Русские дороги принято ругать, за неустроенность, вздувшийся асфальт, на котором грыжу нажить вернее, чем дойти до пункта назначения, и за то еще, что не найдется вдоль любой трассы хотя бы десятка километров, где не застыла бы шоферская пирамидка. Или не притулился на телеграфном столбе выцветший венок. Сколько их? Пойди, посчитай. Говорят, что памятники эти сильно плохо влияют на шоферскую психику, гнется она под спудом оборванных жизней и впадает в депрессию…
Но это умные головы говорят. Шофера же часто пирамидки эти не то, чтобы не замечают, а как бы отмечают про себя, как обыденное совершенно явление. Вот так и может кончиться дорога. И судьба их вот так может кончиться. Готовы ли они к этому? Разве можно подготовиться к внезапному концу? Нет, и гонят они эти раздумья прочь. Нельзя с дурными мыслями на трассу. Дорога всё слышит. Хотя, бывало и не раз, что понужали её родимую матом… Но вся штука в том, что самые крепкие и бранные слова очень часто достаются тем, без кого жить не можешь. Еще может и потому достаются, что становятся они настолько близкими, что точно сквозь тебя проросли и уже часть твоя. А вот себя русский человек беречь не умеет.
Оттого и пестрят венками и пирамидками наши трассы… Со стороны посмотреть: жизнь заключена в самой дороге, а смерть притулилась на обочине. И пока руки держат руль, нога ощущает привычную педаль газа, до тех пор и живешь. А остался без дороги - нет тебя, и не столь уже важно, почему нет…
Гнал Мишка в ночь, отчаянно гнал - от себя уходил. Нырял в работу с головой. И оправдывал, что мол вышел поздно, нагонять надо… Не надо, успел бы. Просто стала трасса для него лекарством, давним и испытанным. И чем сложнее она, тем легче снимает с души и бурый осадок обид и зеленую, в цвет болотной тины тоску. Сейчас самая та была трасса. Усинская… Спроси того, кто ходил по ней ответит, что дорожка не сахар, и не в качестве дело, нет, федеральный трасса, прямой выход на Монголию, а потому и следили за ней исправно. Но подъем долог, монотонен, тяжек, повороты резки…Пока дойдешь до макушки Буйбинского перевала, кажется что это не тягач, а ты выволок сюда двадцатитонную махину.
И то ли извиняясь за своенравность, то ли так захотелось Саянам, но над Усинским трактом Боженька мешок с красотой развязал. Поэты бы слюной от восторга захлебнулись, но ничего равного по силе и мощи не придумали бы. Нет таких слов и лучше не искать, а выйти молча в аккурат на самой макушке перевала и застыть с комка в горле. Рвутся ввысь горы, играют снегами, даже в самую густую, самую тягучую духоту. И рядом с этими слежавшимися, даже не за года, а за десятилетия, а то и века сугробами – жарки. Июньские цветы, в августовской духоте у вечных снегов. Точно смешались времена и потеряли счет, век стоять и пить разряженный воздух, свежий, острый, точно не шумит рядом дорога…
Но Мишаня на красоту любоваться не собирался. Сразу за Танзыбеем начался подъем в перевал, волей неволей, но скорость скинуть пришлось, Мишаня рассчитывал пройти его в ночь. По жаре идти во сто крат тошнее, груженый «татарин»,не ретивый «мерс», тому только топнул и – ыых, пошел родимый, а то и топать особо не надо! КамАЗ же ползет себе со скоростью пьяного ежа, то бишь в полсоточки, выжимает из водилы терпение, силы и жилы, отфыркивается, как деревенская коняга на пахоте и жрет, как оголодавший верблюд после перехода по Сахаре. Здесь рад бы газку подкинуть, да хоть закидайся! И если идти в перевал днем, под жарким июльским солнцем, то раза два-три остановишься остудить…Автопром! Мишка и сам понять порой не мог, чего он так вцепился в эту машину, как дитя в титьку. И клял его и уговаривал и ушёптывал… Но шепчи не шепчи…
Вот в такие минуты и чувствуется до тоски собственное одиночество. Даже радио не спасало. Впрочем, и оно, едва половину подъема одолел, смолкло. Мишка нашарил в бардачке диск, загнал, не глядя…Музыка замурлыкала, радостная и однообразная. Сколько песен прозвучало? Не считал, они современные сливались для него все в одну бесконечную нитку, переливались, как кофточка у деревенской модницы, а душу не трогали. И понял вдруг что не хочется ему сейчас музыки, механической тупой, выкрикивающей что-то совсем постороннее не созвучное с его мыслями…И выдернул кругляш, отливающий радужно и забросил его обратно. Так и шел в гору один на один с собственными мыслями. Не выходило отогнать их. Не выходило.
