Биографическая Справка

Авинаш Дхоте
                БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
                1.
  Родился я в четверг 12 августа 1971 года в Москве черненьким младенцем в роддоме на улице Верещагина, что в дачном поселке художников у метро Сокол. Недавно с моим другом Крухмалевым я нашел это место и дом этот желтый с пилястрами 50-х годов где-то, и поселок этот странный: кругом дачи, только старые, недалеко от центра Москвы. Сокол. Еще до войны образовался этот дачный кооператив художников, который странно сейчас выглядит островком среди бушующей столицы. Как-то связано это название с самими Сокольниками: то ли переехали они оттуда, то ли еще что, только в жизни моей Сокольники еще скажутся, а тогда меня перевезли в Тушино на ул. Героев-Панфиловцев, 3, где в коммуналке, доставшейся маме от первого брака, жила она сама – в то время с моим отцом Ашоком Кумар Дхоте, выпускником Университета Дружбы народов им. Патриса Лумумбы, аспирантом.
  Мама Вдовенко Евгения Павловна из московской семьи, правда не коренных москвичей: ее дедушка и бабушка по матери приехали в начале 20 века в Москву из села Брасово Севского уезда Орловской губ. Теперь село Брасово – на территории Брянской обл, образованной уже после революции 1917 года. Исторически наша семья мещанско-крестьянская, в советское время это были мелкие служащие и рабочие.
  Правда, насколько я себе это представляю, это были мещане, которые смотрели на «благородных» и хотели на них походить. Так, мой прадед Степан Дмитриевич Вдовенков, открывший нашу московскую историю, будучи рабочим 2-го казенного спирто-водочного склада ( ныне завод «Кристалл») оставил после себя множество чертежей по ректификации спирта и идею, что надо учиться, ушед из жизни 43 лет в 1922 году, вольно или невольно повлиял на то, что все его внучки получили высшее образование и вообще чтение, книги всегда ценились в нашей семье.
  Дочь его, одна из четырех и одного брата, Вдовенко Нина Степановна, не получив от отца должного внимания – в понятном протесте, назло, возможно привлекая его внимание, била его по больному: не хотела учиться. Он бесился, «загонял ее под стол», и когда на склоне ее лет она диктовала мне записываемые моими детскими каракулями воспоминания о нашей семье, она вспоминала Госпитальный Вал и гроб отца, удаляющийся на повозке к Семеновскому кладбищу. Потом в 1928 году примерно кладбище то сравняют с землей, на части его построят завод, а у прабабушки с пятью детьми не достанет сил перевезти прах в другое место, и так останется мой прадед навсегда лежать под троллейбусным разворотным кругом конечной станции «Проспект Буденного» 45-го маршрута у метро Семеновская.
  Ну а я, по-моему, вполне счастливый, судя по первым фотографиям, оказался на руках моего индийского папы и любящей мамы. Отцу тогда было 28, матери 30 лет. Комната в Тушино, куда меня привезли, как я сказал, досталась маме после развода с первым мужем корреспондентом «Известий», пограничником и писателем   Василием Николаевичем Сорокиным («Туман идет по следу»). Хочу здесь отметить поступок этого человека, разделившего свою квартиру при разводе с женой.
  Несколько моих первых месяцев мы с родителями прожили в столице Кубанского края – в городе Краснодаре. Там отец защищал кандидатскую диссертацию о карликовой пшенице. Она хороша тем, что в силу небольшого роста устойчива от полягания, если я правильно выражаюсь. Его научным руководителем был знаменитый академик Лукьяненко, именем которого названо отделение ВАСХНИЛ: он умер по-моему в те же годы прямо в поле своей любимой пшеницы.
  Отец – старший в большой семье из центральной Индии. В 2007 году во время своей первой поездки на свою вторую родину я застал еще его маму 93-летнюю бабушку Ренуку. Ему из семьи одному выпало учиться за границей. Дед, как рассказывают, да и видно по фотографии был добрым уступчивым при властной супруге человеком, но умер в 1991. Бабушку вывели из глубины старого дома, где еще родился отец. Она была в розовом сари. Она впервые видела своего русского внука, она в свое время была недовольна браком старшего сына с иностранкой (какой пример!), казалось, она подумала во время нашей встречи о непростой судьбе этого мальчика. В положенный момент я подошел к ней и она провела ладонями по моему лицу, благословляя. Так я встретился со своей Индией. 
 
                2. 
Первое, что я помню – наша с бабушкой светлая комната в Сокольниках. Там душа моя, там мое нежное детство, самое чистое и святое, что может быть у человека.
  В комнате полутьма, почти ночь, бабушка сидит при лампе за нашим круглым столом и чистит картошку. Я почему-то проснулся и со своей большой железной кровати наблюдаю за ней. Мне кажется, что все самое интересное происходит именно тогда, когда я сплю.
  - А что ты делаешь? – пищу я из своего угла.
  - А что ты не спишь? Ничего. Чищу картошку. Спи.
  - Мам, дай мне попробовать.
  - Ты что, есть хочешь? Да это сырая картошка.
И правда, ничего вкусного. Я разочарован. Сказка не удалась.
Но как я попал туда? Я не могу помнить, как я оказался в этой комнате. А между тем, до моих двух лет решилась моя судьба.
  Отец защитился и время, отпущенное ему на учебу в СССР вышло. Мы уже вернулись из Краснодара в Москву, и между родителями было договорено, что вслед за отцом – по оформлении всех документов – в Индию за ним вместе со мной вылетит мама. Отпуска по уходу за дитем давали очень мало: что там говорить, ведь второй выходной день – суббота – был дан трудящимся совсем незадолго до этого. Мама вышла на работу. По окончании Плехановского института советской торговли, она работала в райпищеторге Краснопресненского района Москвы. Чтобы сидеть со мной, пришлось оставить хорошую работу в бухгалтерии ресторана «Будапешт» бабушке, куда устроила ее недавно сестра. Всю жизнь просидев счетоводом-бухгалтером в подвалах на каких-то базах, она наконец-то вздохнула хорошо. А тут внук. Пришлось сидеть со мной. Мама привозила меня  к ней в Сокольники, бабушка привыкала ко мне. А когда все документы были оформлены и день нашего вылета в Дели был назначен, попросту не отдала меня дочери: не открыла дверь.
  Пожалуй, это один из острых моментов, решающих в моей жизни. Здесь определилась моя судьба. Мама улетела без меня, и вместо нее мамой, как вы поняли, я стал называть бабушку и называл так до конца ее дней в 1989 году. У человека не может быть двух матерей. Во всяком случае, любить так, как любил я бабушку, даже понимая, что она не мама, я не буду никого. И эта данность не позволяет мне ненавидеть ее, бросать в нее оскорбления за то, что она лишила меня родителей и, вполне возможно, будущей семьи, детей и нормальной человеческой судьбы.  Бывают моменты, что мы не убиваем человека лишь только потому, что его любим, и может быть больше всего на свете.
  Бедная мама бросалась в милицию, даже в комитет комсомола, но никто не хотел помочь ей вызволить ее ребенка из-за той закрывшейся двери. Я никогда не буду отцом, тем более матерью, поэтому мне не понять ее страданий, но если кому из читателей ведомо нечто подобное, то поклонитесь вместе со мной им.
  Что двигало моей бабушкой? Она не смогла меня отдать. Мы сидели с ней как-то в нашей комнате в Отрадном, я был школьник, и расспрашивал ее об этом ее решении. Мы сумерничали, как она говорила: то есть долго не зажигали свет. Наверное, это пришло из ее детства, когда в крестьянских домах старались подолгу не включать освещение, экономя свечи, масло, керосин, лучину.
  «Однажды, говорила она, Женя в очередной раз приехала за тобой везти от меня в Тушино. А ты маленький совсем спишь. Пришлось тебя будить, одевать, ты-плакать. Так и потащила тебя, а ты едва идешь. Я смотрела из окна вслед вам и сердце мое разрывалось. Я не могла представить, что вот так однажды она уведет тебя навсегда. А если бы ты уехал к отцу, он бы никогда бы тебя не отдал в Россию».
