Сказки лихолетья

Тарас   ДРОЗД


сказки лихолетья



 царь  иван  и  просто  ваня

 
      Царей в нашем селе-государстве много перебывало. Народ испокон веку свой, а чудит всяк на личный манер.
      Был как-то царь Иван. А за плетнем у него жил другой мужичок, просто Ваня.
      Царь выйдет утром на крыльцо по быстрой нужде, увидит соседа, тоже штаны одергивающего, и крикнет приветливо:
- Ну что, Ваня, веришь мне?
     Ваня кивнет ему по-простецки, а в бороду прошепчет:
- Да пошел ты!..
     Сядет царь-Иван за стол, жена-царица чашку постной каши ему двинет, а он к ней с вопросом о своей печали.
- Какое б такое добро Ваньке сделать, чтоб ему краше жилось?
- Ешь давай! – жена  на него. – Благодетель тоже.    У самих вон, запасов года на три. Куды потом деваться?
     Как-то перекусил утром царь-Иван без аппетита, кислым пивком душу оттянул, поправил корону, мантию, галстук, значок, и махнул жене:
- Все, пошел на работу.
     Жена вслед благословила.
- Ну, ты гляди там сегодня-то не очень!
     Идет царь-Иван и ничего понять не может. Автомобиль навстречу не выслали, постовой долго рассматривал, лишь потом честь отдал, и министров на крыльце царском не видать, не встречают, не вызирают государя своего. А лакей дверной даже глаза выпучил и кашлянул тихо:
- О, еще один.
-  Чо-чо? – глянул на него Иван по-царски. – Забыл, как встречать положено?
- Извини, величество, - промямлил лакей. – Но у нас уже есть один. Пораньше пришел.
     Царь-Иван резво по ступенькам наверх, в главный кабинет.    Но у самой двери перед ним двое сошлись, мол, нельзя идет заседание. А костюмы на самих шуршат мелким шорохом.
- Прочь! – двинул локтями Иван и дверь распахнул.
     Глядь, в кабинете на его царском месте сидит другой, тоже в мантии. При бумагах, карандашик держит – мизинчик в сторону, на лице морщин беремя, корона в стороне, у телефонного аппарата. Скользнул новый царь взглядом на Ивана и недовольно эдак:
- Закройте, дует.
     А по обе стороны царского стола министры, откормленные рожи, пригнулись согласно, стаканы прячут.
- Я те дуну! – взревел царь-Иван. – Я те ща так дуну! А ну марш с моего места!
     Тот встал и вежливо очки поправил.
- А вы, собственно, по какому?
- Я царь! - крикнул Иван из последней силушки. А у самого испуг нешуточный. Что если отменили, переизбрали? Вчерашний денек смутно припоминается.
- Э, простите, - тот, другой, говорит. – Ошибаетесь. Нынче я царь.
     Чувствует царь-Иван, как в груди зачастило, а лоб свежий пот охладил. Значит верно, всё, отцарствовал. Но взял себя в руки и тоненьким голосочком вопросил громко:
- Кто решение принял? Когда? Где конституция?
     Министра по картошке за шиворот ухватил, лучшего дружка вчерашнего, и сквозь зубы ему:
- Пошто молчишь? Крахмалу объелся?
     А тот заморгал честными глазами и лепечет:
- Без умысла, вот те провалиться. Он с утра пришел. Сегодня я,
забыли? Сами, дескать, упросили его, да выбрали. Рази все-то упомнишь? После вчерашнего.
     Встал министр по капусте.
- Величество. Ты для нас был хуже узюрпатора. А он дело предлагает. Хоть каждый да понемногу царь. А то, что это, все один да один. Так что складай полномочия. И ключи от главных закромов.
     Продали, понял Царь-Иван. Вон какой приманкой купил их очкастый ловкач. А я-то, дурак, ничего не успел. Думал, поцарствую. Теперь как мешков да бочек с казенными харчами на свой двор перевезти? Кто лесу да кирпича отпустит на дачу? Еще телефон вот этот хотел, телевизор цветной из кабинета отдыха, да клямочку на складе прихватить, - на сарае  дверь плохо запирается. Все, теперь жена на порог не пустит.
     Но другая мысль тут же верх взяла. Когда успели сговориться? Откуда взялся самозванный хват? Если б заговор плели ранее, то рожа в стеклышках при дворе б мелькала. Про меж министров, средь прислуги, надо ж как-то в доверие войти. Хотя чего там, порядка нет, двери нараспашку, вот он и вошел без всякого доверия. Но нет уж, голубцы, погодите, вы меня так сразу не вытурите.
     Царь-Иван в коридор выглянул да как зыкнет:
- При-ис-слуга!
     А самозванцу рукой угрожающе.
- Щас. Щас посмотрим.
     Вошли все лакеи. Вошли послушной гурьбой. Царю-Ивану поклонились.
     Министры на них зашипели:
- Вы кому кланяетесь, подлецы? А ну!
     Те не растерялись – министрам поклон.
- Да не нам, охломоны! А вона! – и на нового царя пухлыми
пальчиками.
     Ребята-прислуга переглянулись, ничего не поделаешь, коли надо – спина не переломится.
- А что, проворные, - к ним с вопросом царь-Иван, да с усмешечкой, - если щас приказ, то кому вы прислуживать станете?
- Дак известно кому, - ребята еще раз переглянулись.
- Что – известно? – новый царь голос повысил, очки блеснули.
- Говорите, подлецы, кому? – министры еще строже брови насупили.
     Вытянулись ребятушки в смирную стойку и молвили хором:
- Царю!
     Оба правителя так руками по карманам и брякнули.
- Кому именно – говорите! Какому?
     Очкастый тут же на вежливость перешел.
- Вас предупреждали с утра, что новый царь нынче?
- Ты не подсказывай! – царь-Иван возмутился. – Ты давай честно! Пусть они сами.
     А ребята-прислуга молчат. Понять не могут. С утра-то их предупредили, что новый царь будет. Значит, прежнего спихнули, заболел,  помер. Дело привычное. А тут вона какая лебеда, - сразу двое. Новый и вчерашний жив-живехонек. Кто ж так политику делает?
- Ладно, - хлопнул пятерней по столу царь-Иван. – Спросим у
 народа. Пошли на балкон.
     Вышли, а народу на площади нет никого. Белый день, кто ж на глаза начальству самовольно вытолкнется. Впрочем, появились двое, идут обнявшись, слов  любимой песни вспомнить не могут.
- Народ! - вскричал к ним царь-Иван. – Люди мои! Избиратели!
Рассудите, ну-ка. Кто из нас царь?
     Двое головами затрясли, чтоб глаза проморгать.
     К ним второй царь с вопросом.
- Кого б вы хотели? Его или меня? Чтоб жизнь по-новому?
     Двое в соображение вошли, поняли, что не двоится, плечами вверх-вниз и ответили ладом:
- Так нам один хрен с редькой.
     И поскорее с площади, чтоб в политический просак не попасть. Упекут – не похмелишься.
     И тут средь городовых, участковых да уполномоченных знакомое лицо.
- Ваня! – взревел от счастья царь-Иван. – Друг!
     Это он соседа своего признал. А того крепко держат, в участок волокут семеро в суконном.
     Ваня тоже царя увидел и взмолился в последней надежде:
- Помоги, сосед! Спаси, величество! Ни за что ведут! Не туда
 плюнул.
- Отпустить! - отдал приказ царь-Иван.
     Порядок блюдущие в струнку, пятки вместе – носки врозь.
     -   Давай у них спросим? – очкастый к Ивану с предложением. – Они тоже власть.
     Но царь-Иван каверзу почуял, не согласился.
- Чего у них спрашивать? Им на оба сапога едино кто царь.  У них служба.
     А сам через перильце балконное перегнулся, и к Ване руку протянул. Ту, что от сердца. Царь левша был и на руки и на ноги.
- Ванюша, - молвил, - ты у нас, что ни на есть, самый народный представитель. Твой голос наиважнейший. Да ты зайди во дворец-то, зайди. Чего об камни лапти мозолить? Площадь от этого красней не станет. Эй, пропустите там, кто пониже!
     Ивана во дворец провели, в главный кабинет доставили. Тот аж поперхнулся от великой чести. Первый раз в дорогих палатах, чаще по закусочным. А тут сразу два царя, да министров свора,    и дворцовой челяди не пересчитать, лбы все здоровущие, глядят – ну вот укусят.
- Ванюша,  скажи-ка здесь, кто из нас царь?
     А Ванюша будто кол проглотил. Не может понять, в чем юмор-то. Вроде анекдот, да как бы потом не заплакать.
     Смотрит царь-Иван на соседа бестолкового, – убить готов.
     Очкастый же приосанился, министрам подмигивает, чувствует, – переможет скоро. А те лыбятся, аж слезы брызжут вечной благодарности.
- Кстати, - министр по капусте вступил услужливо, - время в аккурат к обеду. – И царю-Ивану с ехидцей так. – Вовремя на работу приходить надобно... Вот и давайте проверим. Кому прислуга обед подаст. Новому царю со своими министрами, либо царю-Ивану с его Иваном.
- Подавайте! – махнул очкастый царь изысканной манерою.
     Уселся за стол и показал всем,  как надобно салфетку по-культурному  закладывать. Министры рады, салфетками шеи трут, на свои да на чужие руки поглядывают, идти мыть, или так сойдет.
     А лакеи оторопели еще более. Раньше они во всю ширь только царю накрывали, тот один любил закусывать, министров за стол редко пускал, а новое величество решил по-компанейски откушать, сотоварищи. Думает, что казенных харчей на всех хватит. Ропот прошел среди дворовых.
      Тут вдруг и Ваня-сосед пришел в себя. Да и шепнул прислуге.
       - Вы совсем, што ли? Не видите, кому подавать? Нас-то с царем двое. А после этих вам уж ничо не достанется.
     Шагнула прислуга к министрам, пальцами на Ивана указала и суровым единым выдохом гаркнула:
- Он царь!
     А Ванька совсем ожил, стал царя подначивать.
- Да гони ты этих предателей. Хочешь, я им щас носы порасквашу? А этому очкастому... Нам очкастых не на-адо!
     Тут Иван-царь обрел решимости, силушку почувствовал и отчеканил властно:
- Взять! Всех! Переворотчиков!
     Прислуга как ринулась на обидчиков царя, так пуговицы по стенам и застучали. Такая злость у ребятушек за пережитое. Всех из кабинета долой в три минуты.
 Министр по картошке начал упираться, плакаться.
- Не губи, величество. Это все он, капустное рыло. Неделю назад подбивать начал. И силком меня, силком. Говорил, если выдашь, мы тебе самую большую картошку в рот запихаем. Не по своей воле, честно! Все про них выскажу! Не вели уволить!
     Но царь-Иван самолично ему такого пинка закатал, что лакеи в руках не удержали.
     Потом отпраздновали. Царь-Иван расчувствовался, прислуге выдал ключ от главных закромов, чтоб несли всего по такому случаю, не жалели. Ключ потом отобрал, конечно. Ублажал он соседа Ваню и напитками, и яствами, и словцом ядреным. День этот велел в исторические документы вписать как знаменательный. А Ваню, само собою, к награде. Но сказал, что подумает еще какого размера.
- А хочешь, я тебя министром, Ваня? Пойдешь?
- Да мне  забор еще ремонтировать, - замялся сосед.
     А царь увидел, как он глазами по углам шныряет, так понял, что погорячился, нельзя такого в министры, враз все растащит.
- Ну, пойдем, я тебе подарок сделаю, - встал из-за стола царь-Иван. - Пусть лакеи  уберут покуда.
     Спустились они в главные закрома, где у царя в который раз у самого глаза разбежались. Но не может выбрать, что Ивану подарить. Много чего есть, да за Иваном следить надобно. И тут увидел клямку, что на ворота амбарные. Самому такая нужна, думал про нее сегодня. А тут как раз две. Одну себе поскорее в карман, а другую, так уж и быть, для Ванюши не жалко. Сделал царь-Иван подарок Ивану-соседу, да и за порог выпроводил. Тот просил еще стакан напоследок, но царь отказал,  время все-таки рабочее.
     Один оставшись, Иван-царь решил время зря не терять. Выбрал ручную тележку размером побольше, и давай в нее самые пухлые мешки перекладывать. Набил с горой, еле поднял. И по телефону последние распоряжения:
- Вы тут это, построже! Чтоб мне порядок. День сегодня тяжелый достался, пойду прилягу. Завтра с утра заседание. Кто из вас наихрабрейшим отличился в борьбе с антинародными силами? Не, ребята, на всех у меня министровых портфелей не хватит. Подумайте. Конец связи. Автомобиль и охрану сегодня, так уж и быть, не надо. Я задними дворами уйду.
     Еле притолкал тележку до своего дома царь-Иван. Мантия на спине взмокла, корона сползла на ухо, коленки дрожат от перенапряжения. Царицу чуть слеза не проняла.
 – Ты  чо-то рано севодни.
     Царь-Иван на крыльцо сел, пот с короны стряхнул...
- Денек так поцарствуешь и енфарктом накроешься. Меня Ванька-сосед спас. Иначе бы хана. Всю оставшуюся жизнь на гнилой картошке. Какое бы ему доброе дело сделать? Вот ведь вопрос. Государственный!
     Жена-царица поняла, что мужу нелегко пришлось, не шутит, хоть и пьяный, и решила сегодня не пилить, понесла мантию на просушку.
     А на соседнем крыльце сидел просто Ваня, не царь, со своею  женой-половиною. Сидел  и хвастал.
- Вишь, какой подарок мне сосед удружил. Вроде дурак-дураком, а меня севодни выручил. Я магазинчик казенный подломил слегка. Скрутили. А тут царь. Так ладно, что из рук суконных вырвал, он еще накормил от пуза, напоил, и клямку мне задарил. Клямочка знатная. Тут вот скоба должна быть, клямка на нее закидывается, и замок помогутней. Никакое ворье в сарай не пролезет.
     Вздохнула простая Ванина жена, поняла, что у мужа счастливый день выдался, а потому и выпил, и не стала его пилить, пошла перебирать гнилую картошку.
     Царь-Иван посидел, помечтал о счастливой жизни, и направился к соседскому забору по нужде малой. Глядь, - а с другой стороны сосед по той же причине. Улыбнулись друг дружке с пониманием, и царь спросил весело:
 – Ну что, Ваня, теперь-то мне веришь?
     Сосед ему кивнул озорно, встряхнул штанами, повернулся и к дому зашагал. Но споткнулся вдруг, о ботву на грядке ногой задел. Посмотрел Ваня на ботву, на огород свой, оглянулся на забор,        и прошептал тихо:
 – Да  пошел ты!