И он то корил себя за то, что сорвался с Мозгуем, надо было надо было взять эти чертовы ключи, пожелать счастливой жизни. Сделать вид, что всё равно ему, что там у шефа с Томкой. А он как мальчишка ломанулся, точно не трепали его никогда любовные передряги…Хотя, да, не трепали. Чаще он уходил, чем от него… Так ведь ничего и не изменилось? Он сам, первый, ушел? Но отчего-то казалось, предали его, будто вот до сегодняшнего дня еще можно было отыграть, сменить, как ненужный диск, и поставить, что-то ему очень нужное. Всё последнее время Мишаня жил так, словно ушел из дома он в очередной рейс, затяжной, какой-то муторный, но который непременно должен кончиться … И вот точно кончилась дорога. Уперся носом в каменный тупик, назад не развернуться, радиуса не хватит, можно чуток отпятиться и в эту стену или прошибешь или башку свернешь. Но что еще остается? Перед глазами встало, как летит в стену бешено, летит даже с восторгом, с кайфом летит….
«Вот подняться на перевал и крутануть баранку» – пришло на ум. И захолодело внутри тем страхом, что бывает, когда стоишь наверху высокого моста и смотришь вниз. И так хочется взять да и шагнуть, чтоб только свист в ушах и после тишина, ни боли, ни заботы, мертвая, но тишина.Он даже глянул под перевал, в черную бесконечную бездну, может и …
И уперся взглядом в нечто странное для ночной горной дороги. У обчины стояла девушка. Мишка в ней плечевку сразу угадал. Есть в них что-то такое прожженное, прокуренное измочаленное, что сразу и выдает труженицу фронта радости и удовлетворения. И было бы естественным произойди эта встреча на точке, стоянке, возле кафешки или хотя бы рядом с более менее крупным селом. Но до ближайшей деревни сорок верст киселек дорожный хлебать.
Девушка стояла как-то странно, скукожившись, понурив плечи, так уж точно машины не тормозят. Девки они боевые и если вышли на работу, то грудь и все прочее на показ лихо. И прет от них за километр бесшабашностью, такой на грани срыва веселостью. А эта нет, она скорее ежа напоминает, чем птицу ле*****. Свернулась в комок, подойди может и уколоть. Но Мишка остановился, и не затем, зачем обычно тормозил у таких вот веселых полуголых «верстовых столбиков». А просто до одури захотелось услышать человеческую речь.
Говорят, если в смерть пьяного шофера усадить за руль, он машинально заведет машину, помнить после не будет, но заведет и даже проедется на внутреннем запасе умения и профессионализма. Далеко – не далеко вопрос другой. Вот и девчонка видимо свою профессию помнила намертво. И едва тормознул Мишаня, распрямилась, даже ляжкой обтянутой в короткими шортиками сверкнула. И точно спохватилась, сделал шаг назад.
Дотянулся до двери почти улегшись в кабине и распахнул:
– Далеко?
– Денег нет.
И Мишка хохотнул коротко:
– А ты всегда бабками за дорогу платишь?
Но она огрызнулась:
– Наплатилась сегодня. Суки!
Дьякову показалось, что на слезах девка. Видать и у них, веселых, свои замуты:
– Садись. Довезу.
И едва села в машину, шарахнуло от девки стойким запахом даже не могучего убойного секса, а всем тем, чем переполняется женское не всегда чистое тело после него.
Мишка носом дернул. Сколько раз лежал рядом Томкой ли Катькой уже пустой вылившийся, вдыхал это послевкусие, эту смесь запахов, но тогда букет поскупее был её дух, его дух, и от того казалось, что всё еще вместе они, слитые в тесный клубок. Но здесь несло тяжко, кисло и горько. Мишка сморщился брезгливо:
– Не с одним я в поле кувыркалась – констатировал.