  Вот и все, и делай с ними, что хочешь. Я помню эту дорожку от подъезда нашего деревянного двухэтажного дома, и мне не сложно все это себе представить.

                3. 
  Сокольники. Как пишут в настоящих биографических справках, я прожил там с 1972 по 1977. Старое дачное место окраины Москвы уже в те годы становилось престижным и дорогим, но сохраняло невольно, пока сохранялись деревянные двухэтажные строения облик свой былой. Наш дом не был старым, его построили после войны (Великой отечественной), а когда мои бабушка и мама в 1946 переселились туда, то попали они в деревянную развалюху с почти земляным полом, бывшую чью-то дореволюционную дачу, комнату в которой от работы предоставили бабушкиной младшей сестре Александре Степановне Вдовенко, которая потом для своих племянниц и для меня навсегда станет Тетей Шурой. Она работала в 210 Военпроекте Московского военного округа с 1934 по 1988. А тогда после войны, когда вся наша семья вернулась из эвакуации, все сошлись в комнате другой сестры Валентины на Спартаковской ул., так дом в Бауманском переулке, где жили до войны был разбомблен - раскатился по бревнам от взрывной волны. От работы тете Шуре дали ту комнату в Сокольниках, но когда она увидела ее, та произвела на нее ужасное впечатление, и тетушка решила остаться с матерью до лучших времен и сказала сестре, моей бабушке: « Нин, у тебя дочка, хочешь, поезжай туда». Так у моей бабушки появилось свое первое жилье. Оно с тех пор переезжало, меняя свой физический образ, и в конце концов превратилось в ту квартиру на Кожуховской, в которой я теперь живу.
  Развалюху быстро сломали, и бабушка с дочкой-школьницей въехали в небольшую (12 кв.м), но светлую, на солнечную сторону комнату в новом деревянном доме. Рядом дышал огромный парк, являющийся оконечностью знаменитого Лосиного Острова – Парк «Сокольники»: с колесом обозрения, с комнатой кривых зеркал, с рестораном, танцевальной площадкой. Сокольники – это целый мир, и кто был причастен к нему, тот никогда не откажется от любви к нему.
  Дорога в мой детский сад шла через парк, и уже подходя к садику, можно было кормить белок с руки.
  В нашей коммунальной квартире жила еще одна молодая семья Золотенковых с дочерью-старшеклассницей Еленой. Сам Борис был дальнобойщик, приезжая из своих рейсов заполнял квартиру мужским духом, кричал Высоцкий из магнитофона, пугавший меня своим «страшным» голосом.
  В квартире не было горячей воды и ванной: только туалет с веревочкой для спускания воды и кран воды холодной, лившейся в гремучую раковину на кухне. Когда соседи уходили на работу, а я почему-то не шел в детский сад, мы с бабушкой присаживались к их столу, потому что он стоял у окна и кормили меня манной кашей. Я до сих пор берегу эти блюдца с красно-золотым рельефным орнаментом из сервиза, в которые наливалась манная каша, против которой на самом деле я никогда ничего не имел, но все-таки делом особой важности было доесть кашу до тех пор, пока не появится этот рисунок.
  « У речки над водичкой построен теремок,
     Там с Курочкой-сестричкой жил братец Петушок…», приговаривала бабушка свою детскую сказочку, слышанную может быть от ее бабушки или мамы еще до революции, когда была совсем другая жизнь, и нас не было. Бабушка и ее три сестры: Татьяна, Валентина, Александра (был еще младший брат Николай) были пионерками 20-х годов. Прадед Степан Дмитриевич сочувствовал большевикам, поэтому всей жизнью своей, своей молодостью они были советскими людьми, однако, какой-то аромат, прелесть жизни дореволюционной проникал в их отношении, и я это чувствовал. Семья была совсем нерелигиозная, однако бережно хранилась желтая бумажка с написанным «как курица лапой» прабабушкой Ефросинией Федоровной, их мамой рецептом твороженной пасхи, «Да будет Свет», говорила бабушка и зажигала свет в комнате.
   Мое раннее детство – время, когда на службу, в смысле на работу, еще ходили    люди, воспитанные 19-м веком, ездили в трамваях и увозили с собой тот, их мир. Незадолго до моего рождения в нашей квартире жила одинокая старая женщина, по ее рассказам, ходившая в свою гимназию где-то у Рождественского бульвара, и так как он, вы знаете, крут, любившая съезжать на ногах по нему, с его вершины. Какая Москва была тогда вокруг нее, посмотреть бы.
  На выходные мы ездили к тете Шуре и прабабушке в Люблино. Они жили в недавно полученной от работы тетушкиной квартире в башне на 9 этаже, а вокруг бушевал Кузьминский парк. Это был праздник, каждую субботу ехать до метро Текстильщики, а потом 40-50 минут на прыгающем автобусе, особенно если ехать на заднем сидении. Когда заканчивалась городская застройка , автобусик выезжал на совхозные поля с капустой, свеклой, и делом чести становилось для меня оказаться на том заветном заднем сидении автобуса и при первой же возможности подпрыгнуть чуть ли не до потолка.
   Тетушкина квартира находилась в военном городке. Вокруг военного училища имени Верховного Совета на ул. Головачева, которая, кстати, появилась вместе со мной, а сам бывший курсант Головачев, погибший в 1945, был родом из Брянской области.
  Все, что связано с тетушкой, ее квартирой, ее дачей в Малиновке, где прошло мое детство, да и вся жизнь, наши семейные праздники с пирогами, холодцами, съездом тетушек и дядюшек, с наряжанием елки, лазанием нас – малышей под столом – все это бесконечно дорого мне. Она – не имевшая своей семьи, составила для нас с бабушкой собственную семью, где они обе были для меня и папой и мамой.
 - А спустите меня с лестницы, - приказывал  своим «родителям», когда мы спускались в Текстильщиках на платформу метро, чтобы ехать на дачу. Они брали меня с двух сторон за обе руки, на которых я повисал и таким образом торжественно попадал в метро.
  Бабушка была резче, она могла озлиться, дать и подзатыльник, уча меня самостоятельности иногда не давала мне держаться за ее руку. Моей защитой всегда в таких случаях была тетя Шура, Шутюрик, как я ее называл:
  - Нина, - говорила она старшей сестре, - придет время, когда он сам отпустит твою руку, а пока ему нужно это.
  Ее огромное, доброе сердце я никогда не забуду. Она проживет, как и прабабушка, 95 лет, и в конце жизни, когда я вел ее через площадь в Текстильщиках к нашему 54-му автобусу, возвращаясь с дачи, уже я вел ее за руку и всегда вспоминал те ее слова, сказанные в детстве. Я всегда буду помнить ее добрые мягкие руки. Она – мой добрый Ангел на всю мою жизнь! Те, кто воспитывает детей, кому приведется такое счастье, помните, ничто не исчезает в душе ребенка: ни добро, ни зло. Все становится его судьбой и судьбой окружающих его людей. Все остается людям.

                4.                4.
  Перед Олимпиадой 1980 года в Москве было решено ликвидировать многочисленное деревянное жилье. Наш дом в Сокольниках, только что выкрашенный перед этим в бардовый с синими наличниками цвет, бывший единственным (под номером 3) в небольшом Микульском переулке в 1977 пал жертвой этого решения, и вместе с ним ушел в небытие сам Микульский переулок. Конечно, с присоединением через 10 лет к Москве новых территорий, деревянное жилье в столице вновь появилось, но на тот момент перед лицом иностранцев эффект был достигнут. Так как бабушке ужасно не хотелось ехать ни в какое Орехово-Борисово на ул. Мусы Джалиля, где чуть не случилось мое школьное детство, ни в предназначенное нам Отрадное, мы выезжали из дома последними, став таким образом последними жителями нашего переулка.
  Итак, 17 января 1977 , когда стоял трескучий мороз и лопались батареи в выселенном доме напротив мы, погрузив свои вещи в фургон, уехали на окраину города – в Отрадное, на улицу Декабристов.
