Самое трудное в студенческой жизни – сдавать экзамены весной. Молодая кровь, взбудораженная пригревающим солнцем, зеленью и запахами пробудившейся природы, не дает сосредоточиться на подготовке. Вот уже несколько раз за вечер берусь читать лекции по Общей геологии, а в голову ничего не лезет и все потому, что в открытое настежь окно вместе с ароматом зацветающей акации льется музыка девичьих голосов и смеха. В комнате этажом выше нашей девчонки-гидрогеологи устроили на подоконнике посиделки под гитару и гадание на картах, кому какой жених выпадет. Карты раскладывала Ольга, подражая в интонациях цыганкам, что бойко сновали у ворот центрального рынка города. От карточных женихов у девчонок не было отбоя. Каждой доставалось по три, четыре претендента. Только Галке Одинцовой три раза подряд выпал пиковый король. Она горячилась: «Эти карты врут! Мне старая цыганка нагадала, что у меня будет червонный валет!» Ольга низким грудным голосом распевно убеждала Галку: «Мила-а-я! Карты не лгут, лгут люди. Слушай только меня, я тебе всю правду расскажу. Видишь, тебе скорая дорога ложится. Король пики хлопочет, письмо в казенный дом шлет. Жди, скоро у тебя будет встреча. Только встречать тебя будут два короля. Один бубновый, другой пиковый!» Тут Одинцову осенило: «Ой! Девочки, так это же начальник Каларской партии вызов мне шлет! А второго короля я не знаю. Может, Димку начальником участка назначили?» «Конечно, назначили! Карты правду говорят. И скорая дорога, и встреча в казенном доме!» - торжествующе пропела Ольга, потом, выходя из роли гадалки, добавила: «Ты же нам весь год песни пела про Каларский хребет с нежно-розовыми снежниками на гольцах, про букеты рододендрона, что каждое утро ты находила у входа в свою палатку. Собирай-ка, девка, рюкзак и лети к своим…», но тут веселые возгласы и смех заглушили последние слова «мудрой гадалки», потом с легким звоном хлопнули оконные створки и в мою комнату потекла тишина ночного города.
Я открываю толстенную книгу о геологических процессах, происходящих на Земле, и с каждой прочитанной строкой все глубже и глубже погружаюсь в сущность планеты.
Утром иду сдавать экзамен первым. «Сохатый» (Николай Васильевич) через толстые стекла плюсовых линз внимательно изучил всю мою зачетку. «Ну с, молодой человек, давайте поговорим без билета». От этих слов все, что было разложено в моей голове, в один миг смешалось в кучу, из которой извлечь что-нибудь связное для меня казалось уже невозможным. Преподаватель же с невозмутимым видом поставил передо мной и собой по большой пиале и до краев наполнил их из термоса с крылатыми драконами ароматным чаем. Высокий, худой с багровым шрамом через все лицо – отметина встречи с лосем (сохатым), Николай Васильевич, шумно втягивая малыми глотками горячий чай, стал неспешно рассуждать о геологическом прошлом и настоящем третьей от солнца планеты. Постепенно, незаметно для себя, я втянулся в беседу. Никогда ни до, ни после мне не приходилось так сдавать экзамен. Через час мы, довольные друг другом, расстались. Удивительный чудак каллиграфическим бисером вывел в моей зачетке оценку и отпустил меня со словами: «Вам бы, молодой человек, в геологи-поисковики, а Вы в технари подались». За дверями аудитории собралась вся наша группа. Меня наперебой завалили вопросами, главными из которых были: «Ну что так долго?! Он что, по всему курсу гоняет? Зверь мужик! А чай-то хорош?» Я, обалдевший и сопревший от горячего чая и пережитого волнения, широко улыбаясь, повторял: «Васильевич нормальный мужик! Заходи по одному!» Назвать преподавателя его кличкой «Сохатый» у меня уже не поворачивался язык. В какой-то миг общения с ним я понял, насколько полно он отдал себя геологии, а чудачества, так это отпечатки многолетней полевой жизни.