Она отползла в самый угол кабины. И Дьяков опять хотел было заржать над неожиданным этим стыдом. Заставить плечевку стесняться, всё равно, что водилу смутить следом мазута на роже или масляным пятном на робе. Ну что поделаешь работа. Но девка откинула голову и Мишка разглядел на высокой шее и ниже на груди синяки, уже смачно начавшие темнеть… «Поиграли с ней душевно…» - подумал, впрочем, не осуждая мужиков, у каждого свой хлеб. На трассу ни шоферов, ни девок насильно никто не гонит…Знала, куда лезет. Но всё же предложил:
– Выше ручей будет, умоешься. Кипяток тоже есть.
И ничего такого не сказал, а она вдруг всхлипнула, зашмыгала носом, обхватила плечи руками, резко наклонилась вниз, распрямилась и вздохнула судорожно:
– Хочешь анекдот?
– Валяй.
– Ужас проститутки. Все входящие бесплатно.
– Не заплатили что ли?
– Пять раз не заплатили.
Замолчала.
Ясно, распялили на толпу, значит, а после на трассе выкинули. Дьяков, отрвался от дороги и прикинул: «Лет двадцать пять, не молодая». Лицо девушки особой красотой не отличалось. Да среди шлюх дорожных красавиц не бывает. Красота и получше устроиться может. Но вполне приличная мордаха, глазки понятно, пустые, да и какая разница, какие они эти глазки, кто в них заглядывает-то.
У ручья притормозил. Налил из кипятка в банку из-под тушенки, ну не кружку же ей отдавать, в самом то деле:
– Кипятку возьми. Давалку отморозишь.
Вернулась в кабину через час…Будто бы повеселевшая. Мокрые волосы затянуты в узел, и одежонка насквозь мокрая. «Стирала она её что ли?»
– Марианна – представилась она.
– Ясно, Машкой будешь.– Мишка опять завел уставшую машину.
– Почему Машкой? – напряглась она.
– Тогда Анькой. – пожал плечами Миха. – Ты бы разделась. Там одеяло в люльке.
Машка-Анна вздохнула:
– Сказала, не могу сегодня…
– Да нужна ты мне, после пятерых!Лезть будешь не подпущу. – ответил зло.
Но она злости обрадовалась и в самом деле нырнула в люльку.
– Не психуй, – затараторила, осваиваясь, – На обратном пути подберешь, все по полной программе и денег не возьму. Я к сыну еду.
Мишаню аж дернуло:
– К сы-ы-ыну? Я то думал ты из этих…
За те годы, что колесил он по трассам, привык он к плечевкам, как к дорожным знакам. Вроде необходимая деталь, неотделимая от дороги. И мысли, что за обочиной есть у них иная жизнь, в голову не приходила… И тем более не вязалось никак ребёнок и шалава трассовая…Какая из неё мать?
– А я из этих. – она перебралась к нему и завозилась устраиваясь удобнее, завернутая в одеяло, на поминала она сейчас куколку гигантской бабочки.– Только мама не знает, чем в городе занимаюсь. Она меня учиться отправила.
– Не поступила что ли?
– Тупая от рождения и денег не было. Ты сам откуда?
– Из Березового. Значит к сыну, – Дьякова так и подмывало поинтересоваться, а сын то мамочку в лицо помнит?
– Вот же! – засмеялась Анька-Машка и распахнула одеяло. – Смотри! Растяжки. Откуда бы им взяться.
Ткнула пальцем в живот.
Но Мишка не обернулся, вдруг вспомнил, эти неровные дорожки, на Томкином животе, вздутом беременностью. «Ты руку положи, положи, послушай, как стучит!» «А не больно?» «Не-е-ет, видишь, как тебя знает. Толкается» И еще лицо Томкино вспомнил, запрокинутое, бледное, болью измотанное. Как вез её в роддом и боялся не поспеть. А она улыбалась, улыбалась, улыбалась…
– Ясно. – буркнул он. – А рожала зачем?
– Любила, – пожала она плечами. – Ты женат?
– Да…– брякнул легко, потому что всегда так отвечал и опомнился – Был.
Марианну оговорка не смутила, она главное ухватила, и похоже, накрепко ухватила:
– Она ушла? Или ты?
