Глобальный переворот, произошедший за последнее десятилетие в культурной жизни России, не мог не отразиться на русской литературе. В. Ерофеев в своей статье, опубликованной в Литературной газете, провозгласил конец «солженизации» и начало нового периода в русской литературе. С этого момента она начинает развиваться по совершенно другому пути, и к концу XX века в новейшей русской (вслед за мировой!) литературе происходит «стирание границ» литературных направлений и сплетение нескольких жанров в одном произведении (так, роман «Парфюмер» Патрика Зюскинда – это и детектив, и притча, и мистика, и гротеск, и совсем чуть-чуть – реалистическое описание Франции 18-го века). Таким образом, мы можем четко и безошибочно разделить всю современную литературу только на 2 вида – художественную и нехудожественную (или, как еще называют ее, non-fiction).
В свою очередь, художественная литература, несмотря на все свое кажущееся многообразие, в большой степени хаотична (по причине «стирания границ» и смешивания жанров) и, если так можно выразиться, безлика (как видим, многие популярные авторы и даже национальные литературы лишены самобытности – все дамские романы строятся по одной схеме, детективы – по другой, фэнтези – по третьей). А во всей мировой литературе, говоря образно, правит один диктатор. Его имя - Постмодернизм.
Что же это такое? Литературное направление. Или, говоря точнее, целая эпоха. Чтобы понять особенности постмодернизма, необходимо вспомнить о таком направлении, как модернизм (или авангард), возникшем в начале 20 века.
Само слово «модернизм» в переводе с французского означает «новый» - в данном случае, новый мир и новая реальность, творимая Художником. Ведь, как пишет Н.А. Гуляев в своем учебнике «Теория литературы», «модернисты провозглашают лозунг абсолютной независимости художника от действительности», поэтому нет ничего удивительного, если молодой человек вдруг превратится в жука (Ф. Кафка. «Превращение»), день растянется на века (Д.Джойс. «Улисс»), и окажется, что «звезды – черви, пьяные туманом» (Д. Бурлюк). Ведь модернизм – искусство ради искусства. Он возник потому, что реальный мир оказался бесчеловечно жестоким. Голод, революции и войны вызывали в сердцах художников ярый протест. Бессильные что-либо изменить, они отчаянно бросались в омуты своих вымышленных миров, порожденных нередко алкоголем и наркотиками, и почти всегда – извращенной фантазией. Оно и заметно. В «Улиссе» - тошнотворный секс вперемежку с «потоком сознания» (Джойс). В «Мелком бесе» Сологуба – бред сумасшедшего Передонова и педофильская связь 20-летней Людмилы с мальчиком Сашей, которого она втянула еще и в трансвестизм. В «Чевенгуре» Платонова мать отщипывает куски от своего (еще живого!) ребенка и кормит ими людей. Начитаешься такого – сам заболеешь! Хотя модернизм, конечно, не однороден. Сент- Экзюпери с «Маленьким Принцем», Бретон и Лорка с их дивными стихотворениями – это, несомненно, совершенство! А художник-сюрреалист Рене Магритт с его загадочной картиной, изображающей девушку-рыбу, выбросившуюся на берег (кстати, именно она вдохновила меня на «Гортензию», быть может, уже знакомую вам!)! А Маяковский и Хармс, на чьих стихах мы все выросли! Несомненно, прекрасный модернизм существует, но это, на мой взгляд, лишь редкие бриллианты, затерявшиеся в грязном потоке порока и абсурда.
Для «официальной» же советской же литературы ведущим направлением стал социалистический реализм, призванный, в основном, описывать «нового человека», жизнь пролетариата и служить советской идеологии.
Когда же Советский Союз распался, и все идеалы рассыпались в прах, у нас к 1991 году, окончательно сложился и оформился постмодернизм, превратившись из подпольного в ведущий вид искусства. Он оказался, по существу, очень похожим на модернизм – он также возник на руинах прежних идеалов, для него характерны то же стремление убежать от реальности, та же эстетика абсурда, то же множество вымышленных миров… Можно с уверенностью говорить, что модернизм – отец постмодернизма.