Экзамен по Общей геологии группа сдала без завалов. С интервалом в десять- пятнадцать минут парни выскакивали с красными лицами и просветленными глазами, разводили руками и как один твердили: «Ну, мужик!» К обеду сдали самые несмелые, и мы всей группой, никто не ушел после сдачи экзамена, отправились на берег Ангары, купив по дороге несколько бутылок недорогого вина, хлеба и килограмма три ливерной колбасы. На берегу разожгли костер, пили вино из горлышка, закусывая «студенческой радостью», горланили песни и швыряли в воду, кто дальше, окатанные голыши. С закатом солнца от реки потянуло стынью, хмель быстро стал улетучиваться из веселых голов и мы шумной ватагой двинулись через предместье к конечной остановке трамвая, провожая городских одногруппников. По дороге назад в общежитие еще несколько ребят ушли на съемные квартиры. До вахтера на первом этаже дошли только пятеро. Здесь в фойе уже ладились танцы, тренькала гитара, но я, не задерживаясь, поднялся на свой этаж в комнату и завалился спать. Завтра с утра должно было состояться распределение на производственную практику.
На следующий день к девяти часам перед актовым залом собрались все второкурсники гидробурового отделения. Ждем, гадаем, куда кому какая дорога выпадет. Минут через десять появился наш «папа» - Тарасов Лев Николаевич с большим кожаным портфелем (раритетная вещь тридцатых годов) и повел всех в зал. Когда стук откидных сидений и гомон голосов рассаживающихся стих, он торжественным баритоном стал оглашать именные, необычно романтичные названия партий и экспедиций солидных геологических управлений. Потом скороговоркой перечислял по-фамильно, кто куда направляется. Половина нашей группы угодила в одну из номерных партий Сосновской экспедиции. Я в этом списке оказался не по алфавиту последним – тринадцатым, как позднее понял, это было не случайно, в будущем меня ждали крутые перемены.
Из Иркутска улетал последним из группы, помогал коменданту в общежитии принимать от уезжающих на практику студентов комнаты, дернула меня нелегкая попасть в студсовет.
Рейс самолета Ли-2 был единственный, что летел через Читу до самого поселка, построенного геологами. Место в самолете по билету у меня оказалось тринадцатое, в самом хвосте, но я опять же не придал этому никакого значения. Самолет, набрав высоту, лег на курс и как бы повис в безоблачном небе, стрелка высотомера над дверями в кабину пилотов (по-видимому, самолет по необходимости иногда служит пожарным десантникам) спокойно улеглась на отметке три тысячи и уснула. Почти все время сидел, прильнув к прямоугольному иллюминатору, крыло впереди, обзор не закрывает, земля внизу, освещенная утренними лучами, как топографическая карта.
В Чите вышли почти все пассажиры. До Октябрьского летело со мной трое. Две женщины и демобилизованный солдат. Солнце подбиралось к зениту, его лучи уже хорошо нагрели проплывающую внизу забайкальскую степь. Восходящие и нисходящие потоки воздуха бесцеремонно трясли самолет. Ахающие и охающие тетки с белыми, как мел, лицами, то судорожно хватались за спинки сидений, то утыкались носами в газетные кульки. Мы с солдатом сидели спокойно, но ручки подлокотников держали крепко. Самолет то резко шел вверх, и тогда перегрузка вдавливала в жесткое сиденье, то проваливался вниз, и в желудке зарождалась пустота невесомости. В иллюминаторы было видно, как раскачивались крылья и мелко тряслись закрылки. Из кабины пилотов, открыв металлическую дверь, высунулся белобрысый тип в летной форме, изучающе осмотрел нас, салон и, не закрывая двери, вернулся в кабину. В дверной проем я видел, как он сел на натянутое между креслами пилотов брезентовое сиденье. При виде трех спокойных членов экипажа утихли и пассажирки. Скоро двигатели сменили тональность, стало закладывать уши, самолет шел на посадку. Женщины опять уткнулись в свои кульки и тихо постанывали.
