Экфрасис, или Женщина утром, днём, вечером

                История,рассказанная искусствоведом Верой Шитовой
                в Полоцке, на фестивале авторского кино(1992г.)

Бася встала утром здоровой. А ещё вчера ей пообещали инсульт. Очень болела голова и рука. И мнительная от природы, она потащилась к врачу. Доктор, милая приятная тётя, её одногодка, озабоченно сделала то, что от неё требовалось, и нашла в Басином организме все признаки, что бывают при инсульте. Запугали и привезли домой, где больная легла на своём любимом лиловом диване и задумалась. И тут вспомнилось, что утром по дороге ей попался на глаза ржавый ключ. Обычный, с головкой, с уступчиками, но только стержень изржавленный. Вот ведь в чём дело! И началось…

Было плохо, то есть дурно. Вот эту миленькую подушку Бася сплела когда-то, ленивой порой — летом — из полосок старого платья, и та слегка пружинила под «дурной» головой. В такие минуты любой бы обдумывал житьё — голова-то свободна. Больная перед сном, как всегда, покопалась в памяти и обнаружила, что голова «сломалась» на полнолуние, а рука болела от Саниной спины, по которой, по-женски «ласково», прошлась. Так что всё естественно. Левая рука левши была лёгкой, но била и резала она ею уверенно. Отлично поднимала сумки, даже с тяжёлыми мослами для собак. Словом, Бася встретила день здоровой и отдохнувшей, поскольку полежать для женщины уже отдых.

-- Мам, он сказал мне, что надо сбрить усики. Он -- гадёныш!, -- сообщила дочка в телефонной трубке.

-- Я жду тебя в двенадцать, не забудь, -- как бы не расслышав, сказала Бася. Она не воспринимала дочку всерьёз. Это было защитой от сумасшествия её постоянных проколов с молодыми людьми. Это раньше молодостью и глупостью всё объяснялось. Сейчас всё решает возможность выбора. Молодость — и есть неумение сделать выбор. Жора, Максим, Юра, Мартин — это всё жертвы дочери.

Рука от вчерашнего всё-таки побаливала, но уже можно было идти на маникюр. Это «обкусывание» ногтей проводилось бесплатно в салоне через дорогу, где постоянно висело объявление о том, что требуются «ногти и волосы» для учебного процесса в парикмахерской. Как вкусно парикмахерские пахнут, обволакивают, убаюкивают!

Надо было отдаваться целиком течению событий, и ей захотелось сделать ещё и прическу. Она не стриглась: ей казалось, что так берегли свои волосы и не стриглись славянские женщины. Считалось, что волосы — защита от болезней, женских, разумеется. Через неделю предстоял доклад на очередной конференции по символам в искусстве, и выглядеть надо было как мадам Обама -- демократично и элегантно. Для полноты сходства надо ещё и солярий. Назло Сане — он так достал!

Он ревнует её к ответственному секретарю, к такому пи… педагогических наук кандидату, что свет не видел. Господи, как бы не запутаться: Саня -- это мой, а Саныч -- на работе. Научный босс. Стал всё чаще ездить с нею на научные сборища, вежливо приносить потом толстенные сборники. И даже отдал Басе свою новую настольную лампу («made in China»), когда зимой, в сумерках, она дописывала текст о методике обучения художников-прикладников. Учат многие, но тексты — это её область.

— Хольцева как-то уж пристрастно пишет про Бухвостова. Ужас. Старик. Курит не в себя. Ворчит.

— И что она могла узреть?! В его учебке, мастерской, обычные ватманы с этюдными набросками. Заурядные постановки. Серые тряпочки. Правда, в углу я видела Осколка. Тот тоже ходит к Буху и сидит, сидит.

Лежа, Бася настроила себя, память на какие-то ненужные подробности своей женской судьбы и, как модно сейчас выражаться, её фигурантов. Сейчас она услышала разговор двух молодых девчонок, методисток, и удивилась, как точно они, абсолютно посторонние, подметили, что её друг, педагог молодых художников Толя Бухвостов, живёт мучительно. Пишет картины самозабвенно, забывая, как его зовут, живёт невпопад, ест потроха.

Только она, Бася, знала, как безжалостно его выгоняли жены. Всегда на улицу, а попадал он всегда в мастерскую. Возвращался, пройдя этот порочный круг, от жизни к себе. А всего-то пишет он лица, нет, лики. Нельзя оторваться от глаз его живописных фигур. Прямостоящие фигуры, мало жизни в них, а глаза — неподвижные, обведённые, на языке искусствоведов — ографлённые, и глядят на тебя и пронизывают до пят.