Но наблюдается между ними и существенное различие: если модернизм ставил своей целью создать что-то принципиально новое, то в основе постмодернизма лежит литературное «воровство», так называемое игровое начало. Нет, речь, конечно, не идет здесь о бездумном, механическом плагиате, но ведь Барт заявил о «смерти Автора» - о том, что создать нечто новое все равно невозможно, так почему же не воспользоваться чужим? И представители постмодернизма (с их знаменитой тотальной иронией и эстетикой чужого слова) стали с нарочитой активностью безжалостно переигрывать написанные ранее тексты: пародировать, сплетать сюжеты, цитаты, заниматься «перепрочтением» классических произведений. К примеру, рассказ «Санькина любовь» В. Сорокина – это изуродованная почти до неузнаваемости «Митина любовь» И. Бунина. «Парфюмер» П. Зюскинда – это «Крошка Цахес» Э. Гофмана, обильно приправленный детективной интригой, а Ника, созданная В. Пелевиным, есть не что иное, как осовремененный и упрощенный портрет Оли Мещерской. Но не всегда постмодернисты играют так утонченно – иногда классические произведения «осовремениваются» непосредственно - и в таком случае, Ромео и Джульетта могут запросто обзавестись мобильными телефонами… В общем, постмодернисты – это те же модернисты, только донельзя циничные и вороватые и, притом, явно психически нездоровые. Вот у Коэльо, например, юноша Сантьяго превращается в ветер («Алхимик»), а Жан-Батист из «Парфюмера» Зюскинда оказывается съеденным восхищенной толпой.
Но всех переплюнули – кто?- конечно же, наши! В частности, кумиры читательской публики Виктор Пелевин и Владимир Сорокин. Признаться честно, как к модернистам, так и к постмодернистам, я отношусь с предубеждением, но все же ознакомилась с их творчеством, внесенным в учебную программу нашего университета.
Книгу Пелевина «Жизнь насекомых» населяют какие-то непонятные создания – то ли люди, то ли насекомые. Прочитаем один характерный отрывок.
«Сэм поднял вилку, занес ее над тарелкой и заметил сидящую на границе пюре и соуса молодую муху, которую он сначала принял за обрывок укропной метелочки. Он медленно протянул к ней руку – муха вздрогнула, но не улетела, - осторожно взял ее двумя пальцами и перенес на пустой стул.
Муха была совсем юной – ее упругая зеленая кожа весело сверкала под солнцем, и Сэм подумал, что ее английское название “green-bottle fly” очень точное <…>. Глаза у нее тоже были зелеными и глядели немного исподлобья, а со лба на них падала длинная темная челка, из-за которой муха казалась даже моложе, чем была, и производила впечатление школьницы, нарядившейся в платье старшей сестры. Поймав взгляд Сэма, муха чуть покраснела.
- How are you? – спросила она, старательно выговаривая слова. - I’m Natasha. And what is your name?
- Сэм Саккер, - ответил Сэм. – Но мы можем говорить по-русски.»
…Забегая вперед, скажем, что у Сэма и Наташи состоялся впоследствии бурный роман… Нечего сказать, оригинальное знакомство!
Еще один подобный эпизод. Двое друзей, Артур и Арнольд, зашли в гости к приятелю Арчибальду, который сидел в своем бедном доме, питался консервированной кровью (все трое – вроде бы комары) и совсем разучился летать. Пожурили Артур с Арнольдом своего разленившегося товарища за столь нездоровый образ жизни – да и уговорили-таки его полететь с ними. Но непривычно длительный полет утомил нашего беднягу – у него сильно закружилась голова, он начал терять сознание. «Тогда новой целью стала стремительно несущаяся на него голая женская нога – Арчибальд ощутил, как его хоботок выпрямился и налился давно забытой силой. Арчибальд громко зажужжал от счастья и с размаху всадил его в податливую кожу, подумав, что Артур с Арнольдом…
Но с неба вдруг упало что-то страшно тяжелое, окончательное и однозначное, и думать стало некому, нечего, нечем и незачем». И убила-то его – кто бы вы думали? – та самая Наташа, которая на самом деле была… мухой!