1994 г.



богатыри
 

Сильны богатыри в нашем селе-государстве. Ребятушки молодые, головушки буйные. Сойдутся утром, выдохнут тяжко, рассолу хлебнут, и давай похваляться.
- Я вчерась в абмар свою завел, так аж солома занялась, чуть пожару не наделали!
- Эт чо! Я ночесь за огородами свою споймал. Так ей задвинул, что она вся в землю ушла!
- Да ее поди и не было. Померещилось  - а ты давай землю перепахивать!
- Тверёзый ышо был. Эт я потом, с  радости!..
     Похохочут ребятки, от чего на другом конце городища скотина  переглянется, и пойдут высматривать занятие на цельный день.
Хозяйки-матери попросят мешки перекидать, дров наколоть, плетни подпереть, - богатыри  не откажут. Играючись помогут за литр-другой. А ежели такая награда не прельстит, - разъяснят приставучей бабушке.
- У нас другой курс. Настороже быть. Вдруг супостат откуда-нибудь явится. Вас же, глупых, оберегаем.
На бранливость женскую не обидятся, ответят ласково.
- Все ровно, мамуся. Не надо парит-ца!
           Пройдут по кордонам из конца в конец, делать нечего, скучно. Супостат не идет, а силушку девать некуда. Тогда на учебные занятия. Кто в карты продулся, того ставят спиной, на голову кочан капустный из ближнего огорода, и давай состязаться, кто сшибет мишень с двадцати шагов поленом. Парни все ловкие, чаще попадают по кочану. А то мускулистостью возьмутся поиграть. До вечерних петухов будут ухать. А после разбор, у кого какие достижения.
- Я в лоб-то как дал-дал, аж кулак, гля, сплющило.
-  Эт чо! Вот я врезал, - у него чуть позвоночник в штаны не высыпался.
    Супостата же не видать, не нашествует. А дела-то богатырские должны вершиться. Стали как-то по дорогам, в село идущим, и давай с проезжего  люду плату брать.
-   И не совестно вам? – старшие заговорили с упреками. – Ведь не только с чужих, со своих дерёте. Пошто со своих-то?
-   Пошто, пошто, - богатыри разулыбились. – Поровну со всех. – И разъяснили с серьезностью. – Для нужд общих средства. На оборону. И дороги подсыпать. Негодные совсем.
      Дороги кое-где подлечили. До первых дождей хватило. Но уж пир закатили по этому поводу на три дня. И следили зорко, кто какие гостинцы принес к праздничному столу, кто какие слова сказал под заздравную чашу.
А супостат не идет, не показывается.
Решили  заняться торговым промыслом. Чтоб на богатырское содержание хватало.
У одного хозяина излишек картошки обнаружился.
- Продадим, - заверили богатыри. – Какая твоя цена? Пятьдесят? Добро, жди.   
Тут же нашли покупателя согласного взять за шестьдесят. Другого уговорили на семьдесят. Заезжего купчишку прихватили, тот за девяносто рад был откупить, лишь бы живым уйти.
Пришли к хозяину, а тот в отказ. Не рассчитал, основные запасы проверил, а они подгнили, до следующего урожая самому питания не хватит.
– А уже все, продано, - возмутились богатыри.
-   Как продано? – обомлел хозяин. – Я же не вывозил со двора даже.
-   Поздно, батя. Добро уже не твое. Разве что перекупишь. За сотенку. Так и быть, как своему, пятак скинем. Согласный?
Улыбались богатыри так, что хозяин понял, что лучше купить, дешевле обойдется.
А все-одно скушно. Не идет наглый супостат.
И на первых сенокосах, когда рука с плечом раззудились, само собой вышло, что разделились братцы на две стороны и ткнули друг в дружку пальцами. Ты – ворог, а ты – супротивник.  И взялись за вооружение. У кого лук да стрелы, у кого меч-кладенец, у кого автомат-калашник. И пошли атаки, наступления, отступления. Прорывы, налеты, рукопашный бой. По садам, полям да огородам. Кто выскочит с возмущением, на том отработают заветные приёмы. Замирились к поздней осени, когда женщины с божьей помощью урожай собрали. По случаю успешного завершения конфликта была раздача чинов и наград. И, само собою, праздник. С утра до вечера вспоминали минувшие дни, похвалялись ранами да потерями. А после до утра, когда вспоминаешь, как вспоминалось.
Утром выдохнут богатыри тяжелый дух, и на душе опять весело сделается.
-  Мы вчера такого напитку врезали, что аж зубы задымились
-    Это цто. Мы вцерась зелья добыли цудного. Как дали-дали, - так и  послепли усе.
         А супостат не идет. И тоска от этого, ну просто в сказке не высказать. Одно спасенье – пыхнуть травушки-зазнобушки. Она лучше всего душевные раны затягивает.
А хозяюшки-старушки глянут на своих полегших внучат, да и выйдут сами заломанные плетни подпирать. Более некому, деды-отцы по геройским могилам давно попрятались.  За работой каждая и вздохнет печально.
-   Оно, конечно, молодые ышо. Да вот если б супостат набежал, да плетни завалил,  не так бы обидно было.