Методистки болтали, не зная, что самый талантливый из них, молодых, Игорь Пинчук по прозвищу Осколок, часами благоговейно что-то обсуждает с мэтром. А то и просто сидит рядом. Курнуть могут. Наверное, дышит воздухом этой мастерской?

Возвратимся к боссу Василисы. Художник и учёный, Саныч был тучным и очень мягким. Всегда предлагал ей в своем кабинете сесть напротив. И смотрел. Долго и испытующе.

  — Видите ли, Василиса Сергеевна, давайте поговорим о студентах. Зачем вам пирожные — раздавайте хлеб! Своим студиозам не билеты в театр дарите (где он только слышал, паразит?!), а заставьте сделать свои собственные эскизы декораций, и наобум, без подсказки. Пусть помучаются, поищут либретто, тексты пьес. В материале. Э? — Он произносил Э как У, при этом опуская подбородок. Как-то при этом выгибалась его грудь под пиджаком и, наверное, подтягивался живот и… За это она и не могла его терпеть, павиана!

А сейчас… Господи, просто посмотри на себя в зеркало. Несмотря на вчерашние уколы, процедуры, всё те же лукавые глаза, «улыбка Джоконды», как когда-то подметил один югослав, и брови. Вот забыла: ещё и брови! Всё это надо было сделать в парикмахерской.
Уже надо одеваться, а дочка запаздывает. Нельзя же так быстро выздоравливать. «Сама не пойду», — решила Бася про себя. Буду блюсти имидж. Лёгкое недомогание во взгляде и обязательное сопровождение.

-- Он мне принёс билеты на свой драный концерт, а я видеть не могу этот хор: там вопят, надуваются и табуном заходят и сходят со сцены, -- дочка продолжала свою мысль, хотя уже час прошёл со времени их телефонного разговора.
-- Ты опять о Максиме, -- сказала Бася. -- Сколько можно о мальчиках?
-- Ну давай о девочках, -- сгримасничала дочка.
-- Подай сумку, не эту, ту, зелёную.
-- Мама, а почему ты не рассказала папе о письме?, -- дочка подошла к опасной теме по-хамски, с демонстрацией своего права на суждение.
-- Пойдем к парикмахеру, Ника сердится, если я не сяду в кресло вовремя!, -- перевела стрелки разговора Бася и достала из сумки перчатки.

 Сейчас, в возрасте, Василиса полюбила дорогие перчатки. Особенно белые, лайковые, из тонкой кожи. Со всех гонораров Василиса обязательно покупала новую пару, и это была её слабость. Многие об этом знали и дарили ей этот пустяк. Ко дню рождения, юбилеям, привозили из-за границы, друзья и взяточники-компаньоны, художники и близкие люди. Может, это была компенсация за кривоватые ноги? Зато, как видите, природа одарила её очень красивыми руками. И она их холила так, что даже дома, по большей части, уже привыкли всё делать сами. Представляете, как ей везло! Но чего это стоит, знает только женщина.

Милый Марэк, коллега из Кракова, так элегантно брал её руку, поднимал, чтобы были видны длинные Басины пальцы. «Пани Хольцева, пани Хольцева», — он буквально съедал её фамилию как мармеладинку или зефир.

В польском Курнике, у замка девятнадцатого века, она снимала на «цифру» башенку с зубцами и, отходя с камерой всё дальше и дальше, спиной влетела в пруд. В сторожке обсушилась, а предупредительный пан Марэк, желая удивить её, спросил тогда, какой пани предпочитает чай — китайскую лилию или зелёный с магнолией?

А затем Бася смотрела на разворачивающийся сказочный цветок в чашке — всё изящно в их европейско-китайском быту, и думала, что Марэк так и не понял, а может, и не понять ему, что она больше похожа на каменную изящную статуэтку, чем на цветок. Холод от микротравмы в прошлом? Зачем она отвела Игорю такое значительное место в жизни? Этот вопрос мучил её постоянно, превращаясь в навязчивую тему.

-- Мама, Валерка сказала, что твою рецензию им давали для примера, как надо анализировать произведение, -- дочка двигала челюстями, обрабатывая пластинку жевалки. — Курсовую пишет. Она вцепилась в Хаима Сутина, но, видно, не потянет, за него ведь только взялись, не хватает слов. Нераскрученный!

-- Фу ты, как же ты занудлива! Пусть про музу его напишет, что ли. Всё равно этого никто никогда не понимает. Слушай, давай всё-таки анализировать то, что сделаем на моей голове! — Бася начала загибать пальцы.

