, вплотную, подошел к созданию произведений искусства, почти равных произведениям природы. По сравнению с его деревьями рыцари и мадонны Рафаэля, герцоги Ван Дейка, одалиски Энгра кажутся надуманными и искусственными, я уж не говорю об ассиметричных и кубических персонажах Пикассо и ему подобных.
          И все же самый гениальный художник может всего лишь изобразить сосновый бор. Он будет почти, как настоящий, но в этом «почти»  –  бездна. Никто не может изобразить природу такой, какая она есть, можно лишь оживить память, и то, если есть, что вспоминать. Глядя на картины Шишкина, я как раз и вспоминал тот самый конаковский бор и был благодарен художнику за то, что он вызвал во мне эти воспоминания. Я понял, что он испытывал те же чувства, что и я, когда смотрел на  розовые, озаренные солнцем могучие стволы, на  светло-зеленый мох, по которому теснится брусничная поросль, на синее небо, сквозящее в зеленых вершинах.       
         На самом деле этот бор  –  что-то вроде лесопарка, есть дорожки, полуразрушенная арка при входе, заброшенный и заросший травой стадион, и все это среди огромных сосен. Наверное, соснам здесь хорошо, потому что когда входишь под их сень, становится хорошо и тебе, они словно накрывают тебя своим благополучием, здоровьем и спокойствием. А запах! В общем, словами этого тоже не опишешь...
         Мы прошли бор насквозь и очутились снова на берегу Волги. Последние сосны остались на  обрыве, а мы сбежали вниз на тот самый песчаный берег, который полчаса назад видели издалека. Мелкий белый песок, легкий ветерок и снова  –  она, Волга!
         Народу тут было немного. Запомнилось: пучеглазый карликовый бульдог, привязанный к коряге, который с несчастным и глупым видом стоял, запутавшись в собственном поводке; жук-плавунец  –  красавец с веслообразными лапками и желтым ободком вокруг панциря. Я первый раз в жизни держал такого в руках, до этого видел только на картинках. Жуку повезло: лет десять назад я точно сделал бы его украшением своей коллекции. А теперь только посмотрел и отпустил. Еще запомнилось усердие, с которым Володя копал яму в песке, а когда докопался до воды, залез в нее обеими ногами и, судя по виду, был совершенно счастлив. Я отчетливо представил, каким он был лет в семь-восемь, потому что на столько он и смотрелся в этот миг. Да и мне в эти минуты было лет семнадцать, не больше.
         Этот белый берег с соснами наверху я никогда не забуду, мне было там очень хорошо. И это тоже  –  Волга. 


                ПОСЛЕСЛОВИЕ

         В Конаково я побывал еще раз, уже поздней осенью. Как будто нарочно для того, чтобы подвести итог. С виду все было не так: голые ветви яблонь, мокрый продрогший лес, холодно, сыро, бесцветно. И все равно хорошо. Приехали вроде не за удовольствиями, поработать, а отдохнули. Даже не отдохнули, а зарядились.
                . . .

         Последнее впечатление из Конакова: сидим в верхней одежде в домике, в котором, кажется, еще холоднее, чем на улице, пьем чай, делим последний бутерброд и, в общем, блаженствуем. Володя мечтает о том времени, когда тут будет баня. Само собой, баня не помешает, и все же, я думаю, лучше, чем сейчас, все равно не будет. В минимализме, которым мы теперь наслаждаемся, рецепт, не скажу счастья, но гармонии   –   есть все, что нужно, и ничего лишнего.