Новый день надвигался на неё через большое больничное окно, давя своей свинцовой чернотой, безысходностью, тяжестью на голову, на сердце и на всё её, почти умершее, тело. Сознание покидало её на неопределённое время и так же внезапно появлялось. Ей казалось, что где-то отдельно от неё, вернее над ней, возникал островок ясности мироощущения. И когда он начинал пульсировать, она начинала мыслить. И вот уже в который раз он задавал ей один и тот же вопрос:
- Не может быть? С тобой такого не могло произойти? И когда? Ты даже и подумать, не смела, да и давно поставила на себе крест. Ни мужа, ни семьи, ни детей. Конечно, же, тебе всё приснилось.
- Но, нет!!! А этот взгляд: неуловимый, невидимый, за цилиндрическими линзами, он как будто следил за ней. Она чувствовала его повсюду, словно была у него под микроскопом. Сначала он её раздражал, но потом она привыкла и ей даже понравилось. Он изучал её досконально: то приближая, то удаляя.
Вдруг она поняла, что не знает какого цвета у него глаза.
- Скажи, а какие у тебя глаза?
Он с готовностью снял очки, и она увидела, что они карие, как у неё.
Что-то дрогнуло в сердце и отозвалось очень далеко в её, давно забытой женской сущности.
- Кто ты? – пролепетала она сдавленным голосом.
- Я – одинокий, никому не нужный чёрный человек.
- Ты не можешь им быть, у тебя душа светлая.
- Это ты – чистая и светлая.
- Нет, во мне всё умерло.
- Ты всё придумала. Ты – живая и красивая.
И снова этот взгляд - глубокий, таинственный, проникающий в каждый уголок её тела, заполняющий её, словно она – опустошённый сосуд.
Душа её встрепенулась, а это была, именно ДУША; и этот факт изумил её, потому как раньше, она не видела её и не ощущала. Она полетела навстречу этому взгляду в цилиндрический тоннель линз и соединилась с его душой. Островок вспыхнул ярким светом, засиял аквамариновыми лучами и заполнил всё пространство вокруг них.
- А ты знаешь, - сказал он, - я, как и ты, люблю поэтов Серебряного века: Северянина, Ахматову, Гумилева, Цветаеву.
- Нет, нет, - закричала она, - Марина Цветаева – это моя тайна.
- Хорошо, хорошо, понял, молчу.
- Пусть тебе останется Игорь Северянин, только не молчи. А откуда ты это знаешь?
- Ты сама мне сказала.
А потом он читал ей свои чёрные стихи, про чёрного человека, про его чёрную жизнь, чёрную любовь, чёрные чувства и мысли. А ей становилось всё теплее и теплее, и душа её пела в унисон с его душой.
- Ты тоже придумал себя. Человек с такой тонкой духовной организацией не может быть тёмным – умно заметила она.
- Может. Даже на Солнце есть тёмные пятна, - ответил он и исчез, а вместе с ним исчезли тепло и свет.
Два дня она металась в лихорадочном бреду, ища его спасительный взгляд, источающий нежность и заботу. И вдруг она почувствовала запах. Это был запах дома, отца, далёкого военного гарнизона.
- Не может быть? – внутри неё всё сжалось и замерло.
- Папа!?
- Это я, - отозвался голос.
Она открыла глаза и увидела его. Он снял очки, наклонился и поцеловал ей руку, потом приблизился к её лицу и поцеловал глаза, лоб, щёки и губы.
- Я люблю тебя, - сказал он, - и снова поцеловал её.
И опять вокруг заискрился долгожданный аквамариновый свет, островок заиграл вспышками протуберанцев и разбудил забытую ею женщину. Она застонала и выдохнула со слезами:
- Где ты так долго был? Мне плохо без тебя.
- Я был рядом с тобой.
- Нет, тебя не было. Я помню. Я помню серый день и чёрную пустоту внутри себя.
- Ну, если только на минуту отлучался.
- Куда?
- По своим чёрным делам.
- В следующий раз возьми меня с собой.
- Таких туда не берут, таким , как ты, там очень плохо. А потом ты там уже была.
- Я!? Когда?
- Хорошо, что ты не помнишь.
- Постой, а кто ты?
- Я же говорил тебе, что я – одинокий, никому не нужный человек.
- Чёрный человек, - добавила она.
- Да. Я рад, что ты это запомнила.
- Расскажи мне что-нибудь.
- Я почитаю тебе стихи Бориса Пастернака:
Никого не будет дома, кроме сумерек. Один
Серый день в сквозном проёме
Незадёрнутых гардин.
Хлопья лягут и увидят:
Синь и солнце, тишь и гладь.
Так и нам прощенье выйдет,
Будем верить жить и ждать.
- Ещё, - прошептала она, и слёзы потекли по её щекам.
Он ловил их своими губами и продолжал:
А я один.
Неправда, ты
Всей белизны своей
сквозной волной
Со мной.
- Ты со мной, любимая. Сегодня я заберу тебя отсюда и увезу с собой навсегда.
- Но я не знаю кто ты?
- Я – твоя одинокая заблудшая душа. Я нашёл тебя, и теперь мы никогда не расстанемся.
- Ты знаешь, - прошептала она, - без души жить очень страшно и одиноко.
- Я знаю. Я тоже потерял её, и, наконец – то, нашел. Спасибо тебе.
По госпитальному коридору шёл военный в очках с погонами майора, бережно прижимая к себе маленькую худенькую женщину с перевязанной головой.
Из палат выходили раненые, провожая странную пару.
- Не может быть? – сказал один из больных, - всё-таки он её выходил.
- А кто это?
- Из Цхинвали привезли. Она – журналистка, а он сам был ранен, а её спас. Говорили – безнадёжная.
- Нет, не похоже. Живая.
- Так, уж, месяца два, как он за неё борется.
- Жена, наверное.
- Может быть.
- Конечно, жена.