-- Перманент был, каре было, мелирование не идёт, я похожа на облезлую кошку. Может, сделать элегантный ежик? Хочется попробовать длинные серьги к серому сарафану.
И, кажется, она зацепила воображение своей малышки, та взяла линялые Басины пряди и начала прикладывать, а потом укладывать в некую форму на голове. Вкус у неё был неплохой, художница всё же. И они надолго отвлеклись от неприятной темы письма. После часа наша героиня уже сидела в кресле вёрткой Ники, её мастера, и близоруко рассматривала своё изображение в зеркальном трюмо. Тема письма была забыта. Её вычесали из Басиной головы как блох. И ладно.

***

Вслед за утром наступил день. Такой же день, но неделей раньше, стал для неё трагическим. Она узнала о смерти Игоря, первого мужчины, своего мужа. Письмо было новостью дня. И разворачивала она это письмо осторожно, негнущимися пальцами. История с Игорем была очень сладким и больным воспоминанием, без детей, прозы быта и даже без вещей: только образ человека бесконечной доброты, бездонного таланта и творческой вольницы.

-- Вась, -- говорил он ей. -- Смотри в окно и улыбайся. В таком ракурсе ты похожа на мою Галу. — И это не звучало пошло. И добавлял -- А давай напишем тебя ню. Это…

Дальше Бася путалась. И холмики страсти, и белые круги, сферы — несчётно образов. Что-то про фокус его карих глаз. Воспроизвести это бормотание Игоря, когда он держал кисть и писал, сейчас было невозможно. Он знал такие слова и так много, что Василиса не успевала ответить на его вопросы, поучаствовать в его монологах, молча упиваясь его витийством. И этот ровный низкий голос звучал именно тогда, когда ему работалось, был сопровождением движения.

Мысли, руки ли — она не знала. Некоторые включают музыку, а у него стучало и бурлило внутри. Ей казалось в эти моменты, что какие-то логические послания невозможны. Мир часов, расписаний, цифр отступал. Иногда уходил в алкогольный туман. И брёл, брёл… Объяснял: чтобы было хорошо, мы поднимаемся высоко-высоко и опускаемся… чтобы было тоже хорошо!

Сверкающие осколки бутылки, а это происходило, когда он бросал пить, он вкапывал на дорожке сбоку и чуть присыпал мокрым цементом — получалась мозаика а-ля Леже, что одновременно было напоминанием о причастности этого акта к высокому.
 
***

Целый день после того, как дочка нашла в почтовом ящике и открыла это трагическое письмо, Бася напрягалась и снова считывала их молодую жизнь с образного экрана памяти.

В тот день она вспомнила лестницу, по которой он вносил её на руках к себе в берложку. И дурацкую бесформенную комнату, где они жили. Весь их дом был в мастерской старого ремесленника, что жил тут в бог знает каком веке. Она запомнила балку старого дерева у высокого потолка, с крюками. На них и висело её красно-жёлтое пальто, её старая чёрная сумка из свиной кожи, а вид остальных пожитков память просто не донесла.
 
Ещё Игорь лелеял несколько горшков с цветами, королевской бегонией и геранью. За ними он ухаживал, как и за ней: обстоятельно и каждодневно. Её кормил, цветы поливал, ей покупал сладости, цветы ставил на свет на балконе. Это было какое-то единство, ведомое только ему, мужчине и художнику.

А когда Казик, соседский кот, писал в горшок с бегониями или разрывал землю, портил стебли, рвал листья, и в их отношениях наступал надлом. Она ходила тихо, всё делала незаметно, потому что жизнь цветов, вернее их смерть, порчу, Игорь воспринимал как знак. Он много молчал. Уходил в никуда один и смаковал своё одиночество. Именно поэтому он — дивный художник. Его картины были цветами его цветов.

Зелёный, красный, жёлтый, розовый, коричневый... Это были струи из какого-то источника, сочные линии радуги. И ещё он так искренне называл её Василисой. И никакой Баси тогда ещё и в помине не существовало.
 
Отдых на море  всегда показан детям, девушкам и художникам. Сейчас она хорошо представляла себе, как Игорь остолбенел, глядя на двух девчонок с виноградом. Они сидели на скамейке, на солнцепёке, в маленьком крымском городке. В изящных руках тяжело смотрелись гроздья, пронизанные светом. И девчонки были счастливы не то от солнца, не то от зелёных сладких ягод. А может, просто ещё были далеки от проблем.