  Оставлен был старый диван и патефон в черном футляре. Мы еще приходили навещать наш дом, но в какой-то момент на его месте мы застали пустырь, который потом был превращен в дворовую площадку для окрестных домов, куда я и теперь нет нет да зайду, приведу своих друзей.
  В Отрадном мне привелось прожить 13 лет, кончить школу, похоронить бабушку, поступить в мой первый Строительный институт – МИСИ им. Куйбышева. Это мое детство, отрочество, юность. Не так радужно уже вспоминается это время. Здесь происходило взросление, осознавание многого.
  Это была комната 17 кв.м тоже в коммунальной квартире № 156 по ул. Декабристов, дом 1. Район на севере Москвы, неуютный, необжитой, на месте снесенной деревни Юрлово, со студеными названиями улиц, даже окно нашей комнаты выходило строго на север.
  Ну а что же мои родители? Отец был, конечно, огорчен приездом мамы  к нему без меня. Но в 1974 у них в Дели появилась маленькая меня замена – моя сестра Анита. Причем, родилась она почти как я, с разницей в 2 дня, 10 августа. Все это время вплоть до 2008 сохранялась почтовая переписка с отцом. Иногда оттуда приходили посылки и деньги. Мне было странно видеть яркие игрушки, наряды, которые привозили от отца незнакомые люди. Я не очень понимал, что это имеет прямое отношение ко мне. Что такое отец я не знал, и все это было не ко мне, а к какому-то другому Авинашу. Да и Авинашем я перестал быть. Оставаясь им по документам, в семье я получил новое имя Ивашок, Ивашик, Ваня. Это был очень странный Ваня. Смотреть мне на себя в зеркало отчаянно не хотелось. Не то, чтобы меня много обзывали ровесники, я сам не мог согласиться со своей совершенно нерусской внешностью.
  Я с удовольствием описываю счастье семьи, любовь тетушек ко мне, старавшихся одарить меня своим вниманием. Но я был несчастен. Спокойно и тихо проходило мое детство в окружении стареющих одиноких женщин, почти без мужчин-родственников в то время как где так же , наверное, спокойно жили мои родители, воспитывали мою сестру. Все это походило на тихий сумасшедший дом. Покачивалась в такт самой себе совсем слепая прабабушка Ефросиния Федоровна, которую я почему-то называл бабушкой ( ну раз ее дочь стала для меня «мамой») и ощупывая меня с ног до головы при каждом нашем приезде к тете Шуре говорила:
  - Котик, надень валеночки!
Голос у прабабушки был громкий и властный. Валеночки Котику были уже на нос. Но для успокоения прабабушки меня просили валеночки эти надеть.  « Они сделали из тебя  игрушку», сказала однажды мать, уже после своего окончательного возвращения в СССР. После того рокового дня, когда бабушка не открыла дверь своей дочери, чтобы ехать со мной к отцу, они больше никогда не говорили как мать и дочь. Дочь возненавидела мать, и появления мамы в нашем тихом мире становились похожи на катастрофу, для меня во всяком случае. Я не мог любить женщину, врывавшуюся в наш  с бабушкой дом ( в том же Отрадном), требовавшей что-то от бабушки и разъярившись, грозившей надеть бабушке « кастрюлю на голову». Бабушка представала невинной мученицей, я был готов рыдать, и , слава Богу, мама, видимо понимая губительность для детской психики таких сцен, сокращала до минимума свои набеги.
  Еще мы встречались на семейных праздниках у тети Шуры. Бабушка пекла пироги, тетя Валя с дядей Левой и их дочерью Людой привозили холодец в белом эмалированном судке. Приезжали Кириковы: другая дочь тети Вали Ира со своим семейством. Прабабушку выводили и сажали за стол. Она ничего не видела, но за столом сидели ее родные, ее любимые внучки, взрослые дочери, и она спрашивала, все ли хорошо на столе, есть ли достаточно еды, она выпивала, по-моему, рюмочку водки. Я с необыкновенным теплом вспоминаю эти собрания, ведь это и была моя дорогая русская семья. Бабушка тоже выпивала с молодым и задорным дядей Володей и с дядей Левой водки, остальные пили портвейн, что-то говорили. Я сидел стесненный на диване, очень робкий, как будто не мои бабушка и тетя Шура устраивали этот праздник, как будто я не имел к нему никакого отношения, потерянный какой-то. Вернувшись в 1982 из Индии окончательно, мать с сестрой стали бывать на этих праздниках. Она жила трудно, без поддержки мужа после их ссоры и расставания, на деньги учительницы хинди в индийском интернате, куда поместила и дочь, но старалась на праздник подарить мне что-то из одежды, помню, могла уже в поздние годы вручить мне красненькую бумажку 10 рублей.
  Еще моим другом, в том числе и на этих праздниках, была Люда, точнее тетя Люда, дочь бабушкиной сестры тети Вали. Она подсаживалась ко мне – сама маленькая и хрупкая – старше меня на 24 года и дотрагивалась до моих черных волосиков. Я отдергивался. « Недотрога», говорила она. Должно быть ей самой было не совсем просто на этих многолюдных собраниях, у нее не было мужа, детей, с кем бы она чувствовала себя защищенной, поэтому этот маленький комочек страха и смущения в моем лице, нуждавшийся в поддержке и немного брошенный средь шумного бала был верной точкой приложения ее любви. Она и до сих пор остается моим ближайшим другом, еще одной моей мамой.
  Бабушка , как почти хозяйка, проявляла заботу о пришедших дочери и внучке, но стеклянная стена отделяла ее от них. Так надвое для меня была разделена моя большая семья. С сестрой мы познакомимся позже и станем большими друзьями гораздо позже, в ее студенческие годы, в середине 90-х годов. Я люблю это время, несмотря на принятый сейчас пренебрежительный к нему тон, но о нем будет чуть позже.
  Тогда же , в 80-е годы, все было мирно, дядя Володя – рабочий на заводе – рассказывал анекдоты про живого еще тогда Брежнева, по черно-белому экрану проходили демонстрации трудящихся, на столе были советские деликатесы из тетишуриного праздничного продуктового набора, как то: шпроты, копченая колбаса, ломтики дорогой рыбы и т.д. Нам детям становилось скучно и мои троюродные: Юра и Таня, а к ним и Анита подбивали меня вылезти из-за стола через низ и бегать играть в прятки по большой головачевской квартире. Прятаться можно было и на огромной 6-метровой лоджии, и по ней через окно попадать на кухню, и за дверью. Если бы не моя вечная печаль и робость, как бы я свободно бегал и прыгал бы все свое детство!
  Потом молодежь с нами уходила гулять в Кузьминский парк: дядя Володя был наш предводитель, а старшие (три сестры, иногда и четыре и др.) оставались в квартире, которая становилась больше, просторней. Им ни о чем не нужно было говорить, они прожили жизнь, пережили революцию, не одну войну, знали все друг о друге. Мои дорогие старшие. Готовили чай. Приходила с прогулки молодежь, живая , веселая. Мне хотелось быть со старшими, ровесники представляли для меня какую-то опасность, был страх оказаться не таким ловким или быстрым как они, быть осмеянным.
  Играли в лото. По кругу выкликали цифры. Тетя Шура делала это задорно:
 - Один-господин,
 - Девяносто-дедушка!
  - Шестьдесят девять – туда-сюда-обратно!
Малышам отдавали выигрыши, ну или частично. Пили чай с вареньем, принесенным кем-то тортом, бабушкиными пирогами. Наступала пора расставаться. Завертывали с собой гостям закуски, те же пироги, подходили к прабабушке, обнимались сами. Чем дальше, тем более не зная, встретятся ли вновь. В 90-е эту традицию собирать семью я с тетей Шурой продолжил, частично, на « 7 ноября» она переехала в мой дом, так и сохраняется до сих пор, хотя семьи уже той давно нет.

                5.
       
  Итак, моя жизнь в России продолжалась. Продолжалась она и у самой страны. Взрослели, раскрывались мои ровесники, вместе с нашей весной наступала весна, юность мира, того большого мира, что родил нас, воспитывал. Старики уходили, прошла череда погребальных лет первой половины 80-х годов, и эти траурные потоки смывали поколение детей революции, смывали их идеалы, знамена, слова и освобождали место для нового, живого, что придет им на смену, что знаем мы, уже теперь оглядываясь в прошлое.