– Оба. Жрать хочешь?
– Так не бывает, чаще мужик бросает. Надоела, старая стала, ну или другую встретил. Ведь встретил?
– Встретил, – честно сознался. – И она встретила. Директора моего. Там, в пакете, хлеб был и чебуреки. Жуй и молчи…
Она и в самом деле зашуршала пакетом, откусив изрядный кусок, стряпни из придорожной забегаловки, ответила:
– А ты правда, хочешь чтоб я заткнулась и так и молчала, до Арадана?
– Так ты туда?– сообразил Мишка, что не спросил куда надо-то девке.
– Нет, у своротка остановишь за селом. Оттуда доковыляю. Так мне заткнуться?
– Как хочешь… – отрезал, но в душе жутко не желая, чтоб опять налилась кабина тяжкой тишиной…
Деваха точно это сомнение почувствовала:
– А ты сам как хочешь? Ты меня взял зачем? – Анька- Машка вытянула руку с обломанными ногтями и принялась загибать пальцы – Трахаться тебе не охота. Раз. Денег у меня нет. Два. Значит, тебе что от меня надо? Поболтать. Три…
Мишка обернулся на девчонку, она усиленно работала челюстями, и рассуждала будто просто так, но почему-то Мишке стало ясно, что и ей самой до смерти хочется поговорить…
– Слышь, Анька, а с вами часто говорят? – заржал он весело. – С вами ж говорить неудобно, у вас рот обычно занят.
Предполагалось, что из благодарности или из страха вновь очутиться на обочине девушка пошлую шутку подхватит. Однако, ей было еще не до веселья, или смелая попалась, безбашенная:
–А хочешь я тебе сейчас все про тебя расскажу? – спросила она вдруг.
Отстранено спросила, даже голос окреп и зазвучал иначе, как-то звонче, выше…
И Мишке не то чтобы страшно стало, но скользнуло ощущение нереальности. Мало ли баек ходит про белых баб, выходцев с того света, черных кобелей… Но тут же вспомнил, как живо и тошнотворно пахнуло от неё…
– Валяй, экстрасенс…
Марианна сперва подстраховалась:
– А не высадишь тут?
– Нет. Весело с тобой.– ему стало интересно до чертиков, чего же такого скажет дорожная шмара, которую он два часа назад и не знал…
Она вскинула руки и принялась скручивать рассыпавшиеся волосы. Одеяло сползло, но она натянула его опять и выпалила, на одном дыхании:
– Сначала ты жену бросил. И тебе было хорошо, тепло и сухо. А потом она другого нашла. И тебе резко поплохело. Вот сидишь ты и думаешь, что все бабы суки, и гоняться они за бабками, а настоящих мужиков ни в хрен не ставят.
– Вот как?! – вырвалось, – А если не так?
– Что не так?Не ушла еще? Собирается?
– Нет. – Мишаня извлек сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой, – Если не было хорошо? Когда ушёл? И потом не было? Что тогда?
– Тогда ты – баран.
– С чего это?
Анька-Машка вдруг приблизилась к уху и шепнула:
– А потому что не в ту сторону едешь!
– Куда послали, туда и еду, – дернулся Мишаня брезгливо
– Начальник твой послал? который жену увел? И надолго послал. – попутчица не спрашивала, она утверждала и потому, как отмалчивался Мишка, понимала что утверждает истину
–Умный мужик у тебя начальник, – произнесла задумчиво, точно размышляя над тем, отчего вот так взяли да и выкатили Мишке нажористый рейс, и наряд на целый месяц подписали. Будто и в самом деле читала его мысли. Дьяков потряс головой, отгоняя подступившую мистику…
– Почему умный?
– Потому что женщин знает. И услал , чтобы она к тебе не рванула. Значит от обиды она с ним, или заставил как-то… А ты, дурак, сел и поехал!
«Не больно-то твоя рада» – точно зазвучал над ухом Людкин голос, даже обернуться захотелось….
А девка себя уже не сдерживала она кажется даже уже и не боялась, что Дьяков долбанет по тормозам выкинет её вот здесь, на перевале, она втолковывала ему, как ребенку..
– Тебе назад надо ехать. Пока ты катаешься, она к нему привыкнет. Полюбить уже не сможет. А привыкнуть – запросто. У вас дети есть?