Аэродром в Октябрьском встретил пеклом, дохнувшим из открытой механиком двери. Зноем дышало все: земля, небо, окружающие голые сопки. Грунтовое летное поле с ярко-зеленой будкой и полосатым сачком на шесте, примыкало к поселку. Одноэтажные бараки, выстроенные в несколько линий, широко расположились по пологому склону. Дальше, ближе к подножию высокой пирамидальной сопки, шли двухквартирные брусовые дома. Старых, почерневших от палящих лучей солнца и морозных суховеев, строений было мало. Тут и там желтели свежими стенами и белели новыми шиферными крышами бараки и дома. Кое-где штабелями стройматериалов, не законченными стенами и не докрытыми крышами выделялись новостройки. По всему поселку деловито сновали люди и техника. Теток встречали. Они, выкинув наполненные кульки, окруженные оживленными и радостными домочадцами, удалялись к поселку. У самолета остались я и бывший солдат. На нас никто не обращал внимания. Механик хлопотал у шасси. Летчики громко переговаривались с диспетчером по рации. От будки в сторону самолета двигалась растянутой цепочкой улетающая публика. Не сговариваясь, закинув свои вещмешки на плечи, мы с Николаем (познакомились чуть позже), пошли следом за тетками.
Контору партии нашли без расспросов. Во всех геологических поселках только у этого здания при входе развешана наглядная производственно-партийная агитация. До конца дня мы прошли все этапы оформления на работу: заявление, резолюция, инструктаж, получение спецовки и спальных принадлежностей, аванса и, наконец, заселение в комнату только что сданного общежития. Определили нас с Николаем на строительство и монтаж новой буровой установки. Здесь цепочка цифр со значением тринадцать перевернулась, как будто карма давала обратный ход, номер бригады и буровой был тридцать первый. Нас в бригаде пока было двое. Командовал нами прораб буровых работ Чернодед Степан Иванович, невысокого роста, слегка картавящий сорокалетний мужик. Он, утром почему-то обращаясь ко мне, давал задание, а вечером торопливо проверял его выполнение. Мы изготавливали четырехногий бревенчатый копер. Буровая, как и еще несколько, строилась для нового участка в тридцати километрах от Октябрьского. По цвету гранитных выходов на вершине голой, как лысина, сопки, участок получил название Красный камень (будущий город Краснокаменск.
Прошла неделя и судьба отыграла свой ход назад. Мы уже закончили копер, бригада монтажников, погрузив на роспуск, увезла его на участок, а нас с Николаем прораб разбросал по действующим буровым. Я не удивился, когда услышал номер своей буровой – тринадцатая. На следующее утро вышел в первую смену помощником мастера. Эта бригада выделялась среди других. В партии только тринадцатая перешла с дробового на алмазное бурение. И еще у тринадцатой не было месячных плановых заданий, работала она по аккордному наряду на всю скважину. Даже внешне буровая отличалась от остальных. Вместо мачты или копра у нее на металлических санях единым блоком с буровым агрегатом стояла двадцати двух метровая ферма под трехштанговые «свечи». Бригада работала стабильно, ровно, как швейцарские хронометры, но однажды стихия отняла у нашей с Иваном ночной смены несколько часов.
Вахта началась в двенадцать ночи. Мы докончили спуск колонковой в скважину, и алмазная коронка стала вгрызаться в четвертую сотню метров. Скважина приближалась к проектной глубине. Через час Иван наполнил керном (столбик выбуренной породы) колонковую трубу и я с банкой заклинки и гаечным ключом стал подниматься по лестнице на нижние полати, но, не поднявшись еще на крышу тепляка, с удивлением ощутил руками и ногами что-то мохнатое, скользкое и хрустяще- мягкое. Ночную сонливость как ветром сдуло. С удивлением широко открытыми глазами я увидел, что все освещенное пространство над буровой накрывает густое облако бело-серых, величиной со спичечный коробок, мохнатых ночных бабочек. Они вылетали из ночного мрака на свет гирлянды лампочек, спускающейся по одной из граней фермы, как будто огромные снежинки, и облепливали все поручни, полати, грани и раскосы фермы, устилали крышу тепляка, кружили плотным столбом над раскрытыми лядами люка. Из тепляка неслись удивленные вперемешку с матами возгласы мастера. Отмахиваясь и отплевываясь от налетающих и липнущих мохнатых существ, я засыпал под пробку промывочного сальника заклинку и Иван включил насос. Подъем и спуск буровых штанг делали, как в густом тумане. Бабочек в тепляке было так много, что мы уже не открывали ртов, иначе бы наглотались, как птенцы в гнезде. А вот за шиворот холодных и легко давящихся насекомых нам залетело и залезло немало. Даже пол в буровой и приемный трап на входе они укрывали шевелящимся ковром. При каждом шаге слышался легкий шорох и пощелкивание раздавленных существ. Было скользко. Но главное, мы не смогли начать бурить – отказал промывочный насос. Зумпф (яма для промывочной жидкости) до самого дна был забит ими. Бабочки, налетевшие на свет электролампы, висевшей над зумпфом, сбивались в плотный рой и, оседая на воду, тонули. Попытки очистить храпок всасывающего