Эта радость молодости, это солнце не ушли на его картине. Машинально она вспомнила слово «экфрасис» — греческое слово, описание картины в тексте. Краски в словах. Бессилие языка, чувства, попавшие в паутину. Эгоистка, подумала она про себя, всё приспосабливаешь для своих рецензий. Ну всё-ё превращает в работу! «Человек с мозгами» не отдыхает никогда!

Почему-то на полотне получились две фигурки с виноградом и чуть поднятыми ногами. Может быть, эта поза и дала название картине, а потом целой выставке. «Играющие» ; так назвал свой маленький шедевр Игорь, — ему так хотелось обозначить движение. Именно движение, солнечные ласки и всё свежее, что при молодости и является её привилегией.

Тогда её впервые поразила манера Игоря передавать воздух и плоть пятнами, неимоверно изогнутыми линиями тела, при этом к тебе, зрителю, переходило и тёпло того дня, и сочность виноградин. Некстати она вспомнила виноград у Брюллова. Но там всё классически выписано. Может, дело в руке?

Магия руки художника — это некий нервный сверхзвук. Военный истребитель, вмонтированный в обыкновенную руку, инфракрасный излучатель в мозгу, настолько точно фиксирующий цвет, что она поёжилась, вспоминая его двух ярких девчонок на полотне. Он легко продал копию картины, и ещё две недели парой жили у моря и света. В каталоге, пересланном сейчас педантичным немцем, вместе с письмом Игоря значилась эта картина.

Если бы она составляла каталог его работ, то второй, любимой, была бы работа «Птицы», хотя Игорь назвал полотно «Утро». Над полем в верхнем углу солнце в дымке, а по центру, в полёте, птичья пара. Когда-то они вдвоём ходили по городу и смеялись над тем, как он изучал птичий клюв. Никак не удавалось ему передать фактуру роговой части — клюва, а тем более в движении. Но крупная галка позволила себя рассматривать.

И глазом-бусиной птица одобрительно смотрела на Игоря с Василисой. Всё дело, конечно, в булке, что покрошила Василиса. Потом они увлеклись сороками и, наконец, закончили наблюдения за канарейками в зоомагазине. Осмотр маленьких комочков с крылышками через прутья клетки помог Игорю, как говорится, примирить фантазию с формой.

С этим письмом всё её видение о прошлом как бы растворилось и сейчас обозначилось как проблема. Письмо принесло в их с Саней дом тревогу и новые обязательства.
 
Вечером, сидя у телевизора, она уговорила себя отгородиться от проблем своего Игоря. Почему «своего»? А просто вторую жизнь она не проживет, и второго гения уже не встретит. На их судьбу повлияла английская королева, она купила его картину «Жизнь в зоопарке», и он стал V.I.P. Из письма немецкого искусствоведа следовало, что Vasilisa как муза вошла в историю и что ей принадлежит солидное вложение в виде картин.

Теперь Бася должна за это цепляться как человек, реально оценивающий новую жизнь, в отличие от милых прошлых эскизов к зрелости. В письме, которое написал Игорь в больнице перед смертью, было столько горечи, что ей, преуспевающей и пребывающей в состоянии будничного равновесия, может, и не понять. Бася с любимой работой, с текстами, перчатками, собаками и дочкой-слабачкой. В общем, он прожил жизнь без неё. Она забыла Саню. Вечером как-то не думалось о муже. Какой-то посторонний он в этой истории.

Вдруг в памяти всплыл Галактионов, «Галка», ещё одно привидение из прошлого. Голос с хрипотцой, умник, обаяшка, до умопомрачения любимый друзьями. Надирался периодически, но работал блестяще. По древнему искусству без записи умел выстроить и сюжет, и остроумную концовку, вызывая восторг от самих слов. Его опусы так совершенны и прекрасны — ну, просто поцелуй ангела. Ведь он так часто пересекал все мыслимые границы. И преданно дружил с Игорем.

«Может, с ним как-то связано последнее лето в жизни Игоря в Европе?» — подумалось ей. Она верила своей интуиции! Галка, казалось, ждал её голоса и ответил: «У тебя нет выбора».

Оказалось, что Игорь оставил и картины и ребёнка ей. Последнее было так естественно. Своей женщине он доверял самое дорогое. Ребёнок был его сыном и, как оказалось, наследством Баси. Ни слова о матери ребёнка. Ш-ш-ш?! Он многое скрывал потому, что не поймут. И в этот раз о подробностях не сообщалось. Она уже не мыслила себя мамой, и вот, случилось. Игоря-младшего надо забрать из какого-то частного немецкого пансиона, куда его пока что поместили.