1993 г.
сказка  про  долю


Испокон веку бьется наш люд честной над вопросом: отчего такая невезуха?
            Вроде бы все тебе дано, – земля, река, лес, скотина, - живи да веселись. Солнце по утрам встает, луна по ночам светит, магазин работает, музыка играет, - о чем еще мечтать для шести-восьми десятков жизни? Причем здоровьем создатель не обидел,   к докторам идешь, когда уже лечить бесполезно, только резать.     А уж половая вызреваемость чуть ли не с рождения и до самого конца, хоть на словах, но обязательно.
Но чем больше загибает пальцев наш неугомонный человек, пересчитывая радости, тем горше ему становится, а когда нечего станет загибать на всех конечностях, он-таки плюнет в сердцах и скажет не жалея слов, мол-де, пропади ты пропадом жизнь такая.
Куда ни глянь – везде одна картина. На западном востоке народ веселый, добрый, но во все времена года в резиновых сапогах. На юге потеплее, на деревьях погуще, дома высокие, разнокаменные, а на столах все та же картошка в мундирах. На севере народ посмекалистей, росточком пониже, глаза сузил, в шкуры оделся, чтоб не покусали, слов много не тратит, пяти букв ему достаточно, Ё-К-Л-М-Н, но при вольной, казалось бы, жизни не может избавиться от самых натуральных тараканов, с места на место перекочует, но они тут же у него заведутся, или в чуме или в голове.
А уж если сойдутся с разных краев граждане о жизни посудачить, то дебаты за правду непременно руганью закончатся, а то и дракой, войной, раздором, и давай по старым границам колья в землю дубасить под свежие разногосударственные плетни.
  Произошел как-то очередной раздел по межам-таможням не на смех, а на смерть. Жизнь затихла, люди обозлились, скотина чахнуть начала.
И вот пишут из близких краев – новых стран – три парня друг дружке письма одинакового содержания.
«Братан, и где юбилейную тридцадку спраздноваем?         Где соберемся, куда идти? Я.»
На имена все трое схожи были. Вася, Ивась и Васил.            А побратались в армии, разом до дембеля трубили.
По неписаному старшинству Вася и предложил место сбора. Там где служилось-дружилось. У деревни Марьин Сарафан.
Встали три друга в одно и тоже утро, как только петухи по радио пропели, с детишками попрощались, жен в щеки чмокнули, заначки за голенища сунули и, распевая песнь про себя разудалую, в путь-дорожку двинули. И сошлись на том самом месте, где раньше общий полк стоял.
От прежней дислокации ничегошеньки не осталось. Казармы каждая на свой бекрень съехала, три ряда колючки-путанки  без столбов на земле ржавеют, железобетонный плац во всю ширь бурьяном порос. И на три стороны от бывшего гарнизона глубокие борозды по лесам расходятся, - это военную технику в разные концы растаскивали.
Однако печальная картина радость встречи не испортила. Обнялись молодцы, по плечам друг дружку хлопнули, и заходили по местам славы ушедшей, одни и те же воспоминания наперебой талдыча, покрикивая да погукивая, да смахивая ненароком умиления слезы. На крыльце штаба  газетки постелили, закусочку выложили, да и сели рядком с табачком.
Первая-вторая-третья, ну и сам собою подошел вопрос о нынешнем времени проживания. Враз троица опечалилась.
-  Невезение что вдоль, что поперек, - начал первым тот Василий, который Вася. – С братом горе приключилось. Завезли к нам мороженное. Эка неведаль, кто в детстве сосульки не грыз.    А этот как дите малое налетел, килограмм пять упорол. И что? Замерз! И ведь с дуру-то, с дуру. Так его жена что говорит.          Ты брата напоил, ты его на морозе бросил, вот ты теперь нашу семью и корми. Моя на ухо шепчет. Да пошли ты ее куда подальше. А я ей чуть не двинул. Как пошлешь, если племянники свои, жалко. Ты, говорит, племянников оставь, а ее гони в другой замуж. Ничего баба не понимает, совсем бессердечная.
           Закивали друзья, посочувствовали.
-  А у мэнэ? – спросил-начал Ивась. – Не жена, а хуже горя. Встала дурна баба зранку, потягнулась, да как зевнет, аж голову ей набок заворотило. Свернула себе шею, ну. Крику, стону было – страшнэ! И всё, за какую работу ни возьмыться – мимо рук.          Я теперь все сам. И на заработки, и за скотиной, и по хозяйству. Вона тильки с дитямы та постирать. На що мэни така жинка?       Я же виноватым и остался. Это ты, говорит, ты, когда я утром на кровати села и потягнулась, ты меня сзади по хребту лупнул. А я ж ласково. Спросонья, любя. И шо теперь, век от так маяться? За шо, за яки грехи такое наказание? Выгнал бы, ей-бо, выгнал бы. Другой раз так наволохаешься, идешь домой злющий, ну, думаешь, все, выгоню. А в хату зайдешь, руку ей вот сюда положишь, и сердце отойдет. Как выгонишь, жалко, своё.
- Эх, ведь, - крякнули друзья, на Ивася глядючи.
И тут же за это дело крякнули.
-   Мой жена не луче, - вступил в свой черед Васил. – На работа идешь – молчит. С работа придешь – молчит. Никуда не идешь – тоже молчит. Кушить сядем, водка, говорю, выпей, может тогда, говорю, слово скажешь. Голова машет вот так, - ей по вере нельзя. И молчит. Ночь один раз проснулся, ребенок разбудил, плачет. Она ему песенка спела, легла. Слушай, говорю, сейчас темно, не видно, скажи, почему молчишь? Она мне шепчет. Помнишь, на свадьба наш я плов подавала? Ну, говорю. Помнишь, говорит, один крупинка на сапог твой отец упала? Помню, говорю, еще как, но я же тогда ничего тебе не сказал. Не сказал, говорит. Ты только посмотрел. И я с тогда и замолчала. Меня такой зло взял. Ну и молчи, говорю, упрямый женщина. Выгнал бы, клянусь… Где хлеб?  Честный слово даю, братаны, выгнал бы. Не за что!
- Беда, – с пониманием кивнул Вася.
- Ото ж, - молвил Ивась, свое горе сравнивая.
         Глянули они разом в синеву прозрачную, и горько-сладкая печаль всех троих охватила. А приятнее всего то, что у тебя, как у других ощущается. Тут еще посудины опорожнились, боеприпасы кончились, а в головах только-только разговор забродил. Ну и сам собою определился путь, в деревню идти, куда раньше через проволоку бегали.
Встали, пошли неспешным шагом, а по дороге размышления.
-   Вот гляди ты немцы. Все-то у них чин-чинарём. В домах чистенько, на огородах гладенько, свиньи ухожены лучше жен с детьми. И порядок железный. Поел, поработал, попил пива. Поел, поработал, попил пива. Вот не могут они два раза попить пива, а один раз поработать. Или три раза по пиву, а на работу завтра. Ну что такого? Сегодня попил, завтра пиво и два раза поработал? Для нас ничего удивительного. Можно и два дня попить, опосля за три отработать, хотя без пива тяжеловато будет. Они же себе такого даже представить не могут! Никакой фантазии. А вы только представьте. Изо дня в день -  поел, поработал, попил пива, поел, поработал, попил пива… Это ж одуреть. Смогли б мы так жить? 
-  Нет, - ответили сослуживцы дружно и вошли строем в деревню Марьин Сарафан.
Идут они по улочкам и с радостью для себя отмечают, что не изменилась деревня. Ни стареет, ни взрослеет, хоть ты ей кол на голове теши. Идут бойцы в приподнятом настроении и чувствуют, что из-за плетней им вслед хоть и замужние, но вдовьи глаза.
Боеприпасы нашли сразу. Взяли из расчета день простоять и ночь продержаться. Да еще хозяйка по чарке поднесла, прознав, что это родимой деревни бывшие защитники. Закуской ублажала, словами ластилась, а глазом строгим пыталась определить, не из этих ли кто в боевые годы ей внучоночка-освободителя приделал. Расцеловались-раскланялись с душевной хозяйкой и двинули в еще большем настроении молоденьких вдовушек повстречать.
И вышли на самую центральную площадь деревенскую, что Красной называется. Где козы пасутся, торговые ряды стоят, трибуна и футбольные ворота. А на площади шум, смех, люди роем гудят. Оказывается, прибыл откуда-то в деревню дед в импортном костюме и пытается народ уму-разуму обучить. Дед потрясал ладонями и выкрикивал охрипшим голосом.
-  Время сейчас сорняки полоть!.. Послушайте!.. Привез я вам новые цапки на этот случай!.. Возьмите, попробуйте, и таких же себе наделайте!.. Удобней во сто раз!
Народ галдел, дедушкин костюм обсуждая, но как услышал, что цапки даром выдают, налетел, в пыль-кровь разодрался.
-   Да вы хоть послушайте как! – сипел дед, образцы крепко в руках сжимая. - Тут оконечником на три стороны. Носком полоть, зубьями выковыривать, а резцом сечь глубоко сидящий корень!
Его не слышали. Те, кто ухватил, деру давали, а кому не досталось, за ними гнались.
Лишь три парня остались перед дедом, стоят зубы скалят от жалости.
-   Олухи вы! – запричитал дед, тыча в бывших армейцев тремя зажатыми в руках сельскими орудиями. – Олухи царя небесного!
- Хороший цапка, - сказал Васил, рассмотрев наконечник.
- Грамотно, - подтвердил Василий.
- У нас таких нэма, - заключил Ивась.
         Дед обрадовался, что нашлись-таки люди с интересом, и хотел подробней объяснить, как пользоваться. Но его перебили вежливо.
-  Брось, дед. Пошли посидим. Про невезуху порассказываем. Нам бы еще бабушек для украшения стола. Годков по двадцати пяти.
С часок-другой побродили они по улица-переулкам, но без результата. По напряженности воздуха чувствовалось, что вдовушки есть, но не заходить же в каждый двор и спрашивать, неудобно. Вечерний час приблизился, молодые девахи потянулись на площадь Красную с безобидными соплятами обжиматься, а друзья вспомнили поговорку, что если баба не на возу, то оно и легче. Поскорей бы до темноты в родную часть вернуться, на крыльцо рассуждений.
Пошагали бодренько. И вдруг дедушка высмотрел что-то и к ближнему забору кинулся. А у забора затряс черенками в руках зажатыми.
- Вы поглядите только, ребята, поглядите!
       На огороде за оградой хозяйка с двумя дочками-переростками
 ползала на четырех конечностях по грядкам, выщипывая плотный сорняк. А парнишка ихний, то ли сын, то ли внук преждевременный, посвистывал на крыше, на самом коньке, знакомой цапкой голубей разгоняя. На заваленке под домом сидел хозяин, слушал по радио всемирные новости и потягивал кизячок.
-  Я их учил! Я им объяснял! – заколотился дед так, что по сторонам слезы брызнули.
-  Дедушка, послушай ты, - с жалостной серьезностью Васил к нему обратился. – Я все понял. Ваш мотыга им не нужен.
-  Диду, вы их липше нам задарите, - так же сочувственно прогудел Ивась.
Дед, словно испугавшись, отдал то, что оставалось в побелевших кулачках, то есть каждому по черенку, и со всхлипом объяснять начал.
-  Я сюда издалека приехал. В заграницу меня еще по юности занесло. Всю жизнь там трудился. Но все годы меня сюда, домой,   в Марьин Сарафан тянуло. Деньжонок поднакопил, поехал, ну и решил пользу землякам привезти. Чтоб легче горбатиться. А они по привычной старинке раками ползают.
-  Успеют поумнеть, - с грустью сказал Василий и команду отдал. – Веселей шагать. Опоздаем на вечернюю поверку.
А когда сели под звездами на крыльце, то разговор сам собою в глубь продолжился.
-  А вот скажи, диду, шо твои мэрыканьци? Ну, дурни же, ей-бо, дурни. Зранку до ****нющего часу одын бизнес пересчитывают. Ну, вот як воно? Выйдешь на двор, и куда ни глянь у тебя ценники та ценники. Забор – три доллары, хлив – пьять. Свинья – десять, корова – двадцать. Хата – тысяч богато.     А жинку лучше по частям оценивать, в ней кажный кавалок хорошо потягнэ. Ну, год так можно прожить, два, а потом со счету собьешься. Шо, не так? Ну, скажить, братаны, трэба нам такого життя?
- Не надо, - ответили побратимы в лад.
А дедушка  глядел в разные стороны, звучно принюхивался,
смаргивал слезливо, и сам себе нашептывал, будто убеждал.
- Все одно хорошо.
        Утром они встали, росой подглазья протерли, головами потрясли, чугунный звон выветривая, и начали прощаться.
-  Вам же вместе быть надобно, - запричитал дед, узнав, что друзья расходятся по разным горизонтам.
-  Бывай, дед, - в скорбном мужестве пожали ему руку Василии. – У нас такая судьба, такая доля. А за цапки спасибо.
-  Погодите! – вдруг поднял дед призывно три пальца. – Слушайте. Идите каждый в свою сторону не по тропе, а по борозде, что осталась от военных маневров. Каждому выпадет подарок судьбы, как снег на голову. И поступайте вы с ним, как первое желание подскажет. Быть тогда удаче, в хозяйстве прибытку. Но ежели на вторую мысль повернете – загубите дело. Поняли?
- Ну-у… – ответили Василии, с трудом соображая. – А ты, дед,  куда?
-  Я в родимый Сарафан. На покой. У меня других путей нету.
Обнялись они еще раз, поблагодарили деда, и разошлись.
Идет каждый по своей борозде в ожидании чуда и думает, что не иначе как выйдет сейчас навстречу красавица с косой до пят, за которой не страшно ни в огонь, ни в воду. И тут из-за поворота вырастает перед глазами у каждого боевая машина, легкий танк. Заглохший, потому и брошенный. Подошел каждый к своему подарку судьбы, эге, думает, незаменимая вещь для родной сторонушки, если броню лишнюю с погнутой пушкой откинуть. Да я ж в своем краю на такой машине и пан и хан, кум королю, брат царю, и главный министр в парламенте. Каждый был спец по машинной части. Покрутили-повертели где надобно, за рычаги дернули, ну и заржали стальные кони на восторг хозяевам. Тут им ребята задний ход, разворот, и газу на место прежней дислокации.
Выкатились друзья на заросший плац почти одновременно и цапками друг дружке приветливо помахали. Но как в центре съехались, тут казус одновременный и произошел. Враз три мотора задымили, зачихали, гуски от натуги лопнули, траки на землю пали, шестерни по травам раскатились. И так и сяк ребята ковырялись, ничего поделать не смогли. Окочурилась техника, колом стала. Плюнули, сели перекурить в тенечке.
-  Я еще удивился, - не мог никак успокоиться Василий-Вася. – Не может быть, думаю. Я же на таком драндулете лесу наворочаю – озолотиться можно будет. А потом вторая мысль. Надо с ребятами повидаться, на плацу смотр устроить.
-  А я сматру, панимашь, - Васил речь повел. – На такой машина стада пасти, корма везти, - ничего не страшна.
- Так зачем же вернулся, чурка?
-  С вами наперегонки хотел. Показать, какой мне конь выпал.
-  Так и я ж то самое, - почесал голову Ивась. – Гля, получаюсь это я самый главный начальник на ридных пашнях. Только рычажки штофхай. А потом до вас захтилось. Шо вам досталось посмотреть. Ну и!…
-  Дед колдун был, - пояснил Василий и так понятное. – Пошли, найдем его. Расскажем, какие мы дураки. Посмеемся, да по литре ему выставим за доброе дело.
Три дня искали они деда по Марьину Сарафану, пока до нитки не пропились. Потом за околицей долго еще со страхом оглядывались. Что за деревня такая? Влетишь – не вылетишь. Черная дыра.
-  Нет, ты скажи, братан, объясни. Какой такой народ китайцы? Все вместе делают, ну. Работа вместе, служба вместе, отдых вместе. Дети, понимаешь, вместе делают! Откуда такой высокий рождаемость? Я не понимаю как так можно?
-  Все, ребята, пора домой. Хорошо, что цапки сберегли. Подарок заложить – последнее дело.
Этими цапками они и гордились потом перед женами, соседями, да родней, как самыми дорогими трофеями из далекого похода, где праздновалась дата перехода из молодечества ко взрослости.
Но цапкам почему-то нашли другое применение. Вася как-то в горячем споре то ли обо что-то, то ли об кого-то, рукоять обломал, а до нового черенка время так и не приспело. Потому и висит хитроумный наконечник цапки у него на плетне до сих пор.  Васил инструментом своим загонял непослушную скотину, ворота кошары подпирал, и носок царки с зубьями в землю загоняя, чтоб держала как якорь.  А Ивасик свою цапочку в сарайке закрыл, чтоб соседи про хитроумный секрет не вызнали, где и стоит дедов подарок до сего часа.
Все три Василия по вечерам протяжным, после ужина сытного, любили женам на судьбу пожаловаться.
-  Вот почему братанов рядом нет? Наша доля вместе быть. Дед еще про это говаривал. А уж он-то жизнь понимал. Радостно ведь живется, когда есть кому про невезуху высказать. И когда тебя при этом другой как никто понимает. А тут в одиночку маешься! Ну почему все навыворот?
Жены в ответ лишь умильно щурились, кивали, соглашаясь, а про себя тихонечко нашептывали.
- Все одно хорошо.
1995 г.