рукава были бесполезны. В зумпфе был даже не суп, а каша из этих тварей. Для фиксации простоя мастер вызвал по рации дежурного диспетчера. Через полчаса подъехала водовозка с самим Чернодедом. Наступал рассвет. Бабочки уже не летали, а огромной шевелящейся массой укрывали всю буровую от кронблочной рамы наверху до границы света на земле. От колес подъехавшей водовозки на серо-белой поверхности чернели две колеи. Приехавшие не сразу ступили вниз, потом с удивлением и брезгливостью обошли буровую, заглянули вовнутрь, постояли у зумпфа, пробуя лопатой густоту «каши». Прораб расписался в буровом журнале за простой, и они уехали. До конца смены оставалось минут сорок. Мы занялись чисткой промывочного насоса. С утренней вахтой приехала тетка с ведром извести и кистью, а чуть позднее пришлепал бульдозер и вытолкал все содержимое из ямы. Тут же подъехавшие две водовозки слились в очищенный зумпф. Смена начала бурить, тетка белить заляпанные стены, а мы с Гантимуровым героями поехали на одной из водовозок на базу отсыпаться.
Об этом случае в партии говорили не более двух дней. Зато последовавшие следом
события вызвали живой интерес не только работников бурового цеха. Начну издалека. Костя Мезгер – начальник триста двадцать четвертой партии, ввел в поселке сухой закон. Спиртного в Октябрьский не завозили. Единственная легальная возможность купить хоть ящик водки была в поселке рудника Кличка в шестидесяти километрах от Октябрьского. По субботам туда ездил с ночевкой небольшой автобус специально для того, чтобы затарившиеся романтики всех мастей утолили свою жажду до возвращения в воскресенье. Для тех, кто еще не допил свои запасы, автобус на обратной дороге останавливался на час у моста через речку Урулюнгуй. В Октябрьском приехавших встречали дружинники и у всех проверяли багаж. С найденным спиртным поступали по-разному. Содержимое начатых бутылок выливали на землю. Не вскрытые забирали на склад. Оттуда владельцу по справке отдела кадров в День рождения выдавали не больше двух бутылок. За остальные возвращали деньги, когда отобранное спиртное реализовывалось другому «новорожденному». Кроме автобуса проверялись на дороге из Клички все транспортные средства. На дорогах из сел кордоны не стояли. В тамошних сельпо спиртное появлялось только по большим праздникам и испарялось, как дождь в пустыне, не «долетая» до прилавков. Но, несмотря на «драконовские» меры, спиртное в поселке водилось, поэтому в обязанность дежурного диспетчера входил визуальный контроль за буровиками, перевозимыми вахтовкой на рабочие смены. Нетрезвые или с большого «бодуна», отстранялись от работы и попадали в черный список, грозивший им большими неприятностями. Очень редко кто рисковал нарваться на «черную метку». Но однажды на глазах изумленного главного инженера Виктора Гагарина, только что вернувшегося вместе с прорабом Чернодедом из поездки по основному буровому участку, из вахтовки, ехавшей следом за их «шестьдесят девятым», стали спрыгивать и, хохоча, валиться на землю нетрезвые буровики. У «итээровцев» отвисли челюсти, ведь на участке эти рабочие, сдавая вахты, были трезвы, как святые отцы. Значит, наклюкались в салоне вахтовки. Работяги, видя, как таращат на них глаза, заплетающимися языками недружным хором озвучили свое право расслабиться в нерабочее время. По этому случаю уже на следующий день вышел приказ: «Дежурному диспетчеру усилить контроль при отправке и возвращении рабочей смены», а участникам пьяного десанта объявили по выговору, напомнив, что их поездка была связана с работой. Через несколько дней пьяный десант повторился в новом варианте, теперь буровики выпрыгивали из высокой двери салона
вахтовки совершенно трезвыми, но пройдя совсем немного, начинали шататься, пьянея прямо на глазах, горланя, что их рабочее время кончилось. Руководители всех рангов «стояли на ушах». Проверки следовали одна за другой и плановые, и внеплановые. Результат ноль, пьяные высадки повторялись, причем, только после первой (дневной) смены. Так может быть и тянулось до конца лета, да подвело буровиков солнышко – перегрело на одной буровой алюминиевый бачок, что крутился привязанным к ведущей трубе. Его разрушение произошло в присутствии (по закону справедливости) того же главного инженера и прораба. Те ждали конца смены и собирались вместе с буровиками ехать на вахтовке. Именно это звено чаще других возвращалось домой шаткой походкой. Ларчик открывался просто. Утром в начале смены в бачок для воды от ГАЗ- 66 закладывалась смесь из сахара, дрожжей и воды. Бачок крепился к ведущей трубе под промывочным сальником. За несколько часов вращения (процесс бурения скважины) в нагревающемся от солнца бачке зрела сногсшибательная брага. Дело оставалось за малым, возвращаясь со смены, за несколько минут до остановки у конторы, выпить его содержимое. Брага била в голову и подкашивала ноги через десять, пятнадцать минут. Этого времени хватало отойти от вахтовки , значит, всем начальникам утирался нос – еду и приезжаю трезвым, домой иду каким хочу. Шатаюсь, значит «устал» от работы.