  Я ничуть не ликовал, когда они уходили. Скорее понимал значительность происходящего и 11-летним встал в очередь за газетой, окаймленной чертой, с таким знакомым и вчера еще живым лицом Брежнева.
  Была мне очень неприятна мизансцена, когда выходившие почти под руку из нашей столовой разыгравшиеся учителя, немолодые уже :
  - Ах, да, мы же скорбим…
Мне кажется, они поймали мой взгляд ужаса при виде них.
 Тот мир должен был уйти именно из-за лжи своей. А ложь рождает жестокость.
 Уход того поколения, чьи запреты и постулаты уже никто не считал своими, был болезненен для меня, потому что мои бабушки принадлежали ему. И я лет с 8 вел свой жуткий счет с каждым новым табель-календарем, вывешивывшимся на стену: я смотрел на него и думал, какой день из обозначенных на нем заберет у меня бабушку? Этот страх не оставлял меня до тех пор, пока это наконец не случилось. Но вот ирония судьбы и природа наших страхов: несмотря на то, что бабушка умерла на моих глазах, я не знаю не только дня, когда это произошло, но и даже года…
  В начале лета 88-го года она обработала свою любимую клубнику на даче, приехала домой и сказала: «Что-то ноги у меня болят». И слегла. В нашем дачном дневнике за 1987 год записала: « Обработала плантацию у погреба Уезжаю с легкой душой» . На выпускном вечере наш директор Марат Генатулович Хайбулин провозгласил, что она награждена грамотой за хорошее воспитание внука, но она не смога придти, и грамоту принес ей я. Ей становилось хуже полгода. До этого, за год до выпуска она все узнав сама, вручила мне 60 рублей и направила на подготовительные курсы в МИСИ, куда я легко и поступил сразу же после выпускного вечера и придя к ней в больницу, сообщил об этом.
  В мои 13-16 лет мы с ней часто ссорились, я ее обижал, унижал, она плакала. Видимо, так выходила моя ненависть к ней за тот поступок, что лишил меня молодых родителей и обрек на «прозябание» с ужасными старухами. В ее болезни и смерти виноват , конечно, и я.
  Еще ей было нужно дотащить меня до конца школы и определить в институт. А учился я очень по-разному. После чудесных отметок в школе младшей я связался с моими дорогими хулиганами, которые и защищали меня и были моей свитой. Я брал у них так недостававшее мне мужское, мускулинное и для них играл роль какой-то особенной личности. Специально мне были нужны мальчики попроще. Тут происходил взаимный обмен.
  Лет в 13 я вообще замкнулся, друг мой первый, бывший со мной наравне, Сурен Атанасьян отошел к новой компании. В это важное для развития человека время я почти не знал ровесников. Немного творчески хулиганил при поддержке сочувствующих - на уроках, делая мелкие безвредные , часто смешные пакости.
  А моим личным миром в 13-16 лет стала советская эстрада 30-50-х годов. Я слушал передачи по радио, читал специальные книги, покупал пластинки. Мир музыки, певцов и певиц прошедших лет поглотил меня.
  Я как всегда - таким образом - спрятался за подол бабушек от надвигавшейся встречи со взрослостью, к которой я был абсолютно не готов, по крайней мере, так думая.      
  Вообще, радио стало моим кумиром. Я мечтал быть диктором Всесоюзного радио, читать программу передач или составлять ее. Я знал сетки всех 4-х программ нашего радио, знал всех дикторов. Через несколько лет это радио с его размеренностью уйдет в прошлое, как уйдет в прошлое вся та жизнь. Я, видимо, пытался ее еще раз рассмотреть, задержать перед уходом, пожить с ней.
  Хотя радио бывает разным. В той строгой и структурированной действительности была одна свобода, неподвластная нашему строю. Это была заграница.
  После смерти Брежнева началось предчувствие перемен. Летом 83-го года в печати широко обсуждается Школьная реформа. С этого началась перестройка. Высказывались мнения, бурлили. Такого еще не было. Школа – неслучайно - это разговор о будущем страны. Но это был и повод, что наконец-то свободно поговорить!
 У нас стояла купленная мамой «Ригонда» - радиола. Я на ней слушал пластинки, начав собирать их коллекцию в 7 лет. Но это была  еще и возможность слушать радио и не только советское. « Голос Америки», «Немецкая волна», «Би-би-си». Я спорил с ними, отстаивая нашу советскую действительность, но и слушал. Это были наши недруги, я так и не полюбил их, но они стали частью моей действительности.
  Здесь набегом мне хочется вспомнить что-то из моего отрочества, детства. Вспоминаю наш театр, который мы придумали с моим дорогим первым другом детства Суриком. Он жил на 2-м, мы на 4-м этажах одного подъезда. Как жаль, что сейчас я не могу поговорить, поспорить с ним. А как хотелось бы! Его уход из моей жизни – большая для меня потеря. Да, после театра, походов на речку Чермянку, придуманной нами фирмы «Валенок», светлячков-бронзовичков, которыми были мы и обходили наш длинный дом включая и когда горел зазря – выключая – электрический свет, вообще после нашего хорошего умного и доброго детства, которое мы с ним себе устраивали, мы разошлись. Но встретились в юности, когда я уже не жил в Отрадном, а в Малом Каретном переулке. И это были 90-е годы, когда мы спорили, слушали музыку на той же «Ригонде», учились выпивать. Но Сурик, отдавший себя семье, православной церкви не смог перенести мои ставшую известной сексуальную ориентацию. И я потерял друга. 
  Мама (бабушка) уходила от меня в новогоднюю ночь  с 88 на 89. Я приехал из института поздно: хвостов у меня в первую сессию было навалом, сдавали и 31-го, потом мне захотелось увидеть открытие новой станции следующей после «Чеховской»: ведь мы так ждали это метро у себя в Отрадном, все мое детство. Но станцию так и не открыли.
  Она лежала совсем измученная своей болезнью, худенькая. Что сделалось с ней за эти полгода. Я попробовал покормить ее. Но что я мог вкусного приготовить ей, мальчишка. Раз в неделю приезжала тетя Шура, по субботам – Люда. Но мне было очень жаль и ее и себя. Мы как-то с ней за месяц-полтора до того сели у нее на кровати и расплакались: ужасно было расставаться.
  В полночь, когда у соседей раздавались бокалы или еще не раздавались, она мучительно и резко повернула голову на подушке набок, как бы стремясь освободиться от какой-то ржавой жидкости, которая выплеснулась из нее. Больше она не двигалась. Ночь я оставался подле ее тела: это была наша последняя ночь с той первой, в Сокольниках, когда она взялась со мной сидеть. Наутро я позвонил Люде, тете Шуре, и наступило утро моей юности.

                6. 

   Дойдя до середины своего изложения, я впал в сомнения и уныние: зачем я все это пишу, хорошо ли это, скромно ли. Как и в описываемое время, когда я остался без самого близкого для себя человека – бабушки, когда наконец совершилась надо мной эта моя трагедия, и я усомнился в возможности и даже правомерности своего существования, когда покачнулись мои основы и соседи стали выгонять меня из нашей коммунальной квартиры, где была наша с бабушкой комнаты, где я, конечно, не был прописан, а был прописан с сестрой и матерью, так и теперь, в миниатюре, я ощутил трудность продвижения моего письма дальше.
  На днях показал маме эту рукопись.
- Уж очень много ты внимания себе уделяешь, - сказала она лежа на больничной койке, хотя было заметно, что рукопись ее интересовала.
 - Ну а кому это мешает?! Если б это было в ущерб другим, а так, кому какое дело, кто чем занимается? – вступил я в обычные между нами препирания.
  Все было как всегда в моей жизни: я нуждался в словесном одобрении, поддержке, но не только в нашей семье, но и в нашей культуре, люди стесняются, не приучены хвалить, оценивать позитивно. Мы привыкли к некоей дурной соревновательности, к взаимным упрекам, критике, и упускаем момент позитивно оценить человека, вот и ходим все кособокие, побитые, недолюбленные, недооцененные. Это большой порок нашей культуры и тормоз наш. Как бы расцвела наша земля, поменяй мы наш взгляд друг на друга и на мир на менее критический.
