(Елизаров М. Госпиталь: Повести и рассказы. — М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2009. — 272 с.)
То, что Михаил Елизаров — это «Владимир Сорокин сегодня», стало почти трюизмом. Они и впрямь работают в одной постмодернистской колее, буквально след в след. Однако читая с некоторым, пардон, запаздыванием сборник Елизарова «Госпиталь», я все время ловил себя на том, как же не похожи оба «монстра» российской прозы! Очень тянет назвать это различие (даже и истине вопреки) «сущностным»…
Собственно, все фирменные особенности стиля Михаила Елизарова явлены в самой крупной и сильной вещи сборника — в ранней повести «Госпиталь». Житье провинциального госпиталя с привнесенной сюда, хоть и в ослабленной форме, дедовщиной, с унылой рутиной советского немудрящего быта кончается при появлении танкиста Прищепина. Он, подобно божку неуставных отношений, взрывает палатное бытие, результатом чего становится безобразная оргия и… распад Союза ССР. Ибо изнасилованный рядовой «западанец» Шапчук в некоем трансе позора и ужаса рвет в клочья карту Советской общей отчизны, а на следующий день, извольте видеть, — 19 августа 1991 года. Через три месяца «Союз нерушимый» отдает концы.
Все это очень по-елизаровски! И превосходно точная, без всякого ерничанья, трезвая «картинка» «совковой» житухи, ее «типичные представители». И вторжение неких магически-мистических сил, когда персонажи вдруг обрастают мультяшно-триллерскими когтями-клыками-рожками («Прищепин своими заклинаниями вызвал в палату призраков. Раздробленные силуэты, футуристические ромбовидные фигуры заплясали на стенах, и Прищепин, как шаман, вступил с ними в схватку. Лицо его раздирал на части мимический тик, конвульсии сотрясали тело», с. 56). И то, что почему-то критики обзывают в елизаровских текстах «магией», когда бытовые невинные предметы и действия имеют тени и следствия почти космические.
Правда, эта «магия» больше смахивает на уловку смыслового обобщения, на литературный прием, идущий, мне кажется, от прозы Ю. Мамлеева: иногда блестяще точный, остроумный, иногда, впрочем, наивный — но и не более. (У Мамлеева это всё, кстати, выглядит естественней, органичней и подлинно страшно).
Конечно, сразу вспоминается и ранний Сорокин с его провокативно безмятежными зачинами в духе правоверной советской прозы, которые оборачивались очередным «прорубо», кровавым беспределом. Однако Сорокин тогда, лет тридцать назад, всерьез «сражался» с дряхлым, но монстром — советской идеологией и порожденной ею «идейно выдержанной» насквозь фальшивой литературой. Есть у Сорокина и свой личный, отнюдь не бумажный тигр, с которым он борется всю творческую жизнь, — СТРАХ, иррациональный, тотальный, навязчивый, всепроникающий, вполне невротического свойства.
Не ведаю, есть ли такой же свой личный «тигр» у Елизарова, но его противник в любом случае иной, да и расхожие штампы сознания нынче другие. Антураж советской эпохи, который наполняет большинство рассказов этого сборника, не слишком-то уже актуален. Вот почему нет у Елизарова этих резких сорокинских сколов, перепадов от «мы так думаем» к «так есть на самом деле». Течение елизаровской прозы гораздо плавнее, мягче, даже, пожалуй, теплей. Кажется, он легче относится к изображаемому, его ирония свободна и, при всей ее порой черноте, даже и милосердна.
Ранний Сорокин — прирожденный аналитик, взрезающий казавшуюся еще живой плоть, которая под его скальпелем взрывается гноем и червяками, и взрыв этот вполне насыщенный, «ядерный».
Елизаров же стремится к некоему синтезу, он «собиратель». Правда, из чего и что ему собирать?..
Обращаясь к традиции советской классики (к шолоховской традиции, например), он выдает забавные пастиши вроде «Терека» или «На мгновение он ослеп» (последнее — еще и опрокинутые в исторический реал герои ресторанного шлягера о поручике Голицыне). Впрочем, эти тексты лишь демонстрируют, насколько содержательно далеки от автора коллизии той эпохи. Недаром герой «Терека» — онанист белогвардеец, принципиально растворяющий свое семя, свое «будущее» в природе, в белой пене дикого Терека.
Социум мистичен для Елизарова, прежде всего, своей НЕИЗБЕЖНОСТЬЮ. Пацан из рабочего пригорода обречен уйти в страну тяжелого, беспросветно свинцового труда, в страну зазеркальную, параллельную реалу, но на самом деле суть судьбы отдельного человека в этом реале вскрывающую (рассказ «Район назывался Панфиловкой…»).