Присутствие на буровой начальства не дало вовремя снять злополучный «активатор»,
давление зашкалило, и он рванул. Говорят, бабахнуло здорово, и все содержимое выплеснуло на прораба, как он не умывался, от него потом целую неделю пахло брагой. После этого случая под угрозой безжалостной кары поснимали все бачки и прочие приспособления с ведущих буровых штанг. Дело в том, что многие буровики – заядлые охотники, таким старым дедовским способом окатывали рубленную из свинцовой проволоки сечку в дробь и картечь. До сих пор в забайкальских станицах можно видеть на высоких шестах ветряки с банками на оси вращения. Второе алкогольное событие произошло параллельно с первым. Начальник партии с главным инженером, возвращаясь с участка Красный камень, углядели в «подушке» (распадке), не доезжая поселка, колхозную полуторку, а рядом небольшую толпу мужичков с ведрами, бидонами, банками. Оказывается, предприимчивый молдаванин подвез к Октябрьскому на нанятой автомобильной «кляче» несколько бочек красного вина, называемого в народе чачей, и бойко торговал им за умеренную плату. Разумеется, он знал по рассказам о «сухом законе» в поселке и о крутом характере начальника, а изнывающие в жажде по чаче знали об этом не понаслышке, поэтому, когда «козлик» неожиданно вынырнул из-за ближайшего гребня, все в панике стали разбегаться. Не затарившиеся - в сторону поселка, счастливчики, бережно прижимая наполненные сосуды – по ближайшим канавам и шурфам. Владелец чачи, путая русские и молдавские слова, кричал водителю полуторки: «Гони… ду тым пуло!» У захмелевшего шофера, до этого мирно потягивающего из трехлитровой банки густую кисловатую жидкость, взыграла казачья кровь. Полуторка, взревев мотором, рванула всеми лошадиными силами. Это была последняя в ее жизни дистанция. Через двести метров не выдержало старенькое сердце- мотор – «полетел коленвал». Дальше по цепочке разрушения поршни ударили в головку блоков, а штока пробили «рубашку». Моторный отсек окутался паром. Автомобиль резко вильнул и скатился в старую расчистку (канава от ножа бульдозера). Результат разговора «контрабандиста» с «хозяином» был суров – все вино вылито на землю. Об этом случае очевидцы рассказывали с печалью в голосе. Они даже пытались ночью копать ямки на месте слива в надежде, что хоть что-то в них соберется. Тщетно! Пересохшая степь всосала пять сотен литров чачи лучше любого пирата. Напоминанием этого события долго служила брошенная полуторка. В небольшом колхозе она была единственным бортовым автомобилем. Гнать за сто километром для ее буксировки последний самосвал хозяйство не могло себе позволить. Председатель колхоза обратился за помощью к руководителю разведочной партии, но получил категорический отказ. Даже районные власти не смогли поколебать решимости Мезгера проучить любителей поживиться на человеческих слабостях. «Раскулаченную» полуторку в конце лета увез на полуприцепе МАЗ из мехколонны. Наши помогли автокраном.
