Мозгуй проснулся, когда за окном уже вовсю разгулялся день. И в первую минуту, еще спросонок, пригрезилось ему, что он находиться в старом родительском доме, от которого теперь даже следа не осталось. Испугался, потому, что если он там, значит уже и не живет? И тут же одернул себя, что всё это сон, перевернулся на живот и окончательно проснулся.
«У Томки» – дошло с облегчением.
Полежал, обнимая подушку и удивляясь мягкости постельного белья, а более того, звенящей тишине, в доме, переполненном детьми. Прислушался. Но изба Дьяковых старательно молчала. И эта тишь была другой, не такой, как в его особняке. Там она нависала, безысходная, глухая, непробиваемая и даже опасная, как снежный козырек над трассой. Здесь же тишина нежила и ласкала, берегла сон и его самого, вроде маминой пуховой шали, в которую укутывали маленького Саньку во время простуды. Живая тишина, подвижная, готовая вот-вот брызнуть смехом, детским плачем, Томиным говором.
Покачался на пружинной сетке и сообразил, что эта та самая железная кровать, о которой как-то по-пьяни рассказывал Мишка. Значит, Томка уступила ему семейное ложе, а сама спала в зале. И ему захотелось пройти и увидеть, как дремлет она там, свернувшись калачиком, ему почему-то казалось, что Томка должна была спать именно так, прижав коленки к груди, как испуганный ребенок. Хотя, Томка на ногах уже… День на дворе.
Уселся в кровати и принялся растирать плечи, шею. Видимо, дверь на веранду была приоткрыта, и сквозняк гулял себе по комнатам никем не сдерживаемый, ластился к босым ступням на полу, касался загрубелой кожи…
Труфанов потянулся и тело отозвалось живо, напоминая о вчерашних подвигах.. Боль была не острая, но такая точно кожа вдруг стала тесной и её взяли да через силу натянули на мышцы. И теперь кожа сжимает их в комок, а они противятся. Повел плечами, заметив: эти ощущения ему приятны. Они возвращают ему то ощущение силы и азарта, что овладело им вчера, на прогретом солнцем покосе. Как никогда хотелось жить, именно жить, не дожигать день до конца, а наслаждаться каждой минутой.
"Доброе утро, Александр Федорович" - подмигнул он своему отражению в старом трюмо. Отражение было слегка небритым, но отчего-то помолодевшим.Пару минут он придирчиво изучал его. Распрямил плечи втянул и без того поджарый живот. "Побриться бы тебе не мешало, а так вполне, вполне..." - сделал вывод.
Потрогал пальцем ямку на подбородке,почему-то вытянул губы.Но спохватился и отругал кривляку в старом и уже слегка потемневшем зеркале: "Рехнулся ты, братец, на старости лет"
Но и это ощущение легкого сумасшествия - нравилось. А если уж совсем точно, то оно и было сейчас главным. Именно из-за него так хотелось жить, чувствовать, смеяться и просыпаться в этом доме. Или не в этом, но неприменно так, чтоб Томка была если не под рукой, то... в зоне шаговой доступности.
"В зоне шаговой доступности" - повторил про себя.
- Значит, будет, - негромко бросил зеркальному молчаливому собеседнику. - Будет!
– Куда ты? Куда? Разбудишь, – раздался шепот из кухни.
Видимо Томка удерживала Бориску, рвущегося в комнату.
– Не сплю, – отозвался он. – С добрым утром, хозяева!
Поискал свои брюки, но не нашел. Вместо них на спинке кровати весели джинсы и синяя рубаха
– Там пока, оденьтесь, – проговорила Томара, – Не подумайте, чистое всё. Я ваше замочила.
Труфанов напялил чужие джинсы и опять сел на кровать
В комнату ворвался Борька и отрапортовал радостно:
– Дядя Саша с работы приезжали. Я сказал, что вы спите. Сказали, что всё равно делать нечего, на базе никого нет, а кто был, тех диспетчера отправили, велели вам отдыхать. И еще там машину пригнали!
– Какую? – на мгновение растерялся и вспомнил – Труман…Ну, ладно…
Наверное, стоило встревожиться, спросить, почему не разбудили, но на базу и в самом деле не хотелось. Глянул на ходики. Выходило, что проспал он без малого двенадцать часов. Стрелки упорно штурмовали верхнюю отметку циферблата.
