ДАЛЬНЯЯ ЗАИМКА
... Столбик термометра резко пошёл вниз.
За последние два часа красная полоска, не останавливаясь, проскользнула отметку 40 и 43, замедлила своё падение на сорока пяти, но стремления к стеклянному шарику не прекратила.
Обветренный, чистый наст начал скалываться тонкими прозрачными чешуйками и, не смотря на почти безветренную погоду, зашелестел листвяным шорохом, заблистал опасными лезвиями у самого лица. Воздух сделался синим и жёстким, зубы при вдохе заныли, а в лёгкие каждый раз словно проваливался большой ком снега.
«Накаркал! – вспомнил Василий недавнюю болтовню Пыжьяна. – Ну, Жора, ну, предсказатель, чтоб тебе...» – он чертыхнулся и снова посмотрел на термометр. Столбик медленно, крадучись, подбирался к цифре пятьдесят, и ничего с этим поделать было невозможно.
Лохматый, неопределимой масти кобель мотал заиндевевшей мордой и, отфыркиваясь, косо поглядывал на хозяина: «Домой,что ли? Пора бы уж...»
– Что, Чингиз, прихватывает? – Василий стряхнул рукавицей снежную пыль с холки собаки,– это всё твой любимец виноват – не трепался бы попусту, глядишь, и мороз бы не ударил... Предсказатель хренов! Армянское радио...
Василий поддёрнул осевший рюкзак, перебросил с живота на спину покрывшееся тонкой изморозью ружьё и обмял вокруг себя снег широкими, подбитыми камусом лыжами.
– Давай, постоим чуть-чуть, посоображаем, – кивнул он собаке, и та послушно улеглась к ногам, прикрыв морду передними лапами.
Почиркав по коробку спичкой (даже серная головка в такой мороз зажигалась нехотя), Василий прикурил и, вдохнув глубоко тёплый дым, задержал дыхание, согревая застывшую грудь.
«До посёлка больше двадцати километров, по такому снегу – день топать... Не-ет... Дедушка Мороз шутить не любит...»
– А, Чингиз? Не дойдём мы до посёлка в такую погоду? Не дойдём... Чего, значит, делать надо?.. Правильно! Пойдём на Старую заимку, здесь недалеко – пять или шесть километров. Пересидим ломоту, согреемся, а там видно будет...
Кобель согласно вильнул хвостом, волнообразно встряхнулся и резво побежал вперёд.
... До заимки добрались к вечеру. Хотя, когда тут день, когда вечер – всё едино, серо и сумрачно. Солнышко покажет ярко-оранжевую горбушку за сутки на два часа, а в остальное время словно в тёмных очках ходишь.
Низенькая, засыпанная чуть ли не под крышу снегом избушка была срублена в незапамятные времена ещё дедом Осипа Соболева – казымского охотника. Низенькая узкая дверь и махонькое оконце, больше походившее на застеклённую щель, придавали ей вид медвежьей ловушки, и только торчавшая над крышей железная труба указывала на жилое предназначение.
Василию долго пришлось отгребать лыжиной снег от входа, и когда толстая, плотно пригнанная дверь поддалась, он совсем уже окоченел – мороз лютовал вовсю.
В избушку давно не заходили. Железная печь-буржуйка ершилась мохнатым инеем, лавки и стол бархатисто отсвечивали толстым слоем ещё летней пыли, но в углу, как положено, аккуратной стопой радовала застывшую на морозе душу поленница берёзовых и сосновых чурбачков, а над ней, подвязанная к потолку, скрутка высохшей бересты для розжига.
Кожаный мешок – непременный атрибут северных лесных сторожек, заимок и кордонов – висел над столом, и, не заглядывая в него, можно было с уверенностью сказать, что помереть заплутавшему путнику от голода и холода он не даст: вяленая рыба, сухари, соль и спички в нём имеются, а бывало, что и не пустую фляжку оставляли щедрые гости. Но такое случалось не часто.
Василий одеревеневшими пальцами запалил подтопок, подсунул в огонь экономное количество берёзовых поленьев и прикрыл наполовину дверцу, чтобы шустрей протягивало. Задымив поначалу во внутрь помещения, горячий воздух скоро пробил заросшую инеем дымовую трубу, и огонь загудел, отливая по стенам живчиками багровых отблесков. Избяное нутро быстро согрелось.
На что уж северные собаки привычны к холоду, но тепло – есть тепло, и Чингиз поелозил увлажнившейся шерстью по пыльному полу, пожмурил от удовольствия глазами и блаженно вытянулся рядом с печкой.
