- Мир вашему гулянью! – приветствовала бабушка сидящих на завалинках односельчан, проходя мимо. - Бог в помощь! - окликивала тех, кто был занят каким-то делом.
- Здравствуй, здравствуй, Ивановна! Внуку что ль встретила? – спрашивали её, увидев рядом с ней девушку, хотя и без того уже всё село знало, что к Авдотье внучка должна прибыть. Семья её дочери с Севера собирается переехать поближе к родным местам. Внучка первой ласточкой и явилась в деревню к бабушке.
Несмотря на то, что Нина первый раз в деревне, на родине матери, сразу на второй день после приезда она попросила у бабушки корзину, чтобы сходить в лес, о богатствах которого так много писала Авдотья своей дочери, то есть Нининой матери.
- Ты погодь, - встревожилась Авдотья, - заблудишься в наших чащобах. Вот приберёмся на току и схожу я с тобой.
- Ну что ты, бабушка, тайга покруче ваших перелесков будет, не бойся… - И, подхватив корзину, которую Авдотья только что освободила, высыпав из неё зреющие помидоры, чмокнула бабушку в щёку… От внучкиного поцелуя, вызвавшего ласковую улыбку, морщины разбежались и куда-то попрятались. Тороватая Авдотья быстро засуетилось, завернула в чистое полотенчико утренних, ещё теплых, пирогов, положила в корзину и благословила внучку по грибы:
- Иди, бесайга, да не заходи далеко-то!
Лес встретил девушку птичьим гомоном, лёгким трепетом листвы и нежной тенистой прохладой. Лесная жизнь захватила её, внушила мысль, что дальше ещё прекрасней и поманила туда.
Грибы на глаза не попадались. Нина подумала, что с краю их уже собрали, и уходила всё глубже в лес. Под одной из сосен показалась красная шляпка с белыми заплатинками. Девушка обрадовалась первому грибу и нагнулась, чтобы поближе рассмотреть мухомор, как где-то - не то сбоку, не то сверху послышалась песня. Нина прислушалась. Пела женщина. Грустная мелодия знакомой песни на высоких нотах, казалось, растеклась по всему лесу. Забыв про мухомор, она пошла на песню. Лес становился всё строже. Птицы молчали. Берёзы, казалось, грустили вместе с неизвестной певицей, а стройные сосны здесь были ещё стройнее, их тонкие стволы готовы были зазвенеть в лад с песней или изойти смолистыми слезами. Так грустна была песня, так красив был голос поющей!
Зачем тебя, я милый мой, узнала?
Зачем ты мне ответил на любовь?
Ах, лучше бы я горюшка не знала,
Не билось бы моё сердечко вновь.
«Почти, как Зыкина!», - с восторгом подумала Нина. Песенная тоска передалась и ей. Девушке показалось, что если она сейчас тоже запоёт, то её голос будет литься так же высоко и красиво, и она подтянула:
Проходит только время золотое,
Так что же ты, желанный, не идёшь?
Женщина замолчала. Нина, испугавшись, что своим вторжением она нарушила что-то святое, тоже замолкла. Лес прислушивался, как будто стараясь понять, что произошло. Стоящая рядом осинка недовольно затрепетала пугливыми листочками… А к Нине вернулась смелость, и она быстро пошла в ту сторону, откуда слышала песню. Смелости придало и желание увидеть обладательницу столь прекрасного голоса. Через минуту девушка очутилась на краю поляны почти лицом к лицу с невысокой, повязанной в лёгкую косынку, женщиной. Чёрные, молодые и почему-то знакомые глаза, седая прядь, грустная улыбка… На вид ей было около пятидесяти. Женщина несколько секунд смотрела на девушку, как будто пытаясь что-то вспомнить, затем голосом, совсем не похожим на тот, которым пела, спросила:
- Так это ты мне подпеваешь?! А грибница ты, я смотрю, никудышная, как и я, – она взглядом показала на свою пустую корзинку.
- Да, я только что пришла, - возразила девушка. И с восхищением добавила:
- Вы так поёте!..
- Как умею, так и пою. – Женщина сняла платок с головы, гребёнкой приткнула выбившуюся седую прядь и снова повязалась.- Ну, грибница, не заблудись. На солнце посматривай. Пора мне. И она, прихватив пустую корзину, окинула поляну долгим взглядом и медленно пошла по лесной тропе.
Нина осмотрелась. На поляне рядышком лежали два валуна. На один она села, на другой поставила свою корзину. Солнечные лучи, как струны, зазвеневшие вдруг птичьими голосами, тянулись от вершин деревьев до земли.