– Придавил на массу, – крякнул он, предполагая, что «Алтран» сейчас в полном составе строит догадки на его счет, точнее на их общий с Тамарой счет.
– Я им сказала, что если никакой тревоги нет, зачем человека будить? Выспится сам придет. И чего ехали? - прокричала почти из кухни Тамара
– Убедиться, что у нас с тобой роман. Машина за воротами торчит с ночи.
– А у вас роман? – спросил шепотом мальчишка
Труфанов шепнул в ответ:
– Не знаю пока, брат. – и позвал – Тома!
Она осторожно приоткрыла шторы и уставилась на голые мозгуевские плечи.
– Рубаха чистая, – поторопилась повторить.
– Маленькие где? – спросил он вместо ответа
– С Юлькой на улице…
– Иди-ка Бориска, пока, на улицу. – подмигнул он ему.
Мальчишка понятливо улыбнулся и исчез так же резко, как и появился, только шторы закачались.
– Сядь Тома. Не бойся.– позвал женщину
Она дернула головой, и пробормотала:
– Да я не боюсь…
И устроилась на краешек кровати.
– Тома, ты сейчас меня послушай просто. Не перебивай.
Она кивнула и проглотила невидимый комок. О чем пойдет речь, Тамара уже знала, и знала что ответит. Она поправила на коленях юбку, разгладила её с чрезмерной тщательностью. "Что ж, теперь, что ж...выходит так всё"
– В общем так, красавица. Вчера всё видела, переводить не буду. – заговорил он уверенно, спокойно и будто даже не всерьез. Девчонке его лет двадцать – двадцать пять, не сегодня так завтра залетит. Всё Томка. Поставь жирный крест.И будем думать, как дальше жить.
Он смолк, ожидая, что сейчас Тамара начнет оправдывать Мишку, как обычно, но она смотрела перед собой, напряженно, внимательно, точно боялась пропустить очень важное... Очень важное для чего? Чтоб выдать это свое "нет-нет-нет"
Труфанов положил руку ей на коленку, чтоб хоть как-то встряхнуть, стереть с лица твердокаменную непоколебимость. Она не отреагировала.И рука осталась там, куда приземлилась бесцеремонно. Полежала ещё ненужная, не вызывающая ничего,даже желания её оттолкнуть.
"Вот как" - отметил Мозгуй то ли с обидой, то ли с недоумением. И продолжил:
– Да если и не залетит. Не вернётся он всё. Не возвращаемся мы. Такая штука. Гонишься за вами, думаешь, согрею и сберегу, ветру дунуть не дам. А на руки подхватишь и тяжело. Стоишь потом и злишься, и держать уже устал, а бросить стыдно.
Труфанов еще подбирал слова, чтоб не ранить сейчас… Но мысль неожиданная и невыносимая даже самому себе пришла вдруг «А ведь не надо её жалеть. Резче надо. Резче.». И он заговорил через себя, через бесконечную нежность и тепло, переступая через них, давя в осколки:
– А хуже всего, если решился отпустил, а она в ногу вцепилась и как собака воет. Не уходи! Люблю! Вот где корежит. Отлюбил уже, и ни черта в душе, себя с грязью мешаешь, её ненавидишь и так охота от души по морде врезать, чтоб не любила! А она смотрит преданными глазами и терпит. Если и останешься, живешь, как в кандалах, точно приговорили к ней и от того, что приговорили совсем невыносимо. Такая мерзость накатывает, до тошноты.
– Мерзость, – Тамара повела худенькими плечами и вцепилась пальцами в острый край железного уголка супружеского ложа. Костяшки побелели. Он смотрел как она из всех сил сдерживает подступившие слезы, как то прихватывает она губы зубами, то опять опускает. А они тут же предательски начинали дрожать, и Тамара опять прикусывала их, и все сильнее сжимала пальцы, точно отпусти она руки и снесет её с места волной боли и тоски, она упадет скорчиться на полу или забьется в истерике, по женской своей природе….