Шел второй месяц практики. Мне присвоили третий разряд – явно по рекомендации мастера Гантимурова. Из нового общежития комендант переселил меня в «сорокатрубный крейсер», так гордо именовался барак из фанерных панелей, первостройка, сменившая палатки. Как рассказывали старожилы, построили его за одну неделю. На свайное основание уложили раму из бруса, и на нее собрали из многослойных фанерных панелей (сэндвичей) барак из сорока комнат, выходящих дверями в один сквозной коридор. В каждой комнате установили по железной печке. Над крышей барака поднялось сорок труб из отработанных колонковых и обсадных. Первыми жильцами были семейные. Прошел год, и их переселили в брусовые двухквартирные дома, а барак заселили работягами - холостяками. Вот кто-то из них и обозвал фанерное чудо с трубами «крейсером». Прижилось. И теперь вместо номера барак в разговоре обозначали этим эпитетом. В комнате, куда меня поселил комендант, жили два горняка – Гоша и Саша. Оба работали проходчиками в разведочной шахте. Саша- тридцатилетний блондин, был из Москвы, а Гоша – забайкальский «гуран» чистых кровей, местный из села Кайлайстуй, что находилось в тридцати пяти километрах от Октябрьского на берегу пограничной реки Аргуни. У нас были разные сменные графики, поэтому встречались мы не чаще двух раз в неделю. Но самыми запоминающимися были их выходные. Утро горняки начинали с поисков «горючего», в обед «разогревались», ближе к вечеру отправлялись «на охоту», вечер и ночь «кильдымили». В поселке с «сухим законом» «горючее» приобреталось по двойной, тройной цене у спекулянток. Разогревались мужики только одним полным стаканом водки, без закуски. Охотились на одну и ту же «дичь» - поселковых свободных дам, сильно зависимых от алкоголя. Охота считалась очень удачной, если из приглашенных в комнату залетало две «куропатки», так как охотников в поселке было в разы больше. В таком случае «кильдым» устраивался по высшему разряду – не меньше ящика «столичной», ночь открытых дверей, полный провал памяти утром и ни гроша в кармане после игры в «очко». Присутствие в качестве стороннего наблюдателя на первой паре их разгрузочных дней для меня было достаточным. Все последующие дни «отдыха» Саши и Гоши я проводил где угодно, но только не в нашей комнате. Парни не обижались. Саша резонно говорил: «Студент, грызи науку, а это пойло жизни ты всегда успеешь хлебнуть!»
Приближалась очередная пара развеселых дней моих соседей по комнате. Я заранее начал искать варианты размежевания. Волей рока на эти дни выпадали и мои выходные. Ни подмениться сменами на буровой, ни найти свободной койки в другой комнате или общежитии не получилось. Оставалось одно – с Гошиной одностволкой опять идти с ночевкой на охоту в сопки. Охотился я удачно, никогда не возвращался с пустыми руками. Трофеями были куропатки и тарбаганы, а один раз даже косулю добыл. Правда, отведать вволю мяса нам втроем не удалось. На нашем «крейсере» такой фарт, как и попойка, был доступен всем членам «экипажа».
Придя с ночной смены, я не залег отсыпаться – мои старшие товарищи уже «разогревались», а стал укладывать рюкзак. Гоша, глядя на меня добрыми глазами, вдруг неожиданно озвучил вариант моего досуга: «А не сходить ли тебе, паря студент, на рыбалку? У меня дед и бабка живут в Кайлайстуй на Аргуни. По дороге тридцать пять, прямо через сопки и того меньше. Да и ушицы мы давно свежей не хлебали!» Для меня, исходившего окрест поселка, этот маршрут был заманчивей других. Только вот рыбацких снастей не было. Гоша, как бы рассеивая мои сомнения, посмеиваясь, продолжил: «У моего деда есть все, еще с гражданской припас! Поможешь по хозяйству – дров там наколешь, але навоз из хатона выкинешь, даст все, что ни попросишь, а бабка еще стакан браги нальет. Найти их просто. Дом железом крытый. Да спроси, паря, где белый атаман живет, любой покажет!» И расхохотался, хлопнув меня тяжелой ладонью по плечу. Сборы были недолги, через полчаса я шагал по пыльной степной дороге в сторону границы.