Воздух, наполненный запахом сосновой смолы и прохладой, струившейся от зелени берёз, входил в лёгкие и разливался по всему телу сладкой ленью. Эта небольшая уютная поляна и только что ушедшая грустная женщина показались Нине эпизодом из доброй сказки с не вполне благополучным концом.
Домой девушка вернулась с несколькими подберёзовиками, но великой гордостью её были два белых гриба, которые она тут же представила только что пришедшей на обед Авдотье.
-Бабушка, там на поляне пела женщина. Ты, может, знаешь, такая красивая, с чёрными глазами и прядь седая. Эх, и голосище! Ей бы артисткой быть! - тут же выплеснула она желание поскорее узнать что-либо об этой лесной чародейке.
- Как не знать?! – Глаза Авдотьи залучились добротой и она за приготовлением обеда собралась уже начать свой рассказ, но Нина вдруг прервала:
- Постой, а что же это получается? Ты старше её и работаешь, а она в лес… за грибами…
От этих слов бабушка поморщилась, словно проглотила что-то горькое, и упрекнула внучку:
- Ты сперва послушай, потом суди. - И, насыпая угли в самовар, начала рассказывать.
- Ольгу это ты встретила. А поляну ту мы зовём «Ольгиной поляной». Давно это случилось, ещё Пётр, дедушка твой, жив был. Красавец - в молодости… Подруга моя Марюха Панова, царство небесное, его больно любила, родила от него дочку Оленьку. А он не взял её в жёны, не первый, говорит, я у тебя. Помоложе выбрал – меня это.
Выросла Ольга первой красавицей на селе. Вся в отца. Вон, глянь-ка на карточку. Помучалась я с ним, грешником…
С фотокарточки на Нину смотрели чёрные молодые глаза деда. Такие же глаза были у её матери, и недаром показались ей знакомыми глаза той женщины.
- Сваты к Ольге каждый день ходили, - присев на лавку около стола, продолжала Авдотья, - а она безродного Стёпку-пастуха любила. Уж и он её тоже! От стада несколько раз в день уходил, чтоб на неё полюбоваться. Бывало, на вечеринки народ собирался - только на них посмотреть. Он на гармошке играет, а она в круг выйдет – всех перепоёт, перепляшет. Поженились они осенью, у Ольгиной матери жить стали. К другой-то осени дитё народилось. Я и то ходила на младенчика поглядеть. Да, недолго им Господь порадоваться дал, двухмесячным прибрал ребёночка. На всю деревню Ольга голосила. Стёпка её всё уговаривал, мол, ещё будут у них ребятёночки. Да только вот с той поры у неё седая прядь появилась, а детей больше не было.
Голос-то у Ольги и тогда сильный был. Долго горевала она по сыну, а в просьбе народу не отказывала, пела. За песни она и была особенно всем люба. Грустную заведёт, так мой Пётр и то, бывало, слезу пустит. Весёлую запоёт – у всего села праздник. На все свадьбы их со Степаном звали…
А в сорок-то первом году всё и порешилось. Степан с Петром вместе воевали, в одном бою и смерть приняли, - Авдотья кончиком головного платка притронулась к глазам. – Ольга, как получила похоронную, так, слезиночки, говорят, не выронила, только слегла сразу, целый месяц не вставала. А встала, так в лес пошла, на полянку ту, где впервые со Степаном встретилась да в девичестве с ним время проводила. Каждый день туда ходила – поплачет, да попоёт, попоёт, да поплачет. Думали, рехнулась баба. Ан, нет, оправилась.
Председательшей народ её выбрал.
А теперь вот с нами на току работает. Только сегодняшний день она у народа для поминок попросила.
И после войны к Ольге женихи сватались, так она их прочь гнала, никто, говорит, кроме Стёпушки ей не нужен. Так и живёт одна, не жалуется. Горести да обиды свои лесу поверяет.
- Ах, мать ты моя, самовар-то прокалялкала, - бросилась Авдотья к холодному самовару…
Нина словно ото сна очнулась: «Так вот она какая - сказка о поляне и лесной певице. А конец-то, оказывается, действительно неблагополучный».
Нина, ты о чём задумалась? Говорю, доставай кашу из печи, ешь, я пошла, - Авдотья уже стояла у двери со свёртком в руках. Это она завернула пироги, да хлеб с огурцами – свой «прокаляканный» обед.
Есть не хотелось. Проводив бабушку, Нина заторопилась в лес, другими глазами посмотреть на Ольгину поляну - поляну тёткиной молодости.