  Вспоминая зиму 88/89 годов: черную в моей памяти, беспросветную. Когда навалились на меня и смерть близкого человека и ненависть соседей, желавших занять бабушкину комнату, и изгнание из квартиры,  и грозившее мне отчисление из института за хвосты, я вижу, как в глубине горя и отчаяния рождается будущая жизнь, будущий свет. Надо опуститься на дно своей печали и выразить ее вполне, поплакать, пожаловаться кому-то, и силы придут, и руки помощи вернуть тебя к жизни.
  Сейчас, спустя 20 с лишним лет я сижу в своей уютной теплой квартире, благодаря тому, что на дне того колодца, куда погрузила меня жизнь, я стал барахтаться, цепляться за все возможное, благодаря поддержке моих бесконечно любимых тете Шуре, Люде, тете Вале, Н.Ф. Ивановой, моей классной руководительнице Л.Ламеховой, учителям А.Р.Горловой, В.А.Становому и многих других. Но об одном ангеле я должен рассказать отдельно.
  Был темный февральский промозглый вечер, почему-то я брел по Бутырской улице, как-то, по-моему, даже и не зная куда. Я понимал, что со дня на день соседи должны были выставить меня из дома, идти туда ноги не шли. Тетя Шура сказала: «Живи у меня», так как к матери я идти совсем не хотел, поскольку на своей памяти и не жил с ней никогда, да и был зол на нее, что за полгода болезни бабушки, она не пришла к ней ни разу.
  На той стороне улицы я заметил вывеску: «Юридическая консультация». Внутри уже было полупусто, все закрывалось. В углу сидел какой-то адвокат-старик. «Еврей»,- подумал я.
  «Это к Макееву», - резко, как бы освобождаясь от меня с моим печальным и безнадежным рассказом, парировала адвокатесса.
  И началось мое спасение. Я влюбился в него. Приходя к тете Шуре, я говорил его голосом, пользовался его жестами, интонациями. Кировский районный суд не принимал мое заявление о признании права пользования бабушкиной комнатой, которое у себя в квартире в Крылатском надиктовал мне своим громовым голосом Макеев,  потому что 18 мне должно было исполниться через полгода , и потребовалось специальное разрешение городского суда для этого. « Вам всегда будут помогать», - гудел Леонид Павлович в телефоне, когда я ему позвонил после горсуда с первой радостной вестью.
  И начиналась весна, и потекли ручейки. Я продолжал ездить на могилу бабушки и слезоточить в метро, но весна, но молодость, но предчувствие любви давали о себе знать.
  Не знаю, кто еще , не считая близких, сыграл такую глобальную роль в моей жизни, как выдающийся советский адвокат Леонид Павлович Макеев. Низкий вам поклон, дорогой Вы мой человек! А сколько людей, которым Вы помогли, кланяются Вам вместе со мной.
  Осенью того же года во исполнение судебного решения, вынесенного судьей  В. Молиной, я вошел в нашу с бабушкой комнату на правах хозяина. Так в 18 лет у меня появился свой дом. 

                7.

  Начались 90-е годы: время светлое, время, когда на наших глазах поломалась Советская власть, унеся за собой и государственное образование, в котором все мы родились: СССР. Когда стали претворяться в жизнь мечты перестройки, строиться новая российская демократия.
 Это мы сейчас понимаем, что за фасадом красивых слов мы все – бывшие советские люди, кто во что горазд, бросились растаскивать бывшее народное хозяйство. Ну, собственно говоря, ради того все и велось: чтобы превратить государственную собственность, которая никогда никакому народу не принадлежала в частную. И нужно это было прежде всего тем партийным, хозяйственным руководителям, которые к этой собственности были ближе. Наша семья всегда стояла в стороне от этих активов, поэтому, может быть, и не тронута была в сталинские годы.
  Я был птичка и понимал, что капитализм и свобода лучше того тоскливого строя, в котором жили мы, да собственно говоря, он и сам разваливался у нас на глазах – мы в лицах наших руководителей видели его агонию – поэтому сейчас, по прошествии двух десятков лет я ничуть не жалею, что пошел в ту тревожную и даже страшную ночь 20 августа 1991 к Белому дому защищать своего первого демократически избранного Президента Ельцина.
  Этому предшествовало мое 20-летие, которое я отметил своей первой самостоятельной вылазкой из родной Москвы, да не куда-нибудь, а на родину своих предков по материнской линии – в Брянскую область. Впервые увидел немосковскую Русь, и был зачарован ею, своей молодостью, свободой, молодостью своей страны, рождавшейся на наших глазах и связью моей с большой историей народа.
  Помню, как стоял я в селе Брасово приблизительно у того дома, где мог стоять дом прапрадеда Федора Яковлевича Полякова, бывшего булочником во дворце великого князя Михаила, брата Николая Второго, и на вопрос молодой хозяйки , вышедшей на крыльцо, глупенький, стал ей объяснять свою ахинею, да еще, наверное про день рождения сказал. Она пригласила меня за стол, накормила обедом. И так это было все трогательно, что когда по приезде в Москву, ранним утром 19 августа 91 года, радио заговорило казенным советским голосом, и я понял, что переворот, я стал ходить по своей огромной пушкинской комнате, волноваться, и все говорил: «Бедная Россия, бедная Россия…» Ведь я только что был оттуда, из этой глубинной России, которой я желал счастья и добрых перемен, которые связывал с Ельциным, демократией, свободой.
  Поэтому я не мог не оказаться на тех августовских баррикадах, которые стали символом моей молодости.
                8.   
  Было здесь еще одно. Счастливая встреча с человеком, повлиявшим на меня сильно и пожизненно. Ида Григорьевна Фридлянд ( 1919-1995).
  С 1988 по 1993 я учился и закончил Московский инженерно-строительный институт им. В.В.Куйбышева. Утром шел убирать свой участок дворником (им я в целом проработал 5-6 лет), потом прибегал домой, наскоро мылся в нашей коммунальной исторической ванной, пил кофе и садился у Театра кукол на троллейбус «Б» ехать на лекции , на учебу. Надо сказать, что тогда еще театром руководил сам С.В.Образцов.
  Так вот, будучи «матерым» жэковским дворником и подбиваемый острым классовым сознанием, я по наущению своих начальников двинулся ругаться с некоей француженкой, державшей на первом этаже свой кооператив – уж не помню, по какому поводу. Дверь мне открыла высокая худая женщина в мужской рубашке и с внимательными еврейскими глазами. Я навсегда остался ее поклонником. Она была по-матерински внимательна ко мне и положив мне оклад 100 руб (хорошие деньги!) наняла меня убирать у нее под окном. В ее доме я узнал, что такое интеллигенция – во всяком случае на ее примере определил для себя это слово. Это была среда работников, творцов, правозащитников, поэтов. Немного, до ее скорой смерти, я познал этот мир. А рядом , в моем переулке было правозащитное общество «Мемориал», где я тоже был дворником и на их компьютере набирал свои первые стихи. И я навсегда остался с любовью к этой пестрой и немного смешной среде московских интеллигентов, никогда даже не думая быть принятым ими, но душа моя там.
  Еще один человек, немного другой, не относившийся к творческой интеллигенции повлиял на меня в те несколько лет. Дядя Толя. Анатолий Григорьевич Тассов (1907-1991). Он брат мужа старшей сестры моей бабушки. По-моему, очень понятно. Меня привел к нему его племянник и крестник – двоюродный брат моей матери – дядя Валя. До этого дядя Валя стал моим крестным отцом, а его внук Георгий – моим крестником.
  « И никто не узнает, какой человек пропадает», - дядя Толя идет мелкими шажками , с надетым зачем-то чулком на почти лысой голове, весь маленький, хлипкий, но с почти не видящим добрым и мудрым взглядом. Я не мог не полюбить его за красоту человеческую, благородство, юмор, скромность.