Беда миновала, а значит и жить хорошо и приятно.
... Вторые сутки мороз не давал отбоя – сорок семь, да сорок семь – ни больше , ни меньше.
Василий извёлся, беспокоясь не столько за себя, он-то в порядке, сколько за домашних. Понятное дело – в такой мороз что за охота? И чего там в посёлке надумали его домочадцы – тоже не трудно догадаться. Обтаптывая круги возле избушки, он до рези в глазах всматривался в проклятый градусник, стараясь уловить хоть намёк на движение столбика вверх, и только к исходу вторых суток тот шевельнулся, с трудом преодолел одно деление и снова, вроде бы, застыл. Но в воздухе как-то обмякло, небо замутнилось, и звёзды притухли. Значит, вот-вот отудобит.
Василий протиснулся в избушку, весело пихнул обленившегося кобеля и, потыкав большим пальцем в сторону окна, гаркнул:
– Вставай, проклятьем заклеймённый! Тенденция в нашу пользу.
Пёс насторожил уши, уловив в голосе хозяина скорую дорогу, поднялся и, разинув пасть в широком зевке, прогнулся дугой: идти – так идти.
Василий скормил собаке ободранные беличьи тушки, поделил свой продуктовый запас, пополнив небольшой его частью содержимое кожаного мешка и плотненько закусил: голод холоду не товарищ.
Притушив тлеющую печь, он ещё раз переобулся, подтянул потуже поясной ремень и подтяжки на ватных штанах, проверил лыжные крепления и, собравшись с духом, вышел на мороз.
Путь предстоял не шуточный. Мороз хоть и ослабел,но сорок два ниже нуля, плюс почти три десятка вёрст по глубокому снегу – это вам не прогулка под луной; на это он не рассчитывал – ни по одёжке, ни по времени.
« Как люди на Полюс ходят? – с сомнением подумал Василий. – Отчаянные ребята... А тут – всего-то ничего...»
– Ну, ордынец, пошли, что-ли?
Чингиз, завернув хвост тугой спиралью, нырнул в глубокий снег, и Василий, подмяв широкими лыжами первые метры, вразмашку пошёл следом.
Начало пути с наскока показалось не трудным. Он даже слегка запарился. Но чем дальше уходила сторожка, тем глубже казался снег, и неровности почвы, пеньки и поваленные деревья всё больше отнимали сил, сбивая с темпа, а слипшиеся в снежный ком борода и шерстяной шарф обрывали на полувздохе, заставляя лёгкие трудиться впустую.
Сытый, выносливый кобель ушёл далеко вперёд, и Василию не было нужды выбирать направление – иди по следам, собака дорогу знает. Словно сберегая силы хозяина,Чингиз не петлял и не метался по сторонам, как обычно на охоте, а тропил осыпающийся пушистый снег вереницей следов, иногда обходя неудобные гривы и глубокие балки.
К исходу четвёртого часа пути Василий начал подмерзать. Рюкзак хоть и не был тяжёлым, но движения стеснял, и ружьё, вроде бы удобно расположенное за спиной, непременно старалось задеть за ближайшие ветви. Василий впервые остановился, чтобы взглянуть на термометр. Сорок два.
Отодрав ото рта шерстяной кляп, он закурил «казбечину «и сделал несколько глубоких затяжек.
«Та-ак... Значит, вот так ты меня...» – подумал он неопределённо.
– Чингиз! Ты как там?– позвал он собаку и, глотнув порцию мороза, закашлялся.
Кобель вывалился из кустов в ноги охотника.
– Жив, разбойник? Ну-ну... Обмишурился я, брат, думал – отпустит погода-то. А она, вон что... Коляпы-то не отморозил?
Василий снял рукавицы и ощупал подушечки на лапах собаки. Чингиз лизнул его в нос.
– Вроде, ничего... Терпи, казак, назад вертаться – дорогу потерять, дотопаем.
Он разогнул застывшие в коленках ноги, сделал несколько энергичных движений корпусом и, крикнув – «Эх-ма, где наша не пропадала!» – захлопал широкими снегоступами по разлетающемуся холодному пуху.