сказка про волю



    Как-то так случилось-получилось, что сестра одного нашего селянина вышла замуж за неподалеку живущего горожанина, сестра которого в свой черед за ее брата выскочила. На первый взгляд непонятно, да у нас издревле  неразбериха. Ещё предки наши древляне на деревьях сидели, пытаясь хоть что-то понять. Поэтому начну еще раз.
    Жили один брат с сестрой и другие сестра с братом. Первый брат женился на другой сестре, а еёный брат за первую сестру замуж вышел. Или наоборот. Не то важно.
    Невзлюбил горожанин брата селянина. И тот новому сродственнику никаких приветов не слал. То ли от селянина запах шел кислый, то ли горожанин одевался чересчур важно. Если душа чего-то не принимает, то причины определяются  легче легкого. Как ни пройдут они мимо друг дружки, - оба даже не поздороваются. Кивнут нехотя и головы по сторонам. И каждый словцо выскажет полувслух, и будто ни о чем.
- Ну, дятел.
- Ну, удод.
    Оба и не подозревали даже, что обзываются именами вольных птиц.
    А жены извелись. И та и другая с обоими мужичками поговорить могла. Один для нее хоть и муж, но другой все-таки брат.
- Ну, чего ты, чего? - спросит каждая сестра брата своего.
    Ответ из разных уст один и тот же.
- А я чо? Я – ничо!
    Возьмутся тогда жены за мужей, - и тут одинаковые суждения.
- Да он у тебя!..
- Да ведь у него!..
    Поплакались друг дружке жены и сестры, и решили вида не подавать, не замечать мужской презрительности.
    А те ходят гордыми птицами. По дому ли, по двору,            по рынку, - везде с  задранными головами.
- Я вольный человек, вольный! – объяснял горожанин, даже когда рядом никого не было.
- Мне воля дороже всего, а остальное от плеча и по колено, - скрежетал зубами селянин, хоть никто и не мог оценить его могучести.
    Первый если идет по городу и ему витрина магазинная не понравится, то плюнет он в нее так, что повиснет волеизъявление в самой центральной точке.
Другой же, как завидит животинку низкозадую, а рядом никого нет, так ее пнет-пнет, что улетит бедолажка в заборные столбы как в футбольные ворота.
    В проистечении времён у нашего народа бывают часы, когда свободное бытие томить начинает. И выпадает вдруг минута, когда кто-нибудь, ошалев от дури, кликнет:
- А ну-ка! Навались разом!
    Глядь, - все засуетились, кто идет с инструментом, кто подсобить, кто из дому материал тащит, который еще вчера ни за что бы не продал. Крики, ругань, смех, а дело спорится.
    Горожане как-то решили храмину поставить для всеобщего душевного любования. Стук, грохот поднялся такой, что вороны в стаю сбились и на юг улетели.
  А муж сестры селянина, поглядывая на этот воскресник, лишь слюной цыкал сквозь зубы.
- Рабы. Души крепостные.
    Дело почти до маковки дошло, как тут новый клич. Шабаш! Мигом все бросились рушнички на земле стелить и огурчики на них полосовать. И каждый высказывает общее мнение, что потом доделаем. Коллективный промысел заразителен.
    Горожанину тоже хотелось  присесть, закусить, мнение свое высказать, да вот беда – никто не приглашает. Походил он кругами, руки из брюк не вынимая, и хмыкнул сладостно.
- Погодите, устрою я вам чучу.
    А на другом краю села-города тоже народец в круг сбился. Решили мост через общесточную канаву навести. Прежний мосток был абы-как слеплен, его и снесло, когда после зимы все насточившееся вздуло.
    На коллективную заварушку и жена селянина убежала.
- Куда ты, дура! – крикнул ей муж вслед. – Охота пришла в стаде блеять?
    И такое зло его взяло, когда заслышал он под вечер песни хоровые, такая сердитость, что... Голосил народ одно и то же. Про мороз, про степь, да про туманы. Рабские песни, одним словом. Такие, что когда жена селянина вернулась под хмельком, тот начал по делу собираться. Жена прихохотнула над его серьезностью,       а тот взял топор, пнул злобно дверь, и ушел в темень.
    Ноги сами повели куда мысли повелели. На свежевыложенный мост через сточную канаву. На мосту  селянин прислушался. В ближних дворах допевали начатые днём песни.
- Свободного человека оскорбить можно, - с трепетной радостью выговорил наш сказочный герой и принялся выворачивать самое большое неотесанное бревно.
    А другой наш герой в это же время громко ступал по настилу лесов, прижавшихся к недостроенной храмине. Он не боялся быть услышанным. Он даже хотел, чтобы кто-нибудь видел его свободное восхождение. Но было темно, хоть глаз коли. Правая рука сжимала ручку ведра, наполненного белой краской. Он взошел на самый верх и потрогал левой рукой стенку, глядящую на площадь. И рассчитал на ощупь где и как расположить те буквы, которые хотелось вымазать пожирнее, чтобы известным словом выразить свою законченную мысль. На ощупь пришлось и кистью водить, жмурясь в темноте от вонючей краски. Написав, он затанцевал от радости, не видя, что по краю поленились прибить ограждающие поручни. Написанное захотелось большим восклицательным знаком подпереть. Взял он кисть, макнул еще раз, нащупал последнюю букву, шагнул от нее вправо и замахнулся, чтобы восклицательный знак врезать как топориком. Ну и рубанул изо всей пьянящей силушки. Вот только стены перед ним не оказалось. И восклицание устремилось к вольному полету.
    Селянин тем часом вырвал из настила упрямое бревно, передохнул  и начал второе поперечное  отжимать от продольных. Стал он на самый край моста, пошире ноги расставив, наклонился, ухватил комель руками и вверх дернул. Бревно подалось. Но тут донеслась песня. Возвращались двое работяг, третьего проводившие, и пели одну и туже строчку из песни, в которой задается извечный вопрос. Почему я не сокол? Селянин заторопился. Как бы не заметили. Присел он, чтоб рвануть наверняка, схватил, выдохнул... Вот только упор у него получился на одну ногу, а нога стояла на бревне ранее оторванном, чтоб повыше, поэтому противоположный конец бревна вверх пошел,    а стоящий на опорном конце полетел вниз.
    Окунувшись и вынырнув, селянин в дно уперся, было по пояс. Сплюнув и смахнув с лица гадость, он погрозил кулаком поющим.
- Свободного человека!..
    Те как раз на мост вышли и об выкатанное  бревно споткнулись. Песня  оборвалась. Возмутились певчие, хорошо ногой, а не глазом о бревно саданулись, что за народ, не успеешь построить, тут же загадят. Взяли они почему-то бревно с двух сторон, вновь затянули «почему я не сокол», качнули раз, второй, грянули неожиданно вспомнившиеся другие слова из той же песни, – «почему я не летаю», -  и швырнули помеху с моста прочь.
    А селянина в тот миг  осветила догадка.
- Свободного человека обидеть можно, - радостно прошептал он, - но унизить – никогда!
    В следующий миг его осветило бревном по голове и он упрятал  восторг в сточные просторы.
    Несчастных обнаружили похмельным утром. Все горожане-селяне сбежались поглазеть на двоих погибших. Жены, оплакивая безвременно ушедших, рассказывали собравшимся, как недолюбливали и мужья и братья друг дружку неизвестно за что,  а вот лежат рядом, погибшие во имя одного и того же.
    Кто-то из местных мудрецов сказал сочувственно: «Ну что ж, вольному – воля».
А остальные мудрецы посоветовали вдовам именно эти слова высокого полета написать на могильных табличках.
    Вот и вся неказистая сказка, да беда в том, что так заканчиваются лишь сказки писанные. А в неписаных подобные герои не погибают. Мы их обычно вообще не видим. И не ведаем, как они страдают от мучительной своей безызвестности. Поэтому и могилки их неизвестны, стоят без героических слов. Но сплошь и рядом зияют следы дел их усердных, кому-то в отместку свершившихся.



 сказка  про  лихо


Жили – не тужили пятеро друзей. Самого большого по росту звали Алег, его заместителя Игор, третьего, плутоватого, Киньстиньтин, четвертого Рафаэл, а пятого по имени-отчеству. Пятого с ними почти никогда не было, и они по нему скучали. Поэтому «жили – не тужили» – это присказка. На самом деле тужили, и даже очень. И, самое главное, не могли понять отчего.
Сидели они как-то и потягивали студеные квасцы.
-  Почему все  наеборот? – вздыхал каждый по очереди. – Что за лихо такое?   
Тут-то и подошел к ним поздороваться дедок незнакомый.    В кепке на иноземный лад, да бородка клинышком.
- Чего стонете? Неужто вчетвером лиха одолеть не можете?
- А ты кто, дед? Полностью имя не говори, назови только
инициалы. Мы угадывать любим.
- Шэ-Шэ, - представился дедок.
Ребятки одобрительно хохотнули.
- Ладно, говори подробнее.
- Ширгей Ширгеевич, - прозвучало с достоинством.
Ему тут же налили до краев. Дед пригубил и давай задираться.
- Чего кручинитесь? Неужто жизнь несладкая?
- Несладкая, да. Так это, с хреновком.
-  А я знаю, что у вас за лихо такое. Сиднями сидите. Кто бедно мыслит, тот бедно и живет.
-  Неправда ваша, дедушка, - большой Алег ему ответил. – Мы профессиями владеем. Этот кожи шьет. Искусник наш художества изобретает. Мы по строительству заборов и плетней. Да вот как-то скучно.
- А пятый ваш что же?
- Этот и пытается наше лихо изучить. Докопаться до сути.
Познает все грани жизни. Через граненый стакан.
И четверо одновременно подняли.
- За птичек! Эх, если б и нам так же лихо чирикалось.
Дедок почесал бородку самодовольно и опять в спор.
-  Да чего тут изучать? Знаю я причину вашего лиха. Хотите, угадаю в раз? И нечего тут голову ломать, как этот пятый ваш, который ерундой занимается.
-  Ты ерунду не трожь, - строго деда Игор предупредил. – Это важно.
-  Да вы придите к одной вере, - прокричал дедок, будто открытие сделал. – Вы же разные потому что. Одного кучерявому богу определили, другого идолам, третьего крестили, четвертый ладошки небесам показывает. А пятый ваш, коли усердный такой, католик не иначе.
- Точно! – захохотали друзья. – Он постоянно деву ищет.
 Желательно непорочную.
- Верно я угадал? – вскинул дед бороденку в небо. –  А вы
 придите к одному разумению. Хотите, я вас приведу?
-  Не-а, - ласково прикоснулся к его пиджаку Киньстиньтин. – Не угадали, дедушка. У нас одно божество. Только его почитаем.
- Да ну? – не поверил дед. – И кому же вы молитесь?
- Богу Похеру.
У деда аж кепка вспотела. То ли они над собой шутят, то ли над ним насмехаются?  Причем у каждого в глазах серьезная печаль.
-  Не горячись, дед. Кто понял жизнь, тот не спешит. Несолидно для твоего возраста. При такой-то кепке и пиджаке.     И галстук у тебя в крапинку. Может быть, ты новый вождь?
Но дедок разошелся, не мог успокоиться.
- Хорошо, давайте на спор. Если я вас от маяты освобожу,
  что мне за это будет?
Парни удивились.
- Попробуй, Ширгей Ширгеевич. Мы тогда год тебе служить
будем. На тебя работать. Но если не выспоришь, сделаешь то, что мы пожелаем.
Эге, подумал дед, парни-то золотые, способные, да я с таким уговором… Да я с ними…  Да я этот сонный край на уши поставлю.
Денек-другой посоображал Шэ-Шэ и принял решение. Смущать каждого по отдельности. И направился к первому Киньстиньтину.
Тот кроил одеяния из кожи. Выкроит  часть, на себя примерит, хихикнет в зеркало,  и дальше кроит.
-  Да плюнь ты, - начал приветливо дед. – Ежели плохо выходит и не всегда получается, то на кой морочиться этим делом? Займись другим. Чтобы выгода была!   
Киньстиньтин хихикнул и спросил.
- А бирмачок на нее прилепить можно? На выгоду. 
-  Вот смотри, - дед взял тон серьезный, убедительный. – У вас кругом сплошь земли. Сажай, выращивай да продавай. Кожу эту сшитую купят или нет, неизвестно. А еду всегда. Ты по продажной части должен быть спец. С утра до вечера не особо утомительное дело. А ночью барыши пересчитывай. И не надо голову ломать. Тут не ошибешься с выкройкой.
-  Про такую выгоду я знаю, - хихикнул Киньстиньтин. – Поел, поспал, сходил в туалет. Поел, поспал, сходил в туалет.
- А чего тебе еще-то надо? – весело удивился дед.
- А бирмачок?
-  Какой еще, к черту? – сбился дед с толку. – Зачем? Ты подумай, ну. В землю,  что ни посади – все вырастит. Успевай только распродавай. Разве худо?
Киньстиньтин сморщил лицо на полном серьезе.
-  Мне жить осталось лет тридцать-сорок. Если по средней статистике. И ты что  мне предлагаешь? Раз тридцать  закопать картошку и столько же откопать? А дальше что?
-  Как – что? – дедок начал сердиться. – Ее ведь продать!.. Если много-много вырастет… Можешь сам не выращивать. Заставь других. Будешь покупать подешевле, а толкать подороже. Не понимаешь или прикидываешься? Ты хоть в свежем уме-то?
И тут Киньстиньтин щелкнул перед носом  у Шэ-Шэ закройными ножницами.
- Давай, на кепку тебе бирмачок пришьем. И напишем – Ширёжа.
Дедок попятился, но Киньстиньтин его успокоил.
- Не бойсь, моряк ребенка не обидит. Я на флоте служил,
главным каптером. Ты ковыляй лучше к Игору с Алежкой. Они колодец роют.  Проследи там за ними. Чтобы один обязательно наверху был. А то у них бывает, что спрыгнут вниз оба два. И там до вечера подмоги ждут, разговоры перекуривают.
Дедок отправился обескураженно, а когда пришел, то понял, что верить Киньстиньтину можно лишь по не знанию местных обычаев.
Алех да Игор занимались ремонтом старого плетня. Вообще-то они ремонтировать старое не любили. Строили бы да строили новые заборы, если бы свободные места еще имелись. Но таковых  уже не было. Заборы и плетни стояли от горизонта до горизонта, придавая родной стороне образ законченного единства. Лица у друзей были сосредоточенные, они меняли старые штакетины на  свежесучковатые.
-  Ну что вы делаете? – подбежал к ним дедок. – Зачем? Вот ведь понастроили на свою голову.
-  Отойди, дед, - строго предупредил Игор. – Не лезь под руку.
Дедок тогда начал проникновенно.
-  Послушайте мой совет. Вы кое-где у богатых домов разберите заборчики под видом ремонта, а хозяевам объявите, что всё, надежные материалы кончились, а старые штакетины от воров не уберегут. Поэтому для них один выход имеется. Нанимать вас в охрану. Ты большой, здоровый. А ты сердитый. Да никакой злодей  не помыслит на охраняемое вами  позариться. А вам жалования – выше головы. Уж я за этим прослежу. А делов-то всего? Ходи да поплевывай, да посвистывай. Заборы выгоднее охранять, чем строить.
-  Не, дед, - весомо поднял большую руку Алех. – Мы посвистом не занимаемся. Мы серьезной музыки хотим. Это ведь не просто так. Я симфонию сочинил. Ты готов уже? – спросил он Игора.
- Сейчас, - прозвучал ответ. – Си-бемоль прикручу.
Взяли они в руки музыкальные инструменты и торжественно
 замерли.
- Звучит впервые в заборном исполнении! – объявил Алех и
 провел своим дрыном по трем штакетинам.
Получилось дрын-дрын-дрын.
Игор тут же на противоположном заборе как откликнулся. Трын-трын-трын!
И музыка взнялась. Дрын-дрын-дрын, трын-трын-трын, дрын-дрын-дрын, трын-трын-трын…
Дед кепку двумя руками на глаза натянул.
– Зачем вам это? Зачем?
Музыка прекратилась.
-  Дед, ты не роешь. Представь. Люди соберутся. Появляемся мы. Все такие в приличном.
И Алех взмахнул рукой, будто взлетая.
- И тут я как пройдусь римским корсаком!..
А Игор пояснил, пока друг в дирижировании зашелся.
- Видишь, сколько у нас произведений стоит? Вот это первый концерт. Вон там пятая симфония. В том переулке па-де-де. А вон там, вдали, самое крутое. Лэд дзепелин. Что в переводе означает «полет валькирий».
И дедок ушел. Не смог дальше сносить такого отношения к своему возрасту и уму.
Шел он, шел вдоль разнокалиберных плетней и вдруг остановился. И ахнул. Перед ним красовался деревянный… Дом – не дом, храм – не храм…   Строение красоты необычайной! А на самом верху, на маковке, суетливый мужичок последнюю планку подгонял. Саданул пару раз обухом и вниз спустился. И осмотрел критично свое творение. Это был Рафаэл в рабочем одеянии.
- Парень! – воскликнул дед. – Ты же творец.
-   Как успехи, дед? – спросил его весело зодчий. – Проник  в анал нашей сути?
-   У тебя даже имя как у того великого художника!  Надо лишь мягкий знак поставить.
А Рафаэл глянул на свое произведение еще раз и вздохнул сокрушенно.
- Нет, не то. Не получилось.
Подошел он к своему терему, крякнул, стукнул изо всей силы по самому большому бревну в основании… И строение рассыпалось в поленницу!
-   Зачем?! – ошарашенно вскричал дед, вытянув руки, словно взывая к совести творца.
- Без единого гвоздя строил, - с гордостью ответил тот.
- Ну, зачем же вот так, без пользы? – запричитал дед. – Да я
тебе заказчиков уйму подгоню. Контрактами до конца жизни обеспечу. Ты только мягкий знак добавь к имени. Чтоб солидный клиент без сомнений раскошеливался.
- А ради чего? – спросил Рафаэл, улыбку пряча.
-  Как ради чего? Ради прибытку! Мы с тобой обогатимся, если дело поставим. Работников наймем. А сами только барыши в блокнотик записывать будем.
-   Ты тоже, что ли, спец? – обрадовался Рафаэл. – А ну бери топор, давай состязнёмся.
-  Я – нет! Я буду с заказчиками расчеты вести. Это ведь тоже наука. Мы же с тобой озолотимся. У тебя все, что хочешь, будет.
-   А у меня все есть, что мне надо. Зачем лишнего? Что-то имя у тебя странное, дедок. Шэ-Шэ. Шишига, что ли? Гляди, на нечистом не попадись, у нас тут строго.
-  Что ты, что ты! – дед кепчонку поправил, ручонками замахал. – Что ты, Бог с тобой!
-   Да он-то с нами, - засмеялся Рафаэл. – Нам с нашим богом все едино. А вот ты что-то как неприкаянный. Худо тебе у нас?
Несколько дней отлеживался в шалаше дед. Никак в себя прийти не мог. Вроде бы ничего такого не произошло. А он все думал, думал, всхлипывал, кепкой комаров по лысине размазывал. А после дождевой ночи вышел, наконец, пройтись-просохнуть.
И обнаружил закадычных друзей. Те сидели с неизменными квасцами. И обсуждали свою кручину. Отчего иногда так лихо становится, что аж радость на душе, петь хочется?  Старому знакомому обрадовались, рядом усадили, налили до краев.
-   А пятый ваш где? – спросил дед. – Хоть бы с ним потолковать. Может, с ним решение найдём, как вывести вас на путь истинный.
-   Да ну, дед, - принялись его отговаривать четверо. – Не жди напрасно. Он с нами-то подолгу не сидит, а с тобой и вовсе разговаривать не станет. Замкнутый очень. Ему повсюду скучно.
-   Как же вы хотите, чтобы я вопрос ваш разрешил? С кем решать прикажете? Отчего да почему вам так лихо живется.
-   А нам не надо его решать, - был ответ единогласный. – Если мы его решим, с чем дальше жить будем?
И они скорбно подняли.
- За насекомых. Вот жизнь, то ли дело. Налюбился и сдох.
После ядреного кваса на деда вдохновение нашло. Вновь он
 закудахтал как птица-феникс.
-   Потому что у вас идеалов нету! Ни герба, ни символов.       А символ обязательно должен быть. Соответствие символу сразу жизнь определяет и дисциплинирует. Предлагаю самый лучший для ваших мест. Только что придумал. Словно озарило. Веник!      А, каково?
Друзья переглянулись, оценивая. А дед воспарил, чуть кепку не сдуло.
-   Веник – это потрясающе! Потому что им потрясти можно. Это чистота. Это вымытость. Это банный дух и подметённость, незамусоренность. И это непредсказуемая дремучесть даже.        Да с таким символом только производство веников запускать.      Да на продажу, да на экспорт, за границу!
И тут было сказано, будто стрелой пущено.
- Дедушка, да ним по херу веники.
И рухнул дед с трибунной высоты на застольную землю.
-   Проспорили вы, - печально со всех сторон его охлопали. – И по уговору должны выполнить нашу просьбу.  Видишь забор? Вдоль него ступай. Как только до последних штакетин дойдешь, край обнаружишь, так сразу корень вопроса уразумеешь. И тогда можешь быть свободным. Гуляй куда хочешь.
Дед молча выпил, неторопливо закусил, и, глядя под ноги, на исполнение двинулся.
-  Зачем же мы так? – вдруг засовестился Рафаэл. – Над пожилым-то человеком… Ведь забор понятие замкнутое.
-   Ну не все же нам одним маяться, - ответили ему. – Смущать не будет. Смысл на деньги не купишь. Пьянкой от него не уйдешь. Его искать надобно. А это дело – ну такое лихо!..
Тут за соседним плетнем кусты затрещали, штакетина отодвинулась. И появилось обличие в интеллигентных очках.
-   Ты? – обрадовались друзья пятому сотоварищу, которого  душевно называли «элемент». – Ну, нигде от тебя не спрячешься.
- Да это я от вас убегаю.
- Иди уж, давно поджидаем.
Пятый уселся, очки снял, близоруко на стакан сощурился, и
 поведал, будто тост высказал.
-  Сколько не ухожу от этого забора, а всегда почему-то возвращаюсь. Знаете, а везде и всюду намного скучней. Так что главное, кажется, я понял. Лучше родимой тоски ничего нету.      Ее нам беречь надобно.  А то не о чем будет песни сочинять.
Друзья тут же налили ему еще.  И сами  похвастались.
-  А к нам здесь вождь новых идей приходил. На подвиги толкал.  Но мы твердо. Мы своего бога не предали.