Из подобных эпизодов соткан весь этот роман!
Таким образом, герои Пелевина, сочетая в себе несколько сущностей (люди и насекомые) живут одновременно в нескольких реальностях, и не понятно, какая из них существует на самом деле. Есть такое тяжелое психическое заболевание - мультипликация личности, когда в одном человеке живут сразу несколько разных «личностей», которые поочередно «входят» в него, резко «сменяя» друг друга; иногда между ними происходит борьба. Вот и у Пелевина в работах – нечто похожее. Там, образно говоря, имеет место мультиплицированная реальность, компоненты которой резко и непредсказуемо сменяют друг друга (реальные события перемешиваются с видениями, фрагменты хронотопа сменяют друг друга с головокружительной быстротой). Герои же обладают мультиплицированной сущностью, с такой же быстротой превращаясь то в людей, то в насекомых. Мозг читателя подвергается непосильной нагрузке, и начинает работать принцип сюрреализма – отключение логики и включение подсознательного и интуитивного восприятия.
Очевидно, что «Жизнь насекомых» Пелевина – это своеобразный микс из нескольких ранее написанных произведений: «Превращения» Кафки, «Из жизни насекомых» Карела и всем известных «Стрекозы и Муравья» Крылова.
Мир насекомых, созданный Пелевиным, может показаться бессмысленным - это хаотичная возня задавленных жизнью существ. Но при более внимательном прочтении вырисовывается четкая философская концепция: люди, живущие по чудовищным законам животного мира, мельчают до уровня насекомых. Посмотрите, как ужасно их существование! Муравьиха Марина ест ногу своего погибшего мужа Николая, чтобы дать жизнь своим (то есть их!) детям! Ее дочь, ставшая впоследствии мухой Наташей, безжалостно пожирает своих младших братьев и сестер, для утоления своего аппетита, а потом, вопреки желанию матери, убегает из дома! Потом Наташа мимоходом прихлопывает Арчибальда (такое же разумное существо, как она сама!), и, уронив несколько слезинок, тут же забывает об этом в пылких объятиях возлюбленного Сэма! Но и сама она вскоре гибнет в липучке, обессмыслив тем самым и свою жизнь, и жизнь своей матери Марины.
Ничтожность и абсурдность мещанской жизни (на примере духовного мертвеца Арчибальда, биологического робота Марины, «гламурной» красотки Наташи и других) раскрыты с пугающей ясностью. Но и лучшие из людей, задумывающиеся о смысле жизни (философы Дима и Митя, безымянный мудрец с маленьким сыном) бессильны изменить этот мир. Мудрец-скарабей погибает, раздавленный тяжестью собственного навозного шара (читай: жизненной мудрости!), так и не дойдя до заветного пляжа (читай: светлого Будущего и смысла жизни!), а сын его, продолжает путь отца – путь в никуда, по сути дела, потому что все вокруг покрыто туманом (читай: духовным мраком). А Митя и Дима, хотя и остаются в живых, понимают, что мир – это всепожирающая черная дыра и что они «только что упали в нее окончательно»
Безысходность и безнадежность бытия…
Не без труда осилив эту книгу, я думала, что страшнее этого ничего быть не может. Прочитав Сорокина, поняла, как жестоко ошибалась! Некрофилия, каннибализм, сексуальная одержимость, садизм – красной нитью проходят через все творчество Сорокина. В «Первом субботнике» все дружно, простите, пукают; в «Сердцах четырех» старик Генрих Иванович занимается педофилией; в «Поминальном слове» герой, провожая в последний путь друга, сознается, что был его любовником. «Какие лилии! х…ями cушеными срать!» - восхищается героиня «Возвращения». Да уж! Верх языкового совершенства! И ЭТО называется искусством! Современной русской литературой!? Хотя и знакомая нам Фаина Гримберг, и некоторые другие менее известные авторы ушли недалеко…
Хотя чисто по-человечески этих ребят понять все-таки можно – довела всех «совковая» цензура – вот и пробрало, как сортир прорвало – пардон за моветон… Ах, и меня на постмодернистскую поэзию потянуло…
Справедливости ради следует заметить, что творчество постмодернистов (Пелевина и Сорокина в частности) – это, образно говоря, та капля, способная разбавить пресное море однотипной и усыпляющей дамско-детективной паралитературы. Но каков вкус этой капли? Вопрос уже другой.