– Двое…
– Двое! – Машка в лице поменялась, будто от пощечины зашлась, и понеслась сумбурно – И ты, ты от них… Какой же ты….Да оба вы! Суки вы оба, перед детьми. Он ушел, она обиделась! А они как? Один папка, другой папка…Вот люди идиоты! Ведь у вас всё есть! И дом есть, и свет горит, да? Свет, тепло, ей на трассе не стоять, ты не голодный, и машина под задом? Есть! И машина, и телевизор. Всё есть! Всё, живи – радуйся. У нас парень на перекрестке стоит, там на коляске…Без ног. А вы, чего вам всем не хватает? Не понимаю! Может надо иногда вас таких сытых на трассу с голым задом! А? Или вот в кресло инвалидное…
– Может и сяду, – отрубил Мишка, – Дорога, есть дорога.
Она стушевалась, задумалась, точно волна накатила и прочь, прикоснулась к плечу, очень легко:
– А знаешь, правда, к ней езжай. Бросай всё. Там сейчас площадка будет, можно развернуть фуру!
– За совет спасибо, – перебил Мишка. – Только я за бабами не бегал никогда. и не буду.
– И она не побежит… – обреченно прошептала Марианна, – Потому что любит. И пока болит всё. Внутри, понимаешь? Когда бросают, то как по душе кулаком с размаху. И хотела бежать, а не можешь. Боль и злость. Знаешь, первый раз с другим ложишься, и как в воду, головой,…На мол тебе бери, раз ему не надо. А утром, будто это не он – в меня, а я – в него кончила. Пусто. Пустыня Сахара. Уже не больно. И всё равно с кем, зачем и за сколько… Ей тоже все равно станет. Начальник, потом зам начальника… Как первая стопка. Остальные сами скользят. А иногда, как проснешься, вспомнишь, саму себя возненавидишь. Тогда еще можно и уйти. Но тот, другой, уже давит, мол, давай ножки врозь. Тебе противно, тошно, но как же не дать? Если сама однажды согласилась. Даешь и слезами давишься. А вы не замечаете. Вы никогда и ничего не замечаете. И опять ничего в душе. Вот твоя жена, пока плачет или злиться, а потом все отомрет в сердце и хоть на трассу. Вот когда еще болит, тогда и живешь. А после смерть. По фигу всё... Тело ходит, сердца нет…
Мишка не перебивал, он понимал, что говорит она сейчас не столько о Тамарке, сколько о себе. Но отчего-то каждое слово приставало именно к Томке, накрепко приставало. И виделось Мишке, виделось, как жена его плачет и дает… Плачет, маленькая, голая, беззащитная, и Мозгуй, Мозгуй…
– Всё! Площадка…Стой, – вдруг крикнула резко девчонка. Машинально затормозил. – Здесь еще развернуться сможешь! Езжай!
Мишка распахнул дверь, сполз вниз и уселся на корточки у колеса. Похлопал себя по карманам жилетки
– На,– бросила Марианна ему сверху пачку. – Ты не думай сейчас, просто делай. Как жену зовут?
– Тамара…
– Красивое имя… А меня на самом деле Машкой зовут. Угадал. Кури и поворачивай. Может успеешь…
Веяло с гор холодом, живым, отчаянно живым духом, и каждый вдох казалось расправлял прокуренные легкие и бежала кровь торопливо, и тело наливалось этой обновленной жаркой кровью…Оживало, оживало.
Недокуренная полетела сигарета вниз, в темную бездну, мелькнул прощально оранжевый огонек.
Захотелось крикнуть что-то злое или наоборот веселое в эту мрачную пропасть, и услышать как подхватит эхо… Но сдержал себя:
– Слышь, а ты как же? Ты же до Арадана, вроде….
Машка уже напялила на себя полусырые шорты и стояла теперь рядом с кабиной…
– А мне все равно куда… Не пропаду.
– Ты же к сыну…
Но она перебила:
– Да нет никакого сына, дурак. Мертвым он родился!Даже похоронить не смогла. Всё, езжай.
И зашагала прочь, даже побежала…
– Давай хоть до Ермаков… – крикнул.
Откликнулось только эхо… Растаяла во тьме или не было её вовсе?