Под горло подперла ненависть к себе, но Мозгуй наклонил широколобую голову, точно пытался боднуть невидимое препятствие и снова заговорил, неровно, тяжело, но упрямо. Так тащат под обледенелый перевал прицеп. Он виляет по трассе, скрежещет металлом сцепа, звук этот сводит скулы страхом , но руки упорно держат руль, и нога на педали, как сама по себе автоматически, и тело сейчас куда сильнее души, и это оно противиться необратимому. И держит чертов прицеп, притормаживает, скидывает газ. И не знает, а одолеет ли? Или кинет сейчас машину поперек дороги под удар встречных, а то и вовсе снесет к черту. Но надо было довести, во что бы то ни стало надо.
– Вот и ты вцепилась…Вцепилась. Скулишь… Ни ему, ни тебе жизни, Томка. Отпусти ты Мишку, не вернётся он. Не вернётся. К тебе.
Какое-то время он продолжал сидеть рядом, ощущая рядом её плечо. Потом не удержался, склонился и заглянул в Томкино лицо и спросил:
– Ты слышишь меня?
Тамара даже не кивнула, а странно дёрнулась, будто вздрогнула… Слышит…
Ей вдруг яснее ясного стало всё и эта ненормальная ночь их под шумным июльским дождем в тесном салоне, и то, что примчался он вчера на покос. То что радовало и вселяло надежду, что еще заставляло цепляться за минувшее.
– Значит… пожалел? – Тамара спросила, но спросила так, что ответ был уже ясен.
Пожалел… Как она однажды пожалела брошенного под забор щенка, полуживого, с больными, и как показалось тогда слепыми глазами, затянутыми желтой гнойной пленкой. Она вспомнила, как морщась от брезгливости отмывала она гной, как заставляла себя выхаживать его, вливая с ложечки молоко, говорила что-то ласковое, имя дала, и даже гладила осторожно, преодолевая комок в горле и боясь что Борька вдруг схватит на руки и не дай Бог подхватит какую-то заразу. Выходила… И сама себе показалась сейчас тем щенком, скулящим под кривым забором в Новосёловке. Гной и боль застилали глаза…И выла она без надежды, или наоборот, зная что выйдет. Выйдет, не сможет Мишка мимо пройти, он же добрый. Подберет, будет корчиться и спасать.
И только одного никак не могла понять:
– А…а …дети, дети-то как?
Мозгуй растерялся, хотел ответить, что дети это навсегда, что Мишка будет приезжать к Денису, а больше ему ездить сюда не к кому. Но будет ли? И сказал то, что думал, за себя, не за него.
– Дети. Не знаю. Я до Насти, их и не замечал будто. Были, понятно, подружки с ребятишками. Но ребятня, как тараканы что ли. Шевелятся, бегают, шумят, придешь к ней и ждешь, пока уложит. Не знаю, Томка. Я и Настю то понять не мог, с чего, почему. Прикипел и всё тут. А вот понял, понял… Я в ней тебя люблю. Вроде, как ты и она, и Денька и Бориска, все они, одно что ли. Без них тебя нет. Без тебя и их не надо. И потому что люблю их, понимаю, что и тебя так люблю, сильнее некуда, Тамара.
– Любите-е-е? – пролепетала – Меня?
– А ты не знала? – пожал он плечами, точно речь шла о чем-то само собой разумеющемся– Вобще, Тома, я не заставляю. И жать не буду. Для себя вот что решил. Сейчас согласишься. Через час машину поставлю у дома, скидаешь, что надо и всё! Всё! Понимаешь, дом этот оставь Мишке , ну что он в избушке на курьих ножках. Машина черт знает, где стоит. Сам там не хозяин. А мы…Ну ты мой дом видела. Там полк можно разместить. Ребятишкам комната, Борьке…
И задохнулся чувствами.
– Том-а-а-а! Мне же сорок шесть уже, понимаешь,. У меня каждый день на счету, перевалил я свой перевал. Под уклон пошел. Отскакался уже. Я тебя нашел и вот и понял, что все время искал. Что скажешь?
Она неожиданно встала подошла к окну и раздернула шторы и уставилась за стекло туда, где вздымал горбатый хребет перевал над Берёзовкой.