                март 1996 г.



хитрый витя


Никто у нас не вспомнит добрым словом имен бывших правителей.  Да, были такие-то, колыхали плетни нашего села-государства, так подобных и сейчас вдоволь. Это кажется только, что иной на свой лад плетень колышет, а на самом деле поступь у всех одна. Покричал сначала, дыму напустил, потом обворовался, обожрался и сдох. То есть, канул в Лету. А Лета у нас как наше лето, настолько без дна и берегов, что не заметишь, как прошло и кончилось.
Но каждый у нас знает и скажет, на какой улице живет Витя-трубник. Потому что хитрее этого человека свет не видывал. А хитрость его в том, что никто не может разгадать его хитрость.
Известно, что труба в жизни человеческой занимает почти второе место после хлеба насущного. Само по себе слово многозначно. Попробуйте сказать и тут же вслушаться. Труба! Это и тепло, это и усиленный звук, это и концентрический путь по которому что-то нужное притекает, а ненужное утекает. Не говоря уже о музыкальной цилиндричности.
  Словарная мудрость хранит такие выражения, как «труба дело», «вылететь в трубу», «трубить во все трубы», «от трубы, как от судьбы не уйдешь», «пройти огонь, воду и всякие трубы», и более современные, «по трубе передали» и «трубы горят».
Витя наш лучшим специалистом считался по части  установки. Обратится к нему кто-либо с вопросом трубу починить, - Витя никому не откажет.
– Слушай, дед. Не хочу вспоминать твою маму, но твою трубу давно выкинуть пора. Я тебе новую поставлю. Чинить ничего не буду. Ты понял?
И человек, которому не отказали, сразу за сердце. Это во сколько же  мне такая работа станет?
Те, кто осознал, что без новой трубы не обойтись, решаются-таки на хлопотное дело. Достают необходимый материал и начинают ходить по Витиным пятам с другим вопросом. Ну, когда же, когда?
– Сделаю, дед, отстань! – накричит Витя на такого вопрошающего.- Я сказал, что сделаю, значит сделаю! Что ты ходишь за мной и гундосишь. Када, када?.. Ты не отчаливайся.
И долгожданный день приходит. Хозяин бегает-суетится, Витя клянет его на чем свет стоит, чтоб не мешал, а больше всех достается хозяйке, хоть убейся, но придумай такую вкусность диковинную, чтобы мастер обязательно похвалил. А когда работа сделана, кушанья восторгом сдобрены, наступает для хозяина самая волнительная минута.
– Ну, Витя, говори. Сколько?
И получают все один и тот же ответ.
З – Ты, дед, чего? Не знаешь разве, что я с соседей за работу денег не беру?
– Ну дак как же, ну дак это, - залепечет хозяин. – Ну, ведь должен я тебя как-то отблагодарить.
– А ты отблагодари, - засмеется и хлопнет его по плечу Витя. – Вот будет у меня день рождения, это когда я не работаю. Вот ты и зайди хряпнуть кружку за мое здоровье. И слово скажи половчее. Очень я люблю, когда умеют сказануть звучно. Потому что сам не умею.
Такого окончания больше всего и боится очередной хозяин.  Знает, что услышит именно это, боится такого пожелания, нарывается на него и обмирает, будто невинность потерял. Отныне ему не спать и разгадывать услышанную хитрость. На что ему намекнул мастер? Что значит «зайди на день рождения»? Сколько это я должен «хряпнуть»? Как понять «скажи половчее»?
Через день-другой-третий ближние и дальние соседи спросят хозяина, у которого Витя побывал.
– Ну и шо он тебе ответил?
– А то ты Витю не знаешь.
– Хитрый он, гад.
– Да уж, непростой змей.
С уважением относились люди к загадочности Витиной натуры.
И вот какой анекдот приключился однажды с соседушками. Похожий на предыдущие, но и отличный по значимости своей.
Подошел день именин, и пять человек, у которых за прошедший год Витя трубы менял, разгадали намек специалиста. Один купил позолоченные часы, другой чайный сервиз, третий – ковер, четвертый – хрустальную вазу, пятый – трость с резным набалдашником. И все пятеро почти одновременно к Витиному двору вышли торжественной поступью.
Витя ворота распахнул.
– Заходите, гости дорогие.
Обычно у него двор захламлен так, что не ступить. Повсюду трубы, трубы... А в этот день прибрано, хозяйкой подметено,         в чистом углу двора табуреточки, низкая лавка, на которой бочонок и солидная кружка эмалированная. А в тарелках закуски немеряно.
– Прошу! – Витя на бочонок указал.
Пришедшие на кружку глянули, и каждый про себя содрогнулся.
– Погоди, Витя. Что мы пить к тебе пришли, что ли? Посмотри лучше какие мы тебе подарки делаем.
– Опять они подарки делают, - вздохнул Витя так печально, чуть не заплакав. – А я что просил? Выпить и сказать!
Каждый из пришедших зачерпнул кружкой немного, пожелал Вите здоровья, выпил  и основательно рассказал, какими достоинствами его подарок обладает.
Витя каждого выслушал терпеливо, молча выпил и спросил.
– Мне все вот это надо? Часов у меня, что ли, нету? Или не все стены коврами завешаны? Ты мне чай предлагаешь из хрусталя пить? А с тросточкой этой что? Я буду выходить на улицу в своей робе и тросточкой гусей разгонять?
– Витя, - насупились гости, - если не возьмешь – обидишь.
– Хозяйка! – позвал Витя.
Жена его вышла, поздоровалась, увидела дары и руками всплеснула. Мол, опять одно и тоже.
– Отнеси в чулан, - велел ей муж. - Там, где у меня музей.
Гостюшки поняли, что их дорогие подарки видят белый свет в последний раз.
В это время проходил мимо сограждан, которого трезвым редко когда видели. Обратил он внимание на распахнутые ворота и руками взмахнул.
– Витя!
Тот ему навстречу.
– Заходи!
К бочонку подвел, зачерпнул, кружку в руки подал.
– Ну-ка, хряпни за мое здоровье, да скажи чего-нибудь позвончее.
Тот приосанился от уважительного обращения, мизинчик  по-культурному в сторону оттопырил.
– Хоть ты и не молодой, а держишь хвост трубой. Пил и пьешь, а мастерство в трубу не сольешь. Имя твое значит «победа», поэтому труби с утра до обеда, а до вечера, если не влом, сиди за столом.
– Пей на здоровье, друг дорогой! – Витя обнял сказавшего и даже правый глаз потер от умиления.
А пятеро вышли оскорбленно за ворота. И остановились высказаться по поводу бурлящих чувств.
– Нет, ну что делает, а? Мы к нему с дорогими подарками,   а он пьянь подзаборную дорогим гостем объявил.
И слышат, как за воротами Витя на них жалуется.
– Ну, вот почему обиделись? Чего ушли? Я же принял от них подарки. Но мне же подарков не надо было, и я  их предупреждал. У меня всего навалом. Я же работаю без всякого отдыха. Чтобы тоска не грызла. Они ходят, просят. Витя, сделай доброе дело.       Я голову ломаю, как свободную минуту найти, нахожу и делаю.     А их прошу зайти просто, хряпнуть кружечку, да сказать так, чтоб по сердцу радость прокатилась. Придумать же можно, и такие слова найти, чтобы смех родился. Из трубы такого не выдуешь.     А они подарки несут. И если я перед ними за подарок не раскланяюсь – сразу обида. Народ отчаливается. Что за люди? Труба!
Сплюнули пятеро и двинули прочь. Каждый обязательно степенное мнение высказал. Суждений всегда несколько, а суть до сих пор одна. Непрост этот Витя, ох непрост. Ну, надо же так исхитриться и ещё на смех поднять. Значит, не угадали мы с подарками, не то принесли. А чего ему надо – поди сообрази. Ну и хитрый же, сволочь!
Улицу его дважды переименовывали, но ни у кого даже язык не повернется хоть одно из названий выговорить. Всякий скажет, что это улица, где Витя-трубник живет.