Как гласила молва, место, где заложили поселок и первые разведочные шахты, у местного простонародья называлось «долиной смерти». Якобы сюда приходила и прилетала умирать всякая живность из окрестных мест. Мрачное название местности отчасти подтверждалось высоким естественным радиационным фоном и отсутствием какого-либо источника воды. Даже солончаковых озер с горько-соленой водой в радиусе тридцати верст здесь не было. Полноводная Аргунь и небольшая речушка Урулюнгуй, больше известная у поселковых как Уругвай, протекали примерно на одинаковом расстоянии в тридцать пять километров, первая – юго-восточней, вторая – северней Отябрьского. Атмосферные осадки в виде дождя или снега здесь были крайне редким явлением, а вот ветра, жара и морозы хозяйничали большую часть года. Весной и в первую половину лета здешняя степь, вздыбленная хаосом сопок, поражает богатством красок и активностью живой природы. Волны молодой ковыли изменяющимися оттенками зеленого видимо отражают переменчивое движение воздушных масс. Они: то бегут стремительными валами вниз под сопку, то круто поменяв направление, начинают штормить в подушке и вдруг неожиданно разглаживаются. А в это время на противоположном склоне волны ковыли бьют в красно-оранжевый остров саранок. По склону соседней сопки ветрило разгоняет желтую волну степных маков. Дальняя сопка с гребнем, усыпанным останцами, по очертаниям похожая на травоядного ящера, вся в разноцветии полевой кашки. Лога выделяются более темной зеленью, тут и там большие нежные цветы диких пионов. Воздух напоен целым букетом степных ароматов. На бутанах (насыпь вынутой из недр земли) желтеют столбики тарбаганов (подвид алтайского сурка). Их резкий свист то и дело оглашает кипящую жизнью степь. Тогда на короткое время все замирает, прячется в норы, затаивается в логах. Проходят минуты и выводки молодых куропаток, перепелок, зайцев, сусликов, тарбаганов с удвоенной энергией начинают поглощать мух, кузнечиков, сочную траву. Все наедаются впрок. Скоро палящие лучи солнца выжгут степь и станет она одного цвета – желтого, и запах у нее будет один – сухотина.
Я давно уже сошел с дороги и резал напрямик, переваливая через большие и малые сопки, с вершин которых хорошо просматривалась дорога со всеми ее изгибами и поворотами. Ружья с плеча не снимал, снисходительно даруя жизнь недотепам, не успевшим спрятаться или перелететь на безопасное расстояние. Солнце грело, но не было жарко. Постоянный прохладный ветер обдувал с ног до головы, унося усталость и сонливость от ночной смены. На мне были ботинки с толстыми ребристыми подошвами, штаны из нашей советской «джинсы» с широким армейским ремнем и огромным ножом в замысловатых ножнах (моя гордость). Рубаху я давно снял и спрятал в рюкзак. На голове грива спутанных ветром волос (не постригался с начала второго семестра). Торс с бронзового цвета кожей играл накаченными на буровой мышцами. В таком виде я нравился самому себе. Хотелось горланить от открытого простора, а ветер, давящий с постоянной упругой силой, создавал полную иллюзию полета. Ноги без устали несли меня по райской земле. Скоро на горизонте стала просматриваться линия, делящая сопки на две стороны, значит там Аргунь. Я начал спускаться к дороге, и был уже в ста метрах от нее, когда из-за гребня выкатил, таща за собой хвост пыли, газик. Автомобиль остановился, сидевшие в нем явно поджидали меня. Пыль, относимая в сторону, оседала, пассажирская дверца открылась и передо мной предстала в облегающих брюках и футболке моложавая женщина неописуемой красоты (для моего возраста женщины были или красавицы, или так себе). Какое-то время мы молча рассматривали друг друга. Конечно, я таращился на нее во все глаза и все мои чувства были как на ладони. Затянувшуюся паузу прервал властный мужской голос: «Кто такой? Куда путь держишь?» Но тут заговорила женщина: «Ну, что ты, Николай! Мальчик, наверное, заблудился!» Я проглотил сухость во рту и доложил: «Студент на практике в тринадцатой бригаде. Иду в Кайлайстуй на рыбалку. У меня выходные». Мужчина, удовлетворенный ответом, исчез на переднем сиденье, хлопнув дверцей. Женщина, одарив меня та-а-ким взглядом, кошачьим движением тела вернулась в автомобиль. Шестьдесят девятый, как пришпоренный конь, рванул с места, пыль заклубилась за ним следом и незнакомка исчезла, как мираж.