  Его не стало в ноябрьские праздники 91-го. Утром тетя Шура вошла в кухню, где я спал и растерянно и с испугом произнесла : « Толя умер». Они все были знакомы по молодости, в 30-е годы. Купались в Истре, вместе семьями снимали дачи, и вот по одному уходили.
  Дядя Толя всю жизнь работал водителем московского троллейбуса и вспоминал, как в 41-м подвозил по Ленинградскому шоссе боеприпасы: до линии фронта можно было доехать едва ли не на троллейбусе.
  Он 40 лет жил в коммуналочке в Большом Сухаревом переулке последние 13 лет холостяком, куда , переехав на Пушкинскую я стал ходить к нему. Когда его не стало, некоторые его вещи достались мне. И вот сейчас я пишу эти строки под светом его электрической лампы, которой больше 100 лет. Низ у нее чугунный, а сама она зажигается крантиком, поскольку кнопка тогда еще , видимо, не была изобретена, а кран был знаком с времен более ранних. 
  Дядя Толя сейчас в колумбарии Донского кладбища: я перевозил его колбочку из крематория в своем студенческом рюкзаке. Я люблю туда приходить с друзьями. Я приношу ему цветы, мы немного выпиваем, потом я веду друзей показывать могилы Майи Кристаллинской и Фаины Раневской, а надо всем этим безобразием висит здание Университета им. Патриса Лумумбы, где в годы моего появления учился мой отец. Как хорошо иметь друзей, которым можно все это в тысячный раз рассказать.

                9.
Сегодня 17 сентября 2014 года/ автоматически я вспоминаю, что в этот день в 1986 не стало старшей сестры моей бабушки «тети» Тани (р.1909) Тассовой. Именно она, вышед замуж за дядю Митю Тассова, познакомила нас с этой семьей, познакомив и с его братом – дядей Толей.
               
Мой старый молодой друг Володя Громазин прочитав предыдущие части данной Биосправки, спросил: « а нет ли продолжения?». Продолжения не было, и я решил его создать.
Мне остается описать мою жизнь почти за четверть века, протекшие с момента, на котором я остановился: еще целая половина моей настоящей жизни ( 26.09.2014). Сам Громадкин и миллионы его ровесников выросли за это время большие-пребольшие и ведут своих собственных карапузов: кого в детский сад, а кого и в школу.
Что представляла моя жизнь в начале 90-х гг.? я был студент – учился в Моск.инженерно-строительном институте и его кончил в 22 года (1993), жил в самой большой комнате коммуналки в Лихове (М.Каретном) пер. Лет 5-7 зарабатывал деньги дворником, вставая перед лекциями рано и отправляясь в любую погоду то мести двор, то колоть лед или убирать снег. Учился, вполне сносно. Может быть без особого интереса, но старательно. В конце концов мой факультет не был совсем техническим, там была архитектура, благоустройство.
Я жил семьей. Матери я не знал, мы с ней тогда почти не общались. Каждые выходные ехал к тете Шуре в Люблино или с ней на дачу. Она готовилась к моему приезду и кормила меня чем-то вкусным. А потом давала с собой: чаще всего тушеное мясо (в баночке). «Чтобы тебе не готовить самому, а придти домой и только разогреть». Писать мне это сложно и сейчас: шесть лет прошло, как ее нет, а ее забота и любовь ко мне живы. И становится очень жаль того вечно маленького Ваню. Одинокого. С баночкой мяса едущего от тетушки в свой одинокий дом. Мне часто бывало тогда грустно, просто жалко себя. Я не знал ни друзей, ни любви. Только учеба, работа и … тетушки.
Тетя Люда – дочь еще одной бабушкиной сестры, тети Вали. Эти две женщины и дядя Лева, людин отец, составляли тогда вторую половину моей семьи. По выходным мы ездили на дачу, встречаясь в электричке. Это был мой дорогой мир, святее которого нет, потому что меня там любили, верили в меня, где я находил утешение в своей холодной сиротской жизни. Это были люди, которые меня воспитали.
После августовской революции пала советская власть, быстро начались реформы. Конечно, я был на стороне президента Ельцина, правительства Гайдара. Несмотря ни на что, у меня нет разочарования или сожаления о том моем предпочтении. Никто и не обещал сказки, а в России она тем более невозможна. И в то же время она есть. В каждом нашем дне, в той действительности, которая построена с того начала. Видимо, и путь к ней, и она сама не могли быть иными или проще.
Однажды мне позвонила тетя Шура и попросила приехать к условленному месту там же в Люблино – с паспортом. Она отвела меня практически за руку к нотариусу и сделала меня своим единственным наследником. Когда мы приехали к ней домой я сказал, что может быть стоило разделить между мной и тетей Людой, но она резко меня оборвала: « Не надо ничего больше об этом говорить, я все решила». Спорить я с ней никогда не мог: она была категорична, если что-то касалось ее. Это меня иногда обижало, я мог надуться, но она делала так, что всерьез мы с ней никогда не ругались и не ссорились. Впрочем, не буду из себя строить ягненка: когда мы с ней остались вдвоем в мои 17 лет после смерти бабушки, и впоследствии, я мог в раздражении повышать на нее голос, презирать ее, даже говорить уничижительно. Думаю, я, будучи симпатичным мальчиком, нравился ей и чувствовал это, и это вызывало у меня дикое раздражение. Сейчас, уже став по возрасту отцом тем, кто мне нравится, я получаю такое же негодование от них: как сказал тот же Громадкин, когда я был неумеренно навязчив: « я испытываю чувство омерзения». Да, каждый из нас рискует дойти до стадии такого источника. Но, не будем грустить.

                10.
С 1986 (вначале тетя Люда взамен «Пионерской правды», а потом уже и) я выписываю газету «Московский комсомолец». Страна менялась, была отменена 121 статья Уголовного кодекса о запрете гомосексуализма, и в «МК» появилась колонка объявлений о знакомствах, в конце, о гей-знакомствах.
Мальчик. Весь запуганный-зашуганный. Не знавший никогда родителей. С кучей комплексов. Да еще в 10-11 летнем возрасте обнаруживший у себя сексуальные наклонности к своему полу. Без друзей. Правда в 90-е светлые годы иногда моя комната наполнялась моими школьными друзьями, кое с кем из которых еще теплится связь. Но ведь с ними тогда не поговоришь!
В общем жизнь моя началась и расцвела весной 1995, когда я решился ответить на призыв о знакомстве некоего П.К., который стал моей огромной любовью в том году. Открылись все мои таланты. На празднике МК я в числе других стал Принцем поэзии и кое-где мои стишки мелькали. Я летал на крыльях в белых раздувающихся шортах( чуть не был побит), рассказал о себе все своим школьным друзьям, приведя их в недоумение. Короче, это был фонтан, путешествие с Пашей в Кишинев и Одессу, дикие обиды, страдания. Но вспоминается все это очень светло. Мы не дрались, даже почти не оскорбляли друг друга, просто тихо под осень решили разойтись (точнее, чтобы я отстал от него).
Страдания давались мне тяжело. К тому времени я защитил диплом, по собственной инициативе выбрав для него пустырь на окраине благословенного Брянска и пройдя там преддипломную практику (жил в общежитии «Брянскгражданпроекта» на Грибоедовской набережной. Работать по строительству мне не хотелось, и так как я сошел с ума от несчастной любви, от своего открытого гейства и вообще, я решил окончательно устроить свою судьбу и рискнул поступить  в юридический вуз.
Надо сказать, что после окончания МИСИ я еще ненадолго сходил в медицину, учившись в 1993-95 в Медучилище №5 на Ленинском проспекте , а до 1997 работая в реанимациях НИИ им. Склифософского и Больницы им. Боткина.
Зачем мне нужна была медицина? Ну как же. С рождения кругом были бабушки с их угадываемыми страхами смерти, болезни, беспомощности. Это был праздник, который всегда со мной. Поэтому я решил идти туда, где страшно – в реанимацию. Мыл пол, пациентов, кормил, потом фельдшером делал уколы и т.д. Разговаривал, иногда влюблялся ( Сережа Шаров из Львова, 1996). Они часто мило спали, что для посвященных – известно, что для меня значит. 