                7.О4.97 г.


 рыбачья незадача


    Главное на рыбалке – это не вспугнуть.
    В каждый миг промысла старайся ощутить особое единство движения сил неба, воды, земли и твоих  мыслей. Поймал красоту мгновенья, - будешь рад, если даже рыбы никакой не поймаешь. Поэтому на рыбалке важно не торопиться. Делать всякую хлопотность неспеша, как будто тебе ее делать вовсе неохота. Обычно так и бывает, вышел на берег, увидел волнистый простор, вдохнул поглубже, сел и счастлив. Возвращаешься, жена спрашивает: «Ну как?», - ты ей: «Нич-чо не поймал!», - а сам чуть не светишься. У нее сразу подозрения. Это где же тебя, подлеца, носило? Ну и зависть, конечно. У него, видите ли, на душе блаженство, а я тут колочусь без всякого удовольствия.
Погоди, дружок, скоро и я на промысел выйду.
    Ох уж эта зависть! Видишь счастливого человека, - нет бы радоваться, а у нашего сограждана только одна мысль: «Вот сволочь, не иначе что-то украл.»
    Рыбак деловой, основательный, прибежит, снасти раскидает, дров наносит, вода зачерпнет, закидушки через полчаса проверяет, меняет наживку, в чайнике у него кипит, еды из расчета «едешь на день – бери на два», спиртного он глотнет чуть-чуть, только для  аппетита, и рыбы поймает обязательно, даже если вообще клевать не будет, а уж когда рыбий жор пойдет, наудит больше всех, но!.. Но почему-то как ни встретишь этого промысловика на обратном пути, он всегда один, серьезный, толком ничего о своем походе не расскажет, а на естественные вопросы ответит, что, мол, ерунда, могло быть и лучше. И уж, понятное дело, ни за что не выдаст, куда ходил и где рыбачил.
    Очень странный народ рыбачки. Непростой и разномастный, как и та рыба, которую они пытаются добыть. Но особо ценен у воды тот, от одного вида которого смех по душе разливается. Понимаешь, что если будешь сидеть с таким добытчиком, то рыбы в глаза не увидишь. Однако не захочется тебе отчего-то другого места искать, останешься именно у этого костра, да еще обязательно выскажешься о своей нелепой отваге как-нибудь образно. Типа, да утопись она, эта рыба.
    Таковым был наш Пилип. В хозяйстве безалаберный, на вид неухоженный, а рыбаком слыл увлеченным. Увидишь его на огороде, стоит задумчиво на лопату опершись, спросишь почему на его земле овощ неважнецкая, а Пилип ответит гордо: «Зато какой червяк!»
    Доказал он как-то свои редкие способности рыбака в памятную ночь у общего костра, когда непогода носом крутила, а рыба словно вымерла вся.   О ней и позабыли, надо сказать, за хорошей закуской с питьем в честь какого-то праздника, скорее всего рыбачьего Спаса.
    Пошел круговой рассказ о редких случаях и всевозможных чудесах. Народ подобрался бывалый, знающий толк в байках. Первым заработал одобрительный тост  неказистый рыбачок Мирон. Его история была коротка.
- Вышли мы как-то на вечернюю да утреннюю зорьку с моим Тузиком. До
 полуночи не клевало. Мы под эту незадачу как дали гари, так и полегли. Вы ж моего Тузика знаете. Пес - что надо. Сейчас приболел, дома сидит, печень прихватило. Так вот. Продираю это я глаза, а на пяти моих удочках ни одного поплавка не видно. Я кричу: «Тузик, клюнуло!» А он подрывается да как гаркнет: «Где?» Со всех пяти крючков рыба сошла.
    В честь Мирона выпили. В рыбачьей гвардии это как у военных повышение по званию. Та ночь выдалась удивительной на словесный клев.
    Занятную историю поведал Степан.
- Споймал я как-то карпа. Большого, но не очень чтобы. Брали и крупней.
 Но что этот делает, паразит. Посмотрел на меня с презрением и громко так: «Бэх!» Я не удивился, знаю, что рыба иногда на звуки способна.  Домой стал собираться, из садка его в мешок, а он мне снова: «Бэх!» Чуть в лицо не плюнул. Карпы, сами знаете, живучи.  Погоди, говорю, дома тебе моя старуха покажет. Принес, она его чистить, а он не дается. Выскакивает из рук и одно и тоже нехорошее слово. Бэх да бэх! То на нее, то на меня. Вдвоем насилу одолели. Я за руки держал, она оперировала. За ласты держал, за плавники. Поужинали, легли. Старая засопела, я задремал. А сам забыть не могу. Как он нас поносил одним и тем же словом. Даже как-то горько сделалось. Жалко. И тут вдруг старуха моя во всю мочь... Бэх!!! Сама выстрела своего испугалась, вскочила и говорит: «Слышишь, Степа, какой карп-то живучий». Да, думаю, еще какой. Ругнулся-таки напоследок самым неприличным образом.
    Выпили еще, и пришел звездный час вечно улыбающегося Пилипа. Рассказывал он неспеша, растягивая моменты, замолкая на полуслове и счастливо в небо поглядывая.
- Ночь как-то выдалась... Ну просто... Даже не могу сказать какая. Не
 передать. Удочки-закидушки я поставил, колокольчики навесил, и подальше от них под кустик завалился, чтобы не вспугнуть.  Комаров-мошки не было, и, самое главное, очень тепло. Ну, такая благодать, что и костер не хотелось разводить. Тяпнул я по этому поводу и к звездам отлетел мыслями своим. Кругом и скрозь – родной простор!.. Эх, пропади все пропадом!.. Чувствуешь себя ну на все способным. Если рыба ловится, то одна в одну, только до плеча, если рыбу продаю, то у меня ее берут не за дешево, копека в кармане, на огороде небывалый урожай, и жена не пиликает на своей губной гармошке. Все ладно, как хотелось бы. И вдруг явление!.. Ну не поверите... Стоит передо мною... Ни за что не угадаете... Сама она... Нашего управителя старшая дочка!.. Ведь красавица же. У нее муж, дети, и все, что для красавицы положено. А тут пришла на реку и ко мне подходит. И смотрит как-то так... Вроде улыбается, но печально. Да как же, говорю, это вы к нам? Сам даже имя позабыл с перепугу.  Для меня у нее одно имя – Царица. Надоело, говорит, все. Я в такие ночи люблю у воды бродить, в разгул пускаться. Не боишься, что я ведьма? А я сам не свой. Чего, говорю,  мне бояться? Мне такую один раз вблизи увидеть, поговорить, да и на край можно, другого счастья в жизни не будет. Так что давай, колдуй, заговаривай, я хоть сейчас головой в воду. А она говорит... Ты погоди, не спеши с разговорами, помолчи лучше. Ты бы обнял меня. И сама ко мне, на плащ мой замызганный садится. Руку- то вот сюда, и давай пуговки от ворота вниз растегивать. Я и вздохнуть не силюсь. А она сама, все сама. Головой своей, волосами, о мое лицо нежно так... Ну, думаю, конец.   Если поцелует, сам смерть приму, дальше жить не стану. Она же - нет, сама не целует и целовать не дает. Но руками своими!..   Все дальше и дальше!.. Братцы!..       Во мне аж полыхает!.. Сила откуда-то взялась такая, что ого-го!.. Силюсь встать, чтоб ее обхватить, а она руками меня эдак к земле, к земле, на спину, а сама сверху руками-то по груди водит, водит... Я уж ничего не вижу,  горю...    А она вдруг одним махом!.. Сарафон свой! Он какой-то простенький совсем был... Ну, как сорочка,  которую бабы на ночь одевают. Чистенькая, простенькая, вроде бы ей не пристало в такой ходить, но она в ней, видно специальный наряд для ночи. Одним махом ее с себя – раз! А под ней... Братцы мои, я ослеп. Никогда такой пышности не видел. Все как силой налитое. У меня и руки отнялись. И она всей своей красотой на меня... Медленно так садится, садится... Я чувствую, сейчас закричу!.. В ушах звенит!.. А она голосом нежным своим, будто издалека... Пилип, Пилип, Пилип....   Не голос, а колокольчик. Пилип, Пилип, Пилип!... Я сомлел, а она вдруг как рявнет! Пилип, вставай! Я вскакиваю, а у моих удочек сосед, Фома, леску из воды выбирает. На всех удочках колокольчики звенят. Видно все там перепуталось. Я штаны подхватил, рубаху застегиваю...В моем возрасте, сами понимаете... Подбегаю, а он из последних сил леску тянет. И тут из воды сом. Ну, голова, примерно... Да неважно. Леска вдруг тресь! Сом на бок перевалился и хвостом своим, что твоя лопата, по воде шлеп. На прощанье. Сосед на меня: «Ты что? У тебя тут все звонки звенели! Я вон откуда прибежал! А ты что? Завалился и оглох?  Перебрал, что ли? Где подсак твой? Эх, такого сомищу упустили!»  Ушел он, я удочки выбираю, лески распутываю, а сам чуть не плачу. Черта лысого мне этот сом нужен был? Тут дело поважнее сорвалось. Можно сказать, золотая рыбка с крючка сошла. Такую удачу вспугнул мне. Что я сомов не видел? Наловлю я этой нечести. А вот царевна больше не клюнет.
     Слушали его завороженно. Под конец-таки рассмеялись. Но выпили торжественно, молча. Это была высшая похвала рыбаку, правдиво рассказавшему о рыбачьем невезении.

                16 октября 1996 г.