* * *
... В голове заклинила неотвязная мысль: « Пошёл топор по воду...» – дальше никак не вспоминалось, но первая половина фразы, как метроном, отсчитывала шаги: «По-шёл-то-пор-по-воду...» Лыжи мягко ныряли в снег, совершенно не ощущая его сопротивления, камус на полозьях исправно препятствовал откату, и на подьёмах идти было легко. Организм Василия втянулся в походный ритм, исключив лишние движения, и как бы застыл, скукожился, сохраняя остатки тепла за пазухой и подмышками, только ноги и нижняя часть корпуса размеренно и монотонно делали свою работу. Если бы не переменчивый рельеф, можно бы идти и сутки, и двое, несмотря на мороз, но тайга то и дело подставляла колдобины и бугры, заставляя махать руками для равновесия, и холод змеиными струйками жалил и так уже подостывшее тело. Первыми начали мёрзнуть руки. Как ни старался Василий тискать кулаки в рукавицах, кровь не добиралась до кончиков пальцев: они дрябли и теряли чувствительность. Лямки рюкзака всё же давили на плечи, затрудняя доставку тепла к ладоням. Приходилось вставать спиной к дереву и, подперевши рюкзак, энергично работать руками, загоняя пристывшую кровь в занемевшие члены.
Кобель возвращался назад, пока хозяин, боксируя с тенью, разгонял по себе тепло, зарывался в снег и лежал неподвижно, просапывая дырку истекающим тонким парком.
Мороз начинал побеждать, и Василий занервничал. Правда, половина пути уже была пройдена, но в оставшейся части ждало неприятное препятствие, о котором Василий уже не раз вспоминал за последние пару часов.
На кратчайшей дороге к посёлку поперёк лежало длинное узкое полуозеро-полуболото. Словно турецкая сабля, оно изгибалось в тайге, уходя краями на три-четыре километра в каждую сторону и обход его прибавлял к вожделенному финишу дополнительных четыре часа пути. И какого пути! Берега этого длинного каньона поросли густым, труднопроходимым кустарником, сквозь который и летом-то пробиваться замучаешься, а зимой, на лыжах – вообще беда.
Ширина водоёма всего-то была метров сто, ну, места-ми – сто-пятьдесят. Перейти поперёк бы – и дело с концом, но коварство болота снискало у таёжников худую
славу.
То ли подземные ключи, то ли невидимые глазу газовые фонтаны не давали заполнившей болото густой и вонючей грязи замерзать полностью. Толстый ледяной панцырь местами тончал под воздействием тёплых потоков из подземных глубин и, прикрытое пышной невинностью снега, болото таило грязевые, слегка застекленевшие окна – живуны, провалиться в которые – случай, не приведи Господь, поскольку трясина назад , в продолжение жизни, уже не пускала.
...Василий в пути до болота семь раз передумывал: стоит – не стоит? Но выйдя на берег, добитый морозом и чувствуя малый остаток шагательных сил, он принял решение, больше похожее на отчаянную молитву: авось не допустит Всевышний погибели, – проще говоря, была –не была!
Чистое, ровное поле манило доступностью скорой победы, а сильный мороз создавал иллюзорность надёжного, крепкого льда.
Чингиз беспокойно крутился у ног, потявкивая и заглядывая хозяину в глаза: чего, мол, надумал? Cвоим преданным, собачьим чутьём он предвидел лихое решение, и, наверное, знал, что добром эта затея не кончится. Словно сбивая Василия с мысли, он совершал короткие пробежки вдоль берега, призывно лаял с тонким, просящим поскуливанием и, вернувшись назад, допрыгивал до заледеневшей Василия бороды, пытаясь лизнуть его тёплым языком.
Василий присел на поваленный ствол, долго и с трудом закуривал, оттаивая пламенем спички снежную бахрому вокруг лица.
Засунув онемевшие вконец ладони за пазуху, поближе к теплу, он попыхтел папиросой, ещё раз пытаясь найти аргументы в пользу обхода. Не нашёл. Вернее, может быть, они и имели место, но не здесь и не сейчас, поскольку противоположный берег – вот он, на виду, аргументы же простирались на длину семи-восьми километров и терялись где-то вдали, в морозной, непролазной тайге и сгустившихся сумерках
Осмотревшись вокруг и найдя две подходящие лесины, Василий срубил их тесаком, обкорнал лишние ветки и, прикинув длину – метра по четыре каждая, отсёк тонкие, не нужные в деле вершинки. Прихватив их за средние части подмышки, он упёрся концами в развилки деревьев и повиснув на слегах, как на спортивных брусьях слегка покачался, пробуя на излом.
Лесины прогнулись, но выдержали.
– Чингиз, вперёд! – скомандовал Василий притихшей собаке.
Кобель было дёрнулся, описал дугу по припаю, но дальше не пошёл.
– По-онятно... – буркнул Василий, – ну, тогда я первый.