Прошло три недели после той встречи, а я не мог забыть ее взгляда, он будил меня по ночам, вставал перед глазами, когда на меня смотрели другие женщины – повариха на раздаче в столовой или толстая продавщица из-за прилавка. Наваждение какое-то. Я плохо ел, спал, работа не грела. Как-то спуская буровой снаряд в скважину, Иван остановил лебедку станка и в сердцах выговорил мне: «Ты че, паря, мухой ползаешь!» Через силу прогоняя воспоминания, я постепенно втягивался в работу, вернув былую удаль. А вот занозу из сердца так и не вынул. Помог случай. Как и все студенты, я собирал материалы для отчета. В качестве наглядной иллюстрации к текстовке и графике решил подобрать образцы керна, но сделать это оказалось не так просто. Ящики с керном на буровых площадках не накапливались, а сразу же после полевой документации свозились в кернохранилище. Каждая бригада как зеницу ока сберегала не задокументированный керн. В камералке предложили, по моим понятиям, какие-то непредставительные образцы. Тогда я решил «слямзить» кусочек из своих ящиков. Решено, сделано, но на свое счастье этот, привлекший мое внимание столбик выбуренной горной породы, я не увез с собой в общежитие, а припрятал под приемный трап, если будут искать, скажу - случайно завалился. На следующий день коллекторша, женщина «так себе», подняла тревогу. По замеру радиометра отсутствовала самая продуктивная зона пласта. Проходка была наша, она взяла в оборот Гантимурова, от него перешла на меня. Но я вдруг неожиданно для себя уперся. Не понравилась ее крикливость. Не брал, не видел, не знаю. Через два дня скважина достигла проектной глубины. В первую смену на перевозку вышло два звена. Наше и бригадира. Мы только закончили демонтажные работы внутри буровой, как нагрянула комиссия разбираться с утерянным керном. Среди ее членов я с удивлением и ужасом узнал роковую незнакомку. Шум, скандал, бригада дружно стояла друг за друга, комиссия наседала, хотя все слегка косили в мою сторону, кому, как не студенту нужна эта «каменюга»! В какой-то момент я оказался лицом к лицу со старшим геологом (той самой незнакомкой). Злое лицо, холодные глаза, морщинки и голос хриплый (наверное, курила). Наваждение, столько времени терзавшее мою душу, испарилось, как капля воды на раскаленной плите. Вернулись уверенность, сила, желания. Не обращая внимания на гомонящих геологов, бригада сноровисто готовила буровую к перевозке. Вот уже убрали трапы и трактора – тягачи, направляемые жестами Банщикова, стали пятиться к водилине буровых саней, как вдруг коллекторша издала победный вопль: «Вот он!» И, налетев коршуном, выхватила из-под сапог бригадира «потерянный» образец. Заря счастья озарила мрачные лица членов комиссии. Все сбились в кучу, каждый тянул к себе найденный керн. Говорили все разом, смеялись. Потом все дружно повернулись ко мне. В их глазах было благородное прощение, а во взгляде незнакомки я читал сожаление и примирение. Но душа моя была скована льдом обиды и я отвернулся.
Последний месяц практики прошел в будничной толчее рабочих смен и в заботах по сбору материалов к отчету. Только мне одному из тринадцати парней нашей группы довелось работать в бригаде, применяющей алмазные буровые коронки, только-только внедряющиеся в разведочное бурение. Эту тему в своем отчете я разрабатывал, как старатель золотоносную жилу, не разгибая спины и не поднимая головы.
Из Октябрьского я улетал последним, дорабатывал пропущенные дни. Впереди был месяц каникул. К первому октября на занятия собрались все третьекурсники. Мы с удивлением и радостью узнавали и не узнавали друг друга. Особенно изменились девчонки. Они стали намного взрослее нас и это незримо отдаляло их, для них мы остались мальчиками, нам нечем было поразить их воображение, а вот для первокурсниц мы были бывалыми полевиками. Стали завязываться у нас новые романы и романчики. Я только начал приглядываться, когда меня, единственного со всего третьего курса, призвали в армию. В конце октября эшелон с новобранцами прибыл на станцию Даурия. До Октябрьского по прямой было чуть больше ста километров. Вот тебе и тринадцатый!