 про  ёсыпа

 
    Народ у нас всяко-разный и по нервам и по уму. Каждый в меру жаден, не в меру подозрителен, и доброты в каждом сердце неопределенные количества. Но особо приметен тот, у кого душевных свойств намешано, что в винегрете с уксусом.  Этот земляк в нашем селе-государстве считается родным до горьких слез.
    Таким прослыл Ёсып. Если про кого-то ходили слухи, недомолвки и предположения, то про него никаких кривотолков просто не могло быть. Все знали, что во двор к нему лучше не заходить, в долг не просить, в пользование ничего не давать, а при встрече уважительно поздороваться, иначе вслед о себе подробную характеристику обретешь. Уважения к себе он требовал за то, что о жизни знал всё досконально, каждого человека насквозь видел, на всякое необычное явление мгновенно давал краткое и точное мнение с длинными выводами. За советами к нему не спешили, он сам приходил к нуждающимся в поучениях.
Те, кто сторонились Ёсыпа и обходили десятой дорогой, либо старались не обращать на него внимания, объявлялись на всю округу «мерзенными», «пакостными», «ничтожными», либо ещё как, благо словечек подобных в нашем языке хоть пруд пруди.
    Однако нашелся человек, ставший для Есыпа буквально наказанием.
    Знал он с детства, что существует где-то неподалеку бабка Агапка. Много лет прожили они  в данности,  огеографленной Богом всему миру на удивление. Но Есып никогда ее особо не примечал, называя таких «пустыми человеками».
    А зацепились  случайно. Есып проходил мимо двора бабки и увидел, как та всей домашней скотинки пометы в одну шайку собирает. Смотрел, смотрел Есып на подозрительные действия бабки, не выдержал и спросил.
– И  давно ты это?
    Агапка охотно  доложила.
 – Та  вот же ж, сказали, что нужно собирать, собирать, собирать, а потом по огороду раскладувать, раскладувать, раскладувать, и оно почнет там расти, расти, расти, а для этого надобно собирать, собирать, собирать…
    Ёсып имел право не утруждать себя выслушиванием до конца, и перебивал сразу, даже если собеседник преклонного возраста.
 – Бабка, что ты там чихаешь? – закричал он. – Людоньки, вы поглядите на неё!.. Надо ж разбираться что собирать! Все ли можно собирать! Ведь не все надо собирать-то! От собаки, или от свиньи, разве можно собирать? Хоть немного думать-то надо.
  Бабка словоохотливо пояснила.
-  Так вот же ж, сказали, что нужно собирать, собирать, собирать, а потом раскладувать, раскладувать, раскладувать, а оно будет расти, расти, а будет оно расти, чи не будет, будет, не будет…
    Есып впервые столкнулся с такими редкими способностями.
-  Да погоди ты молотить! Что ты несешь?! Людоньки! Куда раскладывать?  Когда ты хочешь раскладывать? На зиму, скажем, или весной – это одно дело. А сейчас разве можно раскладывать? Ну, подумай ты хоть немного!
    Бабка Агапка согласилась.
-  Та  конечно, это ж надо собирать, собирать, собирать,        а потом раскладувать, раскладувать…
-   Бабка! – взревел Есып. – Ты хоть слышишь меня? С тобой же ошалеть можно! У тебя хоть немного мозгов есть?
-  Так вот же ж и говорят, ты собирай, собирай, собирай,      а потом раскладувай, раскладувай, раскладувай, и вот я собираю, собираю, собираю…
    Есып решил спастись бегством. А бабка поняла, что мужичок заторопился по своим делам. Но сам факт, что нашелся человек выслушать ее, очень Агапке понравился.
    Понравилась история и тем вечно удивленным от жизнебытия односелянам, которые всегда находят время для праздного шатания. Таких Есып называл «оболтусами». Эти самые оболтусы и начали пересказывать о случае с Есыпом до мельчайших подробностей. Смаковалась главная тема, не сама встреча, а ее суть, ведь спор произошел из-за самого обычного, так сказать, естества.
    А у бабки появилась отдушина в жизни. Как только  нужна была помощь, она тут же спешила к Есыпу, с обязательной благодарностью за прошлый очень важный для нее совет. Бабка одна жила. У нее много лет назад супруг-дед отыскал где-то ружье и застрелился.
    К Есыпу и направилась Агапка, когда стряслась беда. У нее пропал песик. А звали его Хрюнька. Потому что очень уж он походил на поросеночка. Она и кормила его как поросенка, считая, что свинья поедает все. Бабка решила поделиться  о случившемся с человеком, которого уважала как знатока. Пересказ она начала  от самого своего дома.
    Есып, увидев надвигающуюся на него самобытность, запер ворота и схоронился. Эти действия привлекли внимание нескольких оболтусов, шатающихся неподалеку. А бабка, постучав и подергав ручку воротины, не стала останавливать рассказ о произошедшей горести.
-   Ёсыпу-Есып, послухай ты меня, песик-то мой Хрюня что вытворил, от горе, от горе, как пошел, и пошел, и пошел, и пошел, и пошел, и нету, и нету, и нету, и нету, он и раньше у меня как пойдет, и пойдет, и пойдет, и нету, и нету, и нету, потом придет, походит, походит, и опять как пойдет, и пойдет, и пойдет, и нету, и нету, и нету, и пойдет, а вот теперь взял и пошел, и пошел,         и пошел, и нету, и пошел, и нету, и нету, и пошел, пошел, пошел, и нету, и пошел, и уже больше не пришел.
    Когда бабка рассказала историю в третий раз, собравшиеся оболтусы посочувствовали ей.
-  Агапка, вы больше не говорите. Есып вас выслушал. Он просто не знает, что посоветовать.
    На это бабка ответила со всей душевной серьезностью.
-  Есып хороший, он такой хороший, выслушает и умное скажет, он хороший, и тогда мне умного всякого сказал, потому что человек хороший, вот вы смеетесь, а вы не смейтесь, он хороший, он не смеется, он всегда серьезно, как накричит, как накричит, потому что человек хороший, и серьезно все, серьезно, а вам лишь бы смеяться… Пойду, ну вас совсем. А вот ему за то, что он надо мною не смеется, знайте, три раза счастье выпадет. А вот знайте. У Есыпа три раза гусь крякнет, и вот ежели он в тот момент сделает то, что первое на ум придет, то счастье поднимет, богатым станет.
    Повернулась бабка и пошла, оставив оболтусов с открытыми ртами.
  Из своего убежища выглянул Есып.
-  Вы кого слушаете? Кому верите? Ну, оболтусы, людоньки! Ну хоть какие-то мозги нужно же иметь!
    Вышел он за ворота, чтобы объяснить оболтусам всю несуразность произошедшего, как вдруг ощутил странное желание идти куда-нибудь в другую сторону, подальше. Вообще уйти. Продать дом, хозяйство и убраться от этой бабки и от оболтусов. Как песик Хрюня, который не желает возвращаться к прежней полусвинской жизни. И тут за спиной Есыпа отчетливо раздалось:
– Кря!
    Оболтусы открыли рты еще шире.
    Есып оглянулся и увидел, что со двора вышел, остановился и внимательно смотрит на него гусак по имени Шарик.
-  А  ну пошел на место! – топнул на него Есып.-  Место!         Я кому сказал, курва мама?..
-  Ёсып, вы что? Вы не поняли? – загалдели оболтусы. – Гусь же крякнул! Вам нужно делать то, о чем подумалось сейчас. Так Агапка велела. Вы про обо что в сей момент думали?
-  Вас поубивать, - ответил тихо Есып. И перешел на крик. – Кто велел? Бабка велела?! Кому? Мне?  Людоньки! Да у вас мозгов-то вообще нету!
    Оболтусы отошли на всякий случай подальше.
     А Ёсып ушел во двор, где ноги сами собой начали носить его из конца в конец, руки делали жесты, выражая возмущение и категорическое несогласие, а яростным шепотом он продолжал вдалбливать бестолковым своим землякам о том, что…
И вдруг затосковал Ёсып в мыслях своих о том, что годы и годы проводит он в тщетных попытках хоть кого-то уму-разуму научить, а все напрасно, все без толку, нет бы плюнут на них, пусть живут дураками, а самому взять топорик с пилочкой, да рубанок с долотом, ведь учили же его столярных дел мастерству, вот только не заладилось, местный заказчик либо не знает, чего хочет, либо такое закажет, что хоть его самого строгай да распиливай, и приходится уйму времени потратить на переубеждение, после чего всякая охота работать  пропадает. Пора махнуть рукой на их твердоголовость, не спорить, вообще рта не открывать, хочет человек, чтоб у него были загнутые косяки, значит наперекосяк и рубить! Но только работать, за дело взяться!
    На этой мысли к нему и подошел сзади гусь с собачьей кличкой и второй раз молвил:
– Кря!
    Есып обмер. Чувствует, ноги закаменели, с места не сойти.  А из-за ворот выглянули оболтусы.
-  Крякнул! Второй раз крякнул! Делай то, о чем подумал! Попробуй хотя бы, ну! Вдруг действительно счастье!
    Но Есып вышел из странного оцепенения и закричал.
-  Что вы тут подслушиваете? Чего подглядываете? Не дождетесь, паразиты! Я не такой, как вы! Вы же не способны своими мозгами думать! Не может гусь крякать, понимаете?  Он же не утка! С какой дури гусь крякать научился, а? Я его не учил! Людоньки, ну что это за народ и что за животные? Может он еще залает, а?  Загавкает? Шарик, где ты там? Ну-ка голос! Иди, покусай этих оболтусов, чтоб они тут не ходили! Людоньки, ну что за наказание на мою голову? Все, перекопаю дорогу вот здесь! Вот в этом месте ров глубокий выкопаю! Прямо сейчас выкопаю.         И все! И больше вы здесь ходить не будете.
– Кря-кря-кря! – раздалось  сзади.
-  Третий раз! – закричали оболтусы. – Копай, где хотел копать! Счастье поднимешь!
    Есып обрел дар речи и погрозил в ответ кулаком.
- Сейчас кто-то у меня счастье поднимет!
Сказал и ушел в глубь двора. Откуда донеслись звуки выяснения отношений между человеком и птицей.
    Пришли в себя и оболтусы. Быстренько сходили за ломами и лопатами и принялись копать на том месте, куда Ёсып указал. Через полчаса работы и сомнений обалдевшие оболтусы достали из ямы горшок залитый воском. Гусь в это время чуть жизни не лишился.
    Открывшегося количества монет одному человеку хватило бы лет на пять безбедной жизни. Но участников выимки клада оказалось много. Долго решали, как делить, чтоб никого не обидеть. Наконец пришли ко всеобщему одобрительному решению прогулять найденное до последнего гроша.
    Пригласили всех желающих. Пригласили и Есыпа, как  человека  имеющего прямое отношение. Но Есып, увидев разбитый горшок, ни слова ни вымолвил, а свой отказ выразил вялым несвойственным ему жестом. Ладно, мол, ничего.
    Он после будто клятву дал ни с кем не разговаривать. Целыми днями тюкал у себя во дворе топориком, изготавливая наличники и косяки. Изделия  расходились плохо.  На вопросы почему такие кривые, Есып махал рукой, мол, и так сойдет, а не хочешь, разводил он руками, не бери.
    Агапка частенько приходила к нему,  и он терпеливо выслушивал  ее повествования.
    А еще Есып мог подолгу стоять посреди двора и  рассматривать копошащихся домашних животных. Те, кто видел его с улицы в такие минуты, старались пройти как можно тише и незаметней. А отойдя подальше, оболтусы  зачарованно передавали друг дружке:
-  Ты гля, Ёсып-то наш опять ждет, когда у него опять гусь крякнет.
                январь  1997 г.
   

сказка из лихих времён


Жил у нас дедушка. Обычный, с длинными усами, жил как все, беды не знал, потихоньку свое горе мыкал. И приключилась с ним история.
Раз поляки в деревню зашли. Как тут до Москвы добраться? И где мужики ваши?
Дед им навстречу. Нету никого, токо я один, а чего вам до Москвы, с какой такой стати?
Поляки так и так, мы по военному делу, у нас там совместные учения, доведи, заблудились, мы тебе на поллитру дадим.
Дед видит, что дело выгодное, а головушка с утра потрескивает, но строгость держит. А вы там  баловать не станете, огню не учините?
Поляки саблями замахали. Нет, нет, что вы, дедушка!..         А сами друг дружке моргают, мол, правду нельзя сказывать, вишь, дед-то сердешный. Время было лихое, потому и обман. Они деду ласково так. Вы только доведите, а мы первый стакан вам хоть щас.
Ну дед и повел. А после стакана развезло, да ещё на старые дрожжи, разболтался он, раздухарился, на польский перешел, ну и завел их в такую чащобу, что сам аукать начал.
Поляки тоже перепугались, ясное дело. Хоть и при оружии,  а страшно. Ну и давай стращать деда. Ты, с усами, ты куда завел, то чо, специально?
Дед оправдываться, – вы чо, сами же уговорили за литр,        за меньше я бы не пошел, своих бы мужиков дождался, они с ночи в лес убрались вино курить, от вас, проходимцев, по берлогам производство запрятывают.
А поляки злые, сами выпить хотят. Врешь, пся крёв! Это у них оскорбление такое, типа нашего «пес смердячий», только с намеком на наследственность.
Ну и зарезали дедушку. Ещё бы, время-то лихое.
Никто этого не видел, но все про то говорили. Такое во всех сказках бывает, а уж по пьянке – дело известное. Даже у них,        у поляков. Народишко-то единоплеменный, тоже без креста в голове, хоть и католики.
Никто этого не видел, а то бы им наваляли. Один факт остался – не вернулся дедушка. Они его к тому же обманули, обещали с огнем не баловать, а Москву подпалили-таки. Хоть и было это в другой раз, другие поляки, большущий отряд, целая армия.
А тех было немного, но их тоже больше никто не видел, так что не у кого было расспросить подробности, как дело было, с чего ругань пошла, шли-то разом выпивши.
Поляков с тех пор у нас невзлюбили. А дедушку потом не только жалели. Хоть и жил он как все, горе потихонечку своё мыкал, а приключилась с ним история, и вошел наш дед в Историю. Ему потом даже оперу посвятили. И стал он для нас общенародный герой.

1998 г.