– Вон там дорога, видите? На Черный камень. Я с Иваном там жила, а Мишка к нам в Черный уголь возил в школу. Потом зерно с поля, идет летом по горе. А мы на покосе с Ванькой внизу, он орет, матом кроет, а я не слушаю, голову подниму и на перевал смотрю. Они же все одинаковые, КамАЗы, но я Мишину машину узнавала, всегда. Вот, думала, едет и обо мне думает.И ночи дождаться не могу. Потом от Миши иду, а будто всё еще его руки чувствую. Больше всего боялась, что Ванька в постель потащит сразу, молилась, что если проснулся, то пусть бьет, но только не в койку. Бил. И так иногда в петлю хотелось. А выйду, перевал шумит, машины идут… Живу…И опять бегу в ночь. Вся деревня за спиной пальцем тыкала…Только мне всё равно. Мне КамАЗ его дороже собственного дома был. И Мишка говорил, что до самой смерти не поменяет татарина своего, памятный он.
Губы её чуть-чуть приподнялись, в какой-то особенной полуулыбке, нежной, смущенной, кроткой, точно смотрела она за окно и видела не огороды, не спину хребта и ползущие машины, а полумрак кабины, Дьяковское лицо, и всё то, что происходило между ними в старом камазе, на узком и жестком лежаке, все, с чего и началась эта непостижимая, глупая, необъяснимая и вместе с тем такая преданная любовь, в которую он, Мозгуй и не верил никогда. А выходит есть она, и это открытие не радовало. Потому что, если вот тянется она к своему Мишке, выпластывая до донышка душу. То что останется ему? Труфанову? И останется ли?
«Черта с два! Черта с два!» – застучало бешено. Он хотел промолчать, хотел…Но не смог, рванул её за плечи, отвернул от окна и рявкнул бешено:
– Памятный? С сентября на «Сканию» сядет! Под пресс, к черту, машину, к черту!
Тамара выгнулась испуганно, отстраняясь:
– Это… Миша… так решил?
«Всё!» – промелькнуло в голове – «Есть!»
Вот открылась дорога. Отступил туман. И уже не сомневаясь и не ругая себя сказал:
– Дьяков. Старая машина стала, говорит, сыплется уже, и новые комфортнее. Пока до сентября потерпит, а там, новую пригоним и ему ключи передам.
Тамара обмякла в его руках, точно все что до сих пор переполняло её, разом кончилось, вышло
– Старая, значит стала…Под пресс? Миша?
Она всё еще отказывалась верить, будто «татарин» этот, изрядно поднадоевший Мозгую, но бережно оберегаемый Дьяковым, был последней ниточкой, что еще связывала их.
– Под пресс. А что металлу пропадать, Том?
– Да…конечно. Что пропадать,– отозвалась эхом.
–Хочешь, уволю его к черту? – спросил.
Ему было бы на руку, если б Тамара согласилась сейчас, а повод, повод… Да, что он не хозяин что ли. Труфанов и ждал, что кивнет Томка, мол да, как он, так и я. Но она воспротивилась даже яростно:
– Нет. Не трогай! Пусть работает! Пусть! Не трог-а-а-ай! – и рванулась прочь из комнаты..
Удержал, прижал к груди, и Труфанов почувствовал, как дрожит, дергается нервно горячая и мокрая от слез щека. «Ничего, ничего» - подумал. Поднял лицо за острый побородок, потянулся к губам. Но она сказала неожиданное:
– Вот и корова к этому двору привыкла
– Что?!
– Я говорю, что Негу бы лучше к тебе в зиму увести. Сейчас замучаюсь к новому двору приучать. Скотине не объяснишь, что не нужна она.
Тамара оттолкнула Труфанова и вышла в кухню.
– Да, корова, Томка, – он в два шага догнал её и развернул к себе, – Томка-а-а! Корова, Нега, в зал поставлю, сам кормить буду! Сам,Томка!
Сгреб теперь уже уверенно не боясь обидеть прижал к себе, и забормотал
– Корова, корова…. Глупая, же ты! Всех уведем корову, кошку, Трезорку твоего, всех, Томка-а-а. Эх, девчонка ты, моя, дорогая…
В дверь постучали
– Можно? Там Денька….– Бориска запнулся, увидев мать, Труфанова уверенно держащего её в руках. Улыбнулся.
– Берешь меня в отцы? – спросил Мозгуй.
– Беру, – выпалил тот, радостно.
– Ты езжай, за машиной езжай. – оттолкнула Тамара мужчину - Езжай!.
Труфанов провел ладонью по её щеке, подмигнул Борису и вышел.
– Ма-а-а,– протянул сын, – Ты плачешь? Почему?
– От счастья, – ответила Тамара и отвернулась.