Итак, с социумом мы очевидным образом пролетаем, тем паче, что социум, по Елизарову, — это, в конечном итоге, то же поле игрищ природных стихий и магических сил. Собирать здесь нечего, отсюда отгребать по возможности надо бы!
А вот идея растворения в природе не оставляет автора. Завершающий сборник «Гумус» — рассказ о том, как скромному сов. служащему «приспичило» на природе, в результате чего он стал экологически чистой и востребованной ее частью.
Органика жизни всегда побеждает, кто ж и спорит-то?
Один из коронных рассказов Елизарова «Киевский» торт» касается жгучей для масс темы инцеста и педофилии: роман отца с его доченькой начинается, когда ребенку исполнилось 3 годика. И вот, извольте видеть, мы узе выросли, замуз выходим. Но отца, «как первую любовь» Дашутки сердце не забудет…
Как и в «Гумусе», Елизаров выглядит в этом тексте не только прелестным ерником, который не с малаховским пафосом трандит о всяких там ужасах жизни, а показывает, что жизнь сама по себе куда многообразнее да и мудрей наших о ней представлений. Хотя можно прочесть этот рассказ и как анти-«Лолиту» и как чисто литературный экзерсис — кому как приятнее.
Елизаров вообще предпочитает не ужасать «ужасным», а приручать его — и в этом смысле он прямая противоположность раннему Сорокину. Причем, мне показалось, противостояние здесь вполне осмысленное.
Сорокин писал «Месяц в Дахау» в опровержение слов, что после Аушвица поэзия умерла. Писатель постарался (мне показалось, достаточно тяжело здесь, с больным каким-то надломом) воссоздать поэзию садомазохистских отношений, которые да, в том числе возникали среди этих ужасов (хотя «Ночной портье» Лилианы Кавани мне кажется более живым и точным художническим «текстом», раскрывающим тему).
Рассказ Елизарова «Я вернусь» — образец черного юмора, где реалии лагеря даны в стилевом ключе детской сказки, ведь герой рассказа попал туда ребенком и после начисто забыл (реакция вытеснения) то, что там было. Дядя Адик в сапожках с шестиконечными звездочками на шпорах — для него добрый волшебник, который тянет маленького героя к освобождению, в райские кущи. Рассказ сам по себе жутковатый, но без тени сорокинской надсадной и демонстративной болезненности. Милосердное время отдалило эти события от автора на вполне себе эстетическую дистанцию…
Как положено в «правильном» постмодернизме, и у Сорокина и у Елизарова человек — существо безутешно, беспродышно физиологическое. Это именно «мясная машина», и всякая одержимость, которую в обществе принято называть духовной, — здесь следствие самообмана и/или душевной болезни, неполноценности. Что ж, записному интеллектуалу (а проза Сорокина и Елизарова — именно такова) пристало сомневаться во всем, быть всегда «противным» скептиком.
Правда, у Елизарова уже в этих ранних, порой ученических вещах много озорства, иронии по отношению даже и к тотальному постмодернистскому скепсису-релятивизму. Этот автор, как будто, доброжелательней и уж точно добродушнее к людям, потому что слишком рано смирился с тем, что они — игрушки в беспощадных детских ручонках космоса.
Или/и это уже эстетическая, изживающая себя стадия пресловутого п/м?..
Важно и вот еще что. Ранний Сорокин окучивал именно ЛИТЕРАТУРНУЮ традицию: русскую классику и советский «социалистический реализм», который при всей своей ложности и лживости нес в себе мощную энергетику исторического заблуждения нескольких поколений. Сорокин работал с этим энергетически перенасыщенным, напитавшимся кровью и ложью словом.
У Елизарова тоже есть мотив заразительности «литературы пассионариев» (героиня рассказа «Сифилис» получает люэс от прочтения «Тихого Дона», где этим недугом заражается Варвара). И все-таки Елизаров в гораздо большей степени отталкивается от визуальной культуры, будь то советские «мульты» или триллеры и боевики. Однако в отличие от самодовлеющего и готового подавить реал Слова визуальный и реальный миры взаимодополняют друг друга — больше того, мир ужасных и сладких, но всегда наглядных грез разжижает, рассеивает оскомину от реального жизненного опыта, делает его как бы факультативным, необязательным, ведь факультативен, необязателен и встающий в один ряд с ним опыт визуальных впечатлений.
Сорокин серьезен и беспросветен при всей своей черной иронии, Елизаров всегда немножечко «понарошку», даже и в самом своем глубоком серьезе. Как всякий молодой, он пока таки оптимист и даже в кромешной тьме будет нашаривать дверку в будущее. Тотальный скепсис вряд ли насытит его.
Как заметил недавно чуткий Дм. Быков, люди устали от скепсиса и ищут новые «экзистенциально значимые смыслы».
Пожелаем Михаилу Елизарову их найти…
17.11.2011
© — Copyright Валерий Бондаренко