 
 шишух


            Народ в нашем селе-государстве кроткий, душевный. Однако меж простых всегда особо сердечные люди колотятся. Если уж наделит матушка-природа какого человека страстью, то все, последние силы тот на осуществление своих замыслов отдаст, себя иссушит и ближних изведет. Причем втемяшит в голову и других уверять станет, что так ему дано свыше.
Всяких  художников-лепителей, писателей-марателей, да собирателей оторванных подошв – не перечесть, знаете. А вот был у нас человечешко, который буквально дров наломал.
Исконное имя его забыли, а прозывали Шишух. Говорили, что шуршавень от него слышалась редкая.
На первый взгляд неприметный. Только глаза уж очень усталые, да уголки рта скорбно вниз. Да еще борода. Нескучающие языки говорили, что он с ней родился. Сверстники его обзаводиться семьями до тридцати лет не торопились. А у Шишуха строго жена, сын и подписка на газеты. Женился он, как школу закончил и пришел из армии со справкой пораньше. Девушку выбрал неказистую, но верную на дальнейшее прожитье. У нее с мамой отдельный дом был. От своих двухкомнатных родителей Шишух угла требовать не стал, отделился, и перенес к жене на подворье ведра, кастрюли, бочки, кадушки, и все трехлитровые банки для закатки. Папе с мамой оставил только полностью рабочий инструмент. Да они и не требовали, неприметно жили, прошуршат около магазина на праздник и больше не видно.
Вычитал где-то Шишух, что в жизни человеческой следует родить ребенка, написать книгу и посадить дерево. Книгу он начал писать, когда сын на свет появился, а вот с деревьями как-то не заладилось у него с юных лет. Чурался он леса. Виделась ему оттуда сила неимоверная, вот-вот налетит, удушит, проглотит или покусает по меньшей мере. По грибы да ягоды оттого Шишух не любил ходить. Как страда – у него либо живот, либо настроение.
  А дом жены его в аккурат на самом краю столицы, недалеко от опушки. Ветер дунет темным часом, - загудит, зашумит, затрещит с необжитой стороны, - Шишух тут же у окна.
– Забродили, бестии? – спросил зло и тихо. – Думаете сонного захватить?
– Да кто? – вскинется спросонья жена. – Кто там?
Ребенок в зыбке закряхтит по-всрослому.
– Они все, – с дрожью Шишух в ответ. – Демоны.
По вечерам женщины сойдутся на веселую минутку, два-три часа длящуюся, а Шишух тут как тут.
– А почему? – строго задаст он вопрос кумушкам. – Почему так? – И руку обличающую из вопроса в ответ кинет. – Порядка нет никакого! Никто не следит, а беды наши вон откель!
Женщины выслушают страстно-непонятные слова и кивнут друг дружке в суеверном одобрении.
– Какой начитанный, смотри-ка. Прохвессор.
На беду пожар однажды случился. От молнии ночной стог занялся. Ветром огонь на дом перекинуло, да на мусорные кучи с резиновыми балонами. Народ выскочил, с ведрами туда-сюда бегают, и оправдания выкрикивают на случай, если потушить не удастся.
– Это нам кара Господня! Прогневили!
Хорошо, дождь понаддал и вслед за карой милость Господня
последовала. Все жители именно так поняли-расценили. О чем до обеда перечисляли доказательства у самого главного магазина. А в полдень вышел вперед Шишух, свой поры в сторонке ожидавший. Обвел он земляков невыспавшимся взглядом и молвил грозно:
– Глупцы!
И повел неторопливую речь про то, что тучи еще с вечера над лесом гремели, туда кара высшая опуститься должна была, а нечисть-то лесная свою беду на наши головы перекинула, и это факт в точности зафиксирован в его исторической книге. Нам неведомо лишь как они свой умысел сработали, кто ихние помощники, мы ведь спим и в ус не дуем, особливо правители наши сытогололвые, а он-то видел, он давно на посту, и не за награды, не за оклады и пенсии , а по сердца велению, дано ему так.
Подивился народ и спросил.
– Ты по сути скажи, кто и почему.
У Шишуха ответ готов.
– От того, что порядка нет никакого. Что хотят нечистые, то и делают. Волю мы им дали.
И рядом жена его стоит, на руках серьезного сынишку держит, и кивают оба скорбным разом, - истину наш тятенька глаголит.
И согласился народ.  Если мудрено, значит верно.
Время через некоторое пошли мальчишки с девчонками в лес по своим забавам. И сынок Шишуха за ними увязался. Ходить он рано выучился, говорить еще раньше, ребячье общество удивлял суровостью, и уже с полуметрового возраста рвался поучать. Покажут ему дети забаву, про невидаль расскажут или фокусом попробуют  удивить, а у головастого пацана один ответ.
– Неправильно.
Вошли дети в лес, разбежались кого куда манит, а сынок Шишухов остался. Не хочет с ним никто игры выдумывать. Погодите, решил пацан. Взял и спрятался. Потом перепрятался. Потом еще, понадежнее. Погодите, думает, наиграетесь, выходить станете, а меня нету, вот тогда забегаете. Хоронился он пока не надоело. А когда захотелось домой, глядь, - ни тропинки вокруг, ни голоса. Ту-то и позвал он жалобно.
– Папулечка!
А дети, нарезвившись, действительно искать кинулись. Нет Данакта. Так Шишух сыночка назвал в честь Зевса-повелителя. Поискали, поаукали, надо идти родителям сказывать, а боязно, как бы папаша сердешный не пришиб. До сумеречного часу не решали к домам подойти, покуда взрослое население само к лесу не прибежало.
Как узнал Шишух причину переполоха, так и воздел к людям руки.
– Ведь это они меня выбрали! Меня! Почему именно мой сын пропал? Потому что я им поперек горла!
И жена рядом голосит, весь гвалт перекрывает.
Подошел тут мужчина в годах, с бородой седой и окладистой, а по имени Гаврила.
– А ну тихо! -  призвал. – Дайте послушать.
Навострил народ уши, а из лесу не то завывания, не то уханья, не то плач.
– Слышите? – Гаврила спросил.
А люди не могут сказать что именно слышно. Пока Шишух не возопил, сотрясаясь.
– Это ж нечисть! Вопит-радуется!
Тогда и все подтвердили.
– Нечисть. Она. Завывает – страсть.
Плюнул Гаврила-мужик, ушел в темень  чащобную, и вывел оттуда Данакта, зареванного до черноты.
Схватили обомлевшие родители дитятю, и папенька тут же с вопросом.
– Кто тебя завел, сыночек? Кружил кто? Леший? Кикиморы? А Данакт гудит на одном звуке, остановиться не может, и, сквозь сопли, кивает согласно.
–  Лесый... Кикимолы...
– Вот, слышите? – кинулся злобно Шишух на сограждан. – А вы все не верите! Видел он их! Какие они, сын? Скажи-ка.
– Стластные! – перестал вдруг плакать Данакт. – З-зуть!
А на мужика Гаврилу покосился так, будто ожидал подзатыльника.
Он с той поры и взрослеть начал как-то быстро. Через три года перерос одногодков на три головы, еще через три заявил, что школу заканчивает досрочно, а еще через три объявил жениться, чтобы поскорее двое детей, кабы в армию не забрали.
Девушку ему нашли веселую. Но Данакт спросил ее строго после свадьбы.
– Честна ли ты? Как ты можешь веселиться, когда вокруг столько нечисти?
Замолкла девушка. И дети у нее  пошли сурьезные, в папочку.
А папа Шишух продолжал вести неукротимою борьбу, требуя лес проредить, густокустье вырубить, буреломы выжечь. А к местам ягодным чтоб не тропинки заветные были, а дороги широкие, чтобы все знали где брать, и следили друг за дружкой кто по скольку  выносит.
«А то что же получается, - писал он в газетной статье, - один прет ведрами, грибов у него бочками, а у других пусто? Справедливость где же?»
Правителей за это время несколько переменилось. И против каждого Шишух говорил открыто.
– Никогда вы с овощами да с коровами не управитесь. Помногу раз землю отдавать-забирать будете. Покуда главного не поймете. Встать разом супротив нечисти. А я вам скажу, как бороться надобно. Уж я-то знаю. Вы книг моих почитайте. У меня от и до прописано. А книга – это документ. Тут уж никуда не денешься.
А что, решил народ, может,  дадим Шишуху покомандовать? Лучше не станет – вытерпим, не впервой, хуже не  сделает, хуже вроде бы некуда, а вдруг и переменится чего.
– Да в уме ли вы? – к народу Гаврила вышел. – Не видите, что  в этой голове намешано?
Словно еще одна пелена спала с очей Шишуха. Даже просветлел он от догадки. И указал на седого мужа.
– Колдун же это, ребятушки. Вот он – разносчик злого семени! Сына моего кто из чащи вывел? Помните? А как он нашел-догадался? Да у него же там связь! У него там свои, родственники!
Закричал Шишух, до пены себя изводя, чтоб народ образумился, открыл глаза на правду истинную. И жена его рядом, народного избранника супруга, подголоском ведет, когда у мужа дух перехватывает.
– Морочат нас! Заморачивают!
А за спинами Данакт застыл как памятник. Гимнастерка не своя, дембельская, но знамя в руках держит победоносно.
Жалость проняла народ.
Да пусть он правит. Вишь, как убивается.
И махнул рукой муж Гаврила.
– Пусть. Своя погибель сердцу ближе. За столько лет не выродились, - и это чудо переживем.
Взял бразды Шишух, стал царьком родимой местности. Пошел к нему народ кто просить, кто клянчить. Шишух всех выслушивал и спрашивал поучающе.
– Не видел ли чего нечистого?
Кто нос по ветру  держал, те пошли на доклад верной очередью. Услыхал Шишух сколько вокруг темных сил, не на шутку перепугался. Это ж какую армию для борьбы иметь надобно?
Борцы тут же нашлись, только жалованье плати. Казна опустела, но жизнь пошла веселей. По ночам караульные запохаживали, днем шепот от дома к дому, окуривание злокозненных мест, да газетный пересчет ворожей с колдунами.
И пало на беду знойное лето,  неурожай осенью вылез. Прибежал сердечный люд к правителю. Как же так, ведь еще с весны бабушки по приметам советовали, чтобы за землей особый уход, а ты их всех на карандаш, веянья дурманные избежать-то удалось, а что теперь зимой грызть будем?
Поднялся Шишух на ящик-трибуну и дал историческую речь по написанной бумаге. Всю ночь над нею глаз не смыкал.
– Вот они злые козни! Нечисть всю влагу с наших огородов к себе в лес перетянула. У них давно план зрел супротив нас – и вота! Но мы ответим! Не простим! Наперво судить пособников! Все согласны?
– Все! – был ответ громогласный.
– И тут же на глазах у охмелевшего народа Гаврилу-мужа в острог увели, в камеру предварительного заключения.
– К топору! – призвал Шишух. – Отнять у леса все, что демоны у нас высосали!
Отряды воинов повел Данакт, ему папенька командирский прапор вручил, и, к чести сказать, быстро с поставленной задачей справился. Лес проредили на все четыре стороны, выгребли все запасы шишек-грибов-ягод на еду, а зверей-птиц - на мясо. Шишух лично делил трофеи, сыну не доверил.
Народ после справедливой дележки понял, что зимой голода не избежать. А тут еще слух кинули, будто Гаврила из тюрьмы совет передавал, как зиму пережить можно.
Все туда, но Шишух грудью стал перед тюремными воротами.
– Вы кого слушаете, неразумные? Только-только нечисть перемогать стали, а вы назад?
Однако люди, от предчувствий зубами клацающие, ни в какую. Мы тебе, Шишух-батя, верим, но хочется и других слов услыхать. Пусть Гаврила-мужик скажет.
– Занемог он, - вышел главный тюремный охранник. А говорил в бреду такое. Надо весь порубленный лес в соседние государства на хлеб обменять.
Шишух с досады так и треснул главному охраннику в ухо, чтоб не болтал лишнего. Но его с пути долой, в камеру самую дальнюю вбежали, а Гаврила там уж не дышит. Не выдержало сердце воды сырой да корки тюремной. Увидевшие тут же Шишуха к стене.
– Ты сие уделал – тебя и судить.
– Недалекие! – завизжал Шишух не своим голосом. – Кому верите? Он же оборотень!
  И застучал в иступлении головой о стенку тюремную.
Народ, покой крику предпочитающий, сразу отступился. Вот ведь как изводит себя болезный. Не будем его судить, жалко, пусть мается. Раз уж дано ему так.
Зиму ту перебедствовали. Солнце весной пригрело – и душевней сделалось. Надо бы и вперед подумать. Про что Данакт спокойно и объявил.
– Вам только меня избирать. Ну не тятеньку же. Его по сей день тепленькой водичкой отхаживают. А он все рвется книжку писать. Был еще Гаврила умным человеком. Так вы же его сами засудили. Остается кто? Я. У меня хоть опыт. Не говоря уж про имя.
И народ согласился. Пусть. Этот вроде поспокойнее.
Главную просеку, ведущую к ягодным местам, среди пеньков бывшего леса, назвали именем Гаврилы. Вот только ягоды куда-то задевались. И появился новый муж, свежая борода с проседью, который враз определил причины. Это, говорит, нечисть пошаливает. Вам бы меня правителем определить, уж я бы нашел способ, уж я-то знаю.
А народ что – пожал, усмехаясь, плечами. Поставим и его. Раз уж ему так свыше на роду написано. Нам ведь без горя ну никак нельзя. Нам со слезой жить веселее.


                -------------------------------------