Он ослабил крепления на лыжах, приспустил с плеч рюкзак, снял ружьё, положив его поперёк лесин и, сморгнув с ресниц мешающий взгляду иней, ступил на лёд.
* * *
... Не летали в застывшем воздухе птицы и ломкая тишина повисла в заснеженном сумрачном мире, а мир замороженным взглядом взирал равнодушно на жуткий финал человека в борьбе и надежде на жизнь...
До середины болота Василий шёл медленно и осторожно. Мягко опуская носки лыж в снег, он старался почувствовать толщину льда и для верности потыкивал впереди себя концом слеги. Звук от удара дерева о лёд был глухим и спокойным. Напряжение, достигшее своего апогея к половине пройденного пути, перебило все иные ощущения: ни холода, ни усталости Василий не чувствовал. Всё его существо сосредоточилось в слухе, зрении и вспотевших пальцах ног, которыми он как бы ощупывал каждый предстоящий шаг через толстые подошвы меховых сапог и дерево лыж. Временами ему чудилось, что лёд отзывался подозрительным треском, и Василий сворачивал в сторону, обходя тревожное место. Берега потеряли ясные очертания, превратившись в сплошные тёмные полосы: одна широкая, ближняя, другая, где-то там, сзади, возврат к которой уже был немыслим.
Тень западного, встречного берега создавала видимость близкой доступности. Она подползала к Василию обманчивой твердью, притупляя уставшее чувство опасности и понуждая к широкому, безбоязненному шагу. Застоявшийся под рёбрами, тянущий душу страх рассосался и его место занял ликующий, победный восторг; поступь уверенно погрузнела, и мёртвая хватка страховочных лесин ослабла.
Василий почти выходил на берег.
... Чему быть – того не миновать.
Лёгкий предательский хруст достиг ушей Василия уже после того, как загнутые носки снегоступов промяли истончавшую корку льда, накренились вниз и скользнули в живун, увлекая прянувшего было назад охотника.
Василий взмахнул руками, едва устояв на лыжах, задавленно вскрикнул и судорожно вцепился в слеги, стараясь не упасть на бок, в податливый, не дающий опоры снег.
Внутри его что-то гулко оборвалось, сердце споткнулось, на несколько секунд перестав биться, ужас столбняком омертвил тело, в глазах отпечатанным негативом застыл чёрно-белый кадр недоступного уже берега. Широкие лыжи выдавили из-под себя перемешанную со снегом и осколками льда грязную кашицу и приняв горизонтальное положение, начали погружаться в густое, промороженное болотное чрево.
Чёрный глухарь, испуганный криком, тяжело сорвался с дерева, обтряхнув от снега мохнатые ветви, и, выполнив низкий круг над болотом, растворился в лесу.
В километре, левее от места драмы, из леса метнулся серым, бесформенным клубком обегавший болото кобель, отчаянно пересёк ледяное пространство и длинными прыжками по кромке припая помчался на выручку хозяина.
Василий быстро пришёл в себя.
Полузамёрзшая, вязкая трясина не смогла по летнему, одним глотком, заглотить жертву и теперь постепенно втягивала её, обволакивая тягучей податливой массой затонувшие уже лыжи и с прихлюпами и пристонами наползая на связанные креплениями сапоги.
Пока ещё сонная топь давала возможность двигаться, Василий осторожно сбросил рюкзак, мыкнув сквозь зубы от обиды и безысходности, отшвырнул в сторону ружьё и попытался концом слеги прощупать размеры живуна. Впереди и с боков деревяшка опоры не нашла, а назад обернуться Василий побоялся – как бы не сверзиться с лыж. Оставалось одно: медленно, не двигаясь, затонуть до упора лесинами о вязкую поверхность, быстро выдернуть ноги из сапог и попробовать ползком доброситься по слегам до прочного льда.
Он понимал, что надежды на добрый исход почти никакой, но привычное чувство злого упрямства вернулось, и действия стали осмысленны и планомерны.
Перехватив слеги в ладони, он осторожными хлопками примял впереди себя снег, попробовал на прочность и удручённо скривился – снег почти не держал. Тогда он плавными , но быстрыми движениями стянул полушубок и бросил под слеги – какой-никакой, но упор.
Холод мгновенно просунулся под свитер и ледяными ладошками щекотнул по рёбрам. Василий поёжился, но досадливо мотнул головой – вторично, вторично.
Болото уже захватило в плен сапоги и втекало вовнутрь, за голенища, остужая распаренные ходьбой ноги. Погружение ускорилось.