Бася подсчитала, и оказалось, что Игорю должно было быть сейчас 105 лет! Так, когда они были вместе, он был старше. Выглядел импозантно, с проседью. Она считала, что он старше её лет на 20. А всего-то побывал где-то на подлодке. Потом она прибавила 19 лет, возраст дочки, потом разлуку — последние 10 лет — и вычла погрешность.

Бред. Что может отсутствие человека сделать со временем! Искривить его! Игорь — фантом с каким-то вечным сроком годности! Вот она и оказалась в искривлённом времени и пространстве.

Слипались глаза. Она помнила, что следующим утром надо: 1) звонить по указанному телефону, 2) определиться с картинами, 3) узнать, как с билетами в Бад-Хомбург, 4) получить визу, 5) сдать текст книги, 6) подумать, чем занять студентов её курса. И в полудрёме она поняла, что Саню она не дождётся. Тихо уснула, прожив ещё раз свою историю за утро, день и вечер.

…Она быстро перевернула страницу каталога картин и увидела то, что когда-то очень удивило её — портрет мальчика. Живой прототип сидел сейчас перед ней и улыбался. Всё, что при нем делалось, он принимал и радовался. Бася знала Игоря, и это был Игорёк маленький, по облику и по характеру. Только сейчас она должна была принимать решения и за него, быть мамой. Она забрала его из пансиона, и, как сказал господин Кунст, пора было заработать на немецкой земле!
 
Этот портрет мальчишки она и решила выставить первым. И это не был его сынок. Мальчик на портрете был написан Игорем сразу после Чернобыля, когда мы вдруг почувствовали себя такими беззащитными. Ещё люди спорили, как это называть, аварией или катастрофой. Но для художника — вот он ответ. Тонкое тельце, вытянутое лицо и глаза подстреленного оленёнка, а позади написанные каким-то непостижимым образом крупные цветы в стиле детского рисунка. На западе любят инситные, наивные работы!

— А ты рисуешь?, — Она спросила на всякий случай, уже привыкнув к совпадениям и маленьким открытиям.

В ответ Игорёк сорвался с места и подбежал к Кунсту, шедшему с большим свертком. Два холста тот выкупил у антиквара. Последние работы уже мёртвого художника. Повторение. Однажды на поминках она ела салат, который приготовила и закрутила в банки покойная. Коллега по кафедре. Вот так люди готовятся!

«Пытаюсь разобраться, — подумала Бася, — а чувства — всё равно запутанным клубком!» Кунст настаивал на том, чтобы снять галерею в центре, заплатив бешеные, на её взгляд, деньги.
 
— Всё вернется, — таинственно намекал Кунст.
Сейчас все едут в мастерскую, и Василисе предстоит настоящая встреча с её Игорем. На каталоге стояла фамилия... Тут опять зазвонил телефон.
— Когда ты приедешь с сыном? — Саня спросил срывающимся голосом. Звонок пропал опять. Связь как будто копировала их волнение, усиленное расстоянием и полной неожиданностью ситуации. Она ошалело посмотрела на Кунста, уходящего с Игорем. Это были уже близкие люди!

Она достала каталог и вперилась глазами в фамилию Игоря на титуле — Вадис. Quo vadis(лат.) — Куда идёшь?
 
Ха, на латыни! Фантазии Игоря не прекращались. Она знала, что его звали Игорь Филинов. В их жизни. Тут Кунст открыл ворота, и по лужайке они дошли до просторного ателье. Бася вжалась в стену: со всех сторон на неё смотрели её портреты. Пейзажи, райские птицы и она. Ей уже сказали, что шесть лет назад в сумке за ширмой натурщица забыла маленького ребёнка, и за прошедшие годы эта демонстраторка пластических поз, как говорят, не узнавала о жизни маленького сына. А сейчас…

— Кунст, здесь в каталоге 40 полотен, а в мастерской все 200!
— Фрау дополнит список сама. — Это по его тону означало просто и легко.
— Мальчику сейчас к логопеду.

И они ушли. Василиса обвела глазами ателье и приступила. Слова немецкого друга прозвучали как приказ, сомнения улетучились. Добрая дочь, она вспомнила, некстати, как мать после войны долго, лет 20, не могла слышать немецкую речь. Вздрагивала и боялась. С этим страхом она прожила до конца. Наверное, страх живёт и в ней — сейчас она не знала, кто будет растить Игорька: и Саня, и Иоханн, Кунст, были подходящими папашами. Утро было открытием, день был наполнен делами. А вот вечером Василиса займётся будущим.