Пелевин и Сорокин – это две разные планеты. Если первый сравнительно целомудрен, то второй – до крайности плотояден. Если язык первого сравнительно чист, иногда даже поэтичен, то язык второго перенасыщен нецензурной бранью. Если первый создает множество реальностей и множество сущностей, то реальность второго – однородна, и она – мир Абсолютного Зла. Если герои первого иногда даже не прочь пофилософствовать, то герои второго – биологические роботы, лишенные всякого внутреннего мира. Если сюжеты у первого разнообразны, то у второго – почти одинаковы и составляют, по сути, единый текст.
Но общего между этими писателями все же больше, чем различий.
У обоих авторов реальность ужасна, нелепа и безотрадна. Оба следуют принципу некоторых модернистов – принципу разрушения элитарности искусства (герои «по-черному» сквернословят – только у Сорокина это проявляется в гораздо большей степени). Как и у Пелевина, так и у Сорокина, ярко выраженная эстетика небытия и пустоты. В созданных ими мирах нет места красоте, добру и свету. Ощущается давление глубочайшего пессимизма и смерти. Герои лишены человечности – они занимаются некрофагией (Пелевин. «Жизнь насекомых»), некрофилией (Сорокин. «Санькина любовь») и прочими тошнотворными непотребствами. В творчестве обоих авторов ярко выражена идея человеконенавистничества - человечество представлено жалким муравейником (Пелевин) или кучкой сумасшедших изуверов (Сорокин). Несколькими строками выше я говорила, что Пелевин и Сорокин – две разные планеты, но, выражаясь фигурально, вращаются они вокруг одного и то же солнца – черной дыры, о которой говорили пелевинские Митя и Дима. Чем же вызвана такая вопиющая абсурдность творчества авторов? Вспомните, как, почти век тому назад, протестовали дадаисты (да и модернисты в целом) против несовершенного, но их мнению, мира! Эти писатели, желая подчеркнуть его нелепость, создавали свои новые миры, пытаясь дерзновенно занять место Творца. Похожие мотивы, на наш взгляд, движут и современными постмодернистами, которые, будучи не в силах что-либо изменить в реальном мире, отчаянно протестуя, создают новые реальности. Но «реальности» эти безжизненны и темны, как ночь, потому что лишены Божественного Света.
Почему Пелевин и Сорокин имеют такую власть над умами и способны увлекать человеческие сердца? Так уж устроен человек – ему необходима духовная пища, он не может жить без религии. Много веков подряд Россия верила в Бога и была православной страной. Объявившие о небытии Бога большевики провозгласили другую религию – веру в «светлое будущее» коммунистического мира. Но эта религия потерпела полный крах, и народ потерял все духовные ориентиры. Новой религией стал постмодернизм. Да, да, постмодернизм – это религия – религия ужаса, мрака и смерти, религия абсурда, отчаяния, пустоты и небытия. Правда, это отчаяние неумело маскируется циничной насмешкой Мефистофеля дьявольским оскалом, ведь являясь «обезьяной Бога», бессильной создать что-то свое, дьявол искажает и высмеивает созданный Творцом мир.
Но неужели навозная куча является эталоном красоты? Неужели секс – основа человеческих отношений? Неужели из этого мира нет выхода?
Конечно же, есть. Это, как ни банально это звучит, возвращение к классике – творчеству Пушкина, Достоевского, Шмелева, Зайцева, Бунина и многих других. Ведь стержнем творчества этих писателей и, нередко, их опорой в жизни (хотя и они не были ангелами) были такие вечные ценности, как духовность, вера, нравственность, милосердие, патриотизм и другие. Поэтому творения этих авторов (несмотря на трудность жизни и сложность мира!) насыщали (и насыщают!) Светом и Добром человеческие сердца. Перед нами два пути – обратиться к мудрости Вечных Истин или ввергнуть души в трясину дьявольского безумия. Выбор за каждым из нас.