Не густеющая в глубине жижа расступалась почти без сопротивления и Василий почувствовал, как сапоги и лыжи теряют опору и валятся вниз, отрываясь от ног, ещё зажатых полусмёрзшейся поверхностной массой.
Ледяная граница быстро поднималась вверх, заполняя пространство между телом и просторными ватными штанами. Похожее на ожог прикосновение живуна понуждало кадык проваливаться в горло и вызывало длинную, из-под самых внутренностей, икоту, а когда ледяное пожатие ухватило в паху, мышцы живота стянулись в тугой комок, и из глотки исторглось протяжное, жуткое:...ы-ы-ы...
Наконец, слеги обрели опору, и Василий тонуть перестал.
Зависнув над затаившейся бездной, он несколько минут боролся с конвульсивными спазмами организма и, притерпевшись, совсем перестал чувствовать свою нижнюю половину.
Сделав глубокий выдох, он на мгновение ослабил хватку трясины и рванул тело вверх. Ноги выскользнули из сапог, вокруг бёдер противно чавкнуло и последним усилием задеревеневшей спины Василий выдернулся из живуна. Потеряв равновесие, он упал поперёк лесин и затих на секунду, стараясь не нарушить удерживающий его снежный покров.
Под слегами опасно зашипело.
Василий осторожно подтянулся на лежащий полушубок, просунул руки в рукава и по– лягушачьи, двигая впереди себя обмёрзшие лесины, пополз в сторону берега.
Только сейчас в его заложенные страхом и холодом уши проник заливистый до хрипоты лай Чингиза. Кобель метался по берегу, выпрыгивал на лёд и призывно скулил, не решаясь, однако удаляться от кромки.
« Видно, их тут не один», – подумал Василий про живуны, и желание подняться на ноги пропало.
Сколько времени он полз по-пластунски, подтаскивая рядом с собой слеги, Василий уже не помнил. Глубокий снег полностью закрывал обзор, и двигаться приходилось исключительно на голос Чингиза. Только когда горячее дыхание и влажный язык собаки отогрели забитые снегом глаза, Василий остановился и попробовал встать на четвереньки.
Тело не слушалось. Заледеневшие штаны встали колом и никак не хотели сгибаться в коленях. От поясницы и ниже всё было чужим и мёртвым. Василий с трудом выбрался из штанов и засунул покрытые бледной синевой ноги в рукава полушубка. Вытащил из-под свитера, разорвав пополам, фланелевую рубашку и обмотал ступни ног. Затем ухватил кобеля за холку, подмял его под себя, зажав между ног и в неподвижности стал ожидать результата.
Результат незамедлил сказаться.
В отходившие члены потихоньку начала просачиваться кровь, принося с собой тепло и нестерпимую боль. В коленках и ступнях открылась ломота, а низ живота приобрёл чувствительность заживо содранной кожи, и Василий заплакал.
Он сидел верхом на притихшем Чингизе, вытянув шею и подняв лицо к проступившей на небе луне, и протяжно, сквозь стиснутые до хруста зубы выл, словно зверь в предсмертной муке. Слёзы катились по смёрзшейся в панцырь бороде и сосульками висли, замерзая в пути. Кобель жалобно вторил утробному вою тихим, испуганным поскуливанием...
Через четверть часа боль поутихла, и тело приобрело способность к движениям, хотя чувствительность ещё не восстановилась. Василий обстучал заледеневшие штаны о ствол дерева вытряхнул из них комья болотной грязи и, морщась от боли, с отвращением натянул на себя . Отрезав ножом по локоть рукава от полушубка, он сунул в них ступни ног и оторванной подтяжкой подвязал в щиколотках.
– Обувка, конечно, не фонтан, но и мы не на Бродвее, а, Чингиз? – Василий попытался улыбнуться, но ледяная маска на лице даже не шелохнулась.
Кобель понимающе тявкнул и обежал вокруг диковатой фигуры хозяина.
Василий выполнил несколько приседаний, чтобы размять непослушное тело, потоптался на месте, имитируя бег и, махнув собаке рукой, запыхтел в сторону дома.
... Когда в проёме двери возникла страховидная фигура, жена Василия тихонько ойкнула и выронила из рук тарелку.
Заросшее инеем, медвежеобразное существо сделало три шага и с железным грохотом обрушилось на пол.
– Вась, ты живой? – услышал Василий осторожный шёпот.
« А хрен ли нам будет?» – хотел ответить Василий, но только лязгнул зубами и поскрёб рукавицей тёплую доску пола.