Где-то в 1995-98 я придумал себе заработок, репетиторствуя математику и русский язык со школьниками. Я тогда не пил, не ленился, у меня не было сомнительных друзей-пьяниц, и я был занят без конца учебой, зарабатыванием денег и , о счастье!, наконец-то личной жизнью.
Может быть целью и было найти единственного и умереть с ним в один день. Но на практике получалась полная невзаимность. Мне нравилось догонять, нравились жестокие красавцы, какие-то оторвы. Если их всех перечислять, то можно (во-первых) кого-то обидеть, а во-вторых тех , кого я любил и по кому (действительно) страдал будет так неприлично много, что никто не поверит в действительность моих страданий. Говорю вам, верьте, хоть списка моих увлечений и не прилагаю.
Бывало так, что увлекались и мной. Но как правило успеха не имели. Могу назвать лишь единицы: Федя (фамилия скрывается в целях конспирации) (1997), Рашид (то же самое) (1998-2000), Саша-писатель (Алмат Малатов) (2002), Чижиковъ (2002) и Пушинка (2006-09). С ними, на разный срок, получалась какая-то взаимность, хоть и они меня выбирали. Но и все это было не то. Не было страстной любви и упоения друг другом. «Вечный суп», как сказал то ли я , то ли кто-то из них.
В общем, счастлив я не был. Все это были порядочные (за исключением одного, который описал меня в книжке) люди, нежно относившиеся ко мне. Но что я мог поделать со своим (как резюмирует моя величайшая сестра) страхом перед близостью?!
                11.   
Итак, собрав 12 августа 1995 гостей на свое 24-летие, я покинул их, сказав, что по делу, а вернувшись через три часа объявил им, что сдал решающий экзамен в Московскую юридическую академию, на заочный факультет. Это был фурор! Принц поэзии, любовь и неожиданное поступление в юридический вуз. Вот он, мой звездный час!
И вот уже почти 20 лет я иду по выбранному тогда пути. И куда же я пришел? Опять же не скажу, что я жалею, что кончил этот замечательный вуз и стал адвокатом. Я мыслю (как сказал-то!) в этой профессии еще много глубин и открытий для себя. Но бедность, ужасающая бедность, до которой я дошел к своему 20-летнему юбилею ужасает меня. Мальчишки, дети зарабатывают в тысячу раз больше меня и ездят на всех автомобилях разных марок сразу и покупают колбасу… О, не надо о колбасе!
Итак, я был большой работник: почти одновременно в конце 90-х я дворничал, репетиторствовал, работал в реанимации, в 1997-2006 был по протекции матери и сестры, с которыми как-то начал общаться, агентом по продаже мороженого «Метелица», а в 1997-2001 даже преподавал в школе № 210 учителем права.
При этом курить я начал в 27 лет ( да и то, разве это курение?), начал попивать в то же время, наркотиков никогда не пробовал: точнее один раз, но очень испугался.
В 1993 я был приглашен на квартиру к матери по случаю приезда подруги ее молодости из Туркменистана. Она (подруга)  показала мне и дала почитать книгу Поля Брэгга «Чудо голодания». Меня поразило это открытие, что многие болезни от зашлакованности организма. Даже сейчас я пишу эти строки в голодном состоянии, правда, все чаще в последнее время прибегая к нему из экономии.  Но, должен сказать, что именно потому и пишу – как мне этот вечер напоминает мои прежние трудовые годы! – а то давно бы нажрался бы какой-нибудь дряни, а то и поддал бы , и валялся бы как хряк, глядя в телевизор или в кино в интернете. 
Стихи я перестал писать в 1997, сочинив их 45, и очень тем доволен. Стихов я никогда не любил, разве что в молодые годы Пушкина и Пастернака. Нет, вру, только Пастернака. Ну и немного Есенина. Откуда они у меня полезли, я не знаю. Но когда это было, это было весьма мучительно, потому что я как-будто должен был написать стих, подобрать к залетевшей в меня фразе рифму. Вобщем, я с этим намучился, и довольно. Пусть мучаются другие.
Надо сказать, что моему поступлению в МГЮА предшествовало небольшое предательство и правонарушение. Что касается последнего, то так как я не сказал, что у меня уже есть одно высшее образование, а контроля тогда не было, все 5,5 лет я проучился бесплатно. Правда, учился добросовестно и с большим интересом , чем в Строительном.
А о предательстве, вполне присущему моей натуре, говорит тот факт, что я сбежал в последний момент, ничего не сказав стоявшему со мной школьному другу, которого соблазнил поступать на вечернее отделение, а сам поступил на заочное, в очередь которого для подачи документов и сбежал. Друг не поступил, и, видимо, поэтому или по случаю моей ориентации категорически отказывается со мной общаться.
Вообще, многих я в своей жизни обижал, обижаю и буду обижать. И мне доставляет милое удовольствие наблюдать, как молодые люди, первоначально взяв меня за пример, примерно разочаровываются во мне, как во всех них происходят эти колебания. И они не знают, кто я такой. Но так как каждый из нас думает о себе, что он хороший ( и я не лишен этого «недостатка»), мне забавно наблюдать, как заблуждаются относительно моих свойств. Это даже укрепляет мою гордыню: я незаслуженно порицаем!
В детстве я в шайке школьных сорванцов-двоечников лазил по карманам ничего не подозревавших учащихся. Это было интересно, что подтвердит каждый, кто участвовал в чем-то незаконном.
Но так как в семье я воспитывался, где было принято всему верить, жить бедно, честно трудиться и не воровать, я таким и получился. Полный, видите ли , апофеоз.

                12.
Моя сестра родилась в Индии, где без меня жили мои родители, и у нее было все. Я жил без родителей, оторванный от теплых морей, в бедности, с престарелыми бабушками.
Анита младше меня на три года, правда день ее рождения на два раньше моего. Она – мальчишка. Рассказывает, что лазила в детстве по деревьям. И вообще смелее и мужественнее меня.
В конце 90-х она взялась за ум, и посмотрев на своего ученого брата, которого ей, возможно, ставили в пример, стала учиться. Институт Востока находился на Рождественке, недалеко от моего дома. Она стала заходить, иногда с подругами. Стали выпивать. С тех пор мой дом, пользуясь моей слабохарактерностью, а позже и пристрастием к алкоголю, оккупировали пьяницы. Они делают со мной все, что хотят, а я не смею пикнуть.
Вобщем, с тех пор мы стали общаться с сестрой. Это нам понравилось, и мы сделались лучшими друзьями. Если раньше я видел ее и мать на семейных праздниках у тети Шуры («посмотри, это твоя сестра») через стол, то в описываемые годы у нас завелись свои отношения, она подружилась и стала любимицей всех моих друзей ( она же еще и красавица). Я  гордился ею, и обижался , и негодовал: все внимании стягивалось к ней. Поэтому, когда я два дня назад навещал ее в одном богоугодном заведении, я сказал:
- А знаешь, есть плюсы, когда имеешь сестру с проектом (род фантазии).
- Какие же?
- Ну смотри, Анита, если бы ты стала великим композитором, я бы тебе завидовал, а сейчас ты с проектом, и вроде как все хорошо.
- Ну да, остановилась.
- Ага.
- Ну и хрюша же ты, - засмеялась сестра.
- Я говорю, как обычный сиблинг, только не каждый этого скажет.
В 2002 у нее родилась дочь. Очень разумный и справедливый ребенок. «Острая девочка» - назвала ее еще маленькой тетя Шура. Ну что-то в этом есть. Диана. Я ее крестный. Только на крестины опоздал: « хорошо поспавший дядюшка», - комментировала тогда сестра. Вместо меня , как мне кажется, дитя держал Андрюша Рябов, в которого я был влюблен так мучительно и страстно в 2001, что рассказал о своей ориентации матери ( она живет недалеко от его бывшего общежития в Реутове), а сила моей любви была столь велика, что у него и у его жены ( подруга Аниты, с которой он и познакомился у меня дома) сын родился в мой день рождения!
                13.
Наступил новый век. Точнее, как почти все ошибочно думали – 2000 год. Пришествие его предугадывалось еще в детстве. В нарушение всех сложившихся за столетия приличий он должен был состоять из совершенно других цифр, чем и привлекал наше внимание, чем и зачаровывал нас.
Ушел в историю предновогодним вечером президент Б.Н.Ельцин, ушла из своей истории в первые дни того года певица Изабелла Юрьева, которую за 4 месяца до этого на наших с Рашидом и множества публики глазах благородный Кобзон в дни ее 100-летия поднимал на сцене ( «я никого не принимаю», - кричала она мне в 1986 в трубку, когда я просил ее дать мне автограф).
Все ушло и все пришло.
Выпрыгнул откуда-то как из табакерки маленький и аккуратный Путин. Страна взвилась и зауважала своего президента. Хоть он и умница, и  герой, но с самого начала не был моим героем, я никогда за него не голосовал. Пока не жалею.
По тем же объявлениям в МК у назначенной церкви встретил Марата Леднева. Да и теперь встречаю. Он больше не спит на столе, и мы с ним стали друзьями, а вначале он мне нравился.
Умерла Лена. Лена Исакова. Мы с ней жили в той самой коммунальной квартире на Пушкинской. Только у меня была самая большая комната, а у нее самая малая. Она была старше меня на три года. Очень красивая, ее брали в кино, и в нее все, кто мог, влюблялись.
В 1994 в пору моей грусти друг моего лагерного детства Денис Кузнецов привел в мою комнату (а она не закрывалась, и не пропадало ничего) своего друга по школе – Володю Новоселова. Они из Кожухова, где посчастливилось теперь жить и мне. Они с Володей влюбились в Лену, а в Володю. Боже, как это было давно!
31 августа 1999 Володя привел к нам с Рашидом странного человечка. Рашид из протеста лег спать, а мы втроем допивали водку, потом Вова по своему обыкновению удалился по-английски. Человечек мне понравился, но спать нужно было на своем месте. Трогательный и, конечно же, разный Сережа Плеханов. Он хорошо пел, стал юристом. Сам из детдома, из Кисловодска, пел «за Ласковый май». Его многие любили. Помню, как на мой день рождения в пустую от соседей (был ремонт) квартиру он притащил караоке. Такой был праздник. Плеханыча не станет в декабре 2002, и кое с кем пока еще мы ездим к нему на могилу на Перепечинское кладбище. 
Милые мои, дорогие друзья. Вот они уходят, все моложе меня. Я не могу их забыть, и считаю своим долгом их не забывать. « Ты – ностальгирующий человек»,-  как сказал обо мне мудрый и старый Татаркин. Но это уже другая история.
                14.
Моя жизнь в 21 веке, в отличие от таковой в предыдущем, как я теперь замечаю, в большей степени уже состоит не из меня , а, как ни странно, из молодых людей, составляющих или окружающих эту жизнь.
Если раньше я описывал какие-то свои достижения, институты, работу дворником или стихи, то после переезда 17 июля 2003 с Пушкинской на ул. Трофимова, ничего этого нет.
Не знаю, путинское ли благочинное время подействовало на меня или я просто спился, но жизнь остановилась для меня. Ничего не происходит. Провалилась моя попытка написать диссертацию и стать кандидатом юридических наук, несмотря сданный минимум, бытие соискателем и поездки по стране по выбранной мною теме. В 2006 закрылась «Метелица», я открыл свой адвокатский кабинет в своей квартире, начал заниматься дачными земельными делами и имел успех. Даже в 2007 начал строить теплый дом на даче и смог с сестрой побывать в Индии и встретиться с отцом. Но это была случайность. Хоть и жил я в 2006-09 только на адвокатские деньги, но у меня была тетя Шура. Я жил тогда, когда она после 2004 стала слабеть, как бы на два дома. Я специально нашел себе квартиру и недалеко от центра, и недалеко от нее. Я боялся ее немощи. А она наступала. Конечно, я пользовался и ее деньгами. Сложно было разделить, когда ее пенсия оказывалась в моих руках, и мне приходилось вести и свое, и ее хозяйство. Во всяком случае я не думаю, что я очень воспользовался ее деньгами, все, что нужно, у нас было, и мне удалось скопить из ее денег значительную сумму на ее похороны.
Если смерть бабушки произошла на моих глазах, то от тетишуриной смерти я убежал. Не сознательно, конечно. Подошел повод. Я писал, что в дни своего 20-летия, в августе 1991, прям перед путчем, я отправился в Брянскую область смотреть землю своих предков, искать их следы. Дружба с потомками наших предков продолжается до сих пор.
27 августа 2008 исполнялось 85 лет Клавдии Николаевне Лайковой, нашей дальней родственнице, всегда душевно принимавшей меня и моих близких в своем доме в деревне Дубровка. В тот год из-за болезни тети Шуры я не ездил в Брянск. Но в конце августа все-таки решил дней на пять рискнуть съездить, и… не успел вернуться. Когда заканчивалась моя поездка 2 сентября тетушки не стало: мне даже не пришлось менять билеты. Так бережно ко мне ушла она. Одна, уже будучи в совсем спутанном сознании. Сиделка Маша пришла утром и застала ее в своей кровати мертвой.
Я хоронил ее в белом гробу: она никогда не была замужем. Отпевали мы ее в церкви Успения Богородицы, рядом с ее бывшей работой – на Гончарной улице. Эту церковь выбрала она сама, точнее все сослуживицы еще в советское время бегали туда за требами. В этой церкви отпевали мы почти всех наших. Там крестили меня по надобности крестить племянника Гошу, там крестили мою Диану.
Потом со мной случилась дикая и необходимая любовь. Это был Максик. Когда-то в 2005 его ко мне почти котенком привел мой вечный друг Денис Прохоров. Тогда Максик убежал, далее мы типа дружили: я пускал его ночевать. Но после смерти тетушки со мной что-то сделалось. Мой отношения с Пушинкой заканчивались и закончились в начале 2009. Мне потребовался кто-то близкий, а Максим, действительно, несколько лет был моим почти домашним человеком. Со мной случилась страсть, мучительная для обоих, так как с ним не случилось ничего. Такого с тех пор со мной не происходило никогда. Ну и наверное не надо.
                15.
Надо заканчивать. Всего все равно не скажешь. Я дошел до такой стадии, что не ищу единственного человека. Как-то незаметно для меня на рубеже нулевых и десятых – как болячка – отвалилась эта нужда. Или может быть не совсем нужда, понимание того, что это невозможно. Для меня . Здесь и сейчас. Возможно, этому послужила тяжелая моя и нереальная любовь к Максику. Он как-то называл это, да я забыл: ну что-то типа «бессмысленные мечтания». Кто знает, что происходит в человеке, как происходит. Кто знает, что в нас сейчас.
Хочется вспомнить моего настоящего котика. Пушкин. Серенький с беленьким, немножко с рыженьким. Он был и его не стало.
Позвонил некто  С.Крухмалев, пожелал быть вставленным в хронику. Вставляю.
Отдельно, роман 2000-01 с Сашей Артемовым. Там было все. Пусть он меня простит. Думаю, и я его прощаю.
К настоящему времени за 10 лет мной проведено около 80 дел. Немного. Далеко не все они судебные. Сколько выигрышей, не считаю специально. Но скажу, что что-то получается. Будем учиться дальше.
В прошлом году наши районные власти вручили мне Грамоту по случаю моей работу в течении тоже 10 лет в бесплатной юр.консультации при газете «Наш район – Южнопортовый». Это вторая награда в моей жизни: впервые мои выдающиеся заслуги были отмечены в кружке выжигания пионерского лагеря «Ласточка» в 1984 году.
Вспомним еще ушедших моих молодых друзей : Женю Солдатченкова (2010), Женю Кульпина (2014). Обоим было по 31.
Володя Громазин, по инициативе которого настоящая Биосправка была окончена написал добрые слова, на том и завершим: «Спасибо Авинашу, что несмотря на наши сложные характеры, он все же находит силы и желание поддержать в трудной ситуации.»
                21 октября 2014 года.